А. В. Джонсон. «Трактат о языке»

Жаль, что мало кто из нас сохранил детские воспоминания о борьбе с грамматикой. Нас заставили так много перенести из-за зубрежки грамматических правил. Механистический подход к языку, не оставляющий места воображению, заставил нас считать грамматику самым бесчеловечным моментом обучения. Возможно, что американцы, слишком серьезно относящиеся к собственной персоне и личной независимости, испытывают нечто вроде обиды на все те структуры, которые настолько незыблемы, что представляют собой беспричинное оскорбление принципа свободы воли. По каким-то причинам американцы характеризуются отсутствием способности к иностранным языкам. Подобно британцам, мы ожидаем, что все остальные выучат английский. Нет ничего более человеческого как в отдельном человеке, так и в целом народе, чем речь. Последняя, в отличие от крика животного, не является простым элементом более широкой биологической реакции. Только одно животное — человек — может передавать абстрактные идеи и беседовать об условиях, которые находятся в противоречии с действительностью. Чисто конвенциональный элемент в речи на деле на-

175

столько существен, что язык можно рассматривать исключительно как явление культуры. Бирманский ткач, привезенный в Мексику, сразу поймет, что делает его мексиканский коллега, но не поймет ни слова из языка науатль. Не существует более полезной информации, чем лингвистические данные, указывающие на первичные, бессознательные психологические установки. Более того, большинство конфликтов между группами и народами возникают из-за того, что они говорят на разных языках, как в прямом, так и в переносном смысле. Мы живем в среде, которая в значительной мере вербальна в том отношении, что большая часть времени нашего бодрствования уходит на говорение слов или на ответ, активный или пассивный, на чужие высказывания. Мы разговариваем сами с собой. Мы читаем газеты, журналы, книги, словом, все, что написано. Мы слушаем радио, а также то, что нам говорят в проповедях, кинофильмах и на лекциях. Эдвард Сэпир сказал:

«Язык полностью обусловливает прямой опыт. Для большинства людей любой опыт, реальный или потенциальный, пропитан вербализацией. Возможно, это объясняет то, почему так много любителей природы не чувствуют, что они действительно находятся с ней в контакте, пока они не узнают названия великого множества цветов и деревьев, как будто реальный мир вербален изначально, и никто не может приблизиться к природе, не зная терминов, которые каким-то магическим образом выражают ее. Это постоянное взаимодействие между языком и сферой опыта выводит язык из ряда таких чистых и простых символических систем, пребывающих в застывшем состоянии, как наборы математических символов и сигналы флажками»*.

В словарях до сих пор говорится: «Язык — это средство для передачи мыслей». Ученые семантики и антропологи согласны в том, что это только одна, очень специальная и не

* Sapir E. Language // Encyclopedia of the Social Sciences. Vol. IX. 1933.

176

главная, функция речи. Широко говоря, язык является инструментом действия. Значение какого-либо слова или фразы не сводится к его словарному эквиваленту, но возникает в своей конкретности из ситуации, в которой это слово или фраза произносится. Мы используем слова для того, чтобы успокоиться или польстить себе, фантазируя или мечтая; для того, чтобы снять напряжение, заставить себя сделать одно или запретить себе что-либо другое. Мы используем слова для достижения своих целей в общении с другими людьми. Посредством слов мы создаем собственный портрет и описываем свои мотивы. Мы подлизываемся, пресмыкаемся, протестуем, приглашаем и угрожаем. Даже интеллектуал из интеллектуалов использует только небольшую часть своих речевых способностей, когда ему нужно выразить и передать мысли, которые отделены от чувств и действий. Основная социальная функция речи состоит в том, что она помогает людям эффективно взаимодействовать и ослабить социальное напряжение. Очень часто сказанное значит гораздо меньше, чем сам факт того, что вообще что-то сказано.

Антропологическая лингвистика достигла заметных результатов, которые могут оказать непосредственное практическое воздействие в управлении вербальным контекстом. Из-за отсутствия письменных источников и других обстоятельств, специфичных для работы с представителями примитивных культур, антрополог-лингвист становится специалистом по «прямому методу». Он знает, как изучать язык, используя его. С одной стороны, он внимателен к едва уловимым и редким формам языка; с другой, сфера его профессиональных интересов — это социальные практики. Он знает, как избежать употребления сослагательного наклонения в том случае, когда для продолжения разговора требуется изъявительное. Познания в области этикета толкают антрополога к вечному греху поглощенности деталями. Он любит сложные правила, но еще больше — исключения из них. В этом одна из причин того, что после восьми лет обучения французскому языку американец может с удовольствием

177

читать французский роман, но приходит в ужас, когда ему приходится спрашивать в Париже, как найти нужную ему улицу. Антрополог не может вычитать правила из книги, он обречен делать большие и маленькие ошибки. Его неписаный закон — пробиваться к самому существенному, концентрироваться на нем и продолжать разговор во что бы то ни стало.

В силу того, что во время второй мировой войны многие экзотические языки имели важное военное значение, антропологи-лингвисты получили возможность опробовать свой метод непосредственно на информантах — носителях языка. Они подготовили образовательные программы, в которых на первый план были выдвинуты антропологически обоснованные оптимальные методы обучения языкам. Результаты повлияли на традиционные приемы изучения языков в Соединенных Штатах. Антропологи-лингвисты также разработали приемы обучения взрослых, владеющих бесписьменным языком, и приемы обучения неграмотных умению читать и писать на их родном языке. Поскольку антропологи-лингвисты обычно имели этнологическую подготовку, они меньше, чем другие исследователи языка, были склонны рассматривать речь изолированно от жизни народа. С точки зрения антрополога язык является лишь определенной разновидностью культурного поведения, связанной с другими проявлениями действия и мысли. Анализ словаря выявляет основные ориентиры культуры и отражает ее историю. Например, в арабском языке существует более шести тысяч слов для обозначения верблюда, частей его тела и снаряжения. Неразвитость языка в испаноязычных деревнях Нью-Мексико, а также наличие в нем диалектных слов свидетельствуют о длительной изоляции этих групп населения от основной линии развития латинской культуры. Использование же архаизмов указывает на то, что диалекты отделились от основной линии развития испанского языка в восемнадцатом веке. А употребление в речи панамских индейцев бораби таких слов, как gadsoot (gadzooks), forsoo

178

(forsooth), chee- ah (cheer), mai- api (mayhap) (божба, клятва, возглас одобрения), намекает на возможную связь с пиратами елизаветинских времен. Сейчас очень много известно об истории языков, особенно тех, посредством которых распространялась культура: греческого, латыни, санскрита, арабского, китайского и английского. Выявлены некоторые постоянно действующие механизмы. В противоположность основному ходу культурной эволюции, языки двигаются от сложного к простому. Китайский и английский сегодня потеряли почти все флексии. Фонетическое однообразие очень привлекательно для тех, кто верит в существование порядка событий, доступного для познания. Как сказал Блумфилд:

«Эти соотношения — историческая деталь, но их значение велико, поскольку они показывают, что человеческое действие, как правило, неслучайно; оно может оставаться регулярным даже в таком незначительном явлении, как способ произнесения отдельных звуков в потоке речи».

Фонетическая сторона языка прекрасно иллюстрирует тот факт, что в культуре действуют механизмы как отбора, так и стереотипизации. Звук [р] в pin произносится с небольшим придыханием, которое отсутствует, когда мы произносим звук [р] в spin. И все же носители английского языка подсознательно обращаются с ними как с одинаковыми сигналами, хотя они акустически не идентичны. Они похожи на автомобилиста, которого научили останавливаться на любой оттенок красного света. Если я занимаюсь исследованием неизвестного языка и обнаруживаю два звука, похожие на английские [b] и [d], но отличные от них в том, что они произносятся с мягким придыханием, то могу немедленно предсказать, что в новом языке звуки типа [g] будут соответствовать той же схеме. Язык так же последовательно не рационален, как любой другой аспект культуры. Мы упорно цепляемся за бессмысленные заглавные буквы. Можно также привести в пример наше абсурдное английское правописание. «Ghiti» следовало бы читать как fish: [f] —

179

как в слове laugh, a [sh] — как в слове ambition. В слове икота (hiccough) буквы gh дают звук [р]. Ghoughteighteau может быть прочитано как potato (картофель) — поймите это сами. Мы говорим «пять домов», в то время как «пять дом» будет проще и прекрасно передаст то же самое значение.

Частные особенности языкового употребления очень показательны. Не случайно, что французские протестанты обращаются к божеству в дружеской форме, выраженной личным местоимением ты (tu), a католики — в официальной (vous). Во всех слоях французского общества сохраняется старое аристократическое tu в обращении супругов друг к другу. Но в «Пригороде Сен-Жермен» герцог обращается к своей герцогине на вы (vous) — они оба прекрасно понимают, что он оставляет tu для своей любовницы.

Можно написать целую монографию о различиях в структуре европейских обществ, основываясь только на употреблении в языке личного местоимения второго лица. Во Франции человек, став взрослым, обращается на «ты» к очень небольшому числу людей. Подобная фамильярность ограничивается кругом ближайших родственников и друзей детства. В то же время в немецкоязычном мире студента, который вскоре не перешел на «ты» с теми, кого часто видит, будут считать слишком чопорным. В армии императорской Австрии все офицеры одного полка, независимо от звания, обращались друг к другу на «ты». Неупотребление фамильярной формы обращения было равнозначно вызову на дуэль. В Австрии и других европейских странах переход к фамильярному обращению между взрослыми был закреплен в специальной церемонии: участники ритуала должны обняться и выпить по глотку из стаканов друг друга. В Испании и Италии переход на «ты» происходит легче, чем во Франции, но не так часто, как в южной Германии и Австрии. В Италии существует дополнительное осложнение — специальная форма вежливого обращения (Lei). Выбор между Lei и более общим официальным местоимением был вопро-

180

сом политики. Фашистская партия запретила использовать местоимение Lei. В Швеции страсти разгорелись вокруг местоимения ni, которое употребляется при обращении к людям с самым низким социальным статусом и, в соответствии со знакомым принципом «снобизма наоборот»*, к членам королевской семьи. Были созданы клубы для отмены этого слова. Люди надевали значки с надписью: «Я не буду говорить ni, и я надеюсь, что вы тоже не будете». На людей подавали в суд за использование ni по отношению к тем, кто считает себя равным или выше по социальному положению человека, прибегнувшего в обращении к пренебрежительному ni. «Вы ni по отношению ко мне; я вам — не ni*.

Все это — также примеры напряженного эмоционального символизма языка. Во времена бурного развития национализма и романтического движения каждым языком пользовались как убедительным проявлением уникальности каждой культуры. В начале века мадьярская знать в Венгерском парламенте говорила на латыни, потому что по-мадьярски они говорить не могли, а по-немецки — не хотели. Мадьярский, ирландский, литовский и другие языки возродились в последние сто лет из состояния практически мертвых. Тенденция эта такая же древняя, как и письменная история. Из Библии мы узнаем о том, что галилеяне на переправе через Иордан убивали всех, кто говорил sibboleth вместо shibboleth.

Внутри культуры группы подчеркивают свое единство посредством особого языка. Свое арго есть у преступников. То же можно сказать относительно всех профессий. В одной школе в Англии (Винчестер) практикуют совершенно непонятный для непосвященных язык, составленный из сред-

* Другая иллюстрация принципа «снобизма наоборот»: в американском небольшом или борющемся за престиж колледже преподаватели, которые являются членами ФБК (Phi Beta Kappa), скорее появятся в студенческом городке без штанов, чем без своих ключей. В старых престижных университетах ключи ФБК носят только несколько пожилых профессоров.

181

невековой латыни и напластований сленгов многих поколений. «Языковое сообщество» — не бессмысленное словосочетание. Использование речевых форм в целом имплицитно содержит информацию о других вещах в целом. Высшее общество в Англии подчеркивает свою обособленность, опуская g в конце слова. Преуменьшение — знак непоколебимой психологической безопасности. Если представитель английского высшего класса является членом команды Кубка Дэвиса, он говорит: «Да, я немного играю в теннис». Люди во многих странах произносят слова определенным образом, чтобы соотнести себя с определенной социальной группой. То, что взрослый или пожилой англичанин чаще будет определяться как выпускник Харроу или Рагби, а не как йоркширец, или выпускник Оксфорда, или военный, доказывает: язык различения идентифицируется с социальным статусом. Вы легко можете определить англичанина по его галстуку и акценту. Идиоматические речевые формы позволяют обществу детально идентифицировать особые позиции и роли его разнообразных членов. Группы и классы бессознательно используют это средство, чтобы избегнуть поглощения большим сообществом. «Он говорит так, как мы», — это декларация о принятии в группу. Эвфемизмы, особые ласкательные выражения, сленг — все это признаки класса.

Неотъемлемый аромат каждой культуры или субкультуры может быть опознан по оттенкам языка. В Берлине 1930 года знакомые, встретившиеся на улице, кланялись и говорили друг другу: «Добрый день». В Вене старшего приветствовали словами «честь имею», близкого знакомого — «благослови тебя (Вас) Бог»; а среди коллег-ученых и аристократов было распространено выражение «Ваш слуга». Та gewisse Liebenswürdigkeit (то есть «определенная любезность»), которая была отличительным признаком венской культуры, наиболее отчетливо и непосредственно проявлялась в определенных выражениях, известных и в северной протестантской Германии, но гораздо реже встречавшихся там в повседневной речи: «живите хорошо», «леди-мать», «целую руку, благо-

182

родная госпожа» и множество других. Когда разносчик приносил на кухню продукты, он говорил: «благослови тебя Бог» — если их получала горничная — или «целую руку, благородная госпожа» — если присутствовала хозяйка дома.

Хотя эта точка зрения может завести слишком далеко, есть все же нечто существенное в перечнях европейских слов, получивших широкое распространение в чужих языках. В английском это: gentleman, fair play, week end, sport. Во французском: liaison, maî tresse, cuisine. В итальянском: diva, bravo, bel canto. В немецком: Weltschmerz, Sehnsucht, Weltanschauung, Gemütlichkeit. Рассуждая об англичанах, французах и испанцах, де Мадарьяга предположил, что слова fair play, le droit и el honor являются ключом к соответствующим культурам. Вот образчик его рассуждений об английском языке:

«Весьма удовлетворительной кажется мысль о том, что английский — язык действия — является односложным языком. Ведь человек действия, как мы знаем, живет в настоящем, а настоящее вмещает не больше одного слога. Многосложные слова в английском иногда называют "словарными", то есть словами для интеллектуала, книжного червя, эксцентрика, почти не-англичанина. Они изумительны, эти английские односложные слова, особенно те, конечно, что обозначают действие. Точность их соответствия обозначаемому действию столь велика, что невольно хочется думать об английских словах как о подлинных именах этих действий, а обо всех остальных словах — как о заслуживающих сожаления уродцах. Как можно улучшить splash (плескаться, брызгаться), smash (разбивать), ooze (сочиться), shriek (визжать), slush (смазывать), glide (скользить), squeak (пищать, скрипеть), соо (ворковать)? Кто мог бы отыскать что-нибудь лучше hum (гудеть, мямлить), buzz (жужжать), howl (выть) или whir (шуметь, жужжать)? Кто мог бы придумать нечто более слякотное, чем slop (слякоть)? Разве слово sweet (сладкий) не звучит как поцелуй, и можно ли найти лучшее обозначение для непреодолимого препятствия, чем stop ?»

183

Нет сомнения, что повторяющиеся фразеологические обороты, словесные стереотипы разных культур и эпох могут объяснить многое. Они инкапсулируют в себе основные силовые линии и акценты общества, главнейшие культурные интересы, характерные определения ситуации, первичные мотивации.

Если вы божитесь по-английски, ваши слова не будут иметь действия на американскую аудиторию, — и наоборот. Навахо приветствуют друг друга словами «все хорошо», японцы — «почтительная своевременность», американцы — «как дела?» или «как поживаете?» Каждая эпоха обладает собственными шаблонными выражениями. Карл Беккер писал по этому поводу:

«Если бы мы заглянули в ту маленькую заднюю дверь, что служит для всех поколений тайным ходом к знанию, нам стоило бы озаботиться поиском незаметных слов с неопределенными значениями, которым люди позволяют соскальзывать с языка, или с кончика пера, без страха и сомнений; слов, которые потеряли свое метафорическое значение благодаря постоянным повторениям и бессознательно воспринимаются в качестве объективной реальности... Для всех поколений эти волшебные слова имеют свои входы и выходы».

В некотором смысле проблема семантики не является совершенно новой. Римский ученый Варрон в одном из своих трактатов сообщает, что обнаружил двести двадцать восемь различных значений слова «добро». Он исходил из тех же соображений, что и Олдос Хаксли, писавший: «Должен быть какой-нибудь способ очистки и дезинфекции слов. Любовь, чистота, доброта, душа — все это куча грязного белья, нуждающегося в стирке». Мы всегда соединяем при помощи слов различные вещи и вербально разделяем то, что на самом деле едино. Последователь «Христианской Науки» отказывался принимать таблетки витаминов, поскольку считал их «лекарством»; когда ему объяснили, что витамины — это

184

«пища», он легко согласился пользоваться ими. Страховая компания обнаружила, что с «цистернами с бензином» обычно обращались осторожно, тогда как с «цистернами из-под бензина» — беспечно. На самом деле «цистерны из-под бензина» опаснее полных, так как они содержат взрывчатые испарения.

Проблема семантики практически неразрешима, поскольку, как сказал Джон Локк, «показать различные значения и недостатки слов так трудно, когда у нас нет для этого ничего, кроме тех же самых слов». Это одна из причин, по которым столь необходим кросс-культурный подход. Любой, кто боролся с трудностями перевода, вынужден признать, что язык не сводится к словарному составу. Итальянская поговорка «traduttore, tradittore» (переводчик — это предатель) слишком верна. Однажды я спросил у японца, хорошо знавшего английский, как бы он перевел со своего языка выражение из японской конституции, воспроизводящее наше: «Жизнь, свобода и поиски счастья». Он перевел: «Разрешение предаваться похоти». Англо-русско-английский перевод превратил телеграмму «Женевьева исключена за проказы» в «Женевьева повешена за подростковые преступления»*.

Это — очевидные и грубые ошибки. Но посмотрите, как переводится одно и то же место из Ветхого Завета на пол-дюжине разных языков. Существенные различия в длине показывают, что перевод — не просто проблема поиска иностранного слова, точно соответствующего понятию оригинала. Особенно труден перевод поэтических образов. Возможно, что метрика Гомера лучше всего передана в английском переводе Хотрея. Две последние строки из знаменитого эпизода третьей песни «Илиады», в которых идет речь о Касторе и Полидевке, звучат у него так:

* В оригинале игра слов: suspend (временно отстранять, исключать; но и — вешать, подвешивать) превратилось в hang (вешать, казнить). — Прим. перев.

185

So said she; but they long since in earth's soft arms

were reposing

There in their own dear land, their fatherland, Lacedaemon.

(Так говорила она; но они уже давно покоились в мягких объятиях земли, там в своей родной земле, в Лакедемоне)*.

Хотрей передал музыкальный эффект греческого гекзаметра настолько адекватно, насколько это можно сделать по-английски. Однако по-гречески это место буквально звучит так: «Но их в то время прочно держала подательница жизни земля». Оригинал реалистичен — братья Елены умерли, и с этим ничего не поделаешь. Английский же — сентиментален.

Однажды в Париже я видел пьесу под названием «Слабый пол». Я нашел ее очаровательно рискованной. Спустя год, в Вене, я пригласил одну девушку посетить постановку той же пьесы в немецком переводе. Хотя она не была ханжой, я все же находился в замешательстве, поскольку по-немецки пьеса звучала вульгарно, если не непристойно.

Мне кажется, что впервые я по-настоящему почувствовал природу языка, когда мой оксфордский наставник попросил меня перевести на греческий язык несколько страниц из сочинения британского риторика восемнадцатого столетия. Там была следующая фраза: «Она погребла его под величайшей злобой своих обвинений». Я долго сражался с ней и, наконец, совершил непростительный грех, проверив каждое слово по англо-греческому словарю. Мой наставник взглянул на получившееся языковое чудовище и посмотрел на меня со смешанным отвращением, сожалением и удивлением. «Мой дорогой мальчик, — сказал он, — разве Вы не знаете, что это можно перевести одним-единственным образом: deinos aedeitai, "Она очень сильно упрекала его"?».

* Ср. русский перевод В. А. Жуковского: «Так говорила; но их уже матерь-земля сокрывала / Там, в Лакедемоне, в недрах любезной земли их родимой.» — Прим. перев.

186

В действительности существует три вида перевода. Во-первых, есть «буквальная» разновидность — перевод слово-в-слово; обычно он чреват искажениями, исключая разве что случаи, когда язык оригинала и язык переводчика очень схожи по структуре и словарному составу. Во-вторых, существует тип официального перевода, при котором соблюдаются определенные нормы идиоматических соответствий. Третья, психологическая, разновидность перевода, где слова производят тот же эффект на носителей языка переводчика, что и на людей, говорящих на языке оригинала, близка к невозможному. В лучшем случае передача текста должна быть весьма свободной, с тщательно разработанными парафразами и объяснениями. Однажды я слышал, как Эйнштейн допустил оговорку, вполне соответствующую реальному положению дел. Он сказал: «Сегодня я буду говорить по-английски, но если я увлекусь дискуссией, то перейду на немецкий, и профессор Линдеман будет клеветать* на меня».

Если бы слова относились только к вещам, проблема перевода была бы сравнительно простой. Но они, кроме того, указывают на отношения между вещами, а также и на субъективные, и на объективные аспекты этих отношений. В различных языках эти связи воспринимаются по-разному. Балийское слово tis означает «не мерзнуть, когда холодно». Балийское слово paling обозначает состояние транса, опьянения или такую ситуацию, когда человек не знает, где он, какой сейчас день, где находится центр острова, к какой касте принадлежит его собеседник. Субъективные аспекты языка связаны с тем, что мы используем слова не только для обозначения вещей и отношений, но и для самовыражения; слова не просто обозначают события, но и выражают отношение говорящего к этим событиям.

Слова «проститутка» и «шлюха» имеют одно и то же значение. Однако их коннотации сильно различаются. А

* Traduce (клеветать, злословить) вместо translate (переводить). — Прим. перев.

187

коннотация не менее важна, когда речь идет о чувствах, вызываемых словом, или о действиях, которые оно вызывает. Возьмите, например, богатейшую область современной вербальной магии — рекламу.

Одни и те же слова в рамках одной и той же культуры часто имеют различное значение для разных поколений. Так, Маргарет Мид пишет:

«Возьмите слово работа. Для ваших родителей работа — это то, что они получили по окончании школы: следующая ступень, отчасти пугающая, отчасти волнующая; конец беззаботных школьных дней. Работа — это то, что они собирались получить, были обязаны получить; нечто, что ждало их после школы с той же неумолимостью, что и осень, сменяющая лето. Но что значит работа для тех, кто родился в 1914 или 1915 годах? То, чего вы могли никогда не получить, то, к чему стремишься и о чем надо молиться; то, для чего голодаешь и крадешь; в общем — работа. Ее не было. Когда эти два поколения вступают в разговор, и всплывает слово работа — как они могут понять друг друга? Предположим, что речь идет о призывнике: "Какая досада, что ему пришлось оставить работу". Для старших эти слова — отъявленный антипатриотический эгоизм. Для молодых они имеют очевидный смысл. Им кажется странным, что старшие видят самопожертвование в том, что женатым и имеющим детей людям пришлось бросить семьи ради военной службы, но не понимают, что значит оставить работу в такой же ситуации. "Разве они знают, что означает работа в наше время — для тех, кто родился в 1915, 1916, 1917 годах? Разве они знают, что, как в древности человек не был мужчиной, не имея ребенка мужского пола, так сейчас нельзя считать себя полноценным человеком, не имея работы? Мы не говорим, что не стоит уходить в армию, если у тебя есть работа. Мы просто хотим сказать, что это трудно. Мы говорим то же самое, что они сказали бы о человеке, у которого есть дети. Почему же они так кипятятся?"»

Англичане и американцы все еще пребывают в уверенности, что говорят на одном и том же языке. С некоторыми оговорками это остается правдой, пока речь идет о точных

188

значениях, хотя в американском существуют понятия, не имеющие точных английских эквивалентов. Однако коннотации зачастую существенно разнятся, и это приводит к тем большему непониманию, поскольку оба языка все еще называются «английским» (одними и теми же словами называются разные вещи). Прекрасный пример этому можно найти у той же Маргарет Мид:

«...В Англии слово "компромисс" — хорошее слово, и о компромиссном соглашении можно говорить с одобрением, включая те случаи, когда противной стороне досталось более половины оспариваемого. В США, с другой стороны, меньшая часть означает определенное положение той или иной стороны, и поэтому говорят: "президент против конгресса" или "конгресс против президента"; "правительство штата против федерального" или "федеральное правительство против штата". Это соотносится с американской доктриной контроля и равновесия, но одновременно лишает слово "компромисс" того этического ореола, который оно имеет в Англии. Если для англичанина "пойти на компромисс" значит выработать приемлемое решение, то для американца, это — выработать плохое решение, при котором для обеих сторон будет потеряно что-то важное. Поэтому в отношениях между США и Англией, которые, когда речь шла о суверенитете, по сути дела были компромиссами, англичане всегда могли говорить о результатах с одобрением и гордостью, в то время как американцам приходилось подчеркивать свои потери».

Итак, слова, столь легко срывающиеся с наших уст, не являются совершенно надежными заместителями фактов физического мира. Мышление — также не сводится к проблеме выбора слов для выражения мыслей. Выбранное слово настолько же отражает социальную ситуацию, насколько и предметную реальность. Два человека заходят в бар в Нью-Йорке, и с них просят завышенную цену за рюмку плохого спиртного. Они скажут: «Это жульническое заведение». Но если дело происходит в Париже, их слова будут другими: «Все французы — компания надувателей».

189

Возможно, что наиболее важный вклад в антропологическую лингвистику был сделан благодаря трудностям, с которыми сталкивались антропологи, пытаясь передать значения речевых структур, полностью чуждых моделям всех европейских языковых систем. Подобный опыт и подобные исследования привели антропологов к несколько ошеломляющему открытию, имеющему большое значение для мира, где народы, использующие множество различных идиом, пытаются взаимодействовать без искажений. Каждый язык представляет собой нечто большее, чем простой механизм для обмена идеями и информацией, нечто большее, чем орудие самовыражения, нечто большее, чем приспособление для выпуска эмоциональной энергии, нечто большее, чем инструмент, позволяющий заставлять других людей делать то, что нам нужно.

Каждый язык есть также особый способ мировоззрения и интепретации опыта. В структуре любого языка кроется целый набор неосознаваемых представлений о мире и о жизни в нем. Антропологические лингвисты пришли к пониманию того, что общие представления человека о происходящем вовне его не «заданы» всецело внешними событиями. Уместнее сформулировать эту проблему следующим образом: человек видит и слышит то, к чему его делает чувствительным грамматическая система его языка; то, что она приучила его ждать от восприятия. Эта предвзятость оказывается тем более незаметной, поскольку любой человек не осознает свой язык как систему. Человек, выросший в той или иной языковой среде, воспринимает последнюю как часть самой природы вещей, всегда остающейся на уровне фоновых явлений. Необходимость организовывать и интерпретировать опыт в рамках, определенных языком, столь же естественна, как смена времен года. Действительно, простодушная точка зрения состоит в том, что думающий по-другому является неестественным, глупым, или даже порочным, — и, конечно, лишенным логики.

По сути дела, традиционная, или аристотелевская, логика преимущественно состояла из анализа согласованностей в структуре таких языков, как греческий или латынь. Субъект-

190

но-предикативная форма речи подразумевала существование неизменяющегося мира фиксированных отношений между «субстанциями» и их «качествами». Эта точка зрения, как утверждает Коржибский, полностью не соответствует современной физике, показывающей, что свойства атома постоянно меняются в соответствии с изменениями отношений его элементов. Маленькое слово is («есть» — 3 л., ед. ч. гл. «быть») доставляет нам много путаницы, поскольку иногда оно означает, что субъект существует, иногда — что он относится к определенному классу, иногда — что субъект и предикат идентичны. Аристотелевская логика учит нас, что нечто или существует, или не существует. Это утверждение зачастую не соответствует действительности, так как «и-и» подчас вернее, чем «или—или». «Зло» никогда не сводится к чисто черному цвету и включает бесконечное число оттенков серого. Наличный опыт не предоставляет четко очерченных сущностей, подобных «добру» и «злу», «сознанию» и «телу»; их обособление происходит в вербальной сфере. Современные физические исследования показали, что даже в неодушевленном мире существует много вопросов, на которые можно ответить категорическим «нет» или безоговорочным «да».

С антропологической точки зрения, на земле существует множество миров — поскольку есть разные языки. Каждый язык представляет собой инструмент, руководящий людьми в их наблюдениях, реакциях, специфических способах самовыражения. Опыт может быть препарирован по-разному, и язык служит основной силой, скрыто управляющей этим процессом. Вы не можете сказать: «ответь мне "да" или "нет"» по-китайски, поскольку в этом языке не существует слов «да» и «нет». Китайский отдает предпочтение слову «как?» и неисключительным категориям; европейские языки — слову «что?» и исключительным категориям. В английском существует и реальное и воображаемое множественное число: «десять человек» и «десять дней»; в языке хопи множественное число и количественные числительные могут использоваться только для обозначения вещей, которые можно увидеть

191

вместе в качестве предметной группы. Фундаментальные категории французского глагола — это «до» и «после» (время) и возможное—действительное (наклонение); фундаментальные категории одного из языков американских индейцев (винту) суть: субъективность—объективность, знание— вера, свобода—существующая необходимость.

В языке индейцев хайда в Британской Колумбии существует более двадцати глагольных префиксов, указывающих на образ действия, будь то переноска, стрельба, битье, толчок, тяга, плаванье, штамповка, сбор, рубка и т. п. В некоторых языках используются разные глаголы, прилагательные и местоимения для одушевленных и неодушевленных явлений. В Меланезии существует не менее четырех различных форм каждого притяжательного местоимения. Одно может использоваться для обозначения тела и души говорящего, другое — для его дальних родственников и набедренной повязки, третье — для его имущества и даров. Глубинные понятийные образы каждого языка обладают тенденцией к формированию связной, хотя и не осознаваемой, философии.

Если английское слово rough (грубый, неровный и др.) может равно употребляться для характеристики дороги, скалы или рабочей поверхности напильника, в языке навахо нужно использовать три разных, не заменяющих друг друга слова. Поскольку язык навахо имеет общую тенденцию к оптимизации и конкретизации различий, то в нем существуют и обратные ситуации. Одна и та же основа употребляется для обозначения разрыва, светового луча и эхо, понятий, представляющихся носителям европейских языков совершенно разными. Одним и тем же словом обозначается пакет для медикаментов со всем его содержимым, мешок из шкур, в который завертывается содержимое, содержимое как таковое и некоторые его отдельные части. Иногда причина таких языковых особенностей кроется не в том, что представления навахо менее пластичны и более ограничены, но, скорее, в том, что они по-другому структурируют окружающий мир. Так, одно и то же слово в языке навахо использу-

192

ется для описания прыщавого лица и скалы, покрытой наростами. В английском лицо может быть названо грубым или шершавым, но никто не скажет, что скала прыщава — разве что в шутку. Навахо же различают два вида неровных скал: скалы, чьи неровности напоминают поверхность напильника, и скалы, покрытые наростами или вкраплениями. В этих случаях нельзя думать, что разница между способами мировосприятия у навахо и англичан состоит лишь в том, что язык навахо стремится к большей точности. Различия связаны с теми чертами, которые кажутся существенными тому и другому языку. Можно привести примеры, когда язык навахо гораздо менее точен. Навахо обходятся одним словом для обозначения кремня, металла, ножа и некоторых других металлических предметов. Это, очевидно, связано с историческими условиями: после контактов с европейцами металл вообще и ножи в частности заняли место кремня.

Навахо совершенно удовлетворяются тем, что кажется европейцу несколько неточным определением последовательности времен. С другой стороны, они крайне озабочены тем, чтобы эксплицировать в языковой форме множество различий, случайных и смутных для англоязычной традиции. По-английски говорят: «я ем», и это значит: «я ем что-то». Точка зрения навахо — иная. Если предмет действительно неопределим, то слово «что-то» следует присоединить к глаголу.

Природа языка навахо заставляет их замечать и словесно отражать многие различия в физических явлениях; различия, которыми в большинстве случаев может пренебречь человек, говорящий по-английски, — даже если чувства последнего не уступают восприятию индейца навахо по части наблюдения мельчайших деталей того, что происходит в окружающем мире. Представим, например, такую ситуацию: лесничий навахо и белый смотритель замечают, что проволочная изгородь нуждается в починке. Белый, скорее всего, запишет в своем блокноте: «Нужно привести в порядок изгородь в таком-то месте». Но если о повреждениях сообщает навахо, он должен выбрать одну из форм, указывающих,

193

было ли повреждение причинено человеком, или вызвано другими причинами, из одного, или из нескольких рядов проволоки состоит изгородь.

В общем, разница между мышлением навахо и англоязычного человека (и с содержательной стороны, и в связи с формальным лингвистическим моделированием) состоит в том, что первое, как правило, гораздо более специфицировано. Хороший пример — понятия, выражаемые английским глаголом to go (идти, передвигаться). Когда навахо говорит, что он куда-то ходил или ездил, он никогда не применет определить, передвигался ли он пешком, или верхом, или в повозке, или на машине, или на поезде, самолете, или в лодке. Если речь идет о лодке, нужно указать, плыла ли она по течению, или приводилась в движение рассказчиком, или же двигалась благодаря неизвестной или неопределенной силе. Скорость лошади (шаг, рысь, галоп) выражается определенной глагольной формой. Навахо различают начало движения, само движение, прибытие куда-либо, возвращение откуда-нибудь. Это, конечно, не значит, что подобные различения невозможны в английском, однако в последнем они не эксплицируются постоянно. Для носителей английского эти различия кажутся важными только при определенных условиях.

Весьма поучителен кросс-культурный анализ категории времени. Люди, начинающие изучать древнегреческий язык, нередко приходят в замешательство от того, что слово opiso иногда значит «позади», а иногда — «в будущем». Носители английского находят это затруднительным, поскольку они привыкли представлять себя движущимися во времени. Греки, однако, считали себя неподвижными, а время — надвигающимся сзади, догоняющим человека и, наконец, уходящим в «прошлое», лежащее перед его глазами.

Современные европейские языки подчеркивают временные различия. Система грамматических времен считается первоосновой глагольных флексий. Однако это не всегда так. Стрейтберг полагает, что в примитивном индоевропейском языке отсутствовал специальный индикатор настоящего вре-

194

мени. Во многих языках временные различия присутствуют лишь частично или играют несомненно второстепенную роль. У хопи глагольная форма прежде всего отвечает на вопрос о том, какой тип информации передается в утверждении. О какой ситуации идет речь: о действительной или ожидаемой? Или же говорится об общем правиле? Форма, предвосхищающая событие, не нуждается в различении прошедшего, настоящего и будущего. Английский переводчик должен будет выбрать по контексту одну из временных форм: «собирался бежать», «собирается бежать», «побежит». Язык калифорнийских винту еще сильнее подчеркивает степень действительности подразумеваемого действия. Предложение «Гарри рубит лес» должно переводиться пятью различными способами — в зависимости от того, знает ли говорящий об этом по слухам, или же из прямых наблюдений, или он лишь высказывает правдоподобное предположение.

Никакой язык не выражает весь чувственный опыт и его возможные интерпретации. То, что люди думают и чувствуют, и то, как они сообщают о своих мыслях и переживаниях, очевидно определяется их личностными особенностями, а также действительно происходящим в окружающем мире. Но, кроме того, существует и еще один, обычно упускаемый из вида, фактор — это моделирующие системы языковых навыков, которые люди приобретают, будучи членами определенного общества. Достаточно важно, имеет ли язык богатую систему метафор и образов, или нет.

Некоторые области нашего воображения ограничены, другие — свободны. Лингвистическая детализация одних аспектов ситуации означает пренебрежение другими. Наши мысли имеют одно направление, когда мы говорим на языке, где все объекты классифицируются по их полу; другое — когда классификация строится на основании формы или социального положения объекта. Грамматика — это устройство для выражения отношений. Она различает, что рассматривается как предмет, что — как атрибут, что — как состояние, что — как действие. Представления, связанные с

195

временами года, выражаются у хопи не тем, что мы называем существительными, но, скорее, тем, что мы называем наречиями. А наша грамматика позволяет легко персонифицировать лето, думать о нем как о вещи или состоянии.

Концептуальная картина мира может различаться даже в двух тесно связанных друг с другом языках. Воспользуемся еще одним примером из Маргарет Мид:

«Американцы стремятся упорядочить объекты в соответствии с единой ценностной шкалой: от лучшего к худшему, от наибольшего к наименьшему, от самого дешевого к самому дорогому и т. п. Они способны выразить предпочтение относительно очень сложных объектов, пользуясь лишь такой шкалой. Столь понятный американцу вопрос о том, каков его любимый цвет, будет совершенно бессмысленным для англичанина и вызовет у последнего встречную реплику: "Любимый цвет чего? Цветка? Галстука?" Каждый объект рассматривается в сложности своих качеств, и цвет выступает лишь одним из таких качеств; речь не идет о цветовой таблице, позволяющей сделать выбор, который может быть применен к большому количеству различных видов объектов. Редукция сложностей к единым шкалам, характерная для американцев, вполне понятна в свете величайшего разнообразия ценностных систем, принесенных в Америку различными группами иммигрантов. Несоразмерные системы нуждались в общем знаменателе; и всеобщее упрощение было неизбежным. В результате, однако, мысль американца ориентирована на одномерную шкалу качеств, в то время как англичане, думая о сложном объекте или событии, и даже сводя его к частям, сохраняют за частью всю сложность целого. Американцы подразделяют шкалу, англичане подразделяют объект».

Язык и его изменения не могут быть поняты без сопоставления языкового поведения с другими поведенческими факторами. На разговорном уровне можно сделать множество весьма тонких наблюдений о неосознаваемых национальных традициях и способах миропонимания, внимательно подмечая особые идиомы и обороты речи и сопоставляя их с формами своего собственного языка. То, что русский

196

говорит американцу, может остаться лишь смесью слов — подчас искаженных и непонятных, — пока американец не будет обладать определенными знаниями о России и русской жизни; знаниями, существенно выходящими за рамки той собственно лингвистической подготовки, которая необходима для формально правильного перевода. Американец должен на деле получить некоторое представление о чужом мире ценностей и значений, отражающихся в акцентах словарного состава русского языка, кристаллизованных в русской грамматике, скрытых в незначительных отличиях значения русских слов.

Любой язык есть нечто большее, чем инструмент для выражения идей, чем даже приспособление для воздействия на чужие чувства и для самовыражения. Каждый язык есть также средство для категоризации опыта. События «реального» мира никогда не воспринимаются или описываются механически. Любая реакция подразумевает процедуры отбора и интерпретации. Некоторые черты внешней ситуации выносятся на передний план, другие игнорируются или отражаются конспективно.

Любой народ обладает собственными классами, в соответствии с которыми человек структурирует свой опыт. Первоначально эти классы создаются языком — посредством типологии предметов, процессов или качеств, особо акцентируемых словарным составом, а также, хотя и более опосредованно, благодаря типам дифференциации или деятельности, различаемым грамматическими формами. Язык, если можно так выразиться, говорит: «замечай это», «всегда рассматривай эти вещи по отдельности», «такие-то и такие-то вещи должны быть вместе». Поскольку люди привыкают к определенным типам реакций с детства, они принимают такую избирательность как часть неизбежного миропорядка. Когда мы замечаем, что два народа с различными социальными системами по-разному реагируют на то, что стороннему наблюдателю кажется полностью идентичным, мы понимаем, что опыт в гораздо меньшей степени является

197

объективной реальностью, чем мы привыкли думать. Каждый язык воздействует на то, что видят, чувствуют, думают, о чем говорят его носители.

«Здравый смысл» полагает, что различные языки суть параллельные методы выражения одинаковых «мыслей». Однако и сам он подразумевает такую речь, которая легко будет понята носителями определенной культуры. Англоамериканский «здравый смысл» действительно весьма изощрен — он восходит к Аристотелю, рассуждениям схоластиков и современных философов. То, что все виды основных философских вопросов разрешаются здесь самым бесцеремонным образом, затушевывается молчаливым договором, всегда сопровождающим условную систему понимания, называемую культурой.

Отсутствие подлинных эквивалентов между двумя разными языками является попросту явным выражением скрытых различий в исходных посылках, основных категориях, воспитании чувственного восприятия и общем мировоззрении двух народов. Русский способ мышления несет на себе отпечаток языковых навыков, характерных способов организации опыта, поскольку

«Человеческие существа не живут лишь в объективном мире, или в мире социальной деятельности — как обычно полагают. В значительной степени они подчиняются власти того языка, который в их обществе служит средством выражения. Совершенно иллюзорным представляется мнение, что можно адаптироваться к реальности без языка, и что язык есть лишь случайное средство решения специфических проблем коммуникации и рефлексии. На самом деле "реальный мир" во многом бессознательно конструируется языковыми навыками группы... Мы видим, слышим и переживаем другой опыт постольку, поскольку языковые навыки нашего общества предрасполагают к тем или иным интерпретациям».

Эдвард Сэпир

В некотором смысле язык — это философия.

VII . Антропологи за работой

Очевидно, что антропологи имеют специальные знания и специальные навыки, чтобы помогать властям контролировать примитивные племена и подчиненные народы. Они работали на правительства Англии, Португалии, Испании, Голландии, Мексики, Франции и других стран. Понимание особенностей национального устройства является необходимым условием для успешного колониального правления, хотя до сих пор антропологов больше использовали для исполнения какой-то политической программы, а не для формулирования ее принципов. Между тем, от работы над проблемами, связанными с колониальным правлением, всего один шаг до работы над проблемами меньшинств в сложном современном государстве. Антропологи работали в военном Комитете по эвакуации и имели дело с американцами японского происхождения, а также урегулировали другие проблемы, связанные с меньшинствами в Соединенных Штатах, помогая военному Центру занятости и Комитету по информации.

Во время войны антропологическое знание применялось в разрешении сложностей, возникавших с иностранными рабочими, получением продовольствия в этнических регионах, а также в обеспечении эффективности национального сотрудничества в рамках антифашистского союза. Многие антропологи принимали участие в обучении четырех тысяч армейских и двух тысяч морских офицеров для военного управления на оккупированных территориях. Важную роль сыграли антропологи в издании серии брошюр для вооруженных сил, которые содержали широкий диапазон информации — от австралийского сленга до правил корректного

199

обращения с женщинами в мусульманских странах. Они помогали убеждать сдаться окруженных японцев, итальянцев и немцев и содействовали сопротивлению в странах, оккупированных нашими врагами.

После наступления мира антропологов использовали учителя и врачи, они требовались в управлении и производстве. Поскольку наши возможности в экспериментировании над людьми крайне ограничены, мы можем применять метод, столь хорошо зарекомендовавший себя в физике и химии, метод, сводящийся к наблюдениям и анализу результатов опытов, производимых природой на протяжении всей истории человечества. Применительно к образованию, например, это означает, что при рассмотрении нового метода полезно будет проанализировать разные группы, в которых дети обучались подобным образом. Выяснив, как обстояло дело в других обществах, можно получить некоторое представление о том, будет ли внедрение этого метода перспективным. Обратив внимание на очевидные отличия других систем образования от нашей, мы лучше понимаем последнюю. Например, мы можем увидеть, что примитивные культуры придают особое значение всему устойчивому и священному, тогда как наши представления основаны на стремлениях ассимилировать иммигрантов, быть лучше, «идти в ногу со временем». Поэтому мы пришли к пониманию образования как способа создания чего-то нового, а не простого поддержания традиции. Изучение противоположных систем образования может также сделать более эффективными усилия властей и преподавателей-миссионеров в колониях среди подчиненных народов. Без таких знаний все эти учителя будут, вероятно, полагать, что использование тех стимулов, которые пригодны для школьников их родной страны, равно приемлемо и в отношении детей, принадлежащих другой традиции. На практике же такая мотивация может не только не работать, но и вызывать прямо противоположный эффект. Сегодня антропология не менее важна и в высшем образовании, поскольку оно играет большую роль в организации и преподавании ряда программ во многих странах мира.

200

Выше уже рассматривалась возможность применения физической антропологии в некоторых медицинских специальностях, а в следующей главе мы обсудим, какое значение имеет исследование культурного статуса личности для педиатрии и психологии. Огромная медицинская польза культурной антропологии обусловлена способностью последней легко определять главные течения в культуре в их воздействии на отдельных людей. Сейчас только начинают появляться тщательные количественные исследования, посвященные кросс-культурному анализу теорий психического здоровья. Дональд Хортон показал, что уровень общественного напряжения влияет на распространение алкоголизма. Ему также удалось продемонстрировать связь между количеством употребляемого алкоголя и определенными культурными моделями сексуальности и снятия агрессии. Основы этого метода, позволяющего выявить, какие типы обычаев имеют склонность к взаимному тяготению, могут использоваться при решении ряда других проблем. Предполагают, что самоубийства среди подростков чаще встречаются там, где приняты поздние браки и жестоко преследуются добрачные сексуальные отношения. Эта теория будет доказана только в том случае, если изучение фактов засвидетельствует более высокий уровень самоубийств в репрессивных обществах и менее высокий — в более терпимых.

Несмотря на то, что диапазон индивидуальных отклонений достаточно велик в любом обществе, антрополог знает, что в каждой конкретной культуре большинство людей с гораздо большей готовностью будут отвечать на одни призывы, чем на другие. Это важно не только для управления, но и для работы Государственного Департамента при воздействии на общественную реакцию за рубежом с целью обеспечения понимания и приятия наших краткосрочных и долговременных политических программ. Недостаточно информировать правительства других государств стандартными и разумными дипломатическими посланиями, как это принято в таких случаях. Ведь сегодня существует не так уж много государств,

201

чья политика не зависит от общественного мнения. Политика Соединенных Штатов должна корениться в умах американцев. Это может быть сделано только в том случае, если мы будем выражать наши общие задачи и мотивы языком, который предназначен для этой ситуации, в том числе и применительно к типам восприятия различных народов, на которые мы хотим оказать влияние.

Правительства, поставленные в тупик непонятным поведением населения на недавно захваченных островах Тихого океана или в любом другом месте

«...обращаются к антропологии так же, как раньше обращались к геологии, энтомологии и другим физическим и биологическим наукам, когда речь шла о природных ресурсах управляемых территорий, или к медицине в условиях тропиков, когда появились проблемы, связанные со здоровьем; обращаются с тем, чтобы антропология пролила свет на крайне сложные проблемы человеческих отношений, особенно на приспособление так называемого местного или туземного населения к современной цивилизации»

Феликс Кизинг

Тем не менее, прикладная антропология — относительно новое понятие. Журнал «Прикладная антропология» начал выходить только с 1941 года. Не считая достижений физической антропологии в идентификации преступников и подборе призывников в армию, первым свидетельством о возможности непосредственно практического использования антропологии был случай с Золотым Троном. В 1896 году и еще раз в нашем столетии Англия вела войну с ашанти, народом, проживающим на западном побережье Африки. Для колониальных властей причины проблем оставались тайной. В 1921 году подобная вспышка была предотвращена, когда антрополог указал на огромное символическое значение для ашанти Золотого Трона, казавшегося англичанам просто креслом для короля.

Вскоре после этого курс антропологии стал обязательным для отправляющихся на работу в колонии. В 1933 году

202

Джон Коллиер из американской государственной Комиссии по делам индейцев стал приглашать на работу антропологов. Мексика и другие латиноамериканские страны также быстро осознали вклад, который способна сделать антропология в создании письменности у коренного индейского населения, и помощь, которую она способна предложить в адаптации туземных культур к условиям современного мира. Антропологи стали работать в Службе сохранения почвы и в Бюро сельскохозяйственной экономики при Министерстве сельского хозяйства.

В этих первых начинаниях задача антрополога преимущественно сводилась к устранению неприятностей. К его помощи прибегали, когда убийства или рост агрессии создавали непосредственные проблемы. Бедствующее индейское племя бессмысленно разрушало каждый дом, в котором произошла смерть. Антрополог предположил, что их религиозная культура предусматривает апотропеические действия, аналогичные окуриванию, для устранения угроз от сверхъестественных сил. Когда власти произвели окуривание, случаи разрушения домов и уничтожения имущества мертвецов прекратились. В Папуа антропологи применили принцип культурной подмены, предоставив для ритуала плодородия свиное тело вместо человеческого, а также футбольный мяч вместо дротика для прекращения внутриплеменной вражды.

Однако, помимо советов властям прикладная антропология также обращается и к обычным людям. Незнание особенностей жизни в других странах порождает равнодушие и бессердечность в отношениях между нациями, непонимание друг друга, что становится особенно угрожающим в современном сжимающемся мире. Сделанные со вкусом выставки в антропологических музеях могут оказать большую помощь при устранении глубоко укорененных предрассудков в отношении других культур. Используя различные методы образования, в том числе фильмы, лекции, популярные издания, антропологи мало-помалу демонстрируют общественному мнению, что обычаи других так же необхо-

203

димы им, как нам наши собственные, и что у каждой культуры существуют свои потребности.

В течение недавней войны прикладная антропология пережила расцвет. Английские антропологи занимали важные посты в Министерстве иностранных дел, Адмиралтействе, Службе информации, Социальной Инспекции военного времени; участвовали они и в деятельности на местах. Кто-то был политическим советником по всему Ближнему Востоку, кто-то взял на себя большую часть бремени административных распоряжений по англо-египетскому Судану, а кто-то занимался проблемами в отношениях с коренным населением Кении и Абиссинии. Женщина-антрополог Урсула Грэхэм Бауэр стала широко известна как «Т. Е. Лоуренс второй мировой войны». Благодаря тому, что она завоевала доверие земи, племени, живущего на стратегически важной ассамо-бирманской границе, японское вторжение в Индию имело иную историю, чем это могло бы обернуться в другом случае.

В Соединенных Штатах антропологи использовали свои профессиональные качества в военной разведке, Государственном Департаменте, Стратегическом Министерстве, Комитете военной экономики, Службе стратегической бомбардировки, в Штабе армии, Организации специальных заданий, Военно-морской разведке, Комитете по информации, Интендантском корпусе, ФБР, Военном управлении по эвакуации, Дорожном проекте, Гидрографическом ведомстве Главнокомандующего флотом, Комитете по зарубежной экономике, Комитете федеральной безопасности, Медицинском отделении Военно-Воздушных сил, Отделении военной химии. В частности, они работали над «местными» проблемами. Требовался справочник для солдат по Эритрее. Военный разговорник на пиджин-инглиш нуждался в доработке. Человек, способный правильно обращаться с индейцами Эквадора, был главой экспедиции, снаряженной для поисков новых источников хинина. Каковы отличительные черты татуировок в

204

районе Касабланки? Кто бывал на островах Бора-Бора? Учебник «Критические ситуации в пустынях и джунглях» был подготовлен в помощь потерпевшим аварию пилотам, чтобы они могли найти и приготовить пищу. Были даны консультации по одежде в арктических и тропических условиях. Круг рекомендаций охватывал даже проведение набора призывников индейского происхождения, не знающих английского языка, и подготовку записки «Как отличить тухлую рыбу от свежей» (сразу определенной военными как секретная). Были подготовлены наглядные пособия для выполняющих секретные работы за рубежом, антропологи читали многочисленные ориентировочные курсы.

Однако, с развитием военных действий от антропологов стали требовать большего, чем просто экспертные консультации по обычаям и языкам других регионов. Их навыки стали применяться для определения и разрешения моральных проблем в вооруженных силах и в тылу, особенно при возникновении расовых проблем на производстве. Они также помогли уменьшить зазор между знаниями о питании и практикой употребления пищи. Власти стали все больше понимать, что для эффективного ведения войны люди требуются не меньше, чем техника и ресурсы. С тех пор антропологи и специалисты многих других социальных наук получили шанс быть задействованными. Далее речь пойдет именно о достижениях антропологов, но надо отметить, что многие из этих проектов были совместными.

Анализируя вражескую пропаганду и давая советы относительно наших собственных психологических установок в войне, предсказывая, как поведет себя враг в данных обстоятельствах, работая над укреплением духа нашей нации, антропологи получали возможность широчайшего теоретического и информационного использования своей науки. Например, руководящие политики задавали им вопросы такого типа: следует ли преуменьшать число бедствий, сообщая о первых событиях с фронта? Даст ли это большую уверенность людям? Обеспечит ли большая уверенность большую эффектив-

205

ность? Говоря антропологическим языком, политики интересовались тем, какие типы мотивации преобладают в американской культуре. Величайшую услугу оказал антрополог, предостерегший своих коллег от одинакового описания врагов и союзников для американцев и постоянно напоминавший интеллектуалам о значении иррационального. Некоторые профессора и литераторы хотели использовать радио для того, чтобы на высоком интеллектуальном уровне обсуждать демократию с японцами. Но людей нельзя убеждать только при помощи разума.

В школе подготовки офицеров для военного командования в Италии некоторые либерально настроенные преподаватели критиковали антропологов за установление контактов между офицерами и местными итало-американцами. Недовольство было вызвано тем, что некоторые из последних выказывали симпатии к фашистам и не все хорошо говорили на стандартном итальянском. Утверждалось, что такие известные итальянцы, как Сальвемини, могли бы учить офицеров всему, что им нужно знать об Италии. Возражение антропологов состояло в том, что, в конце концов, офицерам предстояло общаться с итальянцами, в прошлом симпатизировавшими фашизму и не имеющими хорошего образования, а не с такими, как Сальвемини. По отношению к таким контактам требовалось не полное одобрение с моральной точки зрения, а возможность достичь понимания и сведений, предоставляемых, как правило, не докторами наук.

Две иллюстрации продемонстрируют разницу во взглядах на отношение к врагу между антропологической и внутрикультурной точками зрения. В Вашингтоне бушевал спор об отношении нашей пропаганды к институту империи в Японии. Либерально настроенные интеллектуалы в целом настаивали на критике этого института как опоры для фашистского государства. Они утверждали, что было бы нечестно и предательски по отношению к американским идеалам позволить японцам заключить из нашего молчания, будто мы допускаем сохранение их монархии после нашей побе-

206

ды. Антропологи были против. Их общее возражение состояло в том, что разрешение конфликтов между Соединенными Штатами и другими народами не должно опираться на культурный империализм, настаивающий на замене их институтов нашими. Но у них были и собственно практические возражения. Они указывали, что, во-первых, если рассмотреть место института империи в Японии с исторической точки зрения, станет очевидно, что он не имеет необходимой связи с тем современным политическим устройством, которое мы должны были разрушить. Во-вторых, институт империи является ядром национального чувства японцев, и открыто выступать с его критикой значит усиливать и продлевать японское сопротивление, давать японским военным лишний повод взывать к национальному чувству солдат. В-третьих, можно надеяться на капитуляцию всех японских сил, разбросанных по островам Тихого океана и в Азии, только демонстрируя знаки всеобщего уважения к этому символу.

Антропологи показали, что почти всегда более эффективно, когда речь идет о длительной работе, сохранять некоторую преемственность по отношению к существующему социальному устройству и заниматься реорганизацией, опираясь на твердую почву. Это было продемонстрировано английскими антропологами, когда они занимались разработкой принципа «косвенного управления». Если бы Соединенные Штаты и их союзники хотели разрушить монархию, это постепенно могли бы сделать сами японцы, проводи мы ловкую политику и выбирай хитрые образовательные программы. Если некое государственное устройство разрушается внешними силами, за этим, как правило, следует компенсирующая и обычно разрушительная реакция изнутри. Если же некоторая культурная парадигма разрушается в результате внутреннего развития, такое изменение, вероятно, будет иметь постоянный характер.

Вторая иллюстрация касается психологической войны против японской армии. Большинство членов высшего во-

207

енного командования рассуждали таким образом: «Мы знаем, что нацисты фанатичны, но японцы зарекомендовали себя как еще большие фанатики. Как могут наши листовки и радиообращения убедить сдаться камикадзе или солдата, который все равно будет до последнего сражаться в безнадежных условиях в какой-нибудь пещере, а затем разнесет себя на кусочки ручной гранатой? Почему наши солдаты должны рисковать своими жизнями, пытаясь по возможности брать пленников, хотя очевидно, что пленные японцы не предоставляют никакой ценной для разведчиков информации?»

Рассуждавшие так генералы и адмиралы были вполне разумными людьми. С точки зрения здравого смысла все это было очень убедительно. Здравый смысл исходит из того, что все люди одинаково воспринимают одну и ту же ситуацию, но в данном случае эта точка зрения оказалась недостаточной. Американец, попавший в плен, все еще чувствовал себя американцем, ожидая, что после войны вновь займет нормальное место в своем обществе. Пленный же японец, напротив, считал себя социально мертвым. Он смотрел на свои отношения с семьей, друзьями, страной, как на законченные. Но, будучи физически живым, он хотел стать членом нового общества. К изумлению захвативших их в плен американцев, многие японцы желали вступить в американскую армию и были, в свою очередь, крайне удивлены, когда им было сказано, что это невозможно. Они с готовностью писали для нас пропагандистские тексты, через громкоговорители убеждали сдаться собственные войска, давали подробную информацию о расположении артиллерийских подразделений и о фронтовой ситуации в целом. В последние шесть месяцев войны некоторые пленные японцы не более, чем через сорок восемь часов с момента их захвата, летали на американских самолетах, ведя наблюдение за японскими позициями. Некоторым даже было разрешено возвращаться на японскую территорию, откуда они приносили нужную информацию.

208

С точки зрения американцев все это было фантастикой. Поведение японцев до и после пленения казалось совершенно несовместимым. Однако эта несовместимость имеет под собой культурную основу. Иудео-христианская традиция склонна к абсолютизированию морали: ее законы должны соблюдаться при любых условиях, по крайней мере теоретически. Для антропологов же, погрузившихся в японскую литературу, было очевидно, что японская мораль зависит от обстоятельств. Пока некто находится в ситуации А, он придерживается правил игры с усердием, которое американцы называют фанатизмом. Но как только этот некто попадает в ситуацию В, правила для ситуации А становятся недействительными.

Большинство американских политиков были введены в заблуждение культурным стереотипом японцев, так как интерпретировали последний, используя образы и мотивацию, присущие им самим. Антрополог понадобился для того, чтобы сделать перевод с языка другой культуры. Более того, у него были достаточные основания, исходящие из принципов социальной науки, для того, чтобы сделать предположение о совершенной непоколебимости моральных критериев любого народа. Уровень морали может быть относительно высоким в определенных условиях, но он совсем не обязательно должен быть постоянным при любых обстоятельствах. Проблема состояла в поиске правильных средств для расширения разрывов и трещин, которые неизбежно открылись бы после локальных и крупных поражений под воздействием голода и изоляции. Позиция официальной Японии состояла в том, что ни один солдат не должен быть взят в плен, если он не потерял сознание и не получил ранения, лишившего его возможности двигаться. Долгое время это принимали на веру. Если по прошествии нескольких дней или недель у пленника спрашивали, как он был схвачен, следовал стандартный ответ: «Я был без сознания», что и фиксировалось в протоколе. Однако впоследствии скептики стали сверять эти данные с докла-

209

дами с места событий. Выяснилось, что кто-то был схвачен, когда плыл, хотя в бумагах говорилось, что он был без сознания. Разница между поведением и культурным стереотипом весьма существенна.

Если знание нашей природы и природы наших врагов было действенным оружием в психологической войне, политической игре и даже выборе времени и характера военной операции, то знание культуры наших союзников помогло преодолеть сложности в обеспечении эффективности совместных действий во время войны. Например, трудность состояла в том, чтобы убедить англичан и американцев, что оба народа добиваются одной и той же цели, используя разные методы. Было необходимо показать, что слова, зачастую употребляемые в газетах одного государства, могут иметь другое значение для аудитории страны-союзника. Полезно было обратить внимание англичан на то, что сексуальное поведение американских солдат в Англии отчасти основывалось на их собственной интерпретации поведения английских женщин — как если бы перед ними были американки. И наоборот, обиды американцев на англичан смягчались, когда им объясняли, что означало их поведение для англичан. Крайне мудрой и полезной оказалась книга Лео Ростена «112 разочарований во французах», представлявшая собой перевод французской культуры на язык американской.

Нельзя утверждать, что все эти разнородные антропологические усилия были одинаково успешны. Напротив, война ясно показала недоработки научной антропологии и особенно — в ее прикладной части. Тем не менее некоторые достоинства антропологического подхода остались непоколебимыми. Использование подробной информации об определенных регионах было чем-то вроде побочного продукта антропологического исследования. В качестве эксперта по какому-либо региону антрополог предоставляет менее специализированную информацию, чем географ, экономист, биолог или врач. Уникальный вклад антрополога в региональные исследования состоит в том, что он один изучает все

210

аспекты той или иной территории: биологические особенности человека, язык, технику, социальное устройство, приспособляемость к окружающей среде. Его образование позволяет ему быстро узнавать основные особенности региона и организовывать их в стройную модель. Поскольку антрополог обладает знанием и о соотношении человека с человеком, и о взаимных связях человека с природой, он в состоянии помочь другим специалистам понять отношение их профессий к жизни общества в целом.

Дело здесь не в том, что антропологи умнее других; просто условия, в которых им приходилось выполнять свою работу, позволили выработать такие способы исследования человеческих групп, которые обнаружили некоторые преимущества по сравнению с методами, применяемыми в других областях знаний. Антрополог приучен видеть закономерности. Он рассматривает общество и культуру как единое целое. Такой взгляд вступает в противоречие с более специализированным, но неизбежно односторонним изучением изолированного предмета. Антрополог утверждает, что при обособлении системы школьного образования, способов налогообложения или видов развлечений от культурного контекста, и их трактовке в качестве отдельных явлений, мы искажаем действительность. Чем бы конкретно ни занимался антрополог, он привык приходить к общему социальному устройству, целостной экономической модели и т. д. Он может работать только над мифами какого-нибудь народа и, даже не изучая в подробностях выращивание маиса, все равно никогда не упустит из виду, что у этого народа маис служит основой экономической системы. Такая перспектива является одним из ключей к антропологическому подходу. Видеть части в их отношении к целому важнее, чем знать все детали. Факты дискретны, а перспектива представляет собой структуру как таковую. Эта структура может сохранятся, даже когда большинство фактов забыто, и может послужить каркасом, который подойдет и длят новых фактов, если это потребуется.

211

Вторым отличительным знаком антропологического метода, конечно, является взгляд с точки зрения культуры. С одной стороны, антрополог приспосабливается к культурным традициям и ценностям тех политиков и администраторов, чьим советчиком он выступает. С другой стороны, он говорит им:

«Если вы привыкли иметь дело только с паровым двигателем и вдруг сталкиваетесь с очевидно другим механизмом, что вы будете делать? Не постараетесь ли вы побольше узнать о нем, прежде чем приступите к работе? Вместо того, чтобы проклинать двигатель за то, что он не работает, вы попытаетесь выяснить, как он действует. И даже если вы думаете, что паровой двигатель более эффективен, вы не будете обращаться с двигателем внутреннего сгорания как с паровым, если вам доступен только двигатель внутреннего сгорания».

Прикладная антропология постоянно обращает внимание на следующий факт: то, что может показаться иностранцу пустяковыми обычаями, зачастую связано с глубочайшими переживаниями и в случае насмешки над ними может породить серьезный конфликт. Антрополог всегда спрашивает людей: как это выглядит с их точки зрения? В противном случае представитель власти может неосознанно говорить на языке, подходящем для его собственной культуры, но никоим образом не разделяемом окружающими его людьми.

Некоторые народы, не подвергшиеся влиянию западной культуры, с трудом представляют, что земля может быть предметом купли и продажи. Следует всегда остерегаться задеть те чувства, которые так глубоко укоренены в культуре, что остаются неопознанными «фоновыми явлениями». Так, для представителя англосаксонской традиции само собой разумеется, что «честный суд» — это суд присяжных. Однако, даже для ряда европейских обществ более привычно римское право, которое имеет не меньшие притязания быть великой традицией справедливости, чем обычное право. Судья в Америке обязан выносить свои решения по каждому

212

конкретному случаю в соответствии с некоторым установленным общим принципом, судья в Китае ни в коем случае не должен этого делать. Один американец, машина которого сбила турка в Стамбуле, ожидал судебного процесса. Когда он навестил пострадавшего в больнице, тот разрешил инцидент следующей фразой: «Что написано, то написано».

Специфические цели, к которым принято стремиться в одном обществе (например, жажда денег), не могут считаться само собой разумеющимися и психологически естественными. Одна и та же мотивация может не работать в разных группах, чем и объясняются неудачи некоторых образовательных программ, проводимых миссионерами и колониальными правительствами. Социальные институты не могут быть поняты отдельно от участвующих в них людей. Точно так же и поведение отдельной личности не может быть понято вне способа восприятия социальной группы, к которой она принадлежит.

В-третьих, антропологический метод состоит в том, что при анализе конкретной ситуации используется все, что известно о культуре и обществе в целом. Антропологический вклад в изучение сельских проблем в Соединенных Штатах состоит не в изучении конкретной аграрной области, а в попытке выяснить модели обычаев и восприятия, а также в их системном анализе. В идеале прикладной антрополог — это социальный врач; в этом качестве он ставит правильный диагноз, применяя общие знания к конкретному случаю.

Проблемы, связанные с промышленностью, сохранением плодородного слоя почвы, расширением сельскохозяйственных угодий, убеждением людей изменить свои пищевые предпочтения, на первый взгляд, принадлежат области технологий. Сохранение почвы, к примеру, кажется делом инженеров и экспертов в области сельского хозяйства. Однако в такой ситуации они могут найти только рациональный, научный ответ. Богатый опыт показывает, что люди, живущие на конкретной земле, вовсе не обязательно последуют совету

213

специалистов, если он будет представлен в форме научного заключения. Если они не подвергнутся «внушению» со стороны тех, кто понимает их обычаи, способ рассуждения, их глубоко укорененные чувства, даже весьма ценный и важный проект по сохранению почвы рискует провалиться из-за сопротивления и скрытого саботажа. Другими словами, человеческий фактор чрезвычайно важен при реализации любых технических проектов. Социальные антропологи, исследовавшие разные общества с дистанцированных позиций, научились смотреть и слушать таким образом, что могут достаточно точно определить, куда следует направлять усилия, а где лучше от них воздержаться.

Даже прекрасно подготовленные промышленники, инженеры, диетологи не имеют должной компетенции в таких вопросах. Они могут указать на причину неисправности механизма или вычислить, сколько акров плодородного слоя почвы было смыто в течение года, или какая пища более полезна для человеческого организма, но едва ли они смогут объяснить, почему один коллектив работает лучше другого, или найти самый быстрый и эффективный способ убедить целое сообщество употреблять незнакомую пищу. Пищевые привычки могут быть не менее важны, чем обеспечение продовольствием, когда нужно определить, питается ли некоторое общество должным образом. Люди не относятся к пище только как к средству для поддержания жизнедеятельности, они наделяют ее символическим значением и располагают различные продукты в соответствии с ценностной иерархией. Ценность пищи как средства к существованию не может быть изменена, ее престижностью или ритуальной ценностью можно манипулировать различными способами. Традиционные модели поведения, связанные с пищевыми предпочтениями, обычно являются реакцией на стимулы, коренящиеся в детских впечатлениях. Такие нормы обычно состоят из фиксированных оценок привлекательности той или иной пищи, ее пригодности для совместного употребления, соответствия каждому виду пищи подходящей посуды. Вслед-

214

ствие своей автоматичности, они сложнее всего поддаются изменениям.

Условные эмоциональные реакции на питание играют важную роль в пищевых традициях. В ряду таких эмоциональных реакций функционируют: народные и семейные обычаи, религиозные запреты, эстетические ценности, моторные реакции, концепты личных предпочтений, пожелания здоровья. Как правило, они очень укоренены в личности, и любые рациональные и логические аргументы, призывающие к их изменению, неизбежно вызывают сопротивление. Поэтому адекватное питание и правильное распределение продовольствия во время войны являются не только физиологическими и финансовыми проблемами, но также и проблемами человеческих отношений. За одну и ту же сумму можно в одном случае купить неподходящие продукты, а в другом — при разумном выборе — подходящие. По тем же причинам и агенты по распределению не могут определить, является ли низкий спрос на определенный продукт следствием его излишних поставок, или местная культура считает такую пищу мало престижной или нездоровой (по иррациональным причинам). После второй мировой войны голодавшие бельгийцы отказывались есть кукурузу: они привыкли кормить ею скот.

Существует неизбежный зазор между достижением полезных с социальной точки зрения новых технических знаний и их использованием гражданским населением. Успешность использования любого такого инструментария зависит не только от него самого и природной среды его использования, но и от способа восприятия, традиций и идеалов людей, на которых он будет направлен. Антропологические методы хорошо применимы для устранения этого зазора, для достижения ситуации, при которой люди будут стремиться к тому, в чем они нуждаются по свидетельству естественных наук (или хотя бы примут это новшество). Техническая задача антропологии состоит в том, чтобы выявить в культуре или субкультуре факторы, которые обус-

215

ловливают приятие или неприятие, и указать тип духовного климата, который требуется создать при необходимости изменения каких-либо обычаев. С этой точки зрения антропологическое исследование культурных перемен можно сравнить с работой врача в службе здравоохранения. Какой общий тип окружения способствует распространению заболевания? Кто служит разносчиком инфекции?

Опыт антрополога в работе с экзотическими культурами заставляет его быть осторожным в интерпретациях на языке его собственном, он готов к возможности незнакомых и неочевидных объяснений. Поскольку многое в поведении «примитивных» народов кажется бессмысленным или иррациональным с точки зрения западной культуры, антропологи готовы всерьез принимать все, что видят и слышат. Это не значит, что они считают все это «истиной». Это только значит, что они осознают возможное значение всего «неправильного» и «иррационального» для понимания и предсказания реакций отдельных людей и групп.

Технические аспекты антропологических методов также интересны. Они включают различные способы интервьюирования и оценки сказанного, сбор «личных документов», использование различных тестов. На своем горьком опыте антропологи выяснили важность того, кто именно представляет нового человека коллективу: торговец, миссионер, или чиновник; вызывает он симпатию или нет. Также оказалось, что большое значение имеет положение ближайших друзей антрополога в изучаемом обществе, куда они больше тяготеют — к верхам или к низам последнего. Внимательное отношение к этому и другим вопросам дает хорошие дивиденды в сложных современных обществах, которые состоят из большого количества более или менее независимых групп, объединенных по территориальным, профессиональным и ценностным признакам.

Антропологов все чаще и чаще привлекают к планированию и руководству программами разных типов. Иногда они выступали в качестве советников или занимались под-

216

готовительными исследованиями, но растет число тех, кто стал самостоятельно заниматься управлением. Независимо от конкретной сферы деятельности, прикладную антропологию отличают некоторые общие черты. Она всегда подчеркивает равное значение символических и утилитарных составляющих человеческих отношений. Взаимоотношения администратора с его начальством, подчиненными и управляющей группой, должны учитывать как рациональные, как и нерациональные аспекты отношений. Прикладная антропология уже прошла стадию, на которой главной задачей было внедрение понимания и уважения национальных обычаев. Сегодня эта проблема имеет две стороны. По-прежнему необходимо анализировать содержание и построение культуры управляемого общества. В то же время антрополог-практик должен обладать систематическим представлением о специфических субкультурах политиков, контролирующих органов и исполнителей государственных программ.

Итак, антрополог зачастую стремится быть посредником, чья неотъемлемая функция состоит в том, чтобы дать одной группе возможность понять точку зрения другой. Антропологи, подвизавшиеся в лагерях для перемещенных лиц и в индустриальной сфере, показали, что эта позиция имеет свои сложности. Японцу, находившемуся в таком лагере, антрополог казался странным, так как состоял в штате, но не отдавал никаких приказов. Для персонала антрополог был не менее странен, так как хотя бы частично старался идентифицировать себя с эвакуированными японцами; таким образом, он был и в штате, и не в штате. Японцы подозревали антрополога в шпионаже для администрации, та в свою очередь боялась, что антрополог — соглядатай из Вашингтона. Только сохраняя строгую конфиденциальность в общении с обеими сторонами, антрополог вызвал к себе доверие в качестве посредника. Высшие чиновники были убеждены в том, что стране нужны юристы и врачи, и лишь постепенно они осознавали нужду в специалистах по человеческим отношениям для поддержания социального здоровья. В боль-

217

шинстве случаев антрополог завоевывал доверие начальства, доказывая свою способность к социальному прогнозированию, то есть заранее указывал на проблему для того, чтобы власти могли принять превентивные меры или, по крайней мере, были готовыми к появлению трудностей.

Такой же подход применялся при поселении коллектива на новом месте, восстановлении в правах какого-либо региона и во время подготовки оккупированных территорий к будущему мирному устройству. В этих случаях работа антрополога состояла в определении не очевидных для властей и технических специалистов источников недовольства и конфликтов среди групп, которым оказывалась помощь. В таких ситуациях нередко существовала тенденция рассматривать человека только в качестве физиологического феномена, а землю — как природный ресурс. Антропологи обратили внимание на то, что весь комплекс ценностей и моделей социальной жизни стоит между людьми и природными ресурсами, что все эти связи должны быть изучены. Как пишут Редфилд и Уорнер,

«Проблемы американского фермера в основном рассматривались в связи с сельскохозяйственной технологией, кредитами, маркетингом и, до некоторой степени, применительно к различным специальным усилиям по улучшению жизни села, иногда называемом социальным благосостоянием. С точки зрения социальной антропологии, сельскохозяйственные технологии, фермерские кредиты, сроки владения землей, социальная организация и мораль фермерского сообщества являются более или менее взаимозависимыми частями некоего целого. И это целое может быть объективно изучено — именно как целое».

Те же самые принципы применяются и в таких областях, как военное командование и колониальное управление. Мораль каждого общества зависит от чувства безопасности, присущего его членам, от их уверенности в том, что, действуя совместно с другими людьми, они смогут удовлетворить свои потребности. Администратор никогда не должен

218

забывать, что это чувство может основываться на предпосылках и эмоциональных реакциях, значительно отличающихся от привычных ему. Американцы — весьма практичные люди. Как правило, они полагают, не прибегая к рефлексии и анализу, что основным критерием оценки любого действия является его польза, понимаемая материально. Та или иная направленность действий может быть понятна американцу и, тем не менее, покажется людям, принадлежащим другой культурной традиции, произвольной, неразумной или угнетающей. На первый взгляд невинное и технологически полезное улучшение может внести путаницу в социальные отношения. Когда на Самоа были построены дома в западном стиле, отсутствие столбов в последних сделало невозможным расположение сидящих в зависимости от их общественного положения. Такой порядок символизировал всю структуру самоанского общества. Его внезапное исчезновение нарушило привычный порядок жизни.

Деятельность военного командования и колониальных властей неизбежно приводит к целенаправленным изменениям в культуре. Перемены происходят во всех обществах — хотя и в разной степени. В настоящее время Йемен внезапно переходит из тринадцатого века в двадцатый. Целенаправленные изменения часто необходимы и могут принести больше пользы, чем вреда, в доиндустриальных обществах. Однако, если они проводятся слишком быстро, или же не обеспечивается новая мотивация для общественных изменений, перемены могут оказаться до такой степени деструктивными, что целые группы превратятся в неиссякаемый источник правонарушений и преступности. Или, как это случилось с некоторыми нациями, проживающими на островах Тихого океана, они совершенно потеряют вкус к жизни и совершат племенное самоубийство. Меры, принимавшиеся миссионерами, властями и работниками образования, зачастую приводили не к появлению приемлемой имитации христианско-европейской личности, но к сложению хаотичной индивидуальности, чуждой любому стабильному образу

219

жизни. И культурные реформы, проводимые с разрушительной быстротой, и их намеренное сдерживание приводят к дезадаптации и враждебности коренного населения.

Если мы поймем, что даже самые незначительные особенности культуры могут быть тесно связаны с «пульсом» нации, мы осознаем необходимость медленного проведения даже самых нужных и конструктивных реформ. Блокирование привычных способов поведения и выражения эмоций может мешать так же сильно, как и проблемы, вызванные инновациями. К тому же нововведения совершенно не обязательно будут создавать ту же мотивацию, что и в западной культуре. Более того, по выражению Фредерика Халса, они могут «подавлять ранее существовавшие стимулы». Халс приводит прекрасный пример из японского опыта:

«Стимулы производственной активности, которые кажутся само собой разумеющимися для западных экономистов, не находят понимания у рабочего класса в Японии, а такие, вполне приемлемые и нормативные в феодальном обществе социальные побуждения, как надежда на общее восхищение талантом и мастерством, не могли быть эффективны для большинства людей, никогда не достигавших необходимого ремесленного уровня. Все, что оставалось, — это потребность в пище, одежде и крыше над головой. В результате этого раннего распада рациональных систем, расцвета черного рынка, переполнения поездов людьми, едущими к своим родственникам в деревню, неизбежно произошло ослабление военного потенциала Японии».

Когда культурные контакты недальновидны и имеют случайный характер, результаты их могут ударить по самим эксплуататорам. Если бы европейские страны, которые так дерзко взломали двери в Японию и Китай, понимали принцип культурной относительности, возможно, сегодня не было бы воспоминаний о Перл Харбор и угрозы, вызванной беспорядками в Китае. Очевидно и то, что именно непонимание японцами внутренних аспектов американской жизни заставило их так жестоко ошибиться, атаковав Перл Харбор.

220

На протяжении последнего столетия многие народы были задеты и оскорблены доминированием европейских и американской наций. Чем чаще это происходит, тем скорее такие народы попытаются объединиться в паназиатские, панисламские и тому подобные военные союзы. Это может случиться, даже если, на наш взгляд, мы будем обходиться с ними справедливо, так как в таких случаях всегда надо задавать себе вопрос: кажется ли им, что с ними поступают правильно? Бернард Шоу как-то остроумно заметил: «Не поступай по отношению к другим, как бы тебе хотелось, чтобы они поступали по отношению к тебе: их вкусы могут отличаться». Так же бесполезно призывать к тому, чтобы оставить другие культуры в покое. Контакты между народами неизбежно возрастают, а контакт сам по себе — уже форма действия. Людей меняет само знание того, что другие чем-то на них не похожи. Важно помнить, что любой поступок должен быть уместным и должен быть осмысленным по отношению к ценностям и ожиданиям обеих сторон.

Если ценности меньшинства разрушены, правящее большинство не только уничтожило возможность развития человеческих ценностей, но и создало себе проблемы. На Фиджи, например, престиж человека зависел от того, какой большой пир он может устроить, и как много продуктов он может отдать своему клану. Человеку не отказывали в том, что он просил, а даритель получал общественное одобрение. Так обеспечивался действенный соревновательный стимул и для производства, и для справедливого распределения пищи. Пытаясь вытеснить этот обычай призывами к бережливости и другими благонамеренными жестами, английские власти и миссионеры лишь подорвали местную экономическую систему. Население Фиджи теряло огромное число людей в эпидемиях, завезенных из Европы, на островах резко упал уровень рождаемости, доведенные до нищеты люди жили на пригоршню риса; и временами казалось, что фиджийцы обречены на вымирание.

Темп реформ всегда представляет собой сложную проблему с дополнительными осложнениями в каждом отдель-

221

ном случае. Принимаемые в таких случаях решения всегда оказываются компромиссами между практическими требованиями и теоретически необходимыми временными рамками. В идеале подвластный народ должен сам постепенно принимать изменения. Цель антрополога, занимающегося управлением, еще не достигнута, когда со стороны властей наблюдается некоторое понимание другой культуры. Антрополог также должен помочь властям посмотреть на себя со стороны, рассмотреть альтернативы и затем выбрать направление дальнейших действий:

«Социальные инженеры в этом случае могли бы прийти на помощь слабым и пострадавшим — но не так, как дорожный инженер, который прибывает на место со своими планами дорог, выбранными им самим; они более похожи на тех, кто спрашивает: "В каком направлении, друзья, вы обычно путешествовали? Давайте изучим дорогу и посмотрим, в состоянии ли мы ее починить, чтобы вы могли безопасно туда добраться"».

Лаймен Брайсон

На протяжении последних двадцати лет в Бизнес-школе Гарварда, в Институте технологии Массачусетса и в Университете Чикаго была создана новая специальность, иногда называемая индустриальной антропологией. При проведении ныне знаменитых исследований на Вестерн Электрик Плант (Западной электростанции) в Сайсеро, штат Иллинойс, было решено подходить к решению промышленных проблем таким же образом, каким этим вынуждены были заниматься антропологи, изучавшие примитивные племена. Метод состоял в том, чтобы решительно отбросить все предрассудки относительно того, почему люди хорошо работают, почему им удается или не удается поладить друг с другом. Исследователи должны были действовать так, как будто речь шла о совершенно другом мире — наблюдать и анализировать, не опираясь ни на какие предварительные допущения, не подтвержденные опытом.

222

Индустриальная антропология состоит в применении к тому или иному сектору нашего собственного общества техник и способов рассуждения, используемых антропологами в полевой работе и при управлении колониями. Ранее кадровая работа была в большей степени направлена на увеличение эффективности производства, а не на укрепление сотрудничества. Однако было выяснено, что никакие улучшения условий работы не приводили к увеличению производства, если рабочие не интерпретировали их как благоприятные социальные изменения. Новые порядки, приводившие к реальному уменьшению психологической утомляемости, вместе с тем вели к снижению производительности труда, так как нарушали привычные социальные отношения. Руководители имели склонность думать, действовать и общаться на рациональном языке. Рабочие же реагировали не рациональным образом, а в соответствии с логикой восприятия, действующей в их специфической субкультуре. Вследствие того, что забастовки не прекращались, даже когда требования рабочих относительно сокращения рабочего дня, размера заработной платы, улучшения условий труда принимались полностью, администрация столкнулась с необходимостью не только технического, но и социального проектирования. В этом ей помогли антропологи, показав, что чертежи инженера, отражающие принцип работы машины, так же, как и отражающая формальную организацию промышленности схема на столе президента, не являются универсальными по отношению к значимым коммуникативным схемам. Каждая культура имеет и поведенческие, и идеальные модели. Неформальные системы поведения, включающие как замкнутые структуры, так и влияние личностных качеств лидера наряду с его статусом, могут с легкостью сделать недействительным аккуратное рациональное распределение сил, отображенное на схеме.

Все это, конечно, не ограничивается организацией промышленного производства. Тщательно продуманные планы американского Комитета по делам индейцев в Вашингтоне

223

провалились при попытке их реализации, потому что их составителями не были учтены особенности неформальных отношений при полевой работе. Программа может быть полностью саботирована буквальным подчинением, стратегическими задержками, правильным на словах, но эмоционально враждебным поведением. Американское общественное мнение полагает, что всем «руководят» «большие начальники». Однако совершенно наивно предполагать, что можно достичь каких-либо результатов, сидя в офисе и отдавая приказы. Как говорят в Государственном Департаменте, «политика делается телеграммами». Это означает, что, при возникновении какого-либо инцидента в другой стране, находящимся там нашим представителям должны быть немедленно посланы инструкции. Именно этот случай не предусмотрен верховными властями, которые должны определять политику. В спешке решение принимается подчиненными, и в девяти случаях из десяти Департамент творит политику задним числом. В большинстве организаций политику определяют именно такие решения. Реализации идеальной модели препятствуют неформальные схемы поведения, остающиеся вне рассмотрения при административном планировании.

Тем не менее, в человеческих проблемах, точно так же, как и в технологических, существуют поддающиеся изучению закономерности. Неформальные схемы поведения, подразумевающие сцепление формальных и неформальных кодов, семантические аспекты коммуникации, системы восприятия и символы любой субкультуры могут быть выявлены с точностью, необходимой для практического применения. Элиот Чейпл писал:

«Антрополог не имеет достаточной подготовки для того, чтобы отвечать на вопросы, связанные с техникой; его не очень интересует сравнение эффективности двух разных способов ведения фермерского хозяйства или преимущества новой системы ценообразования. То, что он может сделать — это предсказать, что произойдет с человеческими отношениями, когда все эти нововведения начнут рабо-

224

тать. А дело руководителя заключается в том, чтобы принять решение, взвесив данные, предоставленные антропологом и техническим экспертом.

Используя антропологические методы, руководитель может достичь высокого уровня контроля в области человеческих отношений, уровня, сравнимого с тем, что уже имеется в области стоимостей и производства. Он может понять и оценить результаты изменений, а также увидеть, какие шаги должны быть сделаны, чтобы изменить подвластную ему организацию или вернуть ее в состояние равновесия. Для этого он может самостоятельно ознакомиться с принципами антропологии или прибегнуть к помощи антропологов для анализа существующей ситуации».

Раньше антропологическая работа в промышленности преимущественно ограничивалась изучением человеческих отношений в пределах одного предприятия. Однако необходимо исследовать и взаимозависимость промышленности и общества. Особый тип трудовых проблем в индустриальной области Пидмонт на юге США, по-видимому, обусловлен постоянным влиянием культурных традиций, регулирующих отношения между владельцами земли и арендаторами. Оказывается, что производство пластиков в Новой Англии зависит от сохранения определенного типа семьи, встречающегося среди некоторых групп иммигрантов, у которых младшее поколение продолжает подчиняться родительскому авторитету даже после свадьбы и сохраняет экономическое единство со старшими. Конрад Аренсберг показал, как некоторые особые черты поведения в автомобильных профсоюзах связаны с тем, что многие из состоящих в них рабочих вынуждены были покинуть горные районы Юга.

Технологические изменения обязательно приводят к социальным переменам и вне, и внутри предприятия. Задачу антрополога можно определить так: он должен изучить пространство социальных отношений и распознать основные культурные течения, чтобы неожиданные последствия рациональных действий, предпринимаемых организаторами и производственными экспертами, были сведены к минимуму. В

225

противном случае внерациональные аспекты социальной жизни превратятся в иррациональные. Точно так же, как слишком быстрый темп культурных преобразований приводит к апатии, враждебности или саморазрушению, внезапные технические нововведения ведут к серьезным нарушениям внутри общества. Дело не только в том, что уменьшается число рабочих мест. Если рабочего заставляют заниматься новым делом, в котором он не может использовать те навыки, на которых основана его самоидентификация, делом, еще не имеющим названия и не дающим его исполнителю возможности получить социальное одобрение, неконтролируемое волнение и потенциальная агрессия могут реализоваться в гражданском неповиновении.

Прикладной антрополог обладает полезными методами сбора и обобщения всех видов информации о человеческих отношениях. Рассматривая поведение любой группы в качестве проявления общих социальных и культурных процессов, он нередко способен быстро поставить диагноз на основании нескольких фактов, так же, как палеонтолог, имея в своем распоряжении лишь несколько костей, реконструирует весь скелет животного на основании общих знаний об устройстве скелетов схожих животных. Зная, что происходит при включении определенных механизмов в данной матрице, антрополог может предупредить о неожидаемых результатах планируемой социальной акции. Исследуя культуру правящих и управляемых, он представляет себе направления естественного соперничества в обеих группах. По определенным характеристикам он различает администраторов, принимающих решения, общественность, которую они представляют, и людей, на которых направлены результирующие действия. Таким образом, он является действенным посредником между всеми этими группами. Он знает, что иногда лодке требуется идти против течения, чтобы достичь противоположного берега.

Так или иначе, практический антрополог поступит правильно, если назовет себя скорее социальным врачом, чем

226

социальным инженером. Иногда прикладную антропологию порицают за «манипуляцию людьми». По отношению к ней широко используются бранные эпитеты, начиная с «научной проституции» и кончая «продажными слугами империи». (Другая сторона, в свою очередь, говорит оппонентам: «Вы хотите скрыться в башне из слоновой кости».) Если допустить, что никакая профессиональная деятельность не может быть просто организацией специалистов, продающих свои услуги вышестоящему покупателю и не обращающих внимания на все остальное, некоторые восклицания такого рода кажутся не совсем разумными. Промышленный антрополог в равной степени открыт и властям, и трудовым союзам. Все, что он знает, — опубликовано; это — не ревностно хранимый секрет «капиталистического гестапо». Людьми манипулирует реклама, фильмы, радио и даже образование. Если антропологу разрешено обсуждать культурные реформы со студентами-второкурсниками, то, вероятно, безопасно позволить ему давать советы Комитету по делам индейцев. Существует потребность в создании более точного и приемлемого для всех профессионального кодекса, и Общество прикладной антропологии работает над этим уже несколько лет. Многие антропологи, однако, уже сейчас были бы готовы подписаться под следующим утверждением Джона Эмбри:

«Если медик считает своей главной задачей предотвращение болезни и спасение жизни, то прикладной антрополог должен стремиться остановить трения и насилие в человеческих отношениях, сохранить права и достоинство управляемых групп, ему следует спасать жизни.., помогать в установлении мирных, основанных на взаимоуважении, отношений между народами и культурами».

---

Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 225; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!