Ллойд Джордж: «Тень огромной фигуры Ленина начала подниматься над горизонтом»

 

Возвращение Ленина в Россию создало новую политическую ситуацию как для Временного правительства, так и для его союзников в войне против Германии и Австро‑Венгрии. Выдвинутый в Апрельских тезисах лозунг «Вся власть Советам!» определил линию политического и социального размежевания в стране, усилил раскол общества, вызванного Февральской революцией. 13 апреля рабочие завода «Старый Парвиайнен», обсудив на своем собрании «текущий момент», приняли резолюцию, впервые столь решительно выдвигавшую целую систему самых радикальных мер. Важнейшими среди них были «смещение Временного правительства, служащего только тормозом революционного дела», и передача власти Советам, окончание империалистической войны и опубликование тайных военных договоров; организация Красной гвардии и вооружение народа, реквизиция продуктов питания и установление твердых цен на товары широкого спроса, конфискация помещичьих и монастырских земель, передача орудий производства в руки рабочих[253]. И это не было мнением только одной группы рабочих, как пытались в этом уверить эсеро‑меньшевистские лидеры Петроградского Совета: резолюции подобного характера начинают обсуждаться и приниматься рабочими других предприятий столицы и в скором времени приобрели массовый характер.

Союзников России особенно волновала проблема, как удержать ее в войне. «Те из нас, кто питал надежду, что русская революция упрочит и вновь оживит боевую мощь России в последней войне, – писал позднее английский премьер‑министр Ллойд Джордж, – с течением времени весьма неохотно пришли к сознанию того, насколько не поддается учету ход развития революции»[254]. Оценивая шансы тех, кто мог бы повлиять на этот ход, английский премьер‑министр с сожалением признавал, что единственно действительно сильная личность, вознесенная русской революцией, была больше заинтересована в свержении существующего общественного строя, чем в поражении немцев. «Вскоре после того как разразилась революция, тень огромной фигуры Ленина начала подниматься над горизонтом, – писал Ллойд Джордж. – Впервые она упала на покрытый зеленый стол на Даунинг‑стрит в виде донесения сэра Джорджа Бьюкенена» [255]. В этом донесении 30 апреля 1917 г. английский посол в Петрограде выражал большую тревогу по поводу «подрывной роли» вернувшегося в Россию Ленина и неприятия к нему мер со стороны Временного правительства. Последнее, по его словам, все еще держится выжидательной позиции и предпочитает, чтобы инициатива в отношении Ленина исходила от народа. «Милюков, с которым я как‑то говорил по этому вопросу, сказал, что возмущение народа против Ленина растет, и что войска готовы арестовать его, когда правительство отдаст об этом приказ, но что последнее не хочет ускорять событий из опасения вызвать гражданскую войну, – сообщал далее Бьюкенен. – Я сказал ему, что для правительства наступила пора действовать, и что Россия никогда не выиграет войны, если Ленину будет разрешено продолжать возбуждать солдат к дезертирству, к захвату земли и к убийствам. Он ответил, что правительство выжидает лишь психологического момента, который, по его мнению, не за горами»[256].

«Господа министры» Временного правительства, находясь в глубоком убеждении, что Ленин – германский агент и что его возвращение в Россию связано с интересами германского генерального штаба, тем не менее не решались на принятие против него репрессивных мер не только потому, что в их распоряжении еще не было каких‑либо доказательств «государственной измены» вождя большевиков; и даже не потому, что могли натолкнуться на противодействие Петроградского Совета, под влиянием которого находился столичный гарнизон. Мешал в первую очередь крайне неблагоприятный экономический фактор: в глазах народных масс все более очевидным представал крах народного хозяйства под влиянием войны. Угрожающие сведения о разрухе и тяжелом продовольственном положении не сходили со страниц газет. Министр финансов М. И. Терещенко публично признавал, что государственный долг России уже приблизился к 40 миллиардам рублей, что, оказывается, по окончании войны придется платить одних процентов два с половиной миллиарда ежегодно[257]. И потому не только солдаты и рабочие, но и широкие обывательские круги начинали все более недоверчиво относиться к политике Временного правительства, призывавшего к новым жертвам во имя интересов революционной России. 8 мая 1917 г. историк С. Б. Веселовский отметил в своем дневнике: «В газетах – призывы и угрозы Временного правительства оказать давление на союзников. Со стороны людей, подкупленных Германией, это понятно, т. к. может повести к разрыву с союзниками, но ведь и добросовестные, доморощенные идиоты, а, главное, есть публика, которая верит этому бреду и принимает его за чистую монету»[258].

Поэтому действительно был нужен психологический перелом, и его стали готовить в недрах Временного правительства с помощью представителей многочисленных миссий и делегаций, направленных в Россию из Англии, Франции, Соединенных Штатов Америки и др. 11 апреля 1917 г. государственный секретарь США Р. Лансинг под влиянием поступавших из России тревожных сведений о том, что «социалистические круги требуют мира», обратился к президенту В. Вильсону: «Меня это серьезно беспокоит. Я хочу, чтобы мы сделали что‑нибудь для того, чтобы помешать социалистическим элементам в России осуществить любой план, который может подорвать усилия союзных держав» [259].

В качестве одного из таких средств в Россию была послана миссия Э. Рута. Но США располагали и более мощным средством воздействия – это финансовый рычаг. Признав Временное правительство 9(22) марта первыми, правящие круги США еще до своего вступления в войну с Германией обещали России открыть кредит для закупки военного снаряжения[260]. Но это обещание финансовой помощи было обставлено рядом ультимативных требований, которые были выражены в телеграмме директора «Сити бэнк» Мак‑Робертса в Петроград. «Конгресс вотировал военный заем в семь миллиардов, три из которых предназначены России и союзным правительствам, – говорилось в этой телеграмме. – Здесь наблюдался большой энтузиазм по поводу русских правительственных реформ, но получившие широкое распространение в прессе последние сообщения о том, что новое правительство находится под контролем радикальных социалистов, которые стремятся к сепаратному миру с Германией, серьезно вредят здесь интересам России. Если эти сообщения не прекратятся, они могут воспрепятствовать участию России в займе, предоставляемом союзникам…»[261]. В результате в течение первых двух послереволюционных месяцев Временное правительство не получило от США ни доллара. Американская сторона прекратила в это время даже упоминания о полумиллиардном долларовом кредите, который считался делом уже решенным. И в то время как англичане стали пользоваться американскими кредитами, Россию перестали кормить даже обещаниями. И только накануне прибытия миссии Рута в Россию в середине мая Временное правительство получило кредит в 100 млн. долларов на размещение заказа на подвижной состав[262].

Однако теперь только что сформированному Временному правительству на коалиционной основе с представителями социалистических партий нужна была еще более срочная помощь от союзников, а именно: как, оставаясь верным своим обязательствам не выходить из войны, выглядеть дома сторонником заключения «мира без аннексий и контрибуций». По многим причинам это была сверхзадача, и чтобы попытаться ее решить, были нужны необычные ходы. Между тем Великобритания, Франция и Соединенные Штаты продолжали оказывать непрерывное давление на Временное правительство, требуя от него активизации военных усилий на фронте. По словам французского генерального консула в Москве Гренара, «союзники были ослеплены в своем желании продлить любой ценой военное сотрудничество с Россией. Они совершенно не видели, что возможно, а что нет. Таким образом, они играли на руку Ленину и отчуждали Керенского от народа»[263]. Британский генеральный консул в Москве Локкарт впоследствии сравнивал действенность союзнических делегаций с «каплей пресной воды в самом соленом из морей»[264].

Впрочем, нашлась и «капля» сильно действующего яда, которую имел в своем багаже французский министр по делам вооружений Альбер Тома, прибывший специально в Россию, чтобы поддержать Временное правительство и выяснить степень готовности русской армии к наступательным операциям. «В середине апреля в Петроград прибыл французский министр снабжения Альбер Тома, – вспоминал в 60‑е гг. А. Ф. Керенский. – Он привез с собой и передал князю Львову некоторую в высшей степени важную информацию о связях большевистской группы во главе с Лениным с многочисленными немецкими агентами. Однако французский министр обусловил это требованием, чтобы о том, что он – источник информации, сообщили лишь тем министрам, которые займутся расследованием обстоятельств дела. Через несколько дней на секретном совещании князь Львов с согласия Тома поручил расследование столь серьезного дела Некрасову, Терещенко и мне»[265]. Еще раньше, в начале 50‑х годов бывший министр‑председатель Временного правительства признал, что мысль устроить судебную расправу над Лениным и большевиками возникла у него в результате встречи с А. Тома, который посоветовал ему называть большевиков «агентами германского генерального штаба»[266]. В действительности, как показывает С. С. Попова в своем исследовании «Французская разведка ищет „германский след“» [267], основанном на изучении материалов Центра хранения историко‑документальных коллекций, дело обстояло несколько иначе. Скорее всего, считает она резонно, в апреле А. Тома серьезными уликами еще не располагал и основывался на догадках и предположениях в связи с проездом Ленина через Германию. Только в Петрограде в ходе многочисленных встреч и наблюдений Тома убеждается, что большевистская оппозиция представляет собой серьезную силу. «Французский министр с видом российского мужиковатого земца энергично агитировал, убеждал, опровергал, полемизировал, – писал в связи с этим Н. Н. Суханов. – С ним за компанию снова приходили Кашен, Муте и Лафон. Но их посещения и все эти разговоры не могли по существу дела дать уже ровно ничего. Осадок же они оставляли неприятный: люди, с ног до головы опутанные тенетами империализма, ходят к нам просить поддержки своему неправому делу и томительной, никчемной фразеологией пытаются убедить нас забыть хорошо усвоенную нами грамоту»[268]. По‑видимому, это понял и А. Тома, направив в начале июня 1917 г. французскому атташе в Стокгольме, своему однофамильцу Л. Тома следующее предписание: «Нужно дать правительству Керенского не только арестовать, но и дискредитировать в глазах общественного мнения Ленина и его последователей, а для этого необходимо выяснить при каких условиях противники революции смогли проникнуть на территорию новой Республики, откуда поступают деньги, которые они так легко раздают, и кто за ними стоит. По моим первым сведениям, ключ проблемы в Швеции. Срочно направьте все ваши поиски в этом направлении и держите русское правительство в курсе ваших действий и поисков» [269].

Так французская разведка вышла на Я. С. Фюрстенберга (Ганецкого), члена заграничного представительства ЦК РСДРП(б) в Стокгольме. Собранная о нем по различным каналам информация поступала к А. Тома и межсоюзную секцию военного министерства Франции, в которую входили начальники разведок союзных военных миссий во Франции. Россия была представлена там Павлом Игнатьевым, братом начальника русской военной миссии во Франции Алексея Игнатьева. Что же удалось выяснить французской разведке в результате наблюдения за главными подозреваемыми в Стокгольме? 24 июня 1917 г. французский военный атташе Л. Тома сообщает «наверх» первые сведения: Фюрстенберг (Ганецкий) является клиентом стокгольмского «Ниа банкен» (Новый банк) с апреля – мая 1916 г. по рекомендации М. Гуревича, занимавшегося коммерческими операциями с Германией и Румынией. С 30 января по 8 июня 1917 г. Русско‑Азиатский банк перевел на счет Фюрстенберга в «Ниа банкен» 416 тыс. рублей от разных лиц, в том числе и 200 тыс. руб. от Суменсон из Петрограда. Кроме того, у Фюрстенберга был счет и в «Дисконто банк» в Копенгагене. Л. Тома поручает своим подчиненным начать сбор сведений в Русско‑Азиатском, Сибирском и Копенгагенском банках. Он также дает задание проверить, действительно ли Фюрстенберг является владельцем коммерческой фирмы в Копенгагене, которая занималась закупкой ширпотреба в Германии и его перепродажей в России. Как разведчик Л. Тома предполагает, что «это может быть только фасад для прикрытия движения крупных фондов», заключая при этом: «Очень скромная жизнь, которую ведет Фюрстенберг, его нахождение в Швеции, когда он ведет дела в Копенгагене, подтверждают эту гипотезу»[270].

Резидент французской разведки в Дании направляет в конце июня в свое военное министерство отчет под названием «Немецко‑русские агентства пропаганды». О самом Фюрстенберге сообщалось, что он занимался в Копенгагене контрабандой немецких товаров и был выдворен из Дании, а его фирма распущена. То, что не удалось выяснить в 1917 г. французской разведке, позднее расследовал английский историк М. Фатрелл, который установил, что Фюрстенберг (Ганецкий) был арестован в Копенгагене в январе 1917 г. по обвинению в незаконном экспорте термометров, шприцов и других медицинских изделий. Оборот этой датской кампании, управляющим которой был Фюрстенберг, исчислялся десятками тысяч фунтов стерлингов, а источником большей части прибыли была контрабанда противозачаточных средств в Германию и Россию. Ганецкий заплатил штраф и был депортирован в Стокгольм[271], где продолжал заниматься коммерческой деятельностью, а с конца марта 1917 г. еще стал и членом заграничного представительства ЦК РСДРП(б). В числе раскрытых французской разведкой в Копенгагене «немецко‑русских агентств пропаганды» фигурировали Рабочая организация, которая могла сообщить все сведения о Фюрстенберге, и общество (институт) изучения социальных последствий войны. Основываясь на том, что это общество было создано немецкими и русскими социал‑демократами и что там каждое утро бывает русский социал‑демократ Парвус‑Гельфанд, французская разведка полагала, что связанные с рабочей организацией руководители социал‑демократической партии Дании Боргбьерг, Стаунинг и др. представляют целое звено в усилиях по заключению мира, исходящих из Германии и возвращающихся обратно через Швейцарию, Швецию, Данию и Россию. «Без сомнения, – отмечалось в отчете, – вышеназванные лица находятся в связи с основным русским автором Лениным» [272]. Но никаких доказательств по этому поводу не приводилось.

Самым существенным аргументом, работавшим на полученное от А. Тома задание «доказать в интересах Временного правительства, что группа большевиков из окружения Ленина получает немецкие деньги»[273], стали перехваченные французской разведкой телеграммы, которыми обменивались из Копенгагена, Христиании и Петрограда наблюдаемые ею лица. Хотя петроградская контрразведка, по утверждению ее начальника Б. В. Никитина, уже взяла «под колпак» эту переписку, расследование, по его же признанию, «приняло серьезный характер лишь после того, как блестящий офицер французской службы, капитан Пьер Лоран вручил мне 21 июня первые 14 телеграмм между Стокгольмом и Петроградом»[274]. «Блестящий офицер» Пьер Лоран возглавлял в Петрограде филиал разведслужбы генерального штаба Французской армии и, скорее всего, получил эти телеграммы от французского военного атташе в Стокгольме Л. Тома, получившего задание от своего шефа А. Тома «явиться лично к М. И. Терещенко в Петроград, чтобы реорганизовать службу контроля за пассажирами, которым разрешен въезд в Россию»[275]. Французская разведка первой высказала мнение, что перехваченные ею телеграммы носят зашифрованный характер и что в них использовался условный телеграфный код для отправки денег и уведомления об их получении[276].

Петроградская контрразведка сразу же ухватилась за эту версию, и, как был убежден Б. В. Никитин и в 30‑е гг., часть из полученных от французских коллег 29 телеграмм была «иносказательного характера». По признанию начальника петроградской контрразведки, главная ценность этих телеграмм «заключалась не в тексте, который можно было без конца комментировать, а в адресах лиц, которым они посылались»[277].

Однако здесь следует сказать об одном чрезвычайно важном документе, который не получил огласки ни в 1917 г., ни позднее, в мемуарной и исследовательской литературе – справке «Переписка Ленина», составленной службой телеграфного контроля за корреспонденцией в Петрограде и направленной в июле 1917 г. в военное министерство Франции. В этой справке сообщалось, что Я. Фюрстенберг – основной корреспондент группы Ленина в Швеции, которому было поручено организовать вместе членов этой группы и выпуск литературы для пропаганды идей партии – по приезде в Стокгольм отправил телеграммы с извещением о своем приезде четырем адресатам в Петрограде: Коллонтай, Козловскому, сестре Ленина – Ульяновой и Суменсон. Наблюдение за корреспонденцией, отмечалось в этом документе, позволило установить следующее: «Три первых адреса чисто политические, напротив, телеграммы, которыми обменивался Я. Фюрстенберг с Суменсон, коммерческого характера. Задолго до революции они показались подозрительными всего лишь с коммерческой точки зрения, так как товары, предлагавшиеся Я. Фюрстенбергом для Суменсон, могли быть немецкого происхождения (салол, химические продукты, дамское белье, карандаши и т. д.)»[278].

Таким образом справка телеграфного контроля «Переписка Ленина» не подтверждала подозрений в зашифрованном характере переписки между Стокгольмом и Петроградом, но она уже не имела никакого значения ни для французской разведки, ни для петроградской контрразведки, взявших «германский след». Французский военный атташе в Петрограде Лавернь за неделю до того, как Ленин и другие руководители большевиков будут официально названы «германскими шпионами», сообщал своему руководству о первых результатах, которых удалось получить «в изучении дела Ленина и большевиков благодаря помощи Копенгагена и Стокгольма». Основными результатами, по мнению Лаверня, были следующие: 1. Главным политическим агентом большевиков в Скандинавии является Яков Фюрстенберг, который служит посредником и для социалистических партий нейтральных стран. 2. Фюрстенберг – немецкий агент, передающий Берлину информацию о намерениях большевиков. 3. Предположительно многие из его окружения, связанные с Лениным, также являются немецкими шпионами. 4. «По еще не уточненным, но правдоподобным данным», сестра Ленина занималась шпионажем в восточной армии, а муж его другой сестры – управляющий самого подозрительного страхового общества «Волга»[279].

Итак, введенные С. С. Поповой в научный оборот документы убедительно свидетельствуют, что инициатором поисков «германского следа» в Скандинавии был Альбер Тома, а эти поиски велись французской разведкой, один из представителей которой – Л. Тома в своих мемуарах затем писал по этому поводу: «На пути к пропасти, куда необдуманно устремилась Россия, только один человек попытался приостановить безрассудное, безоглядное движение вперед мужиков и интеллигенции, лишенных рассудка от слишком легкого и полного осуществления их надежд. Этим человеком был Альбер Тома»[280]. Оценка хотя и сильно преувеличенная, но достаточно яркая той роли, которую сыграл французский социалист в борьбе против русских социалистов радикального направления и о которой тогда, в 1917 г. никто, кроме «компетентных органов», не знал.

Готовившаяся в тайне акция против Ленина и большевиков получила и, весьма вероятно, неслучайно психологическую подготовку в прессе. В начале июня 1917 г. известный журналист и видный меньшевик Д. Заславский выступил в газете «День» с целой серией антибольшевистских статей – «Наивные», «Нечестные и наивные», «Гримм и гриммированные»[281] и др. Автор этих статей, рассматривая взаимоотношения Ленина, Зиновьева и Ганецкого с разоблаченным провокатором Малиновским, уделил особое внимание Ганецкому. И не только потому, что тот был в 1914 г. председателем комиссии ЦК РСДРП, не сумевшей распознать осведомителя охранки, и теперь ее заявление о политической честности Малиновского, сделанное за недостатком улик, объявлялось сознательным намерением обелить провокатора. Далее Заславский связывал эти факты с фигурой самого Ганецкого, привлекавшегося, по его утверждению, к судебной ответственности в Копенгагене за мошенничество и контрабанду и находившегося в тесной связи с германским агентом Парвусом. Большевистскому руководству пришлось срочно принимать контрмеры. Заявление Зиновьева по поводу обвинений Заславского и «дело Ганецкого» стали предметом обсуждения на заседании ЦК РСДРП(б) 10 июня. На нем присутствовали 6 членов ЦК из 9: Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев, В. И. Ленин, В. П. Ногин, И. В. Сталин, Г. Ф. Федоров. Если обвинения Заславского в адрес Зиновьева были признаны «клеветой в целях политической борьбы с противниками» и на следующий день «Правда» опубликовала постановление ЦК по этому вопросу, то рассмотрение «дела Ганецкого» продолжалось и на следующем заседании ЦК и приняло затяжной харакрер. При этом следует отметить, что на заседаниях 10 и 13 июня обнаружились определенные различия в понимании членами ЦК методов борьбы с клеветой буржуазной печати. По свидетельству Е. Д. Стасовой, секретаря ЦК РСДРП(б), Ленин 10 июня развивал мысль о нецелесообразности в условиях постоянной травли со стороны буржуазной прессы опровергать печатно каждое выступление против членов большевистской партии – достаточно потребовать документальных доказательств обвинения, и если их не представят и не передадут дело в суд, то Заславский должен считаться клеветником. Зиновьев придерживался иной точки зрения, а именно: нужно реагировать в печати по каждому поводу, причем прежде всего тому, чья честь задета. Для предварительного рассмотрения подобных случаев ЦК сформировал юридическую комиссию в составе М. Ю. Козловского, П. А. Красикова, П. И. Стучки (все юристы‑профессионалы). На заседании ЦК 13 июня Сталин предлагал обусловить выступления в печати постановлением этой комиссии. «Способ единоличных заявлений на клеветнические нападки – отвергнуть, – говорил согласно протокольной записи Сталин. – Мы выступаем только тогда публично, когда дает материал юридическая комиссия»[282]. Сохранившийся неполный протокол не позволяет судить, как реагировали другие члены ЦК. Можно предположить, что достигнутая общая точка зрения отражена в письме Ленина в юридическую комиссию от того же 13 июня. В этом письме Ленин решительно выступил против предложения Исполнительного комитета группы социал‑демократов Польши и Литвы о затребовании объяснений от Ганецкого, которое, по его мнению, «содержит в себе совершенно недопустимый выпад против чести отсутствующего (по партийным делам) товарища и при том агента ЦК». Ленин считал, что «надо установить принцип, что партия не должна отвечать на сплетни и клеветы (иначе как повторением, что клеветники суть клеветники), пока в печати не заявлено (1) за подписью определенного лица, не заведомого клеветника, точного обвинения, (2) которое должно давать возможность выступления перед легальным судом обеим сторонам, (3) обвинения, поддержанного политическими организациями, серьезного характера». Честность любого должностного лица партии, настаивал лидер большевиков, не может быть поставлена под сомнение без предварительного опроса свидетелей и изучения документов[283].

В результате обсуждения «дела Ганецкого» ЦК принял 13 июня следующее постановление: «Передать документ, полученный от поляков в юридическую комиссию для обсуждения в кратчайший срок»[284].

17 июня в петроградской газете польских социал‑демократов «Трибуна» было опубликовано специальное заявление, в котором говорилось, что клеветой на циммервальдистов (в том числе и на Ганецкого) буржуазная печать стремится подорвать доверие рабочих к революционной социал‑демократии. 22 июня по «делу Ганецкого» выступила и «Правда», которая в рубрике «Телеграммы из Стокгольма» опубликовала: 1) заявление Я. Ганецкого и 2) заявление В. Воровского, К. Радека и М. Бронского против статей Д. Заславского. Вот их тексты: 1. «Разоблачение Заславского в «Дне» – нечестная клевета. Никогда не судился за контрабанду и за мошенничество. Как заведующий экспортной фирмой был административно оштрафован за несоблюдение экспедиентом формальностей при отправке медикаментов в Россию. Травля Заславского как политическая кампания ясна. Моя деятельность в Копенгагене хорошо известна всем знающим меня там товарищам. Считаю недостойным оправдываться перед клеветническими нападками бульварного журналиста. Ганецкий». 2. «Прочли в «Дне» грязные нападки Заславского на Ганецкого. Зная двадцатилетнюю партийную деятельность Ганецкого и ознакомившись с фактами его жизни в Копенгагене, считаем выпад Заславского неопрятным политическим маневром для опорочения интернационалистов. Не сомневаемся, что все партийные товарищи дадут решительный отпор этим растлевающим приемам политической борьбы. Бронский, Орловский, Радек».

По поручению ЦК РСДРП(б) Заграничное представительство в Стокгольме также занялось «делом Ганецкого», о чем Радек сообщал Ленину письмом от 28 июня 1917 г. Одновременно Радек излагал и собственную точку зрения. «Раз считаем допустимым, чтобы члены партии занимались торговлей, то единственным ограничением можно считать только соблюдение общих правил юридического и морального характера. Что при большом торговом деле, которым руководил Ганецкий, могло случиться несоблюдение какого‑то административного датского предписания, это не бросает никакой тени на Ганецкого. Дело шло о таких смешно малых суммах, что злую волю могут усмотреть только заведомые клеветники. Если бы следователь, рассматривая коммерческие книги Ганецкого, нашел малейшее доказательство, что он занимается нечестной спекуляцией или контрабандой, то Ганецкий был бы отдан под суд. Понятно, что на нашу точку зрения влияет тоже глубокая уверенность, что Ганецкий занимался вообще торговлей не для личной наживы, а для того, чтобы помогать материально партии. Последние два года Ганецкий не одну тысячу дал нашей организации, несмотря на то, что все рассказы о его богатстве пустая сплетня. Отношения его к Парвусу чисто деловые, никогда с политикой не имели ничего общего. Понятно, что наше мнение ничуть не обязывает Вас и ЦК…»[285]. Письмо Радека носило конфиденциальный характер, и потому его мнение о коммерческой деятельности Ганецкого и взаимоотношениях с Парвусом представляют особый интерес, равно как и его признание большой роли Ганецкого в финансировании партии в «последние два года». Зная неприязненное отношение Ленина к Парвусу, Радек убеждал его в том, что взаимоотношения Ганецкого с Парвусом носили чисто деловой характер. Однако, судя по приложенному к письму Радека Ленину протоколу показаний секретаря международного отдела Петроградского Совета меньшевика В. Н. Розанова, русские социал‑демократы продолжали оставаться в полном неведении относительно истинной роли Парвуса. Касаясь появившегося в 1915 г. в печати «разоблачения» Парвуса, Розанов, в частности, показал: «Все копенгагенские товарищи были того мнения, что нет никаких доказательств, что Парвус – германо‑австрийский агент. Русские товарищи считали, что политическая позиция, занятая Парвусом, не допускает политического сотрудничества с ним. Но они отрицали только политическую точку зрения Парвуса, не сомневаясь в его политической честности. Личные отношения с Парвусом никем не были прерваны. Парвус не развивал в Копенгагене никакой политической деятельности, не интересовался русскими политическими делами, не делал ни малейшего усилия, чтобы узнать что‑нибудь, не старался никоим образом влиять на членов русской колонии…»[286]. Как видно, Парвус действительно был превосходным конспиратором!

Не менее опытным конспиратором был и управляющий коммерческой фирмой Парвуса – Я. С. Ганецкий (Фюрстенберг), о котором самое время рассказать более подробно, тем более, что, помимо документов следственной комиссии и свидетельств знавших его лиц, мы располагаем теперь его собственными показаниями, представленными в ноябре 1917 г. в ЦК РСДРП(б) и опубликованными только в 1992 г.[287]. Ганецкий был ровесником И. В. Сталина и Л. Д. Троцкого, и даже его партийная кличка – Куба – была похожа на сталинскую – Коба. В 1896 г. он стал членом социал‑демократической партии, раньше Сталина на 2 года и раньше Троцкого на год. С самого начала своей партийной деятельности Ганецкий был заметной фигурой в польском и русском революционном движении, состоял членом главного правления социал‑демократии королевства Польского и Литвы. На V съезде РСДРП он был избран кандидатом в члены ЦК. После раскола польской социал‑демократии в 1912 г. Ганецкий стал одним из лидеров образовавшейся в ее рядах левой оппозиции, наиболее близко стоявшей к большевикам. Занимаясь многие годы партийной работой, он постоянно испытывал материальные затруднения и, по его собственному признанию, «принужден был искать платного занятия». С началом Первой мировой войны материальное положение Ганецкого стало совсем тяжелым, и он был вынужден, как уже отмечалось ранее, даже обратиться за помощью к В. И. Ленину, который, правда, ему отказал, сославшись на то, что денег у него самого нет, а возможности одолжить тоже нет. Вот тогда‑то и появился на горизонте «работодатель» Парвус, которого Ганецкий «мельком встречал раза два в 1900 году в Мюнхене». Узнав, что Парвус организует в Копенгагене «научное общество», он первоначально получил в нем место, «но так как было опасение, что политические противники будут демагогически ставить упреки, что сотрудники этого научного общества работают совместно с Парвусом политически, то во избежание всяких лишних недоразумений решил места там не принимать». Здесь Ганецкий оказался предусмотрительнее некоторых своих коллег по партии, сотрудничавших в созданном Парвусом институте по изучению социальных последствий мировой войны. Ганецкий при этом не скрывал, что еще в Швейцарии слышал о Парвусе как «немецком социал‑патриоте», но его знакомые социал‑демократы давали самые лучшие отзывы о его «политической и личной честности». По этой причине Ганецкий счел возможным предложить свои услуги Парвусу, с финансовой помощью которого было создано акционерное общество, где Ганецкий стал управляющим с довольно скромным, по его словам, жалованьем – 400 крон в месяц плюс вознаграждение за счет процентов от прибыли. Он не скрывал, что эту фирму, занимавшуюся экспортом товаров в Россию, в первую очередь медикаментов, «главным образом финансировал Парвус». Касаясь инцидента с арестом в Копенгагене в начале 1917 г., Ганецкий подробно излагал связанные с этим факты и считал, что пострадал невинно, подчеркивая при этом, что никакого суда над ним не было, а он понес лишь административное наказание, уплатив денежный штраф и выехав в Стокгольм. Судя по всему, Ленин, неоднократно получавший от Ганецкого деньги в Швейцарии и затем в России, был в курсе всех его дел, не видел в них ничего предосудительного и не сомневался в его политической честности. Свидетельством этому стало назначение Ганецкого членом заграничного представительства ЦК большевиков во время пребывания Ленина в Стокгольме 31 марта 1917 г. Будучи «засвеченным» в прессе Заславским в июне 1917 г., он, основываясь на показаниях меньшевика В. Н. Розанова, приводил в свое оправдание целую систему доказательств: «1) все социал‑демократы в Копенгагене, и русские и поляки, знали, что я занимаюсь торговлею; 2) в фирме, в которой я работал, финансово был заинтересован Парвус – и никто никогда по этому поводу не делал мне никакого упрека; 3) все в Копенгагене знали о неприятном инциденте со мной, и никто не пытался даже потребовать меня к товарищескому суду; 4) никто из поляков и русских не согласен был с политической линией Парвуса, но одновременно никто не сомневался относительно его честности и никто не порывал с ним личных отношений; 5) и другие социал‑демократы в Скандинавии занимались торговлей. Что касается последнего, могу прибавить, что многие циммервальдцы, даже такие, которые в настоящее время занимают в Смольном важные посты, занимались торговлей, более или менее широко. Никаких коммерческих операций, неэтичных или недостойных социал‑демократа, я не делал»[288].

Но в июне 1917 г. о занятии важных постов в Смольном думали только самые отчаянные головы в большевистском руководстве, и «дело Ганецкого» могло повредить укреплявшемуся авторитету партии. Видимо, по этой причине большевистский ЦК, будучи вынужденным реагировать на появившиеся в печати обвинения против Ганецкого, стремился тем не менее уйти от публичной полемики и ограничиться «внутренним расследованием». К тому же слишком была свежа в памяти большевистских руководителей шумная кампания, развязанная в апреле 1917 г. против Ленина в связи с его проездом через Германию. Такая позиция оказалась на руку Временному правительству, имевшему к этому времени не только «французский подарок» для большевиков, но и «домашнюю заготовку» в лице прапорщика 16‑го Сибирского полка Д. С. Ермоленко, явившегося в конце апреля 1917 г. из немецкого плена в расположение русской армии. В июльские дни 1917 г., когда эта фамилия всплыла в печати, некоторые политические деятели, подобно Н. Н. Суханову, даже высказывали сомнение в том, была ли в действительности такая личность и не были ли его показания сфабрикованы на Дворцовой площади. На самом деле Д. С. Ермоленко реальное лицо сомнительной репутации, служил еще до 1900 г. в военной контрразведке, с 1900 г. – в полиции во Владивостоке, во время русско‑японской войны – опять в контрразведке, затем вышел в отставку. В 1914 г. вновь на военной службе, попал в плен и, находясь в лагере для военнопленных, применил свой опыт для полицейской слежки за своими товарищами по лагерю. Далее следует предоставить слово генералу А. И. Деникину, который, будучи в то время начальником штаба Верховного главнокомандующего, принимал участие в допросе Ермоленко, а его протокол от 16 мая 1917 г. направил в Военное министерство. «Ермоленко был переброшен к нам в тыл на фронт 6‑й армии для агитации в пользу скорейшего заключения сепаратного мира с Германией, – писал позднее А. И. Деникин. – Поручение это Ермоленко принял по настоянию товарищей. Офицеры германского генерального штаба Шидицкий и Люберс ему сообщили, что такого же рода агитацию ведут в России агенты германского генерального штаба – председатель секции «Союза освобождения Украины» А. Скоропись‑Иолтуховский и Ленин. Ленину поручено всеми силами стремиться к подорванию доверия русского народа к Временному правительству. Деньги на операцию получаются через некоего Свендсона, служащего в Стокгольме при германском посольстве»[289].

При всем уважении к боевому генералу эпизод о Ермоленко не принадлежит к числу убедительных фактов в его воспоминаниях. Приведенные в них показания пленного прапорщика носят, мягко выражаясь, неубедительный характер, ничего конкретного и вразумительного не содержат и напоминают своей фантазией показания подпоручика Колаковского против жандармского полковника Мясоедова в 1915 г. Интересно, что, когда германский посланник в Копенгагене Брокдорф‑Ранцау узнал из петроградских газет, что два немецких офицера генштаба Шидицкий и Люберс рассказали русскому прапорщику Ермоленко, что Ленин – немецкий агент, то он запросил МИД Германии «выяснить, существуют ли в генштабе офицеры Шидицкий и Люберс…»[290]. А. Ф. Керенский, придававший показаниям Ермоленко большое значение, в своих мемуарах писал, что существование этих офицеров «было подтверждено»[291], но он слишком заинтересованное лицо в их существовании: в то время он был военным министром, вел активную пропагандистскую кампанию на фронте в пользу наступления русской армии, и ему было просто необходимо иметь в запасе оправдательные аргументы в случае неудачи этого выступления. Но ни в 1917 г., ни позднее Керенский не привел никаких конкретных фактов из показаний Ермоленко, хотя именно на них в первую очередь строил свои обвинения против Ленина и большевиков как агентов германского генерального штаба. «Как ни отнестись к показаниям Ермоленко, – считал С. П. Мельгунов, – едва ли их можно признать „решающими“ для определения отношения большевиков к германскому военному командованию, как это делает в своих воспоминаниях Керенский…»[292].

Наконец, нельзя не принять во внимание то, что сообщает о Ермоленко начальник контрразведки Петроградского военного округа Б. В. Никитин. По его мнению, Ермоленко едва ли можно считать главным обличителем, поскольку он «кроме голословных заявлений, не дал ничего», а «все обвинение, построенное на его показаниях, по справедливости, осталось неубедительным». Более того, Никитин считал необходимым отметить, «что петроградская контрразведка категорически отмежевывается от Ермоленко» и что у нее даже не было на него досье. «Я увидел до смерти перепуганного человека, который умолял его спрятать и отпустить, – вспоминал он о своей первой встрече с Ермоленко. – П. А. Александров записал показания, а я его спрятал на несколько часов и отпустил. Пробыв в Петрограде не больше суток, он уехал в Сибирь»[293]. Такой «свидетель» был больше не нужен, но его показания, как выяснилось из дальнейшего развития событий, сыграли свою роль.

Главным из них стала неудача июньского наступления русской армии и связанные с ним последствия. Решиться на это наступление Временное правительство и Ставку заставило не только давление союзников, но и стремление остановить процесс разложения армии. «Ни одна армия не может оставаться в праздности беспредельно, – писал впоследствии А. Ф. Керенский, – восстановление боеспособности русской армии и ее переход в наступление было неотложной, основной, необходимой задачей свободной России. Ради своего будущего Россия должна была совершить героический жертвенный акт»[294]. Но тогда, в июне 1917 г. у него, по правде говоря, не могло быть особых иллюзий относительно исхода этого «героического жертвенного акта». За два дня до начала июньского наступления солдаты гвардейского Павловского полка прямо в лицо говорили своему военному министру, что в наступление они не пойдут, а его министром не признают, мотивируя свое решение следующим образом: «Наступлением мы только затянем войну и потеряем свободу, а Германии не дадим в это время сделать революции. В Германии сейчас идет революция…»[295].

Командные круги также считали, что наступление, в случае его успеха, может излечить армию от тлетворного влияния революции. Начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал А. И. Деникин видел необходимость наступления в том, что «…в пассивном состоянии, лишенная импульса и побудительных причин к боевой работе, Русская армия несомненно и быстро догнила бы окончательно, в то время как наступление, сопровождаемое удачей, могло бы поднять и оздоровить настроение, если не взрывом патриотизма, то пьянящим, увлекающим чувством победы. Это чувство могло разрушить все интернациональные догмы, посеянные врагом на благородной почве пораженческих настроений социалистических партий»[296]. Но и здесь не было трезвого расчета, а всего лишь надежда на удачу. Понесенное русской армией в апреле 1917 г. поражение на реке Стоход не было принято во внимание. «Эта операция сама по себе не имела сколько‑нибудь серьезного значения, – писал генерал Людендорф, – но число русских, захваченных здесь в плен, было столь велико, что вызвало даже мое удивление. Канцлер просил меня делать как можно меньше шума по поводу этого успеха. Скрепя сердце, я согласился. Войска, участвовавшие в этой атаке, не заслуживали этой сдержанности. Появившиеся в газетах наши урезанные описания боя на Стоходе многим показались странными. Я предвидел это впечатление, но считал себя обязанным подчиниться желанию канцлера не разрушать надежды на мир»[297].

Поэтому не трудно было предвидеть, чем может обернуться для русской армии и наступление, которое началось 18 июня 1917 г. на Юго‑Западном фронте. В первые два дня наступления благодаря мощной артиллерийской подготовке и благодаря отважным действиям отборных частей были прорваны вражеские позиции. Однако остальная пехота следовала в наступление неохотно, и даже были случаи, когда части, подойдя к уже отбитым у противника позициям, возвращались назад под тем предлогом, что наша артиллерия так разрушила неприятельские окопы, что ночевать негде. После двух дней боев наступательный порыв двух центральных армий – 7‑й и 11‑й – иссяк, что вынужден был констатировать в своем донесении в Ставку командующий 11‑й армии генерал Эрдели, отметив при этом, что «в некоторых частях господствует определенное убеждение, что они свое дело сделали и вести непрерывно дальнейшее наступление не должны»[298].

Наиболее заметных успехов в первые дни наступления на Юго‑Западном фронте добилась наступавшая на его левом фланге 8‑я армия под командованием генерала Л. Г. Корнилова. Действуя против австро‑венгерских частей, она захватила 7 тысяч пленных и 48 орудий, проникнув глубоко в расположение противника. Но затем повторилась та же картина, что на других участках фронта: по мере продвижения вперед отборные части тают от потерь, а идущая сзади остальная пехота приходит в такой беспорядок, что первая же контратака неприятеля заставляет всю 8‑ю армию отступить назад в полном расстройстве ее рядов. Судя по всему, это не было неожиданностью и тем более ударом для генерала Корнилова, принявшего в мае 8‑ю армию в тяжелом состоянии. По свидетельству служившего под его началом капитана Нежинцева, «знакомство нового командующего с его пехотой началось с того, что построенные части резерва устроили митинг и на все доводы о необходимости наступления, указывали на ненужность продолжения «буржуазной» войны, ведомой «милитарищиками». Когда генерал Корнилов, после двухчасовой бесплодной беседы, измученный нравственно и физически, отправился в окопы, здесь ему представилась картина, какую вряд ли мог предвидеть любой воин эпохи». Картина, которую далее описывает Нежинцев, хотя не была уникальной для русской армии 1917 г., но тем не менее была не для слабонервных военачальников: «Мы вошли в систему укреплений, где линии окопов обеих сторон разделялись, или, вернее сказать, были связаны проволочными заграждениями… Появление генерала Корнилова было приветствуемо … группой германских офицеров, нагло рассматривавших командующего русской армией; за ними стояло несколько прусских солдат… Генерал взял у меня бинокль и, выйдя на бруствер, начал рассматривать район будущих боевых столкновений. На чье‑то замечание, как бы пруссаки не застрелили русского командующего, последний ответил: «Я был бы бесконечно счастлив – быть может хоть это отрезвило бы наших затуманенных солдат и прервало постыдное братание». На участке соседнего полка командующий армией был встречен… бравурным маршем германского егерского полка, к оркестру которого потянулись наши «братальщики» – солдаты. Генерал со словами – «это измена!» – повернулся к стоящему рядом с ним офицеру, приказав передать «братальщикам» обеих сторон, что если немедленно не прекратится позорнейшее явление, он откроет огонь из орудий. Дисциплинированные германцы прекратили игру… и пошли к своей линии окопов, по‑видимому устыдившись мерзкого зрелища. А наши солдаты – о, они долго еще митинговали, жалуясь на «притеснения контрреволюционными начальниками их свободы»«[299].

При таком морально‑волевом настрое солдатской массы начатое 18 июня на Юго‑Западном фронте наступление было заранее обречено на неудачу, и к 1 – 2 июля оно на этом направлении замерло окончательно. Потери всех трех армий за время этой операции составили 37 500 солдат и 1222 офицера. «По сравнению с потерями, которые выдерживала Русская армия до революции, эти цифры невелики, – писал в связи с этим военный историк Н. Н. Головин. – Но дело в том, что эти потери должны быть отнесены всецело на долю отборных частей и тех немногочисленных полков пехоты, которые устояли еще от заразы разложения. В этом случае приведенные выше цифры велики, ибо они означают почти полное уничтожение элементов долга и порядка, посредством которых командный состав мог еще кое‑как поддерживать в армии хотя бы небольшой порядок»[300].

К началу июля эхо поражения на Юго‑Западном фронте докатилось и до Петрограда, где обстановка к тому времени и без того уже накалилась. Дело в том, что наступление на фронте послужило Временному правительству удобным поводом для того, чтобы попытаться избавиться от наиболее революционных частей Петроградского гарнизона. Реальная угроза расформирования и разоружения встала перед 1‑м пулеметным, 1‑м, 3‑м и 180‑м пехотными полками, запасными батальонами Гренадерского, Московского и Павловского полков, которые по разверстке штаба округа должны были направить в составе маршевых рот почти весь свой наличный состав. Особенно напряженное положение сложилось в 1‑м пулеметном полку, из которого военный министр А. Ф. Керенский распорядился направить на фронт 500 пулеметов. План реорганизации 1‑го пулеметного полка предусматривал его сокращение в три‑четыре раза. Сложившуюся в 1‑м пулеметном полку обстановку решили использовать в своих целях анархисты. Под влиянием их агитации пулеметчики высказались на своем общем собрании 20 июня за выступление против Временного правительства[301]. Однако прибывшим в 1‑й пулеметный полк представителям Военной организации большевиков вместе с большевиками‑пулеметчиками с трудом удалось удержать солдат от выступления на улицу. Но овладеть положением и охватить многотысячный гарнизон Петрограда своим влиянием Военная организация большевиков, в которой насчитывалось 1600 солдат столичного гарнизона и около 4 тыс. человек состояли членами солдатского клуба «Правда», к этому времени еще не могла. И очень скоро события приняли неуправляемый характер.

Настроения недовольств и озлобления в столичном гарнизоне еще больше усилила весть о расправе с солдатами Гренадерского, Финляндского и Павловского полков, отказавшимися идти в наступление на Юго‑Западном фронте. 1 июля общее собрание запасного батальона Гренадерского полка после выступления делегатов с фронта приняло резолюцию, в которой выражалось «полное недоверие Временному правительству, министру Керенскому и партиям, его поддерживающим»[302]. С призывами к вооруженному выступлению против Временного правительства вновь выступили солдаты 1‑го пулеметного полка, находившиеся в сильном возбуждении в связи с упорно распространявшимися слухами о том, что выделенные полком для отправки на фронт 350 пулеметов задержаны штабом округа для расправы с революционными массами. Возбуждение солдатских масс использовала в своих целях Петроградская федерация анархистов‑коммунистов, которая на тайном совещании 2 июля решила начать на следующий день агитацию за вооруженное восстание, сделав особую ставку на 1‑й пулеметный полк[303].

Здесь следует снова вернуться к воспоминаниям начальника петроградской контрразведки Б. В. Никитина, который приводит, на мой взгляд, чрезвычайно важные факты того, как готовилась июльская акция против большевиков. Он рассказывает о своей встрече 1 июля 1917 г. с командующим Петроградским военным округом генералом П. А. Половцовым, который, по словам Никитина, заявил: «Положение Временного правительства отчаянное: оно спрашивает, когда ты будешь в состоянии обличить большевиков в государственной измене»[304]. Именно 1 июля, по признанию самого Никитина, он «приказал отменить производство всех 915 дел по шпионажу, больших и малых, находящихся в разработке контрразведки и не имеющих прямого отношения к большевикам, дабы усилить работу против большевиков»[305]. Теперь находившиеся под его началом 21 юрист и 180 агентов[306] могли в любой момент начать одно (но зато какое!) «дело». Временное правительство, сидевшее на вулкане разраставшегося недовольства и возмущения солдатских масс, имело таким образом наготове не только компромат на большевиков, но и аппарат дознания. Однако события в Петрограде в начале июля развивались столь стремительно, что спасительную для Временного правительства акцию пришлось начать, по признанию ее инициаторов, преждевременно и потому полного психологического эффекта, на который она была рассчитана, не получилось.

 

Глава шестая.

П. Н. Переверзев: «Ленин, Ганецкий и К° – шпионы!»

 

События 3‑5 июля 1917 г. в Петрограде, оказавшие сильнейшее воздействие на дальнейший ход русской революции, всегда привлекали внимание отечественных и зарубежных исследователей. С самого начала в их оценке выявились две диаметрально противоположных точки зрения: для одних это было большевистское восстание, инспирированное германским генеральным штабом, для других – стихийное выступление рабочих и солдат, возмущенных антинародной политикой Временного правительства. Эти крайние точки зрения олицетворяли в первую очередь А. Ф. Керенский и В. И. Ленин, представлявшие различные социальные и политические силы и оставшиеся непримиримыми противниками. Между этими точками зрения находится сложная историческая проблема, понимание которой основано на изучении всех документальных и мемуарных источников, на учете всех аргументов и фактов, доводов и мнений; на способности отрешиться от политических пристрастий, неизбежных в политической борьбе и вредных в исторических исследованиях. Называя июльские события в Петрограде одним из драматичнейших эпизодов революции, один из ее первых и, по‑моему, лучших историков – Н. Н. Суханов писал: «Его история не только очень важна и интересна, но и очень сложна. И не только сложна, но и очень темна, крайне запутана. По обыкновению, я не беру на себя ни малейшего обязательства ее распутать, не только правильно истолковать, но и дать истинную версию событий… Но чтобы помочь распутать июльские дни будущим историкам, мне, со своей стороны, следовало бы описать их с максимальной подробностью…»[307].

Сегодня хорошо известно, что каждая из противоборствующих сторон, исходя из своих интересов, шла к открытому столкновению, провоцируя друг друга и маскируя свои истинные цели. 1 июля 1917 г. А. Ф. Керенский, М. И. Терещенко и И. Г. Церетели вернулись в Петроград из Киева, где они вели переговоры с Центральной Радой о разграничении полномочий между центральной и местной властью, и в тот же день достигнутое соглашение было ратифицировано Временным правительством. Сразу же после этого представители кадетской партии заявили о своем выходе из состава правительства, мотивируя его «принципиальными возражениями» против соглашения по украинскому вопросу. Но это был, даже по официальному признанию министра‑председателя Временного правительства Г. Е. Львова, «не больше, чем повод»[308], а лидер прогрессистов И. Н. Ефремов, выступая 2 июля на частном совещании членов Государственной думы, сказал, что кадеты ушли из правительства в то время, «когда, по‑видимому, слагалось представление, что с положением справиться нельзя» и «когда уйти, быть может, пришлось бы по другим причинам»[309]. В самом деле в начале июля Временное правительство было поставлено перед жестокой необходимостью публично признать, что разрекламированный успех июньского наступления на фронте обернулся поражением, а такое признание в накаленной до предела обстановке могло привести к взрыву и вынужденному уходу из правительства инициаторов и сторонников демонстрации силы русской армии – в первую очередь кадетов. Последних, разумеется, такая перспектива не могла устроить, и они сочли за благо уйти заранее сами, предоставив своим коллегам из социалистических партий – эсерам и меньшевикам – одним расплачиваться за последствия авантюры на фронте.

О выходе министров‑кадетов из правительства в столице стало известно утром 3 июля. В рабочих кварталах и казармах это известие было воспринято как намеренное обострение политической обстановки, как дальнейшее наступление против революции. «Сообщение об уходе кадетов было понято так, что фактически угрожает контрреволюция, – свидетельствовал один из солдат 176‑го запасного пехотного полка. – Наша рота была все время в ожидании чего‑то»[310]. Возмущение рабочих и солдат этой кадетской акцией было столь сильным, что они вышли со своими требованиями на улицу, создав в стране новый политический кризис. Инициатором выступления стал 1‑й пулеметный полк, где на созванном утром 3 июля полковом митинге выступили анархисты, делегаты с фронта, представители Путиловского и Трубочного заводов, призывавшие к свержению Временного правительства, к передаче власти Советам. Участники митинга высказались за выступление, которое было намечено на 17 часов 3 июля, и создали вместо распущенного полкового комитета «Временный революционный комитет» во главе с А. Я. Семашко[311].

В 3 часа дня представители пулеметчиков явились на проходившее во дворце Кшесинской заседание Второй Петроградской общегородской конференции РСДРП(б), где им было заявлено, что партия большевиков в сложившейся обстановке против выступления. Состоявшееся часом позднее экстренное совещание членов ЦК, ПК и Военной организации подтвердило это решение, но здесь следует отметить, что, в то время как Ленин и большинство ЦК большевиков считали вооруженное восстание преждевременным, многие видные работники Военной организации начали еще в июне разработку плана восстания. Поэтому нет серьезных оснований утверждать, что большевики проводили единую линию на восстание. И если оставаться на почве реальных фактов, то 3 июля тон задавали анархисты. Неслучайно идея выступления против Временного правительства была всецело одобрена Кронштадтским гарнизоном, в котором еще до приезда делегатов от 1‑го пулеметного полка анархисты вели агитацию за присоединение к якобы уже начавшемуся восстанию в Петрограде. Матросы и солдаты, собравшиеся на Якорной площади днем 3 июля после приезда пулеметчиков, не хотели слушать не только представителей большевиков, призывавших воздержаться от выступления, но и одного из своих кумиров анархиста Х. Ярчука, поддержавшего на митинге большевиков. Депутатам Кронштадтского Совета с большим трудом удалось уговорить собравшихся на митинге отложить отъезд в Петроград до утра 4 июля[312].

Однако к назначенному сроку выступления – 17 часам – 1‑й пулеметный полк все же не смог заручиться поддержкой большинства частей Петроградского гарнизона, и это обстоятельство не могло не отразиться на настроении пулеметчиков. «Было уже 5 час. вечера, а полк еще не выступил и как будто колебался, – отмечал один из участников этих событий. – Понемногу удалось успокоить массу»[313]. Но в этот момент решающее слово сказали петроградские рабочие и в первую очередь рабочие Выборгской стороны. Откликнувшись на призыв пулеметчиков, рабочие находившихся по соседству с ними заводов «Новый Лесснер», «Новый Парвиайнен», Нобеля и др. первыми вышли на улицы города, положив конец колебаниям солдатской массы и дав решающий толчок резкому проявлению протеста против политики Временного правительства. Об этом моментально стало известно в 1‑м пулеметном полку, который через несколько минут в количестве 5 – 5,5 тыс. солдат с винтовками и 20 – 25 пулеметами был уже на улице. Теперь, после почина передовых заводов и пулеметчиков, к ним присоединились почти все предприятия и воинские части Выборгской стороны. Построившись в колонны, рабочие и солдаты направились к Таврическому дворцу, увлекая своим примером заводы и воинские части других районов.

В 9 часов вечера первые колонны рабочих и солдат Выборгской стороны подошли к дворцу Кшесинской. Перед собравшимися выступили Я. М. Свердлов, М. И. Калинин, Н. И. Подвойский, В. И. Невский и другие ораторы, предлагавшие рабочим и солдатам избрать делегацию для посылки в ЦИК Советов, а самим вернуться на заводы и в казармы. Однако, по свидетельству Н. И. Подвойского, «отношение к ораторам было настолько враждебное, что многие пулеметчики для демонстрации этого настроения взяли свои винтовки на изготовку»[314].

К этому времени у дворца Кшесинской собралось до 50 автомобилей, на которых находилось 200 – 250 пулеметов. И независимо от желания большевиков, стремившихся предотвратить выступление, их штаб оказался политическим и военным центром, от которого рабочие и солдаты хотели получить руководящие указания. Когда стало очевидным, что выступление революционных масс уже не остановить, во дворце началось совещание членов ЦК, ПК, делегатов общегородской конференции большевиков, представителей полков и заводов. Совещание высказалось за «немедленное выступление рабочих и солдат на улицу» в поддержку лозунга «Вся власть Советам!» и решило взять руководство движением в свои руки[315]. «С этого момента вся большевистская партия открыто встала во главе вооруженных масс, вышедших на улицу с требованием образования советского правительства», – так расценит впоследствии это решение лидер меньшевиков И. Г. Церетели[316].

Но, как выяснилось 3 июля, ни анархисты, ни большевики не владели положением в солдатских казармах и рабочих кварталах. По свидетельству современника, «с раннего вечера по городу стали летать автомобили, легковые и грузовики. В них сидели военные и штатские люди с винтовками наперевес и с испуганно‑свирепыми физиономиями. Куда и зачем они мчались, никому не было неизвестно…»[317]. Вооруженные люди на автомобилях примчались на Варшавский вокзал, чтобы задержать и арестовать направлявшегося на фронт военного министра А. Ф. Керенского, но опоздали: он уехал накануне вечером. Арестовать правительство могла в этот день любая вооруженная группа. Но имевшая место единственная попытка носила несерьезный характер. Около 10 часов вечера к квартире Г. Е. Львова, на которой заседало правительство в усеченном после ухода кадетов составе, примчался автомобиль с пулеметом и вооруженными людьми. Они потребовали у швейцара выдачи министров, но пока вызвавшийся с ними переговорить И. Г. Церетели дошел до подъезда, неизвестные успели скрыться вместе с реквизированным автомобилем Церетели[318].

И все же поведение солдат полков и батальонов, вышедших на демонстрацию, не давало серьезных оснований утверждать, что они выступили с целью вооруженного ниспровержения Временного правительства. Несмотря на спровоцированные 3 июля столкновения и стрельбу в районе Невского проспекта, многократные случаи стрельбы по демонстрантам с чердаков и верхних этажей, которые были зафиксированы управлением Петроградской милиции, демонстранты применяли оружие в исключительных случаях. Чтобы избежать жертв, солдаты были даже вынуждены уступить несколько пулеметов нападавшей на них буржуазной публике. К тому же из более чем 200‑тысячного гарнизона столицы на улицу из казармы 3 июля выступили, по данным следственной комиссии, не более 15 тысяч солдат[319].

Поздно вечером 3 июля колонны демонстрантов стали подходить к Таврическому дворцу. Прибывшие первыми пулеметчики направили во дворец своих делегатов, которые потребовали от ЦИК Советов арестовать министров‑капиталистов, передать власть Советам, прекратить наступление, конфисковать земли у помещиков, установить контроль над производством. Подобные же требования были предъявлены и другими воинскими частями[320]. Ответом на эти требования было принятое на совместном заседании ЦИК Советов и Исполкома Всероссийского Совета крестьянских депутатов воззвание «Ко всем солдатам», призывавшее к беспрекословному подчинению командованию. Одновременно эсеро‑меньшевистские лидеры Советов заверяли демонстрантов, что ЦИК будет рассматривать вопрос о власти «сегодня и завтра» и что «решение может быть, конечно, только в интересах революционной демократии»[321].

Впечатляющая солдатская демонстрация перед Таврическим дворцом и, особенно, прибытие туда многотысячной колонны путиловцев убедили, по свидетельству Г. Е. Зиновьева, большевистский ЦК в необходимости санкционировать и возглавить «мирную, но вооруженную демонстрацию» рабочих и солдат. Было также принято решение послать немедленно за Лениным, находившимся в те дни в Финляндии[322]. Состоявшееся в ночь с 3 по 4 июля совместное совещание членов ЦК, ПК, Военной организации большевиков, Комитета межрайонцев и комиссии рабочей секции Петроградского Совета приняло решение о проведении 4 июля мирной демонстрации под лозунгом «Вся власть Советам!». «Дневное воззвание Центрального комитета о прекращении демонстрации вырезается из стереотипа, но уже слишком поздно, чтобы заменять его новым текстом, – вспоминал Л. Д. Троцкий. – Белая страница „Правды“ станет завтра убийственной уликой против большевиков: очевидно, испугавшись в последний момент, они сняли призыв к восстанию, или, может быть, наоборот, отказались от первоначального призыва к мирной демонстрации, чтобы довести дело до восстания»[323].

И все же руководство большевиков сумело довести свое решение до рабочих и солдат, обратившись к ним с воззванием, которое к утру 4 июля было отпечатано отдельной листовкой. Партия большевиков призывала в этом воззвании стихийно начавшееся движение за передачу власти в руки Советов «превратить в мирное и организованное выявление воли всего рабочего, солдатского и крестьянского Петрограда». Но в накаленной многочисленными вооруженными столкновениями демонстрантов с контрреволюционными элементами обстановке 5 июля уговорить рабочих и солдат выйти на следующий день на демонстрацию без оружия было делом нереальным. Более того, представители ряда рабочих районов, прежде всего Выборгской стороны, настаивали именно на вооруженной демонстрации. Их опасения, что безоружная демонстрация может быть встречена «по‑военному» не были безосновательными. К тому же радикальные элементы в Петербургском комитете большевиков выход на демонстрацию с оружием рассматривали как гарантию своего права в любой момент превратить ее в вооруженное восстание.

По указанию ЦК РСДРП(б) при Военной организации большевиков был создан оперативный штаб для руководства революционными частями Петроградского гарнизона. В ночь на 4 июля этот штаб провел совещание представителей воинских частей, на котором обсуждались меры по обеспечению революционного порядка среди солдат. О характере этого обсуждения можно судить по инструкции, которая была разослана в воинские части. В ней, в частности, предлагалось: «1. Организовать руководящий комитет для командования батальоном из членов нашей организации. 2. В каждой роте должны быть руководители. 3. Устроить ротные собрания и на них прочесть наше обращение. 4. Установить связь с Военной организацией, назначив для этого немедленно двух товарищей к нам. 5. Поддерживать связь с соседними частями. 6. Проверять куда и кто отправляет команды из частей, командам давать наши инструкции. 7. Быть наготове и не выходить из казарм без призыва Военной организации»[324]. Меры, как видно, были рассчитаны на приведение в готовность и действия воинских частей в чрезвычайной ситуации, а сама инструкция напоминала известные предписания Военно‑революционного комитета в октябрьские дни 1917 г. И все же они не дают основания считать, что это было уже восстание: в самом крайнем случае можно было говорить о его подготовке и организации.

В то время как радикальная часть большевистского руководства и особенно его Военная организация направили свои усилия на организацию «мирной, но вооруженной демонстрации», Временное правительство решило «списать» все события 3 июля на большевиков. «Ранним утром 4 июля мы получили первое официальное сообщение о вооруженном восстании рабочих и солдат Петрограда, организованном Лениным»[325], – писал позднее А. Ф. Керенский, находившийся в те дни на Западном фронте. Правда, военный министр здесь не хочет признать, что он в свою очередь решил свалить на большевиков всю ответственность за неудачу июньского наступления, пойдя в этих целях на подтасовку фактов. «Петроградские беспорядки произвели на фронте губительное, разлагающее влияние, – телеграфировал 4 июля Керенский министру‑председателю Г. Е. Львову. – Необходимо ускорить опубликование сведений, имеющихся в руках министра иностранных дел»[326]. Хотя вопрос о том, как «петроградские беспорядки» 3 июля смогли оказать «губительное, разлагающее влияние» на июньское наступление русской армии, так и остался открытым, Керенский использовал их в качестве главного аргумента для ускорения публикации собранного на большевиков компромата.

Однако события 4 июля в Петрограде приняли столь катастрофический для власти характер, что «бомбу» пришлось взорвать, с точки зрения ее главных изготовителей, даже преждевременно. Хотя с утра было напечатано во всех газетах постановление Временного правительства, безусловно воспрещавшее «всякие вооруженные демонстрации», на улицы города снова вышли рабочие и солдаты. Существенным обстоятельством, повлиявшим на решение ряда воинских частей участвовать в демонстрации 4 июля, стало прибытие из Кронштадта около 10 тыс. вооруженных матросов, солдат и рабочих, которые высадились на Университетской набережной между 10 и 11 часами утра[327].

Среди встречавших кронштадтцев были и вышедшие на демонстрацию солдаты 180‑го пехотного полка. Но главным фактором, определявшим участие в демонстрации ряда запасных полков и батальонов столичного гарнизона, был пример питерских рабочих, сотни тысяч которых направились в этот день из различных концов города к Таврическому дворцу с требованием перехода власти к Советам. В многотысячной колонне рабочих Выборгской стороны, как и накануне шли солдаты 1‑го пулеметного полка. Рабочие‑путиловцы склонили к демонстрации те роты 2‑го пулеметного полка, которые квартировали в Лигове. Для участия в демонстрации из пригородов столицы прибыли также солдаты 5‑го и 176‑го пехотных полков, 5‑го батальона 1‑го пулеметного полка, расположенного в Ораниенбауме. Во второй половине дня из казарм выступила колонна солдат запасного батальона Московского полка со знаменем, подаренным рабочими Патронного завода[328]. После прибытия в казармы запасного батальона Гренадерского полка солдат‑московцев, пулеметчиков и матросов часть гренадер вышла на демонстрацию вопреки принятому утром решению не выступать на улицу без призыва ЦИК Советов[329].

4 июля, как и накануне, демонстрация началась на Выборгской стороне. Возглавляемая большевиками многотысячная колонна рабочих‑выборжцев и солдат 1‑го пулеметного полка около 11 часов утра была у дворца Кшесинской. Затем стали подходить демонстранты из других рабочих районов. Выступая перед прибывшими на площадь кронштадтцами и рабочими‑василеостровцами, Ленин, только что вернувшийся в Петроград, выразил уверенность в том, что лозунг «Вся власть Советам!» «должен победить и победит, несмотря на все зигзаги исторического пути», призвал революционные массы к «выдержке, стойкости и бдительности»[330]. Собравшиеся перед дворцом ожидали услышать от вождя большевиков призыв к решительным действиям и, по воспоминаниям очевидцев, были явно разочарованы его выступлением. Но оно уже не могло повлиять на боевой настрой демонстрантов.

В демонстрации 4 июля участвовало до 550 тыс. рабочих[331], подавляющее большинство столичного пролетариата, что придало ей большую организованность и целеустремленность, чем накануне. Но контрреволюционные элементы и на этот раз прибегли к провокационному обстрелу по пути их следования. Острота борьбы на улицах Петрограда 4 июля по‑разному запечатлелась в сознании участников движения и его наблюдателей. Рабочий‑большевик и через 20 лет с гордостью вспоминал «эти дни, прошедшие красной нитью» в его жизни, показавшие силу и мощь пролетариата[332]. «На всю жизнь останутся в памяти отвратительные картины безумия, охватившего Петроград днем 4 июля, – писал М. Горький. – Вдруг где‑то щелкает выстрел, и сотни людей судорожно разлетаются во все стороны, гонимые страхом, как сухие листья вихрем, валятся на землю, сбивая с ног друг друга, визжат и кричат: „Буржуи стреляют!“. Стреляли, конечно, не „буржуи“, стрелял не страх перед революцией, стрелял страх за революцию. Он чувствовался всюду и в руках солдат, лежащих на рогатках пулеметов, и в дрожащих руках рабочих, державших заряженные винтовки и револьверы, со взведенными предохранителями, и в напряженном взгляде вытаращенных глаз. Было ясно, что эти люди не верят в свою силу да и едва ли и понимают, зачем они вышли на улицу с оружием»[333]. А вот впечатления высокопоставленного чиновника МИД Г. Н. Михайловского, еще с апреля 1917 г. убежденного в том, что Ленин и большевики работали на Германию и смотревшего на июльские события под этим углом зрения. «Эти матросы группами и в одиночку, с ружьями наперевес, с загорелыми лицами и с лентами, перевернутыми внутрь на своих шапках, чтобы скрыть свою принадлежность к тому или иному судну, эта анонимная атака приехавших извне людей, ставшая надолго символом большевистской революции, не имели ничего общего с февральской толпой или же с апрельскими военными демонстрациями… Никогда еще уверенность, что чужая рука движет этими людьми, направляет их и оплачивает, не принимала у меня такой отчетливой формы. После июльских дней всякая тень сомнения в германской завязи большевистского движения у меня исчезла. В этих кронштадтских матросах не было ни малейшей искры энтузиазма или же того мрачного фанатизма, который заставляет человека идти на смерть за свое дело»[334]. В представлении другого очевидца этих событий – Н. Н. Суханова, «это были рядовые кронштадтские матросы, воспринявшие по своему разумению большевистские идеи»[335]. Сами же участники июльского движения, если опять же судить по многочисленным воспоминаниям, испытывали совсем другие чувства, не подозревая даже, что ими движет «чужая рука».

Рабочие были убеждены, что они вышли защищать революцию, которой угрожала опасность справа, и «буржуи» все‑таки стреляли в них в этот день неоднократно. В результате вооруженных столкновений на улицах Петрограда 5 и 4 июля было убито и ранено, по официальным данным ЦИК, около 400 человек, а по сведениям Центрального пункта медицинской помощи, их число превысило 700[336].

Прибывающие к Таврическому дворцу в течение всего дня 4 июля новые и новые колонны рабочих и солдат во что бы то ни стало желали получить от ЦИК ответ на свое требование о переходе власти в руки Советов. Какой‑то рабочий, потрясая мозолистым кулаком перед В. М. Черновым, сказал: «Бери власть, коли дают». Под напором революционных масс на открывшееся вечером совместное заседание ЦИК Советов и исполкома Всероссийского Совета крестьянских депутатов были допущены 90 делегатов от 54 крупнейших заводов и фабрик, а также воинских частей и пригородов столицы, от имени которых на этом заседании выступили 5 человек. Примечательно, что рабочие‑ораторы, излагая требования, отражавшие интересы революционных масс не только Петрограда, но и страны в целом, весьма отчетливо сознавали этот факт и выступали от имени рабочих и солдат всей России. Они настаивали на передаче всей власти Советам, на прекращении политики соглашательства с буржуазией, на установлении контроля над производством, на принятии действенных мер по борьбе с голодом, на немедленной передаче земли крестьянам, на отмене приказов, направленных против революционных воинских частей и др. Эсеро‑меньшевистский ЦИК Советов, заседавший под охраной солдат‑преображенцев, гвардейской конной артиллерии и броневиков, решил не считаться с волей революционных масс, требовавших перехода власти к Советам, выступил за сохранение полноты власти «в руках теперешнего Временного правительства, которое должно действовать последовательно, руководствуясь решениями Всероссийского Совета рабочих и солдатских депутатов и Всероссийского Совета крестьянских депутатов»[337].

Но в эти часы Временное правительство не обладало властью вообще. Английский посол Джордж Бьюкенен сообщал в Лондон в связи с событиями 4 июля в Петрограде: «Во вторник к вечеру я испытал настоящий страх по поводу того, что правительству придется капитулировать, так как оно по существу находилось во власти мятежных войск, у которых не оказалось, однако, ни капли храбрости и которые не имели надлежащего руководства»[338]. В самом деле 4 июля на стороне Временного правительства были только казачьи полки, 9‑й кавалерийский полк, юнкера, отряд «увечных воинов» и запасной батальон гвардейского Преображенского полка[339]. Штаб округа отдал распоряжение о вызове в Петроград школ прапорщиков из Петергофа, Ораниенбаума и Гатчины, запасной батареи гвардейской конной артиллерии из Павловска, батареи 3‑го гвардейского артиллерийского дивизиона. Чувствуя всю шаткость своего положения, Временное правительство, командование военного округа и лидеры эсеров и меньшевиков договорились о вызове в столицу войск с Северного фронта, но пока карательные части еще не прибыли, нужно было предпринять что‑то экстраординарное.

И здесь в роли спасителя выступил министр юстиции П. Н. Переверзев, который на свой страх и риск решил предать гласности материалы контрразведки о «преступных связях» большевиков с германским генеральным штабом. По свидетельству А. Ф. Керенского, эти сведения, предназначенные для проведения соответствующих арестов большевистских руководителей, не могли быть разглашены без разрешения председателя Временного правительства Г. Е. Львова[340]. Хотя Переверзев был человеком Керенского и стал в мае 1917 г. министром юстиции по его рекомендации, у него сложились достаточно напряженные отношения с другими министрами, в особенности с Н. В. Некрасовым. «Сам по себе милый человек, „душа человек“, веселый и экспансивный, Переверзев производил на всех очень хорошее впечатление, – писал его заместитель по Министерству юстиции А. Демьянов. – Но я знал его за самого неположительного человека, человека, который под влиянием минуты мог наговорить такого, что потом нельзя было найти выхода из его слов, разве только, „мало ли что можно сказать“. „не всякое лыко в строку“ и проч. Я удивляюсь и теперь, как Керенский мог не знать Переверзева с этой стороны и как он не учел этого обстоятельства…»[341] Свое вступление в должность министра юстиции Переверзев ознаменовал речью в Совете присяжных поверенных, удивившей своей откровенной прямолинейностью даже этих «законников». Смысл этой речи состоял в том, что властям часто приходится совершать беззакония и он знает об этом на основании собственного опыта работы прокурором Петроградской судебной палаты, поэтому, вероятно, ему придется поступать так и в качестве министра[342]. К этому следует добавить, что именно при Переверзеве в Министерстве юстиции создается свой отдел контрразведки, на деятельность которого Временное правительство отпустило 100 тысяч рублей, хотя никакого постановления о создании такого органа не принималось[343]. За короткий срок пребывания на посту «блюстителя закона» Переверзев совершил, по свидетельству своих коллег, немало промахов и ошибок, вызывая не раз неудовольствие своего шефа – Керенского. «Переверзев, по‑видимому, сам чувствовал, что не все удачно идет у него по министерству, – вспоминал А. Демьянов. – Он все время был в удрученном состоянии духа, действовало на это состояние, конечно, и то, что он не пользовался авторитетом во Временном правительстве. Ему стало казаться, что все идет прахом»[344].

И вот теперь 4 июля, в критический для Временного правительства момент, Переверзев решил действовать самостоятельно, спасая страну и своих коллег по правительству. Под его руководством было подготовлено специальное сообщение для печати, в основу которого были положены известные нам показания прапорщика Ермоленко и перехваченная контрразведкой коммерческая переписка между Стокгольмом и Петроградом. «Я полагал, что обнародование этих сведений вызовет в гарнизоне настроения, которые сделают дальнейший нейтралитет невозможным, – писал через несколько дней Переверзев. – Я находился перед выбором: либо предать огласке все корни и нити этого чудовищного преступления через неопределенное время, либо незамедлительно подавить восстание, чреватое свержением правительства»[345]. Воздействие составленного в министерстве юстиции «документа» было первоначально проверено на солдатах запасного батальона гвардейского Преображенского полка, специально собранных на Дворцовой площади к вечеру 4 июля для его оглашения, и надо признать, что «разоблачения» Ленина и других руководителей большевиков как агентов Германского генерального штаба произвели на солдат прямо‑таки шокирующее впечатление, и тогда было решено провести «разъяснительную работу» и в других частях столичного гарнизона. По свидетельству эсера Н. Арского, «весть о том, что большевистское восстание служит немецким целям, немедленно стала распространяться по казармам, всюду производя потрясающее впечатление»[346]. В результате этой акции командованию Петроградского военного округа удалось добиться психологического перелома в колеблющихся и нейтральных частях, сформировать вечером 4 июля специальные наряды для патрулирования на улицах города в запасных батальонах гвардейских Семеновского, Волынского, Павловского и Литовского полков, в Гвардейском и 2‑м Балтийском флотских экипажах. К вечеру эсеро‑меньшевистским лидерам удалось заручиться поддержкой комитета автобронедивизиона, выделившего в их распоряжение 6 бронемашин[347].

Политическая сенсация была с удовлетворением принята и в Таврическом дворце, где продолжали заседать ЦИК Советов и исполком Всероссийского съезда крестьянских депутатов. Хотя эсеро‑меньшевистское руководство, узнав о том, что материалы об «измене» большевиков уже направлены в редакции целого ряда петроградских газет, и приняло меры, чтобы задержать их публикацию до выяснения обстоятельств этого дела в «ответственных советских сферах», оно получило хороший шанс осадить не в меру зарвавшихся большевиков, подрывавших все сильнее и сильнее их влияние в советах, рабочих кварталах и солдатских казармах. По свидетельству начальника петроградской контрразведки Б. Н. Никитина, находившегося вечером 4 июля в Таврическом дворце, один из членов ЦИК, первым узнавший эту сенсационную новость, вбежал в зал заседаний и закричал: «Мы спасены! У Временного правительства есть точные данные об измене большевиков!». Выступая в этот вечер перед солдатами запасного батальона гвардейского Измайловского полка и гвардейского саперного батальона, эсеро‑меньшевистские ораторы всякий раз начинали так: «Временное правительство несет сведения, что Ленин продался немцам»[348]. Той же ночью большевистский ЦК постановил «прекратить демонстрации в виду того, что политическими выступлениями рабочих и солдат 3 и 4 июля самым решительным образом подчеркнуто то опасное положение, в которое поставлена страна, благодаря губительной политике Временного правительства». В связи с этим Н. Н. Суханов писал: «Вот какая гримаса должна была изобразить улыбку удовлетворения… Да, урон был тяжелый и материальный, и моральный, и идейный. Но это были еще цветочки…»[349].

Ранним утром 5 июля правительственные силы перешли в наступление против большевиков. Были разведены мосты через Неву, выключены телефоны предприятий и воинских частей. В первую очередь была захвачена редакция «Правды», где был учинен настоящий погром. Начальник отряда по выполнению задания представил командующему Петроградским военным округом генералу П. А. Половцову рапорт: «Доношу: к 4 часам утра 5 июля я получил словесное приказание обезоружить всех находившихся в редакции газеты «Правда» солдат, а также захватить переписку и документы. Означенное поручение мною выполнено. Документы и 10 винтовок доставлены моими людьми в штаб»[350]. Захваченные документы и литература, по некоторым сведениям до 50 пудов весом, составили затем значительную часть следственного дела. Окончательный разгром редакции «Правды» довершила толпа, которая ломала, рвала и жгла все, что попадалось на ее пути, дабы не осталось и следа от «германской заразы». Еще бы: в этот день обыватель был под впечатлением от только что опубликованной в одной‑единственной газете – бульварном «Живом слове» политической сенсации, выпущенной накануне в ведомстве П. Н. Переверзева при участии «общественных деятелей». На первой странице самой популярной 5 июля газеты было набрано крупным жирным шрифтом: «Ленин, Ганецкий и К° – шпионы!». Далее сообщалось:

«При письме от 16 мая 1917 года за № 3719 начальник штаба Верховного главнокомандующего препроводил военному министру протокол допроса от 28 апреля сего года прапорщика 16‑го Сибирского стрелкового полка Ермоленко. Из показаний, данных им начальнику Разведывательного отделения штаба Верховного Главнокомандующего, устанавливается следующее. Он переброшен 25 апреля сего года к нам в тыл на фронт 6‑й армии для агитации в пользу скорейшего заключения сепаратного мира с Германией. Поручение это Ермоленко принял по настоянию товарищей. Офицеры Германского генерального штаба Шигицкий и Люберс ему сообщили, что такого же рода агитацию ведет в России агент Германского генерального штаба и председатель украинской секции Союза освобождения Украины А. Скоропись‑Иолтуховский и Ленин. Ленину поручено стремиться всеми силами к подрыву доверия русского народа к Временному правительству. Деньги на агитацию получаются через некоего Свендсона, служащего в Стокгольме при германском посольстве. Деньги и инструкции пересылаются через доверенных лиц.

Согласно только что поступившим сведениям, такими доверенными лицами являются в Стокгольме: большевик Яков Фюрстенберг, известный более под фамилией Ганецкий, и Парвус (доктор Гельфанд). В Петрограде – большевик, присяжный поверенный М. Ю. Козловский, родственница Ганецкого – Суменсон. (Козловский является) главным получателем немецких денег, переводимых из Берлина через «Disconto Gesselschaft» в Стокгольм («Nya‑Banken»), а отсюда – в Сибирский банк в Петрограде, где в настоящее время на его текущем счету имеется свыше 2 000 000 рублей. Военной цензурой установлен непрерывный обмен телеграммами политического и денежного характера между германскими агентами и большевистскими лидерами».

Правда, сам министр юстиции предпочел не «засвечиваться», и потому этот сенсационный документ был напечатан от имени известных общественных деятелей, требующих немедленного расследования, бывшего депутата II Государственной думы Г. А. Алексинского и народовольца и узника Шлиссельбургской крепости В. С. Панкратова. Выбор, особенно в отношении Г. А. Алексинского, был совсем не случаен: ранее он был видным большевиком, хорошо знакомым с Лениным, членом социал‑демократической фракции в Государственной думе, представителем редакции газеты «Пролетарий» за границей, одним из организаторов группы «Вперед», разошедшейся с Лениным. Именно Алексинский первым в апреле 1915 г. обвинил публично Парвуса как провокатора и германского агента. Вернувшись в Россию после Февральской революции, он стал меньшевиком, но сотрудничал в буржуазной газете «Русская воля» и неоднократно резко выступал в печати против большевиков, называя в плехановском «Единстве» Ленина и его попутчиков по проезду через Германию «пассажирами германского военного поезда, мешающими русской армии защищать Россию». Впрочем, известность Алексинского носила скорее скандальный характер, его недостойное поведение по отношению к своим товарищам по социал‑демократической фракции и в эмиграции не было забыто и в 1917 г. руководство Петроградского Совета отказало ему в сотрудничестве. Современный исследователь С. В. Тютюкин справедливо характеризует его как «заводного, энергичного, хотя и довольно беспринципного человека с ярко выраженными авантюристическими наклонностями»[351].

Предпринятая министром юстиции публикация антибольшевистского материала определенно оказала сильное воздействие на солдат Петроградского гарнизона, но она, по всей видимости, расстроила планы руководящей группы во Временном правительстве во главе с Керенским. И дело было не только в том, что Переверзев воспользовался компроматом на большевиков, не имея на то разрешения свыше, и стал разоблачителем и спасителем страны «не по праву», но и в том, что он сорвал рассчитанную на эффект неожиданности операцию, спугнув главных действующих лиц, и прежде всего Ганецкого, которого собирались арестовать прямо на границе. И потому эта акция Переверзева вызвала гнев М. Л. Терещенко и Н. В. Некрасова, которым было поручено проведение этой тайной операции. Что же касается самого Керенского, то он, как уже отмечалось, еще 4 июля настаивал на ускорении публикации собранных против большевиков материалов, но, вернувшись 5 июля в Петроград, он остался над схваткой своих министров, в результате которой Переверзеву все же пришлось подать в отставку.

Однако запущенный в печать документ о «продажности» и «подкупе» большевиков уже не могли остановить никакие протесты ЦИК Советов и его лидеров, ни разъяснения, оправдания и аргументы самих большевиков. На страницах петроградских газет началась настоящая вакханалия. Известный публицист и литератор Р. В. Иванов‑Разумник оставил нам свои наблюдения над столичной июльской прессой тех дней.

«Во главе этой разнуздавшейся ныне улицы идут в ногу «Маленькая газета» и «Живое Слово». Ограничусь первой из них. Вся первая страница занята своеобразной передовицей, набранной огромным жирным шрифтом и посвященной событиям последних дней. Газета безграмотно восхищается, что «заткнули ватой ухо в говорильню Таврического дворца, где агенты Вильгельма захватили наглыми речами всю трибуны», то есть иначе говоря, называет «агентами Вильгельма» все социалистические партии и группы. И неудивительно, – продолжает газета, – ибо что же такое та власть, «которая создана Всероссийским Съездом С.Р. и С.Д.?» «Это, – собрание людей, среди которых большинство составляют евреи… Мы не разжигаем национальной розни, храни вас Бог!» – восклицает газета, но тут же рядом прибавляет: «куда же дальше?! Что же за правительство родится из Советов такого состава! Тоже с большинством евреев?! Мы не антисемиты, но – благодарим покорно за Русь!» Так, не за страх, а за совесть «работает» газета, в подзаголовке которой стоит: «газета внепартийных социалистов». Конечно, за такой газетной «работой» часто может последовать совсем иного рода «работа» черной сотни, громил и хулиганов. Свое дело газета делает с усердием. В таком же роде работает и «Живое Слово». Вот другой излюбленный листок улицы – «Петроградский Листок». Он приспосабливает на уличные вкусы другую тему. Тоже громадным шрифтом «Листок» по поводу событий последних дней восклицает: «Ужас! Петроград был захвачен немцами!». А собрат «Листка» «Петроградская Газета» провозглашает решительно и безапелляционно: «Ленин и его шайка – заведомые немецкие шпионы, посланные кайзером в Россию для нанесения революции отравленного удара ножом в спину». И отсюда делает понятный для уличной логики вывод: «интернационалистам не место в Совете Р. и С.Д!» В марте улица лебезила перед «интернационалистами» в июле – вы видите ее новый лозунг»[352].

Надо признать, что сочиненный в министерстве юстиции «документ» произвел сильное впечатление не только на обывательские круги и солдатские массы, но и на интеллигенцию. Известный историк Ю. В. Готье записывает в это время в своем дневнике: «Участь России, околевшего игуанодона или мамонта, – обращение в слабое и бедное государство, стоящее в экономической зависимости от других стран, вероятнее всего от Германии. Большевики – истинный символ русского народа, народа Ленина, Мясоедова и Сухомлинова – это смесь глупости, грубости, некультурного озорства, беспринципности, хулиганства и, на почве двух последних качеств, измены… Кстати об измене. С большевиков маска сорвана, а с украинцев еще нет. Чем более я думаю, тем более убеждаюсь, что и там все дело не обходится без немецких денег»[353].

Антибольшевистская кампания в печати и связанный с нею резкий перелом в настроении и поведении солдат позволили Временному правительству и командованию Петроградского военного округа начать восстановление своей власти еще до прихода вызванных с Северного фронта войск. В ночь на 6 июля по распоряжению генерала Половцова было проведено собрание представителей 20 воинских частей, училищ и школ, которые заявили о своей поддержке Временного правительства или были нейтральны. На этом собрании, проходившем в запасном батальоне Преображенского полка, член ЦИК Советов В. С. Войтинский сообщил о мерах, предпринимаемых для расправы с участниками демонстрации 3 – 4 июля. Участники этого собрания приняли резолюцию, требовавшую «немедленного ареста всех подстрекателей и вдохновителей темной массы, толкавших ее на безответственные шаги и действия, вызвавшие народное кровопролитие», закрытия «Правды» и «Солдатской правды», разоружения Красной гвардии, расформирования 1‑го пулеметного полка[354]. Утром 6 июля правительственные войска захватили особняк Кшесинской, подвергнув разгрому помещение Военной организации при ЦК РСДРП(б). Одновременно была взята Петропавловская крепость, где находилась еще часть кронштадтских матросов и пулеметчиков. Большевикам удалось уговорить находившихся в крепости не оказывать сопротивления, к тому же среди пулеметчиков начались разногласия, 16‑я рота пулеметчиков заявила, что она вошла в крепость исключительно с целью несения караульной службы. В операции по захвату Петропавловской крепости участвовали солдаты запасных батальонов Петроградского, Преображенского, Семеновского и Волынского полков, которым были приданы 8 бронемашин и 2 орудия. Однако после этой карательной акции солдаты‑петроградцы, возвратившись в свои казармы, раскаивались в том, что «пошли против своих». Испытывали угрызения совести и солдаты‑измайловцы, участвовавшие в захвате дворца Кшесинской, они объясняли это участие тем, что поверили слухам о том, будто во дворце укрывались лица, получившие от Германии 2 млн. рублей[355].

6 – 7 июля в Петроград прибыла рота самокатчиков, 14‑й Донской казачий, 14‑й Митавский гусарский полки и другие части 14‑й кавалерийской дивизии, 5‑я Кавказская казачья дивизия, пехотная бригада 45‑й дивизии, 14‑й Малороссийский драгунский полк, которые были объединены в «Сводный отряд действующей армии». Командование попыталось сразу же настроить прибывших солдат против революционных частей гарнизона столицы. В многочисленных приказах, обращениях, беседах им внушали, что они пришли избавить столицу от «насилия и смуты», «германских шпионов», «безответственных элементов», «безумных предателей», увлекших за собою солдат, не желающих идти на фронт. Власти явно рассчитывали на озлобление сидевших в окопах солдат против находившихся на «привилегированном положении» «смутьянов» столичного гарнизона. И в первое время эти расчеты частично оправдались. Прибывшие с фронта солдаты Московского полка, осуждая выступление революционной части своего полка, говорили: «…теперь, когда на демократических началах им приходится по‑братски ехать сменить своих товарищей на фронте, которые всю тяжесть войны вынесли на своих плечах, они ранее кричавшие «Война до победного конца», теперь требуют поскорее кончить войну и даже безрассудно задумали кончать ее на улицах Петрограда[356].

Изменившееся соотношение сил в Петрограде позволило Временному правительству приступить к расправе с «повстанцами». 5 июля военный и морской министр А. Ф. Керенский, находившийся в это время в Ставке, в разговоре по прямому проводу со своим заместителем Г. А. Якубовичем потребовал «в полной мере использовать создавшееся положение и не только разоружить, но и лишить, как врагов революции, участвовавшие в бунте полки всех привилегий, данных гарнизону за участие в Февральской революции»[357]. 7 июля Временное правительство приняло постановление о расформировании воинских частей, «принимавших участие в вооруженном мятеже»[358].

7 июля в петроградских газетах было опубликовано следующее постановление Временного правительства: «Всех, участвовавших в организации и в руководстве вооруженным выступлением против государственной власти, установленной народом, а также всех призывавших и подстрекавших к нему, арестовать и привлечь к судебной ответственности, как виновных в измене родине и предательстве революции»[359]. На основании этого постановления прокурор Петроградской судебной палаты подписал ордер на арест Ленина и других большевистских руководителей «за государственную измену и организацию вооруженного восстания»[360]. Начальник контрразведки Петроградского военного округа со своей стороны отдал распоряжение о производстве обыска по месту проживания Ленина и его аресте. Но обнаружить вождя большевиков на квартире Елизаровых по Широкой улице, где проживали Ленин и Крупская, военному наряду не удалось, Ленин, как и Зиновьев, скрылся. «Бегство Ленина и Зиновьева, не имея практического смысла, было предосудительно с политической и моральной стороны, – писал в связи с этим Н. Н. Суханов. – Ведь помимо обвинения в восстании на Ленина была возведена чудовищная клевета, которой верили сотни тысяч и миллионы людей. Ленина обвиняли в преступлении, позорнейшем и гнуснейшем со всех точек зрения: в работе за деньги на германский генеральный штаб. Просто игнорировать это было нельзя. И Ленин вовсе не игнорировал. Он прислал Зиновьева в ЦИК с требованием защищать его честь и его партию. Это было совсем нетрудно сделать. Прошло немного времени, и вздорное обвинение рассеялось как дым. Никто ничем не подтвердил его, и ему перестали верить. Обвинение по этой статье Ленину уж ровно ничем не угрожало. Но Ленин скрылся с таким обвинением на своем челе. Это было нечто совсем особенное, беспримерное, непонятное. Любой смертный потребовал бы суда и следствия над собой в самых неблагоприятных условиях. Любой сделал бы лично, с максимальной активностью, у всех на глазах все возможное для своей реабилитации»[361].

Но дело было не только в личной реабилитации вождя большевиков, но и всей его партии. Показательно, что большевистский коллектив Металлического завода опубликовал 16 июля 1917 г. в «Известиях» свое требование к ЦК РСДРП(б) и Петербургскому комитету отказаться от всех полномочий и предстать перед судом, чтобы доказать, что «100 000 рабочих большевиков не могут быть германскими шпионами». Ленин не мог этого не понимать и первоначально не собирался уклоняться от явки в суд. Когда 7 июля, находясь уже на квартире Аллилуевых, он узнал от пришедшей из Таврического дворца Е. Д. Стасовой о том, что в его коридорах говорят, будто, по секретным сведениям департамента полиции, Ленин является провокатором, он был настолько потрясен этим известием, что решительно заявил о своем желании добровольно явиться для ареста и явки в суд, чтобы опровергнуть эту гнусную клевету. В связи с этим Ленин обращается в Бюро ЦИК Советов, членом которого он являлся, с письмом, в котором выражает протест против произведенного у него обыска и просил расследовать это прямое нарушение закона. «Вместе с тем я считаю долгом официально и письменно подтвердить то, в чем, я уверен, не мог сомневаться ни один член ЦИК, а именно: что в случае приказа правительства о моем аресте и утверждении этого приказа ЦИКом, я являюсь в указанное мне ЦИКом место для ареста»[362], – писал Ленин. После того как посланные в Таврический дворец для переговоров В. П. Ногин и Г. К. Орджоникидзе вернулись с неутешительными известиями относительно гарантий безопасности Ленину, совещание руководящих работников большевистской партии приняло решение, что никаких переговоров с ЦИК больше вести не следует, приказу об аресте не подчиняться и что Ленину необходимо немедленно уехать из Петрограда[363]. 8 июля, будучи еще на квартире Аллилуевых, Ленин пишет статью «К вопросу об явке на суд большевистских лидеров», в которой надежды на «правильный суд» называет конституционными иллюзиями[364]. Фраза, с которой начинается адресованная Л. Б. Каменеву записка – «Entre nous: если меня укокошат…»[365], – свидетельствует о том, что Ленин действительно опасался в эти дни за свою жизнь.

Вопрос о явке Ленина на суд имел общепартийное значение и обсуждался неоднократно большевистским руководством. Состоявшееся 13 – 14 июля 1917 г. расширенное совещание ЦК РСДРП(б) совместно с представителями петроградской и московской организаций большевиков высказалось против явки Ленина на суд. Ввиду того, что среди большевиков не было единого мнения по этому вопросу, он был внесен на обсуждение состоявшегося в конце июля VI съезда РСДРП(б). Но и здесь были высказаны мнения за и против явки Ленина на суд. Выступавший с политическим докладом И. В. Сталин, считал, что «пока положение еще не выяснилось, пока еще идет глухая борьба между властью официальной и властью фактической, нет для товарищей никакого смысла являться к властям. Если же во главе будет стоять власть, которая сможет гарантировать наших товарищей от насилий, которая будет иметь хоть некоторую честь… они явятся»[366]. Наиболее последовательную позицию по этому вопросу занял на съезде Н. И. Бухарин, который, пожалуй, был единственным оратором, коснувшимся выдвинутых против Ленина обвинений по существу. «Основной документ – показания Ермоленко, – говорил он. – А Ермоленко – шпион немецкого штаба. Затем Алексинский, который как охранник присутствует на допросе товарищей и которого не допускают в совет, называя его грязным. На этом суде будет ряд документов, устанавливающих связь с Ганецким, а Ганецкого с Парвусом, а Парвус писал о Ленине. Докажите, что Парвус – не шпион! Чтобы распутать все, нужны совершенно иные условия, а их в ближайшем будущем мы не будем иметь. Мы должны вести кампанию против этих лиц и категорически требовать не суда присяжных, а суда и следствия из представителей революционных партий»[367]. Именно предложенная Бухариным резолюция «О неявке т. Ленина на суд» и была единогласно принята съездом. В ней отмечалось: «Считая, что устанавливающиеся теперь приемы полицейско‑охранных преследований и деятельности прокуратуры восстанавливают, как то признал и ЦИК Советов рабочих и солдатских депутатов, нравы щегловитовского режима, полагая, что при таких условиях нет абсолютно никаких гарантий не только беспристрастного судопроизводства, но и элементарной безопасности привлекаемых к суду, съезд РСДРП выражает свой горячий протест против возмутительной прокурорско‑шпионски‑полицейской травли вождей революционного пролетариата, шлет свой привет тт. Ленину, Зиновьеву, Троцкому и др. и надеется увидеть их снова в рядах партии революционного пролетариата»[368]. В отличие от Ленина и Зиновьева, скрывавшихся в подполье, другие вожди – Каменев, Троцкий, Луначарский и др. находились в тюрьме.

Согласившись с решением большевистского руководства о неявке на суд, Ленин отнюдь не уклонился от борьбы за свою политическую реабилитацию, выступив с целым рядом статей против выдвинутых в его адрес обвинений. В выпущенном 6 июля «Листке «Правды»« было напечатано сразу пять его статей: «Где власть и где контрреволюция?», «Гнусные клеветы черносотенных газет и Алексинского», «Злословие и факты», «Близко к сути» и «Новое дело Дрейфуса»[369]. Некоторые современные биографы Ленина полагают что в этих и других статьях вождь большевиков защищался вяло и неубедительно. С высоты сегодняшних знаний, представлений и предпочтений может казаться и так. Но публично поставленные в них вопросы относительно сути и формы выдвинутых против большевиков обвинений, а также их аргументации имели принципиально важное значение для формирования общественного мнения. Ленинские характеристики Алексинского и Ермоленко поставили под сомнение достоверность и ценность составленного в министерстве юстиции «документа». При этом заданный Лениным в одной из этих статей вопрос – «Разве же мыслимо, при сколько‑нибудь правильном ведении дела, чтобы протоколы допроса, принадлежащие штабу, печатались в черносотенной прессе до назначения следствия или до ареста подозреваемых?»[370] – заранее ставил следствие в трудное положение. Вместе с тем нельзя не отметить, что категорическое отрицание Лениным всяких отношений с Ганецким, его утверждение, что «никаких денег ни от Ганецкого, ни от Козловского большевики не получали»[371], ставило в ложное положение его самого, по крайней мере, с точки зрения современного исследователя. Что же касается до обвинений в пособничестве германскому генеральному штабу организацией восстания в Петрограде, то здесь Ленин в своем отрицании имел основания стоять до конца. Ибо обнаружить реальный «германский след» в событиях 3 – 5 июля даже по опубликованным теперь документам МИД Германии не представляется возможным: они позволяют говорить о заинтересованности немецкой стороны в большевистском движении, о стремлении помочь Ленину в связи с выдвинутым против него обвинением в том, что он немецкий агент. В самом деле вот что, например, сообщает советник германского представительства в Стокгольме Штоббе канцлеру Бетман‑Гольвегу накануне июльских событий: «Согласно сообщениям из Петрограда, в здешних газетах, а также из других источников явствует, что влияние группы Ленина, к сожалению, уменьшилось… Ослабление влияния большевиков вызвано частично наступлением, а частично необычностью требований группы Ленина. Эти требования, наиболее крайним из которых является экспроприация крупных капиталистических концернов (особенно всех банков и крупных промышленных и коммерческих предприятий) и крупной земельной собственности, имеют целью отделение всех входивших в империю народов от России и их формирование в самостоятельные республики»[372]. Увы, об организации восстания в Петрограде на немецкие деньги или с помощью военной силы советник не сообщает, хотя канцлеру следовало бы представлять самую важную и конфиденциальную информацию. По меньшей мере, замедленной может показаться реакция немецкой стороны на июльские события в Петрограде. Спустя почти месяц (!) после того, как Ленин и другие руководители большевиков были объявлены германскими шпионами, германский посланник в Копенгагене Брокдорф‑Ранцау направляет в Берлин следующую телеграмму: «20 июля русская газета „Речь“ объявила, что два немецких офицера генштаба по фамилии Шигицкий и Люберс рассказали русскому прапорщику Ермоленко, что Ленин – немецкий агент. Там говорится также, что Яков Фюрстенберг (Ганецкий) и д‑р Гельфанд (Парвус) тоже немецкие агенты, действующие в качестве посредников между большевиками и немецким имперским правительством. Я считаю необходимым, во‑первых, выяснить, существуют ли в генштабе офицеры Шигицкий и Люберс и затем, если это вообще возможно, категорически опровергнуть сообщение „Речи“. „Речь“ также заявляет, что, согласно телеграфным сообщениям из Копенгагена, Гаазе, немецкий социал‑демократ и член рейхстага, сказал в беседе с одним русским журналистом, будто Гельфанд был посредником между правительством и русскими большевиками и доставлял им деньги»[373]. Представляет интерес, что же ответил заместитель статс‑секретаря Бусше на эту телеграмму, спустя неделю: «По нашему наущению подозрения, что Ленин – немецкий агент, энергично опровергаются в Швейцарии и в Швеции. Таким образом, впечатление от этого сообщения, исходящего якобы от немецких офицеров, разрушено. Утверждение, якобы высказанное Гаазе, отрицается»[374].

Хотя оба этих документа дают пищу для самых различных утверждений и предположений, вряд ли на их основании можно говорить о глубокой вовлеченности немецкой стороны в июльские события в Петрограде. Даже если к тому добавить сообщаемый Г. Катковым факт о том, что как только немцы узнали об обвинении Гельфанда в финансовой помощи большевикам, они потребовали от него немедленного опровержения[375], все равно доказательств получается маловато. «Германский след» в организации восстания против Временного правительства пока не обнаружен. Но, может быть, это удалось сделать Особой следственной комиссии, созданной Временным правительством по делу «О вооруженном выступлении 3‑5 июля в Петрограде», а мы до сих пор пребываем в неведении?

 

Глава седьмая.

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 163; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!