II. Генерал Власов и борьба вокруг Освободительного движения

Первая встреча с Андреем Андреевичем Власовым

Стремление к освобождению от сталинской деспотии владело всеми народами России еще до немецкого нападения. По мере продвижения немцев на восток, это стремление, как уже говорилось, стихийно проявлялось, так как широкие круги населения видели предоставлявшуюся возможность изменения ненавистного государственного и общественного порядка. В этой, по сути своей, революционной ситуации, капитан Николай фон Гроте, балтийский немец и журналист, а во время войны – сотрудник Отдела армейской пропаганды (ВПр), одним из первых понял, что к солдатам и офицерам Красной армии должен обращаться какой‑либо влиятельный русский человек; только так, может быть, удастся еще исправить провалы убогой нацистской пропаганды. Но мысль привлечь какого‑нибудь советского генерала в качестве соратника в борьбе против Сталина зародилась в ОКХ.

После того, как зимняя кампания 1941–42 гг. показала, что германское правительство не хочет, да и не способно разработать план «политических методов ведения войны», среди высших офицеров в ОКХ, чувствовавших свою ответственность, созрело решение самостоятельно проводить политические мероприятия с целью скорейшего окончания войны в России.

В ОКВ заинтересованность в таких мероприятиях проявил генерал‑майор фон Ведель, начальник Отдела армейской пропаганды (ВПр).

При взвешивании всех возможностей исходили из сложившихся в данный момент военно‑иерархических взаимоотношений, которые представлялись посвященным довольно благоприятными: Ведель, как представитель ОКВ, подчинялся непосредственно генералу Кейтелю; между группой офицеров в ОКХ и Гитлером как верховным главнокомандующим и главнокомандующим сухопутными силами стоял лишь начальник Генерального штаба генерал‑полковник Гальдер. Поэтому казалось, что возможно будет убедить Гитлера в необходимости коренным образом изменить политику в России и совершенно ясно заявить о политических целях войны: ведь на Гитлера можно было бы воздействовать на высшем уровне, используя обе упомянутые военно‑иерархические ступени. Для этой цели нужно было как можно скорее поставить основные фигуры в окружении Гитлера перед совершившимися политическими фактами, поскольку последние могли быть созданы воинскими силами. Так думали офицеры! Подробности действительных намерений Гитлера тогда не были известны даже верхушке военного руководства, а следствия гитлеровской политики были настолько очевидны, что в Генеральном штабе, а особенно среди сотрудников ФХО, едва ли хоть один человек верил в возможность продолжения безумной политики в России.

Генерал Андрей Андреевич Власов – в 1941 году один из выдающихся защитников Москвы – попал в немецкий плен в июле 1942 года. Он боролся до конца и делил со своими солдатами все лишения. Но он не мог предотвратить крушения 2‑ой советской Ударной армии (на реке Волхове), которой он командовал. И это для Власова – как для любого советского командующего, – по существу, был смертный приговор.

Когда не оставалось никаких сомнений в безвыходности положения в Волховском окружении, в расположении главной квартиры 2‑ой Ударной армии приземлилось несколько самолетов, чтобы вывезти генерала и его штаб. Власов отказался лететь: он хотел остаться со своими солдатами до конца, вместе с ними биться и погибнуть от руки врага. Мысль о самоубийстве была ему чужда.

Но судьба распорядилась иначе. Он остался в живых.

Когда почти все части его армии были уничтожены, Власов, с небольшой боевой группой, отошел в дебри заболоченных лесов. Но вскоре погибла и эта группа, за исключением нескольких человек. Еще несколько недель Власов, без знаков различия на форменной одежде, скрывался в приволховских лесах, заходя по ночам в деревни и получая от крестьян немного хлеба. Но сельское население было тогда пассивно, а по отношению к скрывавшимся красноармейцам даже враждебно настроено, особенно если вблизи стояли немецкие части.

Вечером 13 июля 1942 года Власов уснул в каком‑то сарае, где и был взят двумя сотрудниками штаба одной германской дивизии: видимо, о нем донесли крестьяне. Так Власов попал в плен.

Не то чтобы Власов совсем не верил советской пропаганде, но всему, что говорилось о немцах, он верить не мог. Однако, как и каждый солдат Красной армии, он мог бояться (и не без основания) за свою жизнь.

Во второй половине июля Власов был доставлен в лагерь военнопленных в Виннице, подчиненный ОКХ. Комендантом лагеря был пожилой немец из США, великодушный и умный человек. И этот «американец», не понимавший ни слова по‑русски и прямо‑таки созданный для того, чтобы руководить английским лагерем, должен был управлять на Украине лагерем русских военнопленных! Характерный пример тупости бюрократов!

Власова вели по улицам Винницы – города, жители которого знали его как крупного советского военачальника. Власов был 1,96 метра ростом. Его поставили во главе колонны, и многие, должно быть, узнавали его. Это, вероятно, сделано было не случайно: мелкие душонки хотели его унизить.

По прибытии в лагерь военнопленных Власов почти сразу оказал сопротивление: он отказался выйти на поверку вместе с пленными солдатами, настаивая, чтобы поверка офицеров проводилась отдельно: «Если вы хотите таким манером завоевать и переделать мир, то вы заблуждаетесь», – сказал пленный генерал «американскому» коменданту лагеря. Тот улыбнулся и доложил об этом происшествии капитану Петерсону, который в ОКХ был ответствен за военнопленных старших офицеров. Петерсон поворчал, но согласился с Власовым. Порядок поверки был изменен.

По приказу полковника фон Рённе я вскоре встретился в первый раз с Власовым.

Власов произвел на меня положительное впечатление своей скромностью и в то же время сознанием собственного достоинства, своим умом, спокойствием и сдержанностью, а особенно той трудно определимой чертой характера, в которой чувствовалась скрытая сила его личности. Это впечатление еще усиливалось всей его внешностью: бросающимся в глаза ростом худого широкоплечего мужчины, внимательным взглядом через толстые стекла очков, звучным басом, которым он, не спеша, четко излагал свои мысли. Иногда в его словах проскальзывали нотки легкого юмора.

Он рассказал мне о своей жизни. Сын бедного крестьянина Нижегородской губернии, Андрей был тринадцатым ребенком у своих родителей. Родился он в 1900 году. По желанию верующей матери, которую он очень любил, Андрей должен был стать священником. Может быть, также и потому, что обучение в духовной семинарии отцу обошлось бы дешевле, чем в другом учебном заведении. Один немец‑сыровар, живший неподалеку, дал отцу Власова взаймы довольно крупную сумму денег, чтобы мальчик мог учиться. От этого осталось чувство, что не все немцы – изверги, как это утверждает советская пропаганда.

Уже к первую мировую войну Власов подлежал приливу в армию, но не был взят, так как сельским писарь сделал описку в призывных документах в дате его рождения, перенося её из свидетельства о крещении.

Хотя и Февральская революция 1917 года не прошла бесследно для молодого Власова, Октябрьской революцией он был захвачен полностью: «Хлеб, мир, земля крестьянам» – под этим лозунгом Советы начали свое победное шествие. Они распустили по домам уставшую от войны армию и обещали раздать крестьянам поместья крупных землевладельцев.

Андрей оставил духовную семинарию. Сначала он вошел к кружок революционных студентов, я потом вступил добровольцем в Красную гвардию, чтобы «защищать землю и свободу».

Власов стал командиром роты. «Белогвардейцы», а с ними и «иностранные империалисты», были изгнаны. Власов обладал качествами организатора и руководителя, а потому быстро стал продвигаться. В короткое время он стал командиром полка, а затем командиром дивизии.

Позднее, будучи военным советником при штабе Чан Кай‑ши (1938–1939), молодой полковник познакомился с древней китайской культурой, занялся изучением китайской философии и накопил богатый политический опыт, внимательно наблюдая развитие китайско‑японского конфликта. Его политический горизонт заметно расширили также встречи с представителями западных держав.

Власов с уважением говорил о Чан Кай‑ши, но сомневался в его успехе так же, как он считал безнадежной и тогдашнюю японскую политику, потому что Китай, возможно, и будет завоеван, но никогда не будет покорен сам народ. («Интересное заключение, – подумал я, – нам следует тоже принять это во внимание».) Крупный орден, пожалованный ему Чан Кай‑ши, он не имел права носить по возвращении в Советский Союз: «Такие знаки отличия не допущены ко внутрисоветскому употреблению», – заметил он, улыбаясь.

Назначенный по возвращении в СССР командиром известной своей распущенностью дивизии, он сделал из нее образцовое воинское соединение, за что был награжден лично Сталиным.

Власов, разумеется, прекрасно знал внутри – и внешнеполитическое положение, так как он многие годы соприкасался с руководящими партийными и государственными деятелями. Но, как крестьянский сын, он знал и условия жизни народа. Ранее восторженный приверженец советской власти, которой он был обязан своей карьерой, он видел теперь оборотную сторону ее. Когда он, будучи уже офицером высокого ранга, приезжал в село к своему отцу‑колхознику, люди при нем молчали, не доверяя ему. Даже водка мало помогала. Он сильно страдал от этого. И молчание это говорило об обманутых надеждах, о страхе и нужде.

Власов знал и крупных партийцев, их жестокость, неразборчивость в средствах при достижении своих целей. Он знал ведущих людей в Кремле и наблюдал их поведение в своей среде. Но обо всем этом мы говорили уже позже.

Первоначальное недоверие Власова рассеялось благодаря тактичному обращению с разбитым противником со стороны немецких офицеров и рыцарскому отношению его врага в боях у Волхова генерал‑полковника Линдеманна. Этим подтвердилось то, во что он, в сущности, хотел верить: что немцы были не чудовищами, а людьми и, как солдаты, уважали противника.

В этот мой первый визит у Власова мы говорили обо всем, только не о военных делах. Наш разговор о большой нужде, в которой живут простые русские люди по ту и по эту сторону фронта, казалось, сразу сблизил нас.

При следующем моем посещении генерала Власова я должен был много рассказывать ему о Германии. Его интересовало всё. Но, прежде всего, он хотел знать больше о германских целях войны. Надо сказать, что знал он уже поразительно много.

Несмотря на колючую проволоку и охрану, подпольная информация среди военнопленных работала надежно и быстро. Неправильное обращение с военнопленными способствовало эффективности тайной советской пропаганды, так что военнопленным быстро стала ясной их судьба, как «унтерменшей». Не надо было обладать большим политическим образованием, чтобы сделать из этого выводы.

На откровенность генерала я также отвечал откровенностью; конечно, присяга ставила мне определенные границы. За годы нашей совместной с Власовым работы, последний с необычайным тактом уважал связывавшие меня обязательства, так что между нами быстро установились отношения, основанные на взаимном доверии.

Вскоре я поставил Власову решающий вопрос – не является ли борьба против Сталина делом не одних только немцев, но также, и в гораздо большей степени, делом русских и других народов Советского Союза? Он задумался. Потом он рассказал мне о долголетней борьбе за свободу, которую вели крестьяне и рабочие, офицеры и студенты, мужчины и женщины. А мир наблюдал и молчал. Из экономических и иных корыстных побуждений, с советской властью, держащейся на крови, заключались договоры и союзы. «Может ли всё это ободрить народ, чтобы он взял в свои руки свою судьбу?» – спросил он. В такие минуты генерал выглядел, как старый, мудрый китаец. Умные и неподвижные черты лица его не выдавали его чувств. «Куда он клонит?» – подумал я.

Потом он сказал, что в Советском Союзе не только народные массы, но и многие военные, даже ответственные работники, настроены хотя и не против советской системы, но против Сталина. Террор подавляет в России всякую попытку к созданию организованного движения сопротивления. Здесь, в плену, он имел возможность говорить со многим старшими офицерами. Только некоторые держатся выжидательно, большая же часть считает, что патриотический долг русских – начать борьбу против Сталина. Но на чьей стороне?

– Англичане уже подвели нас однажды. Немцы, кажется, не нуждаются в нас. А американцы заключили договор со Сталиным. Правда, ни англичане, ни американцы не имеют у нас территориальных интересов.

Он внимательно наблюдал, какое действие окажут на меня его слова.

– И как вы представляете себе практическое участие русских в борьбе против Сталина? – так вернул мне генерал мой же собственный вопрос.

Я сказал, что мы сами в начале похода верили в освободительную войну, в освобождение России от большевизма. Я говорил о бедственном положении военнопленных, которое, к сожалению, нам изменить не удалось. Я сказал ему и о том, что вожди национал‑социалистов одержимы высокомерием, а потому слепы и не склонны разработать разумную политическую концепцию. Следствие этого, прежде всего, катастрофическое положение 50–70 миллионов людей в занятых областях. Позиция же германского офицерского корпуса иная.

Власов сказал, что это он и сам заметил, и упомянул генерала Линдеманна и офицеров его штаба. О положении в занятых областях он был уже достаточно хорошо осведомлен.

– Что же всё‑таки мы можем сделать? – спросил он снова. – И что думает об этом ваш фюрер?

– Ну, фюрер, к сожалению, всё еще окружен пораженными слепотой людьми. Но фельдмаршалы и крупные офицеры здесь, в Генеральном штабе, делают, что могут, в сторону изменения политических целей войны и пересмотра наших отношений к русскому народу. Готовы ли вы сотрудничать с теми, кто хочет бороться против Сталина?

– Против Сталина – да! Но за что и за кого? И как?

– Сотни тысяч русских уже помогают немцам в этой войне против Сталина, многие даже с оружием в руках. Но у них нет своего лица.

– Дадут ли нам офицеры, о которых вы говорите, возможность выставить против Сталина русскую армию? Не армию наёмников. Она должна получить свое задание от национального русского правительства. Только высшая идея может оправдать выступление с оружием в руках против правительства своей страны. Эта идея – политическая свобода и права человека. Вспомним о великих борцах за свободу в США – о Джордже Вашингтоне и Вениамине Франклине. В нашем случае, только если мы поставим общечеловеческие ценности над ценностями националистическими, – оправданно и согласие на вашу помощь в борьбе против большевистской диктатуры. Тем более, что люди в Кремле ведут псевдо‑национальную политику и патриотизм их поддельный.

Власов выразил еще раз то, что я уже слышал от советских офицеров в лагерях военнопленных, то есть свою готовность бороться против Сталина за свободную, независимую, национальную Россию. Никаких аннексий, и не правительство квислингов милостью Гитлера. Но Власов сделал еще шаг дальше, поставив свободу и иные общечеловеческие ценности выше национальных интересов. И это, собственно, было решающим.

Я просил генерала изложить свои мысли в письменной форме. Момент был благоприятный: начальник Генерального штаба Гальдер ждал от Гелена возможно более полной информации, исходящей из советских офицерских кругов, о реакции в Красной армии на только что проведенное упразднение института комиссаров. Таким образом, доклад пленного генерала мог попасть без промедления в руки начальника Генерального штаба.

При наших разговорах с Власовым иногда присутствовал пленный же полковник Владимир Ильич Боярский: Власов приглашал его для выяснения некоторых вопросов. Боярский – командир одной из советских гвардейских дивизий – производил прекрасное впечатление. Он был настроен резко антисталински, но и открыто говорил, что он отнюдь не друг немцев. В составлении доклада Власова этот политически развитый офицер сыграл существенную роль. Полковник Боярский, в последующие годы часто терявший терпение, показал себя в данном случае терпимым и гибким, и его сотрудничество было в высшей степени ценным.

Власов в своем докладе, на основе соображений, обсужденных в наших беседах, составил очень ясный конструктивный план. Вместе с тем он заявил о своей готовности поставить себя в распоряжение своего народа в борьбе за свободу.

Набросок плана был хорош, но, увы, слишком многословен. Из моего опыта я уже знал, что «пруссакам» следует всё давать в сжатом, сухом изложении. Рённе еще прибавил, что, имея дело с нацистами, надо учесть их тщеславие и направление их интересов.

Вместе с обоими русскими офицерами я сократил и переработал доклад. Хотя Власов и отнесся насмешливо к этой работе, но он тотчас же уловил ее смысл.

И в последующие годы он остался верен себе: взгляд его был всегда направлен на целое, но он был готов признать необходимость малых уступок, если его основные принципы оставались неприкосновенными. Рённе полностью одобрил доклад в его новой форме. Он несколько раз беседовал с Власовым и сказал мне, что в случае совместной работы с русскими он отдал бы генералу Андрею Андреевичу Власову предпочтение перед всеми другими. В то время в Виннице содержался целый ряд старших русских офицеров, среди них полковник Шаповалов. Шаповалов бы прекрасный офицер и убежденный антисталинец. Ему протежировали, так как его поведение и внешний вид соответствовали типу хорошего немецкого офицера. Но он не был личностью, как Власов; а человек со всем соглашающийся не был бы хорош ни для нас, ни для русских. Я упоминаю Шаповалова потому, что я считал важным, чтобы во главе Русского Освободительного Движения стояла сильная и независимая личность. Необходимым условием для успешного союза была готовность искренне сотрудничать с немецкой армией, но не соглашаться следовать немецкой указке. Я не хочу обвинить Шаповалова в такой тенденции, но, по моему убеждению, только Власов обладал качествами, при которых и немецкие, и русские интересы были бы соблюдены.

Политика «малых шагов»

Мы сочли личным успехом Гелена (основавшего свои предложения на докладе Власова), что Гитлер дал ОКХ полномочия на разработку и рассылку директив по оплате «хиви», а также относительно их положения в составе германской армии. Это означало, что ОКХ мог взять в свои руки легализацию добровольцев и «хиви». То был огромный шаг вперед.

– Теперь это дело двинулось, – сказал мне Рённе, – и это вы можете передать Власову.

– И потом все эти добровольцы должны быть подчинены Власову, – позволил я себе заметить.

– А вот этого вы пока не должны ему говорить, – ответил Рённе тоном приказа, но с лёгкой улыбкой.

Конечно, мне пришлось сказать Власову не больше того, что разрешил Рённе. Но Власов тотчас же сделал логический вывод:

– Если вы охватите всех так называемых добровольцев, – а вы говорили, что их будет сейчас 800 000 или даже целый миллион, – тогда стоит лишь передать мне 200–300 тысяч, и мы, вместе с Боярским, гарантируем вам, что мы в несколько месяцев закончим для вас войну, то есть скорее для нас…

Власов думал не так, как Рённе или Гальдер, и не так, как его немецкие друзья, он думал как русский. Ведь для него это была бы не война против внешнего врага, а борьба русских со сталинским режимом. Но сих пор вооруженная борьба русских против Сталина была невозможна, так как лишь одна сторона обладала оружием, и потому ее господству ничто не угрожало.

– Теперь они будут под угрозой! Не от вас, но от нас. Вы понимаете, конечно, Вильфрид Карлович, в чем суть, и полковник Рённе тоже понимает. Теперь, я думаю, вы должны разъяснить это и вашим начальникам.

Один из начальников, о которых говорил Власов, – начальник Генерального штаба Гальдер, – отлично понимал положение. Гальдер уже под Москвой понял, что для успешного окончания похода в Россию необходимо использовать не только военные, но и политические средства. Неоднократно пытался он убедить в этом Гитлера. Как я узнал позже от Гелена, Гальдер уже очень рано высказывал мнение, что «мы проиграем войну, если Гитлер останется глух к этим советам военных».

Прощаясь, мы с Власовым знали, что сблизились еще больше.

Дальнейшим успехом ОКХ было официальное разрешение при укомплектовании всех дивизий для восточного фронта, включая и его тыловые районы, допускать определенный процент русских и украинцев. Говорили о трех‑четырех тысячах человек на дивизию и рассказывали, что Гитлер лично дал на это согласие.

Был ли это уже перелом, первый шаг к новой политике?

Приказа о включении и учете добровольцев и «хиви» сам я никогда не видел, но был свидетелем, как соответствующие указания передавались по телефону во фронтовые части.

Между тем, Рённе мобилизовал и Министерство иностранных дел; и однажды в Виннице появился бывший советник германского посольства в Москве Густав Хильгер. Я знал Хильгера с 1920 года, когда он руководил репатриацией из России немецких военнопленных, а я работал в Международном Красном Кресте. Я был рад нашей встрече и привел Хильгера к Власову, с которым он долго беседовал.

Взгляды Хильгера совпадали и с «нашими» (причем под «мы» я здесь подразумеваю не только Гелена и Рённе с «клубом», но также и наших «союзников» в ОКХ), и со взглядами Власова. Мы все верили, что создавшееся положение можно изменить в благоприятную сторону. К сожалению, мы в ОКХ не знали, что и Густав Хильгер, не имевший, пожалуй, на Западе соперников в знании людей и страны, располагавший колоссальным опытом, накопленным им за два десятка лет работы в России, не встретил никакого понимания у нацистских вождей.

* * *

По предложению Отдела пропаганды ОКВ, старший лейтенант Дюрксен (один из сотрудников Гроте) был командирован в ОКХ. Дюрксен родился в России, и, хотя он был чистокровным немцем, любил Россию, что я был рад узнать. Дюрксен зарекомендовал себя как офицер благородного образа мыслей и особенно ценным было то, что он понимал настроения и душевный склад русских людей. Он получил задание уговорить Власова подписать листовку, которую Гроте предполагал разбросать за линией фронта. Если бы эта листовка увеличила число перебежчиков, это было бы доказательством, что ОКХ и Отдел пропаганды ОКВ находятся на верном пути. А мы должны были сказать, наконец, людям по обе стороны фронта, за что им бороться.

При этом посещении Дюрксен изъявил готовность взять Власова в Берлин и поместить его в небольшом «штабе», созданном из военнопленных: они были собраны там в качестве советников ОКВ. Рённе нашел это предложение превосходным: Власов смог бы немного познакомиться с Германией, а за это время ОКХ удалось бы дальше продвинуть общее дело. Тогда можно было бы снова заняться Власовым: путь для него будет расчищен.

Рённе сказал мне, что следующим шагом вперед было бы освобождение из плена русских сотрудников этого «берлинского штаба», на основе еще разрабатываемых новых правил о «восточных добровольцах», и перевод их в состояние «полусоюзников». На этот счет он хотел сразу же договориться с генерал‑майором Штифом и полковником фон Штауфенбергом, Мне разрешалось информировать об этом Власова. Казалось, таким образом, что дела начали развиваться в положительном направлении.

Рённе, еще до приезда Дюрксена, спросил Власова, готов ли он подписать обращение к Красной армии, призывающее солдат прекратить сопротивление и переходить на германскую сторону. Власов категорически отказался: как профессиональный солдат, он не мог призывать к нарушению солдатского долга.

Рённе сразу понял: Власов хотел организовать Освободительное Движение – не более, но и не менее. Рённе упрашивал всё же помочь ему. Он настаивал, что без явных успехов трудно заставить начальство согласиться на следующий шаг. Этот явный успех в глазах высшего командования был бы очевиден из роста числа перебежчиков после власовского призыва к красноармейцам.

– Они будут переходить и без моего призыва нарушить свой долг, – заметил Власов.

Но он всё же понимал, что эти «порядочные офицеры», как он называл их, в ОКХ в настоящее время не могут добиться от начальства решительных политических перемен. Пришлось бы либо вообще отказаться от наших планов, либо принять политику «малых шагов».

Когда велись эти переговоры, отношения взаимного доверия между Власовым и мною уже значительно укрепились. Поэтому я сказал ему со всей откровенностью:

– Генерал, ваше обращение нужно нам, чтобы доказать политикам, что офицеры и солдаты Красной армии готовы слушать вас и следовать за вами, как за русским и патриотом. Когда они это поймут, мы приблизимся к нашей цели. А до тех пор, дорогой Андрей Андреевич, нам не остается ничего иного, как идти тернистым путем борьбы против Сталина и против…

Власов перебил меня:

– Против этих слепых идиотов вокруг Гитлера.

– Совершенно верно!

Наконец‑то и это было сказано.

– Здесь все же совсем все иначе, чем в Москве. Вы берете на себя ответственность и действуете по вашей совести, – сказал Власов. – Такое у нас немыслимо. Малейший намек диктатора – и все падают ниц.

– Так вы поможете нам? – спросил я его. – И не только в этот первый раз, с листовкой, но и в том, что последует за ней?

Власов попросил сутки на размышление.

Я чувствовал, что мы с Власовым понимаем друг друга.

Наряду со многими другими офицерами, я тогда еще верил, что Гитлер не останется глух к голосу разума или что высший генералитет добьется правильного политического решения. Я сказал это Власову, но просил его никогда не упрекать меня, если мои предположения и ожидания не оправдаются. Он обещал мне это и держал свое слово до последнего часа нашей совместной работы. Я надеюсь, что я также сдержал свои обещания.

Мы договорились быть друг с другом откровенными и искренними и ничего друг от друга не скрывать, за исключением тех случаев, о которых я уже упоминал, – когда, в силу присяги, я обязан был молчать.

Власов все еще сомневался: действительно ли он подходит для возглавления Русского Освободительного Движения? И можно ли политикой «малых шагов» когда‑нибудь дойти до намеченной цели? В борьбе против тирании судья один: успех. Он выносит свой приговор, присуждая победителю звание героя борьбы за свободу, а побежденному ставя клеймо изменника.

При всех этих размышлениях я ощущал силу заповеди, которой я следовал после первой мировой войны, а особенно во время моей деятельности при Международном Красном Кресте. И я сказал Власову:

– Не знаю, доживем ли мы до политического успеха. Но разве только политика определяет наши действия? Если ОКХ лишь наполовину поддержит наши планы, то мы безусловно увидим, как сильно улучшится жизнь русских военнопленных, многие из которых еще и сегодня умирают голодной смертью. Этой цели на службе людям, согласно божественным заповедям, мы добьемся во всяком случае!

– Вы правы. Ради одной этой задачи оправдана наша политика, – откликнулся Власов.

«Только честолюбец» или «одержимый стремлением к власти» никогда не понял бы меня. Но для Андрея Андреевича Власова служение, в высшем смысле этого слова, было заповедью его жизни, и он остался верен ей на всех этапах дальнейшего трагического развития событий.

Так началась наша политика «малых шагов». Власов обещал обратиться к своим землякам в Красной армии – на свой манер. Первая листовка появилась. Текст был составлен Боярским и дополнен Власовым. В нем было лишь осуждение Сталина и его клики. Призыва переходить к немцам – не было.

А в итоге – десятки тысяч перебежчиков на всех участках фронта. Такого количества не было уже в течение месяцев! К русским обращался русский генерал, один из защитников Москвы. Правда, имя Власова было известно не во всех частях Красной армии. Поэтому от многих германских дивизий вскоре стали поступать требования, что для большего успеха необходимо, чтобы к русским обращалось национальное русское руководство или правительство, к украинцам – украинское. То, что мы, немногие, говорили вот уже более года, многие признали теперь как насущную необходимость. Но те, кто прежде всех других должны бы понять случившееся, – поскольку они были ответственны за политику, – все еще не могли понять главного.

* * *

Уже в августе 1942 года я должен был сменить ОКХ и «клуб», с дорогими мне товарищами, на незнакомый мне ОKB в Берлине. Гелен сообщил мне, что я, как попечитель Власова, командируюсь в Отдел пропаганды при ОКВ, но по‑прежнему буду числиться за штабом ОКХ и его Отделом ФХО. Официально только ОКВ мог разрешить русскому, то есть Власову, обращаться к русским.

Я рассказал Гелену о моем «союзе» с Власовым. Вопрос был в том, сколь долго он будет сотрудничать с нами, если мы не сможем добиться дальнейших успехов?

Рённе за это время сделал шаг дальше. Он прозондировал у Треско и Герсдорфа в штабе группы армий «Центр» – нельзя ли вновь оживить план 1941 года с Русским Освободительным Комитетом в Смоленске и теперь уже генералом Власовым во главе его. Хотя в Смоленске не было прежних лиц, Треско и Герсдорф приняли предложение Рённе.

Вследствие этого, моей ближайшей задачей было добиться согласия и поддержки ОКВ. Одновременно я получил заверения, что Организационный отдел ОКХ готов тотчас же предоставить в мое распоряжение бюджет для русского пропагандного подразделения, как только будет дано одобрение со стороны Отдела ОКВ/ВПр.

Перед моим отъездом полковник фон Штауфенберг предупредил меня, что СС уже принялся комплектовать эстонские и латышские части.

– Это значит, – сказал он, – что надо спешить с нашим планом организации общерусского центра. СС, несмотря на свою теорию об унтерменшах, без стеснения пойдет по пути использования людей. И если Гиммлер возьмется за Русское Освободительное Движение, он привлечет для СС и сотни тысяч русских. Одни поверят обещаниям, другие пойдут по бесхарактерности или из карьеризма. Тогда – горе нам и всему миру.

Я был в высшей степени рад, что Штауфенберг и его друзья в ОКХ так ясно видели проблемы, которые встали бы по окончании войны. Я тогда не знал о его принадлежности к группе оппозиционных военных и не понял, насколько он доверял мне, говоря все это.

– Ну, за Власова вам бояться не нужно, – заявил я. – Он никогда не пойдет на то, чтобы оказаться на буксире у СС и помогать коричневому диктатору занять место красного.

Рённе еще раз просил меня молчать об идее включения русского национального правительства в Европейский союз, так часто дискутировавшейся в нашем «клубе»:

– Нужно придерживаться «политических методов ведения войны» и «тактики малых шагов». А если вы не добьетесь успеха в Берлине, мы вытащим вас снова к нам…

«Штаб» Власова в Берлине

Итак, в конце августа 1942 года я приехал в Берлин. Так называемый штаб русских сотрудников Отдела ОКВ/ВПр находился на Викториаштрассе 10, в помещениях Отдела, но за замками и запорами. Решетки на окнах, убогие деревянные топчаны, на них – мешки с соломой. Запрет выхода в город. Вечером запирались и двери комнат. Я был потрясен: значит, даже ОКВ в Берлине не смог добиться для своих работников ничего лучшего. Скудную еду приносили ежедневно из какой‑то столовой на Потсдамерплац, а солдаты из охраны часто добавляли кое‑что из собственных рационов, чтобы несколько улучшить питание русских. Они чувствовали, что тот, кто работает с нами, должен быть, по крайней мере, сыт. Не были ли они лучшими политиками, чем их высокое начальство из государственного возглавления?

Старший лейтенант Дюрксен дружественно встретил меня. Моим непосредственным начальником стал капитан Гроте.

Начальником Отделения ВПр/IV, к которому принадлежали Гроте и Дюрксен, а теперь и я, был полковник Мартин.

Рённе был прав: дальше мыслей о «политическом методе ведения войны» Мартин не шел. Только Дюрксен сразу сказал мне, что мы добьемся успеха лишь при широком подходе к проблемам. Но вскоре и Мартин, и Гроте присоединились к мнению, что если уж говорить о «германской задаче» на Востоке, то она может быть решена лишь при признании политических прав и интересов всех народов Советского Союза, включая русский.

Сразу же после моего приезда в Берлин Власов спросил меня о результатах его разговора с Густавом Хильгером, советником Министерства иностранных дел. Мне пришлось ответить, что перспективы, к сожалению, малообещающи, результатов нет.

– Значит, немцы не хотят, – сказал Власов.

Потом он начал критиковать «привилегированное» положение русских борцов за свободу при ОКВ, но заметил:

– Все же, если бы все русские военнопленные были помещены в условия этой Викториаштрассе, мы оказали бы нашему народу немалую услугу.

Он сказал это искренне, но в его словах был оттенок горечи, намек на наш разговор в Виннице, что его сотрудничество – цена помощи военнопленным.

– Я много думал о нашем соглашении и о возможных путях. Мои земляки лишь тогда очнутся от летаргии, лишь тогда будут сотрудничать и помогать, если им показать дорогу в новое, лучшее будущее. Ваш великогерманский рейх их не интересует, они хотят своего государства и чтобы были решены вопросы их собственного национального существования.

Наши беседы иной раз длились часами.

* * *

В своем заношенном обмундировании военнопленных, с большими буквами «SU» на спине, русские «сотрудники» ОКВ могли выходить в город лишь строем в сопровождении конвоя. Власов отказался участвовать в этих «прогулках» на обозрение гуляющих в Тиргартене берлинцев. Он оставался в своей комнате.

От времени до времени эти «сотрудники» привлекались некоторыми министерствами для дачи советов, в качестве знатоков по различным специальным вопросам (например, по сельскому хозяйству). Из этого сама собой возникла необходимость в ослаблении их изоляции. Мы решили, прежде всего, добыть гражданскую одежду и улучшить общие условия жизни и работы пленных.

И тут обнаружилось, что могущественному ОКВ не под силу, справиться с этой задачей. Ибо, во‑первых, это было против действующих инструкций, а, во‑вторых, не было соответствующих статей бюджета, то есть, попросту говоря, не было денег.

Власов и его товарищи лишь посмеивались над нашими стараниями:

– И при таком «размахе» вы хотите завоевать мир?

Конечно, по линии Абвера (под начальством адмирала Канариса) нашлись бы возможности добыть все необходимое; но этого пути следовало избегать принципиально: небольшой круг лиц, решивших способствовать развитию русского национального независимого движения, не должен был работать с контрразведкой и, таким образом, подвергнуться опасности стать ее орудием. (Даже если, как я увидел это позже, именно среди офицеров Абвера были многие с безупречным образом мыслей, поддерживавшие как русскую, так и немецкую борьбу за свободу.)

Поэтому мы начали собирать среди друзей пальто, костюмы, белье и прочее необходимое. Приносили одну вещь за другой и подгоняли по размерам. Только Власову, с его ростом в 1,96 метра, ничто не подходило. Наконец, мелкий служащий одного из берлинских распределительных пунктов смог получить из‑под полы подходящий костюм и пальто. Этот служащий сказал тогда: «Если генерал хочет помочь нам, мы должны помочь и ему». Все были довольны, и даже полковник Мартин, который, по его словам, «не должен был все это знать».

* * *

Вскоре Власов смог приступить к созданию «своего штаба», и мы с ним посетили ряд лагерей военнопленных в ближайших окрестностях Берлина.

Из уже находившихся на Викториаштрассе «сотрудников» Отдела ОКВ/ВПр самой значительной личностью был, несомненно, Мелетий Александрович Зыков. Зыков уже давно был в немецком плену. Он называл себя сотрудником центральных советских газет. Разумеется, этого мы не могли проверить, как и его, якобы близких, отношений с Бухариным и другими крупными советскими руководителями, позже ликвидированными Сталиным. Зыков был человек подкупающего ума и исключительно обширных знаний. Хотя он и подчеркивал, что он никогда ранее не бывал в Западной Европе, что, без сомнения, соответствовало истине, он, однако, хорошо знал ее. Он не предавался иллюзиям относительно Германии, ясно видел немецкую политику, амбиции национал‑социалистической партии и ее организаций, хаос в различных министерствах (несмотря на «унификацию» – Gleichschaltung), колеблющиеся позиции Розенберга и, наконец, трудное положение ведущих офицеров ОКВ/ВПр, которые, как сказал Зыков, должны служить чистой истине, независимой от каких‑либо идеологий и даже если это против любимых теорий Гитлера.

Характерной для Зыкова была его оценка положения, сделанная им, безо всяких прикрас, в разговоре с Власовым и со мной:

– Национал‑социалисты свою войну проиграли, но это открывает богатые возможности для антисталинской Европы. Эти возможности надо использовать, уважаемый Андрей Андреевич. (Когда мы вели эти разговоры осенью 1942 года, немецкие войска еще успешно продвигались на кавказском и сталинградском направлениях.) – И потом:

– Если немцы слишком узколобы для большой политики, придется использовать до предела политику «малых шагов».

Этой линии Зыков придерживался до своего исчезновения осенью 1944 года. Зыков не был максималистом, он не стремился, как большинство русских, получить сразу всё. Он делал первый шаг, а за ним второй.

Однажды Власов спросил меня – сумеем ли мы сохранить Зыкова в штабе, поскольку он, видимо, еврей? Я ответил, что за безопасность Зыкова поручился Гроте, которому подчинялся «штаб русских сотрудников». Но когда будет сформировано наше собственное русское воинское соединение и начальником станет он, Власов, то нам с ним вместе придется отстаивать Зыкова.

На это Власов заметил, что он считает сотрудничество Зыкова крайне ценным, что ему нужны люди крупного формата:

– Зыков единственный такой из всех, встреченных здесь мною до сих пор; второго Зыкова мы так легко не найдем. Да и в Советском Союзе мало людей такого калибра – всех их отправил на тот свет товарищ Сталин.

Зыков, проведший четыре года в ссылке в Сибири, был страстным врагом Сталина, но не советской системы, как таковой. В этом он несколько отличался от Власова и многих других генералов из его позднейшего штаба сотрудников. Но никто из них не был лично обижен на советскую власть, которая дала им возможность стать тем, чем они были. И это их объединяло.

* * *

Русские постоянно натыкались на мелочные мероприятия своих новых немецких друзей и критиковали «косность, чтобы не сказать глупость» политического руководства. Они, бывшие советские офицеры, должны были помогать немцам в толковании советских сообщений. Они должны были давать свое суждение о политических событиях в России и о положении на фронте. Они должны были составлять листовки, обращенные к солдатам Красной армии. Но слушать советские радиопередачи даже в Отделе ОКВ/ВПр было разрешено лишь немногим немецким офицерам.

Как же могли тогда наши русские сотрудники справиться со своими задачами? Ответ однозначен: нелегально приобрести радиоприемники и тайно им пользоваться.

Когда русские советники сообщили нам однажды, что Сталин намерен ввести в Красной армии форму и знаки различия бывшей царской армии, это известие было принято в ОКВ сперва скептически. Политическое и военное значение этого мероприятия встретило почти полное непонимание. Весь интерес сосредоточился на вопросе: откуда военнопленные могли получить такую информацию? Гроте и мне было поручено усилить надзор. Спустя несколько дней Отдел ФХО при ОКХ подтвердил это сообщение.

Так как Отдел пропаганды могущественного Верховного командования вооруженных сил не располагал автомашиной, которой могли бы пользоваться мы, «маленькие люди», нам приходилось прибегать к общественному транспорту. Саженного роста генерал, в штатской одежде, и я как его сопровождающий отправлялись, по возможности незаметно, на посещения лагерей военнопленных, а также иногда в кафе и на прогулки по паркам. Во время одной из таких прогулок Власов сказал:

– Видите, Вильфрид Карлович, вот чего я понять не могу. Вот тут, в Тиргартене, люди кормят птиц и кошек, относятся к ним с любовью, а в лагерях оставляют военнопленных умирать с голоду. И это те же немцы делают – и то, и другое.

Узнавая ближе условия жизни в Германии, он излагал мне свои соображения:

– Немцы – прилежный, трудолюбивый и способный народ; они скромны и бережливы. Вы делаете всё для семьи и дома. Я верю, что немцы охотно работают. Но в ходе вашей истории вас преследует рок: появляются императоры, вожди – и всё летит. Разве это не так? И немцы начинают всё сначала, и работают, как волы, чтобы снова добиться благосостояния. Это сделало их мелочными и завистливыми. Национал‑социалисты объявляют теперь немца «сверхчеловеком», но мне кажется, ему недостает того аристократизма, который в России считался непременным признаком подлинного барства. Мне жаль немцев, но именно так я их вижу. И мне это многое объясняет.

* * *

При наших посещениях лагерей военнопленных мы видели, что настроение было подавленное. Советские генералы, в большинстве, становились просоветскими, вернее, стали думать в отчетливо национально‑русских категориях. Во всяком случае, враждебность к немцам росла. Разочарованы и озлоблены были и те офицеры, которые, попав в плен, еще год назад были готовы бороться против коммунистической диктатуры на стороне немцев.

Я не говорю здесь о карьеристах и оппортунистах, которые верно служили советской власти, а теперь шли в лагерную полицию или становились доносчиками. Остальные пленные их презирали.

Среди штаб‑офицеров и молодого офицерства многие проявляли интерес к политике и были весьма интеллигентны: ученые, инженеры, учителя, специалисты сельского хозяйства. Солдатская же масса отупела, стала ко всему равнодушной. Лишь когда с солдатами заговаривали на родном языке о жене или детях и о возможности возврата домой, глаза их загорались. Лица, искаженные страданиями, прояснялись.

Власов ездил из лагеря в лагерь и спрашивал, спрашивал, спрашивал. Лишь немногие генералы сами узнавали Власова. Остальным он скромно называл свое имя. Свои разговоры с пленными товарищами он обычно начинал со слов о долге помочь, по добровольному решению, страдающим соотечественникам. При этом он подчеркивал, что это служение народу становится тем более высшим долгом бывших советских штаб‑офицеров, что национал‑социалисты следят за всем с недоверием и стараются подавить каждое проявление этого осознанного долга. В такой тяжелой обстановке надо помогать друг другу и быть примером. Это были простые и в то же время необычные слова. И они производили впечатление.

Генерал Василий Федорович Малышкин говорил мне, что ему стало стыдно перед Власовым. Ибо – что до сих пор сделали они все, генералы и офицеры, для своих людей в плену? В конце концов, борьба против Сталина и его террористического режима – дело самих русских:

– Почему же мы не подумали об этом раньше?

Малышкин был начальником штаба Дальневосточной армии, или Дальневосточного военного округа. Во время чистки армии в 1937 году он был арестован и подвергся пыткам, но никакой вины доказать ему не смогли. В начале войны, летом 1941 года, из тюрьмы он был отправлен на фронт, получив высокую командную должность. Теперь, в конце 1942 года, просидев почти девять месяцев в плену, он и голодал и, к сожалению, испытал на себе жестокое обращение, перенес, к тому же, дизентерию и тиф. Очень тонкий и весьма одаренный в области искусства, он часто по просьбе товарищей декламировал стихи русских классиков, а особенно охотно и хорошо он читал стихи Есенина.

Генералы Малышкин и Благовещенский пошли на сотрудничество с Власовым, когда он заверил их, что не получает от немцев никаких субсидий. Власов заявил:

– Я – русский, один из миллионов пленных. Я не изменник, что бы Сталин ни говорил о военнопленных. Я люблю свой народ и хочу ему служить. Я могу это делать, только выступая за свободу и благополучие каждого. Пока что я больше ничего не могу. Я могу достичь каких‑то успехов в борьбе за улучшение положения в лагерях военнопленных, если я твердо встану на защиту свободы и человеческого достоинства русского человека. Я не немецкий наемник! Многие немецкие офицеры искренне хотят помочь русским людям. Они предложили мне поддержку. Я решился сотрудничать с ними. Будущее покажет, что надо делать дальше.

Это вступление Власова к разговорам с бывшими штаб‑офицерами Красной армии отвечало духу нашего соглашения в Виннице, когда он принимал свое окончательное решение. Как меня самого и моих товарищей‑офицеров, так и Власова вдохновляла надежда, что право и здравый смысл неизбежно должны, в конце концов, победить. Эта надежда, даже, пожалуй, вера связывала нас. Сильное впечатление производило на меня, как он, не отступая от правды, откровенно признавая все трудности, с которыми ему и его немецким друзьям ежедневно приходилось бороться, всегда находил путь к сердцам своих земляков.

Путь, на который мы вступили, был труден, и только вера в правоту нашей борьбы поддерживала нас.

* * *

В те дни 1942 года в «штабе Власова» на Викториаштрассе и вокруг него случались эпизоды, иногда комические, даже гротескные, а иногда и опасные. Таким был, например, эпизод с доставкой в «штаб» Малышкина из лагеря Вульхайде под Берлином.

Как на зло, именно в этот день Отдел ОКВ/ ВПр получил приказ Гитлера (несколько дней назад бежал из плена один французский генерал), грозивший, в случае побегов, самыми строгими (вплоть до расстрела) наказаниями лицам, ответственным за охрану пленных штаб‑офицеров. Полковник Мартин ознакомил меня с этим приказом и предложил мне взять конвой для препровождения Малышкина. В моих глазах русский генерал был уже нашим союзником. И я подумал, что вряд ли Малышкин под конвоем почувствовал бы себя союзником.

– Нет, – сказал я, – конвоя не нужно.

– Ну, как знаете, я должен был вас предупредить. Вы несете ответственность.

Полковник Мартин, как всегда, понял меня, и в то же время он должен был подчиняться приказу. Он оставил дело на мое усмотрение, хотя и сам рисковал при этом.

На вокзале Фридрихштрассе Малышкин, одетый в гражданский костюм и не имевший еще никаких документов, вдруг исчез из моих глаз в людской толчее, – я просто потерял его из вида. В панике я бегал взад и вперед по лабиринту незнакомого мне вокзала городской электрички. Нет Малышкина. Наконец я вспомнил старое правило, что нужно вернуться на то место, где видел человека в последний раз. Там он и стоял – на платформе прибывающих поездов! Он сказал мне, улыбаясь:

– Старое правило, также и у блатных.

От Власова он слышал только, что попадет в особый лагерь ОКВ, но местонахождения его не знал; поэтому он решил, подождав некоторое время, добираться, расспрашивая встречных, в Военное министерство на Александерплац.

– Почему именно на Александерплац? – спросил я.

– Мы еще в школе учили, что в Берлине есть Александерплац, в честь Александра I, освободившего немцев от Наполеона, – сказал Малышкин.

Того, что на Александерплац помещалось Главное управление полиции, он не подозревал, как и серьезной опасности для его «охранника» из‑за приказа Гитлера.

Выдающейся личностью был также вскоре примкнувший к маленькой группе «конспираторов» на Викториаштрассе генерал‑лейтенант Георгий Николаевич Жиленков, которому пришлось, наряду со Власовым, сыграть решающую роль в Русском Освободительном Движении.

Один из безымянных, выживших среди миллионов круглых сирот, так называемых беспризорников (которые после бурь революции и гражданской войны кочевали по широким просторам России и частью были перевоспитаны, а частью массами уничтожены самым жестоким образом), он, подобно многим другим, благодаря врожденному уму и выносливости, выбрался из болота полного социального разложения. Он быстро сделал карьеру и стал комиссаром в Главном политическом управлении Красной армии.

В начале войны он был назначен комиссаром одной из армий, а когда был убит командующий армией, сам принял командование.

Армия была разбита, Жиленков скрылся в массе бежавших красноармейцев, но попал в плен. Потом он вызвался добровольно работать шофером и перевозил боеприпасы и продовольствие в районе между Минском и Смоленском и тем спасся от расстрела по «комиссарскому приказу» Гитлера или от голодной смерти в лагерях.

Благоприятная возможность открылась ему летом 1942 года, когда Треско и Герсдорф решили создать так называемое пробное соединение – русскую бригаду. Жиленков рискнул и открыл им свое комиссарское прошлое, но Треско был человеком, не боявшимся опасной ответственности. (Тогда оба они еще не могли знать, что отдадут свои жизни за те же идеалы свободы и человеческого достоинства в борьбе против диктатуры – по ту и по эту сторону фронта.)

Треско передал Жиленкову и Боярскому командование «пробным соединением» группы армий «Центр», образованным из части, носившей название «Русской национальной народной армии». Бывший до, тех пор ее командиром, любимый и уважаемый солдатами полковник К. Г. Кромиади, должен был сдать командование, как и другие старые эмигранты, – на основании уже упоминавшегося приказа Гитлера.

Соединение это – бригада – под командой русских офицеров, после испытания на фронте, должно было послужить ядром крупных русских формирований. Этот новый, многообещающий опыт, в котором, казалось, начнет осуществляться замысел, названный Браухичем, осенью 1941 года «решающим исход войны», сорвался, как мы узнали, после вмешательства фельдмаршала фон Клюге, запретившего формирование бригады и приказавшего распылить ее на отдельные батальоны, распределив последние по немецким полкам. Жиленков и Боярский, ссылаясь на соглашение с Треско и Герсдорфом, заявили, что не были и не будут немецкими наемниками. Они готовы бороться вместе с немцами, пока русские и германские интересы идут параллельно, то есть до освобождения русского народа от сталинского режима. И только.

Фельдмаршал фон Клюге посчитал это бунтом и приказал их арестовать как мятежников и судить.

Обоих удалось спасти от осуждения: Треско и Герсдорф немедленно отправили их из группы армий «Центр» в ОКХ – под защиту Гелена и Рённе. Там, в Лётцене, коменданту «привилегированного» лагеря военнопленных капитану Петерсону пришлось решать нелегкую задачу: обращаться с обоими офицерами как с «союзниками» и в то же время держать их под охраной как «мятежников». Он вышел из положения, поговорив с обоими как солдат с солдатами.

К счастью, от Клюге не поступало никаких запросов, и вскоре Рённе позвонил мне и распорядился, чтобы я забрал Жиленкова и Боярского и дал им возможность «затеряться в массе».

– Маловероятно, – сказал Рённе, – что они будут их искать. В крайнем случае, вернем их Петерсону, и тогда посмотрим, что делать дальше.

Жиленков, энергичный и умный человек, отчетливо видел политические взаимосвязи и любил остро спорить как с русскими, так и с немцами, включая министра Геббельса. Некоторые считали его беспринципным, поскольку мало что смущало его; но он никогда не шел на соглашательство с гитлеровцами. Он был одним из лучших товарищей во время нашего совместного сидения в плену у американцев. Он обладал чувством собственного достоинства и вел себя как прирожденный джентльмен, без страха и упрека, до самого дня своей выдачи сталинским палачам.

Разумеется, среди пленных советских офицеров были и такие, кто отклонял сотрудничество с Власовым и его приверженцами, оставаясь в то же время ожесточенными врагами Сталина: их отталкивали условия в лагерях, бесчеловечное отношение к военнопленным и политика германского правительства в России.

К наиболее выдающимся представителям такой группы принадлежал генерал Лукин, человек сильного характера и большого обаяния, тот самый Лукин, жизнь которого в 1941 году была спасена благодаря личному вмешательству фельдмаршала фон Бока. Тогда Лукин соглашался, несмотря на потерю ноги, принять командование крупным соединением в борьбе против Сталина. Но в результате плена и наблюдения над политикой нацистов, Лукин стал крайне недоверчив. Он не верил в желание германского правительства освободить народы России. Он спросил Власова:

– Вы, Власов, признаны ли вы официально Гитлером? И даны ли вам гарантии, что Гитлер признает и будет соблюдать исторические границы России?

Власову пришлось дать отрицательный ответ.

– Вот видите! – сказал Лукин, – без таких гарантий я не могу сотрудничать с вами. Из моего опыта в немецком плену, я не верю, что у немцев есть хоть малейшее желание освободить русский народ. Я не верю, что они изменят свою политику. А отсюда, Власов, всякое сотрудничество с немцами будет служить на пользу Германии, а не нашей родине.

В противовес этому Власов подчеркивал, что он не собирается служить Гитлеру и немцам, а стремится помочь своим. Многие миллионы страдают под обоими диктаторами – и Сталиным, и Гитлером, но главный враг русского народа всё же Сталин. И только Гитлер объявил войну Сталину. Дело было бы ясным, если бы не нацистское отношение к русскому народу. Но всё же, разве могут ведущие представители народа стоять сложа руки и смотреть на страдания миллионов людей под советской властью и под немецкой оккупацией? Он, Власов, не может пассивно наблюдать за ходом событий; он будет делать, что возможно и в этой необычайно трудной политической и военной обстановке. Сталин объявил изменниками всех, попавших в плен. Он, Власов, считает изменниками тех, кто не хочет действовать. Ему же, в этой запутанной ситуации, приходится бороться на два фронта – против Сталина и против другого угнетателя.

Видно было, насколько Власову хотелось убедить этого ценного человека, и отказ Лукина был для него тяжелым ударом. Но теперь это был не колеблющийся Власов времен Винницы, он полностью владел собой.

Лукин сказал:

– Я – калека. Вы, Власов, еще не сломлены. Если вы решились на борьбу на два фронта, которая, как вы говорите, в действительности есть борьба на одном фронте за свободу нашего народа, то я желаю вам успеха, хотя я сам в него не верю. Как я сказал, немцы никогда не изменят своей политики.

– А если немецким офицерам, которые нам помогают, всё же удастся добиться изменения политики, Михаил Федорович?..

Я видел, что Власов цеплялся за эту последнюю надежду, которая была и моею.

Лукин ответил коротко:

– Тогда, Андрей Андреевич, мы, пожалуй, смогли бы и договориться.

Власов был подавлен. Лукин, в какой‑то мере, был прав. Он хотел заключения официального договора с Гитлером о союзе против Сталина. Власов был против обоих.

– Это необъяснимо, – сказал мне Власов, – как немецкие вожди Гитлер, Геринг, Геббельс не понимают, что их теперешняя политика равносильна подписанию собственного смертного приговора! Или они в самом деле, как говорит Жиленков, основали клуб самоубийц?

(В окружении Власова часто можно было слышать этот термин, пущенный Жиленковым.)

Наряду с военнопленными офицерами, к «штабу Власова» на Викториаштрассе принадлежал также ряд свободных сотрудников русской национальности. Среди них был Александр Степанович Казанцев, член русской эмигрантской организации НТС (Национально‑Трудовой Союз). Этот союз существовал уже ряд лет и был политически активен. Он состоял из национально мыслящих русских, но, в противоположность иным эмигрантским организациям, не был сторонником реставрации монархии, а придерживался философски обоснованных воззрений так называемого солидаризма.

По служебной линии меня (и, конечно, Гроте) предупреждали не иметь контактов с этой организацией, очевидно, из‑за подчеркнутой и твердой национальной позиции ее членов.

Гроте, выросший среди балтийцев и русских, с присущей ему чуткостью распознал качества и цельность характера Казанцева, а это было для него решающим. Он пригласил его в сотрудники.

А. С. Казанцев любил Россию и русских, хотя и прожил почти всю жизнь в эмиграции. Он был умным и тактичным посредником между людьми с Запада и из Советского Союза. Он как бы вводил свежих людей из Советского Союза в западный мир.

«Отдел Восточной пропаганды особого назначения» в Дабендорфе

Прошло почти три месяца со времени переговоров о русском центре в ОКХ. Тогда уже намечалось организовать, в первую очередь, координационный центр, который должен был изучать политические и психологические проблемы русского освободительного движения.

Конечно, лишь под флагом «пропаганды» можно было в тех условиях создать без помех такой центр политического ведения войны или, точнее, «русский центр для генерала Власова».

Из этого вытекало, что такой центр лучше всего прикрепить к Отделу ОКВ/ВПр под начальством генерала фон Веделя. Это и было сделано с согласия Веделя и при содействии генерала Гелена и полковника графа фон Штауфенберга. Итак, был создан «Отдел восточной пропаганды особого назначения», а начальником его был назначен я.

Отстройка этой своеобразной организации была связана с трудностями как политического, так и административно‑технического порядка. Прежде всего мы занялись вопросом о размещении лагеря и выяснением штатных возможностей.

Хотя это ни в коей мере нельзя сравнивать с нашей попыткой, обучение русских пропагандистов было организовано уже с весны 1942 года в лагере военнопленных в Вульхайде под Берлином, где советских военнопленных подготавливали для работы в прессе и на радио по линии Министерства пропаганды, а также для работы в лагерях военнопленных.

Но у них не было ни программы, ни даже наметок на какое‑то будущее для людей за колючей проволокой. Заключенные и бесправные, они должны были бы обращаться к населению оккупированных областей. Что они могли им сказать? Они не могли ни накормить их, ни уберечь от издевательств завоевателей. Они не могли дать им ни тени надежды. Они были бессильны перед все более распространяющейся в лагерях советской пропагандой, которая разжигалась поведением нацистов. Многие немецкие коменданты лагерей набирали подонков среди военнопленных в лагерную полицию. Их очень скоро дружно возненавидели и военнопленные, и остовцы. В Москве не могли бы желать себе лучших союзников. Оказалось позднее, что многие из этих людей, которым присвоена была кличка «полицаи», работали и на НКВД.

Посмотрев обстановку, я отклонил предложение перенять этот учебный лагерь в Вульхайде. В нем, несмотря на все усилия прекрасного руководителя обучения, барона фон дер Роппа, и коменданта лагеря, бывшего ротмистра императорской австро‑венгерской армии Вайсбека, жилищные условия и снабжение были несовместимы с понятиями человеческого достоинства. Лагерь был в ведении управления железными дорогами. Поэтому военнопленные, работавшие на путях, получали довольно сносное питание, а пропагандисты, занятые умственным трудом, голодали.

Я получил, в конце концов, барачный лагерь неподалеку от деревушки Дабендорф, к югу от Берлина. Он использовался раньше для французских военнопленных и был подчинен командующему III‑м военным округом (Берлин). Командующего я привлек на свою сторону тем, что ему, человеку очень любезному, но с русскими проблемами совершенно незнакомому, сделал целый доклад, произведший на него такое впечатление, что он, предоставляя мне этот барачный лагерь, сказал:

– Как вы мне тут рассказываете, этот генерал Власов может еще изменить положение. Впрочем, это я слыхал и в ОКХ. Давно пора признать русских союзниками.

При этом генерал поглядывал на белый орденский крест на моем воротнике, тактично ничего о нем не спросив. По совету Рённе, я надел этот крест вместе с другими, известными всем орденами. Это же был латвийский крест за заслуги «Pour les honnetes gens», имевший отдаленное сходство с орденским крестом «Pour le merite». Может быть, старый генерал, думая, что это испанский знак отличия, принимал меня за весьма заслуженного человека и молчал.

Власов и его штаб приняли возникновение Дабендорфского лагеря как успех, особенно в данных условиях.

Отдел восточной пропаганды особого назначения был приравнен к батальону. Когда я представил моему начальнику в Отделе ВПр/IV полковнику Мартину, бывшему в то же время «полковым командиром» моего батальона, запрос на разрешение штатов в 1200 человек (сам он предполагал первоначально штат на 40–50 человек), он сказал со своим обычным юмором:

– Если бы вы мне дали запрос на 120 человек, я бы послал вас ко всем чертам. А так как вы тут требуете 1200 человек, то это значит, что либо у вас в кармане гарантия на бюджет сверху, либо… – он постучал пальцем по лбу, – но в таком случае я бессилен помочь вам.

С этим он и подписал.

Этот «Учебный лагерь Дабендорф под Берлином» (в просторечии – Дабендорф) в его начальной стадии можно сравнить с ростком идеи Освободительного Движения. Почва была неблагоприятной, и нам всем пришлось приложить много сил и труда, чтобы после появления на свет сохранить в живых это столь нежное политическое растение. Однако Дабендорф не только выжил, но и стал духовным центром Освободительного Движения генерала Власова и его приверженцев. Это политическое немецко‑русское детище вошло в историю борьбы против обеих диктатур и в соответствующую литературу, причем в последней облик Дабендорфа, конечно, в той или иной степени искажен.

Дабендорф обязан был своим существованием умелому использованию множества взаимно пересекавшихся компетенции, охватывающих все области военного руководства. Так, Дабендорф был подчинен: в области управления – 111‑му военному округу (Берлин); в части заданий – Отделу пропаганды ОКВ (ВПр/IV); «внутриполитически», благодаря моей личной принадлежности, – ФХО (Гелен) и, наконец, «генералу добровольческих частей» (сперва генералу Гельмиху, потом генералу Кёстрингу).

Вследствие такого действительно парадоксального положения между четырьмя мощными руководящими инстанциями я мог, смотря по надобности, прибегать к поддержке посвященных в суть дела и готовых помочь в этих ведомствах, или в случае угрожающих «тактических» положений занять соответственные позиции по другому военному ведомству.

Самую верную помощь все эти годы, даже после покушения на Гитлера 20 июля 1944 года, мне оказывал Отдел ФХО, подчинявшийся Гелену.

Лагерь Дабендорф, расположенный на опушке леса (с траншеями на случай воздушной бомбардировки), был маленьким барачным городком с собственным снабжением. Пока на Викториаштрассе русские обсуждали текст Смоленского манифеста, я несколько, раз побывал в ОКХ в Мауэрвальде (Восточная Пруссия). Прежде всего, с Рённе был основательно обсужден бюджет. Это было не всегда легко: как балтийский немец, Рённе был склонен к «сверхпрусской» точности. Гелен в административных вопросах был более гибок. Разрешение на отпуск средств было достигнуто при совместной помощи Штифа, Штауфенберга, Альтенштадта и Кламмрота, причем Штауфенберг отбросил многие возражения Рённе. Как раз Штауфенберг увеличил число личного состава с 400 до 1200. Личный состав Дабендорфа должен был, по его словам, послужить ядром возможного дальнейшего развития. Бюджет включал, таким образом, содержание восьми генералов, шестидесяти старших офицеров и нескольких сотен нижестоящих офицеров – по русскому персоналу. Соглашение с Отделом ФХО предусматривало план размещения русского персонала при ста фронтовых дивизиях и специальных частях, а также назначение русского связного, персонала при комендатурах лагерей военнопленных, находившихся в ведении ОКВ, в прифронтовой полосе и в Германии. В целом, штатное расписание должно было в будущем охватить 3600 плановых офицерских должностей.

По немецкому личному составу штатный список включал двадцать одну офицерскую должность, причем кандидаты должны были быть высококвалифицированными; подбирать их надо было очень тщательно, чтобы к нам не попали противники нашего дела. Само собою разумеется, то же, но в еще большей степени, относилось к подбору русского руководящего состава.

С самого начала я решил работать лишь с возглавлением русского руководящего состава, предоставив этой группе дальнейшую организацию и развитие дела в рамках бюджета. Вмешательство немецкой стороны казалось мне целесообразным лишь в тех случаях, когда русские не могли выбраться из путаницы германских «ведомственных джунглей». Опыт подтвердил, что это был не только правильный, но и единственно возможный путь.

Так мы, в те критические месяцы поражений под Сталинградом и Эль‑Аламейном, в хаосе общего положения, были полностью заняты отстройкой нашей собственной базы.

В первую очередь надо было привести в порядок жилые помещения. Затем подобрать и назначить руководителей различных отделов и секций.

Власов и его сотрудники, а также и весь редакционный штаб с Викториаштрассе были уже формально освобождены из плена и переведены на бюджет Дабендорфа. Наконец‑то они стали свободными людьми, поскольку это вообще было возможно при нацистском режиме.

Всё наше начинание, единственное в своем роде, нельзя мерить обычными масштабами. То, что мы делали, можно понять и судить, лишь исходя из условий и обстановки того времени.

В несколько недель надо было всё поставить на ноги. Не было ни примера, ни проторенных путей. Приходилось, как я уже не раз делал, импровизировать. Импровизацией было планирование, импровизацией были поиски и отбор немецких и русских сотрудников.

Постепенно идея стала воплощаться и принимать зримые контуры.

В мою служебную задачу входило организовать, с помощью немецкого и русского личного состава, – набор и обучение «пропагандистов» (в действительности, инспекторов) для русских добровольцев и «хиви», а также военнопленных, сидевших в лагерях во всей оккупированной немцами Европе. Они должны были, в тесном контакте с немецкими комендантами лагерей, заботиться о человеческих условиях существования для военнопленных.

К этому присоединялась разъяснительная работа посредством собственной, русской прессы. Этим путем можно было охватить миллионы русских людей, ободрить их и дать им новую надежду, показать общую цель, чтобы вырвать их из апатии и сплотить на служение их собственному делу.

В первый период отстройки (конец 1942 года) «штаб Власова» с его сотрудниками находился в помещениях Отдела пропаганды ОКВ/ВПр. Обслуживание военнопленных и все акции с листовками, забрасываемыми на неприятельскую сторону, поскольку они исходили от армии, были под контролем капитана фон Гроте. (Ни один из его начальников не знал русского языка.) В служебных помещениях ОКВ/ВПр проверялись окончательно и все публикации на русском языке, составленные здесь же, а позже – в Дабендорфе, – их составление было в ведении русского руководства. В Дабендорфе помещалась и русская редакция, в которой готовились регулярные выпуски обеих русских газет – «Заря» (для военнопленных) и «Доброволец» (для добровольцев и «хиви»).

Сотрудничество между Отделом ОКВ/ВПр/IV и Дабендорфом, протекало, в общем, гладко и строго придерживалось официальных рамок, установленных ОКВ и ОКХ.

Свою другую, гораздо более важную задачу я видел в том, чтобы дать в Дабендорфе, до начала дальнейшего развития дел, прикрытие «русскому центру под руководством генерала Власова», чтобы под крылом Дабендорфа могли зреть идеи и разрабатываться программа русских, собираться и обучаться кадры, завязываться и расширяться связи. Всё должно было быть готово к тому моменту, когда настанет час действий: руководящий штаб, офицерский корпус, управление, пресса и т. д. Всё это должно было готовиться русскими в полной тайне. Гроте, Дюрксен и я совместно разрабатывали планы развития этого дела, на успех которого мы так надеялись.

В рамках этой, так сказать, «подлинной задачи» мы столкнулись со многими коренными проблемами. Одной из основных была проблема правильного обращения с доверенными нам и нам доверявшими людьми. Они пришли к нам из иного духовного мира и, в большинстве случаев, не могли быстро освоиться в новом окружении. Несмотря на отрицание ими сталинской системы, сказывались двадцать четыре года вдалбливания застывшего марксистско‑ленинского мировоззрения.

Из лагеря в Вульхайде я перевел в Дабендорф руководителя тамошних курсов, барона фон дер Роппа, немецко‑балтийского антрополога. Он владел русским языком как родным, а главное – имел более чем годичный опыт общения с советскими военнопленными.

Проблемы при обучении пропагандистов (инспекторов), сведенных в несколько рот, возникали и вследствие:

1. невозможности указать слушателям курсов ясную политическую цель германского правительства в России;

2. трудности достать необходимые материалы и компетентных лекторов для критики и опровержения мировоззренческой доктрины марксизма‑ленинизма. Кроме базарно‑крикливых лозунгов нацистской пропаганды, не было никаких теоретических источников, так как коммунистическая литература была отобрана Гестапо и стала недоступной.

Положение облегчало нам то обстоятельство (нельзя его, однако, переоценивать), что на русских производили сильное и притягательное впечатление уровень и условия жизни в Германии. И нацистский режим стремился к тоталитарной, всеобъемлющей власти, но она еще не достигла дьявольского совершенства сталинизма. В Третьем рейхе всё же сохранялись какие‑то основы старой государственной и общественной структуры; еще не были задушены полностью частная инициатива и частная собственность; еще было возможно работать и жить, не завися от государства. Немцы еще могли высказывать свое мнение, если оно и не сходилось с официальной догмой, могли даже, до известной степени, действовать так, как считали лучшим. Хотя партийное давление и увеличивалось всё более ощутимо (для нас уже нестерпимо), но эта форма несвободы в Германии оценивалась подавляющим большинством бывших советских граждан мерками сталинского режима насилия и поэтому воспринималась всё же как свобода. И в этом была большая разница между нами. Как раз ведь призыв к свободе и привел русских на нашу сторону, несмотря на многие разочарования. Я говорю сейчас об элите, не о карьеристах, соглашателях или же просто боявшихся репрессий Сталина.

После сталинградского поражения вера немцев в конечную победу Германии и в техническое и моральное превосходство германской армии была подорвана, и Власов именно в этом видел крупный шанс выступить в роли равноправного и независимого союзника. Власов не верил больше в победу нацистской Германии. Но он верил в распад сталинского режима по окончании войны.

В конце 1942 года для нас еще не всё было потеряно. Германские дивизии стояли глубоко на территории Советского Союза. Хотя Сталин и бросил, с успехом, на чашу весов войны русский патриотизм, как противовес нацистскому империализму, но не было признаков того, что Москва решила всерьез изменить и улучшить судьбу советских людей. Ничего не было слышно об отмене репрессий, грозивших каждому, попавшему в немецкий плен.

Я был твердо убежден, что мы, борясь со Сталиным и Гитлером, стояли на правильном пути. Чего же должен был я требовать от себя самого и от моих немецких офицеров в Дабендорфе для совместной работы с русскими? – Никакого вмешательства в русские проблемы, никакой нацистской пропаганды, никакого выпячивания так называемого «германского превосходства», но честный образ мыслей, товарищеское отношение, готовность к пониманию и такт!

С благодарностью и одновременно с гордостью я могу свидетельствовать о превосходной работе, проделанной в Дабендорфе немецкими офицерами, унтер‑офицерами и солдатами. В равной степени это относится и к немногим верным штабным сотрудницам, с Вереной фон Дистерло во главе – русские называли её «наша Верена», – до последнего горького часа выполнявшим свой долг.

Немецкий штаб в Дабендорфе состоял из ряда выдающихся людей, которые максимально облегчали выполнение моих трудных задач, благодаря их опыту, знанию русского языка и деловой квалификации, их умению сжиться с людьми и такту в обращении с русскими, а также и благодаря свойствам их характера.

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 221; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!