Матроны, белоснежки, дюймовочки 4 страница
Отец с беспокойством следил за его нарастающим возбуждением. И когда он поздним вечером стал надевать длинный плащ, застегиваясь на все пуговицы, и прихорашиваться, а потом встал перед зеркалом, чтобы проверить, насколько у него решительный вид (он так и сказал), Дато совсем испугался. И даже пытался его остановить.
Но у шизарей в момент обострения развивается исключительная сила. Одной рукой он легко смел с дороги отца, небрежно отодвинул ногой племянницу и, выскочив на улицу, зашагал куда-то решительной походкой. Отец бросился в комнату Темура, чтобы по черному списку определить — куда и, главное, к кому отправился больной сын. Список лежал на столе аккуратно придавленный по краям разными тяжелыми предметами: плоскогубцами, неизвестным минералом (сын когда-то в давние счастливые времена учился на геологическом факультете политеха), даже маленькой гантелей. Аккуратно, ровно, как по линеечке, была подчеркнута фамилия постоянного лечащего врача — Георгадзе Софико. Один из лучших психиатров Грузии, внимательный, добросердечный человек, очаровательная женщина.
Дато похолодел, лысина покрылась испариной. Дрожащей рукой, пальцы так тряслись, что он с трудом набрал номер (это было давно, телефоны были со скрипящим диском). Несчастный отец дозвонился до психиатра. Время было позднее и, к счастью, вернее, к несчастью, она была дома.
Еле ворочая пересохшим от волнения языком, Дато прохрипел в трубку: «Калбатоно, Софико! Беда! Тэмури очень возбужден и, как мне кажется, пошел к вам выяснять отношения. Я очень волнуюсь, как бы беды не было. Он последнее время не хотел принимать никаких таблеток».
|
|
|
«Почему вы мне раньше не сообщили о его состоянии? Надо было его отправить в стационар. Ну да ладно. Если он действительно придет ко мне, я сумею ребенка успокоить. Мы столько лет знакомы, он хороший мальчик. Я вам, батоно, перезвоню, не волнуйтесь», — вот что сказала напоследок эта милая женщина, профессиональный психиатр.
Но она не перезвонила. Переоценила свои силы. «Хороший мальчик» позвонил в дверь, и, когда она смело ее распахнула, успев только ласково сказать: «Это ты, Тэмурик?», зажмурившись, ударил кухонным ножом в грудь. Прямо в сердце. Она умерла мгновенно. Темур жутко закричал, прибежали родичи. Дальше — тишина. Его отправили в психушку. Навсегда. Больше он оттуда не вышел.
Как потом складывалась жизнь его родителей, я почти не знаю. Краем уха слышал, что мать поднялась, стала ходить, даже себя обслуживала. Но всегда молчала, хотя у нее не было афазии. Один лишь раз сказала: «Не о чем больше говорить». Ее можно понять. Дато долго болел, но потом вернулся на кафедру. Сникший, увядший. Девушек взвешивал рефлекторно, исключительно по привычке. Дорого ему стоила роковая ошибка — «нести свой крест». Слишком пышно было обозначено. А вот теперь он действительно нес свой крест. До конца жизни. Такой вот жизнелюб.
|
|
|
А грузинская жизнь продолжалась. Менялись президенты и министры, лозунги и глобальные цели, «отпадали» целые области и соседские народы. Но грузины оставались красивыми, добрыми и очень деликатными. «Нация воинов и поэтов» — так сказал «белый лис» Э. Шеварднадзе. Тоже хороший гусь. Как и все политики. Но мое отношение к грузинам не меняется. И это хорошо.
Цена шаблона
Она работала в нейрохирургии и была хорошим нейроофтальмологом. По глазному дну определяла состояние сосудов всего мозга, оценивала внутричерепное давление, выясняла степень сдавления зрительных нервов. Крепкая профессионалка.
Была работящей, добродушной и смешливой. В коллективе ее любили и подсмеивались над мелко закрученным перманентиком и яркими нелепыми шляпами. В свободное время она их примеривала — красные и желтые, но больше всего любила зеленые, цвета молодой травы. Она от них не могла оторвать глаз.
Защитила диссертацию. Родила сына — без мужа. Мальчишка получился очень красивый, с романтичными глазами, густой шевелюрой и ярким румянцем. Чересчур ярким. Выпадал из образа, но ничего. Все гадали, кто отец, а она загадочно улыбалась, сохраняла инкогнито и совершенно не переживала из-за этого.
|
|
|
Ездила на конференции и семинары общества офтальмологов. Пошла на курсы иридодиагностики — когда по радужке глаза определяют все болезни и даже характер человека. Очень была увлечена этой наукой. С сыном сидела мама — самоотверженная, преданная и с такими же букельками-перманентиком. Но без шляпы. В платочке.
Так мирно и жили втроем. Растили парня, снимали дачу, принимали гостей с тортиком, раскладывали пасьянс. Она совмещала работу с консультациями в хозрасчетной поликлинике, больные ее любили за конкретность и сопереживание. Зарабатывала вполне прилично. Покупала парню костюмчики, велосипед, потом компьютер и турпоездки. Была хорошим товарищем. Один раз мне тоже очень помогла.
Младший сын, катаясь на санках, упал, перевернулся и серьезно повредил глаз. Она по первому же моему звонку вызвала такси и примчалась, несмотря на воскресный вечер. Обезболила, наложила повязку, успокоила, как могла. На другой день устроила нас в Глазной институт к известному детскому офтальмологу. Последствия, увы, остались, но она была на высоте. Мы с женой всегда это помнили и были благодарны. Такое не забывается.
|
|
|
Вышла на пенсию. Помимо платной поликлиники, подрабатывала и дома. Купила специальную щелевую лампу (где-то уже списанную), повесила таблицу зоркости, принесла грузики для измерения глазного давления (при глаукоме). Бывшие коллеги охотно присылали ей больных, да и пациенты передавали о ней хорошую молву. Смотрела медленно, внимательно, все объясняла и всегда обнадеживала. Писала подробные заключения. Очень толковые.
Шло время, она продолжала работать. Сын вырос и стал врачом. В страховой компании. Мама состарилась и умерла. Это было для нее большим ударом, но она не поддавалась. Правда, ее стали мучить периодические головные боли. Она считала, что от переутомления. Но, несмотря на это, пошла и закончила курсы иглотерапевтов. Увлекалась вначале, но потом вернулась к привычным ей осмотрам.
Однако со временем ее заключения стали слишком стандартными и одинаковыми, даже для разных больных: ангиопатия сетчатки (расширение сосудов глазного дна), шейный остеохондроз — отложение солей в шейных позвонках, воспаление тройничного нерва. Последние она определяла так: нажимала большим пальцем в ямочку над бровью и, увидев болезненную гримасу, радостно говорила: «Ага! Вот он где попался!» Гримасничали или вскрикивали все — она давила очень больно. Так всегда и появлялось заключение: неврит первой ветви тройничного нерва.
Я часто присылал ей больных, но постепенно эти штампы стали мне надоедать. Я стал реже направлять сложных больных. Она огорчалась и обещала исправиться.
Но вот как-то позвонил ее сын и сказал, что у матери подозрение на инсульт, удалось поместить в Кремлевскую больницу. Он устроил ее туда по страховке, но все равно сверху взяли приличные деньги. Пришлось даже продать компьютер.
Но ей не лучше, а хуже — онемела правая рука и ослабла правая же нога, появились затруднения в речи, с трудом добирается до туалета. И с каждым днем становится хуже. Что делать?
Я пошел к начальству, немного похлопотал, и ее перевели к нам, в сосудистое отделение, в хорошую двухместную палату. Вид у нее был ужасный — глаза выпучены, волосы, как пакля, свалялись, углы рта запеклись.
«Во-ло-дичка, — хрипло шептала она, — я тебя сразу узнала. Я совсем пло-ха. Такой у меня ползучий инсульт».
Старший невропатолог отделения Николай Иванович, человек крепко за семьдесят, уставший от медицины и безразлично-ласковый ко всем пациентам, посмотрел на нее, постучал молоточком по сухожилиям, невнятно пробормотал что-то успокоительное и, прочитав заключение Кремлевки, назначил очередные сосудистые и обменные лекарства.
«Мозг надо освежить, — сказал он мне, поглядывая с интересом на закипавший чайник на отдельном аккуратном столике, — но сосуды надо поддержать».
Назначил ультразвуковое исследование сосудов мозга. Оно показало, что есть затруднение кровотока в левой теменной доле.
«Ползучий инсульт, я такой описывал еще сорок лет назад, — сказал Николай Иванович, — со знаменитым профессором Коноваловым». Действительно был такой авторитетный невролог. Мы все у него учились. Но это было очень давно.
Больше Николай Иванович нашей пациенткой не занимался, только заглядывал мельком на утренних обходах, одобрительно поднимал брови и махал ей рукой. «Лечение получает адекватное», — докладывал он начальству.
Молодой ординатор, который вел больную, бредил только нейрохирургией, мечтал об оперативной деятельности — виртуозной и нескончаемой. Отвлекаться на больную, которую не надо оперировать, ему совершенно не хотелось, и он, уже уходя домой, переодевшись из романтичного хирургического зеленого костюма в свой «штатский» пиджак, даже не присаживаясь к столу, писал знаменитое: «Status idem», по-латыни, то есть — все по-прежнему. Но это была халтура и безобразие с его стороны. Потому что она на глазах ухудшалась, уже не присаживалась в постели и, показывая здоровой рукой на голову, жалобно бормотала: «Бо-бо». Очевидно, голова сильно болела, она плакала, два раза была рвота. Это отметили в своем журнале дежурные сестры, но не этот поганец, который упорно и легкомысленно писал St. id.
Я не был у нее целую неделю, хворал. А когда пришел — не узнал: глаза мутные, нос заострился, щека «парусит» при выдохе (кстати, типично для инсульта). На меня поглядела и скрестила на левой руке указательный и средний палец. Сын Алешка печально пояснил: «Это она могилу показывает, она мне раньше это поясняла». Он сидел на низенькой скамеечке около изголовья, и она запускала свои пальцы в шевелюру сына, медленно перебирая его густые каштановые волосы. Очень его любила.
В ординаторской все были заняты важными делами — обсуждали прошедшую сложную операцию, покупку Абрамовичем футбольной команды «Челси», общее потепление климата. Николай Иванович в своем кабинете по-прежнему пил чай с маленькими сушками, обгрызая их своими еще крепкими зубами. «Пока еще все свои», — гордо показывал на свой рот и смеялся. До нее никому не было дела. Все понятно — инсульт.
— Надо ее выписать, чего ее мучить? — сказал Николай Иванович.
— Дома она сразу помрет! — ответил я.
— Она и здесь скоро… того, — заключил Николай Иванович деликатно и поглядел через дырочку сушки на меня. Как в монокль.
— Подожди ее хоронить. А что показала компьютерная томография? Там отек? Почему болит голова?
— Болит потому, что оболочки напряжены, плохое кровоснабжение. А томографию мы не делали. Незачем, и так все ясно, да у нашего отделения и лимит на бесплатные исследования в этом месяце закончился.
— Но это же наша сотрудница, нехорошо как-то.
— А ты пойди, голубь, сам и договорись с рентгенологами, авось повезет.
Он уже начал сердиться, даже хрумкать сушками стал раздраженно. А я пошел и договорился. Они даже не очень сопротивлялись, только требовали визу заведующего. Профессор, мой давний приятель, человек хозяйственный и справедливый, задумчиво выслушал мои аргументы и спросил, подвергаясь совсем другим сомнениям: «Как ты думаешь, вон та дубовая старая балка поместится на моем багажнике?». Он тогда фанатично строил дачу и грузил на машину все, что бесхозно валялось во дворе. «Запросто», — ответил я искренне, и он тут же подписал заявку.
Прошло почти два дня. По коридору шел молодой, очень красивый рентгенолог и держал за уголок еще мокрый снимок. Он шел мне навстречу и весело ухмылялся: «А вы оказались правы, что на компьютер послали, — глядите, какая «туморяга» (опухоль на сленге) нарисовалась». Я посмотрел и ахнул. Вся левая теменная доля была придавлена плотной опухолью. «Старая менингеома, доброкачественная, лет пятнадцать росла и процветала, — веселился рентгенолог Виталий, — там, в отделении, все забегали, засуетились — такую «бандуру» проворонили. Николай Иванович чуть сушкой не поперхнулся».
Я пошел в отделение. Никто там не забегал, так, немного сконфузились, и то старые опытные врачи. Заведующий отделением помотал головой, как конь, фыркнул и сказал, что на такую опухоль лезть опасно, очень сильное смещение (дислокация), последствия удаления непредсказуемы. Он не берется при всем своем опыте. Надо обращаться к директору.
Я и обратился. Мы многие годы вместе работали, еще с юных лет. Он долго рассматривал томограмму, кряхтел, цокал языком и потом сказал своим глухим голосом: «Я так устал оперировать своих однокашников, каждый месяц попадается кто-то. (Она тоже сорок лет назад училась с ним в одной группе и даже была старостой — аккуратно отмечала, кто ходит на лекции, а кто сачкует.) «Ладно, передай, пожалуйста, чтоб ее готовили на следующей неделе, я потом скажу точный день».
Стали ее готовить — уменьшать отек мозга гормонами, капать в вену электролиты, и тому подобные дела. Она очень удивилась предстоящей операции: «Зачем?» Я как мог объяснил. А она выговорить слово «менингеома» не могла, слишком сложно. Хотя в своей трудовой жизни касалась многократно этой проблемы, клиника менингеомы ей была хорошо известна. Вот так эта самая доброкачественная опухоль «добивала» ее.
Однако в мозгу еще оставались какие-то социальные вопросы: она потерла большим пальцем по указательному — «деньги, мани». «Какие же деньги? Ты ведь будешь оперироваться в своем институте, здесь проработала всю жизнь. И оперировать будет директор — ни о каких деньгах и речи быть не может, успокойся». Она закрыла глаза, полежала, потом всхлипнула.
Крупные слезы скатились вбок, к ушам, и там застряли. Я их утер салфеткой и пошел к себе.
Директор оперировал блестяще — быстро, аккуратно, изобретательно обходя крупные сосуды, прижигая лишь мелкие, не травмируя никаких важных тканей. Одно слово, виртуоз. Ни возраст пациентки, ни тем более возраст опухоли его не смутили нисколько. Он с ними разобрался лихо и уверенно. Мастер! Во время такой операции получаешь эстетическое наслаждение. Помогал ему тоже профессор, заведующий отделением, тот, который мотал головой, старый товарищ, он предугадывал каждое его движение. Молодец. А того юнца, который только бредил операциями, а сам писал: «Статус идем», не взяли. Директор просмотрел историю болезни, наткнулся на его «вдумчивые» записи, шмыгнул носом, пожал плечами и ничего не сказал.
Все стало ясно, и молодца отослали в «почтенный публикум», наблюдать и учиться. Я тоже там занимал наблюдательный пост и волновался: как она потом будет приходить в себя, «оклемываться»?
После удаления опухоли осталась настоящая яма, величиной с «трехрублевый мандарин», как в давние годы находчиво описал доктор объем операции. Такой фольклор.
Она на удивление быстро вышла из послеоперационного периода и через три дня сидела в постели, левой рукой размазывая по тарелке кашу (а что с такой кашей еще делать?), а правой, раньше парализованной, достаточно крепко держала сушку, отгрызая от нее мелкие кусочки.
«Чтоб не подавиться», — серьезно сообщала она еще хриплым после интубации голосом. Сушку, конечно, принес Николай Иванович. Угостил, в качестве компенсации.
Потом началась обычная реабилитация — гимнастика, массаж, занятия с логопедом. Это уже моя епархия. Восстанавливать ее было сплошным удовольствием — функции быстро возвращались, она пребывала в отличном настроении, шутила, беспокоилась, что много ест и станет слишком толстой. «Полные офтальмологи нынче в цене», — шутил я нелепо. Но эти вполне глупые слова ее несказанно веселили. Наверно, за ними она видела какие-то свои радужные перспективы. «Ты меня спас, и теперь я стану снова полным офтальмологом», — она даже хохотала. Ну, и поглупела она, конечно. Не без этого. Что же тут удивляться? Мозг медленно сдавливался опухолью, привыкая к ней, приспосабливался годами, а тут — раз! — и в полчаса освободился от пресса. Он и «обалдел» слегка от этой свободы. От нее, свободы-то, кстати, почти все балдеют с непривычки. Ну, это уже политика.
Через две недели она уже была дома, а через месяц стала наращивать прическу, отдавая предпочтение куделькам и завитушкам. Шляпы пока только мерила, на улицу выходить в них стеснялась. Сначала сын ее выгуливал, а потом она стала выходить сама и даже посещать булочную и ближний супермаркет.
Прошло полгода, и она приняла первого больного, написав привычное: ангиопатия сетчатки и «обратить внимание» на вертебробазилярный синдром (то есть на сосуды шеи и затылка). Пациент остался доволен и прислал свою тещу, страдающую косоглазием. Богатый человек — хотел тещу улучшить, сделать покрасивее. А та привела сестру мужа, золовку, с глаукомой. И пошло-поехало.
Она вскоре выкупила сыновий компьютер, а в ломбарде — мамины колечки и браслетик.
Когда пациенты истощались, она звонила и жалобным голосом сообщала: «На мели». Стараясь ей помочь, я предупреждал, чтобы избегала шаблона: «Вспомни, к чему тебя шаблон чуть не привел!» «К могиле», — весело отвечала она и обещала исправиться. Иногда исправлялась, а иногда нет. «Что поделаешь, — говорила она — если у него (нее) действительно плохие сосуды сетчатки!»
Действительно, ничего не поделаешь.
Парашют раскрылся
«У вас новенькая, — сообщила строгая старшая сестра, — заполняйте историю болезни. О ней уже сам директор справлялся, кажется, она дочка его украинских друзей». Хорошие сестры все знают о больном. Раньше всех.
Она сидела на краю кровати и болтала ногами в теплых пушистых тапках. Тапки розовые, а помпончики на них — ярко-красные. Как нос у клоуна. Брюки тоже были розовыми и пушистыми. Она сама была румяная, полненькая и на вид очень здоровая. Только взгляд иногда вдруг тяжелел, как будто там опускали шторку.
Меня она встретила весело: «Я как раз таким и представляла своего доктора». «Каким же именно?» — польщенно спросил я. «Молодым, не очень опытным, но положительным. И худеньким. Даже тощеньким!» И она засмеялась переливчатым смехом. Как будто горошину в горле катала. Симпатичная дамочка. Волосы светлые, коротко острижены под мальчишку, с пробором. Сама плотная, прямо литая. Вот уж не тощенькая! Как украинская клецка!
Когда я начал ее осматривать — давление мерять, простукивать, пальпировать, она только покрикивала: «Смелей стучите, сильней давите, не бойтесь. Меня трудно продавить! Очень упругая, как теннисный мячик. Или хоккейная шайба». Веселилась.
Оказалась знаменитой спортсменкой. Чемпионкой мира в таком экстриме, как парашютный спорт, мастер спорта. Прыгала простыми и затяжными, одна и в большой компании, с самолета и вертолета. По-моему, собиралась с ракеты спрыгнуть. Из космоса. Готовилась поступать в отряд космонавтов, вернее, космонавток. Вот тут-то ее и тормознули.
Обнаружились серьезные проблемы со зрением. И не только. Ее давно мучили головные боли. Она терпела и в них не признавалась. Вот отсюда и была шторка перед глазами — когда простреливала боль где-то позади лобной кости. У нее был красивый выпуклый лоб без малейших морщинок. Да и возраст был «доморщинистый». Лет тридцать пять — тридцать шесть. Уже сейчас не помню.
Провел ее по диагностическим службам — биотоки мозга, рентген, нейроокулисты. Пришлось сделать спинномозговую пункцию. Она легла на бок, коленки подтянула к груди, прямо в колобок превратилась. Плотный такой колобочек. «Колите быстрей, пока я не испугалась. Я не боли боюсь, а щекотки», — и опять засмеялась.
Я осторожно ввел пункционную иглу. Во что- то плотное уперся, остановился. Чуть влево, вправо, вниз. Никак. Лоб в испарине. Всегда так легко пунктировал, а тут не получается, шмыгаю носом.
«Ну что, доктор, скоро? Надоело лежать в плотной группировочке». Спортсменка. Терпеливая.
«Крепче нажимайте! Сильнее!» — голос за моей спиной. Это моя наставница Нина Николаевна. Она хирург еще с фронтовых времен. Видала виды. Надавливаю. «Трэк!» Прошел. «Ой!» — вскрикивает пациентка. Ее зовут Люда. Людмила Терещенко. Хохлушка. Действительно терпеливая. Все хорошо. Ликвор получен. Прямо струйкой в пробирку набрался. Давление ликвора измерил, здорово повышено. Где-то давит. Заклеил прокол, повернул на спину: «Отдыхай».
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 106; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!