Темный вечер легчайшей метелью увит 8 страница



И я, как вы, — упряма, зла,—

за них сражалась, как умела.

Душа, крепясь, превозмогла

предательскую немощь тела.

И я утрату понесла.

К ней не притронусь даже словом —

такая боль… И я смогла,

как вы, подняться к жизни снова.

Затем, чтоб вновь и вновь сражаться

за жизнь.

 

Носитель смерти, враг —

опять над каждым ленинградцем

заносит кованый кулак.

Но, не волнуясь, не боясь,

гляжу в глаза грядущим схваткам:

ведь ты со мной, страна моя,

и я недаром — ленинградка.

Так, с эстафетой вечной жизни,

тобой врученною, отчизна,

иду с тобой путем единым,

во имя мира твоего,

во имя будущего сына

и светлой песни для него.

 

Для дальней полночи счастливой

ее, заветную мою,

сложила я нетерпеливо

сейчас, в блокаде и в бою.

 

Не за нее ль идет война?

Не за нее ли ленинградцам

еще бороться, и мужаться,

и мстить без меры? Вот она:

 

— Здравствуй, крестник

красных командиров,

милый вестник,

вестник мира…

 

Сны тебе спокойные приснятся

битвы стихли на земле ночной.

Люди

неба

больше не боятся,

неба, озаренного луной.

 

В синей-синей глубине эфира

молодые облака плывут.

Над могилой красных командиров

мудрые терновники цветут.

Ты проснешься на земле цветущей,

вставшей не для боя — для труда.

Ты услышишь ласточек поющих:

ласточки

вернулись в города.

 

Гнезда вьют они — и не боятся!

Вьют в стене пробитой, под окном:

крепче будет гнездышко держаться,

люди больше

не покинут дом.

 

Так чиста теперь людская радость,

точно к миру прикоснулась вновь.

Здравствуй, сын мой,

жизнь моя,

награда,

здравствуй, победившая любовь!

 

 

Июнь — июль 1942

 

 

Севастополю

 

 

О, скорбная весть — Севастополь оставлен…

Товарищи, встать, как один, перед ним,

пред городом мужества, городом славы,

пред городом — доблестным братом твоим!

 

Но мы не хотим и не будем прощаться

с тобой, не смирившийся город-солдат:

ты жив,

ты в сердцах москвичей,

сталинградцев,

дыханье твое бережет Ленинград.

 

Мы знаем, на всех пламенеющих тропах,

со всеми, кто бьет ненавистных врагов,

идет Севастополь,

родной Севастополь,

и кровь и огонь от его берегов…

 

Промчится година железа и горя,

мы кончим победою наши бои,—

у теплого моря, у синего моря

он встанет опять из развалин своих.

Нет, только не плачь, — мы не чтим его память,

и этой минуты великая тишь

затем, чтоб сказать:

— Севастополь, ты с нами!

Ты с нами,

ты бьешься,

ты победишь.

 

 

3 июля 1942

 

 

«…Третья зона, дачный полустанок…»

 

 

…Третья зона, дачный полустанок,

у перрона — тихая сосна.

Дым, туман, струна звенит в тумане,

невидимкою звенит струна.

 

Здесь шумел когда-то детский лагерь

на веселых ситцевых полях…

Всю в ромашках, в пионерских флагах,

как тебя любила я, земля!

 

Это фронт сегодня. Сотня метров

до того, кто смерть готовит мне.

Но сегодня — тихо. Даже ветра

нет совсем. Легко звучать струне.

 

И звенит, звенит струна в тумане…

Светлая, невидимая, пой!

Как ты плачешь, радуешься, манишь,

кто тебе поведал, что со мной?

 

Мне сегодня радостно до боли,

я сама не знаю — отчего.

Дышит сердце небывалой волей,

силою расцвета своего.

 

Знаю, смерти нет: не подкрадется,

не задушит медленно она,—

просто жизнь сверкнет и оборвется,

точно песней полная струна.

 

…Как сегодня тихо здесь, на фронте.

Вот среди развалин, над трубой,

узкий месяц встал на горизонте,

деревенский месяц молодой.

 

И звенит, звенит струна в тумане,

о великой радости моля…

Всю в крови,

в тяжелых, ржавых ранах,

я люблю, люблю тебя, земля!

 

 

1942

 

 

Август 1942 года

 

Август 1942 года. Страна

преодолевает второе фашист-

ское наступление: немцы подо-

шли к Волге, Сталинграду,

ползут по Кавказу, готовят

новый штурм Ленинграда.

 

 

Печаль войны все тяжелей, все глубже,

все горестней в моем родном краю.

Бывает, спросишь собственную душу:

— Ну, как ты, что? —

И слышишь:

— Устаю…—

Но не вини за горькое признанье

души своей и не пугайся, нет.

Она такое приняла страданье

за этот год, что хватит на сто лет.

И только вспомни, вспомни сорок первый:

неудержимо двигался фашист,

а разве — хоть на миг — ослабла вера

не на словах, а в глубине души?

Нет. Боль и стыд нежданных поражений

твоя душа сполна перенесла

и на путях печальных отступлений

невиданную твердость обрела.

…И вот — опять…

О, сводки с юга, утром!

Как будто бы клещами душу рвут.

Почти с молитвой смотришь в репродуктор:

— Скажи, что Грозного не отдадут!

— Скажи, скажи, что снова стала нашей

Кубань, Ростов и пламенный Донбасс.

— Скажи, что англичане от Ламанша

рванулись на Германию сейчас! —

…Но как полынью горем сводки дышат.

Встань и скажи себе, с трудом дыша:

— Ты, может быть, еще не то услышишь,

и все должна перенести душа.

Ты устаешь? Ты вся в рубцах и ранах?

Все так. Но вот сейчас, наедине,

не людям — мне клянись, что не устанешь,

пока твое Отечество в огне.

Ты русская— дыханьем, кровью, думой.

В тебе соединились не вчера

мужицкое терпенье Аввакума

и царская неистовость Петра…

…Такая, отграненная упорством,

твоя душа нужна твоей земле…

Единоборство? — Пусть единоборство!

Мужайся, стой, крепись и — одолей.

 

 

Август — сентябрь 1942

 

 

«Я хочу говорить с тобою…»

 

 

Я хочу говорить с тобою

о тяжелой нашей вине,

так, чтоб больше не знать покоя

ни тебе, товарищ, ни мне.

 

Я хочу говорить недолго:

мне мерещится все больней

Ольга, русская девушка Ольга…

Ты, наверное, знаешь о ней.

 

На немецкой земле на проклятой

в подлом рабстве томится она.

Это наша вина, солдаты,

это наша с вами вина.

 

Точно образ моей отчизны,

иссеченной, усталой, больной,

вся — страдание, вся — укоризна, —

так встает она предо мной.

 

Ты ли пела, певучая? Ты ли

проходила, светлее луча?

Только слезы теперь застыли

в помутневших твоих очах.

 

Я гляжу на нее, немея,

но молчать уже не могу.

Что мы сделали? Как мы смели

пол-России отдать врагу?

 

Как мы смели ее оставить

на грабеж, на позор — одну?!

Нет, товарищ, молчи о славе,

если сестры твои в плену.

 

Я затем говорю с тобою

о тяжелой такой вине,

чтоб не знать ни минуты покоя

ни тебе, товарищ, ни мне.

 

Чтобы стыдно было и больно,

чтоб забыть о себе, — пока

плачет русская девушка Ольга

у германского кулака.

 

 

20 сентября 1942

 

 

«Подводная лодка

уходит в поход…»

 

Капитану подводной лодки

Грищенко

 

 

Подводная лодка уходит в поход

в чужие моря и заливы.

Ее провожают Кронштадт и Кроншлот

и встречи желают счастливой.

 

Последний привет с боевых катеров,

и вот уж нельзя разглядеть их,

и мы далеко от родных берегов

и близко от славы и смерти.

 

Нас мало, мы горсточка русских людей

в подводной скорлупке железной.

Мы здесь одиноки средь минных полей

в коварной и гибельной бездне.

 

Но вот над подлодкой идет караван,

груженный оружьем проклятым.

Ты врешь! Ни эсминцы твои,

ни туман

тебя не спасут от расплаты.

 

Пора, торпедисты! И точно в упор

вонзаются наши торпеды.

Республика, выполнен твой приговор

во имя грядущей победы!

 

И с берега видит расправу с врагом,

земляк наш, томящийся в рабстве.

Мужайся, товарищ, — мы скоро придем,

мы помним о долге и братстве.

 

Подводная лодка обратно спешит,

балтийское выдержав слово.

Ты долго ее не забудешь, фашист,

и скоро почувствуешь снова…

 

Заносит команда на мстительный счет

пятерку немецких пиратов.

И гордо подводная лодка идет

в любимые воды Кронштадта.

 

 

Сентябрь 1942

Кронштадт

 

 

Ленинградская осень

 

Блокада длится… Осенью

сорок второго года ленинград-

цы готовятся ко второй бло

кадной зиме собирают урожай

со своих огородов, сносят на

топливо деревянные построй-

ки в городе Время огромных и

тяжелых работ.

 

 

Ненастный вечер, тихий и холодный.

Мельчайший дождик сыплется впотьмах.

Прямой-прямой пустой Международный

в огромных новых нежилых домах.

Тяжелый свет артиллерийских вспышек

то озаряет контуры колонн,

то статуи, стоящие на крышах,

то барельеф из каменных знамен

и стены — сплошь в пробоинах снарядов…

А на проспекте — кучка горожан:

трамвая ждут у ржавой баррикады,

ботву и доски бережно держа.

Вот женщина стоит с доской в объятьях;

угрюмо сомкнуты ее уста,

доска в гвоздях — как будто часть распятья,

большой обломок русского креста.

Трамвая нет. Опять не дали тока,

а может быть, разрушил путь снаряд…

Опять пешком до центра — как далеко!

 

Пошли… Идут — и тихо говорят.

О том, что вот — попался дом проклятый,

стоит — хоть бомбой дерево ломай.

Спокойно люди жили здесь когда-то,

надолго строили себе дома.

А мы… Поежились и замолчали,

разбомбленное зданье обходя.

Прямой проспект, пустой-пустой, печальный,

и граждане под сеткою дождя.

 

…О, чем утешить хмурых, незнакомых,

но кровно близких и родных людей?

Им только б доски дотащить до дома

и ненадолго руки снять с гвоздей.

И я не утешаю, нет, не думай,—

я утешеньем вас не оскорблю:

я тем же каменным, сырым путем угрюмым

тащусь, как вы, и, зубы сжав, — терплю.

Нет, утешенья только душу ранят,—

давай молчать…

Но странно: дни придут,

и чьи-то руки пепел соберут

из наших нищих, бедственных времянок.

И с трепетом, почти смешным для нас,

снесут в музей, пронизанный огнями,

и под стекло положат, как алмаз,

невзрачный пепел, смешанный с гвоздями!

Седой хранитель будет объяснять

потомкам, приходящим изумляться:

— Вот это — след Великого Огня,

которым согревались ленинградцы.

В осадных, черных, медленных ночах,

под плач сирен и орудийный грохот,

в их самодельных временных печах

дотла сгорела целая эпоха.

Они спокойно всем пренебрегли,

что не годилось для сопротивленья,

все отдали победе, что могли,

без мысли о признанье в поколеньях.

Напротив, им казалось по-другому:

казалось им порой — всего важней

охапку досок дотащить до дома

и ненадолго руки снять с гвоздей…

 

…Так, день за днем, без жалобы, без стона,

невольный вздох — и тот в груди сдавив,

они творили новые законы

людского счастья и людской любви.

И вот теперь, когда земля светла,

очищена от ржавчины и смрада,—

мы чтим тебя, священная зола

из бедственных времянок Ленинграда…

…И каждый, посетивший этот прах,

смелее станет, чище и добрее,

и, может, снова душу мир согреет

у нашего блокадного костра.

 

 

Октябрь 1942

 

 

Отрывок

 

 

…Октябрьский дождь стучит в квадрат оконный,

глухие залпы слышатся вдали.

На улицах, сырых и очень темных,

одни сторожевые патрули.

 

Мерцает желтый слепенький фонарик,

и сердце вдруг сжимается тоской,

когда услышишь:

— Пропуск ваш, товарищ…—

Как будто б ты нездешний и чужой.

— Вот пропуск мой. Пожалуйста, проверьте.

Я здешняя, и этот город — мой.

У нас одно дыханье, дума, сердце…

Я здешняя, товарищ постовой.

 

…Но я живу в квартире, где зимою

чужая чья-то вымерла семья.

Все, что кругом, — накоплено не мною.

Все — не мое, как будто б я — не я.

 

И точно на других широтах мира,

за целых два квартала от меня,

моя другая — прежняя квартира,

без запаха жилого, без огня.

 

Я редко прихожу туда, случайно.

Войду — и цепенею, не дыша:

еще не бывшей на земле печалью

без слез, без слов терзается душа…

Да, у печали этой нет названья.

Не выплачешь, не выскажешь ее,

и лишь фанерных ставенек стенанье

негромкое — похоже на нее.

А на стекле — полоски из бумаги,

дождями покороблены, желты:

неведенья беспомощные знаки,

зимы варфоломеевской кресты.

Недаром их весною отдирали

те, кто в жилье случайно уцелел,

и только в нежилых домах остались

бумажные полоски на стекле.

 

Моя квартира прежняя пуста,

ее окошки в траурных крестах.

 

Да я ли здесь жила с тобой? Да я ли

кормила здесь когда-то дочерей?

Меня ль, меня ль глаза твои встречали

у теплых, у клеенчатых дверей?

Ты вскакивал, ты выбегал к порогу,

чуть делались шаги мои слышны.

Ты восклицал — Пришла? Ну, слава богу!—

А было тихо — не было войны.

И странно: в дни обстрелов и бомбежек,

когда свистела смерть на всех углах,

ты ждал меня, ни капли не тревожась,

как будто б я погибнуть не могла;

как будто б я была заговоренной

несокрушимой верностью твоей.

И тот же взгляд — восторженный,

влюбленный —

встречал меня у дорогих дверей.

 

Я все отдам — любовь, и вдохновенье,

и славу, щедро данную войной,—

за ту одну минуту возвращенья

к тебе, под кров домашний, старый, м о й…

Как будто я ослепла и оглохла:

не услыхать тебя, не увидать.

Я слышу только дождь: он бьется в стекла,

и только дождь такой же, как тогда…

 

 

Октябрь 1942

 

 

Сталинграду

 

Девятнадцатого ноября

1942 года началось наше на-

ступление на Сталинградском

фронте.

 

 

Мы засыпали с думой о тебе.

Мы на заре включали репродуктор,

чтобы услышать о твоей судьбе.

Тобою начиналось наше утро.

 

В заботах дня десятки раз подряд,

сжимая зубы, затаив дыханье,

твердили мы:

— Мужайся, Сталинград!—

Сквозь наше сердце шло твое страданье.

Сквозь нашу кровь струился горячо

поток твоих немыслимых пожаров.

Нам так хотелось стать к плечу плечом

и на себя принять хоть часть ударов!

 

…А мне все время вспоминалась ночь

в одном колхозе дальнем, небогатом,

ночь перед первой вспашкою, в тридцатом,

второю большевистскою весной.

Степенно, важно, радостно и строго

готовились колхозники к утру,

с мечтой о новой жизни,

новом строе,

с глубокой верой

в новый, общий труд.

Их новизна безмерная, тревожа,

еще страшила…

Но твердил народ:

— Нам Сталинградский тракторный поможет…

— Нам Сталинград коней своих пришлет.

 

Нет, не на стены зданий и заводов,

проклятый враг, заносишь руку ты:

ты покусился на любовь народа,

ты замахнулся на оплот мечты!

И встала, встала пахарей громада,

как воины они сюда пришли,

чтобы с рабочим классом Сталинграда

спасти любимца трудовой земли.

 

О том, что было страшным этим летом,—

еще расскажут: песня ждет певца.

У нас в осаде, за чертой кольца,

все озарялось сталинградским светом.

И, глядя на развалины твои

(о, эти снимки в «Правде» и в «Известьях»!),

мы забывали тяготы свои,

мы об одном молили: — Мести, мести!

 

И про'бил час. Удар обрушен первый,

от Сталинграда пятится злодей.

И ахнул мир, узнав, что значит верность,

что значит ярость верящих людей.

А мы не удивились, нет! Мы знали,

что будет так: полмесяца назад

не зря солдатской клятвой обменялись

два брата: Сталинград и Ленинград.

Прекрасна и сурова наша радость.

О Сталинград,

в час гнева твоего

прими земной поклон от Ленинграда,

от воинства и гражданства его!

 

 

24 ноября 1942

 

 

Новоселье

 

Осенью 1942 года из об-

щежитий при предприятиях и

учреждениях ленинградцы

возвращаются в жилые дома,

покинутые многими в первую

блокадную зиму.

 

 

…И вновь зима: летят, летят метели.

Враг все еще у городских ворот.

Но я зову тебя на новоселье:

мы новосельем

встретим Новый год.

 

Еще враги свирепый и бесцельный

ведут обстрел по городу со зла —

и слышен хруст стены и плач стекла,—

но я тебя зову — на новоселье.

 

Смотри, вот новое мое жилище…

Где старые хозяева его?

Одни в земле,

других нигде не сыщешь,

нет ни следа, ни вести — ничего…

 

И властно воцарилось запустенье

в когда-то светлом, радостном дому,

дышала смерть на городские стены,

твердя: «Быть пусту дому твоему».


Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 118; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!