ИСТОРИЯ ЛУЦИЛЛЫ, ЕЮ САМОЙ РАССКАЗАННАЯ

 

В моем рассказе о том, что Луцилла говорила и делала, когда доктор учил ее видеть, вы, может быть, заметили, что она высказывала сильное желание попробовать писать.

Известно, что одна причина управляет всеми поступками влюбленной женщины. Все ее самолюбие сосредоточивается на том, чтобы предстать с лучшей стороны, даже в мелочах, пред человеком, которому она отдала свое сердце. То же было и с Луциллой.

Сознавая, что ее почерк, до сих пор с трудом и плохо руководимый осязанием, должен казаться ужасным в сравнении с почерком других женщин, она не переставала упрашивать Гроссе позволить ей учиться писать «с помощью глаз, а не пальцев», пока тот не утратил способность противиться ей. Быстрое улучшение зрения Луциллы на берегу моря (как я узнала впоследствии) оправдывало уступчивость достойного немца. Мало-помалу, с каждым днем все дольше и дольше пользуясь своими глазами, она преодолела значительные трудности и научилась писать с помощью зрения, а не осязания. Начав с прописей, Луцилла скоро добилась того, что могла писать слова под диктовку, потом начала писать заметки и, наконец, начала вести дневник — последнее по совету тетки, которая жила еще в те годы, когда не было почты, когда люди вели дневники и писали длинные письма, словом, когда они имели время не только думать о себе, но и писать о себе.

Дневник Луциллы лежит передо мной, когда я пишу эти строки.

Я намеревалась сначала воспользоваться им для того, чтобы продолжать мое повествование без перерыва, рассказывая от своего лица, как я писала до сих пор и как я намереваюсь писать опять, когда снова появлюсь на сцене.

Но подумав и прочитав еще раз дневник, я сообразила, что будет благоразумнее предоставить Луцилле рассказать самой историю своей жизни в Рамсгете, вставляя, где будет нужно, мои собственные замечания. Разнообразие, свежесть, естественность — все это я сохраню, мне кажется, избрав такой путь. Почему история вообще (я знаю, что встречаются блестящие исключения) — такое скучное чтение? Потому, что это рассказ о событиях из вторых рук. Что касается меня, я предпочитаю быть какой угодно, только не скучною. Вы, может быть, скажете, что я была уже скучна? Так как я честная женщина, я с вами не могу согласиться. Бывают люди, которые привносят свою собственную скуку к своему чтению и потом винят автора. Я не скажу ничего более.

Итак, решено. В продолжение моего пребывания на континенте Луцилла будет рассказывать сама историю событий в Рамсгете. (А я буду кое-где вставлять свои замечания, подписанные буквой П.)

 

ДНЕВНИК ЛУЦИЛЛЫ

 

Ист-Клиф Рамсгет, 28-го августа. Сегодня две недели, как мы с тетушкой приехали в это место. Я отправила Зиллу из Лондона домой. Ревматизм беспокоит ее, бедную, в десять раз сильнее в сыром морском климате.

Улучшился ли мой почерк в продолжение последней недели? Я все больше и больше довольна им. Я начинаю владеть пером свободнее, рука моя уже не напоминает, как прежде, руку неловкого ребенка. Я буду писать так же хорошо, как другие женщины, когда стану женой Оскара.

(Замечание. Она легко удовлетворяется, бедняжка. Ее исправившийся почерк очень плох. Некоторые буквы обнимают друг друга, как нежные друзья, другие отскакивают одна от другой, как непримиримые враги. Говорю это не в упрек ей, но чтоб оправдать себя, если, переписывая ее дневник, сделаю какую-нибудь ошибку. Но пусть она продолжает. П.) Женой Оскара! Когда буду я женой Оскара? Я еще почти не видела его. Что же такое (боюсь, что какая-нибудь неприятность с братом) все еще удерживает его на континенте? В тоне, которым он пишет, заметна какая-то сдержанность, что беспокоит и изумляет меня. Так ли я счастлива, как надеялась быть, когда прозрею? Нет еще.

Оскар не виноват в том, что я бываю иногда не в духе. Виновата я сама. Я оскорбила моего отца, и иногда мне кажется, что я поступила несправедливо с мадам Пратолунго. Это меня беспокоит.

Такова уж, по-видимому, моя участь, что меня всегда понимают превратно. Я не имела намерения оскорбить отца моим неожиданным отъездом из приходского дома. Я поступила так потому, что не могла встречаться с женщиной, которую некогда горячо любила, думая о ней так, как я думаю теперь. Что может быть тяжелее, чем обмануться в особе, которой некогда доверялась беспредельно, и продолжать встречаться с ней ежедневно, как будто ничего не случилось? Желание избавиться от дальнейших встреч (когда я узнала, что она ушла гулять) было непреодолимо. Я поступила бы так опять, если бы оказалась опять в таком же положении. Я намекнула на это в письме к отцу, написав ему, что между мною и мадам Пратолунго произошла неприятность и что только поэтому я уехала так неожиданно. Он напрасно не ответил на мое письмо. Я написала моей мачехе. Из ответа мистрис Финч я узнала, как несправедливо он отзывается о моей тетушке. Не имея на то ни малейшей причины, он считает себя оскорбленным не столько мной, сколько мисс Бечфорд.

Как ни неприятна эта ссора, я утешаюсь тем, что, поскольку это касается меня, долго она не продлится. Я и отец рано или поздно поймем друг друга. Вернувшись в приходский дом, я помирюсь с ним, и мы заживет опять так же мирно, как жили до сих пор.

Но чем кончится дело между мадам Пратолунго и мной? Она не ответила на мое письмо, которое я написала ей. (Я начинаю жалеть, что написала его, — последнюю часть письма, хочу я сказать.) Я не слышала о ней решительно ничего с тех пор, как она уехала за границу. Я не знаю, когда она возвратится и возвратится ли она когда-нибудь, чтобы жить опять в Димчорче. О, чего не отдала бы я, чтобы узнать эту ужасную тайну! Чтоб узнать, должна ли упасть на колени перед ней и вымаливать у нее прощения или считать одним из несчастнейших дней в моей жизни день, когда она приехала жить со мной как компаньонка и друг.

Поступила ли я безрассудно? Или поступила я благоразумно?

Вот вопрос, который всегда встает передо мной и мучает меня, когда я просыпаюсь ночью. Прочту опять (в пятидесятый раз, по крайней мере) письмо Оскара.

(Замечание. Я перепишу это письмо. Не она одна должна видеть его. Написано оно, конечно, Нюджентом, выдающим себя за Оскара. Вы заметите, что его благие намерения продержались только до Парижа. П.).

 

"Дорогая моя! Я прибыл в Париж и пользуюсь первой возможностью написать вам. Мадам Пратолунго, без сомнения, сказала уже вам, что неожиданный случай заставил меня срочно выехать к брату. Я еще не добрался до того места, где должен встретиться с ним. Прежде чем я с ним встречусь, позвольте мне сказать вам, что было действительной причиной нашей разлуки. Я утратил доверие к мадам Пратолунго: Читайте дальше, и вы, в свою очередь, утратите доверие к ней.

К сожалению, возлюбленная моя, я должен изумить вас, поразить вас, огорчить вас, я, который отдал бы жизнь за ваше счастье! Постараюсь высказаться в немногих словах. Я сделал ужасное открытие. Луцилла! Вы верили мадам Пратолунго, как своему другу. Не верьте ей больше. Она враг вам и мне.

Я заподозрил ее некоторое время назад. Мои худшие подозрения подтвердились.

Мне следовало сказать вам давно то, что я скажу теперь. Но я боялся растревожить вас. Видеть горе на вашем милом лице для меня невыносимо. Только вдали от вас, только ввиду опасности, которой вы подвергаетесь, оставаясь в неведении, могу я собраться с духом и сорвать маску с лживого лица этой женщины, показать вам, какова она на самом деле. Я не имею возможности передать все подробности на страницах этого письма. Я оставлю их до нашего свидания, до тех пор, когда я буду в состоянии представить вам доказательства, которых вы имеете право потребовать.

Теперь же я прошу вас только припомнить ваши собственные мысли, ваши собственные слова в тот день, когда мадам Пратолунго оскорбила вас в саду приходского дома. В этом случае француженка выдала правду, и она это знает.

Помните, что вы сказали, когда она пришла вслед за вами в Броундоун, когда она объявила, что вы влюбились бы в моего брата, если бы встретились с ним раньше, чем со мною, и когда Нюджент, воспользовавшись вашею слепотою, выдавал вам себя за меня? Когда вы открыли обман и пришли в негодование, что вы сказали?

Вы сказали следующее или почти следующее:

— Она возненавидела вас с самого начала, Оскар. Она пленилась вашим братом, лишь только он приехал сюда. Наша свадьба должна быть не в Димчорче. Они не должны знать, где она будет. Они в заговоре против нас. Берегитесь их, берегитесь!

Луцилла, я повторяю вам ваши собственные слова. Я повторяю предостережение, пророческое предостережение, которое вы мне тогда сделали. Я опасаюсь, что мой несчастный брат любит вас, я знаю, что мадам Пратолунго сочувствует ему, как никогда не сочувствовала мне. То, что сказали вы, говорю и я. Они в заговоре против нас. Берегитесь их! Берегитесь!

Когда мы увидимся опять, я буду готов распутать интригу. Но до тех пор, если вы дорожите вашим и моим счастьем, не показывайте мадам Пратолунго, что вы подозреваете ее. Я убежден, что она одна во всем виновата. Я еду к брату, как вы теперь поймете, совеем не с той целью, которую назвал вашей вероломной подруге. Не опасайтесь ссоры между Нюджентом и мною. Я его знаю. Я уверен, что он поддался дурному влиянию. Теперь, когда этого влияния нет, я отвечаю за него, что он поступит как честный человек и заслужит ваше и мое прощение. Причина, по которой я объяснил мадам Пратолунго мою поездку, помешает ей вмешаться в отношения между нами. Для того только я выдумал эту причину.

Извещайте меня аккуратно о ваших переездах. Прилагаю адрес, по которому вы можете писать мне в полной уверенности, что ваши письма будут передаваться мне.

Я, со своей стороны, обещаю писать аккуратно. Еще раз прошу вас не поверять ни одному смертному тайну, которую я открыл вам в этом письме. Будьте уверены, что я возвращусь при первой возможности и избавлю вас, пользуясь авторитетом мужа, от женщины, так жестоко нас обманувшей.

Глубоко вам преданный, нежно вас любящий ОСКАР".

 

(Замечание. Нет надобности говорить о сатанинской хитрости автора этого письма. Взгляните на главы двадцать седьмую и двадцать восьмую моего рассказа, и вы увидите, как ловко он воспользовался тем, что я сказала в минуту увлечения, и тем, что сказала Луцилла, когда была тоже вне себя, чтоб вооружить ее против меня. Мы сами иногда даем неумышленно нашему врагу основание, на котором он строит свой замысел. Что же касается остального, письмо говорит само за себя. Нюджент продолжает выдавать себя за своего брата. Он легко отгадал, чем я объяснила Луцилле его отсутствие, и, замечая противоречие в том, что он будто бы объяснил цель своей поездки женщине, которой не доверяет, доказывает, что он сделал это только для того, чтобы скрыть от нее настоящую цель. Продолжение дневника покажет, как искусно он управляет механизмом, пущенным в действие его письмом. От себя я должна прибавить только, что причиной того, что, он медлил с возвращением в Англию, на что жалуется Луцилла, была его собственная нерешительность. Его чувство чести, как я убедилась впоследствии, было еще не совсем утрачено. Чем ниже он падал, тем сильнее лучшие стороны его натуры пытались поднять его. Ничто, решительно ничто, кроме чувства чести, не удерживало его в Париже (нечего и говорить, что он не поехал дальше и не искал своего брата) после того, как Луцилла написала ему, что я уехала за границу и что она переселилась с теткой в Рамсгет. Я кончила. Пусть продолжает Луцилла. П.) Я опять прочла письмо Оскара.

Он олицетворение правдивости. Он не способен обманывать меня. Я помню, что действительно сказала то, что он напоминает мне, и думала так в ту минуту, когда была вне себя от досады. Но.., разве нельзя предположить, что Оскар мог обмануться? О, мадам Пратолунго! Я имела о вас такое высокое мнение, я любила вас так горячо, неужели вы этого недостойны?

Я совершенно согласна с Оскаром, что нельзя винить его брата. И грустно, и неприятно, что Нюджент Дюбур позволил себе влюбиться в меня, но я невольно жалею его. Бедный обезображенный человек! Дай Бог, чтоб он нашел себе хорошую жену. Как он должен был страдать!

Я в состоянии выносить даже такую неизвестность. Оскар должен рассказать мне все, что сделала мадам Пратолунго. Я напишу ему сегодня и потребую, чтоб он приехал в Рамсгет.

29-го августа. Я написала ему вчера и адресовала письмо в Париж. Оно будет там завтра. Где Оскар? Когда получит он его?

(Замечание. Это невинное письмо имело роковые последствия. Оно положило конец борьбе Нюджента Дюбура с самим собою, удерживавшей его в Париже. Он отправился в Англию в то самое утро, как получил его. Вот что пишет Луцилла в своем дневнике. П.) 31-го августа. Получила телеграмму за завтраком. Я так счастлива, что не могу оставить руку в бездействии. Я пишу ужасно, но все равно: мне нет дела ни до чего, кроме моей телеграммы. (О, какое благородное существо был человек, придумавший телеграммы!) Оскар едет в Рамсгет!

 

Глава XLIII

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА ЛУЦИЛЛЫ

 

1-го сентября. Я достаточно успокоилась, чтобы возвратиться к своему дневнику и записать все, что я передумала и перечувствовала с тех пор, как Оскар здесь.

Теперь, когда я лишилась мадам Пратолунго, у меня нет друга, с кем я могла бы поговорить о моих секретах. Тетушка как нельзя более добра со мной. Но с особой, которая так намного старше меня, которая жила в совершенно ином мире, чем я, понятия которой так несходны с Моими, могу ли я говорить о моих причудах и увлечениях и ожидать сочувствия? Дневник мой единственный поверенный. Я могу говорить о себе только самой себе на этих страницах. Я чувствую себя иногда очень одинокой. Я видела сегодня двух девушек, поверявших друг другу свои тайны. Боюсь, что я позавидовала им.

Итак, мой милый дневник, что я почувствовала, протосковав так долго об Оскаре, когда Оскар приехал?

Страшно сознаться, но моя тетрадь запирается в шкатулку, моей тетради можно поверить истину. Я готова была заплакать, так неожиданно, так ужасно была разочарована.

Нет. Слово «разочарована» не годится. Была минута — я едва решаюсь написать, такое это малодушие, — была минута, когда я почти желала ослепнуть опять.

Он обнял меня, он держал мою руку в своей. Как я почувствовала бы это, когда была слепа! Какая чудная дрожь пробежала бы по мне от его прикосновения! Ничего подобного не случилось теперь. Как будто это был не он, а брат его, судя по впечатлению, которое он на меня произвел. Я потом сама брала его руку. Я закрывала глаза, пытаясь возобновить мою слепоту и с ней все прежнее. Тот же результат. Ничего, ничего, ничего!

Не потому ли это, что он, со своей стороны, немного сдержан со мной? А он действительно сдержан! Я почувствовала это, лишь только он вошел в комнату, и не переставала чувствовать с тех пор.

Нет, это не потому. В былое время, когда мы только что начинали любить друг друга, он был тоже сдержан. Но тогда это не мешало. Я не была тогда таким бесчувственным существом, каким стала теперь.

Я нахожу только одно объяснение: восстановленное зрение сделало из меня новое существо. Я приобрела новое чувство, я уже не такая женщина, какою была прежде. Эта важная перемена, вероятно, имела на меня какое-то влияние, которого я не замечала, пока не приехал сюда Оскар. Неужели я поплатилась утратой чувствительности за восстановление зрения?

Я спрошу это у Гроссе в первый раз, как он приедет.

Между тем я испытала и другое разочарование. Он вовсе не так красив, как я думала, когда была слепа.

В тот день, когда моя повязка была снята в первый раз, я могла видеть только смутно. Когда я вбежала в гостиную, я скорее отгадала, что это Оскар, чем узнала его. Седые волосы моего отца, женское платье мистрис Финч помогли бы всякому на моем месте остановиться на ком следует. Но теперь совсем другое. Я могу видеть ясно все его черты и нахожу (хотя я никому из них в этом не сознаюсь), что мое представление о нем, когда я была слепа, — увы — вовсе не походило на действительность! Одно, в чем я не разочаровалась, — это его голос. Когда он не может видеть меня, я закрываю глаза и доставляю себе прежнее наслаждение.

Так вот что я выиграла, выдержав операцию и заточение в темной комнате!

Что это я пишу? Мне совестно самой себя. Разве можно не считать за счастье всю красоту земли и моря, все величие облаков и солнечного сияния? Разве можно не считать за счастье, что я вижу моих ближних, вижу счастливые лица детей, улыбающихся мне, когда я заговариваю с ними? Довольно обо мне. Я несчастна и неблагодарна, когда думаю о себе.

Буду писать об Оскаре.

Тетушке он нравится. Она говорит, что он красив и что он держит себя как джентльмен. Последнее большая похвала в устах мисс Бечфорд. Она презирает современное поколение молодых людей. «В мое время я видела молодых джентльменов, — сказала она как-то на днях, — теперь я вижу молодых животных, хорошо накормленных, хорошо вымытых, хорошо одетых животных, которые ездят верхом, гребут, держат пари, и только».

Оскар, со своей стороны, кажется, полюбил мисс Бечфорд, узнав ее ближе. Когда я в первый раз представила его ей, он, к моему изумлению, изменился в лице и пришел в сильное замешательство. Он ужасно впечатлителен в некоторых случаях. Я подозреваю, что его смутила величественная наружность моей тетушки.

(Замечание. Нет, я не могу не вмешаться, «величественная наружность» ее тетки бесит меня. Нос крючком да чопорные манеры — вот и все ее величие, между нами говоря. Что смутило Нюджента Дюбура, когда он в первый раз увидел мисс Бечфорд, так это страх быть уличенным. Он, конечно, уже знал от брата, что Оскар и мисс Бечфорд не встречались ни разу. Вы увидите, если оглянетесь назад, что они и не могли встретиться. Но не ясно ли также, что Нюджент не мог знать заранее, что мисс Бечфорд оставалась в полном неведении о том, что происходило в Димчорче, что он не мог быть уверен в своей безопасности, пока сам не исследовал почву? Риск был, конечно, так велик, что мог смутить даже такого человека, как Нюджент Дюбур. А Луцилла толкует о величественной наружности своей тетки! Бедная. Предоставляю ей право продолжать. П.) Когда тетушка оставила нас вдвоем, первое, о чем я заговорила с Оскаром, было, конечно, его письмо о мадам Пратолунго.

Он вздохнул с умоляющим видом и смутился.

— Зачем нам отравлять радость первого свидания разговором о ней, — сказал он. — Это так невыразимо тяжело для вас и для меня. Мы поговорим об этом дня через два. Не теперь, Луцилла, не теперь!

Его брат был вторым в моем уме! Я вовсе не была уверена, как Оскар отреагирует на разговор о нем, однако решилась спросить. Он опять вздохнул и смутился.

— Я и брат мой понимаем друг друга, Луцилла. Он оставался на время за границей. Не оставить ли нам и этот разговор? Расскажите мне ваши новости. Я хочу знать, что происходит в приходском доме. Я не слышал ничего после того, как вы написали мне, что переселились с тетушкой сюда и что мадам Пратолунго уехала за границу. Здоров ли мистер Финч? Приедет он в Рамсгет повидаться с вами?

Мне не хотелось рассказывать ему о своей размолвке с отцом.

— Я ничего не слышала об отце с тех пор, как приехала сюда, — отвечала я. — Теперь я могу написать, что вы возвратились, и узнать все, что происходит дома.

Он взглянул на меня как-то странно, как будто имел что-нибудь против того, чтоб я написала отцу.

— А вам хотелось бы, чтобы мистер Финч приехал сюда? — спросил он и взглянул опять на меня.

— Очень мало вероятно, что он приедет сюда, — отвечала я.

Оскар почему-то ужасно интересовался моим отцом.

— Мало вероятно, — повторил он. — Почему?

Я вынуждена была рассказать ему о семейной ссоре. Впрочем, я не сказала, как несправедливо отец отзывается о тетушке.

— Пока я живу с мисс Бечфорд, — отвечала я, — нельзя ожидать, что отец мой приедет сюда. Они в плохих отношениях, и боюсь, что в настоящее время нет надежды, чтоб они могли стать опять друзьями. Имеете вы что-нибудь против того, чтоб я написала домой о вашем возвращении?

— Я! — воскликнул он, смотря с тревожным изумлением. — Как могло это вам прийти в голову? Напишите, конечно, и оставьте немного места для меня. Я припишу несколько строк вашему отцу.

Не могу выразить, как этот ответ обрадовал меня. Ясно, что я поняла его превратно. О, мои новые глаза, мои новые глаза! Буду ли я когда-нибудь в состоянии верить вам, как некогда верила моему осязанию?

(Замечание. Я не могу не вмешаться опять. Я приду в негодование, переписывая этот дневник, если не буду по временам облегчать себя. Заметьте, как Нюджент искусно разведывает о своем положении в Рамсгете и как все способствует ему выдавать себя за Оскара. Мисс Бечфорд, как вы видели, вполне в его руках. Она не только сама ничего не знает, но еще служит преградой для мистера Финча, который иначе приехал бы повидаться с дочерью и мог бы легко расстроить замысел. Ни с одной стороны, по-видимому, не грозит опасность Нюдженту. Я нахожусь за границей в одном месте, Оскар находится за границей в другом месте, мистрис Финч прикована к своей детской. Зилла возвратилась в Димчорч из Лондона, димчорчский доктор (который лечил Оскара и мог бы быть опасным свидетелем) переселился в Индию (о чем было сказано в двадцать второй главе моего рассказа), лондонский доктор, к которому Оскар обращался в начале своей болезни, не имел с ним с тех пор никаких сношений. Что Же касается Гроссе, если он появится на сцену, можно сказать положительно, что он закроет глаза на все происходящее в интересах здоровья Луциллы, которое для него всего важнее. Нет решительно никакого препятствия на пути Нюджента, а у Луциллы нет никакой защиты, кроме верного инстинкта, настойчиво, хотя и на непонятном языке, предупреждающего ее, что пред ней не тот человек, которого она любит. Поймет ли она предостережение прежде, чем будет поздно? Друзья мои, это замечание написано для облегчения моей души, а не для вас. Ваше дело читать дальше. Вот дневник. Я не буду больше мешать вам. П.).

2-го сентября. Дождливый день. Очень мало достойного, чтобы быть записанным, из того, что было сказано между мной и Оскаром.

Тетушка, расположение духа которой всегда страдает от дурной погоды, держала меня долго в гостиной и для собственного развлечения заставляла меня упражнять мое зрение. Оскар присутствовал по особому приглашению и помогал тетушке придумывать опыты над моим новыми глазами! Он очень просил показать ему мое писание. Я не показала. Оно поправляется так быстро, как только возможно, но все еще недостаточно хорошо.

Запишу здесь, как трудно в таких случаях, как случай, происшедший со мной, научиться владеть зрением.

У нас в доме есть кошка и собака. Поверят ли мне, если я скажу обществу, а не моему дневнику, что я сегодня приняла одну за другую, видя уже так хорошо и будучи в состоянии писать довольно прилично! Однако я действительно приняла одно животное за другое, положившись на свою память, вместо того чтобы прибегнуть к помощи осязания. Теперь я научилась узнавать их. Я поймала кошку, закрыла глаза (о, эта привычка! Когда я ее оставлю?), ощупала ее мягкую шерсть (так непохожую на шерсть собаки!), открыла опять глаза и связала навсегда свое ощущение с наружностью кошки.

Сегодня опыт также показал мне, что я делаю мало успехов, учась судить о расстоянии.

Несмотря на это, мне ничего не доставляет такого наслаждения, как глядеть на какую-нибудь открытую местность (с тем только условием, чтобы меня не расспрашивали, на каком расстоянии находятся различные предметы). Я испытываю чувство человека, вырвавшегося из тюрьмы, когда гляжу, после стольких лет слепоты, на длинный изгиб берега, на самый крутой поворот набережной, на расстилающуюся за ней морскую даль. Все это видно из наших окон. Но стоит только тетушке начать расспрашивать меня о расстояниях, и все мое удовольствие отравлено. Еще хуже, когда меня спрашивают о сравнительной величине кораблей и лодок. Когда я вижу только лодку, она кажется мне больше своей величины. Когда я вижу лодку рядом с кораблем, она кажется мне меньше своей величины. Такие ошибки раздражают меня почти так же сильно, как некоторое время тому назад раздражала моя недогадливость, когда я увидела в первый раз из окна нижнего этажа лошадь, запряженную в телегу, и приняла ее за собаку, запряженную в садовую тачку! Надо прибавить, что я считала лошадь и телегу, когда была слепа, по крайней мере, в пять раз больше их настоящей величины, что делает мою ошибку, мне кажется, менее странной.

Итак, я забавляла тетушку. А на Оскара какое производила я впечатление?

Если бы можно было верить моим глазам, я сказала бы, что на Оскара я производила противоположное впечатление, я наводила на него тоску. Но я не верю моим глазам. Не может быть, чтоб они не обманывали меня, когда показывали мне, что Оскар в моем присутствии человек недовольный, встревоженный, несчастный.

Или это, может быть, потому, что он видит и чувствует какую-нибудь перемену во мне? Я готова плакать от досады на себя. Мой Оскар со мной, но для меня это не тот Оскар, которого я знала, когда была слепа. Пусть это кажется противоречием, но я знала, как он на меня смотрит, когда не могла этого видеть. Теперь, когда я это вижу, я спрашиваю себя, действительно ли это любовь в его глазах? Или что-нибудь другое? Как могу я это знать? Я не сомневалась, когда руководствовалась только моим воображением. Но теперь, как я ни стараюсь, я не могу заставить мое старое воображение служить мне согласно с моим новым зрением. Боюсь, не замечает ли он, что я не понимаю его. О, Боже, Боже! Зачем я не встретилась с добрым Гроссе и не превратилась в новое существо, которым он меня сделал, прежде чем узнала Оскара! Тогда мне не пришлось бы преодолевать старых воспоминаний и предубеждений. Со временем я привыкну к совершившейся во мне перемене, и это приучит меня к новым впечатлениям, производимым на меня Оскаром, и все пойдет опять как следует. Теперь же все идет далеко не так как следует. Он обнял меня, он прижал меня к себе, когда мы шли сегодня в столовую вслед за тетушкой. Ничто во мне не отозвалось ему. А несколько месяцев тому назад отозвалось бы все мое существо.

Вот слеза на бумаге. Как я глупа! Разве не могу я писать о чем-нибудь другом?

Я написала сегодня второе письмо отцу, объявила ему о прибытии Оскара и сделала вид, будто не замечаю, что он не ответил на мое первое письмо. С моим отцом лучше всего не замечать, что он сердится. Все уладится само собой. Я показала мое письмо Оскару, оставив ему в конце место для приписки. Начав писать, он попросил меня принести какую-то вещь, находившуюся в моей комнате. Когда я вернулась, Оскар уже запечатал письмо, забыв показать мне свою приписку. Не стоило из-за этого его распечатывать. Он повторил мне все, что написал.

(Замечание. Я должна показать вам копию того, что действительно написал Нюджент. Прочитав ее, вы поймете, для чего он выслал Луциллу из комнаты и запечатал конверт прежде, чем она вернулась. Приписка стоит также внимания в том отношении, что она будет играть роль на одной из дальнейших страниц моего рассказа. Вот что пишет Нюджент димчорчскому ректору. Подделка под почерк брата не была для него препятствием. Близкое сходство почерков, как я, кажется, уже говорила, было в числе других поразительных черт сходства между близнецами.

 

"Дорогой мистер Финч! Письмо Луциллы уже сказало вам, что я образумился и нахожусь опять с ней в качестве ее жениха. Главная цель этих строк попросить вас забыть прошлое и возобновить прежние отношения, как будто ничего не случилось.

Нюджент поступил благородно. Он освободил меня от обязательства, которое я неосторожно принял на себя в день моего отъезда из Броундоуна. Он великодушно и с готовностью исполнил свое обещание, данное мадам Пратолунго, отыскать и возвратить меня к Луцилле. В настоящее время он находится за границей.

Если вы удостоите меня ответом на эти строки, я должен предупредить вас, что писать следует осторожно, потому что Луцилла попросит непременно прочесть ваше письмо. Не забудьте, что она считает меня вернувшимся к ней после кратковременного отъезда из Англии, отсутствия, вызванного необходимостью повидаться с братом. Желательно также, чтобы вы не упоминали о несчастной особенности цвета моего лица. Луцилла уже все знает и начинает привыкать ко мне, но все же это печальное обстоятельство, и чем меньше о нем говорить, тем лучше.

Искренно ваш ОСКАР".

 

Если я не прибавлю маленького объяснения, вы едва ли оцените необычайное искусство, с которым развивается замысел посредством этой приписки.

Написанная от лица Оскара (и сообщающая о Нюдженте, будто он сделал все, что обещал мне сделать), эта приписка умышленно лишена мягкости в выражениях, свойственной Оскару. Сделано это с намерением оскорбить мистера Финча, а для чего это было нужно, вы сейчас увидите. Димчорчский ректор менее всякого другого смертного способен был обойтись без извинений и выражений сожаления со стороны человека, который был помолвлен с его дочерью и покинул ее, хотя бы обстоятельства вполне оправдывали его. Краткая, спешная приписка, подписанная «Оскар», должна была страшно растравить рану, уже нанесенную самопочитанию мистера Финча, и сделать, по меньшей мере, вероятным, что он откажется от своего намерения совершить лично церемонию бракосочетания. А если б он отказался, к чему это повело бы? К тому, что его заменил бы незнакомый священник, не знающий ни Оскара, ни Нюджента. Теперь понимаете?

Но и умнейшие люди не могут предугадать всех случайностей. Самые совершенные замыслы имеют слабые места.

Приписка, как вы видели, была в своем роде образцовым произведением. Тем не менее она навлекала на автора опасность, которую (как вам покажет дневник) он оценил, когда было уже поздно. Вынужденный ради приличия позволить Луцилле уведомить об его прибытии мистера Финча, он не сообразил, что эта важная семейная новость может быть доведена ректором или его женой до сведения такой особы, как я. Припомните, что добрейшая мистрис Финч, прощаясь со мною в приходском доме, просила меня писать ей из-за границы, и вы поймете после моего намека, что умный мистер Нюджент уже вступил на шаткую почву. Я не скажу ничего более. Теперь очередь Луциллы. П.) 3-го сентября. Оскар забыл включить что-то в свою приписку к моему отцу. Почти два часа спустя после того, как я отправила письмо, он спросил, отослано ли оно. Когда я ответила утвердительно, он смутился, но, однако, скоро успокоился и сказал, что можно послать другое письмо.

— Кстати о письмах, — прибавил он. — Вы не ожидаете письма от мадам Пратолунго? (В этот раз он сам заговорил о ней.) Я отвечала, что после случившегося между нами мало вероятно, чтоб она написала мне, и, пользуясь случаем, я попробовала задать некоторые из тех вопросов о ней, которые он уже раз отклонил. Оскар опять попросил меня отложить на время этот разговор и тотчас же со странною непоследовательностью сам заговорил о том же самом.

— Как вы полагаете, будет она переписываться с вашим отцом или с вашей мачехой во время своего пребывания за границей? — спросил он.

— Не думаю, чтоб она написала моему отцу, — отвечала я. — Но очень может быть, что она переписывается с мистрис Финч.

Он подумал немного и заговорил о нашем пребывании в Рамсгете.

— Долго ли пробудете вы здесь? — спросил он.

— Это зависит от Гроссе. Я спрошу у него, когда он приедет, — отвечала я.

Оскар повернулся к окну так порывисто, как будто был поражен чем-то.

— Разве вам уже надоел Рамсгет? — спросила я.

Он возвратился ко мне и взял мою руку, мою холодную, бесчувственную руку, не отвечающую на его прикосновение.

— Позвольте мне стать вашим мужем, Луцилла, — шепнул он, — и я буду жить ради вас где угодно.

Эти слова должны бы были понравиться мне, но в его взгляде или в его манерах было что-то такое, что испугало меня. Я промолчала. Он продолжал.

— Почему нам не обвенчаться немедленно? Мы оба совершеннолетние. Нам нет дела ни до кого, кроме нас самих.

(Замечание. Измените его фразу так: «Почему нам не обвенчаться прежде, чем мадам Пратолунго узнает о моем прибытии в Рамсгет», и вы поймете его цель. Положение дел быстро приближается к высшей степени опасности. Единственный шанс Нюджента — уговорить Луциллу обвенчаться с ним, пока до меня не дойдет известие о нем и пока Гроссе не признает ее достаточно поправившейся, чтобы покинуть Рамсгет. П.).

— Вы забыли, — отвечала я в невыразимом изумлении, — что мы должны побывать у моего отца. — У нас давно решено, что он обвенчает нас сам в Димчорче.

Оскар улыбнулся вовсе не той обворожительной улыбкой, какую я воображала, когда была слепа.

— Долго же придется нам ждать, пока нас обвенчает ваш отец.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила я.

— Мы поговорим об этом, когда будем говорить о мадам Пратолунго, — сказал он. — Как вы полагаете, ответит мистер Финч на ваше письмо?

— Надеюсь.

— А мне на мою приписку?

— В этом не может быть сомнения.

Та же неприятная улыбка появилась опять на его лице. Он резко прекратил разговор и пошел играть в пикет с тетушкой.

Все это случилось вчера вечером. Я ушла спать очень кем-то недовольная. Оскаром? Собою? Или обоими? Мне кажется, обоими.

Сегодня мы гуляли вдвоем по горам. Какое наслаждение было дышать свежим воздухом и смотреть на чудные виды, открывавшиеся со всех сторон. Оскару это тоже нравилось. Всю первую половину нашей прогулки он был очарователен, и я любила его больше, чем когда-либо. На обратном пути случилось маленькое происшествие, изменившее его настроение к худшему и заставившее меня опять упасть духом.

Случилось это так.

Я предложила вернуться берегом. Рамсгет все еще наполнен посетителями, и оживленный вид берега во второй половине дня имеет для меня прелесть, которой, кажется, не ощущают люди, всегда пользовавшиеся зрением. Оскар, питающий постоянное отвращение ко всяким сборищам и избегающий сближения с людьми, не столь утонченными, как он, был удивлен моим желанием смешаться с толпой, однако сказал, что пойдет, если я этого особенно желаю. Я этого особенно желала, и мы пошли.

На берегу были стулья. Мы заплатили за два и сели смотреть.

Всевозможные увеселения происходили там. Обезьяны, шарманки, девочки на ходулях, заклинатель, труппа негров-музыкантов — все старались наперебой забавлять публику. Разнообразие цветов и веселый шум толпы, блеск синего моря и лучезарное солнце над головой — все это доставляло мне большое наслаждение. Право, мне казалось, что двух глаз мало, чтобы все это видеть. Какая-то милая старушка, сидевшая возле меня, вступила в разговор со мной и радушно предложила мне бисквит и хересу из своего мешка. Оскар, к моему горю, смотрел на всех нас с отвращением. Моя милая старушка казалась ему вульгарной, публику на берегу он назвал «толпой снобов». Все еще ворча себе под нос о смешении «со всякою дрянью», он увидел что-то или кого-то — тогда я еще не знала — и встал передо мной, чтобы загородить от меня гуляющую публику. В ту же минуту я случайно увидела подходившую к нам даму в платке странного цвета и, желая рассмотреть ее хорошенько, когда она будет проходить мимо меня, я отодвинулась в сторону Оскара.

— Зачем вы мешаете мне смотреть? — спросила я.

Прежде чем он успел ответить, дама поравнялась с нами, сопровождаемая двумя милыми детьми и высоким мужчиной. Взглянув на даму и на детей, я перевела глаза на мужчину и увидела на его лице тот же синий оттенок, который поразил меня в брате Оскара, когда я открыла в первый раз глаза. В первое мгновение я была поражена опять более, мне кажется, неожиданностью, чем безобразием лица. Как бы то ни было, я несколько успокоилась, чтобы полюбоваться костюмом дамы и миловидностью детей, прежде чем они удалились от нас. Пока я смотрела на них, Оскар обратился ко мне тоном выговора, не имея к тому, мне кажется, никакой уважительной причины.

— Я хотел избавить вас от неприятности, — сказал он. — Пеняйте на себя, если этот человек испугал вас.

— Он вовсе не испугал меня, — отвечала я довольно резко.

Оскар посмотрел на меня внимательно и сел, не сказав ни слова.

Добродушная старушка, видевшая и слышавшая все, что произошло, начала рассказывать о джентльмене с испорченным цветом лица.

— Он офицер в отставке, служил в Индии, — сказала она, — дама — его жена, а двое милых детей — его собственные дети.

— Очень жаль, что такой красивый мужчина обезображен таким цветом лица, — заметила моя новая знакомая, — но это не беда. Цвет лица не мешает ему иметь, как вы видели, красивую жену и милых детей. Я знаю хозяйку дома, где они живут. Такой счастливой семьи не найти во всей Англии, говорит она. Даже синий цвет лица не несчастье, если смотреть на него с этой точки зрения, не правда ли, мисс?

Я вполне согласилась со старушкой. Наш разговор по какой-то непонятной причине, очевидно, раздражал Оскара. Он нетерпеливо встал и взглянул на свои часы.

— Тетушка ваша будет беспокоиться о нас, — сказал он. — Надеюсь, что вы уже насмотрелись вдоволь на толпу.

Я не насмотрелась вдоволь и охотно осталась бы одна в толпе еще некоторое время. Но я видела, что это рассердило бы Оскара не на шутку. Я простилась с моей милой старушкой и покинула веселый берег очень неохотно.

Он не сказал ни слова, пока мы не выбрались из толпы. Тогда он возобновил, не знаю для чего, разговор об офицере и о воспоминании, которое его лицо должно было пробудить во мне.

— Вы говорите, что не испугались этого человека, — сказал он. — Может ли это быть? Вы очень испугались моего брата, когда увидели его в первый раз.

— Я была страшно напугана моим собственным воображением, прежде чем увидела его, — отвечала я. — Увидев его, я скоро преодолела страх к нему.

— Мало ли что вы говорите, — возразил он.

Не знаю, как другим, но мне всегда ужасно обидно, когда мне говорят в глаза, что я сказала нечто такое, чему не стоит верить. Я, со своей стороны, поступила тоже нехорошо. Мне не следовало говорить о его брате после того, что он написал мне о нем. Я это сделала.

— Я говорю, что думаю, — отвечала я. — Пока я не знала то, что вы мне сказали о вашем брате, я хотела предложить вам, чтоб он жил с нами после нашей свадьбы.

Оскар внезапно остановился. Пока мы шли через толпу, он держал меня под руку. Теперь он бросил мою руку.

— Вы это говорите потому, что сердитесь на меня, — сказал он.

Я отвечала, что вовсе не сержусь на него, а говорю только то, что думаю.

— Вы серьезно думаете, что могли бы жить спокойно, имея постоянно пред глазами синее лицо моего брата?

— Совершенно спокойно, если б он был также и моим братом.

Оскар указал на дом, в котором я живу с тетушкой.

— Вы почти дома, — сказал он каким-то обиженным тоном. — Мне нужна прогулка подлиннее. Мы увидимся за обедом.

Он оставил меня, не взглянув на меня и не сказав больше ни слова.

Ревнует к своему брату! Есть что-то неестественное, что-то унизительное в такой ревности. Мне стыдно подумать, что Оскар на это способен. Но как объяснить иначе его поведение?

(Замечание. Я могу ответить на этот вопрос. Отдадим ему справедливость. Его поведение объясняется, выражусь одним словом, совестью. Единственным оправданием его бесчеловечного поступка было предположение, что наружность Оскара служит роковым препятствием для брака Оскара с Луциллой. Теперь Луцилла сказала ему сама, что синее лицо его брата не помешало бы ей выносить его присутствие как члена семьи. Пытка самоосуждения, в которую повергло его это открытие, заставила его убежать от нее. Он сам выдал бы себя, если бы сказал еще хоть слово в эту минуту. Это не предположение. Я знаю наверное, что пишу правду. П.), Опять ночь. Я в моей спальне, но слишком взволнована, чтобы лечь в постель. Окончу мой отчет о нынешнем дне. Оскар пришел незадолго до обеда, угрюмый, бледный и такой рассеянный, что, казалось, сам не понимал, что говорил. Никакого объяснения у нас не было. Он попросил прощения за грубости, которые наговорил, и за раздражительность, которую выказал во время нашей прогулки. Я охотно приняла его извинения и старалась всеми силами скрыть беспокойство, которое причинял мне его рассеянный, угрюмый вид. Все время, пока он говорил со мной, он, очевидно, думал о чем-то другом и был менее чем когда-либо похож на того Оскара, какого я знала, когда была слепа. Прежний голос говорил новые слова. Иначе я этого не могу выразить. Что же касается его манер, я знаю, что в былое время они были всегда более или менее спокойны и сдержанны, но были ли они когда-нибудь так смиренны и унылы, как сегодня? Бесполезно спрашивать. Мое прежнее суждение о нем и мое настоящее суждение о нем составлены такими несходными способами, что нельзя сравнивать их. О, как мне недостает мадам Пратолунго! Каким облегчением, каким утешением было бы сказать все это ей и услышать, что она об этом думает.

Есть, однако, надежда разрешить некоторые из моих недоумений, если я только буду в состоянии дождаться завтрашнего дня.

Оскар, кажется, решился наконец приступить к объяснению, которое до сих пор все откладывал. Он просил меня повидаться с ним завтра наедине. Обстоятельства, заставившие его решиться на это, возбудили во мне сильнейшее любопытство. Очевидно, происходит что-то такое, в чем заинтересована я, а может быть, и Оскар.

Вот как это обнаружилось.

Вернувшись домой после того, как Оскар оставил меня, я нашла письмо от Гроссе, прибывшее с послеполуденной почтой. Мой милый старый доктор пишет, что приедет повидаться со мной завтра, а в постскриптуме прибавляет, что приедет к завтраку. Опыт подсказал мне, что это означает просьбу к моей тетушке угостить его всем, что есть лучшего в доме. (Я вспомнила о мадам Пратолунго и ее майонезах. Неужели то время никогда не вернется?) За обедом я объявила о предстоящем посещении Гроссе и прибавила многозначительно: «К завтраку».

Тетушка подняла глаза от тарелки, заинтересовавшись не вопросом о завтраке, как я ожидала, а мнением, которое выскажет доктор о состоянии моего здоровья.

— Я с нетерпением хочу услышать, что скажет завтра о твоем здоровье мистер Гроссе, — начала тетушка. — Я настою, чтоб он дал мне более определенный отчет о тебе, чем в прошлый раз. Восстановление твоего зрения, душа моя, по моему мнению, совершенно окончено.

— Вам хочется, чтоб я выздоровела поскорее для того, чтоб уехать отсюда? — спросила я. — Вам надоел Рамсгет?

Вспыльчивый нрав мисс Бечфорд проявился в ее внезапно сверкнувших старых глазах.

— Мне надоело хранить письмо к тебе, — воскликнула она.

— Письмо ко мне! — повторила я.

— Да. Письмо, которое мне поручено передать тебе не раньше, чем Гроссе признает тебя совершенно здоровой.

Оскар, до сих пор не принимавший ни малейшего участия в разговоре, внезапно остановился, не донеся вилку до рта, изменился в лице и взглянул с беспокойством на тетушку.

— Какое письмо? — спросила я. — Кто дал вам его? Почему не следует мне его прочитать, пока я не выздоровлю совсем?

Мисс Бечфорд упрямо качнула три раза головой в ответ на эти три вопроса.

— Я терпеть не могу секретов и тайн, — сказала она раздраженно. — Это секрет и тайна, от которых я желаю освободиться. Вот и все. Я уже сказала слишком много и больше не скажу ни слова.

Все мои просьбы были тщетны. Живой нрав моей тетушки, очевидно, заставил ее допустить такую неосторожность, заметив которую она решилась не проронить больше ни слова. Как я ни старалась, но не выпытала у нее ничего о таинственном письме. «Подожди, пока не приедет завтра Гроссе» — было все, что она сказала.

Что касается Оскара, это маленькое происшествие произвело на него такое впечатление, которое еще больше усилило интерес, возбужденный во мне тетушкой.

Он слушал, затаив дух, как я старалась заставить тетушку ответить на мои вопросы. Когда я отказалась от этой попытки, он отодвинул от себя тарелку и больше не ел ничего. Напротив (хотя вообще Оскар самый умеренный из мужчин), пил он очень много за обедом и после. Вечером, играя в карты с тетушкой, он делал так много ошибок, что она отказалась играть с ним. Остальную часть вечера он просидел в углу, делая вид, что слушает мою игру на фортепиано, на самом же деле не замечая ни меня, ни моей музыки, погруженный в какие-то тяжелые думы.

Прощаясь, он шепнул мне на ухо, с волнением сжав мою руку:

— Я должен повидаться с вами наедине завтра до приезда Гроссе. Можете вы это устроить?

— Да.

— Когда?

— В одиннадцать часов, на набережной.

После того он ушел. С тех пор меня преследует вопрос, знает ли Оскар, кто автор таинственного письма. Я почти уверена, что он это знает. Завтрашний день покажет, права ли я. С каким нетерпением жду я завтрашнего дня!

 

Глава XLIV

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА ЛУЦИЛЛЫ

 

4-го сентября. Нынешний день я отмечаю как один из самых печальных дней в моей жизни. Оскар показал мне мадам Пратолунго в настоящем свете. Он разобрал это прискорбное дело с такою ясностью, что не оставил мне возможности сомневаться. Я расточала свою любовь и свое доверие лживой женщине. В ней нет ни чувства чести, ни благодарности, ни деликатности. А я некогда считала ее.., больно вспомнить! Я не увижу ее более. (Замечание. Случалось ли вам когда-нибудь переписывать собственной рукой такого рода мнения о своем характере? Я могу засвидетельствовать, что ощущение, производимое таким положением, — нечто совершенно новое, а желание прибавить несколько строк от себя — одно из самых непреодолимых побуждений. П.) С Оскаром я встретилась на набережной в одиннадцать часов, как уговорились.

Он увел меня на восточную сторону. В этот утренний час (кроме нескольких матросов, не обращавших на нас никакого внимания) на набережной не было никого. День был прекрасный. Мы могли бы посидеть под ласковым солнечным светом, наслаждаясь свежим морским воздухом. В этот светлый день среди чудных видов было что-то ужасно неуместное в разговоре, которым мы были поглощены, в разговоре, раскрывающем только ложь, неблагодарность и измену.

Мне удалось заставить Оскара приступить к делу немедленно, не теряя времени на приготовления меня к тому, что ему предстояло сказать.

— Когда тетушка упомянула вчера за обедом о письме, — начала я, — мне показалось, что вы о нем что-то знаете. Отгадала я?

— Почти, — отвечал он. — Не могу сказать, чтоб я о нем что-нибудь знал. Я только подозреваю, что автор его — ваш и мой враг.

— Не мадам Пратолунго?

— Мадам Пратолунго.

Я начала тем, что не согласилась с ним. Мадам Пратолунго и моя тетушка поссорились по поводу политики. Переписка между ними, в особенности секретная, казалась мне невозможной. Я спросила Оскара, не догадывается ли он, о чем говорится в письме и почему не должна я его видеть, пока Гроссе не скажет, что я совершенно здорова.

— Я не могу отгадать содержания письма, — ответил он, — но понимаю цель, с которой оно написано.

— Какая же это цель?

— Цель, которую она имела в виду с самого начала, — помешать всеми способами моему браку с вами.

— Ради чего стала бы она поступать так?

— Ради моего брата.

— Простите меня, Оскар. Я не верю, чтоб она была на это способна.

До сих пор мы ходили. Когда я это сказала, он внезапно остановился и взглянул на меня очень серьезно.

— Вы, однако, допускали, что это возможно, в ответе на мое письмо, — сказал он.

Я согласилась.

— Я верила вашему письму, — подтвердила я, — и разделяла ваше мнение о ней, пока она находилась в одном доме со мной. Ее присутствие нервировало меня, возбуждало отвращение к ней, не знаю почему. Теперь, когда ее нет, есть что-то, говорящее в ее пользу и терзающее меня сомнениями, хорошо ли я поступила. Не могу объяснить этого. Я знаю только, что это так.

Он глядел на меня все внимательнее и внимательнее.

— Ваше хорошее мнение о ней, должно быть, основано на конкретных фактах, если держится так упорно, — сказал он. — Чем она могла заслужить это?

Если б я оглянулась назад и стала перебирать одно за другим все мои воспоминания о мадам Пратолунго, это заставило бы меня только расплакаться. Но я чувствовала, что должна стоять за нее да последней крайности.

— Я расскажу вам, как она вела себя после того, как я получила ваше письмо, — сказала я. — К счастью для меня, она была не совсем здорова в этот день и завтракала в постели. Я успела успокоиться и предостеречь Зиллу (которая прочла мне ваше письмо), прежде чем мы увиделись в первый раз в этот день. Накануне я рассердилась на нее за то, что она говорила, оправдывая ваш отъезд из Броундоуна. Мне казалось, что она недостаточно искренна со мною. Когда я увидела ее, помня ваше предостережение, я извинилась и вообще держала себя так, как по моему мнению, она должна была ожидать от меня при сложившихся тогда обстоятельствах. Но, волнуясь, я, кажется, утрировала свою роль. Как бы то ни было, я возбудила в ней подозрение, что не все благополучно. Она не только спросила меня, не случилось ли что-нибудь, но высказала прямо, что замечает во мне перемену. Я оборвала мадам Пратолунго, объяснив, что не понимаю ее. Она должна была заметить, что я лгу, что я нечто от нее скрываю. Несмотря на это, она не сказала ни слова. Чувство собственного достоинства и тактичность — я видела это так же ясно по ее лицу, как теперь вижу вас, — заставили ее замолчать. Она казалась огорченной. Ее взгляд преследует меня с тех пор, как я приехала сюда. Я спрашиваю себя, так ли поступила бы лживая женщина, чувствовавшая себя виноватой. Нет, она употребила бы все силы, чтобы выведать у меня, какое открытие сделала я. Оскар! Это деликатное молчание, этот оскорбленный взгляд говорят в ее пользу, когда мадам Пратолунго нет рядом. Я уже не уверена, как была когда-то, что она такое отвратительное существо, каким вы ее считаете. Я знаю, что вы не способны обманывать меня, что вполне уверены в том, что говорите. Но разве нельзя предположить, что вы заблуждаетесь?

Не ответив мне, Оскар остановился у каменного парапета набережной и сделал мне знак, предлагая сесть рядом с ним. Я повиновалась. Вместо того, чтобы смотреть на меня, он смотрел в противоположную сторону, в морскую даль. Я не понимала его. Он смущал, он почти страшил меня.

— Не оскорбила ли я вас? — спросила я.

Оскар повернулся ко мне порывисто. Глаза его блуждали, лицо было бледно.

— Вы доброе, великодушное создание, — сказал он. — Будем говорить о чем-нибудь другом.

— Нет! — сказала я. — Я очень хочу узнать правду, а не говорить о чем-нибудь другом.

Лицо его вспыхнуло. Он тяжело вздохнул, как вздыхаешь, когда делаешь над собой какое-нибудь тяжелое усилие.

— Вы этого хотите? — спросил он.

— Хочу!

Он встал опять. Чем ближе был он к тому, чтобы сказать мне то, что скрывал до сих пор, тем труднее, по-видимому, было ему произнести первые слова.

— Давайте ходить, если вам все равно, — сказал он.

Я молча встала и взяла его под руку. Мы медленно шли до конца набережной. Тут он остановился и произнес первые трудные слова, глядя на поверхность моря, избегая смотреть на меня.

— Я не прошу вас верить мне на слово, — начал он. — Собственные слова, собственные поступки этой женщины докажут ее виновность. Как я впервые заподозрил ее, как мои подозрения подтвердились, я не скажу вам, решившись не навязывать вам своих мнений без доказательств. Вспомните то время, о котором я говорил в моем письме, время, когда она проговорилась в саду приходского дома. Сказала ли она, что вы влюбились бы в моего брата, если бы встретились с ним прежде, чем со мной?

— Она это действительно сказала, — отвечала я, — но в такую минуту, когда была вне себя и когда я была тоже вне себя.

— Вернемся немного вперед, — продолжал он, — к тому времени, когда она пришла вслед за вами в Броундоун. — Была ли она все еще вне себя, когда извинялась пред вами?

— Нет.

— Вмешалась ли она, когда Нюджент, пользуясь вашею слепотой, заставил вас думать, что вы говорите со мной?

— Нет.

— Была она в это время вне себя?

Я продолжала защищать ее.

— Очень может быть, что она сердилась на меня, — отвечала я. — Она великодушно извинялась передо мной, а я отвечала ей непростительной грубостью.

Моя защита была бесполезна. Он спокойно повторил мои доводы.

— Она сравнивала меня с братом и отдавала ему предпочтение. Она позволила моему брату обмануть вас и не остановила его. В обоих случаях ее поведение, по-вашему, объясняется и оправдывается ее горячим характером. Прекрасно. Все равно, согласны мы или нет да сих пор. Прежде чем будем продолжать, нам надо только согласиться относительно одного неоспоримого факта — который из братьев был всегда ее фаворитом?

В этом не могло быть сомнения. Я тотчас же согласилась, что фаворитом ее был всегда Нюджент. Даже более, я вспомнила, как сама упрекала ее, что она с самого начала не была справедлива к Оскару.

(Замечание. Смотрите в главе шестнадцатой замечание мадам Пратолунго, что вам придется припомнить это обстоятельство. П.) Оскар продолжал.

— Не забывайте этого факта, — сказал он. — Теперь перейдем к тому времени, когда мы сидели в вашей гостиной и рассуждали об операции. Нас занимал, сколько мне помнится, следующий вопрос: обвенчаться ли вам со мной до операции или отложить нашу свадьбу до полного излечения. Как высказалась мадам Пратолунго в этом случае? Она высказалась против моих интересов, она поощряла вас отложить свадьбу.

Я продолжала защищать ее.

— Она сделала это из сочувствия ко мне, — сказала я.

Оскар удивил меня, согласившись опять беспрекословно принять мою точку зрения.

— Допустим, что она сделала это из сочувствия к вам, — сказал он. — Каковы бы ни были побуждения, результат все тот же. Наша свадьба была отложена на неопределенное время, и мадам Пратолунго отдала свой голос за эту отсрочку.

— А ваш брат, — прибавила я, — старался, напротив, убедить меня выйти за вас до операции. Как вы согласуете это с тем, что вы сказали…

Он не дал мне докончить.

— Оставьте моего брата, — сказал он. — Мой брат был в то время еще способен поступать честно и помнит свой долг относительно меня. Ограничимся пока только тем, что делала мадам Пратолунго. И подвинемся опять немного вперед, к тому времени, когда окончилось наше семейное совещание. Мой брат ушел первый. Потом ушли вы и оставили меня вдвоем с мадам Пратолунго. Помните?

Я помнила отлично.

— Вы тогда очень огорчили меня, — сказала я. — Вы не проявили никакого сочувствия моему страстному желанию восстановить зрение. Вы возражали, вы чинили препятствия. Я помню, что в разговоре с вами я высказала неудовольствие, которое чувствовала, осуждала вас за то, что вы не верите вместе со мной, не надеетесь вместе со мной, потом ушла и заперлась в своей комнате.

Этими словами я показала ему, что помню события того дня не хуже его. Оскар выслушал меня не прерывая.

— Мадам Пратолунго разделяла ваше мнение в этом случае и высказалась по этому вопросу в несравненно более жестких выражениях, чем вы. Она выдала себя перед вами в саду приходского дома. Она выдала себя передо мной в вашей гостиной, после того как вы оставили нас. Виноват опять ее горячий нрав? Конечно! Я с вами вполне согласен. То, что она сказала мне после вашего ухода не было бы никогда сказано, если б она умела владеть собою.

У меня появилось сомнение.

— Почему вы не сказали мне это раньше? — спросила я. — Боялись встревожить меня?

— Я боялся лишиться вас, — отвечал он.

До сих пор моя рука была в его руке. Я отняла ее теперь. Что означал его ответ как не то, что он тогда считал меня способной изменить ему. Он заметил, что я оскорблена.

— Вспомните, — сказал Оскар, — что я имел несчастье рассердить вас в тот день, но вы еще не знаете, что мадам Пратолунго имела дерзость сказать мне тогда.

— Что же она сказала вам?

— Вот что: Луцилла была бы счастливей, если бы вышла замуж за вашего брата, а не за вас. Я повторяю ее собственные слова.

Я не могла поверить, что она была на это способна.

— Вполне ли вы уверены? — спросила я его. — Возможно ли, чтоб она могла сказать вам такие жестокие слова?

Вместо ответа он вынул из бокового кармана сюртука свою записную книжку, порылся в ней и отыскал листок сложенной пополам смятой бумаги. Он развернул его и показал мне.

— Мой это почерк? — спросил он.

Я успела достаточно познакомиться с его почерком с тех пор, как прозрела, чтоб ответить с полною уверенностью утвердительно.

— Прочтите, — сказал он, — и судите сами.

(Замечание. Вы уже познакомились с этим письмом в моей тридцать второй главе. Я сказала эти безрассудные слова Оскару (как вы знаете из моего рассказа) под влиянием естественного негодования, которое чувствовала бы на моем месте всякая женщина с искрой горячности. Вместо того чтобы лично объясниться со мной, Оскар (по своему обыкновению) прислал мне письмо. Успев, с своей стороны, успокоиться и чувствуя, как нелепо переписываться, находясь на расстоянии нескольких минут ходьбы друг от друга, я отправилась в Броундоун, лишь только прочла письмо, которое скомкала и бросила (как я предполагала) в огонь. Помирившись с Оскаром, я возвратилась в приходский дом и узнала, что Нюджент заходил во время моего отсутствия, ждал меня некоторое время в гостиной и ушел не дождавшись. Когда я скажу вам, что письмо, которое он показывал теперь Луцилле, было то самое, которое прислал мне Оскар, которое я считала уничтоженным, вы поймете, что оно не попало в огонь и что я не нашла его, когда вернулась, потому что оно было уже взято из камина Нюджентом. Все это описано подробнее в главе тридцать второй, и само письмо приведено там целиком. Впрочем, я избавлю вас от беспокойства отыскивать его — я знаю, как вы не любите беспокойства, — переписав письмо из лежащего предо мною дневника. На странице наклеен оригинал, и я перепишу его вторично. Не правда ли, как я внимательна к вам? Какой профессиональный писатель сделал бы это для вас? Я, кажется, хвалю сама себя. Пусть Луцилла продолжает. П.).

Я прочла письмо. По моей просьбе он позволил мне оставить его у себя. Оно дает мне право думать о мадам Пратолунго так, как я думаю о ней теперь. Помещу его здесь, прежде чем напишу еще строчку в своем дневнике.

 

"Мадам Пратолунго. Вы расстроили и огорчили меня невыразимо. Я, с своей стороны, виноват, и очень виноват, я это знаю. Я искренно прошу у вас прощения, если сказал или сделал что-нибудь обидное для вас. Я не могу покориться вашему жестокому приговору надо мною. Если бы вы знали, как я обожаю Луциллу, вы были бы снисходительнее ко мне, вы понимали бы меня лучше. Ваши жестокие слова не выходят у меня из головы. Я не могу встретиться с вами, не получив наперед объяснения. Вы поразили меня в самое сердце, сказав, что Луцилла была бы гораздо счастливее, если бы выходила замуж не за меня, а за моего брата. Надеюсь, что вы сказали это несерьезно. Пожалуйста, напишите мне, серьезно вы это сказали или нет.

ОСКАР".

 

Моим первым делом после прочтения этого письма было, конечно, желание поблагодарить его. Я снова взяла Оскара под руку и привлекла его к себе так близко, как только могла. Мое второе дело я не стала откладывать. Я, конечно, попросила Оскара показать мне ответ мадам Пратолунго на это дружеское и трогательное письмо.

— Я не могу показать вам никакого ответа, — сказал он.

— Вы потеряли его?

— Я и не получал его.

— Что вы хотите сказать?

— Мадам Пратолунго не ответила на мое письмо.

Я заставила его повторить это дважды. Трудно было поверить, чтобы такое обращение к не совсем испорченной женщине могло быть оставлено без ответа. Он два раза повторил, подтверждая честным словом, что не получал никакого ответа. Так неужели она испорчена до такой степени? Нет! Справедливость и дружба обязывали меня сделать последнюю попытку оправдать ее. Я сделала.

— Есть только одно объяснение ее поведения, — сказала я. — Ваше письмо не дошло до нее. Куда вы посылали его?

— В приходский дом.

— Кто отнес его?

— Мой собственный слуга.

— Он, может быть, потерял его по дороге и боялся сказать вам. Или слуга приходского дома забыл передать, его.

Оскар покачал головой.

— Нет! Я знаю, что мадам Пратолунго получила мое письмо.

— Почему вы знаете?

— Я нашел его скомканным в углу каминной решетки в вашей гостиной.

— Распечатанное?

— Да! Она его получила, она его прочла и немного недобросила до огня. Так как же, Луцилла? Вы остаетесь при своем мнении, что мадам Пратолунго — оклеветанная женщина, а я — человек, оклеветавший ее?

На расстоянии нескольких шагов от нас была скамейка. Я не могла стоять дольше. Я подошла к ней и села. Странное чувство овладело мною. Я не могла ни говорить, ни плакать. Я сидела молча, ломая руки на коленях и чувствуя, как последние узы, связывавшие нас, разрываются одна за другой и оставляют нас разлученными навсегда.

Он последовал за мной, остановился передо мной и суммировал свое обвинение строгим, спокойным тоном, убедившим меня окончательно и заставившим меня стыдиться моего сожаления о ней.

— Оглянитесь в последний раз, Луцилла, на все, что сказала и сделала эта женщина. Вы увидите, что идея устроить ваш брак с Нюджентом никогда не покидала ее. Ни тогда, когда она забывалась и говорила под влиянием ярости, ни тогда, когда она размышляла и действовала обдуманно. Она говорит вам, что вы влюбились бы в моего брата, если бы встретились с ним прежде, чем со мною. Она присутствует, когда брат мой выдает вам себя за меня, и не останавливает его. Она видит, что вы рассердились на меня, она торжествует и говорит мне прямо в глаза, что вы были бы гораздо счастливее, если бы выходили замуж не за меня, а за моего брата. Она получает письменную просьбу, учтивую и дружескую просьбу, объяснить, что хотела она сказать этими ужасными словами. Она имела время подумать с тех пор, как сказала их, и как же она поступает? Отвечает она мне? Нет! Она с презрением бросает мое письмо в огонь. Прибавьте к этим ясным фактам то, что вы сами заметили. Нюджент ее фаворит. Ко мне была она несправедлива c самого начала. Прибавьте к этому, что Нюджент (это я знаю наверное) признался ей в своей любви к вам. Подумайте обо всех этих обстоятельствах и сделайте из них правильное заключение. Я опять спрашиваю вас: действительно ли мадам Пратолунго — оклеветанная женщина и прав ли я был, предостерегая вас против нее?

Что могла я сделать, как не сознаться, что он был прав? Я должна была это сделать и с этой минуты закрыть мое сердце для нее. Оскар сел рядом со мною и взял мою руку.

— После того что я знаю о ней, — продолжал он мягко, — удивительно ли, что я опасаюсь за наше будущее? Разве не бывало случаев, когда влюбленные расходились вследствие интриг посторонних лиц, подрывающих их доверие друг к другу? Разве мадам Пратолунго не довольно умна и не довольно бессовестна, чтобы суметь разрушить наше доверие друг к другу и использовать против нас с самой гнусною целью влияние, которое она успела приобрести в приходском доме? Почем мы знаем, что она не поддерживает в настоящее время связи с моим братом.

Я прервала его, я не могла слушать его хладнокровно.

— Вы сами сказали мне, что вы и брат ваш понимаете друг друга, — сказала я. — Чего же вы опасаетесь после этого?

— Я должен опасаться влияния мадам Пратолунго и любви моего брата к вам, — отвечал он. — Обещания, которые он дал мне от чистого сердца, такого рода обещания, что на них нельзя полагаться, когда меня нет с ним, и мое влияние, быть может, сменилось влиянием мадам Пратолунго. Что-то уже происходит под поверхностью. Меня смущает это таинственное письмо, которое должно быть передано вам только при известных условиях. Меня смущает молчание вашего отца. Он имел время ответить на ваше письмо. Ответил он? Он имел время ответить на мою приписку. Ответил он?

Это были странные вопросы. Отец действительно еще не ответил на наше письмо, но очень может быть, что следующая почта принесет его ответ. Я сказала это Оскару. Он не хотел отказываться от своей точки зрения.

— А если мы не получим письма на этой неделе, — сказал он, — согласитесь вы, что его молчание подозрительно?

— Я соглашусь, что его молчание показывает печальный факт невнимания к вам, — ответила я.

— И только? Вы не согласитесь со мной, что влияние мадам Пратолунго дает себя чувствовать и в приходском доме? Что она вооружает вашего отца против нашего брака?

Он был непреклонен. Я, однако, высказала ему откровенно мое мнение.

— Я согласна, что мадам Пратолунго вела себя ужасно относительно вас. И я не сомневаюсь после всего рассказанного вами мне, что она была бы рада, если бы я разошлась с вами и вышла за вашего брата. Но надо быть безумной, чтоб интриговать с этою целью. Никто лучше ее не знает, как преданно я люблю вас и как бесполезно было бы стараться заставить меня выйти за другого. Стоит только взглянуть на вас и на вашего брата (зная то, что она знает), чтоб отказаться от намерения, в котором вы ее подозреваете. Я считала это неопровержимым. У него опровержение было уже готово.

— Если бы вы лучше знали свет, Луцилла, — сказал он, — вы понимали бы, что истинная любовь — непроницаемая тайна для такой женщины, как мадам Пратолунго. Она не верит в нее, она не понимает ее. Сама она способна нарушить какое бы то ни было обещание, если ее вынудят к тому обстоятельства, и о вашей верности она судит по себе. В ее знакомстве с вашим характером и в наружности моего брата нет ничего такого, что мешало бы ей верить в успех ее замысла. Она знает, что такие прелестные женщины, как вы, выходят замуж за людей, несравненно более отталкивающих, чем мой брат. Она слышала, как вы сами сказали мне, что ваше первоначальное отвращение к нему прошло. Луцилла! Что-то необъяснимое, что-то непреодолимое говорит мне, что ее возвращение в Англию будет гибельно для моих надежд, если только она не застанет нас связанными друг с другом более прочными узами, чем теперь. Вы, может быть, думаете, что такие фантастические опасения недостойны мужчины. Дорогая моя! Достойны они или нет, вы должны смотреть на них снисходительно. Они внушены любовью к вам.

При таких обстоятельствах я готова была пойти на какие угодно уступки и сказала об этом ему. Он подвинулся ко мне ближе и обнял меня за плечи.

— Разве мы не обещали друг другу быть мужем и женой? — прошептал он.

— Обещали.

— Разве мы не совершеннолетние и не можем поступать как нам угодно?

— Можем.

— Освободили бы вы меня от терзающей тревоги, если бы могли?

— Вы это знаете.

— Вы можете.

— Как?

— Дав мне право мужа, Луцилла, согласившись обвенчаться со мной в Лондоне в течение двух следующих недель.

Я отшатнулась от него и взглянула на него с изумлением. В ту минуту я неспособна была поступить иначе.

— Я не прошу вас сделать что-нибудь недостойное вас, — сказал он. — Я говорил с одной моей родственницей, замужней женщиной, живущей близ Лондона, дом которой открыт для вас до дня нашей свадьбы. Через две недели нам можно будет обвенчаться. Вы можете, конечно, написать домой, чтобы там о вас не беспокоились. Скажите им, что вы здоровы и счастливы и находитесь на попечении ответственного и почтенного лица, но ничего больше. Пока мадам Пратолунго получит возможность вмешаться в нашу жизнь, скрывайте ваше местопребывание. Лишь только мы обвенчаемся, расскажите все. Пусть все ваши друзья, пусть весь свет узнают, что мы муж и жена.

Его рука дрожала, лицо горело, глаза пожирали меня. Некоторые женщины на моем месте были бы оскорблены, другие были бы польщены. Что же касается меня — этим страницам можно доверить секрет, — то я была испугана.

— Вы предлагаете мне побег? — спросила я.

— Побег! — повторил он. — Какой же это побег, когда мы помолвлены и нам не о ком думать, кроме себя?

— Я должна думать о моем отце и о моей тетке, — отвечала я. — Вы предлагаете мне уехать тайно и скрывать от них свое местопребывание.

— Я прошу вас погостить две недели в доме замужней женщины и скрывать ваше местопребывание от нашего злейшего врага, пока вы не станете моей женой, — отвечал он. — Что вы находите ужасного в этом предложении, чтобы бледнеть и смотреть на меня такими испуганными глазами? Разве я помолвлен с вами без согласия вашего отца? Разве мы не помолвлены? Разве мы не имеем права решать за себя? Нет решительно никакой причины, которая могла бы помешать нам обвенчаться хоть завтра. Вы все еще колеблетесь? Луцилла, Луцилла! Вы принуждаете меня высказать подозрение, преследующее меня с тех пор, как я приехал сюда. Неужели вы действительно так переменились ко мне, как это мне кажется? Неужели вы действительно уже не любите меня так, как любили в былое время?

Он встал, отошел на несколько шагов, облокотился на парапет и закрыл лицо руками.

Я сидела одна, не зная, что сказать или сделать. Тревожное сознание, что он имеет право жаловаться на меня, не покидало меня, как я ни старалась отделаться от него. Оскар не имел права ожидать, что я соглашусь на его предложение, против этого предложения были доводы, которые заставили бы задуматься всякую женщину на моем месте. Тем не менее что-то во мне склоняло на его сторону. Едва ли это был голос совести, говоривший мне: «Было время, когда его просьбы заставили бы тебя уступить, было время, когда ты не колебалась бы, как колеблешься теперь». Какие бы чувства ни владели мной, я заставила себя встать со скамейки и подойти к нему.

— Вы не можете требовать, чтоб я согласилась на такой серьезный шаг немедленно, — сказала я. — Дадите немного времени подумать?

— Вы вольны поступать, как вам угодно, — сказал он с горечью. — Для чего просить меня дать вам время подумать. Вы можете ждать, сколько вам угодно.

— Подождем до конца недели, — продолжала я. — Дайте мне увериться, что отец решил не отвечать нам. Хотя я вольна в своих поступках, ничто, кроме его молчания, не даст мне права уехать тайно и быть обвенчанной чужим человеком. Не торопите меня, Оскар. До конца недели недалеко.

Что-то во мне поразило его, вероятно, мой голос, показавший ему, что я очень расстроена.

— Не плачьте, ради Бога! — сказал он. — Пусть будет по-вашему. Ждите, сколько вам угодно. Мы не будем говорить об этом до конца недели.

Он поцеловал меня как-то поспешно и подал мне руку, чтоб идти домой.

— Гроссе приедет сегодня, — продолжал Оскар. — Он не должен видеть вас в таком состоянии. Вам надо отдохнуть и успокоиться. Пойдемте домой.

С какой болью в сердце пошла я с ним домой! Моя последняя слабая надежда на восстановление прежней дружбы с мадам Пратолунго была разбита. Я теперь видела в ней женщину, которую мне не следовало знать, женщину, с которой я не могла уже никогда обменяться дружеским словом. Я лишилась подруги, с которой была так счастлива, я огорчила Оскара. Моя жизнь никогда не казалась такой печальной и бесполезной, как в это утро на рамсгетской набережной.

Оскар простился со мной у двери, ободряюще пожав мне руку.

— Я зайду позже, — сказал он, — и узнаю, что скажет о вас Гроссе. Отдохните, Луцилла, отдохните и успокойтесь.

Тяжелые шаги внезапно послышались позади нас. Мы оба обернулись. Время шло быстрее, чем мы думали. Перед нами стоял Herr Гроссе, пришедший пешком со станции железной дороги.

Первый же взгляд на меня, очевидно, поразил и огорчил его. Глаза доктора смотрели через очки на меня с таким тревожным выражением, какого я никогда прежде не замечала в них. Потом он повернул голову, поглядел на Оскара, и лицо его (как мне показалось) выразило гнев и подозрение. Ни слова не сказал немец. Оскару пришлось первому прервать неловкое молчание. Он обратился к Гроссе.

— Я не буду теперь мешать вам и вашей пациентке, — сказал он. — Я приду через час.

— Нет! Не угодно ли вам идти за мной, молодой человек. Мне надо поговорить с вами, — сказал Гроссе, сердито насупив свои густые брови и повелительно указывая на дверь.

Оскар позвонил. В ту же минуту тетушка, услышав наши голоса, появилась на балконе над дверью.

— Здравствуйте, мистер Гроссе, — сказала она. — Надеюсь, что вы остались довольны Луциллой. Я только вчера сказала свое мнение, что она совершенно здорова.

Гроссе, угрюмо поклонился тетушке и обернулся опять ко мне, устремив на меня такой пристальный и долгий взгляд, что я смутилась.

— Мнение вашей тетушки не мое мнение, — промычал он мне на ухо. — Мне вовсе не нравится ваш вид, мисс. Входите.

Слуга ждал нас у растворенной двери. Я вошла, не сказав ни слова. Гроссе ждал, пока не вошел Оскар. Лицо Оскара было мрачно, когда он присоединился ко мне в прихожей. Он казался полусердитым, полусмущенным. Гроссе решительно встал между нами и подал мне руку. Я пошла с ним наверх, спрашивая себя, что все это значит.

 

Глава XLV

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА ЛУЦИЛЛЫ

 

4-го сентября (продолжение). Когда мы вошли в гостиную, Гроссе посадил меня в кресло около окна. Он наклонился и поглядел на меня пристально, отодвинулся и поглядел на меня издали, вынул свое увеличительное стекло и долго глядел через него на мои глаза, пощупал мой пульс, бросил с досадой мою руку и повернулся к окну в мрачном молчании, не обращая ни малейшего внимания на присутствующих.

Тетушка решилась первая прервать это обескураживающее безмолвие.

— Мистер Гроссе, — сказала она резко. — Что же вы скажете мне сегодня о моей племяннице? Находите вы Луциллу…

Он внезапно отвернулся от окна и бесцеремонно прервал мисс Бечфорд.

— Я нахожу вашу племянницу подвинувшейся назад, назад, назад! — проревел он, повышая голос с каждым словом. — Когда я послал ее сюда, я сказал: смотрите, чтоб она была спокойна. Вы не смотрели, чтоб она была спокойна. Что-то вскружило ее бедную головку. Что это? Или кто это?

Он поглядел свирепо на Оскара и на тетушку, потом повернулся ко мне и, положив свою тяжелую руку на мое плечо, взглянул на меня с выражением горького сожаления.

— Моя девочка грустна, моя девочка больна, — продолжал он. — Где наша милая, добрая Пратолунго? Что такое вы сказали мне о ней, голубчик мой, когда мы виделись с вами в последний раз? Вы сказали, что она уехала повидаться со своим папашей. Пошлите телеграмму, скажите, что я требую возвращения Пратолунго в Англию.

Услышав имя мадам Пратолунго, мисс Бечфорд встала и так выпрямилась, как будто выросла на несколько вершков.

— Должна ли я понимать, милостивый государь, — спросила она, — что ваша необычная речь имеет целью упрекнуть за мое обращение с племянницей?

— Вы должны понять вот что, сударыня. Пользуясь здоровым морским воздухом, ваша племянница дотосковалась до болезни. Я посылаю ее сюда, чтобы запастись румянцем и здоровьем, и что же я нахожу? Она не запаслась ничем, она стала бледна, как смерть. В этом климате она не могла побледнеть без причины. Она тоскует о ком-то или о чем-то. Разве тоска полезна для ее глаз? Черт возьми! Она вредна ее глазам. Если вы не можете сделать для нее ничего лучше этого, везите ее назад. Вы только даром тратите деньги на это помещение.

Тетушка обратилась ко мне необыкновенно величественно.

— Ты поймешь, Луцилла, что после таких слов мне остается только выйти из комнаты. Если ты в состоянии образумить мистера Гроссе, скажи ему, что он может обратиться ко мне со своими извинениями и объяснениями письменно.

Произнеся эти высокопарные слова ледяным тоном, мисс Бечфорд вытянулась еще более и величественно выплыла из комнаты.

Гроссе не обратил никакого внимания на оскорбленную тетушку. Он стоял, засунув руки в карманы и глядя в окно. Когда дверь затворилась, Оскар вышел из угла, в котором сидел надувшись с тех пор, как мы вошли в комнату.

— Нужен я здесь? — спросил он.

Гроссе готов был ответить на вопрос еще менее учтиво, чем он был задан, но я остановила его взглядом.

— Мне надо поговорить с вами, — шепнула я ему.

Он кивнул и, повернувшись резко к Оскару, спросил его:

— Вы живете в этом доме?

— Я живу в гостинице на углу.

— Отправляйтесь в свою гостиницу и ждите там, пока я не приду к вам.

К моему величайшему изумлению, Оскар не протестовал против такого повелительного обращения. Он молча простился со мной и вышел из комнаты. Гроссе взял стул и уселся напротив меня с отеческим видом.

— Ну, моя милочка, — сказал он. — О чем же вы тосковали с тех пор, как я не видел вас? Откройтесь во всем вашему папаше Гроссе. Начинайте скорей.

Он, вероятно, истощил свое неудовольствие с тетушкой и с Оскаром. Он произнес эти слова более чем ласково, почти нежно. Его сердитые глаза как будто смягчились под его очками, он взял мою руку и гладил ее, чтобы приободрить меня.

В моем дневнике записаны некоторые вещи, которые я, конечно, не могла сказать ему. Утаив их и не касаясь мадам Пратолунго, я совершенно откровенно призналась врачу, как изменилось мое отношение к Оскару и что я теперь уже не так счастлива с ним, как была прежде.

— Я не больна, как вы полагаете, — объяснила я. — Я только недовольна собой и падаю духом, когда думаю о будущем.

Открывшись ему таким образом, я задала вопрос, который решила задать, лишь только увижу Гроссе.

— Восстановленное зрение, — сказала я, — сделало меня другим существом. Приобретя чувство зрения, я утратила чувствительность, которой владела, когда была слепа. Я хочу знать, возвратится ли она, когда я привыкну к новому своему положению. Я хочу знать, буду ли опять когда-нибудь так счастлива в обществе Оскара, как в былое время, прежде чем вы начали лечить меня, в те блаженные дни, когда я вызывала сожаление, когда люди звали меня «бедная мисс Финч»?

Я хотела сказать больше, но Гроссе (неумышленно, мне кажется) внезапно прервал меня. К моему удивлению, он выпустил мою руку и резко отвернулся от меня, как будто ему был неприятен мой взгляд. Его большая голова склонилась на грудь. Он поднял руки, мрачно сжал их и опустил на колени. Его странное поведение и еще более странное молчание так смутили меня, что я потребовала, чтоб он объяснился.

— Что с вами? — спросила я. — Почему вы не отвечаете мне?

Он встрепенулся и обнял меня с удивительной нежностью, необычной для такого грубого человека.

— Ничего, дорогая моя, — ответил он. — Я не в духе. Ваш английский климат иногда заражает вашим английским сплином и иностранцев. Я тоже заразился им. Английский сплин в немецкой внутренности! So! Я пойду выгоню его и возвращусь к вам опять бодрым.

После такого странного объяснения он встал и попытался дать мне ответ, необыкновенно загадочный, на вопрос, который я ему задала.

— Что же касается прочего, — сказал он, — да, конечно, да. Вы вскружили ему голову. Вы говорите, что ваше зрение мешает вам чувствовать. Когда ваше зрение и ваше чувство привыкнут друг к другу, ваше зрение останется на своем месте, ваше чувство возвратится на свое. Одно уравновесит другое. Вы будете чувствовать, как чувствовали прежде, вы будете видеть, как видели прежде, все в одно время, и все пойдет по-старому. Вот вам мое мнение. Теперь отпустите меня прогнать мой сплин. Я обещаю вам вернуться с хорошим настроением. До свидания, моя Финч, до свидания.

Сказав это, он с большой поспешностью, как будто желая уйти поскорее, поцеловал меня в лоб, надел свою истрепанную шляпу и выбежал из комнаты.

Что это значит?

Продолжает ли он считать меня серьезно больной? Я слишком утомлена, чтобы пытаться понять моего старого доктора. Теперь час ночи, а мне еще нужно записать все, что случилось вчера. Глаза мои начинают болеть и, странно, я едва видела, как писала две или три последние строчки. Чернила как будто побелели. Если бы Гроссе видел, что я делаю теперь! Последние слова, которые он сказал мне, уезжая к своим лондонским пациентам, были: «Не смейте ни читать, ни писать, пока я не приеду к вам опять». Хорошо ему говорить! Я так привыкла к моему дневнику, что не могу жить без него. Однако теперь я должна остановиться по очень убедительной причине. Несмотря на то, что я поставила на мой стол три зажженные свечи, я совсем не вижу, что пишу.

В постель! В постель!

(Замечание. Я нарочно не прерывала моего извлечения из дневника Луциллы до этого места. Здесь она останавливается, и именно здесь надо упомянуть о некоторых обстоятельствах, о которых она тогда ничего не знала.

Вы видели, как верный инстинкт старался внушить ей, что она жертва жестокого обмана, и как все старания были тщетны. Вопреки самой себе она боится человека, уговаривающего ее бежать с ним, хотя он выдает себя за ее жениха. Луцилла замечает слабые места в обвинении, выдвинутом против меня Нюджентом, а именно: недостаток побудительных причин для поступков, в коих он меня обвиняет, и невероятность предположения, что я замышляю (без всякого личного интереса) женить на ней человека, которого она не любит. Она замечает эти странности, но что они действительно означают, остается для нее, конечно, тайной.

До сих пор ее странное и печальное положение было, без сомнения, понятно вам. Но могу ли я быть вполне уверена, что вы так же хорошо понимаете, как велик был вред, причиненный ей беспокойством, разочарованием и сомнениями, терзавшими Луциллу в самое критическое время ее жизни?

Я имею основательную причину сомневаться в этом, так как все ваши сведения почерпнуты из дневника, а дневник показывает, что она сама этого не понимала. Я полагаю, что мне пора выйти на сцену и показать, что думал о ней доктор, рассказать вам, что произошло между Гроссе и Нюджентом, когда немец пришел в гостиницу.

Само собой разумеется, что я пишу, основываясь на том, что узнала в позднейшее время от самих действующих лиц. Относительно частностей источники противоречат, относительно результата они согласны.

Увидев Нюджента в Рамсгете, Гроссе был, конечно, поражен. Знакомый немного с тем, что произошло в Димчорче, он тотчас же понял, под чьим именем Нюджент представился Луцилле. Доктор не мог не убедиться после того, что видел сам и услышал от Луциллы, что мистификация производит на нее самое плохое действие. Придя к такому заключению, Гроссе, не колеблясь, исполнил лежавшую на нем обязанность. Он отправился в гостиницу, где ожидал его Нюджент, и объяснил цель своего посещения следующими словами:

— Укладывайтесь и убирайтесь!

Нюджент хладнокровно подал ему стул и попросил его объясниться.

Гроссе отказался от стула, но не отказался объясниться в выражениях, по-разному передаваемых двумя сторонами. Сличив показания, я полагаю, что Гроссе сказал следующее или почти следующее.

— В качестве доктора, мистер Нюджент, я по-прежнему отказываюсь вмешиваться в семейные дела, касающиеся моей пациентки, но не касающиеся меня. Обязанности мои относительно мисс Финч не имеют ничего общего с семейными затруднениями. Мои обязанности — восстановить зрение молодой особы. Когда я нахожу, что здоровье ее улучшается, я не спрашиваю, кто или что этому способствует. Какие бы мошеннические проделки вы ни творили над моей пациенткой, мне до них нет дела, более того, я сам готов воспользоваться ими, пока они для нее полезны. Но лишь только я замечаю, что ваш семейный заговор начинает вредить ее здоровью и ее спокойствию, я вмешиваюсь как доктор и пресекаю его по медицинским соображениям. Вы вызываете у моей пациентки такое душевное волнение, которое при ее нервном темпераменте не может продолжаться, не причиняя серьезного вреда ее здоровью, а следовательно, и ее зрению. Я этого не допущу. Я говорю вам прямо: укладывайтесь и уезжайте. Я больше ни во что не вмешиваюсь. После того что вы сами видели, я предоставляю вам решить, следует ли возвратить к мисс Финч вашего брата или нет. Я говорю только — уезжайте. Придумайте что угодно, но уезжайте, пока не сделали еще большего зла. Вы качаете головой. Не знак ли это, что вы отказываетесь? Подумайте день, прежде чем решитесь. Меня ждут в Лондоне пациенты, к которым я должен вернуться сегодня. Но послезавтра я приеду сюда опять и если найду вас здесь, то расскажу мисс Финч, какой вы Оскар Дюбур. Она в таком положении, что я нахожу менее опасным нанести ей этот удар, чем подвергать медленному мучению, причиняемому вашим присутствием. Мое последнее слово сказано. Я уезжаю через час. Прощайте, мистер Нюджент. Если вы умный человек, вы присоединитесь ко мне на станции.

Далее источники разнятся. По свидетельству Нюджента, он сопровождал Гроссе, споря с ним, до двери квартиры мисс Бечфорд. В рассказе Гроссе об этом обстоятельстве умалчивается. Впрочем, эта неточность не имеет для нас значения. Относительно результата свидания обе стороны согласны. Когда Гроссе прибыл на станцию, уезжай в Лондон, Нюджента Дюбура там не было. Продолжение дневника показывает, что он пробыл в Рамсгете, по крайней мере, этот день и следующую ночь.

Теперь вы знаете, как серьезно доктор смотрел на положение своей пациентки и как честно и твердо исполнил он свои обязанности-. Сообщив вам эти необходимые сведения, я удаляюсь опять и предоставляю Луцилле присоединить следующее звено к цепи событий. П.) 5-го сентября. Шесть часов утра. Несколько часов беспокойного сна, прерываемого страшными сновидениями и беспрерывными пробуждениями с содроганием, потрясавшим меня с головы до ног. Я не могу выносить этого больше. Рассветает. Я встала и сижу опять у моего письменного стола, намереваясь окончить длинный рассказ о вчерашнем дне.

Я сейчас смотрела из моего окна и заметила обстоятельство, поразившее меня. Сегодня такой сильный туман, какого я никогда не видела здесь до сих пор.

Вид на море темен и скучен. Даже предметы, окружающие меня, не так ясно видны, как обыкновенно. Туман, вероятно, проникает в отворенное окно. Он стоит между мной и дневником так, что я должна наклоняться к самому столу, чтобы видеть, что пишу. Когда солнце поднимется выше, все опять прояснится. Сейчас же буду писать как-нибудь.

Гроссе возвратился после своей прогулки таким же таинственным, как ушел.

Он самым решительным образом запретил мне утомлять глаза чтением и письмом, как я уже сказала. Но когда я спросила его о причине его запрещения, он в первый раз с тех пор, как я его знаю, не смог назвать мне никакой причины. Поэтому я без всякого опасения не слушаюсь его. Но признаюсь, меня немного беспокоит его вчерашнее обращение со мной. Он глядел на меня очень странно, как будто замечал в моем лице что-то такое, чего никогда не замечал прежде. Дважды прощался он со мной и дважды возвращался, колеблясь, не остаться ли ему в Рамсгете, предоставив своим лондонским пациентам заботиться самим о себе. Наконец, получение телеграммы из Лондона положило конец его колебаниям. Вероятно, это была убедительная просьба со стороны одного из его пациентов. Он ушел в дурном расположении духа и, страшно спеша, сказал мне от двери, что приедет опять через день.

Оскар, придя позже, мне сделал тоже сюрприз.

Он, как и Гроссе, был сам не свой и вел себя странно. Сначала был так холоден и молчалив, что я подумала, не сердится ли он. Потом внезапно впал в другую крайность и стал так разговорчив, так шумно весел, что тетушка спросила меня потихоньку, не подозреваю ли я (как подозревала она), что он выпил лишнее. Кончилось это попыткой петь под мой аккомпанемент на фортепиано и полной неудачей. Не объяснившись и не извинившись, он перешел на другую сторону комнаты. Когда я присоединилась к Оскару немного спустя, у него было выражение лица, очень огорчившее меня, такое лицо, как будто он плакал. В конце вечера тетушка заснула над своей книгой и дала нам возможность поговорить наедине в маленькой боковой комнате, смежной с гостиной. Воспользоваться этой возможностью предложила я, а не он. Ему почему-то так не хотелось идти в другую комнату и поговорить со мной, что я вынуждена была поступить не совсем прилично для женщины. Я хочу сказать, что вынуждена была взять его под руку, увести в другую комнату и попросить его шепотом сказать, что с ним такое.

— Все то же, — отвечал он.

Я заставила его сесть рядом на маленькую кушетку, на которой можно сидеть только вдвоем.

— Что значит «все то же»? — спросила я.

— О, вы знаете!

— Нет, не знаю.

— Так знали бы, если бы действительно любили меня.

— Оскар! Как вам не стыдно говорить это? Как вам не стыдно сомневаться, что я вас люблю?

— Как мне не стыдно? Я не переставал сомневаться, что вы меня любите, с тех пор, как приехал сюда. Это становится уже для меня привычным состоянием, но по временам я все еще страдаю. Не обращайте внимания.

Он был так жесток и несправедлив, что я встала, чтоб уйти, не сказав больше ни слова. Но, Боже! Он казался таким несчастным и покорным, сидя с опущенной головой и с руками, сложенными на коленях, что у меня не хватило духу поступить с ним грубо. Хорошо ли я поступила? Не знаю. Я не имею понятия, как следует общаться с мужчинами, и нет у меня мадам Пратолунго, которая могла бы научить меня. Хорошо или дурно, но кончилось тем, что я села опять рядом с ним.

— Вы должны попросить у меня прощения, — сказала я, — за ваши мысли обо мне и за ваши слова.

— Простите, — произнес он покорно. — Мне очень жаль, если я оскорбил вас.

Можно ли было устоять против этого? Я положила руку на его плечо и старалась заставить его поднять голову и взглянуть на меня.

— Вы будете всегда верить мне впредь? — продолжала я. — Обещайте мне.

— Я могу обещать постараться, Луцилла. При теперешнем положении дел я не могу обещать большего.

— При теперешнем положении дел? Вы сегодня говорите не иначе как загадками. Объяснитесь.

— Я объяснился сегодня утром на набережной.

Не жестоко ли это было с его стороны, после того как он обещал мне не упоминать о своем предложении до конца недели? Я сняла руку с его плеча. Он, который никогда не сердил и не огорчал меня, когда я была слепа, рассердил и огорчил меня два раза в течение нескольких минут.

— Вы хотите принудить меня? — спросила я. — Вы обещали сегодня утром дать мне время подумать.

Он встал в свою очередь как-то машинально, как человек, действующий бессознательно.

— Принудить вас, — повторил он. — Разве я сказал что-нибудь подобное? Я не знаю, что говорю, я не знаю, что делаю. Вы правы, а я виноват. Я жалкий человек, Луцилла, я вовсе недостоин вас. Для вашего блага нам надо расстаться.

Он замолчал, взял меня за обе руки и поглядел внимательно и грустно в мое лицо.

— Прощайте, милая моя, — сказал он, внезапно отпустив мои руки и повернувшись, чтобы уйти.

Я остановила его.

— Вы уже уходите? Еще не поздно.

— Мне лучше уйти.

— Почему?

— Я в ужасном расположении духа. Мне лучше быть одному.

— Это упрек мне?

— Напротив. Я один во всем виноват. Прощайте.

Я не хотела прощаться с ним, я не хотела отпустить его. Желание уйти от меня было само по себе упреком мне. Он никогда не уходил так прежде. Я попросила его сесть.

Он покачал головой.

— На десять минут!

Он опять покачал головой.

— На пять!

Вместо того чтоб ответить мне, он тихо поднял длинный локон моих волос, спускавшийся на шею. (Надо сказать, что я была причесана в этот вечер горничной по-старомодному для удовольствия моей тетушки.) — Если я останусь на пять минут, — сказал он, — я попрошу у вас кое-что.

— Что?

— У вас прекрасные волосы, Луцилла.

— Но вам, конечно, не нужен локон моих волос.

— Почему нет?

— Потому, что я уже давала вам локон, очень давно.

Вы забыли?

(Замечание. Локон был дан настоящему Оскару и был тогда, как и теперь, в его руках. Заметьте, как быстро лже-Оскар, опомнившись, сообразил это, и как умно он выпутался из затруднения. П.) Его лицо вспыхнуло, он опустил глаза. Я видела, что ему стыдно, и заключила из этого, что он забыл о моем подарке. Прядь его волос была в это время в медальоне, который я ношу на шее. Я имела, кажется, более основательную причину сомневаться в его любви, чем он сомневаться в моей. Я была так огорчена, что отступила в сторону, уступая ему дорогу, чтоб он вышел.

— Вы хотели уйти, — сказала я ему. — Я не задерживаю вас.

Теперь пришла его очередь заискивать передо мной.

— Предположите, что я лишился вашего локона, — сказал он. — Предположите, что некто, кого мне не хочется называть, похитил его у меня.

Я мгновенно поняла Оскара. Он говорил о своем несчастном брате. Рабочая корзинка стояла недалеко от меня.

Я отрезала локон своих волос и связала концы лентой любимого светло-голубого цвета.

— Мы опять друзья, Оскар, — вот все, что я сказала, подавая ему локон.

Он обнял меня как сумасшедший, прижал к себе так сильно, что мне было больно, целовал так страстно, что я испугалась. Прежде чем я успела собраться с духом и сказать что-нибудь, он опрокинул маленький столик с лежавшими на нем книгами, и разбудил тетушку.

Мисс Бечфорд позвала меня самым грозным голосом и показала худшую сторону своего нрава. Гроссе уехал в Лондон не извинившись, а Оскар уронил ее книги. Негодование, пробужденное этими двумя оскорблениями, громко требовало жертвы и (так как никто другой не подвернулся) выбрало меня. Мисс Бечфорд впервые открыла, что взяла на себя слишком много, обременив свою особу полной ответственностью за племянницу.

— Я отказываюсь от полной ответственности, — сказала тетушка. — В мои лета полная ответственность для меня слишком тяжела. Я напишу твоему отцу, Луцилла. Я всегда ненавидела его и буду ненавидеть, как тебе известно. Его политические и религиозные воззрения просто отвратительны. Все же он твой отец, и мой долг велит мне, после того что сказал этот грубый иностранец о твоем здоровье, предложить вернуть тебя под отцовский кров или, по крайней мере, получить от него разрешение оставить тебя на моем попечении. В обоих случаях я избавлюсь от полной ответственности. Я не сделаю ничего такого, что могло бы скомпрометировать меня. Мое положение мне совершенно ясно. Я приняла бы по необходимости гостеприимство твоего отца в день твоей свадьбы, если бы была тогда здорова и если бы свадьба состоялась. Из этого само собой вытекает, что я могу по необходимости сообщить твоему отцу мнение доктора о твоем здоровье. Как ни грубо оно было высказано, все же это мнение доктора, и я обязана сообщить его твоему отцу.

Зная очень хорошо, чем отплачивает отец мисс Бечфорд за ее ненависть к нему, я всеми силами старалась отговорить тетушку от ее намерения, не сказав ей, что меня к тому побуждает. С трудом удалось мне уговорить ее отложить свое сообщение обо мне на день или на два, и мы разошлись на ночь (приступы гнева у тетушки проходят быстро) такими же добрыми друзьями, как всегда.

Этот маленький вечерний эпизод отвлек на время мои мысли от странного поведения Оскара. Но с той минуты, как я вошла в свою комнату, я думала о нем непрестанно, и во сне он мне снился. (Такие страшные сны! Нельзя даже записать их.) Когда мы опять встретимся сегодня — каков будет он? Что он скажет?

Оскар был прав вчера. Я холодна с ним. Во мне произошла относительно него какая-то перемена, которой я сама не понимаю. Моя совесть осуждает меня, когда я остаюсь одна, но, видит Бог, я не виновата. Бедный Оскар! Бедная я!

Никогда не желала я так видеть его, с тех пор как приехала сюда, как желаю теперь. Он иногда приходит завтракать. Придет ли он завтракать сегодня?

О, как глаза мои болят! А туман не проходит. Не закрыть ли мне окно и не полежать ли немного в постели?

Девять часов. Горничная вошла полчаса тому назад и разбудила меня. Она хотела по обыкновению открыть окно. Я остановила ее.

— Прошел туман? — спросила я.

Горничная взглянула на меня, с удивлением.

— Какой туман, сударыня?

— Разве вы не видали?

— Нет.

— Во сколько часов вы встали?

— В семь.

В семь я еще писала свой дневник, и туман застилал все в комнате. Люди низкого происхождения ужасно ненаблюдательны относительно явлений природы. Я никогда во время моей слепоты не могла добиться от слуг и крестьян описания окрестностей Димчорча. Они как будто ничего не видят за пределами кухни или вспаханного поля. Я встала с постели, подвела горничную к окну и открыла его.

— Вот! — сказала я. — Он не так силен, как был несколько часов тому назад, но сомнения быть не может, что это туман.

Горничная с недоумением смотрела то на меня, то в окно.

— Туман? — повторила она. — Извините, сударыня, на мой взгляд, сегодня светлое утро.

— Светлое? — повторила я в свою очередь.

— Да.

— Вы хотите сказать, что над морем светло?

— Море чудного синего цвета, сударыня. Вдали и вблизи я могу различить корабли.

— Где вы видите корабли?

Она указала в окно в каком-то направлении.

— Вон два корабля. Большой корабль с тремя мачтами, а сзади маленький с одной мачтой, Я взглянула по направлению ее пальца, напрягая глаза, чтобы разглядеть что-нибудь. Я не видела ничего, кроме темного серого тумана с небольшим пятном в том месте, на которое указала горничная.

Меня впервые поразила мысль, что темнота, которую я приписывала туману, на самом деле темнота в моих собственных глазах. С минуту я была поражена. Я отошла от окна и оправдалась, как только сумела, перед горничной. При первой возможности я ее отпустила, промыла глаза одним из полосканий Гроссе и проверила их опять, написав эти строки. К счастью, я теперь вижу лучше, чем видела рано утром. Тем не менее я уже получила предостережение, что следует обращать больше внимания на предписания Гроссе. Неужели он заметил в моих глазах что-нибудь такое, о чем побоялся сказать мне? Вздор! Гроссе не боится говорить правду. Я утомила глаза, и только. Закрою свой дневник и пойду вниз завтракать.

Десять часов. На минуту я опять открываю свой дневник.

Случилось нечто, что я обязательно должна записать. Я так раздражена! Горничная (болтливая дура) рассказала тетушке, что произошло сегодня утром между нами у окна. Мисс Бечфорд подняла тревогу и написала не только Гроссе, но и моему отцу. Отец в своем раздраженном состоянии или не ответит на ее письмо, или ответит грубостью. В обоих случаях поплачусь я: оскорбленная гордость моей тетушки, не имея возможности отомстить моему отцу, изберет своей жертвой меня. Ворчанью конца не будет. Я уже так расстроена, что ожидание быть вовлеченной в семейную ссору приводит меня в отчаяние. У меня появилось желание убежать от мисс Бечфорд, когда я об этом думаю.

А Оскара все еще нет, и никаких известий о нем нет.

Двенадцать часов. Только одного испытания не хватало, чтобы сделать мою жизнь окончательно невыносимой. Испытание настало.

Получила сейчас письмо от Оскара, принесенное слугой из его гостиницы. Он уведомляет меня, что решился покинуть Рамсгет со следующим поездом. Следующий поезд отходит через сорок минут. Боже мой! Что мне делать?

Глаза мои горят. Я знаю, что слезы вредны им. Но могу ли я не плакать? Между мною и Оскаром все будет кончено, если я допущу, чтобы он уехал один. Письмо его не оставляет в этом сомнения. О, зачем я была с ним так холодна? Я должна искупить свою вину, пожертвовав своими чувствами. А между тем что-то во мне упорно сопротивляется. Что мне делать? Что мне делать?

Я должна бросить перо и подумать. Глаза мои окончательно изменяют мне. Я не могу уже писать.

(Замечание. Я перепишу письмо, о котором упоминает Луцилла.) По рассказу Нюджента, он написал его в минуту раскаяния, чтобы дать ей возможность разорвать связь с ним. Он уверяет, что был искренно убежден, когда писал это письмо, что оно оскорбит ее. Иначе это письмо можно объяснить тем, что, будучи вынужденным покинуть Рамсгет из-за опасения быть уличенным в обмане Гроссе, обещавшим приехать к своей пациентке на следующий день, Нюджент воспользовался своим отъездом как средством подействовать на чувства Луциллы и принудить ее сопровождать его в Лондон. Не спрашивайте меня, которое из этих двух объяснений я считаю более верным. По причинам, которые вы поймете, когда дочитаете мой рассказ до конца, я воздержусь от изложения моего мнения.

Прочтите письмо и судите сами.

 

"Дорогой друг мой! После бессонной ночи я решился покинуть Рамсгет со следующим поездом. Вчерашний вечер доказал мне, что мое присутствие здесь (после того, что я сказал вам на набережной) только смущает вас. Какое-то влияние, которого вы не можете преодолеть, произвело в вас перемену относительно меня. Я вижу ясно, что когда придет время решить, хотите ли вы быть моей женой на условиях, которые я предложил, вы скажете «нет». Позвольте мне, дорогая моя, помочь вам, дав возможность написать слово, вместо того чтобы сказать мне его в глаза. Если вы желаете возвратить себе свободу, я освобождаю вас от вашего обещания, чего бы это мне ни стоило. Я слишком горячо люблю вас, чтобы осуждать вас. Мой лондонский адрес на следующей странице. Прощайте.

ОСКАР".

 

На следующий странице написан адрес гостиницы.

В дневнике есть еще несколько строк, следующих за последними строками, переписанными мною. Кроме слова или двух, нельзя ничего разобрать. Вред, причиненный ее глазам беспрерывным напряжением, продолжительным волнением, слезами и бессонными ночами, очевидно, оправдал худшие из высказанных опасений Гроссе. Последние строчки дневника написаны хуже, чем она писала, когда была слепа.

Впрочем, решение, к которому она пришла, получив это письмо, достаточно объясняет второе письмо Нюджента, доставленное в квартиру мисс Бечфорд носильщиком со станции железной дороги. Дальнейшие события заставляют меня переписать и это письмо. Вот оно:

 

"Милостивая государыня! Луцилла поручает мне попросить вас не беспокоиться о ней, когда вы узнаете, что она покинула Рамсгет. Она сопровождает меня, по моей просьбе, в дом одной моей родственницы, замужней женщины, и останется на ее попечении до дня нашей свадьбы. Причины, побудившие ее на такой шаг и принуждающие ее держать в тайне свое будущее местопребывание, будут откровенно объяснены вам, лишь только мы станем мужем и женой. Между тем Луцилла просит вас извинить ее внезапный отъезд и сделать ей одолжение — переслать это письмо ее отцу. Как вы, так и он, надеюсь, вспомните, что она уже в таких годах, что может решить сама за себя и что она только ускоряет свой брак с человеком, с которым она уже давно помолвлена при полном одобрении ее родителей.

Ваш покорнейший слуга ОСКАР ДЮБУР".

 

Письмо это было доставлено во время второго завтрака вслед за тем, как слуга объявил своей хозяйке, что мисс Финч нет дома и что ее дорожный мешок исчез из ее комнаты. Мисс Бечфорд, не считая себя вправе вмешиваться, решилась, посоветовавшись с одним своим другом, отправиться немедленно в Димчорч и рассказать все мистеру Финчу, чтоб он мог поступить как ему угодно. П.)

 

Глава XLVI

ИТАЛЬЯНСКИЙ ПАРОХОД

 

Дневник Луциллы сказал вам все, что могла сказать Луцилла. Позвольте мне снова появиться на сцене. Не сказать ли мне вместе с вашим любимым английским клоуном, появляющимся ежегодно в варварской английской пантомиме: «Вот я опять, как поживаете?». Нет, это надо выпустить. Ваш клоун принадлежит к числу национальных обычаев. Над этим таинственным источником забавы англичан не дерзает шутить ни один иностранец.

Я приехала в Марсель, как мне помнится, пятнадцатого августа.

Вы, конечно, не можете интересоваться моим милым папашей. Я упомяну о маститой жертве сердечных увлечений так кратко, как только позволяет мне любовь и уважение к ней. Дуэль (надеюсь, что дуэль-то вы помните?) произошла на пистолетах, и пуля не была еще извлечена, когда я присоединилась к моим сестрам у постели страдальца. Он был без памяти и не узнал меня. Два дня спустя пуля была извлечена лечившим его хирургом. После этого ему было некоторое время лучше. Потом произошла перемена к худшему, и только первого сентября получили мы надежду, что он еще поживет с нами.

В этот день я была достаточно спокойна, чтобы подумать опять о Луцилле и вспомнить учтивую просьбу мистрис Финч написать ей из Марселя.

Я написала небольшое письмо, в котором рассказала лимфатической хозяйке приходского дома то, что сейчас рассказала вам (только немного подробнее). Побудила меня к этому, признаюсь, надежда получить от мистрис Финч известие о Луцилле. Отправив письмо, я исполнила другую обязанность, которую не в состоянии была исполнить, пока моему отцу угрожала смерть. Я посетила человека, к которому адвокат мой дал мне рекомендательное письмо, и поручила ему искать Оскара: Человек этот имел связи с полицией в качестве (не умею это выразить на вашем языке) частного сыщика, действовавшего неофициально, но тем не менее пользовавшегося влиянием. Узнав, сколько времени беглец скрывался, он сказал мне откровенно, что не надеется оправдать мое доверие. Видя, однако, что я твердо решила предпринять хоть какую-нибудь попытку, он задал мне еще один вопрос:

— Вы не описали мне джентльмена. Не окажется ли, на наше счастье, чего-нибудь особенного в его наружности?

— В его наружности есть замечательная особенность, — отвечала я.

— Потрудитесь описать ее поточнее, сударыня.

Я описала цвет лица Оскара. Мой сыщик, слушая меня, проявил явные признаки интереса. Этот господин был изящно одет, имел безукоризненные манеры. Общаться с ним лично удавалось не всем.

— Если интересующий вас человек с таким замечательным лицом проехал через Францию, — сказал он, — есть большая надежда отыскать его. Я наведу справки на станции железной дороги, в пароходных конторах и в порту. Завтра вы узнаете результат.

Я вернулась к милому папаше обнадеженная. На следующий день мой сыщик почтил меня визитом.

— Нет ли новостей? — спросила я.

— Уже есть, сударыня. Чиновник в пароходной конторе помнит, что продал однажды билет господину со страшным синим лицом. К несчастью, его память не сохранила подробностей. Он не может точно припомнить ни имени путешественника, ни места, куда он отправился. Мы знаем только, что он уехал или в один из итальянских, или в один из восточных портов. Это все, что мы знаем.

— Что же нам теперь делать? — спросила я.

— Я предлагаю, с вашего позволения, послать описание наружности джентльмена по телеграфу сначала в различные итальянские порты. Если в ответ не получим о нем никаких известий, мы попробуем запросить восточные порты. Вот план действий, который я имею честь предлагать вам. Одобряйте вы его?

Я искренне одобрила его и ждала результатов со всем терпением, какое только имела.

Следующий день прошел, и ничего нового не случилось. Мой несчастный отец был плох. Негодяйка, причинившая бедствие (и убежавшая с его соперником), была у него в мыслях постоянно, что волновало его и мешало выздоровлению. Почему таких вредных тварей, бессердечных, вероломных, алчных животных в образе женщины, не держат в тюрьме? Вы запираете в клетку бедную тигрицу, которая нападает на вас только тогда, когда голодна или не может добыть другой пищи для своих тигрят, и оставляете другое, гораздо более опасное животное рыскать свободно и под покровительством закона! О, нетрудно понять, что законы издают мужчины. Ну да все равно. Женщины продвигаются понемногу вперед. Подождите. Двуногой тигрице придется плохо, когда вы займете места в парламенте.

Четвертого сентября я получила письмо от сыщика. Были уже новые известия об Оскаре!

Человек с синим лицом высадился в Генуе и был прослежен до станции железной дороги, идущей в Турин. Дальнейшие запросы были уже посланы в Турин по телеграфу. Между тем на случай, если искомое лицо вздумает вернуться в Англию через Марсель, опытные люди, снабженные описанием его наружности, будут дежурить в различных общественных местах и встречать путешественников, прибывающих по суше и по морю, и сообщат мне, если появится человек с синим лицом. Мой модный сыщик предлагал рассмотреть этот план и ждал моего одобрения и получил его с благодарностью в придачу.

Дни проходили, а состояние здоровья милого папаши все колебалось между переменой к худшему и переменой к лучшему.

Мои сестры захворали, бедняжки, от пережитых волнений. Все, по обыкновению, повисло на моих плечах. День за днем мое возвращение в Англию, казалось, отодвигалось все дальше и дальше. Ни строчки в ответ не получила я от мистрис Финч. Это само по себе раздражало и волновало меня. Мысли о Луцилле теперь не покидали меня ни на минуту. Сколько раз порывалась я написать ей, и каждый раз все то же препятствие останавливало меня. После случившегося между нами я не могла написать ей прямо, не возвратив сначала ее прежнего доверия ко мне. Я не могла этого сделать, не входя в подробности, открытие которых было еще, может быть, опасно.

Что же касается обращения к мисс Бечфорд, то я уже подвергла испытанию терпение старухи в этом отношении перед отъездом из Англии. Если бы я сделала это вторично, не имея для этого другого предлога, кроме своего беспокойства, упрямая роялистка, по всей вероятности, бросила бы мое письмо в огонь и отвечала бы своей республиканской корреспондентке презрительным молчанием. Гроссе был третьим и последним лицом, от которого я могла надеяться получить известие. Но — признаться ли? — я не знала, что сказала ему Луцилла о нашей размолвке, и моя гордость (прошу вас вспомнить, что я нуждающаяся иностранка), моя гордость возмущалась при мысли навлечь на себя какое-нибудь оскорбление.

Однако одиннадцатого сентября мое беспокойство стало так невыносимо, опасение, что Нюджент воспользуется моим отсутствием причиняло такое страдание, что я решилась, наконец, написать Гроссе. Можно было также предположить (дневник показал вам, что мое предположение оправдалось), что Луцилла сказала ему только о печальной причине моей поездки в Марсель и ничего более. Я только что открыла свой ящик с письменными принадлежностями, когда доктор, лечивший моего отца, вошел в комнату и объявил радостную новость, что он, наконец, ручается за выздоровление милого папаши.

— Могу я уехать в Англию? — спросила я с волнением.

— Не теперь. Вы его любимая сиделка, вы должны приготовить его постепенно к мысли о разлуке с вами. Неожиданность может вызвать у него перемену к худшему.

— Я не сделаю ничего неожиданного. Только скажите мне, когда смогу я безопасно для здоровья отца уехать отсюда?

— Пожалуй, хоть через неделю.

— Восемнадцатого?

— Восемнадцатого.

Я закрыла свой письменный ящик. Я получила надежду вернуться в Англию через несколько дней, не позже чем до меня дошел бы в Марсель Ответ Гроссе. При таких обстоятельствах лучше было дождаться возможности навести справки лично, ничем не рискуя и никому не кланяясь. Сравнение чисел покажет вам, что если б я в этот день написала Гроссе, то было бы уже поздно. Я решилась написать одиннадцатого, а Луцилла с Нюджентом покинули Рамсгет пятого.

В продолжение всего этого времени только одно незначительное известие вознаградило за наши поиски Оскара, и это известие показалось мне невероятным.

Сообщили, что его видели в одном военном госпитале, кажется, в Александровском госпитале в Пьемонте, ухаживающим под наблюдением докторов за тяжело раненными солдатами, участвовавшими в войне Франции и Италии против Австрии. (Вспомните, что я пишу о событиях 1859 года и что Виллафранкский мир был подписан только в июле этого года). Ухаживание за ранеными в госпитале показалось мне занятием до такой степени не соответствующим темпераменту и характеру Оскара, что я посчитала это известие о нем ложным.

Семнадцатого сентября я взяла паспорт и уложила большую часть своих вещей в надежде отправиться в Англию на следующий день.

Как ни старалась я приучить моего бедного отца к мысли о разлуке со мной, он никак не соглашался отпустить меня, так что я наконец принуждена была согласиться на сделку. Я обещала, когда дело, призывавшее меня в Англию, будет окончено, возвратиться опять в Марсель и проводить моего бедного отца в Париж, лишь только он будет в состоянии выдержать переезд. С этим условием я получила разрешение уехать. Как ни бедна я была, но, не колеблясь, предпочла опустошение своего тощего кошелька издержками на двойное путешествие дальнейшему неведению того, что происходит в Рамсгете или в Димчорче, смотря по тому, где находится Луцилла. С тех пор как я освободилась от беспокойства за своего отца, не знаю, что мучило меня сильнее — страстное ли желание помириться с моим другом или опасение, не сделал ли Нюджент какого-нибудь зла во время моего отсутствия. Беспрерывно спрашивала я себя, показала или нет мисс Бечфорд мое письмо Луцилле. Беспрерывно старалась я отгадать, удалось ли мне обличить Нюджента и сохранить Луциллу для Оскара.

Семнадцатого, после полудня, я вышла из дома, чтобы подышать свежим воздухом и поглядеть на витрины магазинов. Кто бы она ни была, высшего или низшего сословия, красивая или безобразная, молодая или старая, всякая женщина отдыхает, глядя на витрины магазинов.

Минут через пять после выхода из дома я встретилась с моим модным сыщиком.

— Не сообщите ли вы мне сегодня каких-нибудь новостей? — спросила я.

— Не сейчас.

— Не сейчас? — повторила я. — Так вы их ожидаете?

— Мы ожидаем итальянский пароход, который должен прийти сегодня в порт, — ответил он. — Кто знает, что может случиться!

Он поклонился и ушел от меня. Его последние слова нимало не обрадовали меня. Так много судов приходило в Марсель, не принося никаких известий о пропавшем, что я не придала никакого значения прибытию итальянского парохода. Но так как делать мне было нечего и хотелось гулять, я пошла в порт посмотреть на прибытие парохода.

Он только что вошел в гавань, когда я подошла к пристани.

Я нашла нашего поверенного, следившего за путешественниками, прибывшими по морю, на его обычном месте. С помощью своих знакомств он нарушил несносные французские правила, не позволяющие публике выходить за определенные официальные границы, и предоставил мне место в таможне, через которую должны были проходить пассажиры парохода. Я приняла его любезность только потому, что мне хотелось посмотреть на прибывших в спокойном месте. У меня тогда не было и тени надежды, что мое посещение гавани будет иметь какие-то последствия.

После довольно долгого ожидания пассажиры начали входить в таможню. Рассеянно посмотрев на первых вошедших незнакомцев, я почувствовала сзади прикосновение к моему плечу. За мною стоял наш поверенный, очень взволнованный, умоляя меня успокоиться.

Будучи совершенно спокойной, я взглянула на него с изумлением и спросила:

— Что вы хотите сказать?

— Он здесь, — воскликнул поверенный. — Глядите!

Он указал на группу пассажиров, входивших в комнату.

Я взглянула и, мгновенно потеряв самообладание, вскочила с криком, заставившим всех обернуться ко мне. Действительно! Передо мной было дорогое синее лицо, передо мной стоял сам Оскар, пораженный, со своей стороны, встречей со мной.

Я вырвала у него ключ от его чемодана и передала нашему поверенному, который взялся присутствовать при осмотре его багажа, а потом привезти его на квартиру. Я взяла Оскара крепко под руку, протолкалась через толпу, наполнявшую комнату, вышла и взяла извозчика. Люди, окружающие нас, видя мое волнение, говорили друг другу с участием: «Это мать человека с синим лицом». Идиоты! Могли бы, кажется, понять, что я по летам могу быть разве только его сестрой.

Уединившись в экипаже, я наградила Оскара поцелуем за все беспокойство, которое он причинил мне. Я могла бы поцеловать его хоть тысячу раз, а он от изумления ничего не чувствовал и только повторял бессознательно:

— Что это значит? Что это значит?

— Это значит, — отвечала я, — что у вас, недостойного, есть друзья, которые имеют глупость любить вас слишком сильно для того, чтобы забыть о вас. Я одна из этих глупцов. Вы завтра поедете со мной в Англию и узнаете, как поживает Луцилла.

Это имя вернуло его к действительности. Он начал задавать мне вопросы, которые естественно приходили ему в голову. Имея со своей стороны в запасе много вопросов к нему, я рассказала Оскару так кратко, как только могла, как я попала в Марсель и что я сделала во время своего пребывания в этом городе, чтобы отыскать его.

Когда Оскар вслед за этим спросил меня, после минутной борьбы с самим собой, что могу я сообщить о Луцилле и о Нюдженте, не скрою, я затруднилась ответить ему. Минутного размышления, однако, достаточно, чтобы заставить меня решиться высказать правду, ибо минутное размышление напомнило мне, как опасно скрывать ее.

Я рассказала Оскару откровенно все, что написала здесь, начиная с моего вечернего свидания с Нюджентом в Броундоуне и кончая предосторожностями, которые я предприняла для защиты Луциллы, пока она будет на попечении своей тетки.

Я с большим интересом следила за впечатлением, которое производили мои слова на Оскара.

Эти наблюдения привели меня к двум заключениям. Во-первых, что время и разлука не произвели ни малейшей перемены в любви бедного малого к Луцилле. Во-вторых, что ничто, кроме очевидных доказательств, не заставит его согласиться с моим мнением о поведении его брата. Напрасно говорила я, что Нюджент покинул Англию, дав слово отыскать его. Он откровенно сознался, что ничего не слышал о Нюдженте, но его доверие к брату, тем не менее, не поколебалось. «Нюджент — олицетворение честности», — повторял он без конца, бросая на меня недоверчивые взгляды, ясно говорившие, что мое откровенное мнение о его брате оскорбило и огорчило его.

Когда я заметила это, мы подъехали к моей квартире. Оскару, видимо, не хотелось заходить ко мне.

— Я полагаю, что у вас есть какие-нибудь доказательства для подтверждения того, что вы сказали о Нюдженте, — начал он, остановившись на дворе. — Писали вы в Англию? Получили вы ответ?

— Я писала мистрис Финч, — сказала я, — но не получила ни слова в ответ.

— Писали вы кому-нибудь другому?

Я объяснила ему мое положение относительно мисс Бечфорд и опасения, помешавшие мне написать Гроссе. Негодование, которое он сдерживал с той минуты, как я заговорила о Нюдженте и о Луцилле, вылилось, наконец, на меня.

— Я совершенно не согласен с вами, — воскликнул он сердито. — Вы несправедливы к Луцилле и к Нюдженту. Луцилла не способна сказать что-нибудь против вас, Гроссе. Нюджент не способен обманывать ее, как вы полагаете. Какую страшную неблагодарность приписываете вы ей, какую страшную низость ему! Я выслушал вас так терпеливо, как только мог, и я вам очень благодарен за ваше участие ко мне, но я не могу остаться в вашем обществе. Ваши подозрения бесчеловечны, мадам Пратолунго. Вы не имеете никаких доказательств. Я пришлю сюда за моим багажом, если позволите, и отправлюсь в Англию со следующим поездом. После того, что вы сказали, я не могу успокоиться, пока не узнаю истины.

Вот чем я была вознаграждена за все мои старания отыскать Оскара Дюбура! Дело не в деньгах, которые я истратила, я слишком бедна, чтобы любить деньги, но подумайте о хлопотах. Будь я мужчина, право, поколотила бы его. Будучи только женщиной, я отвесила ему низкий поклон и уязвила его по-своему.

— Как вам угодно, — сказала я. — Я сделала все, что от меня зависело, для вас, а вы ссоритесь со мной и покидаете меня. Идите! Вы не первый из глупцов, отвергающих своих лучших друзей.

Мои слова, или мой поклон, или и то и другое вместе заставили его образумиться. Он извинился, и я его извинила. Он был очень смешон, что привело меня опять в отличное расположение духа.

— Глупый вы человек, — сказала я, взяв его под руку и ведя на лестницу. — Когда мы познакомились с вами в Димчорче, показалась ли я вам подозрительной женщиной или бесчеловечной женщиной? Отвечайте.

— Вы показались мне олицетворенной добротой, — отвечал он. — Тем не менее очень естественно, мне кажется, требовать какого-нибудь доказательства…

Он внезапно остановился и заговорил о моем письме к мистрис Финч. Молчание жены ректора, очевидно, смущало его.

— Давно ли вы писали ей? — спросил он.

— Первого числа этого месяца, — отвечала я.

Оскар задумался. Мы дошли до следующего поворота лестницы молча. На площадке он остановился. Письмо не выходило у него из головы.

— Мистрис Финч теряет все, что только можно потерять, — сказал он. — Разве нельзя предположить, что когда она написала свой ответ и ей понадобилось ваше письмо, чтобы списать ваш адрес, его — как ее платка, ее повести и прочего — не оказалось?

Все это было действительно в характере мистрис Финч. Я это понимала, но ум мой был слишком занят, чтобы сделать надлежащее заключение. Следующие слова Оскара объяснили мне все.

— Справлялись вы на poste-restante [15]? — спросил он.

О чем же я думала! Само собою разумеется, что она потеряла мое письмо. Само собою разумеется, что весь дом сбился с ног, отыскивая его, пока ректор не прекратил поиски, приказав жене написать на poste-restante? Как странно мы поменялись ролями! Вместо того, чтобы моя светлая голова соображала за Оскара, его голова соображала за меня. Не кажется ли вам моя недогадливость невероятной? Вспомните, прошу вас, какая тяжесть забот и беспокойства лежала на мне в Марселе. Можно ли все помнить в таком состоянии? Даже такая умная особа, как вы, не была бы на это способна. Если справедлива поговорка, что «Гомер иногда хромает», то почему же не допустить этого в мадам Пратолунго?

— Мне и в голову не пришло справиться на почте, — отвечала я Оскару. — Если вам не трудно пойти на почту, не сходить ли нам туда сейчас?

Он согласился охотно. Мы спустились с лестницы и вышли опять на улицу. На пути к почтовой конторе я воспользовалась первой же возможностью расспросить Оскара о нем самом.

— Я удовлетворила ваше любопытство, как только сумела, — сказала я, когда мы шли рука об руку по улице. — Удовлетворите теперь мое. До меня дошли слухи, будто вас видели в одном итальянском госпитале. Слухи эти, конечно, ложны?

— Совершенно справедливы.

— Вы в госпитале ухаживали за ранеными солдатами!

Никакими словами нельзя передать моего удивления.

Я могла только остановиться и вытаращить на него глаза.

— И вы хотели этим заняться, покидая Англию? — спросила я.

— Я не имел ничего в виду, покидая Англию, кроме того, что сообщил вам в своем письме. После всего случившегося я обязан был уехать для блага Луциллы и для блага Нюджента. Покидая Англию, я не знал, куда поеду. Лионский поезд отходил первым после моего прибытия в Париж. Я сел в первый поезд. В Лионе я случайно прочел в какой-то французской газете описание страданий людей, тяжело раненных при Сольферино. Мое собственное страдание побудило меня помочь страданию других. Жизнь моя была разбита. Единственное полезное применение, которое я мог бы найти для нее, было посвятить себя добрым делам. И вот мне представилась возможность сделать доброе дело. Я достал в Турине необходимые рекомендательные письма, и с их помощью мне удалось принести некоторую пользу, ухаживая под наблюдением докторов за несчастными изувеченными людьми. Потом я помог им немного деньгами начать новую жизнь.

Этими простыми словами рассказал он мне свою историю. Я снова почувствовала, что в натуре этого простодушного человека есть скрытая сила, о существовании которой я не подозревала сначала. Избрав себе такое занятие, Оскар, без сомнения, пошел только по уже проложенному пути. Отчаяние покоряется моде, как одежда. В старину отчаяние (в особенности такого рода, как отчаяние Оскара) побуждало людей идти в солдаты или в монастырь. В наше время отчаяние побуждает их идти в госпитали, перевязывать раны, подавать лекарства и искать исцеления, успешно или нет, в этом неприятном, но полезном деле. Оскар, конечно, не изобрел для себя ничего нового. Он только покорился моде. Все же, мне кажется, надо иметь мужество и решимость, чтобы преодолеть представлявшиеся ему затруднения и твердо держаться раз избранного пути. Начав со ссоры с ним, я готова была кончить уважением к нему. Как бы то ни было, этот человек был достоин Луциллы.

— Могу я узнать, куда вы ехали, когда мы встретились с вами? — спросила я. — Почему покинули вы Италию? Разве не осталось больше раненых солдат в госпиталях?

— Для меня не было больше работы в госпитале, в который я поступил, — отвечал он. — Я хотел было помогать бедным и больным вне госпиталя, но, как иностранец и протестант, встретил некоторые затруднения. Я мог бы легко преодолеть их среди такого в высшей степени добродушного и учтивого народа, как итальянцы, если бы постарался, но мне пришло в голову, что мои соотечественники мне ближе всех. Такой вопиющей бедности, как в Лондоне, не встретишь ни в одном итальянском городе. Когда мы с вами встретились, я ехал в Лондон, чтобы предложить свои услуги и посильную материальную помощь священнику какого-нибудь бедного прихода.

Он замолчал, подумал и прибавил, понизив голос:

— Это одна из моих целей. Вам я должен сказать, что есть и другая.

— Касающаяся вашего брата и Луциллы? — спросила я.

— Да. Не поймите меня не правильно. Я возвращаюсь в Англию не для того, чтоб отступиться от моего обещания. Я по-прежнему оставляю Нюдженту свободу заслужить любовь Луциллы. Я по-прежнему намерен не возвращаться в Димчорч, чтобы не смущать ни их, ни себя. Но я не в силах был заглушить невыносимого желания узнать, чем все кончится. Не спрашивайте меня. Это все, что я могу сказать вам. Несмотря на прошедшее время, я не в состоянии говорить без страдания о Луцилле. Я надеялся увидеться с вами в Лондоне и услышать из ваших уст дорогое известие. Представьте себе, каковы были мои надежды, когда я увидел вас, и простите меня, если я забылся, когда вы обманули мои ожидания, не сообщив никаких новостей и сказал о Нюдженте то, что вы сказали.

Он остановился и горячо пожал мою руку.

— Что, если я прав относительно письма мистрис Финч? — прибавил он. — Что, если оно действительно ожидает нас на почте?

— Ну?

— В нем, может быть, заключается весть, которую я жажду услышать.

Я остановила его.

— Я не знаю, какую весть вы жаждете услышать?

Я сказала это намеренно. Какую весть жаждал он услышать? Вопреки тому, что он говорил, моя женская проницательность подсказывала: весть, что Луцилла еще не замужем. Целью моих последних слов было получить у него ответ, который подтвердил бы мое мнение. Он уклонился от ответа. Не было ли это само по себе подтверждением? По-моему, да.

— Сообщите вы мне содержание письма? — спросил он.

— Да, если вы этого желаете, — отвечала я, не совсем довольная его скрытностью со мной.

— Что бы ни заключалось в письме? — продолжал он, очевидно, сомневаясь во мне.

Я ответила опять утвердительно, на этот раз одним только словом.

— Не зайду ли я слишком далеко, — настаивал он, — если попрошу вас дать мне прочесть письмо?

Мой характер, как вам известно, не из кротких. Я сердито вырвала у него мою руку и смерила его, как выражался мой покойный Пратолунго, своим «римским взглядом».

— Мистер Оскар Дюбур, скажите прямо, что вы не доверяете мне.

Он, конечно, начал уверять, что это не правда, но нимало не разубедил меня. Вспомните все неприятности, которые я вытерпела за мое дружеское участие к этому человеку.

Или, если это слишком большое усилие для вас, будьте так добры, припомните только прощальное письмо Луциллы ко мне в Димчорч, за которым последовало столь же неприятное недоверие Оскара, и это в такое время, когда я выносила тяжелые испытания у постели моего отца. Надеюсь, вы согласитесь, что даже более мягкий характер, чем мой, ожесточился бы при подобных обстоятельствах.

Я не отвечала ни слова на уверения Оскара, я только с негодованием рылась в кармане своего платья.

— Вот мой адрес, — сказала я, подавая ему свою визитную карточку, — а вот мой паспорт, на случай если его попросят.

Я сунула ему в руки визитку и паспорт. Он взял их с изумлением.

— Что же мне с ними делать? — спросил он.

— Несите их в почтовую контору. Если там есть письмо на мое имя из Димчорча, я даю вам право распечатать его. Прочтите прежде, чем оно попадет мне в руки, и тогда, может быть, вы будете удовлетворены.

Он заявил, что не сделает ничего подобного, и постарался заставить меня взять назад мой паспорт.

— Как вам угодно, — сказала я. — Я не буду больше вмешиваться в ваши дела. Письмо мистрис Финч не имеет для меня никакого значения. Если оно на почте; я не возьму его. Какое мне дело до известий о Луцилле? Какое мне дело, замужем она или нет? Я ухожу к моему отцу и к моим сестрам. Решите сами, нужно ли вам письмо мистрис Финч или нет.

Это положило конец нашему спору. Он пошел в почтовую контору, и я возвратилась домой.

Войдя в мою комнату, я все еще придерживалась намерения, которое высказала Оскару на улице. С какой стати брошу я моего бедного отца и поеду в Англию вмешиваться в дела Луциллы? После ее прощания со мной могу ли я ожидать учтивого приема? Оскар на пути в Англию, пусть Оскар заботится сам о себе. Пусть они все трое (Оскар, Нюджент, Луцилла) разрешают все вопросы между собою, как знают. Какое мне дело до всей этой отвратительной путаницы? Никакого! Был теплый день для этого времени года. Вдова Пратолунго, как умная женщина, решила отдохнуть. Она открыла свой чемодан, сняла платье, надела блузу, прошлась по комнате, и если бы вы встретились с ней в эту минуту, она ни за какие блага в мире не пожелала бы поменяться с вами местами, ручаюсь вам.

(Что вы теперь думаете о моем постоянстве? Сколько раз я изменяла свои намерения относительно Луциллы и Оскара с тех пор, как покинула Димчорч! Как я теперь противоречила самой себе и как невероятно было, что я поступлю так нелогично. Вы никогда не изменяете ваших намерений под влиянием настроения или обстоятельств? Нет? Вы, что называется, твердый характер. А я? О, я простая смертная и с прискорбием сознаю, что обо мне не следовало бы писать в этой книге).

Полчаса спустя вошла служанка с небольшим пакетом для меня. Пакет был оставлен иностранцем с английским акцентом и со страшным синим лицом. Он сказал, что зайдет позже. Служанка, толстая дура, дрожала, передавая мне поручение, и спросила, не случилось ли какой неприятности между мной и человеком с синим лицом.

Я развернула пакет. Мой паспорт и действительно письмо от мистрис Финч.

Распечатал ли он его? Да! Он не в силах был преодолеть искушение прочесть его. Даже более, он приписал на нем карандашом следующие слова: «Когда я соберусь с духом прийти к вам, я буду умолять вас простить меня. Теперь я не решаюсь показаться вам. Прочтите письмо, и вы поймете почему».

Я развернула письмо.

Оно было помечено пятым сентября. Первые строки я пробежала без интереса. Благодарность за мое письмо, поздравление с надеждой на выздоровление моего отца, известия о деснах младенца и о последней проповеди ректора, наконец, новость, которая, мистрис Финч была уверена, приведет меня в восхищение. Что?! «Мистер Оскар Дюбур возвратился и находится теперь с Луциллой в Рамсгете».

Я скомкала письмо. Нюджент оправдал все мои опасения. Что подумал настоящий Оскар Дюбур, прочитав эту фразу в Марселе? Мы все смертные, мы все порочные. Это чудовищно, но это правда. С минуту я торжествовала.

Торжественная минута прошла, и я стала опять добродетельной — я хочу сказать, что мне стало стыдно за себя.

Я разгладила письмо и принялась с жаром искать известия о здоровье Луциллы. Если б известие было благоприятное, мое письмо, отданное на сохранение мисс Бечфорд, должно уже было в это время находиться в руках Луциллы, должно было показать отвратительный обман Нюджента и таким образом возвратить ее Оскару. В таком случае все было бы опять как следует (и моя милочка принуждена была бы сознаться в этом) благодаря мне.

Передав рамсгетскую новость, мистрис Финч вдавалась в то, что вы называете переливанием из пустого в порожнее. Она только что узнала (как и предполагал Оскар), что потеряла мое письмо. Она подождет посылать свое письмо до следующего дня в надежде найти мое. Если оно не отыщется, она пошлет свое письмо на post-restante по совету Зиллы (а не мистера Финча — в этом я ошиблась), у которой были родственники за границей и которая тоже писала на post-restante. Так мистрис Финч писала своим широким, размашистым, неразборчивым почерком до конца третьей страницы.

Я перевернула ее. Ее почерк неожиданно стал еще менее разборчивым, чем прежде, два больших пятна обезобразили страницу, слог стал истерическим. Боже милостивый! Прочтите сами. Вот это место:

 

"Прошло несколько часов, теперь время чая. О, мой дорогой друг, я едва держу его, я так дрожу, поверите ли. Мисс Бечфорд приехала в приходский дом. Она привезла ужасную новость о том, что Луцилла бежала с Оскаром, мы не знаем почему, мы не знаем куда, знаем только, что они уехали вдвоем тайно, это сообщил Оскар в письме к мисс Бечфорд, и ничего более. О, пожалуйста, приезжайте, как только это будет возможно. Мистер Финч умывает руки, а мисс Бечфорд уехала в ярости на него. Я в страшном волнении и передала его, говорит мистер Финч, младенцу, который кричит до посинения.

Любящая вас АМЕЛИЯ ФИНЧ".

 

Все припадки ярости, которые я испытала до сих пор в жизни, были ничто в сравнении с яростью, овладевшей мной, когда я прочла четвертую страницу письма мистрис Финч. Нюджент перехитрил меня со всеми моими предосторожностями. Нюджент отнял у своего брата Луциллу подлейшим образом и совершенно безнаказанно! Я вышла из границ всякой сдержанности. Я села, опустив руки в карманы своей блузы. Плакала ли я? Шепну вам на ухо, и чтоб это осталось между нами: я ругалась.

Не знаю, долго ли продолжался мой припадок. Помню только, что его прервал стук в дверь.

Я со злостью распахнула ее и очутилась лицом к лицу с Оскаром.

Выражение его лица мгновенно успокоило меня. Тон его голоса внезапно вызвал слезы на моих глазах. Он сказал:

— Я уезжаю в Англию через два часа. Простите ли вы меня? Поедете ли вы со мной?

Только эти слова. Но если бы видели его, если бы вы слышали его, когда он произнес их, вы готовы были бы идти с ним на край земли, как готова была я, и вы сказали бы ему это, как сказала я.

Через два часа мы сидели в вагоне на пути в Англию.

 

Глава XLVII

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 107; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!