Глава 30. Онищенко и Ратушный
Дома Иван спросил у матери:
— А как живет мой друг, Миша Ратушный?
— Миша в последнее время охладел и стал чаще ходить в православную церковь. Он приобрел Евангелие и, хотя еще по слогам, но все равно читает его слушателям. Он сапожничает и у него всегда люди. В церкви он говеет всегда и принимает причастие у батюшки Емельяна. Он и в доме батюшки бывает и часто с ним беседует. И иконы в своем доме не снял. У них в доме главенствуют старики, дедушка с бабушкой, и все у них, Ратушных, делается, как скажут старшие. Их дети с нашими детьми и детьми других евангелистов не общаются. Он часто ездит в Рорбах, спрашивает их, но не вливается в их веру. Он сам по себе. О тебе он плохо не отзывается, но и желания дружить с тобой у него, кажется, нет. Дедушка и бабушка да и его родители держатся православия крепко. И Михаил стоит где-то на перепутье. И поэтому семья их не дружна в себе самой, и отсюда нет у них приветливости к другим.
Настали погожие майские дни. Распустились цветы, благоухание полей привлекло к себе своих тружеников - пчел, и Иван занялся пасекой. Он любил пчел за их бескорыстное трудолюбие, за общую жизнь, за порядок в ней. Никто не прячется от работ, никто не думает только о себе. Все для улья, все для всех.
«Почему же люди не живут, как пчелы? - думал Иван, любовно помогая насекомым убирать со дна улья мусор. - Почему каждый тащит ношу только себе, копит, собирает в житницы, забывает о нуждах других?»
|
|
|
И он вспомнил разговор с одним стариком на хуторе. Старик говорил, что для общности труда в жизни Бог создал пчел, муравьев, термитов. Человек же из-за греха утратил такую способность, и поэтому люди враждуют между собой. Как не согласен был Иван на вечную вражду между людьми. Он понимал, что отступничество человека от извечных законов Бога приводит к разрозненности и вражде. А исполняй люди волю Отца небесного, они неминуемо придут к миру и общности труда и жизни. «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе», - вслух сказал он, рассматривая вытащенную рамку с пчелами, на которой они дружно копошились.
Потом мысли его переключились на Михаила Ратушного.
Бывала, они не могли жить и дня, чтобы не увидеться, не поделиться мыслями, впечатлениями. А что сейчас? Михаил, безусловно, знает, что пришел домой его друг, но почему-то не идет. Да и он, Иван, тоже ведь не побежал увидеть друга.
Вскоре прошел месяц, как Иван находился дома, и за это время он ни разу не встретился с Ратушным. Но однажды вечером, идя с пасеки, Иван буквально столкнулся с ним.
— Здравствуй, Михаил, - сдержанно, но приветливо сказал Иван.
— Здравствуй, Иван Федорович, - ответил Ратушный, назвав его по имени и отчеству.
|
|
|
— Любил я, Миша, работать с тобой и за верстаком, и за чтением Евангелия. И, наверное, любил бы и теперь это делать. Особенно в труде благовестия, - говорил Иван, взяв Михаила за руку и не спеша идя по улице. - Скоро повсеместно будут проводиться крещения, может быть, и в этом месяце. Повсюду негласно готовятся к этому дню... Думаю, что и ты, Миша, должен принять крещение.
Михаил мягко, но решительно высвободил руку из руки Ивана и вяло сказал:
— Рано мне еще. Не созрел я настолько, чтобы идти этим путем. Я приму, но не теперь еще...
Иван не услышал искренности в тоне и словах Ратушного. Или то гордыня, или он считает всех недостойными совершать крещение? А может быть, и это скорее всего так, Михаил не полностью еще порвал с православием. Может, считает, что и иконы еще нужны. И Онищенко вспомнил свою беседу со священником в Ряснополье. Не от матери, от других слыхал, что у Ратушных собираются в магазин люди из принадлежащих православию, и он читает им Евангелие и разъясняет. Это что-то среднее между православием и евангелизмом. И Ратушный там главенствует, читает им при горящей у образа лампадке.
Весь вечер ходили Онищенко и Ратушный по улицам села. Ни один из них не приглашал другого к себе в дом. Иван наступал, Михаил защищался, оставаясь при своем мнении, но явно не высказывая его. Разошлись они в полночь мирно, но каждый понимал, что пути у них к одной и той же идее - разные. Больше они не встречались.
|
|
|
Глава 31. Последнее крещение
Приблизилось торжество освящения царины в поле, которое устраивалось православной церковью. К этому дню по общинам евангелистов все было готово. Как и было условлено на совещании в Ряснополье, крещаемых распределили по десяти общинам к десяти селам, куда вошли и остальные малые села и хутора. К общине села Основы причислили двадцать крещаемых из шести хуторов и маленьких селений. Иван определил себе троих помощников, одним из которых был отец Федор. Крещение в других селах возглавили Герасим Балабан, Георгий Литвинов и другие достаточно подготовленные братья, принявшие крещение раньше.
За неделю до крещения провели испытание крещаемых, как должен соответствовать жизни в вере испытуемый человек. Когда испытуемый колебался в ответе на вопрос, как он понимает оставляемое православное исповедание веры, Онищенко не ставил это ему в вину. Переход в другую веру сложен, сокровенен, и его одним словом не выразишь. Иван понимал, что само решение креститься уже много говорит о человеке, о его бесстрашном намерении,
|
|
|
Царину святили на вознесение в четверг, и накануне, в среду к вечеру, по дорогам, ведущим к Основе, ехало много бричек, дрожек и колясок. Ехали с хуторов и дальних сел. Между ними также празднично одетые ходили и евангелисты, крещаемые и близкие им люди. Ночевали по домам приехавшие православные, ночевали и приехавшие евангелисты. Когда дело делается тайком, ночью, с оглядкой оно томит и давит душу. Дело, производимое днем, при всех, светло и вызывает радость души. Ехала подвода с православными. Куда? - Царину святить! И ехала подвода с евангелистами. И думалось, все едут святить царину.
Рано утром двинулись подводы с хуторов и сел на поля - царину святить. Также выехали и подводы с евангелистами. На царину ехали власти, духовенство, которые даже и подумать не могли, что рядом с ними едут люди совершенно с другой целью и мыслями: вот та двуколка свернет вниз, к ставку, и остановится между трех развесистых верб. Также проехали и Иван Онищенко с отцом, так проехали и еще шесть подвод с крещаемыми и с сопровождающими их. Лошадей выпрягли, стреножили и пустили пастись на сочное низовье у пруда. А люди, около сорока человек, собрались под вербами, и совершалось крещение по вере, крещение обещания Богу доброй совести. Ни в пруду, ни около пруда, ни в домах, расположенных у озера, никого не было. Все: дети и взрослые - уехали и ушли далеко в поле, где до вечера будет торжество с обедом, с пением, с крестами и хоругвиями.
Ярко светило солнце. Вода в ставке не была холодной, и Иван Онищенко, первый принявший крещение в этих местах, теперь впервые сам крестил своих братьев. Он вошел в воду и к нему не спеша подводили в белых одеяниях мужчин, юношей, женщин, девушек, и он, погружая их в воду, торжественно провозглашал: «Во имя Отца, Сына и Святого Духа».
Когда все двадцать человек крестились, вышли из воды, переоделись с помощью сопровождающих, все стали на молитву. Онищенко проникновенно, торжественно просил у Бога благословения на трудный путь следования за Христом, трудный, но единственно верный, дающий жизнь душе. И когда поднялись и стали петь уже входящий в среду евангелистов духовный гимн, к Ивану подошла пятнадцатилетняя девочка и сквозь слезы сказала:
— Дядя Ваня, я тоже хочу креститься! Я хочу служить Господу Иисусу Христу, крестите и меня.
У многих заблестели глаза. Кто-то откашлялся. Иван привлек девочку к себе, погладил по голове и ласково спросил:
— А как тебя зовут? Ты чья?
— Мой дядя Балабан по маме, а я Настя. И Онищенко сказал:
— Давайте поблагодарим Господа за то, что и детские души пробуждает Дух Святой.
Все преклонили колени, и первой стала молиться та женщина, которая заплакала. Но говорить она не могла, слезы душили ее. Это была сестра Балабана, мать девочки. Иван остановил рыдания женщины своей молитвой. Он благодарил Бога за Его голос, пробуждающий всех, благодарил за жизнь, за евангельскую истину.
Когда поднялись с молитвы, он сказал девочке:
— А тебе скажу, Настя, твою просьбу принимаем к самому сердцу и будем считать это за покаяние. А крещение ты примешь в следующем году. Не торопись, возрастай в вере, а главное - в любви. Люби Бога, маму, папу и всех людей.
Настя не стала возражать. Она все понимала. Только целый год ждать!
Все разъехались по домам, как с праздника, как с великого торжества. Православные тоже ехали домой, кто торопился, кто не спеша, многие были пьяными. А Онищенко с двумя пожилыми евангелистами на дрожках поехали к сосновому бору, находящемуся в верстах пятидесяти от села Основы. Там условились собраться все, кто был на совещании в Ряснополье и кто проводил сегодня по своим местам крещение.
Глава 32. Совещание в лесу
День выдался теплый, даже жаркий. На небе - ни тучки. И только когда солнце стало клониться к западу, жара спала. К сосновому бору, что стоял на излучине небольшой речушки, уже подъехало около десятка подвод. Стоявший у просеки молодой крестьянин показывал, куда ехать. На небольшой поляне, шагах в трехстах от расположившихся на просеке подвод, собралось около пятидесяти человек.
Это был, по существу, второй съезд евангелистов-украинцев. Возглавили этот съезд Иван Онищенко, Герасим Балабан и Литвинов. После молитвы Балабан сказал, что целью данного съезда является сообщение о сегодняшнем крещении и утверждение Устава евангельских общин, предложенном на первом совещании в Рясно-полье, дополненном самой жизнью, а также выработка программы благовестия на Украине.
Затем Онищенко сказал небольшую проповедь о празднике Вознесения, которое отмечает весь христианский мир. Братья сообщили о том, как прошло сегодня крещение в каждом месте.
Обновленный Устав был принят единогласно. Литвинову поручили размножить его и разослать по общинам. Потом приступили к обсуждению вопроса о благовестии. Говорили о большой нужде в благовестниках, тружениках, которые способны идти от села к селу, от хутора к хутору, из дома в дом, от сердца к сердцу. И почти последним заговорил тот немолодой уже крестьянин с живыми глазами и светлой улыбкой:
— Дорогие братья! Кто из нас не радуется сегодня такому благословению Господа на крещение по слову Евангелия? Все радуются. Представить только: почти двести человек сегодня дали обещание Богу служить Ему доброй совестью. И ни одного вмешательства, только радость, только благословение. В такое время, днем, при ясном солнце! Поистине, делай, что надо и будь, что будет. А будет, жизнь подсказывает, лучше, чем мы можем предполагать. Вот теперь благовестие. Простым пожеланием идти всем и проповедовать - не обойтись. Иисус говорил такие слова ученикам, чтоб они оставляли все и шли. А кто из нас может оставить семью и пойти? На кого оставить? И скажу прямо: не может никто, если искать оправдания. И могут все, если судить себя, если находить путь к этому. На миссию, на благовестие нельзя назначить. Благовестник работает не языком, не ногами, он работает сердцем. А сердце нельзя заставить гореть; оно только от Бога может гореть, от огня, принесенного Иисусом Христом. «Огонь пришел низвесть Я на землю». Кто хочет, кто горит, тот пойдет. «Вот я, пошли меня». Кто теперь может сказать так?
— Я хочу откликнуться на этот призыв! - выступил вперед Иван Онищенко. - Скажу, не хвалясь собою, не желая быть впереди кого-то, укорить своим поступком кого-нибудь. Я знаю нужду народа. Дома спокойно, да. Но разве можно быть в таком покое? Это не Христов покой. Я, братья, иду в Елизаветградский уезд. Там большое пробуждение. Там, говорят братья, уже две тысячи крещенных. Как идет волна пробуждения!
С места поднялся Балабан и обнял Онищенко:
— Брат Иван, и я иду! Иду в те места, где еще нет пробуждения, где еще тьма.
Один за другим поднимались молодые евангелисты и изъявляли свое желание идти. Идти, несмотря на то, что грозовые тучи уже нависали низко, что уже слышались раскаты грома, а в отдельные общины и дома уже попадали молнии. Много уже произошло арестов братьев.
Съезд закончился всеобщей горячей молитвой. Была уже полночь, когда из соснового леса выезжали подводы, увозя людей, решивших идти проповедовать святую истину во все уголки своей родины.
Глава 33. Снова в путь
Решение Вани идти в миссионерский путь по Елизаветградскому уезду дома приняли торжественно, как исполнение воли Божьей, как высокое доверие и, вместе с тем, тревожно, особенно мать.
— Как там будет Ване? - беспокоилась мать, делясь своей тревогой с сестрой Катей. - Ведь это уже открыто идти, это уже прямо принимать на себя удары, презрение неразумеющих.
— Не бойся, Галя, - твердо говорила сестра, держа руку матери в своей руке. - Ведь Бог силен. Будем только постоянно молиться о Ване, чтобы сила Божья была на нем постоянно, чтобы воля Бога была и на земле, как на небе. А проповедь Евангелия нужна, и это есть воля Бога. Я радуюсь за Ивана, за его веру, за его мужество.
На второй же день Иван собрался в путь. Сундук с сапожными инструментами на этот раз он не взял, сумы тоже. Он помнил слова Спасителя Своим ученикам, когда Он посылал их на проповедь: «Не берите с собою ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха. Ибо трудящийся достоин пропитания».
Собралась вся семья, и по просьбе Ивана отец внятно и серьезно прочитал 10-ю главу от Матфея. Вес слушали, и глаза у всех блестели. Все что читали, казалось, было сказано Ивану, сказано Самим Иисусом Христом. И сам Иван принимал прочитанное близко к сердцу. Он знал на память все эти слова, но так полно, так определенно, так именно к себе он относил впервые. И когда преклонили колени, он горячо благодарил Бога за такое доверие, за такой труд, за такую миссию.
Одевши свой испытанный временем и погодой сермяг, положив в карман Евангелие, Иван взял картуз с лакированным козырьком и сказал заплаканной матери:
— Ничего, мама. Ты помни, что я иду по доброй воле. Никто не насилует меня. Я иду исполнить волю Пославшего. Да будет воля Твоя! - молитвенно закончил он.
И вот так, с картузом в руках, он вышел за калитку, еще раз махнул рукой и зашагал по улице.
— С Богом, Ваня! - негромко сказал отец, смахнул пальцем слезу и направился с детьми в хату.
Елизаветградский уезд очень большой и очень богатый. В нем была больница, около двух сотен школ, из них сто двадцать шесть церковно-приходских. Больницы и школы обслуживались грамотными, образованными людьми, и духовная жизнь с ее запросами и требованиями была несравненно полнее духовной жизни других уездов Херсонской и Екатеринославской губерний.
Через книгонош, приходящих сюда из отделений Библейских обществ в Киеве, Одессе и Полтаве, сюда проникало значительное количество библейских книг и Нового Завета. В богатом Елизавет-градском уезде большое количество земель принадлежало помещикам, и огромная часть крестьян были крепостными. Много было богатых, неспособных понять страдания народа; много было бедных, задавленных нуждой людей. Это благословлялось православной церковью, а все вместе побуждало в людях стремление к правде, справедливости, поискам истинной веры и надежды на спасение. По селам и хуторам ходили благовестники, читая Евангелие, побуждая людей к покаянию и крещению, к новой жизни, к жизни по учению Христа. Духовенство тревожилось, оно боялось выпустить из-под своего влияния большие массы народа, устрашало власти тем, что это может привести к непослушанию им, и принуждала власти совместно с духовенством стращать евангелистов, пресекать отход людей от православия, губить в самом зачатке это движение.
А движение росло. К этому времени в губернии насчитывалось почти две тысячи евангелистов, и Онищенко шел к ним. Была только непомерно большая любовь к Богу, к истине, к страдающим людям; и эта любовь давала силы, давала радость идти вперед. И он шел.
Шел, как и в первые свои хождения, из села в село, от хутора к хутору, из дома в дом...
Много раз наедине он прочитывал 10-ю главу Ев. от Матфея, каждый раз удивляясь, как глубоко знал Сын Божий, что есть в человеке. В иные дома его принимали как желанного гостя, собирали соседей, слушали, кормили, просили остаться еще. И Иван оставался, читал, делился дарами души своей, помогал сам, получал помощь от других.
В других домах к нему относились недоверчиво, даже подозрительно. Тогда он не мог там оставаться и уходил, не тая обиды. А ведь были дома, даже целые хутора, которые, узнав, что это Онищенко, просто гнали его. Даже было и такое, когда хозяин спустил с цепи собаку, чтобы та гнала еретика, антихриста, губителя истинно христианской православной церкви. Это вызывало у Ивана глубокое сострадание к таким людям: не ведают, не знают, не научены.
А как научить? Как подойти? Как сделать так, чтобы они увидели? . И он старался входить молча, не упоминая имени Бога, неся впереди себя свое сердце, знающее Бога сокровенно, проявляющегося в его делах и поступках.
Так проходил он лето. Все чаще дни становились пасмурными, шли дожди. Люди торопились убирать поля, собирать плоды садов и огородов. Где ни проходил Иван, всюду в поле трудились люди. И вполне сознавая свой труд на ниве Божьей, в нем все же часто поднималось угрызение совести: вот трудятся взрослые, дети и даже старики. Они кормят его, а он, молодой, идет мимо и только скажет им: «Бог на помощь».
Когда Онищенко подходил к селу Новогригорьевка, на западе собрались тучи и вдалеке глухо грохотал гром. Тучи находили быстро, и он ускорил шаг, чтобы успеть войти в село. Когда он подходил к первому дому, то увидел, что вся семья поспешно сгребала с тока только что обмолоченную пшеницу. Трудились хозяин, хозяйка, старик и четверо детей. Одни гребли, другие оттаскивали солому в сторону. Дед часто останавливался, тяжело дышал и все поглядывал в сторону надвигающейся тучи. Ивана как что-то кольнуло в сердце. Он быстро, не спрашивая вошел в открытую калитку и, на ходу снимая сермяг, сказал:
— Бог на помощь, добрые люди!
— Спасибо, - отозвался хозяин, работая граблями и не поднимая головы.
Иван бросил сермяг на кучу соломы, подошел к старику, взял из его дрожащих рук вилы и принялся работать. Его молодость, сила, здоровое телосложение подействовала на других воодушевляюще. Быстрее зашевелились дети, ободрилась хозяйка, что успеют все сделать до дождя.
Убрав солому, все взялись за лопаты и стали сгребать в ворох обмолоченное зерно. Старик отдохнул, но лопаты ему не было, и он стал грести зерно куском железа. Кто-то из детей, глядя на смешную фигуру деда с листом железа, засмеялся, улыбнулся и хозяин.
— Тато, хватит вам. Мы теперь уже соберем и сами. Слава Богу.
— Та и и сам бачу, - сказал старик и присел на солому.
Когда зерно было собрано в ворох и дети тащили из клуни большой пожелтевший брезент, над самой головой блеснула молния и ударил гром. Ребятишки, оставив брезент у вороха, бросились бежать в хату. Старик и хозяйка перекрестились, а хозяин с Иваном умело накрыли ворох брезентом, придавив края чем пришлось. Хозяйка и старик взялись было за метла, чтобы подмести ток, но крупные капли дождя стали бить по пыли, по брезенту, по вспотевшим лицам и спинам.
— Гайда все в хату! - скомандовал хозяин и быстро пошел вслед хозяйке и старику.
Онищенко взял свой сермяг и тоже пошел за ними. Хлынул проливной дождь. Над головами гремело, лило, хлестало.
Повесив сермяг и картуз в сенцах, Иван вошел в кухню, где уже сидели дети и устраивались отдохнуть на лавке хозяева и старик.
— Откуда вас Бог послал? - полным благодарности голосом сказала хозяйка, - а то все смыло бы. Бач якый дождик.
Кто-то сильно постучал в дверь и, не ожидая приглашения, распахнул ее. Шум дождя, блеск молний, ворвавшихся в открытую дверь, создал у всех впечатление, что дождь усилился.
В сени вошел небольшой человек, весь согнувшись и что-то пряча под плащем. Рубаха на нем была вся мокрая и прилипла к телу, на сапоги налипла грязь, но он не счищал ее. Под плащем оказалась большая кожаная сумка, доверху чем-то наполненная, содержимым которой он, видимо, очень дорожил. Оборванный с одной стороны ремень свисал на пол. Человек положил плащ в сенцах, а сумку поставил на табурет. Выпрямившись, он сказал:
— Слава Богу, не намокла!
И как бы оправдываясь, продолжил:
— Тучи находят, я спешу. Пошел дождь, я побежал, а ремень не выдержал и лопнул. Я снял плащ, накрыл, схватил в охапку и побежал. Вижу - хата, я сюда. Спасибо!
Хозяйка принесла сухую одежду хозяина, гость переоделся и стал казаться еще более странным: рубаха и штаны хозяина на нем были несуразно большими.
А когда все сели за длинный стол и хозяйка налила всем по миске вкусно пахнущего борща, гости стали рассказывать, кто они.
С радостью и удивлением узнал Иван, что человек с сумкой - книгоноша. Что в сумке у него Евангелия и отдельные книжечки Ветхого Завета. Что он идет из Елизаветграда по селам и хуторам, где раздает их всем, кто пожелает. Деньги за это не берет, все уже оплачено из фонда пожертвований. Что сам он тоже отказался от жалованья, перечислив его в Библейское общество. И что кормится - чем Бог напитает. Что семьи у него нет, и что он очень любит Слово Божье и готов за него страдать. Что он родился в Лифляндии, но прожил все свои годы в России.
И Иван рассказал о себе, кто он, куда идет, и что он тоже любит Бога больше жизни своей и хочет, чтобы все люди любили друг друга и спаслись от гибели в грехах. А хозяева слушали, смотрели во все глаза и диву давались. Такого они еще не видели и не слышали. А сегодня они уже увидели, что такое человек, с которым Бог, видели Ивана Федоровича, и вот видят другого человека, бесплатно трудящегося, бесплатно раздающего книги, где все сказано о жизни и о Боге.
Уже стемнело, наступила ночь. Хозяйка постелила гостям в светлой комнате, где спят у них почетные гости. Таких гостей послал им Бог. На следующий день была суббота. Утро выдалось свежее, тучи разошлись, и солнце пригревало землю. Хозяйка рано рассказала соседям, а те - другим, и скоро все село знало, какие гости ночуют в доме Потапенко. Жажда послушать, потребность научиться грамоте и читать, мечта иметь в своем доме Евангелие волновали многих сельчан. Вскоре пришел дьячок местной православной церкви и сказал Ивану, что люди просят их не уходить, что после обеденного времени, когда по субботам раньше окончат работы, все придут послушать.
— Хорошо, пусть приходят, - сказал Онищенко, встретив одобрительный взгляд книгоноши и, обращаясь к хозяину, добавил:
— А мы с Селиверстом, - он указал глазами на улыбающегося лифляндца, - поможем вам сложить солому и проветрить зерно. Солнце греет, пока солому сложим, ток просохнет. Бог даст, к приходу людей управимся.
Поднялись дети, умылись. Хозяйка рано подоила корову и налила всем по кружке теплого молока, нарезала хлеб. Когда все собрались, Иван поднялся и, не крестясь, не обращаясь к иконе в углу, высоким голосом стал молиться. Все стояли и с удивлением слушали. А Иван просил Божьего благословения на пищу, благословения на труд, благословения на весь день, на все, что будет происходить, благословения на всех во всем мире. И все дружно отозвались на сказанное в конце молитвы слово «аминь».
Солому накладывали в уже подсохшую после вчерашнего дождя большую сетку, оттаскивали ее далеко в сторону, где Иван и Селиверст аккуратно складывали в скирду. Потом раскрыли брезент с ворохом, установили около вороха веялку и стали веять зерно. Одни носили, другие крутили веялку, третьи собирали полову. Скоро стали мести ток. Солнце как будто нагоняло упущенное и грело во всю мощь. К полудню половина вороха была провеяна, зерно засыпано в закрома, половина уложена в загородку в клуне. Работая напряженно, все заметно устали, и хозяйка пригласила всех под развесистую акацию во дворе, где стоял стол с приготовленным кушаньем. Предложение было всеми принято, как во время сказанное.
Умыв руки и лица, все сели за стол, усталые, но довольные. Обед прошел молча, но скованности не было. Общий труд объединяет людей, разгоняет напряженность. Всем было хорошо, на душе легко и свободно. Потом все отдохнули, кто на соломе, кто в клуне.
Но вот снова загудела веялка. Надо было заканчивать работу. Время шло. Солнце уже перевалило за полдень и перестало палить, а куча была еще немалая. Такая работа обычно делалась за два, а то и три дня. Пришли две крестьянки, одетые в чистое, пришел и дьячок, свободный сегодня от церковной службы. Заутреня завтра. Они хотели уже видеть благовестников, слушать их, а только увидели, что Селиверст крутил веялку, весь усыпанный пылью половки. Иван поспевал везде: и носил, и насыпал, и убирал полову.
И вот пришедшие, не сговариваясь, все сбегали домой, переоделись и пришли, да еще захватив своих близких на подмогу. И скоро ток у семьи Потапенко представлял собой поистине чудо. Молча, с торжественными лицами трудились люди. «Кто говорил, что только пчелы и муравьи созданы для общественного труда? - радостно думал Иван. - А вот оно Царство Божье. Да придет Царствие Твое. Только найди правду Царства этого - и все приложится, все совершится».
И Иван верил, что человек создан Богом для общности труда, общности жизни, общности служения Богу всей своей жизнью.
К вечеру, когда во дворе Потапенко собрались люди смотреть и слушать, ток был чисто выметен, солома в скирде, все умыты и чисто одеты. И приходящие видели это чудо, это воплощение евангельского учения Иисуса Христа: все, о чем согласитесь просить во имя Мое, дастся вам. Согласие - вот непременное условие успеха, чтобы получить от Бога желаемое.
Читать Евангелие все перешли к соломе. Там было светло, и все могли сесть. Книгоноша, взяв свою сумку, спросил, кто умеет читать. Поднялось восемь человек. И Селиверст торжественно вручил шести из них Евангелие, а двум - Псалтирь на русском языке.
Евангелие было дано и дьячку. Он благоговейно поднес его к губам, поцеловал и заплакал. Ему так давно хотелось иметь русское Евангелие.
Затем Иван помолился и предложил всем вместе спеть молитву «Отче наш». Слыхано ли было, чтобы это подворье, это село, пело так молитву? Евангелие читали дотемна. Сначала начал Иван и прочел всю 5-ю главу от Матфея, 6-ю главу читал Селиверст. Конец нагорной проповеди дали прочесть дьячку. И все слушали как зачарованные. Так они еще никогда не слышали слов Иисуса.
Когда стемнело, Иван рассказал собравшимся о Самом Иисусе Христе, как Он родился, как возрастал, как проходил искушение в пустыне в посте и молитве, как крестился и как вышел на проповедь, начало которой все сейчас прослушали.
Никто не хотел уходить, все хотели еще слушать, но он сказал:
— Уже поздно. Завтра воскресенье, и вам всем идти к заутрене. После обеда приходите. Куда?
— У меня есть дюже хороший навес, - сказал бородатый крестьянин, - мы на прошлой неделе гуляли свадьбу и еще не убрали. Давайте у меня и соберемся.
Рано утром вся семья Потапенко собралась в церковь, пошли с ними и Онищенко с книгоношей. Селиверст взял с собой еще не совсем пустую сумку. Церковь была небольшая, деревянная. Мерно звонил, призывая прихожан, колокол. Заходящие в церковь покупали у стоечки свечи, зажигали их о свечку, горящую посреди у алтаря, и ставили, где кто наметил. Потапенко поставил Николаю Угоднику две свечи, поцеловал икону, перекрестился и стал с семьей впереди, поближе к алтарю. Пахло ладаном, тихо шелестели листы большого Евангелия у дьякона. Он стоял и тихо листал, подбирая нужные места для службы. Зазвонили во все колокола, и вскоре началась служба. Народу было много, все знали, что в селе находятся евангелист и книгоноша, и гадали: не станут ли они читать Евангелие в церкви?
Но служба шла, как обычно. Гости стояли в заднем не освещенном углу, и хотя не крестились и не становились, как все, на колени, когда нужно было, они не привлекали к себе внимания. После окончания службы Селиверст остановился у выхода и спросил у молодого крестьянина:
— Ты грамоту знаешь?
— Учусь немного у нашего дьякона, по слогам уже умею.
— Тогда возьми себе Псалтирь, читай его и дома, и людям. Скоро около гостей собрались люди. И Селиверст, спрашивая о грамотности, давал книги.
— А у нас батько читают, та воны хвори лэжать, - просительно сказала девочка. В сумке оставалась одна книга, и Селиверст сказал девочке:
— Давай с тобой пойдем до тато, и я дам ему Евангелие.
Девочка обрадованно пошла, и Онищенко с Селиверстом, сопровождаемые молодыми людьми, быстро пошли за нею.
Целый час провели новые друзья у постели больного отца. Они читали, молились. Их покормили и благодарно провожали.
— Спасибо вам, - говорила мать девочки, - оживили вы моего. Теперь он поднимется. А то совсем было упал духом.
А после обеда в саду пригласившего всех крестьянина собралось все село. Первым пришел дьяк со своей семьей: худощавой дьячихой и двумя детьми. Ему хотелось читать и здесь. Как-то по-новому увидел он Евангелие и людей, и себя. Как будто дремал и вдруг проснулся. Все такое же, а другое...
До поздней ночи читали, слушали, спрашивали, делились своими мыслями. И все об одном: о душе, о том, как жить, что делать, чтобы не жить так, как жили до сих пор - в пьянстве, в себялюбии и равнодушии к Богу и людям.
И думалось Ивану, что, расходясь, люди стали другие, новые, с именем добра в своих душах. Дух Святой коснулся многих сердец, и они отдавались на служение Богу.
На ночь Ивана и Селиверста пригласил к себе дьякон с дьячихой. Так и не ложась спать, дьяк все спрашивал, а Иван в пробужденного вкладывал все, что нужно знать пастырю. Он понял, он видел перед собой пастыря душ человеческих.
Только светало, а гости, тепло распрощавшись с дьяком, вышли по направлению к Елизаветграду: книгоноше надо было наполнить свою сумку, а благовестнику - излить свое сердце.
Селиверст был в Елизаветграде неоднократно и рассказал благовестнику о городе:
— Город большой, шумный. Ходят поезда, часто бывают ярмарки. В городе есть шесть православных церквей, десять еврейских синагог и молитвенных домов, есть и караимская синагога. Есть духовное училище, два городских училища, воскресная школа, есть и частные школы. Имеется восемь библиотек, типография. На каждых сто жителей города - восемь грамотных. Но город есть город. Он как прыщ на здоровом теле. Фабрики и заводы, а их больше сотни, заняли собой все население города. И нет той первозданной чистоты нравов, которая остается пока в селах и хуторах. В самом городе я не раздаю книг. Грамотных много, а жажды к Слову Бога мало. В библиотеках Евангелий нет. Да и верующие враждуют: вера с верой. Одни говорят: вы верная вера, другие - только они. А разве так можно? И поэтому я больше люблю ходить по селам. Эта почва добрая. Здесь посев всходит легче и дает плоды.
Я немного знаю грамоту, но от нас, книгонош, Библейское общество требует непременно одного: чистоты душевной, бескорыстной любви к Писанию и способности, если нужно, разъяснить его.
Подходя к городу, труженики распрощались. Книгоноша отправился в город за книгами, а Онищенко мимо него. Его тянуло к простому, нетронутому душевным разложением, народу. От села в село, от хутора к хутору.
От города он повернул на запад, заходя в села, благовествуя, читая, трудясь. А затем уже зимою повернул на юг, по направлению к своей Основе.
На пути все чаще стали встречаться люди и из рядовых православных, и из духовенства, и из властей, которые чинили препятствия, гнали, угрожали. Были даже попытки задержать, посадить в кутузку, отправить к уряднику, но чистота души, любовь ко всем отражали все это. Бог был с ним, и он был с Богом.
Приближаясь к родному селу, он испытывал радость, но вместе с тем и скрытую печаль. Чуяло его сердце, что готовится для него великое испытание, ждут его страдания. Но он готов был к ним. Он помнил свои слова при прощании, которые он сказал любящим его: «Я иду по доброй воле. Никто не принуждает меня, я сам избрал себе путь быть делателем на Божьей ниве, которых ищет Господь».
Глава 34. Арест
Наступила весна. Везде, где бы он ни был, ходили слухи об участившихся арестах евангелистов. Однажды он сам видел, как два стражника на лошадях и четыре пеших вели закованных в кандалы трех мужчин и одну женщину. Диким и бессмысленным казалось то, что увидел Онищенко. Он сошел на обочину дороги и с болью смотрел на это шествие, не в силах уложить его в свое сознание. Лица конвойных были будто каменные. Лениво шли лошади с двумя стражниками с обнаженными саблями; тяжело ступали, как машины, пешие конвойные, держа ружья наперевес. И еще труднее шли арестанты, таща за собой кандалы. Женщина шла впереди мужчин и была без кандалов, и только ее фигура и лицо казались живыми, одушевленными. Но это еще больше делало все диким и не укладывающимся в рамки человеческого мышления.
Конвой прошел и стал теряться из вида, оставив след волочившихся кандалов и подняв дорожную пыль. Иван встал на колени прямо на дороге:
— Боже, - молился он, - Ты создал людей для братства, для счастья, а не для того, чтобы они мучили друг друга. Сделай так, чтобы они применяли руки свои не для мучений, а для братских добрых дел. Чтобы поняли они, что этот миг жизни, в котором они живут, дан для любви. Помоги! Научи!
На другой день к вечеру он подходил к дому.
— Ваня! - первой его увидела тетя Катя, выходящая из калитки. - Живой ты, здоровый? Слава Богу! А я истосковалась за последние дни страшно. Да и мама тоже соскучилась и отец, да еще вчера вели селом арестантов...
— Я видел их, тетя Катя, - спокойно сказал Ваня. - Здравствуйте, все мои родные, - обнимал он подбежавшую мать с детьми.
Когда все вошли в дом, из задней комнаты вышел отец и, обняв сына, прослезился. Все встали на колени, и отец в молитве излил всю благодарность Богу Хранителю. Вскоре все сидели за столом и разговаривали.
— Вижу, вы все страдаете, зная, что и меня возьмут в тюрьму. Ну что ж, берут всех, возьмут и меня. Я это чувствую, знаю и радуюсь. Радуюсь, что я не таюсь, не прячусь по хуторам и чердакам, не скрываю имени и фамилии, которые мне даны отцом и матерью. Не стыжусь их пути, не пренебрегаю их наставлениями. Вы знаете, как я любил в своем пути 10-ю главу Ев. от Матфея. Вся она мне служила и направлением, и утешением, и надеждой. А теперь: «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить; а бойтесь более Того, Кто может и душу и тело погубить в геенне. Не две ли малые птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего; У вас же и волосы на голове все сочтены; Не бойтесь же: вы лучше многих малых птиц. Итак всякого, кто исповедает Меня пред людьми, того исповедаю и Я пред Отцем Моим Небесным».
Идя от села к селу, встречаясь с разными людьми, я часто думал: вот к ним, к свободным, есть доступ мне, есть доступ другим благовесгникам, книгоношам, учителям. А ведь есть мир тюрем, таких мест, куда нет доступа благовестникам, нет доступа Слову Божьему. Как там? Я ведь ничего не знаю, только читал да по рассказам намного слышал. А там, должно быть, нужда в Слове Божьем большая. Кто им скажет, кто утешит, кто укажет на спасение во Христе, на Его учение о воскресении и жизни вечной? Если я иду благовествовать в мир, то я также должен быть готов идти по тюрьмам. Ведь там тоже люди и даже больше страдающие, чем здесь, а значит, и более нуждающиеся.
— Хорошо говорит Иван, - сказал отец, но бледность его лица показывала, как болело его сердце, как страдала его душа. - Я не говорю, Иван, что твой путь - путь страданий, не говорю, что иди и страдай, что такова о тебе воля Божья и моя, твоего отца. Так я не могу говорить, и никто так не говорит. Не говорил так и Спаситель. Он указал на добрый путь, ведущий людей к братству, равенству, счастью на земле и к вечной, неумирающей жизни в обителях Отца. И Он говорит: вот путь добрый, единственно верный, иди по нему и будешь жить. Но если на этом пути тебя будут гнать и мучить, чтобы ты не шел по нему, чтобы свернул на путь пагубы, - ты все-таки иди по нему, иди путем истины! Так и я тебе, Ваня, говорю: единственно верный путь на земле - путь евангельский. И я говорю тебе: иди только по нему. И если придется тебе от людей по их незнанию или непониманию пострадать, ты все-таки иди, иди по верному пути, никогда, нигде, ни под каким предлогом не сворачивай и не страшись. Не бойся, ты на верном пути.
— Уже поздно, - сказала тетя Катя, - но я не пойду домой, да и не хочу. Я хочу побыть возле Вани. Может, я последний раз вижу его. Я верю тебе, Ваня. Я весь этот год писала о тебе, писала и о евангелистах, что знала. Юлия Крюденер, память о ее жизни, ее подвиг - стучит в мое сердце. И от ее имени я пишу твою жизнь, Ваня. И помни: пиши. Пиши в тюрьме, где ты будешь. Если не будет у тебя бумаги, пиши в душе своей, пиши в памяти, и при первом случае - пиши своей тете Кате. Помни, что и я, и мы все будем о тебе молиться каждый день. Где бы ты ни был, помни, что самое ценное время - это сейчас, самые дорогие люди - это те, которые сейчас около тебя, и любовь между вами - самое насущное дело. Никогда не чувствуй себя одиноким: обогрей, утешь, наставь рядом идущего, кто бы он ни был. Поделись с ним куском хлеба, поделись одеждой, поделись кружкой воды.
— Помни, Ваня, - сказала мать, с трудом сдерживаясь, чтобы не заплакать, - что мать твоя всегда молится о тебе. Будь достойным звания христианина, где бы ты ни был. О том, что ты христианин, люди должны узнавать в первую очередь по твоим поступкам. Потом - слово, которому нет по силе равного.
— И не забывай, Ваня, - вклинилась в разговор Надя, не пропустившая ни одного слова из разговора старших, - что есть у тебя меньшая сестра, которая очень тебя любит, молится о тебе и которая будет идти по твоим стопам.
Иван привлек девочку к себе и улыбнулся:
— По стопам Христа! Мои следы могут затеряться, след же Иисуса вечно известный и вечно живой.
— Пойду, Ваня, непременно пойду!
Мать несколько успокоилась и радовалась, что разговор был спокойный, как и подобает в христианской семье. Она поднялась из-за стола и стала готовить ужин. И когда все было готово, Иван прочел из Ев. от Иоанна 13-ю главу. Мать остановилась с полотенцем в руках, и слезы опять заполнили ее глаза.
— Не плачь, мама, не надо плакать. Иисус здесь не плакал. Он весь сосредоточился на Отце, на любви. Он всем умыл ноги. Он дал кусок Иуде. Он не выдал его. Он всех любил и жалел и шел на Голгофу, как на дело, для которого Он и пришел. «До конца возлюбил их». Давайте поблагодарим Господа за пищу и за все.
Все вышли из-за стола и долго молились. Мать все равно не смогла сдержаться и заплакала, Иван закончил проникновенной молитвой благодарности Господу за все соделанное, за все испытания.
Только перед утром, обремененные томительным предчуствием разлуки, все задремали. Иван не ложился. Он стоял в комнате перед горящей лампадкой, сладкого воспоминания детства, и молился. И в молитве просил Отца дать ему силы даже в мыслях не противиться злому, силы встречать испытание с кротостью и любовью. И ангел любви и мира укреплял его.
А утром, лишь только рассвело, ко двору Онищенко подъехал экипаж с полицией и с ними два верховых конвоира. За домом, видимо, следили и о приходе Ивана домой было сообщено еще ночью.
Пока окружали дом и делали беглый осмотр сараев, конюшен и кошар, вся семья стала на колени и все было предано в руки Бога. И когда в дом вошли сначала два солдата с шашками наголо, а за ними пристав и урядник, Иван встретил их без страха.
— Вот это он, - сказал чей-то голос сзади,
— Ты Иван Онищенко? - строго сорвавшимся голосом спросил пристав, раскрывая папку.
— Это я. Я Иван Онищенко, - тихо и спокойно сказал Иван.
— Одеть кандалы, - сказал урядник.
Из сеней два других стражника внесли кандалы, одели на ноги арестованному и связали впереди руки.
— Тато, положите мне в карман книгу.
— Какую книгу? - строго, как бы запрещая, спросил пристав.
— Есть только одна Книга в мире. Это - Евангелие. Знакомое слово напомнило приставу его присягу и целование Евангелия, и он, смягчившись, сказал Федору:
— Положите ему Евангелие.
Никто не заголосил, не заплакал. Все сострадали молча. Иван сам первый пошел к двери, боясь, что мама сорвется и зарыдает. За Иваном следом пошли два стражника с саблями.
— Ваше высокоблагородие, - тихо, просительно обратился Федор к приставу. - Разрешите мне запрячь лошади и везти сына и стражников до тюрьмы.
Это было не по уставу, так не полагалось, но пристав был покорен этими людьми, этим необычным арестантом, этой верой и готовностью идти страдать. Пристав как-то по-своему верил в Бога, слыхал кое-что из Евангелия, когда его читали в церкви, но он служил, кормил семью и не мог во всем поступать по велению совести. И он также тихо сказал отцу:
— Из села мы выведем, как положено. А там повези их, скажешь, я разрешил. Да я и сам скажу им.
Ивана медленно повели со двора. Зазвенели кандалы, и это было страшно. Все молча проводили их до ворот. Старший конвойный велел всем оставаться здесь, за ворота не выходить, подал команду, и Иван, сопровождаемый двумя пешими стражниками с ружьями наперевес и двумя верховыми с обнаженными саблями, пошел, куда ему указали. Пристав и урядник сели в карету и, перегнав конвой, скрылись вдали.
Семья стояла и смотрела вслед страшной процессии. Тетя Катя поддерживала мать. Когда зашли в комнату, мать упала на постель и беззвучно заплакала. Тетя Катя опустилась на колени возле нее и тихо ласкала сестру. Отец сел на стул, голова его склонилась на грудь, он тоже заплакал. Все, что так мужественно и долго сдерживалось, все прорвалось наружу. Потом Федор поднялся, запряг дрожки и, простившись со всеми, оставляя их на попечение тети Кати, поехал догонять сына. Версты за две от села он нагнал идущих. Конвой остановился.
— Его высокоблагородие сказали... - начал Федор, но верховой прервал его:
— Знаем, нам сказали. Сади его.
Конвойные помогли Ивану сесть на дрожки - в кандалах ногу на ступеньки поднять было нельзя - и сели сами. Один рядом с арестантом, другой - с Федором, и дрожки тронулись. Верховые конвойные поехали впереди.
Солнце стало пригревать, степь дышала ароматом трав, пели жаворонки. А по дороге ехали не труженики поля, а ехали люди с ружьями и саблями и везли другого, такого же человека, рожденного, как и они, для труда и любви, везли в тюрьму, в неволю, на мучения и страдания.
Долго ехали молча, каждый отдавшись своим невеселым мыслям. Когда верховые отъехали немного вперед, Федор попросил:
— Вы ему хоть руки развяжите глаза протереть, картуз поправить.
— Та можно. Цэ можно, - сказал сидящий рядом с Иваном и, положив ружье на колени, развязал ему руки.
— Ты что, евангелист? - спросил другой конвойный.
— Это что значит, что вы все время молитесь? Рассказывают, когда не приди к ним, они на коленях и молятся.
Иван улыбнулся и повернул голову, без злобы посмотрел на спрашивающего:
— Да, мы евангелисты. Мы молимся, как и все должны молиться, но не все время на коленях. А вы молитесь?
— Молюсь! - сказал конвойный. - Каждое утро и каждый вечер, перед святой иконой и с крестным знамением.
— И хорошо делаешь, что молишься. Молиться надо непрестанно, всегда. Встаешь ли, идешь, трудишься или что другое делаешь - все время помнишь Бога, все время помнишь, что такое грех и что его нельзя делать. Живешь, как молишься. И молитва всегда, во всей жизни!
— Что-то ты чудное нам говоришь, - сказал конвойный. - А батюшка говорит: осени себя крестным знамением, низко поклонись святым и угодным будешь Богу и людям. Богу угождать нужно.
— Богу можно угодить и самой жизнью. Если бы ты так молился, то может и не пришел бы вот так вести меня в кандалах в тюрьму. И пристав не приказывал бы тебе. И жили бы мы в трудах и в такой молитве - слава Богу, как... - Иван посмотрел вверх, где вился жаворонок, - жили бы вот так, как птица поет, славит Творца своего!
Становилось жарко. Солдаты положили ружья сзади дрожек и расстегнули воротники. Теперь похоже было, что едут просто люди и мирно разговаривают о чем-то важном и хорошем.
— Может, кандалы снять? - участливо спросил один.
— Не надо, - сказал Федор, - у вас свой порядок есть. Спасибо вам и за то, что вы позволили нам ехать, руки развязали. Бог вам воздаст за все доброе.
К вечеру села стали попадаться чаще, приближались к Николаеву. Встречные: и пешие, и конные, и на подводах - внимательно всматривались в странников на дрожках и качали головами, иногда крестились. Вдруг Иван услышал голос: «Это же Ивана повезли Онищенко!»
Скоро показались фабричные трубы города Николаева. Когда уже совсем стемнело, они подъехали к тюрьме и там переночевали.
Когда отец на дрожках уехал догонять конвой, тетя Катя увела плачущую мать в дом. Надя долго стояла у ворот, не смея рыдать и кричать от горя, как ей хотелось. Только слезы заливали лицо и сдавливало горло от боли, от слез.
И вдруг она рванулась с места и побежала в ту сторону, куда скрылся конвой. Она не знала, что отцу разрешено было везти Ивана, думала, что Ваня идет и будет долго идти так, со связанными руками ив кандалах. И она побежала, чтобы помочь брату, упросить конвой развязать ему руки, не относиться к нему жестоко...
Когда она бежала по селу, люди оглядывались, останавливались, жалели ее и говорили, что бесполезно просить этих стражников; они не развяжут, им не велено, да они и жестокие. Но Надя не хотела это понимать. Она хотела помочь, облегчить страдания любимого брата. Она бежала, потом стала идти. Шла и плакала, босая, голодная, усталая, еще почти дитя годами, но взрослая сердцем. На дороге никого не было видно, а ей надо догнать, во что бы то ни стало догнать.
Хотелось пить. Справа от дороги виднелся хутор: напиться бы воды. Она повернула к нему и вдруг заметила, как от хутора отделилось несколько больших собак, которые с лаем во всю мощь побежали ей навстречу. Она повернула и побежала в другую сторону, босая, по колючей траве. Собаки настигали ее. Она напрягала последние силы, но спасения от собак не было. Она хотела оглянуться, но споткнулась и упала. Закрыв голову руками, она притихла, ожидая, что сейчас собаки начнут рвать ее на части, и стала молиться:
— Господи, спаси меня! Господи, помилуй, спаси душу мою! Собаки подбежали, походили вокруг вздрагивающего тела, постояли и побежали к хутору. Возможно, кто-то заметил происходящее и позвал их. Надя поднялась, вся дрожа от испуга, а возможно, и от холода. Солнце уже зашло, и стал накрапывать дождь. Что делать? В другой стороне от хутора в поле стояла прошлогодняя скирда соломы. Девочка добралась до нее, напрягая последние силы, сделала себе норку и забралась в нее. Стало тепло. Она согрелась, прошептала молитву и крепко уснула.
И приснилось Наде, что она ангел, имеет крылья и летит, догоняет конвой, который ведет связанного брата Ваню. Летит легко, свободно, и нет боязни людей, ни собак хуторских. И вот видит она: внизу по дороге идут конвойные, а на телеге везут гроб. Там, наверное, ее Ваня. Она опускается на гроб. Он открыт, и в нем кто-то лежит, весь перевязанный цепями. Не встречая препятствий, она, ангел с крыльями, распутывает цепи, воскрешает лежащего и выводит его из окружения. И говорит ему слова, слышанные свыше: «Иди и делай все во славу Иисуса Христа!» Но это не Ваня, это молодой юноша, которого она не знает. И она торопится, летит дальше: где же Ваня?
И опять впереди видит целую толпу связанных людей, мужчин и женщин. Они окружены несметным количеством воинов, охраняющих их. И она бросается вниз, в гущу. Вани не видит и начинает развязывать всех подряд, срывает цепи, проволоки, и люди радуясь выходят из окружения. И всем она снова повторяет: «Иди и делай все во славу Иисуса Христа!» И все идут. Воины падают ниц, а она летит еще дальше, ищет Ваню. Помочь ему надо. А впереди еще большая масса связанных, она устремляется к ним, но оттуда летят ей навстречу много стрел. Одна попадает ей в ногу, ей становится холодно. Она ощущает боль в ноге и просыпается.
На дворе рассвело. Солома, закрывавшая вход в норку, вывалилась, и ее босая нога мерзнет. Надя выбралась из скирды, обрадовалась показавшемуся солнцу и пошла обратно домой. Было грустно, что она не догнала Ваню, но сон захватил все ее мышление. Она восприняла его как предназначение от самого Бога стать ангелом света, благовестником, сменить ушедшего брата.
Это откровение придало ей сил двигаться. К полудню она пришла домой, где в большой тревоге ее ждали мать и тетя Катя. Рассказанный ею сон они все приняли серьезно, как повеление, как назначение.
— Теперь, Надя, я посвящаю все мои силы и оставшиеся годы на подготовку тебя на дело Ивана. Да будет на все Его святая воля...
Конвой с арестантом переночевали в тюрьме города, а утром, выпив тюремного кипятка с пайкой хлеба и куском сахара, Иван под конвоем снова вышел пешком из города, чтобы идти дальше по назначению в Херсонскую тюрьму. За городом их уже ждал Федор, переночевавший на постоялом дворе. Снова Ивану помогли сесть в кандалах на дрожки и снова ехали, разговаривали, удивлялись тому, что происходит, и смирились перед непреклонностью закона. А основным требованием закона было строго выполнять приказания начальства и делать это в соответствии с уставом. А Онищенко, вытащив развязанными руками из кармана Евангелие, читал им о вечном законе любви и милосердия. И верил, что семена добрые падают на почву и в свое время дадут плод.
К Херсону подъезжали не торопясь, отец упросил их разрешить въехать в город, когда уже стемнеет, чтобы подъехать как можно ближе к тюрьме. Так и поступили. Не доезжая до тюрьмы, остановили лошадь, связали арестанту руки, конвойные взяли ружья наперевес, передние на лошадях первые подъехали к тюрьме и постучали в ворота. Федор остановил лошадь за углом, шел сзади, с трудом сдерживая рыдания. Когда внутри послышался лязг открываемых запоров, Федор подошел к Ивану и они трижды поцеловались.
— Хватит, - вполголоса сказал конвоир, зная, что такое прощание есть нарушение устава. Но закон Евангелия выше человеческих законов. И два человека смогли сказать друг другу «до свидания». Раскрылись ворота, в них въехали на лошадях конвойные, зашел гремя кандалами Иван Онищенко, за ним два стражника, и железная дверь с визгом закрылась.
Федор Петрович стоял, долго-долго смотрел на железные ворота и шептал: «До свидания, мой дорогой и любимый сынок. Наверное, навсегда. До свидания, мое дорогое дитя. О, кто бы дал мне источник слез? Я бы плакал день и ночь». Но когда горе превышает боль и чувства сердечные, тогда слезы иссякают и больше не льются.
Вот уже совсем стемнело, Федор снял картуз и, повернувшись в сторону вновь выстроенной Херсонской тюрьмы, поднял голову и стал молиться: «Господи, благослови этот дом, куда вошел мой сын. Христос, Спаситель мой, пошли помощь Твою сыну моему и дай ему силы проповедовать имя Твое. И пусть в этом деле будет радость его, и утешатся наши сердца».
После молитвы Федор пошел к своей лошади и поехал, не беря вожжи в руки. Лошадь повернула в обратный путь, а куда - он и сам не знал. Ехал он почти всю ночь и все шептал: «Ваня, Ваня, сын мой дорогой. Я больше никогда не увижу тебя здесь на земле. Господи, дай нам встретиться с ним в радостной Твоей обители, чтобы и это горе было позабыто».
Этими словами Федор Петрович закончил горячую молитву, сказав: «Да будет во всем воля Твоя, Господи». Утешился в молитве и поехал дальше по дороге.
ЧАСТЬ II. В ЗАСТЕНКАХ
Глава 1. Тюрьма
Как темные заплаты на светлой одежде, так разбросаны по планете тюрьмы. Вокруг бурлит жизнь: люди селятся, трудятся, родят и растят детей, радуются солнцу, понимают, что хорошо уважать других людей, считать законной свободу ближнего, право жить по требованию совести, сердца. А тюрьма - место содержания людей в неволе, с отнятием у них права любить, трудиться, радоваться жизни, выстроена теми же людьми и потом стоит, внешне мертвая, лишенная жизни, страшная по-своему противоестественному назначению.
Так стоит Херсонская тюрьма, построенная за городом на большой возвышенности. Может вначале показаться, что это учреждение построено для чего-то достойного. На стороне, обращенной к городу, на двух возвышенностях установлены по шесть колонн, каждая толщиной в два аршина. Между каждой шестеркой колонн находятся парадные двери, торжественно украшенные надписями о том, что здесь находится губернский суд, канцелярия высшего судоустройства его императорского величества. И только находящиеся посредине ворота, охраняемые стражниками с ружьями, раскрывают тайну и говорят, что здесь НЕВОЛЯ, здесь проявляется насилие одного человека над другим.
Из-за высоких кирпичных стен видны верхние этажи трех- и четырехэтажных корпусов с небольшими зарешеченными окнами, а по всем четырем углам высятся круглые сторожевые вышки, напоминающие своим видом восточные минареты.
Как схваченное тисками, защемило сердце Ивана, когда железная дверь закрылась за ним. Все свершающееся противоречило закону любви, установленному Богом от начала творения.
Конвойные солдаты провели арестанта в приемное отделение, где с него сняли кандалы и передали тюремщикам дело Онищенко Ивана Федоровича, рождения 1830 года, украинца, жителя с. Основы, Херсонской губернии, обвиняемого в смуте против православной церкви и государственного устройства. Взяв с собой кандалы, в которых привели арестанта, они ушли.
Один из надзирателей стал водить арестанта из комнаты и комнату, где его спрашивали, записывали что-то, раздевали, осматривали его самого и его вещи и снова записывали, стригли, водили в баню, прожаривали белье и, наконец, втолкнули в каменный мешок, размером аршин на аршин, где можно было только присесть на узкую доску в задней стене. Только в малую отдушину потолка проникал слабый дневной свет.
Иван присел и задумался. Сердце успокоилось, но было щемящее чувство горечи.
Надзиратель, перебирая содержимое сумки, где кроме белья было и его маленькое Евангелие, подарок отца, отложил книгу в сторону и, уходя, забрал с собой. На протест-просьбу арестанта он коротко ответил: «Не велят».
«Не велят, - думал с тоской Иван, - не велят иметь при себе хлеб жизни, а что дороже?»
Открылась дверь, и к нему протянулась рука с пайкой хлеба:
— Бери.
Но у Ивана не поднялась рука взять хлеб. Неожиданно для себя он сказал надзирателю, стоявшему у входа с хлебом в руке:
— Скажите начальнику, что я не возьму в руки хлеба, пока не отдадут мне отобранное Евангелие. Оно - хлеб мой и пища. Да и мой ли только?..
В голосе арестанта не было гнева, не было зла, была только боль и твердое решение. Надзиратель, видя твердость Ивана, тепло ответил:
— Хорошо, я скажу, - и тихо добавил, - отдадут они, не имеют на это право.
— Спасибо, - сказал Иван, тронутый участьем хлебореза.
Так просидел он часов шестнадцать, а может, и больше. Наконец открылась дверь, и появился другой надзиратель, лицо которого было каким-то отчужденным. В руке он держал пайку хлеба и Евангелие.
— Идем, - сказал он, подавая Ивану хлеб и книгу, - ты только не учись капать. Пропадешь здесь.
— Я и не капаю, - ответил Иван, - все можно отобрать, но эту Книгу - как можно так?
Надзиратель вывел его из приемного отделения и повел по двору. Слева и справа были высокие стены тюрьмы, а впереди стояли три высоких в несколько этажей корпусов, сложенных из красного кирпича. Сотни одинаковых окон, казалось, смотрели на идущих. Все они были зарешечены, и от одного взгляда на них становилось неприятно и тяжело.
Надзиратель прошел к крайнему корпусу, провел арестанта через тяжело открывавшуюся дверь и передал стражнику у входа.
— В сороковую, - коротко сказал он.
— Есть в сороковую, - также кратко ответил принявший и, отперев железную решетчатую дверь, повел его в середину здания.
Странное, никогда не виденное ранее зрелише представилось Ивану. Середина здания была пустая, как сердцевина вычищенной от семян дыни. Вверх по стенам рядами располагались неширокие железные балконы с перилами, за которыми находились десятки дверей. С каждого этажа донизу спускались широкие железные лестницы.
— Идем за мной! - приказал надзиратель и пошел по лестнице на второй этаж. Иван последовал за ним, с трудом превозмогая боль от натертой кандалами раны. На площадке надзиратель передал его надзирателю второго этажа и тоже сказал:
— В сороковую.
Сороковая была камерой политических заключенных, находившихся под следствием.
Было время обеда, по площадкам разносили бачки с супом, и надзиратель был занят. Приняв нового арестанта, он некоторое время велел ему постоять в углу, где за загородкой стояли веник, совок и лежала тряпка. Потом провел его к камере, отпер дверь и впустил туда. В эту камеру еще не вносили суп, и все ждали, стоя с мисками посреди камеры. Приход новенького не вызвал радости.
— Ждем суп, а дали супоеда, - с досадой сказал чей-то голос в глубине камеры.
Иван же обрадовался живым людям. За время нахождения среди надзирателей, холодных очерствевших людей, он истосковался по равным себе, по простоте и человечности. Он посмотрел на всех, кто был в камере, и сказал звонким и добрым голосом:
— Мир вам, добрые люди!
От этого приветствия как свежим ветерком повеяло. Гул голосов смолк, и все с интересом и любопытством стали осматривать нового товарища.
— За что? - с участием спросил рядом стоявший худой человек.
Иван молчал. Участие тронуло его сердце, и на глазах показались слезы. К нему подошел с миской в руках плечистый, лет сорока, стриженный, голубоглазый человек, староста камеры. Положив широкую ладонь на плечо вновь прибывшего, он произнес свою, видимо, любимую фразу:
— Так они и жили, дом продали, ворота купили, в тюрьму жить пришли!.. - и мягко добавил: - За что? А за что мы все сюда приведены? Вижу по глазам: за правду-матку...
— Я евангелист, - открыто сказал Иван и прошел к нарам.
К двери подтащили суп, и староста велел втащить бачок в камеру. В ней было пятьдесят человек, и все уже стояли в очереди. Супораздатчик, надзиратель в белом переднике, открыл бачок и мерным черпаком стал наливать суп в подставляемые миски.
— Один, два, три... - считал он, а за ним повторил счет и староста, стоя рядом.
— Пятьдесят, - сказал он и остановился.
— Только что привели пятьдесят первого, - староста велел подошедшему Онищенко подставить свою миску.
— А теперь мне и дежурным, - сказал он, сам подавая одну за другой три миски.
В сороковой камере всегда был порядок, счет вели честно, и супораздатчик охотно налил добавочно три миски, зачерпнув со дна погуще. Дверь закрылась, и все принялись есть: кто за длинным общим столом, кто у себя на нарах.
Онищенко поставил свою миску на стол и положил около нее пайку хлеба:
— Кто хочет - ешьте, я не могу, не буду пока есть, - сказал он и, отойдя, сел на нары. Он и в самом деле не хотел, не мог сейчас есть. Появилось определенное желание три дня не есть, поститься, дать возможность духу прийти в себя, понять, определиться. Дать место Божьему Духу укрепить его в новой обстановке с этими посланными ему людьми.
— Вы ешьте, - участливо сказал молодой человек, подойдя к Ивану и поглядывая на его миску и хлеб.
— Нет, ешь ты. Я потом буду есть, сейчас не могу, не буду.
— Спасибо, - ответил юноша и взял со стола миску.
— Ты хлебом-то поделись, - укоризненно сказал старик, сидевший за столом.
— Возьмите, - ломая пайку на четверых и беря себе четвертушку, сказал юноша.
— Вот так-то верно! - одобрил старик, принимая хлеб.
Дверь снова открылась, и надзиратель в белом переднике внес и поставил на стол большую кастрюлю с вареной рыбой и тарелку с сахаром.
— Здесь на пятьдесят одного человека, - сказал он, закрывая за собой дверь.
Когда поели, и дежурные стали мыть посуду и ложки, к Ивану подошел староста и указал на нары в углу.
— Ты полезай туда. Там лежит старик, он все молится, и около него есть свободный матрац. Подушку возьми у меня, у меня их три.
В камере вдоль двух стен были устроены деревянные нары, на которых размещались арестанты. У каждого был матрац и подушка, набитые травой или соломой. Одеяла выдавались только зимой. Сейчас было лето.
Онищенко разделся, залез на нары и на четвереньках добрался до старика з углу. Около него и в самом деле было свободное место и лежал матрац. Староста бросил туда и подушку. Слегка вымостив свое место, Иван положил под подушку башмаки и сумку и лег, укрывшись сермягом. Он устал и хотел прийти в себя, отдохнуть. После обеда улеглись все, и вскоре камера стихла.
Но уснуть Онищенко не мог. Он лежал и думал. Позади - воля, проповедь, труд, мать, отец и вся семья. Впереди - неизвестность. А сейчас неволя, лишение прав человека. Но почему ему хорошо? Вот около него лежит старик и что-то шепчет. Вот староста, подавший ему подушку; юноша, просящий его есть суп и с благодарностью съевший его сам. И мысли его шли дальше. Вот супораздатчик, надзиратель, отдавший ему Евангелие и хлеб, и все люди, люди...
Всей душой понимал Онищенко, что настоящее время самое ценное для человека, оно дано Богом, оно есть. И есть полной мерой. И что самые нужные люди в настоящем положении это те, кто рядом, кого Бог послал ему сейчас, между которыми поместил его, молодого Ваню. А для чего поместил? Для любви. Для единственно важного и нужного дела всей жизни.
«Боже, - молился он в мыслях, - благодарю Тебя за эти дни, что Ты даруешь мне, за людей, которых Ты даешь мне, между которыми помещаешь меня для дела любви, для исполнения Твоей воли».
И Ивану хотелось, чтобы все кончили отдыхать, чтобы все поднялись, чтобы он встал между ними и помог им любить, не роптать, не гневаться, помог им не отчаиваться. Только любить, только отдавать. Во имя Бога, во имя Христа, во имя жизни, во имя жизни вечной.
Глава 2. Камера политических
Все поднялись от обеденного сна, когда уже стало темнеть. В тюрьме сон - уход от страшной действительности в мир сладких воспоминаний о воле, о лучшем будущем, уход в мир небытия. Чтобы коротать время, особенно тягостное в длительном перерыве между обедом и вечерним кипятком, людей тянуло собираться говорить и слушать.
Даже среди политических масса людей была разношерстна по наклонностям, по уровню развития и прочее. Кроме людей, довольно замкнутых, всех арестантов можно было разделить на четыре группы. Первая, самая большая, группа состояла из недалеких, малодумающих, развращенных людей, любящих анекдоты и рассказы сомнительного качества о похождениях воров, разбойников, убийц. Из угла под окном, где расположился костяк этой группы и куда они приходили на послеобеденные часы, постоянно доносились взрывы смеха, хохот, нечистые слова. Странно было видеть в этой группе людей на вид интеллигентных.
Другая группа образовалась из людей, придающих большое значение пище, ее вкусному и питательному приготовлению, людей, на воле любящих поесть, бог которых - чрево. Там всегда присутствовал пекарь, входили в их число и колбасник, ветеринарный врач, торговец и учитель. На все лады перебирали они способы приготовления колбас, окороков, хлебов, макаронных изделий, солений разных и ягод. В этой группе всегда было спокойно: кто-либо рассказывал о чем-нибудь с горящими глазами, а остальные слушали, глотая слюни и ахая от того удивительного, что слышали.
Третья группа была не очень многочисленной, но состоятельной по уму и порядочности ее членов. Это была группа образованных, но тоскующих людей. Здесь каждый день кто-либо из ее участников делал сообщение о том, что знал он по своей службе на воле или о том, что интересовало его и что он знал лучше, чем другие. Железнодорожник рассказывал об устройстве паровоза и о порядках в транспортной службе, учитель рассказывал о жизни животных или растений, врач - о болезнях, о строении человеческого тела и о случаях в его практике. Часто к этой группе при интересном сообщении примыкали члены первой и второй групп и потому каждый старался приготовить тему, которая могла бы заинтересовать многих.
Четвертая группа, самая малочисленная, составилась из религиозных людей. Старик, около которого поместился Онищенко, не входил в нее: он всегда был один, никому не открывался и только непрестанно шептал молитвы. И, однако же, эта группа собиралась в углу старика.
Все это Онищенко увидел и понял в первый же день пребывания в камере. Он постился, но еще не сбросил тоски по дому, не успокоился от сознания страданий матери, сестры Нади и отца. Он пока молчал и смотрел. До вечернего чая он, стараясь не слушать, о чем говорилось в первой группе, слушал, как кто-то рассказывал о том, как выгодно и как надо штокать гусей, слушал сообщение учителя о строении Вселенной. Но больше всего его заинтересовал рассказ молодого священника из Любомировки, которого обвиняли в неповиновении высшим духовным властям и в слишком свободном толковании Евангелия народу. Священник рассказывал о своей любви к людям, о том, как серьезно он понимает жизнь, как он чтит Бога и церковь.
Слушал все это Онищенко, всматривался в людей и хотел еще и еще раз понять, с каким словом должно обратиться ему ко всем этим людям без разбора их наклонностей и близости или удаления от Бога. Знал, что Евангелие - это все. Знал, что учение Христа есть ключ, которым отпирают все двери, все запоры.
«Только ключ этот должен быть вложен в замок до конца!» - вдруг как будто бы кто-то сказал ему. - «Да, да! - схватился Иван за эту мысль. - Только до конца. Нельзя любить наполовину, нельзя отдать имение наполовину, нельзя не отдать всю земную жизнь, чтобы наследовать жизнь на небесах».
Открылась дверь, и дежурный надзиратель втащил бачок с кипятком. Камера загудела, зашевелилась. Онищенко не хотелось пить. Он остался сидеть на месте и смотрел на людей, к которым его привел Бог.
— Есть слово, есть ключ, отпирающий все сердца, - с верой шептали его уста, и он прижал к сердцу маленькое Евангелие, лежащее в кармане сермяга.
После чая прошла поверка, и дежурный из коридора прикрутил лампу, стоящую в зарешеченном окошке над дверью. Все стали укладываться. Онищенко подождал, пока все улягутся, и в полумраке, встав на колени и наклонившись головой к подушке, проникновенно помолился молитвой из глубины души.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 87; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!