ИЗ ПРЕДИСЛОВИЯ К АМЕРИКАНСКОМУ ИЗДАНИЮ РОМАНА ЙЕНСА РЕНА «ОДНИ В ОКЕАНЕ» 2 страница
Они попробовали поспать, по очереди, чтобы не пропустить самолет. Но спать было трудно. Жара, жажда и рука не давали им покоя.
Они задремали. Иногда один из них вскидывался и осматривал горизонт.
Наконец они заснули.
Однорукий видел во сне, как играет на фортепьяно, и много бутылок содовой, холодной как лед.
БУТЫЛКА СОДОВОЙ СТОИТ В СОЕДИНЕННЫХ ШТАТАХ 5 ЦЕНТОВ, в Германии 20 пфеннигов. Виски на вкус лучше всего, когда в него добавляют немного содовой и кладут кубик льда. Старые джентльмены с большим удовольствием пьют виски, разумеется, неразбавленным. Пропустив глоточек, хорошо съесть соленый кренделек, чтобы возбудить вкусовые рецепторы языка.
В тот раз, когда они на медицинском праздновали сдачу экзаменов после пятого семестра, виски пили без содовой. Все перепились, и девушки рассказывали самые пикантные анекдоты из анатомички.
Конец этой ночи он никогда не мог вспомнить. Проснувшись утром, он увидел, что Бетси лежит рядом, расплывшаяся и опухшая. Впервые она ему решительно не нравилась. Но, посмотревшись потом в ванной в зеркало, он испугался собственного лица: он выглядел еще хуже, чем Бетси. К тому же у него невыносимо болела голова. Все утро он был ни на что не способен и непрерывно пил содовую.
Однорукий сглотнул, и пересохший язык прошелся по губам вперед-назад, не найдя ничего. Другой спал крепко, повернувшись к солнцу спиной. Лицо он плотно зажал в угол между настилом и резиновым валиком борта:
|
|
|
И МАРИЯ БЫЛА ЖИВА И ОН БЫЛ С НЕЙ ГДЕ-ТО И ОНИ купались и солнце только что взошло и они кричали в воде, потому что было так прекрасно, а потом она слегка замерзла и он растирал ее махровым полотенцем и ей это нравилось и потом они завтракали в саду и птицы пели, бог мой, как они пели, и курочка-пеструшка клевала у Марии из рук и конфитюр рубином сверкал на солнце и все было таким невероятным и чудесным и он глубоко дышал и все время смотрел на Марию и она делала вид, что не замечает этого, а через год она была мертва.
Они выпили по вечернему глотку виски и докурили окурок дневной сигареты. Они курили до тех пор, пока не стало жечь губы. Сигарет у них было уже немного.
Солнце стало гигантским красным шаром и наполовину исчезло в воде. Казалось, что воздух напоен влагой.
Прямо по курсу выскочила стая летучих рыб. Внезапный всплеск слегка испугал их обоих. Немного погодя они увидели дельфинов, гонявшихся за рыбами. Дельфины с фырканьем переворачивались с боку на бок, и брюхо их розово отсвечивало на солнце. Но горизонт был чист.
– Если хоть что-то смыслишь в медицине, то уже знаешь лишнее, – сказал Однорукий. Он сидел на корме, прислонившись к резиновому борту. Свою единственную руку он опустил в воду и, зачерпнув воды, смотрел, как она капает. Но это утомило его, и он оставил это занятие.
|
|
|
– Завтра они будут здесь, – сказал Другой. Ему бросилось в глаза, что культя уже не торчит так строго горизонтально; она немного опустилась, но еще не сильно.
– Проверь-ка! – Однорукий сел прямо. – Повязка очень сильно приклеилась.
Другой разбинтовал руку. Культя выглядела нехорошо и плохо пахла. Гниение распространилось до самой подмышки. Завтра было действительно самым последним днем.
Однорукий внимательно осмотрел свою руку.
– Дай-ка мне лучше сигаретку, – сказал он.
Когда Другой стал перевязывать его выстиранной половиной майки, Однорукий один раз слегка вскрикнул: Другой задел обрубок кости, вибрация прошла по всему телу сквозь все остальные кости. Они тоже уже были затронуты, он это отчетливо ощутил.
– Тут уже ничего не поделаешь, – сказал он. – Будь это хотя бы ранение в предплечье, у меня было бы еще плечо в запасе. А так? Классический случай. Exitus,[6]господин профессор!
Он опять соскользнул пониже. Другой закрепил повязку английской булавкой.
– Мне кажется, температура опять поднимается, – сказал Однорукий, и в уголках глаз у него появилась дрожь. – Посчитай-ка еще раз пульс.
|
|
|
Другой принялся считать. Он сразу же нащупал биение пульса.
– И ударь меня, если я буду делать глупости! – сказал Однорукий и сильнее застучал зубами.
Другой сбился со счета и начал заново.
– Сто семь, – сказал он через минуту. Хотя было 127. – А при скольких ударах положение становится критическим? – спросил он.
– Начиная со ста тридцати. – Однорукий крепко вцепился в борт единственной рукой.
Другой смочил выстиранную повязку и положил Однорукому на лоб. По телу снова пошли волнообразные движения. Культя описывала круги.
Тем временем солнце скрылось за горизонтом. Небо превратилось в гигантский красный помидор. На горизонте потемнело, и кромка его была видна предельно четко.
Для него будет лучше поскорее умереть, сказал себе Другой. Он мучается, а я схожу от этого с ума.
Другой не знал, что ему делать. А потому ничего и не делал, просто ждал и наблюдал за Одноруким. Время от времени он освежал тряпку на лбу. Но, скорее всего, это не очень помогало. Однорукий прерывисто дышал и бессвязно бормотал. Он говорил так быстро, что это звучало как короткие пулеметные очереди. Лицо его полностью исчезло под щетиной. Только нос остро выступал из ввалившихся щек. Глаз он не открывал.
|
|
|
«Что он там видит?» – спросил себя Другой и тут же вспомнил про горизонт. Он быстро огляделся вокруг.
Лодку слегка покачивало от движений Однорукого. Вода под лодкой хлюпала со свистом, будто гурман, поглощающий устриц.
Однорукий без конца сжимал челюсти, и Другому некуда было деться от хруста его зубов. Потом нижняя челюсть бессильно отвисла и только вздрагивала. Открытый рот казался больше обычного.
Когда челюсти снова начали сжиматься, Другой вложил ему в рот конец толстого каната. Однорукий зажал зубами канат, и ему полегчало, он стал спокойнее и засопел носом.
Наконец его отпустило, и они оба расслабились.
– Здорово, да? – сказал Однорукий, когда снова смог соображать. Другой дал ему половину сигареты.
Они ждали, будет ли продолжение. Но продолжения не было.
Их прожаренные тела начали мерзнуть, ночь спустилась быстро. С северо-запада дул едва заметный бриз и отгонял запах гноя.
Они легли рядом, Другой лежал у здорового бока Однорукого.
Они смотрели в небо. Марс стоял точно справа по ходу и мерцал красным светом. Однорукий поискал Венеру, но не смог найти.
ЕДИНСТВЕННЫМ РАЗВЛЕЧЕНИЕМ В БАРЕ БЫЛО ЗВЕЗДНОЕ небо на потолке. Хотя это был бог знает какой фешенебельный бар. Час назад они вернулись с дальней разведки боем с Атлантики и при посадке едва не ткнулись носом. Бобби погиб, но подлодку они так и не достали, вот скотство. Теперь они праздновали, так сказать, день рождения и хватали барменш.
Конечно, это был фешенебельный бар. Люди, заполнившие его, были при деньгах. Он с парнями приехал сюда прямо с аэродрома базирования, смерть Бобби еще переполняла их до краев.
Когда зенитка подлодки зацепила их и стала прошивать машину насквозь, у Бобби вдруг не оказалось затылка. Зрелище не из приятных. Так что они пили сейчас вовсю. Под звездным небом бара. Добропорядочные бюргеры с большими деньгами хлопали их по плечу и выставляли дринк бравым героям. А маленькие потаскушки предлагали свои услуги за так. Чего ж еще надо?
Потом они сцепились с толстым подручным торговца-оптовика. Голос у парня был, как блестки жира в супе, – округлый, мягкий и маслянистый. Фридолин отделал его быстро и чувствительно, но они успели вовремя смыться, пока не прибыла военная полиция.
За окном тем временем пошел дождь, и звезды исчезли. Небо нависло плотно набитым мешком. Какого черта, и куда нам теперь идти? Ему уже не хотелось даже писать письмо Бетси.
– Как странно знать, – сказал Однорукий, – что скоро конец. А у тебя-то по крайней мере есть шанс. Но я, конечно, за это на тебя не обижаюсь!
– Да что значит какая-то пара дней! – Другой пошарил рукой в поисках сигарет.
– Всегда узнаёшь что-то, когда уже не остается времени. При этом я не боюсь, в самом деле нет!
Спичка вспыхнула, но огонь не вязался со светом звезд. Другой быстро затушил ее.
– Вообще-то мне хотелось бы знать, зачем я изучал медицину и непременно желал стать врачом. Я этого просто больше представить не могу.
– Н-да, – сказал Другой и нисколько не удивился.
– А про «помощь человечеству» это все, конечно, полная ерунда. Ты ведь не станешь ремонтировать машину, если она этого не стоит. Так и с людьми – по большей части они того не стоят.
Пауза.
– Парочки хирургов да клепальщиков, чтобы дырки в зубах латать, хватило бы, наверное. А лучше всего постоянно и с умом ухаживать за своей машиной. И марку с самого начала покупать приличную.
– Моя дома стоит, на козлах. Бензина нет.
– Но я этого так и не узнаю. – Однорукий задумался. – А может, и не стоит мне этого узнавать. Может, как раз достаточно того, чтобы, поступая неправильно, успеть потом понять это. Как с Бетси, к примеру.
– Может, и Бетси тоже станет другой, когда у нее уже времени не останется, – сказал Другой, заранее зная, что ему ответит Однорукий.
– У людей всегда слишком много времени. А Бетси такая… ну, ты можешь себе представить, что она такое. Очень опасная штучка!
Они помолчали.
– Черт! – сказал Однорукий, внезапно заволновавшись. – Представь себе: я мог бы прожить еще тридцать лет, женился бы на ней и так и не узнал всего этого, стал бы врачом или еще кем-нибудь, это ведь все равно, нет никакой разницы!
– Да оставь ты врачей, – сказал Другой.
– Но лучшего примера не найти. – Однорукий злобно рассмеялся. – В них всё сфокусировано. Я-то знаю, бог ты мой. Ты напои десять врачей и послушай, что они говорят о своих пациентах!
– Так уж и все?
– Совершенно точно. Я специалист, и мне снова сейчас всё вспоминается. Конечно, не все. За исключением некоторых.
Другому хотелось отвлечь его от этой темы. Но ничего не получалось.
– Ты только себе представь! – продолжал говорить Однорукий и уже начал потихоньку умирать, не зная об этом: – Представь себе: я и моя жена Бетси, машина и двое прелестных малюток в воскресный день после обеда, и успешная профессия, и денег навалом! Каждый день врешь себе с три короба и думаешь, что все о'кей!
Они помолчали и закурили каждый по цельной сигарете. Другой сосчитал:
– Осталось тридцать шесть штук.
Однорукий не отвечал и только курил. Он долго размышлял.
– У тебя тоже есть такая Бетси?
– Было много всяких Бетси, – сказал Другой. – Но они не в счет. А ту, которая была в счет, звали Мария. Но она умерла.
– Вот видишь! – Однорукий был доволен, что оказался прав. – В том-то и дело. Так и должно быть. Как только вообще появляется шанс, она умирает, да так вовремя, что ничего не выходит или только наполовину.
– Не обязательно, – сказал Другой.
– Нет. Точно.
Неожиданно они увидели звездный дождь, стремительно промчавшийся по небу. Где-то вдалеке простонал дельфин, но стон не повторился, они ждали напрасно. Лодка развернулась, и Марс оказался теперь сзади них, им было его не видно. Теперь Орион одной ногой стоял на горизонте.
– Боли?
– Нет, – солгал Однорукий
Другому хотелось есть, и жвачка помогла ему. Стало прохладно.
И ЕМУ ВСПОМНИЛСЯ ОСЕННИЙ ПОЛДЕНЬ. ОН СОБИРАЛСЯ зайти за Марией, но она не могла уйти, начальник ее не отпустил. Он прогуливался по гавани, и ему ничего не хотелось. Поднявшись на мол, он наблюдал за рыбаками, которые томительно пялились на плавающие пробки поплавков, прислонившись к причальным сваям. Пахло горизонтом, пахло тоской и далью.
В углу гавани стояла большая обжитая баржа, «У летучего голландца» называлась эта посудина и была плавучим рестораном. Он был голоден и заказал себе камбалу, жареную. Через иллюминатор ему было видно воду.
Отделяя нежную мякоть цвета слоновой кости от хребта, он рассматривал свою тарелку: как отлично все это выглядело! Густая, сытная желтизна картофельного салата, и совсем другая, южная, – лимонной кожуры; кудрявая зелень петрушки, бесстыдно сиявшей и манившей своим сочным видом и огородным ароматом; ржаво-коричневый и оливковый цвет рыбьей кожи с четкими красными точечками, зажаренной по краям до хрустящей корочки; податливое шелковисто-нежное мясо рыбы, блестящее от влаги, рыхлое и в то же время плотное, как и положено: как же все было вкусно, боже правый, просто во рту таяло!
Он съел все без остатка, затем выпил кофе и позволил себе еще дорогой коньяк.
Однорукий затих, как будто прислушивался. Он тяжело дышал.
– Болит? – спросил Другой снова.
– Терпимо. – И, помолчав: – Кроличий мир! – Голос Однорукого окреп. – Мир кроликов, и спят все с открытыми глазами! Я и других имею в виду, не только уважаемых коллег по профессии. Гиганты пищеварения! Пищеварение – это для них всё, и их здоровый пищеварительный тракт. Главное, чтоб железы работали!
Казалось, Однорукий говорит бессвязно. Но тема задела Другого, и он подхватил ее:
– А бумажник! – воскликнул он.
– Это железа номер один! – Однорукий снова заволновался. – Согласен! А железа номер два находится на четыре ладони ниже сердца.
– Ну хватит, прекрати.
– Твоя Мария, наверное, великое исключение?
– Оставь ее.
– Мария мертва. Вот и прекрасно. Finis amatae.[7]Приход встает и творит молитву.
– Мария не мертва, – решительно произнес Другой. – Можно умереть, но не стать мертвым.
– Мост, мост! – закричал Однорукий, глядя Другому прямо в глаза.
– И не только Мария. Есть еще и другие. И вовсе не обязательно знать их. Иногда это зависит от самого человека, знаешь ли ты кого-нибудь еще.
– Спасибо, – сказал Однорукий. – Спасибо, я понял.
– Нет, – быстро сказал Другой. – Не так. Все по-другому. Я тоже раньше много чего не знал.
– Извини, – сказал Однорукий. – Ты же должен понимать, что мне сейчас хочется порой быть злым. Это своего рода терапия. Как отрезать раненую руку. А ты веришь, что мне хочется умереть?
– Да, – сказал Другой. Ему больше ничего не оставалось.
– Это хорошо. – Однорукий умолк – Конечно, мне не хочется умирать. И тебе тоже нет.
Они снова помолчали, довольно долго. Выкурили каждый еще по целой сигарете. Было уже не важно, сколько у них сигарет, как их распределить и останутся ли у них сигареты на потом.
– И тем не менее все было бы не так плохо, – снова начал Однорукий. – Если бы только не эта несчастная рука. Она меня просто лишила этого шанса. – Он опять смеялся. – Чудесная беседа, да? Два человека в одной лодке. Человек-холодильник и потомок мыслителей и поэтов. Маленькие славные проблемки. Как будто нам больше нечем заняться. Отлично! Time is money. Per aspera ad astra.[8]Вмажь ему как следует!
Другой почувствовал, как обрубок руки напротив него пришел в движение.
– Два человека в одной лодке. Именно так! И прекрати городить всякую ерунду.
– Я перед тобой то и дело извиняюсь, – сказал Однорукий. – В таком положении я еще никогда не был!
– Мы ведь не только разговариваем. Или как?
Однорукого опять начало трясти, и Другой почувствовал тревогу. Неужели озноб снова возвращается?
– Внимание! – сказал Однорукий и сел прямо. – Внимание! Я буду выражаться сейчас по-книжному! Мы очень благородны, говорим по-французски, мы современны и, ругаясь, произносим вместо родного словечка la merde,[9]имея в виду открытым текстом все те же фекалии. Без точек для барышень и эстетов. Прямым текстом. Что ты на это скажешь?
Другой тоже сел выпрямившись.
Они выкурили еще по одной сигарете. Озноб и лихорадка потихоньку возвращались. Они выпили по глотку виски. Алкоголь огненной струйкой побежал в желудок и сразу впитался в кровь, веки немного потяжелели.
– В чем дело? – Другой говорил торопливо, чтобы отвлечь Однорукого. – Я не дал тебе захлебнуться, когда ты оказался в воде. Так ведь? А три точки с барышнями или без них – это совсем другая песня!
– Не хватало еще, чтобы мы копались в «смысле»! – сказал Однорукий и затрясся сильнее. – Проклятый и глупый детский вопрос о смысле жизни – жалкое слабоумие!
Дрожь усилилась.
– Ну вот пожалуйста, значит, все-таки прямым текстом. А теперь смотри в оба, опять начинается. Давай канат!
Он прочно закрепился ногами, спустив их под решетчатый настил, и туго зажал леер в сгибе руки. А потом у него уже не осталось времени, чтобы почувствовать, что с ним происходит. Налетела красная волна, нахлынув на него. И круто взлетела, заполонив его. Сконцентрировалась вокруг обрубка руки, на плече и на груди. Огонь подбирался к сердцу.
Другой тоже начал дрожать. Он уперся ногами, зажав их под настилом. Окурок приклеился к его верхней губе.
Однорукого смыло за пределы терпения – он закричал. Громко и протяжно. Крик отделился от лодки, завис над океаном да так и остался там, залипнув на водной глади.
Другой потел, и пот бежал с него градом. Капли стекали и собирались в щетине бороды. Лицо мерзло. Ему было знакомо это чувство.
Однорукий бился между настилом и канатом. Он вгрызся зубами в канат. Другой считал пульс. Сто тридцать пять, сосчитал он. Но не был уверен, правильно ли он сосчитал, потому что Однорукий метался.
Наконец его отпустило. Однорукий рухнул, словно его надломили. На лице ни малейших признаков сознания, бледность и болезненность пробиваются сквозь щетину. Другой отодрал окурок от губы и почувствовал боль. Бумага присохла к коже. Он облизал ранку и удивился, что язык влажный. До того он все время был сухим.
С точками или без них, подумал он с горечью, и не было никого рядом, кого бы он мог убить. С точками или без: la merde. И не только то, что творилось здесь, но еще и совсем другое. Еще много чего другого. Субстанция, дорогой мой. Всегда начинаешь понимать что-то только в тот момент, когда времени уже не остается. Душа разлетелась вдребезги. Славная душонка человечества. И уже давно. Вот так-то. В том-то и дело. И если даже где-нибудь ненароком что и осталось, то остаток этот становится все меньше.
– La merde! – закричал он.
Но кругом было пусто.
Он сел в изнеможении. Ему хотелось заплакать, но он не мог.
Он знал, что все это было неправдой. И что у Однорукого две руки. Сбивчивый безумный сон. И у Бетси было место, где можно было отдохнуть, несмотря ни на что. Врачи его не интересовали, и почему Марии здесь нет? Он был один, и лицо его мерзло. Разве мало того, что ладони мерзли? Никого не было, а Однорукий тут ни при чем, у него самого боль в руке, и он от этого умрет, и скоро.
Другой встал. Прямо перед собой он четко видел Орион. Он не мог поднять руки и думал только об Одноруком, а в ушах его все еще стоял крик.
Он посмотрел выше звезд и сказал тихо и с угрозой:
– Эй, Ты! Там, наверху! Ну если я до Тебя доберусь!..
БОГ (АБСТРАКТНО: БОЖЕСТВО) ЕСТЬ ПЕРСОНИФИЦИРОВАННОЕ понятие святого, высшая сущность с философской точки зрения. Становление представлений о Боге восходит к истокам многочисленных примитивных религий. Сущность Бога может быть определена только в соотнесении с целым миром в самом широком смысле слова. Когда подчеркивается Его противоположность всему уже известному, то через отрицание (via negationis) приходят к «свойствам» Бога, которые в конце концов превращаются в пустую абстракцию. Когда привычные черты существа возводят в абсолют (via eminentiae), нельзя обойтись без языка образов, права и ограничения которого являются предметом догматических домыслов.
Истинность представлений о Боге пытались подкрепить со II века после Рождества Христова с помощью доказательств бытия Божьего.
Теперь предпочитают говорить о закономерном взаимовлиянии всех конечных причин, в которых находит свое проявление единая (или всеобщая) первопричина. Телеологическое доказательство строится таким образом, что на основании разнообразных симптомов упорядочения, намерения и цели делается вывод о разумном создателе мира. Это доказательство в самых разных вариантах и модификациях приводится и по сей день. Согласно подобной точке зрения, и сегодня доказательствам бытия Божия придается двойное значение: сначала умозрительное воспроизведение пути, с помощью которого представление о Боге безостаточно внедряется в сознание, затем оправдание веры в Бога, а тем самым и религии, перед интеллектуальной совестью.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 127; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!