The Adventure of the Three Students

First published in the Strand Magazine, June 1904, with 7 illustrations by Sidney Paget,

and in Collier’s Weekly, Sep. 1904, with 9 illustrations by Frederic Dorr Steele.

 

В 1895 году ряд обстоятельств – я не буду здесь на них останавливаться – привел мистера Шерлока Холмса и меня в один из наших знаменитых университетских городов; мы пробыли там несколько недель и за это время столкнулись с одним происшествием, о котором я собираюсь рассказать, не слишком запутанным, но весьма поучительным. Разумеется, любые подробности, позволяющие читателю определить, в каком колледже происходило дело или кто был преступник, неуместны и даже оскорбительны. Столь позорную историю можно было бы предать забвению безо всякого ущерба. Однако с должным тактом ее стоит изложить, ибо в ней проявились удивительные способности моего друга. В своем рассказе я постараюсь избегать всего, что позволит угадать, где именно это случилось или о ком идет речь.

Мы остановились тогда в меблированных комнатах неподалеку от библиотеки, где Шерлок Холмс изучал древние английские хартии, – его труды привели к результатам столь поразительным, что они смогут послужить предметом одного из моих будущих рассказов. И как‑то вечером нас посетил один знакомый, мистер Хилтон Сомс, – преподаватель колледжа Святого Луки. Мистер Сомс был высок и худощав и всегда производил впечатление человека нервозного и вспыльчивого. Но на сей раз он просто не владел собой, и по всему было видно; что произошло нечто из ряда вон выходящее.

– Мистер Холмс, не сможете ли вы уделить мне несколько часов вашего драгоценного времени? У нас в колледже случилась пренеприятная история, и, поверьте, если бы не счастливое обстоятельство, что вы сейчас в нашем городе, я бы и не знал, как мне поступить.

– Я очень занят, и мне не хотелось бы отвлекаться от своих занятий, – отвечал мой друг. – Советую вам обратиться в полицию.

– Нет, нет, уважаемый сэр, это невозможно. Если делу дать законный ход, его уже не остановишь, а это как раз такой случай, когда следует любым путем избежать огласки, чтобы не бросить тень на колледж. Вы известны своим тактом не менее, чем талантом расследовать самые сложные дела, и я бы ни к кому не обратился, кроме вас. Умоляю вас, мистер Холмс, помогите мне.

Вдали от милой его сердцу Бейкер‑стрит нрав моего друга отнюдь не становился мягче. Без своего альбома газетных вырезок, без химических препаратов и привычного беспорядка Холмс чувствовал себя неуютно. Он раздраженно пожал плечами в знак согласия, и наш визитер, волнуясь и размахивая руками, стал торопливо излагать суть дела.

– Видите ли, мистер Холмс, завтра первый экзамен на соискание стипендии Фортескью, и я один из экзаменаторов. Я преподаю греческий язык, и первый экзамен как раз по греческому. Кандидату на стипендию дается для перевода большой отрывок незнакомого текста. Этот отрывок печатается в типографии, и, конечно, если бы кандидат мог приготовить его заранее, у него было бы огромное преимущество перед другими экзаменующимися. Вот почему необходимо, чтобы экзаменационный материал оставался в тайне.

Сегодня около трех часов гранки текста прибыли из типографии. Задание – полглавы из Фукидида. Я обязан тщательно его выверить – в тексте не должно быть ни единой ошибки. К половине пятого работа еще не была закончена, а я обещал приятелю быть у него к чаю. Уходя, я оставил гранки на столе. Отсутствовал я более часа.

Вы, наверное, знаете, мистер Холмс, какие двери у нас в колледже – массивные, дубовые, изнутри обиты зеленым сукном. По возвращении я с удивлением заметил в двери ключ. Я было подумал, что это я сам забыл его в замке, но, пошарив в карманах, нашел его там. Второй, насколько мне известно, у моего слуги, Бэннистера, он служит у меня вот уже десять лет, и честность его вне подозрений. Как выяснилось, это действительно был его ключ – он заходил узнать, не пора ли подавать чай, и, уходя, по оплошности забыл ключ в дверях. Бэннистер, видимо, заходил через несколько минут после моего ухода. В другой раз я не обратил бы внимания на его забывчивость, но в тот день она обернулась весьма для меня плачевно.

Едва я взглянул на письменный стол, как понял, что кто‑то рылся в моих бумагах. Гранки были на трех длинных полосах. Когда я уходил, они лежали на столе. А теперь я нашел одну на полу, другую – на столике у окна, третью – там, где оставил…

 

 

Холмс в первый раз перебил собеседника:

– На полу лежала первая страница, возле окна – вторая, а третья – там, где вы ее оставили?

– Совершенно верно, мистер Холмс. Удивительно! Как вы могли догадаться?

– Продолжайте ваш рассказ, все это очень интересно.

– На минуту мне пришло в голову, что Бэннистер разрешил себе недопустимую вольность – заглянул в мои бумаги. Но он это категорически отрицает, и я ему верю. Возможно и другое – кто‑то проходил мимо, заметил в дверях ключ и, зная, что меня нет, решил взглянуть на экзаменационный текст. Речь идет о большой сумме денег – стипендия очень высокая, и человек, неразборчивый в средствах, охотно пойдет на риск, чтобы обеспечить себе преимущество.

Бэннистер был очень расстроен. Он чуть не потерял сознание, когда стало ясно, что гранки побывали в чужих руках. Я дал ему глотнуть бренди, и он сидел в кресле в изнеможении, пока я осматривал комнату. Помимо разбросанных бумаг, я скоро заметил и другие следы незваного гостя. На столике у окна лежали карандашные стружки. Там же я нашел кончик грифеля. Очевидно, этот негодяй списывал текст в величайшей спешке, сломал карандаш и вынужден был его очинить.

– Прекрасно, – откликнулся Холмс. Рассказ занимал его все больше, и к нему явно возвращалось хорошее настроение. – Вам повезло.

– Это не все. Письменный стол у меня новый, он покрыт отличной красной кожей. И мы с Бэннистером готовы поклясться – кожа на нем была гладкая, без единого пятнышка. А теперь на поверхности стола я увидел порез длиной около трех дюймов – не царапину, а именно порез. И не только это: я нашел на столе комок темной замазки или глины, в нем видны какие‑то мелкие крошки, похожие на опилки. Я убежден: эти следы оставил человек, рывшийся в бумагах. Следов на полу или каких‑нибудь других улик, указывающих на злоумышленника, не осталось. Я бы совсем потерял голову, не вспомни я, по счастью, что вы сейчас у нас в городе. И я решил обратиться к вам. Умоляю вас, мистер Холмс, помогите мне! Надо во что бы то ни стало найти этого человека, иначе придется отложить экзамен, пока не будет подготовлен новый материал, но это потребует объяснений, и тогда не миновать скандала, который бросит тень не только на колледж, но и на весь университет. У меня одно желание – не допустить огласки.

– Буду рад заняться этим делом и помочь вам, – сказал Холмс, поднимаясь и надевая пальто. – Случай любопытный. Кто‑нибудь заходил к вам после того, как вы получили гранки?

– Даулат Рас, студент‑индус; он живет на этой же лестнице и приходил справиться о чем‑то, связанном с экзаменами.

– Он тоже будет экзаменоваться?

– Да.

– Гранки лежали на столе?

– Насколько я помню, они были свернуты трубочкой.

– Но видно было, что это гранки?

– Пожалуй.

– Больше у вас в комнате никто не был?

– Никто.

– Кто‑нибудь знал, что гранки пришлют вам?

– Только наборщик.

– А ваш слуга, Бэннистер?

– Конечно, нет. Никто не знал.

– Где сейчас Бэннистер?

– Он так и остался в кресле у меня в кабинете. Я очень спешил к вам. А ему было так плохо, что он не мог двинуться с места.

– Вы не закрыли дверь на замок?

– Я запер бумаги в ящик.

– Значит, мистер Сомс, если допустить, что индус не догадался, то человек, у которого гранки побывали в руках, нашел их случайно, не зная заранее, что они у вас?

– По‑моему, да.

Холмс загадочно улыбнулся.

– Ну, – сказал он, – идемте. Случай не в вашем вкусе, Уотсон, – тут нужно не действовать, а думать. Ладно, идемте, если хотите. Мистер Сомс, я к вашим услугам.

Низкое окно гостиной нашего друга, длинное, с частым свинцовым переплетом, выходило в поросший лишайником старинный дворик колледжа. За готической дверью начиналась каменная лестница с истертыми ступенями. На первом этаже помещались комнаты преподавателя. На верхних этажах жили три студента; их комнаты находились одна над другой. Когда мы подошли, уже смеркалось. Холмс остановился и внимательно посмотрел на окно. Затем приблизился к нему вплотную, встал на цыпочки и, вытянув шею, заглянул в комнату.

 

 

– Очевидно, он вошел в дверь. Окно не открывается, только маленькая форточка, – сообщил наш ученый гид.

– Вот как! – отозвался Холмс и, непонятно улыбнувшись, взглянул на нашего спутника. – Что же, если здесь ничего не узнаешь, пойдемте в дом.

Хозяин отпер дверь и провел нас в комнату. Мы остановились на пороге, а Холмс принялся внимательно осматривать ковер.

– К сожалению, никаких следов, – сказал он. – Да в сухую погоду их и не может быть. Слуга ваш, наверно, уже пришел в себя. Вы думаете, он так и остался в кресле, когда вы уходили? А в каком именно?

– Вон там, у окна.

– Понятно. Возле того столика. Теперь входите и вы. Я окончил осматривать ковер. Примемся теперь за столик. Нетрудно догадаться, что здесь произошло. Кто‑то вошел в комнату и стал лист за листом переносить гранки с письменного стола на маленький столик к окну – оттуда он мог следить за двором, на случай, если вы появитесь, и таким образом в нужную минуту скрыться.

– Меня он увидеть не мог, – вставил Сомс, – я пришел через калитку.

– Ага, превосходно! Но как бы то ни было, он устроился с гранками возле окна с этой целью. Покажите мне все три полосы. Отпечатков пальцев нет, ни одного! Так, сначала он перенес сюда первую и переписал ее. Сколько на это нужно времени, если сокращать слова? Четверть часа, не меньше. Потом он бросил эту полосу и схватил следующую. Дошел до середины, но тут вернулись вы, и ему пришлось немедленно убираться прочь; он так торопился, что не успел даже положить на место бумаги и уничтожить следы. Когда вы входили с лестницы, вы, случайно, не слышали поспешно удаляющихся шагов?

– Как будто нет.

– Итак, неизвестный лихорадочно переписывал у окна гранки, сломал карандаш и вынужден был, как видите, чинить его заново. Это весьма интересно, Уотсон. Карандаш был не совсем обычный. Очень толстый, с мягким грифелем, темно‑синего цвета снаружи, фамилия фабриканта вытиснена на нем серебряными буквами, и оставшаяся часть не длиннее полутора дюймов. Найдите такой точно карандаш, мистер Сомс, и преступник в ваших руках. Если я добавлю, что у него большой и тупой перочинный нож, то у вас появится еще одна улика.

Мистера Сомса несколько ошеломил этот поток сведений.

– Я понимаю ход ваших мыслей, – сказал он, – но как вы догадались о длине карандаша?..

Холмс протянул ему маленький кусочек дерева с буксами «НН», над которыми облупилась краска.

– Теперь ясно?

– Нет, боюсь, и теперь не совсем…

– Вижу, что я всегда был несправедлив к вам, Уотсон. Оказывается, вы не единственный в своем роде. Что означают эти буквы «НН»? Как известно, чаще всего встречаются карандаши Иоганна Фабера. Значит, «НН» – это окончание имени фабриканта.

Он наклонил столик так, чтобы на него падал электрический свет.

– Если писать на тонкой бумаге, на полированном дереве останутся следы. Нет, ничего не видно. Теперь письменный стол. Этот комок, очевидно, и есть та темная глина, о которой вы говорили. Формой напоминает полую пирамидку; в глине, как вы и сказали, заметны опилки. Так, так, очень интересно! Теперь порез на столе – кожа, попросту говоря, вспорота. Ясно. Начинается с тонкой царапины и кончается дырой с рваными краями. Весьма вам признателен за этот интересный случай, мистер Сомс. Куда ведет эта дверь?

– Ко мне в спальню.

– Вы заходили туда после того, как обнаружили посягательство на экзаменационный текст?

– Нет, я сразу бросился к вам.

– Позвольте мне заглянуть в спальню… Какая милая старомодная комната. Будьте любезны, подождите немного: я осмотрю пол. Нет, ничего интересного. А что это за портьера? Так, за ней висит одежда. Случись кому‑нибудь прятаться в этой комнате, он забрался бы сюда: кровать слишком низкая, а гардероб – узкий. Здесь, конечно, никого нет?

Холмс взялся за портьеру, и по его слегка напряженной и даже настороженной позе было видно, что он готов к любой неожиданности. Он отдернул портьеру, но там мы не увидели ничего, кроме нескольких костюмов. Холмс обернулся и внезапно наклонился над полом.

– Ну‑ка, а это что? – воскликнул он. На полу лежала точно такая же пирамидка из темной вязкой массы, как и на письменном столе. Холмс на ладони поднес ее к лампе.

– Ваш гость, как видите, оставил следы не только в гостиной, но и в спальне, мистер Сомс.

– Что ему было здесь нужно?

– По‑моему, это вполне очевидно. Вы пришли не с той стороны, откуда он вас ждал, и он услыхал ваши шаги, когда вы уже были у самой двери. Что ему оставалось? Он схватил свои вещи и бросился к вам в спальню.

– Господи боже мой, мистер Холмс, значит, все время, пока я разговаривал с Бэннистером, негодяй сидел в спальне, как в ловушке, а мы об этом и не подозревали?

– Похоже, что так.

– Но, возможно, все было иначе, мистер Холмс. Не знаю, обратили ли вы внимание на окно в спальне.

– Мелкие стекла, свинцовый переплет, три рамы, одна на петлях и достаточно велика, чтобы пропустить человека.

– Совершенно верно. И выходит это окно в угол двора, так что со двора одна его часть не видна совсем. Преступник мог залезть в спальню, оставить за шторой следы, пройти оттуда в гостиную и, наконец обнаружив, что дверь не заперта, бежать через нее.

Холмс нетерпеливо покачал головой.

– Давайте рассуждать здраво, – сказал он. – Как я понял из ваших слов, этой лестницей пользуются три студента, и они обычно проходят мимо вашей двери.

– Да, их трое.

– И все они будут держать этот экзамен?

– Да.

– У вас есть причины подозревать кого‑то одного больше других?

Сомс ответил не сразу.

– Вопрос весьма щекотливый, – проговорил он. – Не хочется высказывать подозрения, когда нет доказательств.

– И все‑таки у вас есть подозрения. Расскажите их нам, а о доказательствах позабочусь я.

– Тогда я расскажу вам в нескольких словах о всех троих. Сразу надо мной живет Гилкрист, способный студент, отличный спортсмен, играет за колледж в регби и крикет и завоевал первые места в барьерном беге и прыжках в длину. Вполне достойный молодой человек. Его отец – печальной известности сэр Джейбс Гилкрист – разорился на скачках. Сыну не осталось ни гроша, но это трудолюбивый и прилежный юноша. Он многого добьется.

На третьем этаже живет Даулат Рас, индус. Спокойный, замкнутый, как большинство индусов. Он успешно занимается, хотя греческий – его слабое место. Работает упорно и методично.

На самом верху комната Майлса Макларена. Когда он возьмется за дело, то добивается исключительных успехов. Это один из самых одаренных наших студентов, но он своенравен, беспутен и лишен всяких принципов. На первом курсе его чуть не исключили за какую‑то темную историю с картами. Весь семестр он бездельничал и, должно быть, очень боится этого экзамена.

– Значит, вы подозреваете его?

– Не берусь утверждать. Но из всех троих за него, пожалуй, я поручусь меньше всего.

– Понимаю. А теперь, мистер Сомс, познакомьте нас с Бэннистером.

 

 

Слуга был невысокий человек лет пятидесяти, с сильной проседью, бледный, гладко выбритый. Он не совсем еще оправился от неожиданного потрясения, нарушившего мирный ход его жизни. Пухлое лицо его подергивала нервная судорога, руки дрожали.

– Мы пытаемся разобраться в этой неприятной истории, Бэннистер, – обратился к нему хозяин.

– Понимаю, сэр.

– Если не ошибаюсь, вы оставили в двери ключ? – сказал Холмс.

– Да, сэр.

– Как странно, что его случилось с вами в тот самый день, когда в комнате были столь важные бумаги.

– Да, сэр, очень неприятно. Но я забывал ключ и раньше.

– Когда вы вошли в комнату?

– Около половины пятого. В это время я обычно подаю мистеру Сомсу чай.

– Сколько вы здесь пробыли?

– Я увидел, что его нет, и сейчас же вышел.

– Вы заглядывали в бумаги на столе?

– Нет, сэр, как, можно!

– Почему вы оставили ключ в двери?

– У меня в руках был поднос. Я хотел потом вернуться за ключом. И забыл.

– В двери есть пружинный замок?

– Нет, сэр.

– Значит, она стояла открытой все время?

– Да, сэр.

– И выйти из комнаты было просто?

– Да, сэр.

– Вы очень разволновались, когда мистер Сомс вернулся и позвал вас?

– Да, сэр. Такого не случалось ни разу за все годы моей службы. Я чуть сознания не лишился, сэр.

– Это легко понять, А где вы были, когда вам стало плохо?

– Где, сэр? Да вот тут, около дверей.

– Странно, ведь вы сели на кресло там, в углу. Почему вы выбрали дальнее кресло?

– Не знаю, сэр, мне было все равно, куда сесть.

– По‑моему, он не совсем ясно помнит, что происходило, мистер Холмс. Вид у него бил ужасный – побледнел как смерть.

– Сколько, вы здесь пробыли по уходе хозяина?

– С минуту, не больше. Потом я запер дверь и пошел к себе.

– Кого вы подозреваете?

– Сэр, я не берусь сказать. Не думаю, что во всем университете найдется хоть один джентльмен, способный ради выгоды на такой поступок. Нет, сэр, в это я поверить не могу.

– Благодарю вас, это все, – заключил Холмс. – Да, еще один вопрос. Кому‑нибудь из трех джентльменов, у которых, вы служите, вы упоминали об этой неприятности?

– Нет, сэр, никому.

– А видели кого‑нибудь из них?

– Нет, сэр, никого.

– Прекрасно. Теперь, мистер Сомс, с вашего позволения осмотрим двор.

Три желтых квадрата светились над нами в сгущавшихся сумерках.

– Все три пташки у себя в гнездышках, – сказал Холмс, взглянув наверх. – Эге, а это что такое? Один из них, кажется, не находит себе места.

Он говорил об индусе, чей темный силуэт вдруг появился на фоне спущенной шторы. Студент быстро шагал взад и вперед во комнате.

– Мне бы хотелось на них взглянуть, – сказал Холмс. – Это можно устроить?

– Нет ничего проще, – ответил Сомс. – Наши комнаты – самые старинные в колледже, и неудивительно, что здесь бывает много посетителей, желающих на них посмотреть. Пойдемте, я сам вас проведу.

– Пожалуйста, не называйте ничьих фамилий! – попросил Холмс, когда мы стучались к Гилкристу.

Нам открыл высокий и стройный светловолосый юноша и, услышав о цели нашего посещения, пригласил войти.

 

 

Комната действительно представляла собой любопытный образец средневекового интерьера. Холмса так пленила одна деталь, что он решил тут же зарисовать ее в блокнот, сломал карандаш и был вынужден попросить другой у хозяина, а кончил тем, что попросил у него еще и перочинный нож. Такая же любопытная история приключилась и в комнатах у индуса – молчаливого, низкорослого человека с крючковатым носом. Он поглядывал на нас с подозрением и явно обрадовался, когда архитектурные исследования Холмса пришли к концу. Незаметно было, чтобы во время этих визитов Холмс нашел улику, которую искал. У третьего студента нас ждала неудача. Когда мы постучали, он не пожелал нам открыть и вдобавок разразился потоком брани.

– А мне плевать, кто вы! Убирайтесь ко всем чертям! – донесся из‑за двери сердитый голос. – Завтра экзамен, и я не позволю, чтоб меня отрывали от дела.

Наш гид покраснел от негодования.

– Грубиян! – возмущался он, когда мы спускались по лестнице. – Конечно, он не мог знать, что это стучу я. Но все‑таки его поведение в высшей степени невежливо, а в данных обстоятельствах и подозрительно.

Реакция Холмса была довольно необычной.

– Вы не можете мне точно сказать, какого он роста? – спросил Холмс.

– По правде говоря, мистер Холмс, не берусь. Он выше индуса, но не такой высокий, как Гилкрист. Что‑нибудь около пяти футов и шести дюймов.

– Это очень важно, – сказал Холмс. – А теперь, мистер Сомс, разрешите пожелать вам спокойной ночи.

Наш гид вскричал в смятении и испуге:

– Боже праведный, мистер Холмс, неужели вы оставите меня в такую минуту! Вы, кажется, не совсем понимаете, как обстоит дело. Завтра экзамен. Я обязан принять самые решительные меры сегодня же вечером. Я не могу допустить, чтобы экзамен состоялся, если кому‑то известен материал. Надо выходить из этого положения.

– Оставьте все, как есть. Я загляну завтра поутру, и мы все обсудим. Кто знает, быть может, к тому времени у меня появятся какие‑то дельные предложения. А пока ничего не предпринимайте, решительно ничего.

– Хорошо, мистер Холмс.

– И будьте совершенно спокойны. Мы непременно что‑нибудь придумаем. Я возьму с собой этот комок черной глины, а также карандашные стружки. До свидания.

Когда мы вышли в темноту двора, то снова взглянули на окна. Индус все шагал по комнате. Других не было видно.

– Ну, Уотсон, что вы об этом думаете? – спросил Холмс на улице. – Совсем как игра, которой развлекаются на досуге, – вроде фокуса с тремя картами, правда? Вот вам трое. Нужен один из них. Выбирайте. Кто по‑вашему?

– Сквернослов с последнего этажа. И репутация у него самая дурная. Но индус тоже весьма подозрителен. Что это он все время расхаживает взад и вперед?

– Ну, это ни о чем не говорит. Многие ходят взад и вперед, когда учат что‑нибудь наизусть.

– Он очень неприязненно поглядывал на нас.

– Вы бы поглядывали точно так же, если бы накануне трудного экзамена к вам ворвалась толпа ищущих развлечения бездельников. В этом как раз нет ничего особенного. И карандаши, и ножи у всех тоже в порядке. Нет, мои мысли занимает совсем другой человек.

– Кто?

– Бэннистер, слуга. Он каким‑то образом причастен к этой истории.

– Мне он показался безукоризненно честным человеком.

– И мне. Это как раз и удивительно. Зачем безукоризненно честному человеку… Ага, вот и большой писчебумажный магазин. Начнем поиски отсюда.

В городе было всего четыре мало‑мальски приличных писчебумажных магазина, и в каждом Холмс показывал карандашные стружки и спрашивал, есть ли в магазине такие карандаши. Всюду отвечали, что такой карандаш можно выписать, но размера он необычного и в продаже бывает редко. Моего друга, по‑видимому, не особенно огорчила неудача; он только пожал плечами с шутливой покорностью.

– Не вышло, мой дорогой Уотсон. Самая надежная и решающая улика не привела ни к чему. Но, по правде говоря, я уверен, что мы и без нее сумеем во всем разобраться. Господи! Ведь уже около девяти, мой друг, а хозяйка, помнится мне, говорила что‑то насчет зеленого горошка в половине восьмого. Смотрите, Уотсон, как бы вам из‑за вашего пристрастия к табаку и дурной привычки вечно опаздывать к обеду не отказали от квартиры, а заодно, чего доброго, и мне. Это, право, было бы неприятно, во всяком случае сейчас, пока мы не решили странную историю с нервным преподавателем, рассеянным слугой и тремя усердными студентами.

Холмс больше не возвращался в тот день к этому делу, хотя после нашего запоздалого обеда он долго сидел в глубокой задумчивости. В восемь утра, когда я только что закончил свой туалет, он пришел ко мне в комнату.

– Ну, Уотсон, – сказал он, – пора отправляться в колледж святого Луки. Вы можете один раз обойтись без завтрака?

– Конечно.

– Сомс до нашего прихода будет как на иголках.

– А у вас есть для него добрые вести?

– Кажется, есть.

– Вы решили эту задачу?

– Да, мой дорогой Уотсон, решил.

– Неужели вам удалось найти какие‑то новые улики?

– Представьте себе, да! Я сегодня поднялся чуть свет, в шесть утра б,ыл уже на ногах, и не зря. Два часа рыскал по окрестности, отмерил, наверно, не менее пяти миль – и вот, смотрите!

Он протянул мне руку. На ладони лежали три пирамидки вязкой тёмной глины.

– Послушайте, Холмс, но вчера у вас было только две.

– Третья прибавилась сегодня утром. Понятно, что первая и вторая пирамидки того же происхождения, что и третья. Не так ли, Уотсон? Ну, пошли, надо положить конец страданиям нашего друга Сомса.

И, действительно, мы застали несчастного преподавателя в самом плачевном состоянии. Через несколько часов начинался экзамен, а он все еще не знал, как ему поступить – предать ли свершившееся гласности или позволить виновному участвовать в экзамене на столь высокую стипендию. Он места себе не находил от волнения и с протянутыми руками бросился к Холмсу.

– Какое счастье, что вы пришли! А я боялся, вдруг вы отчаялись и решили отказаться от этого дела. Ну, как мне быть? Начинать экзамен?

– Непременно.

– А негодяй…

– Он не будет участвовать.

– Так вы знаете, кто он?

– Кажется, знаю. А чтобы история эта не вышла наружу, устроим своими силами нечто вроде небольшого полевого суда. Сядьте, пожалуйста, вон там, Сомс! Уотсон, вы здесь! А я займу кресло посредине. Я думаю, у нас сейчас достаточно внушительный вид, и мы заставим трепетать преступника. Позвоните, пожалуйста, слуге.

Вошел Бэннистер и, увидев грозное судилище, отпрянул в изумлении и страхе.

– Закройте дверь, Бэннистер, – сказал Холмс. – А теперь расскажите всю правду о вчерашнем.

Слуга переменился в лице.

– Я все рассказал вам, сэр.

– Вам нечего добавить?

– Нечего, сэр.

– Что ж, тогда я должен буду высказать кое‑какие свои предположения. Садясь вчера в это кресло, вы хотели скрыть какой‑то предмет, который мог бы разоблачить незваного гостя?

Бэннистер побледнел как полотно.

– Нет, нет, сэр, ничего подобного.

– Это всего лишь только предположение, – вкрадчиво проговорил Холмс. – Признаюсь откровенно, я не сумею этого доказать. Но предположение это вполне вероятно: ведь стоило мистеру Сомсу скрыться за дверью, как вы тут же выпустили человека, который прятался в спальне.

Бэннистер облизал пересохшие губы.

– Там никого не было, сэр.

– Мне прискорбно это слышать, Бэннистер. До сих пор вы еще, пожалуй, говорили правду, но сейчас, безусловно, солгали.

Лицо слуги приняло выражение мрачного упрямства.

– Там никого не было, сэр.

– Так ли это, Бэннистер?

– Да, сэр, никого.

– Значит, вы не можете сообщить нам ничего нового. Не выходите, пожалуйста, из комнаты. Станьте вон там, у дверей спальни. А теперь, Сомс, я хочу просить вас об одном одолжении. Будьте любезны, поднимитесь к Гилкристу и попросите его сюда.

 

 

Спустя минуту преподаватель вернулся вместе со своим студентом. Это был великолепно сложенный молодой человек, высокий, гибкий и подвижный, с пружинистой походкой и приятным открытым лицом. Тревожный взгляд его голубых глаз скользнул по каждому из нас и наконец остановился с выражением неприкрытого страха на Бэннистере, сидевшем в углу.

– Закройте дверь, – сказал Холмс. – Так вот, мистер Гилкрист, нас пятеро, никого больше нет, и никто никогда не услышит о том, что сейчас здесь будет сказано. Мы можем быть предельно откровенными друг с другом. Объясните, мистер Гилкрист, как вы, будучи человеком честным, могли совершить вчерашний поступок?

Злосчастный юноша отшатнулся и с укором взглянул на Бэннистера.

– О нет, мистер Гилкрист, я никому не сказал ни слова, ни единого слова! – вскричал слуга.

– Да, это верно, – заметил Холмс. – Но ваше последнее восклицание равносильно признанию вины, и теперь, сэр, – прибавил Шерлок Холмс, глядя на Гилкриста, – вам остается одно: чистосердечно все рассказать.

Лицо Гилкриста исказила судорога, он попытался было совладать с собой, но уже в следующее мгновение бросился на колени возле стола и, закрыв лицо руками, разразился бурными рыданиями.

 

 

– Успокойтесь, успокойтесь, – мягко проговорил Холмс, – человеку свойственно ошибаться, и, уж конечно, никому не придет в голову назвать вас закоренелым преступником. Вам, наверное, будет легче, если я сам расскажу мистеру Сомсу, что произошло, а вы сможете поправить меня там, где я ошибусь. Договорились? Ну, ну, не отвечайте, если вам это трудно. Слушайте и следите, чтобы я не допустил по отношению к вам ни малейшей несправедливости.

Дело начало для меня проясняться с той минуты, мистер Сомс, как вы объяснили мне, что никто, даже Бэннистер, не мог знать, что гранки находятся в вашей комнате. Наборщик, безусловно, отпадал, – он мог списать текст еще в типографии. Индуса я тоже исключил: ведь гранки были скатаны трубкой и он, конечно, не мог догадаться, что это такое. С другой стороны, в чужую комнату случайно попадает какой‑то человек, и это происходит в тот самый день, когда на столе лежит экзаменационный текст. Такое совпадение, на мой взгляд, невероятно. И я сделал вывод: вошедший знал о лежащем на столе тексте. Откуда он это знал?

Когда я подошел к вашему дому, я внимательно осмотрел окно. Меня позабавило ваше предположение, будто я обдумываю возможность проникнуть в комнату через окно – при свете дня, на глазах у всех, кто живет напротив. Мысль, разумеется, нелепая. Я прикидывал в уме, какого роста должен быть человек, чтобы, проходя мимо, увидеть через окно бумаги, лежавшие на столе. Во мне шесть футов, и я, только поднявшись на цыпочки, увидел стол. Никому ниже шести футов это бы не удалось. Тогда у меня возникло такое соображение: если один из трех студентов очень высокого роста, то в первую очередь следует заняться им.

Когда мы вошли и я осмотрел комнату, столик у окна дал мне еще одну нить. Письменный стол представлял загадку, пока вы не упомянули, что Гилкрист занимается прыжками в длину. Тут мне стало ясно все, не хватало нескольких доказательств, и я их поспешил раздобыть.

Теперь послушайте, как все произошло. Этот молодой человек провел день на спортивной площадке, тренируясь в прыжках. Когда он возвращался домой, у него были с собой спортивные туфли, у которых, как вы знаете, на подошвах острые шипы. Проходя мимо вашего окна, он, благодаря высокому росту, видел на столе свернутые трубкой бумаги и сообразил, что это может быть. Никакой беды не случилось бы, если б он не заметил ключа, случайно забытого слугой. Его охватило непреодолимое желание войти и проверить, действительно ли это гранки. Опасности в этом не было: ведь он всегда мог притвориться, что заглянул к вам по делу. Увидев, что это действительно гранки, он не мог побороть искушения. Туфли он положил на письменный стол. А что вы положили на кресло у окна?

– Перчатки, – тихо ответил молодой человек.

– Значит, на кресле были перчатки. – Холмс торжествующе взглянул на Бэннистера. – А потом он взял первый лист и стал переписывать на маленьком столике. Окончив первый, принялся за второй. Он думал, что вы вернетесь через ворота, которые видны в окно. А вы вернулись, мистер Сомс, через боковую калитку. Внезапно прямо за порогом послышались ваши шаги. Забыв про перчатки, студент схватил туфли и метнулся в спальню. Видите, царапина на столе отсюда малозаметна, а со стороны спальни она резко бросается в глаза. Это убедительно свидетельствует, что туфлю дернули в этом направлении и что виновный спрятался в спальне. Земля, налипшая вокруг одного из шипов, осталась на столе, комок с другого шипа упал на пол в спальне. Прибавлю к этому, что нынче утром я ходил на спортивную площадку, где тренируются в прыжках; участок этот покрыт темной глиной. Я захватил с собой комок глины и немного тонких рыжеватых опилок – ими посыпают землю, чтобы спортсмен, прыгая, не поскользнулся. Так все было, как я рассказываю, мистер Гилкрист?

Студент теперь сидел выпрямившись.

– Да, сэр, именно так, – сказал он.

– Боже мой, неужели вам нечего добавить? – воскликнул Сомс.

– Есть, сэр, но я просто не могу опомниться, так тяжело мне это позорное разоблачение. Я не спал сегодня всю ночь и под утро, мистер Сомс, написал вам письмо. Раньше, чем узнал, что все открылось. Вот это письмо, сэр: «Я решил не сдавать экзамена. Мне предлагали не так давно поступить офицером в родезийскую армию, и на днях я уезжаю в Южную Африку».

– Я очень рад, что вы не захотели воспользоваться плодами столь бесчестного поступка, – сказал Сомс. – Но что заставило вас принять такое решение?

 

 

Гилкрист указал на Бэннистера.

– Это он наставил меня на путь истинный.

– Послушайте, Бэннистер, – сказал Холмс, – из всего мной рассказанного ясно, что только вы могли выпустить из комнаты этого молодого человека: ведь мистер Сомс оставил вас одного, а уходя, вы должны были запереть дверь. Бежать через окно, как видите, невозможно. Так не согласитесь ли вы поведать нам последнюю неразгаданную страничку этой истории и объяснить мотивы вашего поведения?

– Все очень просто, сэр, если, конечно, знать подоплеку. Но догадаться о ней невозможно, даже с вашим умом. В свое время, сэр, я служил дворецким у сэра Джейбса Гилкриста, отца этого юного джентльмена. Когда сэр Гилкрист разорился, я поступил сюда, в колледж, но старого хозяина не забывал, а ему туго тогда приходилось. В память о прошлых днях я чем мог служил его сыну. Так вот, сэр, когда мистер Сомс поднял вчера тревогу, зашел я в кабинет и вижу на кресле желтые перчатки мистера Гилкриста. Я их сразу узнал и все понял. Только бы их не увидел мистер Сомс – тогда дело плохо. Ни жив ни мертв упал я в кресло и не двигался до тех пор, пока мистер Сомс не пошел за вами. В это время из спальни выходит мой молодой хозяин и во всем признается… А ведь я его младенцем на коленях качал, – ну как мне было не помочь ему! Я сказал ему все, что сказал бы ему покойный отец, объяснил, что добра от такого поступка не будет, и выпустил его. Можно меня винить за это, сэр?

– Нет, конечно, – от всего сердца согласился Холмс, поднимаясь с кресла. – Ну вот, Сомс, тайна раскрыта, а нас дома ждет завтрак. Пойдемте, Уотсон. Я надеюсь, сэр, что в Родезии вас ждет блестящая карьера. Однажды вы оступились. Но впредь пусть вами руководят во всем лишь самые высокие устремления.

 

Пенсне в золотой оправе

 

The Adventure of the Golden Pince‑Nez

First published in the Strand Magazine, July 1904, with 8 illustrations by Sidney Paget,

and in Collier’s Weekly, Oct. 1904, with 6 illustrations by Frederic Dorr Steele.

 

Записки о нашей деятельности за 1894 год составляют три увесистых тома. Должен признаться, что мне трудно выбрать из этой огромной массы материала случаи, которые были бы наиболее интересны сами по себе и в то же время наиболее ярко отражали своеобразный талант моего друга. В нерешительности листаю я страницы своих записок. Вот ужасный, вызывающий дрожь отвращения случай про красную пиявку, а вот страшная смерть банкира Кросби. К этому году относится и трагедия в Эдлтоне и необычная находка в старинном кургане. Знаменитое дело о наследстве Смит‑Мортимера тоже произошло в это время, и тогда же был выслежен и задержан Юрэ, убийца на Бульварах, за что Холмс получил благодарственное письмо от французского президента и орден Почетного легиона. Все эти случаи заслуживают внимания читателей, но в целом, мне кажется, ни один из них не содержит в себе столько интересного, как происшествие в Йоксли‑Олд‑плейс. Я имею в виду не только трагическую смерть молодого Уиллоуби Смита, но также последующие события, которые представили мотивы преступления в самом необычном свете.

Однажды вечером в конце ноября (погода была отвратительная, настоящая буря) мы сидели вместе с Холмсом в нашей гостиной на Бейкер‑стрит. Я углубился в последнее исследование по хирургии, а Холмс старался прочитать с помощью сильной лупы остатки первоначального текста на палимпсесте. Мы молчали, поскольку каждый из нас был всецело погружен в свое дело. Дождь яростно хлестал в оконные стекла, а ветер с воем проносился по Бейкер‑стрит. Странно, не правда ли? Мы находились в самом центре города, и произведения рук человеческих окружали нас со всех сторон на добрые десять миль, и в то же время – вот вам – мы в плену стихийных сил, для которых весь Лондон не больше чем холмики крота в чистом поле. Я подошел к окну и стал смотреть на пустынную улицу. Там и сям в лужах на мостовой и тротуаре дробились огни уличных фонарей. Одинокий кэб выехал с Оксфорд‑стрит, колеса его шлепали по лужам.

– Да, Уотсон, хорошо, что в такой вечер нам не надо никуда выходить, – сказал Холмс, отложив лупу и свертывая древнюю рукопись. – На сегодня достаточно. От этой работы очень устают глаза. Насколько я могу разобрать, это всего лишь счета аббатства второй половины пятнадцатого столетия. Постойте‑ка! Что это значит? – последние слова он произнес, потому что сквозь вой ветра мы услышали стук копыт, а затем скрежет колеса о край тротуара. Видимо, кэб, который я увидел в окно, остановился у дверей дома.

– Что ему надо? – удивился я, увидев, что кто‑то вышел из кэба.

– Что ему надо? Ему надо видеть нас. А нам, мой бедный Уотсон, надо надевать пальто, шарфы, галоши и все, что придумал человек на случай непогоды. Постойте‑ка! Кэб уезжает! Тогда есть надежда. Если бы он хотел, чтобы мы поехали с ним, он бы не отпустил кэб. Придется вам пойти открыть дверь, поскольку все добропорядочные люди давно уже спят.

Свет лампы в передней упал на лицо нашего полуночного гостя. И я сразу узнал его. Это был Стэнли Хопкинс, молодой, подающий надежды детектив, к служебной карьере которого Холмс проявлял интерес.

 

 

– Он дома? – спросил Хопкинс.

– Дома, дома, сэр, – послышался сверху голос Холмса. – Надеюсь, вы не потащите нас куда‑нибудь в такую ночь.

Детектив поднялся наверх. В свете лампы его плащ сверкал, как мокрая чешуя. Пока Холмс ворошил поленья в камине, я помогал Хопкинсу разоблачаться.

– Идите сюда, дорогой Хопкинс, и протяните ноги к огню, – сказал он. – Вот сигара, а у нашего доктора есть чудесная микстура, содержащая горячую воду и лимон. В такую ночь нет лучшего снадобья. Что‑то очень важное погнало вас из дому в такую погоду, а?

– Вы не ошиблись, мистер Холмс. Какой у меня сегодня был день! Вы читали последние новости о Йокслийском деле?

– Последние новости, которые я сегодня читал, относятся к пятнадцатому столетию.

– Ну, это ничего. Сообщение составляет всего один абзац, да там все переврано так, что вы немного потеряли. Должен вам сказать, я не сидел, сложа руки. Йоксли находится в Кенте, в семи милях от Чатама и трех милях от железной дороги. Я получил телеграмму в три пятнадцать, был в Йоксли в пять, провел расследование, приехал с последним поездом в Лондон и со станции Чаринг‑Кросс прямо к вам.

– Из чего я могу заключить, что вам не все ясно в этом деле.

– Не все ясно? Мне ничего не ясно. Такого запутанного дела у меня никогда не было, а сначала я подумал, что оно совсем простое и распутать его ничего не стоит. Нет мотива преступления, мистер Холмс. Вот что не дает мне покоя: нет мотива! Человек убит, этого отрицать нельзя, но я не могу понять, кто мог желать его смерти.

Холмс закурил и откинулся в кресле.

– Расскажите, – предложил он.

– Все факты я знаю досконально, – начал Стэнли Хопкинс, – но я бы хотел понять, что они означают. Несколько лет назад этот загородный дом, Йоксли‑Олд‑плейс, был снят одним человеком, назвавшимся профессором Корэмом. Профессор очень больной человек. Он то лежит в постели, то ковыляет по дому с палочкой, а то садовник возит его в коляске по парку. Соседям он нравится, они к нему заходят, он слывет за очень ученого человека. Прислуга состоит из пожилой экономки миссис Маркер и служанки Сьюзен Тарлтон. Они жили в доме с того времени, как профессор поселился здесь, и репутация у них безупречная. Профессор пишет какой‑то ученый труд. Около года назад он решил, что ему необходим секретарь. Первые два секретаря не подошли, но третий, мистер Уиллоуби Смит, молодой человек, только что окончивший университет, оказался именно таким секретарем, о каком профессор мечтал. По утрам он писал под диктовку профессора, а вечером подбирал материал, необходимый для работы на следующий день. За этим Смитом не замечалось решительно ничего дурного: ни когда он учился в Аптшнгеме, ни в Кембридже. Я видел характеристики, из которых явствует, что он всегда был вежливым, спокойным, прилежным молодым человеком, у которого не было решительно никаких слабостей. И вот этот молодой человек умер этим утром в кабинете профессора при обстоятельствах, которые, бесспорно, указывают на убийство.

Хопкинс замолчал. Ветер гудел, и оконные стекла жалобно дребезжали под его напором. Холмс и я тоже пододвинулись ближе к огню, слушая интересное повествование молодого детектива, которое он излагал нам неторопливо и последовательно.

– Обыщите всю Англию, – продолжал он, – и вы не найдете более дружного кружка людей, отгороженного от всяких внешних влияний. Неделями никто из них не выходит за ворота. Профессор погружен в свою работу, и ничего иного для него не существует. Молодой Смит не был знаком ни с кем из соседей, и образ его жизни мало чем отличался от образа жизни профессора. У женщин нет никаких интересов вне дома. Мортимер, который возил профессора в коляске по парку, – старый солдат на пенсии, ветеран Крымской войны, человек безупречного поведения. Он жил не в самом доме, а в трехкомнатном коттедже на другом конце парка. Больше в усадьбе не было никого. Надо, однако, сказать, что в ста ярдах от ворот парка проходит Лондонское шоссе на Чатам. Ворота заперты на щеколду, и постороннему, конечно, нетрудно проникнуть в парк.

Теперь позвольте мне изложить показания Сьюзен Тарлтон, поскольку она единственная, кто может сказать что‑нибудь об этой истории. В начале двенадцатого, когда профессор все еще был в постели (в плохую погоду он редко вставал раньше двенадцати), она вешала занавеси в спальне наверху, окна которой были по фасаду. Экономка была занята каким‑то своим делом в кухне. Смит работал у себя в комнате наверху; служанка слышала, как он прошел по коридору и спустился в кабинет, который находится как раз под спальней, где она вешала занавеси. Она уверена, что это был мистер Смит, так как она хорошо знает его быструю, решительную походку. Она не слышала, как дверь кабинета закрылась, но примерно минуту спустя внизу, в кабинете, раздался ужасный крик. Это был хриплый, исступленный вопль, такой странный и неестественный, что было непонятно, кто кричит: мужчина или женщина. Тут же послышался глухой удар об пол падающего тела – такой сильный, что задрожал весь дом, а затем наступила тишина. Несколько мгновений служанка не могла пошевелиться от ужаса, но затем собралась с духом и бросилась опрометью вниз по лестнице. Она распахнула дверь кабинета. Молодой Смит лежал распростертый на полу. Сперва она не заметила ничего особенного. Она попыталась поднять его и вдруг увидела кровь, вытекающую из раны на шее пониже затылка. Рана была очень маленькая, но глубокая, и, видимо, была задета сонная артерия. Рядом на ковре валялось орудие преступления: нож с ручкой из слоновой кости и негнущимся лезвием для срезания восковых печатей – такие часто украшают старинные письменные приборы. Он постоянно лежал у профессора на столе.

Служанка решила, что Смит мертв, но когда она плеснула ему в лицо водой из графина, он на миг открыл глаза. «Профессор, – пробормотал он, – это была она». Служанка готова поклясться, что это его точные слова. Несчастный отчаянно пытался сказать что‑то еще, поднял было правую руку. Но она тут же упала, и он больше не шевелился.

Затем в комнату вбежала экономка. Но последних слов Смита она не слышала. Оставив у тела Сьюзен, она поспешила к профессору. Тот сидел в постели. Он был страшно взволнован, он тоже слышал крик и понял, что в доме произошло несчастье. Миссис Маркер готова показать под присягой, что профессор был в ночной пижаме, да он и не мог одеться без Мортимера, которому было приказано прийти в двенадцать. Профессор заявил, что он слышал где‑то в глубине дома крик, и это все, что ему известно. Он не знает, как объяснить слова секретаря: «Профессор, это была она». Вероятно, это был бред. По мнению профессора, у Смита не было ни одного врага, и он теряется в догадках, какие могут быть мотивы убийства. Прежде всего профессор послал садовника Мортимера за полицией. А затем констебль вызвал меня. Ничего в доме не трогали, пока я не приехал, и было строго‑настрого приказано, чтобы никто не ходил по тропинкам, ведущим к дому. Да, мистер Шерлок Холмс, это был прекрасный случай для применения на практике ваших теорий. Все было для этого налицо.

– Кроме Шерлока Холмса, – сказал мой друг чуть язвительно. – Хорошо, а теперь давайте послушаем, что вы там сделали.

– Прежде всего, мистер Холмс, прошу вас, взгляните на план расположения комнат. Вы получите представление о том, где находится кабинет профессора и другие комнаты, и вам легче будет следить за моим рассказом.

Он развернул план и расстелил у Холмса на коленях. Я встал сзади Холмса и тоже стал его рассматривать.

 

 

– Это, конечно, набросок, я изобразил только то, что существенно для дела. Остальное вы увидите позже сами. Предположим, что убийца проник в дом извне. Но как? Ясно, что он прошел через парк по аллее и проник в дом с черного хода, откуда легко попасть в кабинет. Любой другой путь очень сложен. Скрыться преступник мог только тем же путем, поскольку два других возможных пути отступления были отрезаны. Один – Сьюзен, она бежала на шум по лестнице. Другой ведет в спальню профессора. Естественно, что все внимание я обратил на аллею в парке. Незадолго до этого шел дождь, земля размокла, и следы на ней должны быть видны вполне отчетливо.

Я осмотрел тропинку и понял, что имею дело с осторожным и опытным преступником. Никаких следов на аллее не оказалось! Но зато кто‑то прошел по газону, чтобы не оставить следов на земле Ясных отпечатков тоже не было, но трава была примята, значит, по ней кто‑то прошел. Это мог быть только убийца: ни садовник, да и вообще никто из домашних не ходил утром в этом месте, а ночью шел дождь.

– Одну секунду, – прервал его Холмс. – А куда ведет эта аллея?

– На шоссе.

– Сколько надо идти по ней, чтобы выйти на шоссе?

– Ярдов сто.

– Допустим, у самых ворот на этой аллее были следы. Вы уверены, что вы бы заметили их?

– К сожалению, в этом месте аллея вымощена кирпичом.

– Ну, а на шоссе?

– И на шоссе никаких следов. Оно все покрыто лужами.

– Ну и ну! А скажите судя по следам на траве, человек шел к дому или, наоборот, от дома?

– Этого я не могу сказать. У следов не было определенных очертаний.

– Следы большой ноги или маленькой?

– Тоже нельзя сказать.

Холмс прищелкнул языком. Его лицо выражало досаду.

– Дождь все еще хлещет, и ветер не затихает, – сказал он. – Расшифровать эти следы может оказаться потруднее, чем древнюю рукопись! Ну что ж, ничего не поделаешь. Итак, Хопкинс, вы обнаружили, что ничего не обнаружили. Что же вы после этого предприняли?

– Я не считаю, что я ничего не обнаружил, мистер Холмс. Во‑первых, я обнаружил, что кто‑то проник в дом извне. Затем я исследовал пол коридора. На полу лежит кокосовая циновка, и на ней нет никаких следов. Затем я двинулся в кабинет. Мебели в кабинете почти нет, если не считать огромного письменного стола с секретером. Боковые ящики секретера были открыты, средний – закрыт на ключ. Боковые ящики, по‑видимому, никогда не запирались, и в них не было ничего ценного. В среднем ящике хранились важные бумаги, но они остались на месте. Профессор уверял меня, что ничего не пропало. Ясно, что грабеж не был целью преступления. Затем я осмотрел тело убитого. Оно лежало чуть левее письменного стола – взгляните на мой чертежик. Рана на правой стороне шеи и нанесена сзади. Ясно, что он не мог нанести ее сам.

– Если только он не упал на нож, – сказал Холмс.

– Совершенно верно. Мне это тоже пришло в голову. Но ведь нож лежал на расстоянии нескольких футов от тела. Значит, молодой человек не упал на нож. Затем обратите внимание на последние слова убитого. И, наконец, в его правой руке была зажата очень важная вещественная улика.

 

 

Хопкинс извлек из кармана бумажный пакетик. Он развернул его и вытащил пенсне в золотой оправе. С одной стороны к пенсне был прикреплен двойной черный шелковый шнурок. Оба конца его были оборваны.

– У Смита было прекрасное зрение, – сказал Хопкинс. – Значит, он сорвал это пенсне с лица убийцы.

Шерлок Холмс взял пенсне и осмотрел его с величайшим вниманием и интересом. Затем он надел пенсне себе на нос, попытался читать, подошел к окну и взглянул на ближайшие дома, затем снял пенсне и опять тщательно осмотрел его, держа близко от лампы, удовлетворенно засмеялся, сел за стол и написал несколько строчек на клочке бумаги, которую он протянул Хопкинсу.

 

 

– Вот самое лучшее, что я могу сделать для вас, – сказал он. – Это, наверное, поможет.

Удивленный детектив прочел записку вслух.

 

«Разыскивается дама, хорошо одетая и проживающая в респектабельном доме или квартире. У нее толстый, мясистый нос и близко посаженные глаза. Она морщит лоб, близоруко щурится, и, вероятно, у нее сутулые плечи. Есть данные, что в течение последних нескольких месяцев она, по крайней мере, дважды обращалась к оптику. Поскольку в ее пенсне необычайно сильные стекла, а оптиков не так уж много, разыскать ее будет нетрудно».

 

Заметив на наших лицах удивление, Холмс улыбнулся.

– Все это очень просто, – сказал он. – Трудно найти предмет, который позволял бы сделать больше выводов, чем очки или пенсне, особенно с такими редкими стеклами. Откуда я заключил, что пенсне принадлежит женщине? Обратите внимание, какая изящная работа. Кроме того, я помнил слова убитого. Что же касается ее респектабельности и туалета, то и это просто: оправа дорогая, из чистого золота, и трудно себе представить, чтобы дама, носившая такое пенсне, была бы менее респектабельна во всех других отношениях. Наденьте пенсне, и вы увидите, что оно не будет держаться у вас на носу. Значит, у этой дамы нос весьма широк. Такой нос – обычно короткий, мясистый, хотя есть целый ряд исключений, вот почему я не настаиваю на этой подробности в своем описании. У меня довольно узкое лицо, и тем не менее, когда я надеваю пенсне, я вижу, что мои глаза расставлены шире, чем стекла. Другими словами, глаза у этой дамы близко посажены. Обратите внимание, Уотсон, что стекла вогнутые и чрезвычайно сильные. Когда женщина так плохо видит, это непременно должно сказаться на ее облике. Я имею в виду морщины на лбу, привычку щуриться, сутулые плечи.

– Понимаю, – сказал я. – Но почему вы решили, что дама дважды посещала оптика?

Холмс взял пенсне.

– Обратите внимание, что зажимы с внутренней стороны покрыты пробкой, чтобы меньше давить на кожу. Одна пробковая прокладка бледнее и немножко стерта, другая совершенно новая. Очевидно, что новая надета недавно. Но и старая прокладка положена всего несколько месяцев назад. А так как обе прокладки одинаковые, я заключаю, что дама дважды чинила пенсне в одном и том же месте.

– Поразительно! – закричал Хопкинс. – Только подумать, что все эти данные были у меня в руках, а я ни о чем не догадался! Правда, у меня было намерение обойти лондонских оптиков.

– Обойдите обязательно. А сейчас расскажите, что вам еще известно об этом деле.

– Больше ничего, мистер Холмс. Теперь мне кажется, что вы знаете не меньше меня, а возможно, и больше! Мы выясняли, не появлялся ли какой‑нибудь незнакомый человек на станции или на ближайших дорогах. Никто, видимо, не появлялся. Что меня окончательно сбивает с толку – это полнейшее отсутствие мотивов преступления. Даже никакого намека!

– В этом я не могу вам помочь! Но, я полагаю, вы хотите, чтобы мы завтра отправились с вами на место преступления.

– Если это вас не очень затруднит, мистер Холмс. В шесть часов утра от вокзала Чаринг‑Кросс отходит поезд на Чатам, и мы должны быть в Йоксли в начале девятого.

– Хорошо, мы поедем этим поездом. У вашего дела есть некоторые любопытные подробности, и мне хотелось бы изучить его более основательно. Но сейчас уже за полночь, а нам надо хоть несколько часов поспать. Я вас устрою вот на этом диване перед камином. Утром я на спиртовке сварю кофе, и двинемся в путь.

Утром ветер утих. Негреющее солнце поднималось над мрачными болотами в поймах Темзы. Унылые просторы реки навсегда соединены в моей памяти с преследованием островитянина с Андаманов на заре нашей деятельности. После долгого и утомительного путешествия мы вышли на маленькой станции в нескольких милях от Чатама. Пока запрягали лошадь в местной гостинице, мы наскоро позавтракали и поэтому, явившись в Йоксли, сразу взялись за дело. Полицейский встретил нас у ворот парка.

– Ну как, Уилсон, есть новости?

– Ничего не слышно, сэр.

– Видели каких‑нибудь приезжих?

– Никак нет, сэр. Полиция уверена, что вчера никто не приезжал сюда и не уезжал.

– Обошли все гостиницы и постоялые дворы?

– Да, сэр. И не обнаружили никого, кто мог бы внушить подозрение.

– В конце концов отсюда до Чатама можно дойти пешком. Приезжий мог укрыться там или сесть на поезд незамеченным. А вот та самая аллея, о которой я вам говорил, мистер Холмс. Ручаюсь, что вчера следов на ней не было.

– А с какой стороны были следы на траве?

– Вот с этой, сэр. Видите узкую полоску травы между аллеей и цветочной грядкой? Сейчас я следов не вижу, но вчера они были ясно заметны.

– Да, да, здесь действительно кто‑то прошел, – подтвердил Холмс, наклоняясь и рассматривая траву. – Наша дама ступала очень осторожно, не правда ли? Оступись она в ту или другую сторону, следы остались бы и на аллее и на мягкой цветочной грядке, где они были бы еще заметнее.

– Да, сэр, дама с большим самообладанием!

Я заметил, как лицо Холмса напряглось.

– Вы говорите, назад она шла тем же путем?

– Да, сэр, другого пути нет.

– То есть по этой же полоске травы?

– Разумеется, мистер Холмс.

– Гм! Замечательно! Настоящий подвиг! Ну хорошо, с аллеей покончили. Пойдемте дальше. Эта калитка обычно открыта? Значит, ей ничего не стоило проникнуть в парк. Ясно, что об убийстве она не думала. Иначе она захватила бы с собой какое‑нибудь оружие, а не воспользовалась бы ножом с письменного стола. Она шла по этому коридору, не оставив следов на циновке. Затем она вошла в кабинет. Как долго пробыла она в кабинете? Мы судить об этом не можем.

– Она пробыла там несколько минут, сэр. Я забыл сказать вам, что миссис Маркер – экономка – убирала в кабинете примерно за четверть часа до случившегося – так она утверждает.

– Значит, не больше четверти часа. Итак, наша дама входит в комнату. Идет к столу. Что ей надо? В боковых ящиках ей, очевидно, ничего не надо. А то бы они были заперты. Итак, ее интересует средний ящик. Ага! Что это за царапина? Уотсон, зажгите‑ка спичку Что же вы ничего не сказали мне об этом, Хопкинс?

След, который мы увидели, начинался на бронзовом украшении вокруг замочной скважины справа, а затем продолжался примерно на четыре дюйма по лакированному дереву.

– Я заметил эту царапину, мистер Холмс. Но вокруг замочных скважин всегда царапины.

– Эта царапина сделана недавно, совсем недавно. Посмотрите, как блестит бронза. Старая царапина быстро бы потускнела и была бы такого же цвета, как и вся поверхность бронзы. Посмотрите на царапину в лупу. Как свежевспаханная земля по обеим сторонам борозды. Где миссис Маркер?

 

 

Пожилая женщина с усталым, грустным лицом вошла в комнату.

– Вы стирали здесь пыль вчера утром?

– Да, сэр.

– Видели эту царапину?

– Нет, сэр, не видела.

– Разумеется, нет. Если бы царапина была тогда, когда вы стирали пыль, то вы бы смахнули тряпкой вот эти крохотные кусочки лака. У кого ключ от секретера?

– Профессор держит ключ на своей цепочке от часов.

– Ключ простой?

– Нет, сэр, фигурный.

– Очень хорошо. Вы можете идти, миссис Маркер. Так, дело проясняется. Наша дама входит в комнату, идет к среднему ящику, затем открывает его или, по крайней мере, пытается открыть. А в это время появляется молодой Смит. Она вытаскивает ключ с такой поспешностью, что оставляет царапину около замочной скважины. Он хочет задержать ее, а она, схватив первое, что подвернулось ей под руку (а этим предметом оказался тот ножичек), ударяет Смита, тот падает навзничь, и она убегает, возможно, зажав в другой руке то, ради чего она сюда пришла. Служанка Сьюзен здесь? Как, по‑вашему, Сьюзен, мог кто‑нибудь выскользнуть через эту дверь после того, как вы услышали крик?

– Нет, сэр, никто не мог. Я бежала по лестнице и увидела бы, есть ли кто в коридоре. А потом эта дверь вообще не открывалась: когда она открывается, слышно.

– Таким образом, дама не могла уйти тем же путем, каким пришла. Этот коридор ведет в спальню профессора? Из него нет выхода наружу?

– Нет, сэр.

– А теперь пойдемте познакомимся с профессором. Смотрите, Хопкинс! В коридоре к кабинету профессора лежит такая же кокосовая циновка. Это очень важно, очень важно!

– Важно?

– Разве вы не видите, какая тут связь? Впрочем, наверно, я ошибаюсь. Хотя… Ну хорошо, представьте меня профессору.

Мы прошли по коридору. Он был примерно такой же длины, как и тот, дверь которого выходила в сад. В конце коридора было несколько ступенек и затем дверь. Наш спутник постучал, и мы вошли в спальню профессора.

Комната была большой, стены представляли собой сплошные книжные полки, часть книг лежала на полу, в углах и вдоль полок. Кровать стояла посередине. Хозяин дома полулежал‑полусидел в подушках. Его лицо поразило меня: худое, с орлиным носом, пронзительными черными глазами, которые словно притаились в глубоких орбитах под густыми, нависшими бровями. Волосы и борода были у него совершенно седые, если не считать некоторой странной желтизны вокруг рта. Из густой поросли седых волос торчала папироса, и в комнате было трудно дышать от густого табачного дыма. Когда он протянул руку Холмсу, я заметил, что пальцы у него тоже желтые от никотина.

 

 

– Вы курите, мистер Холмс? – спросил профессор. Он говорил, тщательно выбирая слова, и в речи его чувствовался какой‑то странный акцент. – Прошу вас. А вы, сэр? Рекомендую вам эти сигареты. Их специально набивают для меня в Александрии. Высылают тысячу штук сразу, и, увы, каждые две недели приходится заказывать новую партию. Плохо, сэр, очень плохо. Но у старика слишком мало удовольствий. Табак и работа. Вот все, что мне осталось в жизни.

Холмс закурил. Глаза его незаметно изучали комнату.

– Да, табак и работа. А теперь опять только табак, – воскликнул он горестно. – Какой ужасный случай прервал мою работу! Кто мог предвидеть столь чудовищное злодеяние? Такой достойный молодой человек. После нескольких месяцев обучения он стал великолепным помощником. Что вы думаете обо всем этом деле, мистер Холмс?

– Пока трудно сказать.

– Хорошо, если бы вы пролили свет на это темное дело. Для старого книжного червя и больного это настоящий удар. Мне кажется, я потерял способность думать. Но вы человек дела, человек действия. Для вас это обычная, будничная работа. Вы сохраняете присутствие духа при любой катастрофе. Нам повезло, что именно вы взялись за расследование.

Пока профессор говорил, Холмс ходил взад и вперед по комнате. Я заметил, что он курил одну сигарету за другой. Очевидно, он разделял пристрастие нашего хозяина к сигаретам, присланным из Александрии.

– Да, сэр, это ужасный удар, – сказал профессор. – Вот там, на маленьком столике, груда бумаг, это мой «magnum opus». Анализ документов, найденных в коптских монастырях Сирии и Египта. Это серьезнейшее исследование основ вновь открытой религии. Мое здоровье так плохо, что я не знаю, смогу ли я теперь закончить мой труд без помощника, которого я так неожиданно лишился. Ой‑ой‑ой, мистер Холмс! Да вы, я вижу, еще более отчаянный курильщик, чем я!

Холмс улыбнулся:

– Да, я знаток табака, – сказал он, беря четвертую сигарету из ящика и зажигая ее от окурка предыдущей. – Не буду докучать вам расспросами, профессор Корэм, поскольку вы были в постели в момент преступления и, естественно, не можете ничего о нем знать. Я лишь задам вам один вопрос: как вы думаете, что имел в виду несчастный молодой человек, когда он сказал: «Профессор, это была „она“?»

Профессор покачал головой.

– Сьюзен – деревенская девушка, – сказал он. – А вы знаете, как невероятно глуп простой народ. Я думаю, бедняга пробормотал что‑нибудь невнятное в бреду, а она вообразила бог знает что.

– Понимаю. Вы сами ничем не можете объяснить эту трагедию?

– Возможно, нечастный случай. А может быть – говорю это только между нами, – самоубийство. У молодых людей всегда какие‑нибудь тайные горести – несчастная любовь, о которой мы ничего не знали. И вот он наложил на себя руки. Это более правдоподобно, чем убийство.

– Ну а пенсне?

– Пенсне? Ах, да, пенсне! Увы, я всего только ученый, человек, парящий в заоблачных высотах. И я ничего не понимаю в практической жизни. Но согласитесь, мой друг, что залогом любви могут быть самые старинные предметы. Берите, берите еще. Рад, что вы оценили эти сигареты. Так вот: веер, или перчатка, или пенсне – кто знает, что может сжимать в последний миг рука самоубийцы. Вот этот джентльмен говорит о следах на траве. Но в конце концов он мог и ошибиться. Что касается ножа, то ведь он мог отлететь в сторону, когда несчастный молодой человек рухнул навзничь. Возможно, я сужу о деле, как ребенок, но мне кажется, что Уиллоуби Смит сам наложил на себя руки.

Эта теория, кажется, произвела на Холмса впечатление, и он продолжал расхаживать по комнате, погруженный в свои мысли, и куря одну папиросу за другой.

– Скажите, профессор Корэм, – сказал он наконец, – а что вы держите в среднем ящике вашего секретера?

– Ничего такого, что могло бы заинтересовать вора. Семейные бумаги, письма от моей бедной жены, дипломы тех университетов, которые удостоили меня этой чести. Вот ключ. Взгляните сами.

Холмс взял ключ и посмотрел на профессора. Затем вернул ключ обратно.

– Благодарю вас. Но это сейчас не имеет значения, – сказал он. – С вашего позволения, я пойду в сад и все обдумаю на досуге. В вашей теории самоубийства что‑то есть. Итак, простите нас за вторжение, профессор Корэм. Я обещаю вам, что пока не буду вас тревожить. Мы зайдем к вам в два часа, после второго завтрака, если позволите, и расскажем обо всем, что за это время произошло.

Холмс казался чем‑то сильно расстроенным и долго ходил по аллее сада молча.

– Нашли нить? – спросил я его наконец.

– Все зависит от тех сигарет, которые я курил, – сказал он. – Возможно, я на ложном пути. Но сигареты покажут.

– Мой дорогой Холмс, – воскликнул я, – как же сигареты…

– Вы это увидите сами. Если я ошибся, ничего страшного нет. Пойдем по линии пенсне. Я люблю во всяком расследовании сократить путь, если возможно. А вот и наша дорогая миссис Маркер. Поговорим с ней минут пять, может быть, узнаем еще что‑нибудь.

Я уже, кажется, упоминал, что Холмс умел в мгновение ока снискать расположение женщины своей обходительностью. Не прошло и двух минут, как у них завязался оживленный разговор, точно они знали друг друга многие годы.

– Да, мистер Холмс, вы совершенно правы, сэр. Курит он ужас сколько. Весь день, а иногда и всю ночь, сэр. Придешь, бывало, утром в его комнату – настоящий лондонский туман, сэр. Бедный мистер Смит, он тоже курил, но совсем не столько, сколько профессор. А что касается здоровья профессора, то я, право, не знаю, становится оно лучше или хуже от такого курения.

– Во всяком случае, аппетит оно наверняка отбивает, а?

– Я бы не сказала, сэр.

– Наверно, профессор очень мало ест?

– Как когда, сэр. Как когда.

– Держу пари, сегодня он не завтракал. И второй завтрак он не сможет съесть после такого курения.

– Ошиблись, сэр. Наоборот, сегодня утром он ел очень много. Право, не знаю, когда он завтракал плотнее. А на второй завтрак заказал себе отбивные. Я удивилась, потому что я‑то смотреть не могу на еду, с тех пор как увидела вчера на полу в кабинете бедного мистера Смита. Но, видно, все люди разные. У профессора аппетит нисколько не испортился.

Мы ходили по саду все утро. Хопкинс отправился в деревню, чтобы проверить слухи о некой приезжей, которую якобы видели дети на Чатамском шоссе вчера утром. Что касается моего друга, то он, казалось, потерял весь интерес к делу. Никогда еще я не видел, чтобы он с такой прохладцей занимался расследованием. Даже когда Хопкинс явился и сказал, что дети действительно видели женщину, в точности соответствующую описанию Холмса, вплоть до пенсне, мой друг оставался безучастным. Он немного оживился, только когда Сьюзен, прислуживающая нам за едой, сказала, что мистер Смит вчера утром гулял по саду и вернулся домой за полчаса до происшествия. Я не представлял себе, какое значение для разбираемого дела имеет это обстоятельство, но понял, что Холмс включил его в ту общую картину, которая составилась у него в голове. Вдруг он вскочил и взглянул на часы.

– Два часа, джентльмены, – сказал он, – пойдемте наверх и поговорим начистоту с нашим другом профессором.

Старый профессор кончил второй завтрак, и пустая тарелка ясно говорила о том, что экономка была права: профессор обладал великолепным аппетитом. Было что‑то жуткое в его облике, когда он повернул к нам свою гриву и уставился на нас глубоко посаженными горящими глазами. И, конечно, он курил. Его одели, и он сидел в кресле у огня.

– Ну как, мистер Холмс, раскрыли вы тайну этого ужасного происшествия?

Он подвинул коробку с сигаретами к Холмсу. Холмс одновременно протянул руку, и коробка полетела на пол. Пришлось всем нам ползать на коленях и доставать сигареты из самых невозможных мест. Когда мы поднялись, я заметил, что глаза у Холмса блестят и щеки стали розовые. Я знал, что это был признак победы.

– Да, – сказал он. – Я раскрыл ее.

Стэнли Хопкинс и я уставились на него в изумлении. Усмешка тронула худое лицо старого профессора.

– Раскрыли? Где же, в саду?

– Нет, здесь.

– Как здесь? Когда?

– Только что.

– Вы шутите, мистер Холмс. Простите, но дело слишком серьезно, чтобы шутить.

– Я выковал и проверил каждое звено в цепи моих рассуждений, профессор Корэм, и я уверен, что цепь эта безупречна. Я не знаю, каковы ваши мотивы и какую точно роль играли вы в этой странной истории. Может быть, через несколько минут я узнаю это от вас. А пока позвольте мне описать вам, как все произошло, чтобы вы знали, каких подробностей мне еще не хватает для полноты картины. Вчера в вашем кабинете была дама. Она хотела взять какие‑то бумаги из среднего ящика секретера. У нее был свой ключ. Я имел возможность осмотреть ваш и убедился, что на нем нет следов от лака. Таким образом, вы не являетесь ее соучастником. Она пришла, насколько я могу понять, без вашего ведома, с целью ограбить вас.

Профессор выпустил изо рта облако дыма.

– Это, конечно, все интересно и поучительно, – сказал он, – но что же дальше? Если вы знаете каждый ее шаг, вы, наверное, можете сказать, куда же она потом делась?

– Попытаюсь. Итак, ваш секретарь схватил ее, и она заколола его, чтобы спастись… Я склонен считать эту трагедию несчастным случаем, поскольку я убежден, что у дамы не было намерения совершить это ужасное преступление. Убийца не приходит невооруженным. Ужаснувшись тому, что она сделала, она заметалась по комнате в поисках выхода. К несчастью, во время борьбы с молодым человеком она потеряла пенсне и поэтому, будучи очень близорукой, оказалась совсем беспомощной. Она побежала по коридору, думая, что это тот самый, по которому она пришла: ведь на полу в обоих коридорах лежат одинаковые циновки, – а когда она поняла, что попала не в тот коридор и дорога к выходу отрезана, было уже поздно. Что было делать? Назад идти она не могла. Оставаться в коридоре нельзя. Значит, надо было идти вперед по коридору. И она пошла. Поднялась по ступенькам, открыла дверь и оказалась у вас в комнате.

Старый профессор уставился на Холмса, нижняя челюсть у него отвисла, смесь страха и удивления ясно читалась на его выразительном лице. Потом он сделал над собой усилие, пожал плечами и несколько театрально засмеялся.

– Это все очень хорошо, мистер Холмс, – сказал он. – Но в вашей великолепной теории есть один маленький изъян. Я все время был в этой комнате, не выходил из нее весь день.

– Я знаю это, профессор Корэм.

– Вы хотите сказать, что, лежа на кровати, я мог не заметить, как женщина вошла ко мне?

– Я этого не говорил. Вы заметили, как женщина вошла. Вы говорили с ней. Вы узнали ее. Вы помогли ей спастись.

Профессор опять неестественно рассмеялся. Он встал с кресла, глаза у него горели, как раскаленные угли.

– Вы сошли с ума! – закричал он. – Вы бредите! Я помог ей спастись? Ну и где же она сейчас?

– Она вон там, – сказал Холмс и указал на высокий книжный шкаф в углу комнаты.

 

 

Старый профессор взмахнул руками, мрачное лицо его страшно исказилось, и он упал в кресло. В то же мгновение книжный шкаф, о котором говорил Холмс повернулся на петлях, и в комнату шагнула женщина.

– Вы правы. – Она говорила со странным акцентом. – Вы правы. Да, я здесь.

Она была вся в пыли и паутине, которую собрала, видимо, со стен своего убежища. Лицо ее, которое никогда нельзя было бы назвать красивым, все было в грязных потеках. Холмс правильно угадал ее черты, и, кроме того, у нее был еще длинный подбородок, выдававший упрямство. Из‑за близорукости и резкого перехода от темноты к свету она щурилась и моргала глазами, стараясь разглядеть, кто мы такие. И все же, несмотря на то, что она предстала нам в столь невыгодном свете, во всем ее облике было благородство, упрямый подбородок и гордо поднятая голова выражали смелость и внушали уважение и даже восхищение. Стэнли Хопкинс дотронулся до ее руки и объявил, что она арестована, но она отвела его руку мягко, но с достоинством, которому нельзя было не подчиниться. Старый профессор лежал распростертый в кресле, лицо у него дергалось, и он глядел на нее глазами загнанного зверя.

– Да, сэр, я арестована, – сказала она. – Я слышала весь разговор и поняла, что вы знаете правду. Я признаюсь во всем. Да, я убила этого молодого человека. Но вы были правы, сказав, что это несчастный случай. Я даже не знала, что у меня в руках нож, потому что в отчаянии я схватила первое, что попалось под руку, и ударила его, чтобы он отпустил меня. Я говорю вам правду.

– Мадам, – сказал Холмс, – я не сомневаюсь в том, что это правда. Может быть, вы присядете: мне кажется, вам нехорошо.

Мертвенная бледность залила ее лицо, и эта бледность была еще более ужасной от темных потеков грязи. Она села на край кровати.

– У меня мало времени, – продолжала она, – но я хотела бы рассказать вам всю правду. Я жена этого человека. Он не англичанин. Он русский. Я не назову его имени.

Старый профессор в первый раз зашевелился.

– Побойся бога, Анна! – закричал он. – Побойся бога!

Она взглянула на него с величайшим презрением.

– Зачем ты так цепляешься за свою презренную жизнь, Сергей? – сказала она. – Ты причинил вред многим и никому не сделал ничего хорошего, даже себе. Но не бойся, я не порву гнилую нить твоей жизни до положенного ей срока. Я достаточно взяла греха на свою совесть с тех пор, как переступила порог этого проклятого дома. Но я должна продолжить свой рассказ, а то будет поздно. Да, джентльмены, я жена этого человека. Ему было пятьдесят, а я была глупая двадцатилетняя девчонка, когда мы поженились. Это было в России, в университете, я не буду называть вам его.

 

 

– Побойся бога, Анна, – пробормотал старый профессор опять.

– Мы были революционеры, нигилисты, вы знаете. Он, я и многие другие. Потом начались преследования, был убит высокопоставленный полицейский чиновник, многих арестовали, и для того, чтобы спасти себя и получить большую награду, мой муж выдал жену и товарищей. Мы были арестованы. Некоторые отправились на виселицу, других сослали в Сибирь, и в том числе меня. Моя ссылка не была пожизненной. А мой муж, захватив с собой деньги, запятнанные кровью, уехал в Англию и поселился здесь в полном уединении, хорошо понимая, что как только организация узнает о его местонахождении, не пройдет и недели, как свершится правосудие.

Старый профессор протянул дрожащую руку и взял сигарету.

– Я в твоей власти, Анна, – сказал он, – но ты всегда была добра ко мне.

– Я еще не рассказала о главном его злодеянии, – продолжала она. – Среди членов организации был мой друг. Он был благороден, бескорыстен, он любил меня, словом полная противоположность моему мужу. Он ненавидел насилие. Мы все были виноваты – если это вина, – но он не был. Он писал мне письма, в которых убеждал меня избрать иной путь. Эти письма и мой дневник, в котором я изо дня в день описывала мои чувства к нему и наши разные убеждения, спасли бы его. Мой муж нашел этот дневник и письма и спрятал их. Он старался изо всех сил очернить Алексея, чтобы его присудили к смерти. Но ему не удалось. Алексей был сослан в Сибирь на каторгу. В эти минуты, когда мы здесь с вами сидим, он надрывается там в соляной шахте. Подумай об этом, негодяй, гнусный негодяй! Алексей, человек, чье имя ты недостоин даже произносить, влачит тяжкую жизнь раба, а ты благоденствуешь. Твоя жизнь сейчас в моих руках, но я не хочу марать их!

– Ты всегда была благородной женщиной, Анна, – сказал он, затягиваясь сигаретой.

Она поднялась, но тут же упала назад, застонав от боли.

– Я должна кончить, – сказала она. – Когда мой срок истек, я решила достать дневники и письма и отправить их русскому правительству, чтобы моего друга выпустили на волю. Я знала, что мой муж в Англии. После многих месяцев бесплодных поисков я наконец нашла его. Я знала, что он хранит дневник, потому что получила в Сибири от него письмо, в котором он укорял меня, приводя выдержки из дневника. Но я была уверена, зная его мстительность, что он не отдаст мне дневник по своей воле. Я должна была выкрасть его. С этой целью я наняла частного агента‑детектива, который поступил в дом мужа в качестве секретаря, это был твой второй секретарь, Сергей, тот, который так поспешно покинул тебя. Ему удалось выяснить, что дневник и письма лежат в среднем ящике секретера, и еще он сделал отпечаток ключа. Больше он ничего не хотел делать. Он передал мне план дома и сообщил, что во второй половине дня в кабинете никого не бывает, потому что секретарь работает вот здесь, наверху. В конце концов я решилась и проникла в дом, чтобы забрать бумаги. Мне это удалось, но какой ценой! Бумаги были в моих руках, и я уже запирала ящик стола, когда молодой человек схватил меня. Я его видела утром. Мы встретились на дороге, и я спросила его, где живет профессор Корэм, не зная, что он работает в качестве секретаря в этом доме.

– Совершенно правильно! – воскликнул Холмс. – Придя домой, секретарь рассказал своему хозяину о встрече. Умирая, он попытался объяснить, что это была она, то есть та, о которой он ему говорил.

– Дайте мне кончить, – властно сказала женщина, и лицо ее исказилось, как от боли. – Когда молодой человек рухнул навзничь, я бросилась вон из комнаты, ошиблась дверью и оказалась в спальне мужа. Он хотел выдать меня. Но я сказала ему, что его жизнь в моих руках. Если он выдаст меня правосудию, я выдам его организации. Я хотела жить не ради самой себя, я должна была исполнить задуманное. Он знал, что я выполню то, что сказала, и что судьба его в моих руках. По этой причине и только по этой он спрятал меня. Он толкнул меня в этот тайник, оставшийся от былых времен и известный только ему одному. Он ел у себя в спальне и мог уделять мне часть своей еды. Мы решили, что, когда полиция покинет дом, я ночью выскользну и никогда больше не вернусь. Но вам каким‑то образом все стало известно.

Она вынула из‑за лифа небольшой пакет.

– Выслушайте мои последние слова. Этот пакет спасет Алексея, я доверяю его вашей чести и вашей любви к справедливости. Возьмите его. Отнесите в русское посольство. Я исполнила свой долг и…

 

 

– Остановите ее! – воскликнул Холмс. Он бросился к ней и вырвал из ее рук маленькую склянку.

– Поздно, – сказала она, повалившись на кровать. – Я приняла яд, перед тем как выйти из убежища. Голова кружится. Я умираю. Прошу вас, сэр, не забудьте пакета.

– Простой случай, а между тем в некоторых отношениях весьма поучительный, – заметил Холмс, когда мы возвращались в город. – Все дело зависело от пенсне. Если бы не счастливая случайность, что умирающий секретарь в последнюю секунду схватил его, я не убежден, что мы бы нашли решение. Мне было ясно, что, лишившись таких сильных стекол, человек становится беспомощным и слепым. Помните, когда вы уверяли меня, что она и обратно прошла по той узкой полоске травы, ни разу не ступив в сторону, я сказал, что это был подвиг. Про себя я решил, что это невозможно, разве что, на наше несчастье, у нее оказалось в запасе второе пенсне. Тогда я стал серьезно обдумывать гипотезу, что обладательница пенсне находится в доме. Обнаружив сходство двух коридоров, я понял, что она очень легко могла спутать их. В таком случае, очевидно, она должна попасть в спальню процессора. Это соображение насторожило меня, и я тщательно осмотрел комнату, рассчитывая заметить в ней хоть какие‑нибудь признаки тайника. Ковер был цельный и туго натянут на полу, и я отбросил мысль о люке. Могла быть ниша позади книг, это бывает в старинных библиотеках. Я обратил внимание, что книги навалены на полу повсюду, только не перед этим шкафом. Он, следовательно, мог служить дверью. Но никаких других знаков, подтверждающих мое предположение, не было. Тогда я опять обратил внимание на ковер. Он был серовато‑коричневый, и я мог легко проделать один эксперимент. Для этого я выкурил несметное количество этих великолепных сигарет и усыпал весь пол возле подозрительного шкафа пеплом. Эта простая уловка оказалась очень эффективной. Потом мы пошли вниз и я, Уотсон, в вашем присутствии удостоверился (впрочем, вы не совсем поняли, куда клонят мои расспросы), что профессор стал есть гораздо больше. Это следовало ожидать, раз ему пришлось кормить еще одного человека. Затем мы снова поднялись в спальню. Рассыпав коробку с сигаретами, я получил возможность внимательно исследовать ковер и убедился, что в наше отсутствие узница покидала свое убежище. Ну, Хопкинс, вот и Чаринг‑Кросс. Поздравляю вас с удачно расследованным делом. Вы, я не сомневаюсь, поедете отсюда прямо в Скотленд‑Ярд. А наш путь, Уотсон, в русское посольство.

 

Пропавший регбист

 

The Adventure of the Missing Three‑Quarter

First published in the Strand Magazine, Aug. 1904, with 7 illustrations by Sidney Paget,

and in Collier’s Weekly, Nov. 1904, with 6 illustrations by Frederic Dorr Steele.

 

Из множества загадочных телеграмм, приходивших на Бейкер‑стрит, мне особенно запомнилась одна, которую принесли хмурым февральским утром лет семь или восемь назад. Телеграмма была адресована Шерлоку Холмсу, и в ней говорилось:

 

«Подождите меня. Ужасное несчастье. Исчез правый трехчетвертной. Крайне необходим завтра.

Овертон».

 

Целый час просидел Холмс, размышляя над ней в недоумении.

– Почтовый штемпель Стэнда, отправлена в десять тридцать шесть, – сказал Холмс, снова и снова перечитывая телеграмму.

– Должно быть, мистер Овертон очень волновался, и телеграмма получилась не совсем понятной. Ну что ж, мы подождем его и тогда все узнаем. А пока я почитаю сегодняшний «Таймс». Со скуки я готов взяться за самое пустячное дело.

Мы действительно переживали один из периодов бездействия. Это всегда доставляло мне немало беспокойства, ибо я по опыту знал, как опасно оставлять без работы его чрезвычайно активный мозг. Много лет я боролся с его пристрастием к наркотикам, которое одно время чуть было не погубило его поразительный талант. И теперь, даже в состоянии безделья, он не испытывал влечения к этому искусственному возбудителю. Но я понимал, что опасная привычка не уничтожена совсем, она дремлет; и всякий раз, как я замечал его осунувшееся аскетическое лицо и беспокойный блеск в глубоко посаженных глазах, я чувствовал, что сон неглубок и пробуждение близко. И я благословлял этого мистера Овертона, кто бы он ни был, нарушившего своей загадочной телеграммой покои моего друга, который грозил ему большими бедствиями, чем все опасности его беспокойной жизни.

Как мы и предполагали, вскоре за телеграммой появился и ее отправитель. О его прибытии возвестила визитная карточка, на которой стояло: мистер Сирил Овертон, Тринити‑колледж (Кембридж).

Задевая плечами косяки двери, в комнату вошел человек богатырского телосложения – не меньше двухсот фунтов крепких мускулов и костей. Он остановился, переводя взгляд с меня на Холмса; его красивое лицо выражало крайнюю озабоченность.

– Мистер Шерлок Холмс?

Мой друг поклонился.

– Я к вам прямо из Скотленд‑Ярда, мистер Холмс. Я видел там инспектора Стэнли Хопкинса. Он посоветовал мне обратиться к вам, сказав, что это дело скорее по вашей части.

Прошу вас, садитесь и расскажите, что случилось.

– Это ужасная история, мистер Холмс. Удивляюсь, как я еще не поседел. Вы, конечно, слышали о Годфри Стонтоне. На нем держится вся команда. Я готов отдать за него двух лучших игроков. Как он ведет мяч, пасует, какие применяет захваты! И при этом у него отличная голова: его слово для ребят закон! Без него нам нельзя, мистер Холмс. У нас, правда, есть Мурхаус, первый запасной. Но он полузащитник и всегда лезет в свалку, а не стоит, где ему положено, у боковой линии. Он отлично бьет по воротам, ничего не скажешь. Но поля он не видит. И бегает плохо. За оксфордскими нападающими, за Мортоном или Джонсоном ему не угнаться! У Стивенсона быстрые ноги, но он не может бить с двадцати пяти ярдов, а кому нужен такой трехчетвертной, даже если он хорошо бегает? Короче говоря, мистер Холмс, если вы не поможете мне найти Годфри Стонтона, мы пропали.

 

 

Мой друг с живым интересом выслушал эту длинную горячую речь, каждое положение которой подкреплялось энергичным ударом мускулистой руки по колену. Когда посетитель умолк, Холмс дотянулся рукой до картотеки и положил на колени ящичек на букву «С». Но на сей раз это вместилище разнообразных сведений обмануло его надежды.

– Здесь значится Артур X. Стонтон, приобретающий известность мошенник, – сказал он. – Есть также Генри Стонтон, которого вздернули на виселицу не без моей помощи. Но имя Годфри Стонтона я слышу впервые.

Теперь пришла очередь удивиться посетителю.

– Как, вам, всеведущему Шерлоку Холмсу, неизвестно это имя?! – воскликнул он. – В таком случае, надо полагать, что имя Сирила Овертона вам также ни о чем не говорит?

Холмс с добродушной улыбкой покачал головой.

– О боже! – вскричал атлет. – Ведь я был первым запасным в матче Англия – Уэльс, а с этого года капитан университетской команды. Но это неважно. Не думал я, что в Англии найдется хоть один человек, который не слышал о Годфри Стонтоне. Ведь это знаменитый трехчетвертной – гордость Кембриджа и Блэкхита, участник пяти международных встреч! Боже мой! Мистер Холмс, где вы были все это время?

Холмс рассмеялся наивности молодого гиганта.

– Мистер Овертон, вы живете в своем мире, чистом и здоровом, я живу в своем. Моя профессия сталкивала меня с людьми из разных слоев общества, но, слава богу, ни разу со спортсменами‑любителями, этой самой лучшей и самой здоровой частью населения Англии. Однако ваш неожиданный приход говорит о том, что в этом мире свежего воздуха и честной игры есть работа и для меня. Итак, дорогой сэр, прошу вас сесть и рассказать мне не спеша и возможно более подробно, что произошло и чем я могу вам помочь.

Молодое лицо Овертона приняло напряженное выражение, как бывает у людей, привыкших действовать силой, а не умом. Но мало‑помалу с многочисленными повторениями и неясными местами, которые я опущу, он поведал нам свою странную историю.

– Как я уже говорил, – начал Овертон, – я капитан команды Кембриджского университета, и Годфри Стонтон – мой лучший игрок. Завтра у нас матч с Оксфордским университетом. Вчера мы приехали в Лондон и остановились в гостинице «Бентли». В десять часов вечера я обошел все комнаты и лично убедился, что все ребята на месте; я считаю, что успех команды зависит не только от усиленных тренировок, но и от крепкого многочасового сна. Я поговорил с Годфри, и мне показалось, что он бледен и как будто чем‑то обеспокоен. Я спросил, что с ним, он ответил, что все в порядке, – просто немного болит голова, и я пожелал ему спокойной ночи. А спустя полчаса ко мне в номер зашел портье и сказал, что в гостиницу только что приходил какой‑то бородатый человек, по виду из простых, и попросил передать Годфри записку. Годфри еще не спал. Прочитав записку, он, словно пораженный громом, откинулся на спинку кресла. Перепуганный портье хотел позвать меня, но Годфри остановил его, потом выпил стакан воды и немного пришел в себя. Затем он спустился вниз, сказал несколько слов человеку, дожидавшемуся ответа, и они оба покинули гостиницу. Портье видел, как они чуть не бегом бросились к Стрэнду. Утром я зашел в комнату Годфри: его там не было, и, судя по нетронутой постели, не было всю ночь; вещи все оставались на тех же местах, как я их видел накануне вечером. Годфри ушел неизвестно куда и неизвестно с кем, и мне почему‑то кажется, что он никогда больше не вернется. Годфри – спортсмен до мозга костей, он не мог бы из‑за пустяков бросить тренировки. Не в его правилах подводить команду и капитана. Да, у меня такое предчувствие, что он исчез навсегда и мы никогда больше его не увидим.

Шерлок Холмс с глубоким вниманием выслушал этот рассказ.

– Вы что‑нибудь предприняли? – спросил он.

– Я отправил телеграмму в Кембридж, чтобы узнать, не появлялся ли он там. Мне ответили, что в Кембридже его нет.

– Мог ли он вчера попасть в Кембридж?

– Да, ночным поездом одиннадцать часов пятнадцать минут.

– Но, насколько вы можете судить, он не воспользовался этим поездом?

– На вокзале его не видели.

– Что вы стали делать дальше?

– Я послал телеграмму лорду Маунт‑Джеймсу.

– Почему именно ему?

– Годфри – сирота. Лорд Маунт‑Джеймс – его близкий родственник, кажется, дядя.

– Вот как. Это по‑новому освещает дело. Ведь лорд Маунт‑Джеймс – один из самых богатых людей в Англии.

– Да, Годфри как‑то вскользь говорил об этом.

– У лорда есть еще родственники?

– Нет, Годфри – его единственный наследник. Старику уже около восьмидесяти, он страдает подагрой. Говорят, он мог бы суставами мелить бильярдный кий. Он ужасный скряга, никогда не давал Годфри ни шиллинга. Но со временем все так или иначе перейдет к Годфри.

– Вы получили ответ от лорда?

– Нет.

– Что могло заставить вашего друга обратиться к лорду?

– Вчера вечером он был чем‑то озабочен. Если из‑за денег, то, возможно, он и обратился к старику. Ведь у того их куры не клюют. Но, по‑моему, это дело безнадежное. И Годфри это знал, он почти никогда ни за чем не обращался к старику.

– Ну, это скоро выяснится. А теперь допустим, что он поехал к лорду. Тогда как вы объясните появление этого субъекта в столь поздний час, и почему оно так подействовало на Годфри.

– Для меня все это полнейшая загадка, – ответил Сирил Овертон, сжав голову руками.

– Ну ладно. У меня сегодня свободный день, и я с удовольствием займусь вашим делом, – сказал Холмс. – А вам бы я посоветовал подумать о том, как провести матч без этого молодого человека. Как вы сами заметили, столь таинственное исчезновение должно иметь причину: и эта причина может задержать его неизвестно сколько времени. А сейчас в гостиницу, может, портье вспомнит еще что‑нибудь.

Шерлок Холмс обладал счастливым даром располагать к себе самых робких свидетелей. Вместе с портье мы отправились в опустевшую комнату Годфри Стонтона, и тот очень скоро рассказал ему все, что мог вспомнить о ночном посетителе. Это был мужчина лет пятидесяти, скромно одетый, с бледным лицом и седой бородой. Он не походил ни на джентльмена, ни на рабочего. Портье про него сказал: «…ни то ни се». Он был очень взволнован – портье заметил, как дрожала его рука, когда он протянул ему записку. Годфри Стонтон, прочитав принесенную портье записку, сунул ее в карман. Выйдя в холл, он не подал руки посетителю. Они только обменялись несколькими фразами, портье разобрал лишь слово «время». Потом оба поспешно покинули гостиницу. На часах в холле было ровно половина одиннадцатого.

– Еще несколько вопросов, – сказал Холмс, садясь на кровать Стонтона. – Вы дежурите днем, не так ли?

– Да, сэр. Я работаю до одиннадцати часов вечера.

– Ночной портье, надеюсь, ничего необычного не заметил?

– Нет, сэр. Только несколько человек вернулись поздно из театра. Больше никто не приходил.

– Вы вчера никуда не отлучались из гостиницы?

– Нет, сэр.

– Были ли для мистера Стонтона письма или телеграммы?

– Да, сэр, телеграмма.

– Вот как, это интересно. В котором часу?

– Около шести.

– Где мистер Стонтон получил ее?

– У себя в комнате.

– Вы видели, как он читал ее?

– Да, сэр: я ждал, не будет ли ответа.

– Ну и как?

– Он написал ответ, сэр.

– Вы отнесли его на почту?

– Нет, он отнес сам.

– Но он написал его в вашем присутствии?

– Да, сэр. Я стоял у двери, а он сидел за столом, спиной ко мне. Когда он кончил писать, он сказал: «Можете идти, я отправлю ответ сам».

– Чем он писал ответ?

– Пером, сэр.

– Он взял телеграфный бланк со стола?

– Да, сэр. Он писал на верхнем бланке.

 

 

Холмс взял бланки и, подойдя к окну, тщательно осмотрел верхний.

– Жаль, что он не писал карандашом, – разочарованно сказал он, бросив бланки на стол. – Вы ведь, Уотсон, не раз, наверное, замечали, что буквы, написанные карандашом, четко отпечатываются на следующем листе – это обстоятельство разрушило немало счастливых браков. Ну, а здесь, к сожалению, нет никаких следов. Это значит, что он писал мягким широким пером. И я почти уверен, что в этом случае нам может помочь пресс‑папье. Ага! Вот то, что нам нужно!

Он сорвал лист промокательной бумаги, и мы увидели на ней загадочные иероглифы.

 

 

– Поднесите к зеркалу! – заволновался Сирил Овертон.

– Не нужно, – сказал Холмс. – Бумага тонкая, мы увидим текст на обратной стороне.

Он перевернул листок, и мы прочитали:

 

 

 

«Помогите нам, ради всего святого».

 

– Это последние слова телеграммы, которую Годфри Стонтон отправил за несколько часов до исчезновения. Не хватает по меньшей мере шести слов. Но и то, что есть, свидетельствует о серьезной опасности, угрожавшей молодому человеку, от которой кто‑то мог бы защитить его. Причем, опасность угрожала двоим – в телеграмме стоит «нам», а не «мне». Так что замешан еще один человек. И это, конечно, ночной посетитель Годфри Стонтона, который сам был в крайнем смятении. Но что у него может быть с ним общего? И кто этот третий, кому была послана мольба о помощи? Вот с него‑то мы и начнем наши поиски.

– Значит, первым делом надо узнать, кому послана телеграмма, – предположил я.

– Совершенно верно, мой дорогой Уотсон. Эта глубокая мысль и мне пришла в голову. Но разве вам неизвестно, что если мы явимся на почту и потребуем корешок телеграммы, то служащие едва ли пойдут нам навстречу. Столько еще у нас бюрократизма! Однако, если взяться за дело с умом и тактом, то можно, пожалуй, надеяться на успех. А теперь, мистер Овертон, я хотел бы в вашем присутствии просмотреть бумаги, оставленные на столе.

Холмс переворачивал быстрыми, тонкими пальцами письма, счета и записные книжки, изучая их живым, проницательным взглядом.

– Ничего интересного, – сказал он наконец. – кстати, ваш друг, кажется, не жаловался на здоровье. Его ничего не беспокоило?

– Нет, он здоров как бык.

– Вы когда‑нибудь видели его больным?

– Ни разу. Однажды он расшиб ногу, и еще как‑то у него сместилась коленная чашечка, но все это пустяки.

– И все‑таки, возможно, он не так уж здоров, как вам кажется. По‑моему, он чем‑то болен, но держит это в тайне. С вашего согласия я захвачу с собой некоторые бумаги, они могут понадобиться нам в дальнейшем.

– Одну минуту, – послышался скрипучий голос, и, оглянувшись, мы увидели в дверях смешного старичка, размахивающего руками. На нем был порыжелый сюртук с развязавшимся белым галстуком и цилиндр с необычайно широкими полями. Он был похож на деревенского священника или наемного плакальщика. Но, несмотря на этот жалкий, почти нелепый вид, его резкий голос и решительные манеры выдавали в нем человека, привыкшего повелевать.

 

 

– Кто вы такой, сэр, и по какому праву берете бумаги этого джентльмена? – спросил он.

– Я частный сыщик. Хочу найти причину его исчезновения.

– Ах вон оно что! А кто вас об этом просил?

– Вот этот джентльмен, друг мистера Стонтона. Его направили ко мне из Скотленд‑Ярда.

– Кто вы такой, сэр?

– Я Сирил Овертон.

– Значит, это вы послали мне телеграмму. Я лорд Маунт‑Джеймс. Получив ее, я с первым же омнибусом отправился сюда. Значит, это вы наняли сыщика?

– Да, сэр.

– И вы готовы платить?

– Я не сомневаюсь, что мой друг Годфри оплатит счет.

– А если вы его не найдете? Что тогда, отвечайте!

– В таком случае его родные, несомненно…

– Ни в коем случае, сэр! – взвизгнул старик. – И не думайте, что я заплачу вам хоть пенни. Так и знайте, мистер сыщик. Я единственный родственник этого молодого человека, и я заявляю, что меня все это не касается. Если у него есть виды на наследство, то только потому, что я никогда не бросал денег на ветер и сейчас не собираюсь этого делать. Что же касается бумаг, с которыми вы так бесцеремонно обращаетесь, то должен сказать, что если они представляют какую‑нибудь ценность, вы будете по всей строгости отвечать за каждый пропавший листок.

– Отлично, сэр, – сказал Шерлок Холмс. – Но позвольте спросить, нет ли у вас каких‑либо соображений, куда мог деться молодой человек.

– Никаких соображений! Он достаточно взрослый, чтобы заботиться о себе. И если у него хватило ума потеряться, пусть пеняет на себя. Я категорически отказываюсь участвовать в его розысках.

– Я понимаю вас, – сказал Холмс, и в его глазах сверкнул злой огонек. – Но вы, кажется, не совсем меня понимаете. Годфри Стонтон небогат. И если его похитили, то вовсе не для того, чтобы завладеть его состоянием. Молва о вашем богатстве, лорд Маунт‑Джеймс, распространилась даже за границей. Не исключено поэтому, что вашего племянника похитили бандиты, которые надеются выведать у него план вашего дома, ваши привычки и где вы храните драгоценности.

Лицо нашего неприятного посетителя стало белым, как его галстук.

– Боже мой, сэр, я никогда не думал, что люди способны на такое! Каких только мерзавцев нет на свете! Но Годфри – стойкий парень, он не предаст своего дядю. Впрочем, я сегодня же вечером отвезу в банк фамильное серебро. А вы, мистер сыщик, не жалейте, пожалуйста, сил. Во чтобы то ни стало найдите его целым и невредимым. Что же касается денег – ну, скажем, пять или даже десять фунтов, – можете всегда рассчитывать на меня.

Но даже сейчас, в эту минуту просветления, титулованный скряга ничем не мог нам помочь, ибо почти ничего не знал о своем племяннике. Единственный ключ к тайне по‑прежнему содержался в последних словах телеграммы, и Холмс с ее помощью надеялся нащупать следующее звено. Наконец лорд Маунт‑Джеймс ушел. Ушел и Овертон, чтобы вместе с командой обсудить свалившуюся на них беду. Рядом с гостиницей была почта, и мы остановились перед ней.

– Стоит рискнуть, Уотсон, – сказал Холмс. – Конечно, с ордером на руках я мог бы просто потребовать, чтобы мне показали корешки, но до этой стадии еще далеко. Я думаю, что они вряд ли запомнили его лицо в этой беспрестанной сутолоке. Рискнем!

– Простите за беспокойство, – обратился он через окошко к молодой девушке, пустив в ход все свое обаяние. – Вчера я отправил телеграмму и боюсь, что сделал в ней большую ошибку. Почему‑то задерживается ответ, уж не забыл ли я подписаться. Могли бы вы проверить?

Девушка взяла пачку корешков.

– В котором часу вы отправили телеграмму? – спросила она.

– Сразу же после шести…

– Кому?

Холмс прижал палец к губам и оглянулся на меня.

– Она кончается словами: «…ради всего святого», – прошептал он. – Пожалуйста, я очень беспокоюсь.

Девушка отделила одну из телеграмм.

– Вот она. Фамилии действительно нет, – сказала она, разглаживая ее на стойке.

– Я так и знал, – сказал Холмс. – Боже, какой я идиот! До свидания, мисс, премного вам благодарен. У меня словно гора с плеч свалилась.

Когда мы вышли на улицу, он довольно засмеялся, потирая руки.

– Ну? – спросил я.

– Все хорошо, дорогой Уотсон! У меня в запасе было семь разных способов, как подобраться к телеграмме. Но я меньше всего ожидал, что повезет с первого раза.

– Что же вы узнали?

– Узнал отправной пункт наших исследований. Вокзал Кингс‑Кросс, – сказал он кучеру подъехавшего к нам кэба.

– Значит, мы уезжаем из Лондона?

– Да, в Кембридж. Все говорит о том, что надо искать в этом направлении.

– Скажите, пожалуйста. Холмс, – начал я, когда кэб громыхал по Грэйс‑Инн‑роуд, – составили ли вы себе представление, почему исчез Годфри Стонтон? Мне кажется, что ни в одном вашем деле мотивы не были столь туманны. Вы вряд ли верите, что его похитили, зарясь на деньги его богатого дядюшки.

– Признаюсь, дорогой Уотсон, мне это действительно кажется маловероятным. Я выдвинул такую версию, чтобы расшевелить этого в высшей степени неприятного старика.

– И вам это как нельзя лучше удалось. Но все‑таки, Холмс, что случилось с молодым человеком?

– У меня есть несколько идей. Во‑первых, молодой человек исчезает накануне важного матча. Факт немаловажный, если учесть, что он лучший игрок команды. Это может быть простым совпадением, а может, и нет. Любительский спорт – зрелище, на котором не принято заключать пари. И все‑таки многие заключают. Значит, есть люди, которым выгодно вывести Стонтона из игры. Ведь случается же, что перед скачками исчезает лучшая лошадь. Это первая версия. Вторая основывается на том очевидном факте, что молодой человек скоро станет обладателем громадного состояния, хотя в настоящее время его средства ничтожны. Можно предположить поэтому, что он стал жертвой шайки, которая потребует за него крупный выкуп.

– Но эти версии не объясняют телеграммы.

– Совершенно верно, Уотсон. Телеграмма пока остается единственной реальной уликой, и мы не должны отвлекаться от нее. Поэтому мы и едем в Кембридж. Там мы узнает, какую роль играет телеграмма в этом деле. Дальнейший ход расследований пока неясен, но я буду очень удивлен, если к вечеру все или почти все не разъяснится.

Мы приехали в старый университетский городок с наступлением темноты. На вокзале Холмс нанял кэб и приказал кучеру ехать к дому доктора Лесли Армстронга. Спустя несколько минут наш кэб остановился у большого особняка на оживленной улице. Мы вошли в холл и, после долгого ожидания, были приглашены в приемную доктора.

 

 

Имя доктора Лесли Армстронга было мне незнакомо, что достаточно ясно показывает, как далек я был в то время от медицины. Теперь я знаю, что он не только один из лучших профессоров медицинского факультета, но и ученый с европейским именем, внесший значительный вклад в целый ряд наук. Даже ничего не слыхав о его ученых заслугах, а только раз взглянув на него, можно было с уверенностью сказать, что он человек выдающийся. У него было крупное, волевое лицо, глубокий, сосредоточенный взгляд из‑под густых бровей, массивный, как гранитная глыба, подбородок. Это был человек с острым умом и сильным характером: суровый, аскетический, сдержанный и даже внушающий робость. Он повертел в руках визитную карточку моего друга и неприветливо посмотрел на нас.

– Я слышал о вас, мистер Холмс, и о вашей деятельности и должен сказать, что я не одобряю ее.

– В этом вы единодушны, доктор, со всеми преступниками Англии, – спокойно ответил мой друг.

– Само собой разумеется, что, когда ваши усилия направлены на искоренение преступности, вас должны поддерживать все здравомыслящие члены общества. Хотя, смею думать, официальные власти достаточно компетентны в своем деле. Достойно же осуждения то, что вы суетесь в чужие тайны, извлекаете на свет божий семейные драмы, тщательно оберегаемые от постороннего глаза, и наконец отвлекаете от дела людей, более вас занятых. Сейчас, например, вместо того, чтобы беседовать с вами, я должен был бы писать научный трактат.

– Несомненно, доктор. И все же наша беседа может оказаться более важной, чем любой трактат. Между прочим, доктор, мы делаем как раз обратное тому, что вы так справедливо осуждаете. Мы охраняем от огласки чужие тайны, что неизбежно происходит, если дело попадет в руки полиции. Считайте меня партизанским отрядом, что ли, действующим отдельно от регулярных сил. Так вот, я сегодня приехал к вам поговорить о мистере Годфри Стонтоне.

– А что с ним случилось?

– Вы его знаете, не так ли?

– Он мой близкий друг.

– Вам известно о его исчезновении?

– Об исчезновении? – Суровое лицо доктора не дрогнуло.

– Он ушел из гостиницы вчера вечером, и больше его не видели.

– Он, несомненно, вернется.

– Завтра матч университетских команд.

– Мне нет дела до этих детских забав. Судьба молодого человека действительно не безразлична мне, потому что я знаю его и люблю, а регби – это не по моей части.

– Значит, я могу рассчитывать на вашу помощь. Я тоже обеспокоен судьбой мистера Стонтона. Вам известно, где он находится?

– Нет, конечно.

– Вы видели его вчера или сегодня?

– Нет.

– Какого вы мнения о здоровье мистера Стонтона?

– Он абсолютно здоров.

– Жаловался ли он когда‑нибудь на недомогание?

– Ни разу.

Холмс вынул листок бумаги и показал его доктору.

– Как тогда вы объясните происхождение этой квитанции на тринадцать гиней, уплаченных в прошлом месяце мистером Годфри Стонтоном доктору Лесли Армстронгу из Кембриджа? Я нашел ее на письменном столе Стонтона среди прочих бумаг.

Лицо доктора налилось кровью.

– Я не вижу необходимости давать вам объяснения, мистер Холмс.

Холмс спрятал квитанции в записную книжку.

– Вы, по‑видимому, предпочитаете давать объяснения перед публикой, – сказал он. – А я ведь вам уже говорил, что гарантирую сохранение тайны. Вы поступили бы гораздо благоразумнее, если бы вполне доверились мне.

– Я ничего не могу сказать об этой квитанции.

– Имели вы от Стонтона какое‑либо известие с тех пор, как он уехал в Лондон?

– Нет.

– Ох, уж эта почта! – сокрушенно вздохнул Холмс. – Вчера вечером в шесть часов пятнадцать минут Годфри Стонтон послал вам срочную телеграмму, которая, несомненно, связана с его исчезновением, и вам до сих пор ее не принесли. Это – возмутительное безобразие! Я сейчас же пойду в местное почтовое отделение и подам жалобу.

Доктор Лесли Армстронг вскочил на ноги, его темное лицо побагровело от гнева.

– Потрудитесь немедленно покинуть мой дом, сэр, – сказал он. – И передайте вашему хозяину, лорду Маунт‑Джеймсу, что я не желаю иметь никаких дел ни с ним, ни с его агентами. – он неистово зазвонил в колокольчик. – Джон, проводи этих джентльменов.

Напыщенный дворецкий только что не вытолкал нас, и мы оказались на улице. Холмс рассмеялся.

– Да, доктор Лесли Армстронг – действительно решительный и энергичный человек, – сказал он. – Он с успехом мог бы заменить профессора Мориарти, направь он свои таланты по другому руслу. Итак, мой бедный Уотсон, мы одиноки и неприкаянны в этом негостеприимном городе. А ведь уехать отсюда мы не можем. Это значит отказаться от поисков. Смотрите, прямо напротив дома Армстронга, как нельзя более кстати, гостиница. Снимите комнату с окнами на улицу и купите еды, а я между тем наведу кое‑какие справки.

Наведение справок заняло у Холмса больше времени, чем он предполагал, и в гостиницу он вернулся лишь к девяти часам. Он был в плохом расположении духа, бледен, весь в пыли и валился с ног от голода и усталости. На столе его ждал холодный ужин. Утолив голод, он раскурил трубку и приготовился в своем обычном полушутливом тоне рассказывать о своих неудачах, к которым он всегда относился с философским спокойствием. Вдруг на улице послышался скрип колес экипажа, Холмс поднялся и выглянул в окно. Перед домом доктора в свете газового фонаря стояла карета, запряженная парой серых лошадей.

– Доктор отсутствовал три часа, – сказал Холмс, – он уехал в половине седьмого и вот только что вернулся. Значит, он был где‑то в радиусу десяти – двенадцати миль. Он ездит куда‑то каждый день, а иногда даже два раза в день.

– Это не удивительно, ведь он практикующий врач.

– В том‑то и дело, что Армстронг не практикующий врач. Он профессор и консультант, а практика только отвлекла бы его от научной работы. Зачем же ему понадобилось совершать эти длинные и утомительные поездки? Кого он навещает?

– Его кучер мог бы…

– Мой дорогой Уотсон, к кучеру я первым делом и обратился. Но он спустил на меня пса: не знаю, чем это объяснить – то ли его собственным свирепым нравом, то ли приказом хозяина. Однако вид моей трости не очень понравился ни кучеру, ни собаке, и инцидент на этом был исчерпан. Наши отношения после этого настолько обострились, что о каких‑либо расспросах не могло быть и речи. Но, к счастью, во дворе гостиницы я разговорился с одним славным малым – местным жителем, он‑то и рассказал мне о привычках доктора и его ежедневных поездках. Во время нашего разговора, словно в подтверждение его слов, к дому доктора подъехала карета.

– И вы решили следовать за ней?

– Чудесно, Уотсон! Вы сегодня бесподобны, именно это я и решил. Рядом с нашей гостиницей, как вы, вероятно, заметили, есть магазин, торгующий велосипедами. Я бросился туда, взял напрокат велосипед и покатил за каретой, которая была уже довольно далеко. Я быстро нагнал ее и, держась на расстоянии около ста ярдов, следовал за ее фонарем. Так мы выехали из города и уже отъехали довольно далеко, когда случилось неожиданное: карета остановилась, из нее вышел доктор и, решительным шагом приблизившись ко мне, язвительно заметил, что, поскольку дорога узкая, он не хотел бы своей каретой загораживать мне путь. Он был неподражаем. Я проследовал мимо кареты и, отъехав несколько миль, остановился. Я ждал долго – карета словно сквозь землю провалилась. «Наверное, свернула на одну из проселочных дорог», – решил я и покатил обратно. Кареты и след простыл. Доктор вернулся, как видите, только сейчас. Сначала я никак не связывал эти поездки с исчезновением Годфри Стонтона, меня просто интересовало все, что касается доктора Армстронга. Но хитрость доктора меня насторожила. И я не успокоюсь, пока все не узнаю.

– Попытаемся выследить его завтра.

– Сможем ли? Это не так просто. Вы ведь не знаете окрестностей Кембриджа! Укрыться на этой плоской, как стол, местности негде, а человек, которого мы хотим выследить, вовсе не глуп, как он это ясно показал сегодня. Я отправил телеграмму Овертону, чтобы он сообщил, не случилось ли в Лондоне чего нового. А пока сосредоточим все внимание на докторе Армстронге: ведь это его имя я прочитал на корешке телеграммы благодаря любезности телеграфистки. Я готов поклясться, он знает, где находится Стонтон. А если знает он, то должны узнать и мы. Надо признаться, что счет пока в его пользу, а вы хорошо знаете, Уотсон, что не в моих правилах бросать игру на этой стадии.

Но и следующий день не приблизил нас к решению загадки. После завтрака нам принесли записку, и Холмс с улыбкой протянул ее мне. Вот что в ней было:

 

«Сэр, смею вас заверить, что, преследуя меня, вы теряете время. Как вы убедились прошлой ночью, в задке моей кареты есть окно, и если вас не пугает двадцатимильная прогулка, конечными пунктом которой будут ворота вашей гостиницы, то можете смело следовать за мной. Но должен вам сказать, что слежка за мной никоим образом не поможет мистеру Годфри Стонтону. Я уверен, что лучшей услугой, какую вы могли бы оказать этому джентльмену, было бы ваше немедленное возвращение в Лондон. Скажите вашему хозяину, что вам не удалось напасть на его след. В Кембридже вы ничего не добьетесь.

Искренне ваш Лесли Армстронг».

 

– Да, доктор прямодушный и честный противник, – сказал Холмс. – Но он разжег мое любопытство, и я не уеду отсюда, пока не узнаю, куда и зачем он ездит.

– Карета уже у его дверей, – сказал я. – А вот и он сам. Взглянул на наше окно. Садится в карету. Может, мне попытать счастья на велосипеде?

– Нет, нет, мой дорогой Уотсон! При всем моем уважении к вашей природной сообразительности должен сказать, что доктор вам не по плечу. Я уж как‑нибудь сам постараюсь с ним управиться. Боюсь, что вам пока придется заняться чем‑нибудь другим, ибо появление двух любопытствующих незнакомцев в окрестностях Кембриджа вызвало бы нежелательные толки. Вы, несомненно, найдете много интересного в этом почтенном городе, а я постараюсь принести вечером более благоприятные вести.

Но и в этот день моему другу не повезло. Он вернулся поздно вечером, усталый и разочарованный.

– Весь день потратил впустую, Уотсон. Зная направление поездок доктора, я объездил все тамошние деревни, разговаривал с трактирщиками и другими осведомленными людьми. Я обошел Честертон, Хистон, Уотербич и Окингтон, и везде меня постигла неудача. Ежедневное появление кареты наверняка не осталось бы незамеченным в этом «сонном царстве». Словом, счет два – ноль в пользу доктора. Телеграммы не было?

– Была, я ее распечатал, вот она: «Помпей. Обратитесь Джереми Диксону Тринити‑колледж», – и ничего не понял.

– Ну, это ясно. Телеграмма от нашего друга Овертона. Ответ на мой вопрос. Сейчас я пошлю записку мистеру Джереми Диксону. Уверен, что на этот раз счастье, несомненно, улыбнется нам. Кстати, как прошел матч?

– В сегодняшней вечерней газете помещен подробный отчет о матче. Выиграл Оксфорд. Вот чем кончается отчет: «Поражение светло‑голубых объясняется отсутствием прославленного игрока международного класса Годфри Стонтона. Оно дало о себе знать на первых же минутах встречи. Отсутствие комбинационной игры в трехчетвертной линии, вялость в нападении и обороне свели на нет усилия этой сильной и дружной команды».

– Значит, беспокойство нашего друга Овертона имело основания, – сказал Холмс. – Но лично я разделяю мнение доктора. Мне тоже нет никакого дела до регби. А сейчас спать, Уотсон, завтра нам предстоит хлопотливый денек.

Я пришел в ужас, когда, проснувшись на следующее утро, увидел Холмса у камина с небольшим шприцем в руках. Шприц ассоциировался у меня с его единственной слабостью, и я решил, что мои худшие опасения оправдались. Увидев ужас на моем лице. Холмс рассмеялся и положил шприц на стол.

– Нет, нет, дорогой друг, не надо беспокоиться. Шприц на этот раз не орудие зла, это скорее ключ к разгадке тайны. Я возлагаю на него большую надежду. Все пока что благоприятствует нам. Я только что совершил небольшую вылазку. А теперь позавтракайте поплотнее, Уотсон, ибо сегодня мы возьмем след доктора Армстронга. И я не позволю ни себе, ни вам ни минуты отдыха, пока мы не загоним его в нору.

– Тогда давайте захватим завтрак с собой. Я не успею поесть: ведь доктор сию минуту уедет. Карета уже у дверей.

– Сегодня это неважно. Пусть едет. Он будет семи пядей во лбу, если ему удастся ускользнуть от нас. Когда позавтракаете, мы спустимся вниз, и я познакомлю вас с одним замечательным сыщиком.

Мы сошли вниз, и Холмс повел меня в конюшню. Открыв стойло, он вывел приземистую и вислоухую пегую собаку‑ищейку.

– Позвольте представить вам Помпея, – сказал он, – гордость местных охотников. Судя по его сложению, он не шибкий бегун, но зато он отлично держит след. Ну, Помпей, хотя ты и не очень быстр, но, думаю, двум лондонцам среднего возраста будет нелегко угнаться за тобой, поэтому я позволю себе прикрепить к твоему ошейнику этот кожаный поводок. А теперь вперед, покажи, на что ты способен.

Он подвел Помпея к дому доктора. Собака понюхала землю и, натянув повод, с визгом рванулась по улице. Спустя полчаса мы были за городом.

– Что это значит. Холмс? – спросил я.

– Старый, избитый прием, но порой дает отличные результаты. Сегодня утром я заглянул во двор к доктору и облил из шприца заднее колесо кареты анисовым маслом. Помпей будет гнать за ним хоть до самого Джон‑о'Гротса[12]. Чтобы сбить его со следа, нашему другу пришлось бы в карете переправляться через Кэм. Ах, какой хитрец! Вот почему ему удалось улизнуть тогда ночью!

 

 

Собака вдруг круто свернула с дороги на поросший травой проселок. Через полмили он вывел нас на другое шоссе. След круто повернул вправо. Дорога обогнула город с востока и повела в направлении, противоположном тому, в каком мы начали преследование.

– Значит, этот крюк он сделал исключительно ради нас, – сказал Холмс. – Не удивительно, что мои вчерашние поиски ни к чему не привели. Доктор играет по всем правилам. Интересно, что его заставляет прибегать к таким хитростям? Вон там, справа, должно быть, Трампингтон. Смотрите. Уотсон. А, карета! Скорее, скорее, иначе все пропало!

Он бросился в ближайшую калитку, увлекая за собой упирающегося Помпея. Едва мы укрылись за живой изгородью, как карета промчалась мимо. На мгновенье я увидел доктора Армстронга. Он сидел сгорбившись, обхватив руками голову, – живое воплощение горя. Взглянув на помрачневшее лицо моего спутника, я понял, что и он заметил состояние доктора.

 

 

– Боюсь, как бы наши поиски не имели печального конца, – сказал он. – Но мы сейчас все узнаем. Помпей, вперед! Вон к тому дому!

Сомнений не было: мы достигли цели. Помпей, взвизгивая, бегал у ворот, где еще виднелись следы экипажа. Холмс привязал собаку к плетню, и мы по дорожке поспешили к дому. Мой друг постучал в невысокую, грубо сколоченную дверь, подождал немного и постучал снова. В доме кто‑то был, оттуда доносился стон, полный безысходного отчаяния и горя. Холмс в нерешительности постоял у двери, потом оглянулся на дорогу. По ней мчалась карета, запряженная парой серых лошадей.

– Доктор возвращается! – вскричал Холмс. – Скорее в дом. Мы должны узнать, в чем дело!

Он распахнул дверь, и мы оказались в холле. Стон усилился, перейдя в непрерывный отчаянный вопль. Он доносился откуда‑то сверху. Холмс стремительно бросился туда, я за ним. Он толкнул полуоткрытую дверь, и мы в ужасе остановились перед открывшейся нашим глазам картиной.

 

 

На кровати недвижно лежала молодая красивая девушка. Ее спокойное бледное лицо обрамляли пышные золотистые волосы. Потускневшие широко открытые голубые глаза смотрели в потолок. В изножье кровати, зарывшись лицом в простыни, стоял на коленях молодой человек, тело его содрогалось от рыданий. Горе совсем убило его, он даже не взглянул в нашу сторону. Холмс положил ему руку на плечо.

– Вы мистер Годфри Стонтон?

– Да, да… Это я. Но вы пришли поздно. Она умерла.

Он, видимо, принял нас за врачей. Холмс пробормотал несколько слов соболезнования и попытался объяснить ему, сколько хлопот доставил он своим друзьям, когда на лестнице послышались шаги и в дверях появилось суровое, порицающее лицо доктора Армстронга.

– Итак, джентльмены, – сказал он, – вы добились своего и выбрали для вторжения самый подходящий момент. Я не хотел бы затевать ссору в присутствии усопшей, но знайте: будь я моложе, ваше чудовищное поведение не осталось бы безнаказанным.

– Простите, доктор Армстронг, но мне кажется, мы не совсем понимаем друг друга, – с достоинством отвечал мой друг.

– Не согласитесь ли вы спуститься вниз, где мы могли бы обсудить это печальное дело?

Через минуту мы сидели в гостиной.

– Я слушаю вас, сэр, – сказал доктор.

– Прежде всего я хочу, чтобы вы знали, что я не имею никакого отношения к лорду Маунт‑Джеймсу, более того, этот старик мне глубоко несимпатичен. Поймите, если исчезает человек и ко мне обращаются за помощью, мой долг – разыскать его. Как только пропавший найден, миссия моя окончена. И если не был нарушен закон, то тайна, которой я невольно коснулся, навсегда останется тайной. В этом деле, как я полагаю, не было нарушения закона, и вы можете целиком рассчитывать на мою скромность. Ни одно слово о нем не проникнет на страницы газет.

Доктор Армстронг шагнул вперед и протянул Холмсу руку.

– Я ошибался в вас, мистер Холмс, – сказал он. – Вы настоящий джентльмен. Я оставил было несчастного Стонтона наедине с его горем, но потом, благодарение богу, решил вернуться обратно: может, ему понадобится моя помощь. И это дало мне возможность узнать вас лучше Вы достаточно осведомлены об этом деле, и мне не составит труда объяснить все остальное. Год назад Годфри Стонтон снимал квартиру в Лондоне. Он полюбил дочь хозяйки и вскоре женился на ней. Мир не видел женщины нежнее, красивее и умнее ее. Никто не постеснялся бы иметь такую жену. Но Годфри – наследник этого отвратительного скряги. И если бы он узнал о женитьбе племянника, он лишил бы его наследства. Я хорошо знаю Годфри и очень люблю его. Он в полном смысле слова прекрасный человек. И я всячески способствовал тому, чтобы сохранить его тайну. Благодаря этому уединенному дому и осторожности Годфри об их браке до сегодняшнего дня знали только два человека – я да еще преданный слуга, который сейчас ушел за врачом в Трампингтон. Некоторое временя назад Годфри постиг страшный удар – его жена опасно заболела. Оказалась скоротечная чахотка. Годфри чуть не лишился рассудка от горя; но все‑таки ему пришлось ехать в Лондон на этот матч, ибо он не мог объяснить своего отсутствия, не раскрыв тайны. Я пытался ободрить его, послав ему телеграмму. Он ответил мне, умоляя сделать все, чтобы спасти ее. Вам каким‑то чудом удалось прочитать его телеграмму. Я не хотел говорить ему, как велика опасность, так как его присутствие здесь ничему бы не помогло, но я написал всю правду отцу девушки, а тот, позабыв благоразумие, рассказал обо всем Годфри. Годфри, все бросив, приехал сюда в состоянии, близком к безумию. И на коленях простоял у ее постели до сегодняшнего утра, пока смерть не положила конец ее страданиям. Вот и все, мистер Холмс. Я не сомневаюсь, что могу положиться на вашу скромность и на скромность вашего друга.

Холмс крепко пожал руку доктору.

– Пойдемте, Уотсон, – сказал он.

И мы вышли из этого печального дома навстречу бледному сиянию зимнего дня.

 

Убийство в Эбби‑Грейндж

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 260; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!