Вопросов автору о «Чингисхане» 19 страница
Глава двадцатая
Между жизнью и смертью
Закат, красный, как кровь, заливает половину неба. Я сижу в тени огромного валуна и пытаюсь сообразить, где нахожусь. Мысли мои постоянно возвращаются к погибшим в вертолете пацанам, майору Киверову, пилотам. Но я запрещаю себе думать о них. Сейчас у меня другая задача: выжить.
Вертолетчики говорили, что будут пытаться дотянуть до города Чарикара. Это на востоке от нас. Бамиан, стало быть, на западе, там, откуда мы прилетели. Знать бы еще, сколько километров отделяет меня от этих двух населенных пунктов…
В любом случае надо идти. И правильнее всего будет двигаться на восток. Если даже я не выйду к Чарикару, в любом случае упрусь в дорогу, соединяющую Кабул с северной частью страны. Это самая оживленная афганская трасса. Где восток, понятно – в противоположной от заката стороне.
Осматриваю содержимое карманов. У меня есть военный билет, носовой платок, записная книжка, карандаш, пуля от пулемета ДШК, из которой я хотел сделать брелок, и серебряный конь. То есть фактически у меня нет ничего, что помогло бы выжить в этих диких краях. Нет оружия, нет еды, и главное – нет ни капли воды.
А раз так, то надо идти. Чем скорее, тем лучше. Надо идти днем и ночью, идти быстро, максимально быстро. Найти воду на каменистых пустошах практически невозможно. Времени у меня в обрез. Уже хочется пить, а что будет завтра, послезавтра?
|
|
|
Я поднимаюсь, поворачиваюсь спиной к закату и срываюсь с места. Местность ровная, бежать достаточно легко. Я буду бежать всю ночь. Два десантника могут все, а один – многое. Один – это я. Я обязан выжить. Такая у меня установка.
Темнеет, на небе высыпают звезды. Вдали от городских огней они очень яркие, их много. Четко просматривается Млечный путь, ослепительно сияют Денеб в созвездии Лебедя, Ригель и Бетельгейзе в Орионе, горит холодным голубым пламенем Вега, самая яркая звезда в нашем полушарии. Впервые в жизни замечаю – звездный свет может быть настолько ярок, что предметы отбрасывают тени.
Итак, я двигаюсь на восток. Ночи тут довольно прохладные, что стимулирует движение. Но смутные сомнения терзают меня. Правильно ли я выбрал направление? Сколько десятков или даже сотен километров мне предстоит преодолеть, прежде чем я выйду к людям? И что это будут за люди? Вдруг я окажусь в недружественном кишлаке? Вдруг наткнусь на банду духов? Что тогда меня ожидает? Пытки, издевательства – и жуткая смерть в финале?
И тут в голове появляется четкая, ясная мысль: «Иди на север!». От неожиданности я останавливаюсь. Какой, к чертовой матери, север? Там же ничего нет! Совсем ничего – ни кишлаков, ни дорог. Только безводная, гористая пустыня и хребты Гиндукуша. Нет, на север я не пойду.
|
|
|
«На север, на север!», – стучит в висках. «Это все усталость и нервы, – успокаиваю я себя. – Решение принято и его надо выполнить. Точка!»
Утро застает меня на пологом склоне горной гряды. Солнце встает за правым плечом и я матерюсь от обиды. Оказывается, всю ночь я шел не туда! Не на восток, а именно что на этот проклятый север! Сколько времени потеряно, сколько сил потрачено впустую…
Разворачиваюсь и бегу навстречу светилу. Очень хочется пить. Просто очень. Но это еще цветочки. Ягодки будут потом.
В полдень я засыпаю прямо на камнях. Сон получается недолгим – жажда и голод терзают меня, жгут изнутри. Надо идти. Надо.
Бежать я уже не могу – задыхаюсь, но стараюсь двигаться скорым походным шагом. Чтобы не сбиться с ритма, бормочу стихи.
Вечер. Закат в полнеба. Надо поспать. Во сне не так хочется пить. Я ложусь на камни, закрываю глаза, но и во сне продолжаю идти.
Поднимаюсь в полной темноте. Звезд не видно – облака. Дождь – вот что спасет меня. Хороший такой дождик, с громом и молнией. Но дождя нет. Пробую шагать в темноте, спотыкаюсь о камни и едва не ломаю ногу. Придется ждать до утра.
|
|
|
Рассвет. Поднимаюсь, облизывая растрескавшиеся губы. Фиолетовые горы висят надо мной. Они инопланетно красивы. Вслух желаю им провалиться в ад. Я готов отдать руку или ногу за глоток воды.
Мне очень хочется заплакать, но – нечем. Лишней влаги в организме не осталось даже на одну‑единственную слезинку. Пожалуй, что пора писать прощальное письмо, благо у меня имеется записная книжка и карандаш. Трясущейся рукой лезу в карман, опускаю глаза да так и застываю в нелепой позе.
Дорога. Я вижу дорогу. Она прямо у меня под ногами. Ее построили люди, чтобы ездить, возить грузы. Здесь нет камней. Мои разбитые сапоги попирают укатанную щебенку, уложенную человеческими руками.
Это – спасение. Рано или поздно кто‑нибудь поедет по этой дороге и увидит меня. Теперь нужно просто подождать… Просто подождать…
Скорее всего, я опять теряю сознание. Когда я только вышел на дорогу, тени от камней на обочине были совсем короткими, теперь же они сильно удлинились. Я лежу у самого края, у кромки. Меня нельзя не заметить. Стало быть, до сих пор по дороге никто не проезжал. Это очень скверно. Дело дрянь. Человек может прожить без воды три‑четыре дня. Три я уже прожил. Наступает момент истины.
|
|
|
Машина появляется как бы из воздуха. Наверное, я просто поздно замечаю ее. Обычный бортовой «ЗиЛ»‑131, армейский грузовик‑вездеход. В кузове глухо постукивают алюминиевые тридцатилитровые фляги. Глухо – потому что полные. Полные водой!
У меня нет сил встать на ноги. Я сижу у кромки дороги, как у края мира, и машу руками. В правой зажат мой военный билет. Я знаю, теперь я очень хорошо знаю, что это главное – с первых секунд, сразу дать понять, что ты не верблюд, а вполне себе военнослужащий срочной службы Советской армии.
«ЗиЛ» останавливается. Из кабины выглядывает старший лейтенант в расстегнутой полевой форме. Ствол его автомата направлен на меня. Водитель тоже держит оружие, готовый стрелять при малейшей опасности. Собственно, они остановились только потому, что вокруг совершенно открытая местность – ни кустика, ни деревца.
Старлей быстро смотрит мой военник, рывком затаскивает меня в кабину, командует водиле:
– Погнали!
Машина срывается с места. В кабине тесно, потому что там стоит не поместившаяся в кузов фляга. Фляга с водой. Я хватаюсь за ее крышку, пытаюсь открыть – и не могу. Силы совсем оставили меня. Старлей вздыхает, достает из бардачка эмалированную кружку и рывком распахивает флягу.
Всю дорогу я пью. Вода, много воды! Это самое чудесное лакомство из всех, пробованных мною в жизни. Я упиваюсь каждым глотком, я ощущаю, как мой ссохшийся желудок наполняется этой живительной влагой, как она растекается по организму. Старший лейтенант, с тревогой глядя на меня, то и дело сыплет в кружку соль. Иногда не до конца растворившиеся крупинки хрустят у меня на зубах.
Потом меня рвет. Мучительный спазм скручивает внутренности, выпитая вода извергается на пол кабины. Старлей ругается, кричит водителю, чтобы тот остановил машину и распахивает дверцу.
– Все, хорош! – объявляет он, выволакивает из кабины флягу и закидывает ее в кузов.
– Еще… еще кружечку… – сиплю я, тяжело дыша. – Пожалуйста…
– Ладно, но пить будешь мелкими глотками, понял?
– Да…
И я снова пью. Какое это счастье, когда есть вода, много воды!
Кажется, засыпаю я прямо с кружкой у рта. Просто в мозг из желудка приходит сигнал: все, теперь можно. И я падаю в сон, как в пропасть…
– Слышь, зема! Земеля, эй, земеля! Ты живой, нет?
Настойчивый хриплый шепот прогоняет сон. Я открываю глаза. Над головой – темно‑зеленое брезентовое полотнище. Армейская палатка. Чувствую боль в разбитых о камни ногах, чувствую слабость и резь в животе. Но это все терпимо. Я жив. Я выжил во время боя на точке. Я выжил при крушении вертолета. Я выжил в каменном аду афганских гор. Смерть могла забрать меня к себе не меньше сотни раз, но я – выжил.
И буду жить.
В своеобразной палате, отделенной от других помещений огромной госпитальной палатки белым занавесом, стоят несколько складных кроватей. На одной лежу я, на другой – некто замотанный в бинты. Остальные пустуют.
– Земеля, – продолжает звать меня некто.
Я отзываюсь:
– Чего тебе?
– Живой! – хрипло радуется мой сопалатник. – А я думал, ты того… не дышишь. Ты откуда?
– Из Казани.
– А я из Семипалатинска. Неделю уже здесь кантуюсь. Духи дорогу заминировали. Меня взрывом с брони сбросило, осколками покоцало. Врач сказал – обойдемся без госпиталя, на месте подлечим. А с тобой что?
– Вертолет подбили. Потом три дня шел по горам.
Я отвечаю сдержано и кратко – на всякий случай. Кто его знает, что за фрукт этот мой сокоешник.
– Меня Генкой зовут, – он, шипя от боли, поднимается с кровати, ковыляет ко мне, протягивает руку. – Генка Ямин.
– Артем, – с трудом пожимаю его горячую влажную ладонь. Да, сил у меня – кот наплакал.
Генка чутко поводит торчащим из бинтов ухом и вздрагивает.
– Шухер! Обход.
Он добирается до своей кровати и валится на нее, прикидываясь спящим. Тканевый полог отодвигается и я вижу двух врачей, мужчин в белых халатах и шапочках. Оба молодые, у обоих то ли от солнца, то ли от спирта красные лица. За их спинами медсестра в марлевой повязке на лице и с журналом в руках.
С меня стаскивают одеяло и осматривают. Врачи деловиты и собраны. Я для них – объект лечения, солдат, временно выбывший из строй. Их задача – вернуть меня в этот самый строй.
– Где я? – спрашиваю.
– В полевом медпункте. До Кули‑Асиа от нас двенадцать километров. Везучий ты, парень. Еще несколько часов без воды – и конец, – отвечает один из врачей и обращается к другому: – Физическое и нервное истощение?
– Астения, обезвоживание, – соглашается тот, оттягивает мне веко и внимательно разглядывает глаз. – Думаю, хлорид натрия внутривенно струйно, глюкоза капельно, восстановительная диета и полный покой. Перед сном – седуксенчик. И витамины. Через десять дней будет как новый. Аллочка, запишите.
– Уже, Юрий Петрович.
Голос Аллочки звучит, как небесная музыка. Он кажется мне похожим на голоса всех знакомых девушек.
– В часть его сообщили?
– Да. Там… В общем, завтра к нам приедут. Говорят – он герой.
Я фыркаю – хорош герой, руки поднять не могу!
Врачи переходят к моему соседу.
– Ну, Ямин, как дела?
– Нормально, – хрипит он и тут же начинает канючить: – Товарищ лейтенант, а печенья нет? Или конфет каких‑нибудь? Ну, хотя бы сахара!
– Потерпи. Сахар завтра привезут, – говорит ему врач и оборачивается к коллеге: – Вы были на перевязке?
– Был, – кивает тот. – Заживление идет хорошо. Завтра можно снимать повязки.
– Добро, – Юрий Петрович ободряюще похлопывает Генку по плечу. – Видишь, скоро домой поедешь. А там тебе будет и сахар, и пирожные с тортами.
– Сладкого хочется, – вздыхает Генка.
Медсестра смеется.
– Аллочка, мы поедем в гарнизон. Зина и Виктория Ивановна пусть отдыхают, до конца дежурства вы остаетесь за старшую.
– Поняла, Юрий Петрович.
Мы остаемся вдвоем с Генкой совсем ненадолго. Но за это время он успевает измучить меня разговорами о сладком:
– Я как малой прямо стал! Вот поставь передо мной сейчас стакан водки и конфету положи, так я конфету выберу.
Я слушаю его, молча, а сам почему‑то вспоминаю фигурку коня. Где она сейчас? Была в кармане штанов, но одежду забрали. Возможно, сожгли, но, перед этим явно рылись в карманах. И что? Выбросили? Или кто‑то забрал себе?
Приходит медсестра, приносит металлический штатив капельницы с двумя бутылями на ней.
– Сейчас хлоридик вольем, потом глюкозу, – воркует из‑под марлевой повязки Аллочка, вводя мне в вену иглу. – Вот так.
– Где мои вещи?
Медсестра будто не слышит меня. Она соединяет желтоватую трубочку системы с иглой, подкручивает колесико регулятора. В бутыли всплывает пузырек воздуха и я ощущаю, как приятная волна катится по руке, наполняя все тело легкостью. Голова плывет, лицо медсестры размазывается, исчезает… Нахожу в себе силы повторить вопрос.
– Да какие вещи, тряпки одни остались, дыра на дыре.
– В карманах…
– Не было там ничего.
Ее слова оставляют меня равнодушным. Никогда не думал, что быть под капельницей настолько приятно. Я то проваливаюсь в сон, то лежу просто так, гляжу на колышущийся потолок. Мыслей нет. Чувств нет. Ничего нет, только ощущение покоя.
Генка что‑то бубнит, ковыляя по палате. Пытаюсь вникнуть в его слова и слышу:
– …тебе еще принесут. Скажем, что разбилась, ага? Ну, типа ты рукой дернул и она упала. Я тебе тоже оставлю. Она сладенькая, глюкоза!
Он решительно вынимает из штатива вторую, ожидающую своей очереди, бутыль, зубами скусывает колпачок из толстой алюминиевой фольги, отбрасывает резиновую крышечку, и воровато оглянувшись на полог, начинает жадно пить раствор глюкозы.
Сделав несколько глотков, отнимает бутыль ото рта, причмокивает мокрыми губами и весело сообщает мне:
– Сла‑адкая! Я еще попью, вот досюда – и тебе дам.
Но уменьшить уровень глюкозы до отмеченной грязным ногтем метки ему не удается – Генка вдруг начинает шататься, роняет бутыль и она, ударившись о металлическую ножку кровати, со звоном разбивается.
– Ты чего? – с трудом преодолев слабость и апатию, спрашиваю я. Генка страшно пучит глаза и хрипит. Его кидает на кровать, бьет судорогой. Изо рта начинает идти желтая пена. Я хочу крикнуть, позвать медсестру и понимаю: нельзя. Нельзя, потому что это она принесла бутыль с глюкозой.
Генка перестает хрипеть и затихает. Я знаю, что он умер. В бутылке с глюкозой был яд. Умер Генка, а должен был – я…
Выдергиваю из руки иглу и довольно резво встаю с кровати. Тут же падаю на четвереньки – сил нет, да и в голове мутно. Ясно одно – отсюда надо бежать. Кто эти люди и зачем они пытались убить меня – непонятно, но факт есть факт. От глюкозы еще никто не умирал. Возле Генкиной кровати стоит тумбочка. Внутри ящика станок, зубная щетка, несколько полотенец. Под ними обнаруживаю фигурку. Что же, Генка украл коня и отхватил немного моей судьбы. Возможно, этим он спас меня и наказал себя.
Из палатки я выбрался, разрезав толстую брезентовую ткань у самого пола. Выполз в дыру и очутился на заднем дворе медпункта. Сухой, горячий ветер трепал развешенные для просушки халаты, шапочки, полиэтиленовые пакеты, старая форма‑подменка. Влез в первые же попавшиеся штаны и кое‑как добрался до забора, металлической сетки‑рабицы, огораживающей медпункт. До меня доносились голоса людей, шум двигателя машины, а чуть в стороне, спиной ко мне, маячил одинокий часовой с автоматом наперевес. Ветер дул с его стороны и он не услышал, как загремела сетка‑рабица, когда я перелезал через нее.
Я достаточно далеко удалился от медицинского пункта. Наверное, там уже обнаружили мертвого Ямина и мое отсутствие. Идти очень тяжело, но голова ясная. У меня снова нет воды и еды. Нет военного билета. Нет обуви. Есть камни, песок и серебряный конь, который ведет меня на север. Теперь нет нужды сопротивляться, напротив, я обязан добраться до неведомой пока цели.
На север – так на север.
Глава последняя
Тайна Чингисхана
Всю ночь я иду по каменистой пустыне меж гор. Мне везет – тепло, ветра нет. От слабости кружится голова, но я уверен в себе. Я дойду и выполню то, чего хочет от меня конь. Это мой долг, долг мужчины из рода Чусаевых.
Утром я вижу вдали, на скалистом гребне, пыльные развалины. Когда‑то здесь стояла гордая крепость, и ее властные хозяева контролировали все окрестные земли, собирая с их жителей дань зерном, скотом и людьми. Потом была война, орды захватчиков, штурм и огонь, пожравший последних защитников. С тех пор прошло много веков, и все это время лишь ветер да птицы гостили в мертвых руинах.
Конь влечет меня туда. Поднимаюсь по склону, сажусь на обломок скалы. Внизу лежит широкая долина, окаймленная горами. За спиной высятся пики Гиндукуша. Небо украшено «кошачьими хвостами» – завтра будет ветреный день.
Освобождаю коня от капроновой удавки, кладу его на теплую поверхность камня – и мгновенно исчезаю во временной воронке…
На этот раз погружение в прошлое происходит иначе, чем всегда. Я испытываю совсем другие ощущения, по‑другому чувствую, вижу, думаю. Раньше я был всего лишь зрителем, безмолвным свидетелем великой исторической драмы, разыгранной передо мной неизвестным режиссером. Сейчас – я ее участник.
Сначала приходят звуки. Тихое потрескивание пламени в масляных лампах, шум ветра за окном, далекое конское ржание. Потом – запахи. В комнате, где я нахожусь, пахнет благовониями, кожей, гарью и уксусом.
Глаза мои начинают видеть. Я в богато убранных покоях – всюду ковры, сундуки с резными крышками, каменные стены занавешены шелковыми занавесями. Небольшие окна забраны изящными коваными решетками.
Наконец, я ощущаю свое тело. И тут мне становится страшно. Страшно, потому что это тело старика. Я – старик. Грузный, неповоротливый старик. У меня болят ноги, ломит поясницу. Трудно дышать.
Что происходит? Кто я? Где я? Зачем?
Не успеваю найти ни единого ответа на эти вопросы – и тут же получаю их все. Лавина чужих воспоминаний обрушивается на меня. Некоторое время в голове царит хаос. Все перемешалось в страшной круговерти. Из прошлого, как из бурливого потока, уносящегося в вечность, выныривают то оскаленные лица воинов, то морды загнанных коней, то картины давно минувших битв. Постепенно ко мне возвращаются способности мыслить, рассуждать и анализировать. Быстро перебрав свои новые воспоминания, я начинаю догадываться, чьими глазами я теперь вижу и в чьей памяти копаюсь.
Чингисхан Темуджин Кият‑Борджигин. Сирота, нищий изгой, колодник, степной грабитель, ставший в итоге Потрясателем Вселенной.
Он умирает… Он – или я? Мы теперь слиты воедино, мы – одно существо, точнее, одна сущность, один разум.
Я умираю. Так будет точнее. Мне шестьдесят пять лет. Все эти годы я старался, чтобы мои подданные жили в мире. Но мир возможен только в одном случае – если твои враги мертвы. А врагов оказалось много, очень много. Битвы, походы, снова битвы и снова походы – так прошла моя жизнь. Теперь владения мои простираются так далеко, что если выехать из их центра, то путь до границы займет целый год.
Но дело мое не закончено, нет! Мирная жизнь далека, как мираж в пустыни. За границами подвластных мне земель есть новые враги. Их участь уже предрешена – они или склонятся перед моим девятихвостым тугом, или погибнут.
Жаль, я не увижу последнего похода. Жаль, что Великий мир на земле наступит уже без меня. Но дети мои и внуки, и дети внуков сполна вкусят блага моих деяний. Я рад этому. Мне не страшно умирать. Жизнь моя прожита не зря. Только что я говорил со своими сыновьями, Толуем и Угэдэем. Я сказал им:
– Дети мои! Близок конец моего жизненного пути…
Я хотел сказать эти слова всем моим сыновьям, но Джагатай сейчас далеко отсюда, замиряет непокорных на берегах великой реки Хуанхэ, а Джучи, мой старший, властный, суровый Джучи… Увы мне, я не уберег его. Ныне он охотится в небесных угодьях, и Вечное Синее небо стало его отцом.
Своим преемником я назвал Угэдэя. Он не самый старший из братьев. Он не самый искусный в военном деле. Он не самый сильный телом и духом.
Но в нем единственном проявилась кровь Борджигинов. Угэдэй похож на меня в молодости. Впрочем, за одно лишь это я не стал бы доверять ему бразды правления. Угэдэй умен и рассудителен. Гнев его спрятан глубоко, а карающую руку он держит за спиной, вытянув вперед руку дарующую. Он будет хорошим государем над всеми монголами и прочими народами.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 81; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!