РОССИЯ ? ОБЫЧНАЯ НЕОБЫЧНАЯ СТРАНА
ГЕТЕРОТОПОЛОГИЯ РОДНЫХ ПРОСТОРОВ
Александр Филиппов
...The space between objects was believed to grow old and die; it was a way of assigning mortality, and fatality, to the entire universe.
Peter Ackroyd. The Plato Papers[1]
I.
Разговоры о пространстве подобны Гераклитову огню — они то затухают, то вновь разгораются, и в них — исток и пружина/движитель многих наших дискуссий[2]. Важные сдвиги совершаются в общественной жизни, если интересы авторов и читателей снова прикованы к больной и трудной теме: пространству современной России.
Кто намерен писать о пространстве, того подстерегают теоретические ловушки. Кто попадает в такие ловушки, тот совершает также и практические ошибки. Практические ошибки — это ошибки в понимании реальности и в планировании действий, относящихся к реальности. Мы все расположены в пространстве. Мы действуем в пространстве. Мы ведем разговоры о пространстве, находясь в пространстве. Наши действия, наши проекты, наши воспоминания — все это осмыслено также и благодаря тому, что это пребывание в пространстве имеет некоторое значение не только для разговоров, но и для действий. Действия совершаются также и под влиянием разговоров. Говорим ли мы о «естественных границах» или «спорных территориях», об «отчужденном в частную собственность публичном пространстве» или о «канонической территории», о «дизайне жилых помещений» или о «поездке за город», все эти разговоры имеют значение для наших действий, для взаимодействий с другими людьми, для сетей и систем взаимодействий. Науки о действии давно уже отказались от простой схемы: сначала подумал, потом стал действовать, а в промежутке мог еще и сообщить о своих намерениях. Но разговоры тоже суть действия, а действия с действиями сплетены в сложную сеть взаимных влияний и обусловленности. Действие в пространстве не безразлично к теориям о действиях в пространстве, а значит, и теории о действии в пространстве имеют социальное и социологическое значение.
|
|
|
Лишь подозрительно наивные авторы и теперь еще станут писать о «власти пространств над русской душой». Более просвещенные предпочтут, быть может, рассуждения о «власти русской души над пространством». Несмотря на видимую замысловатость, обе формулы весьма просты и совершенно ложны. Первая говорит о том, что мягкая закругленность холмов, необозримость равнин и непроходимость лесов наложили существенный отпечаток на склад характера и особенности мировосприятия типичного русского человека. Вторая указывает на историческую и культурную обусловленность элементов ландшафта: именно русский человек с его специфическим восприятием мира прирастил все эти скругленные и бескрайние территории. Великая тайна его продвижения скрыта во взаимосвязанных символах культуры, незыблемой в своей сердцевине. Она передается из поколения в поколение невменяемыми носителями, как из рода в род передают свои инстинкты живые твари.
|
|
|
Нетрудно будет смышленому критику атаковать обе точки зрения. Первая хотя бы потому сомнительна, что устарела лет на сто, а то и двести[3], так что соблазнять должна бы людей отсталых либо, как сказано, подозрительно наивных. И скольким поколениям типичных нерусских должно прожить среди холмов и равнин, дабы уподобиться типичным русским? И почему так много нетипичных русских? И как это удается ландшафту быть столь постоянным в своей культуротворческой сердцевине, столь инвариантным на таких просторах? И что происходит с народом по мере продвижения его самых типичных представителей то в степи, то в леса дремучие, то в горы? В общем, говорить здесь не о чем: за исключением остроумных наблюдений, которых и впредь, можно ожидать, будет немало, все соображения такого рода не стоят бумаги, на которой записаны. У географического (климатического и проч.) детерминизма есть достоинство: вечная правда простой схемы, под которую можно подверстать хорошие наблюдения и плохие выдумки. Вряд ли оно искупает недостатки.
|
|
|
На первый взгляд, иначе дело обстоит с культурой. И то правда: любое пространство дано нам, вроде бы, через схемы восприятия и категории описания. Любые схемы и категории, с известным усилием,
page1image30856.png page1image31016.png page1image31176.png
можно интерпретировать как культурные феномены. Культурными феноменами их делает, во-первых, смысловая составляющая или, в иных терминах, принадлежность к системам значений; во-вторых, — мотивационная составляющая или, виных терминах, способность направлять человеческую активность. Системы значений потому исистемы, что каждый элемент в них обусловлен связью других элементов. Связь устойчива и способна к воспроизводству и замещению элементов. Вот почему, без дополнительных доказательств, мы можем свободно перемещаться по полю русской истории, обнаруживая за разными именами и событиями все тот же вечный рисунок власти, собственности, права и, конечно, пространства.
|
|
|
Разумеется, и такие объяснения устарели, и тянет от них плесенью, способной у всякого отбить аппетит к подобным блюдам на пиршестве духа. Но дело, конечно, в другом. Чрезмерное значение, придаваемое системам значений, будь то растворение реальности в тексте или приписывание культурным смыслам роли исключительного источника активности, нигде не оказывается столь неудовлетворительным, как в случае с пространством. Пространство, по словам Анри Лефевра, — это не текст, но текстура[4]. Говоря более определенно, сам смысл пространственности состоит в том, чтобы быть чем-то, кроме смысла, чем-то превосходящим символические коды и навязывающим себя нам с той несомненностью, которая неведома текстам. Именно поэтому, если в терминологии последовать тому же Лефевру, мы не только воспринимаем и постигаем, но и проживаем пространство.
Замечательный пример различения воспринятого, постигнутого и прожитого (конечно, вне соответствующей идеологии и терминологии, да и вообще за полвека до выхода работы Лефевра) мы находим у Курта Левина. В статье «Военный ландшафт», соединяющей профессиональные изыскания психолога с личным опытом участника боевых действий, он пишет о необходимости различать «феноменологически подлинный» ландшафт и те представления, которые мы могли бы о нем составить. Мы можем представить себе, говорит Левин, «одинокий холм» просто как «изгиб поверхности», т. е. в качестве двухмерной фигуры[5]. Или, эстетически переживая во время прогулки в поля и луга, мы можем представить себе, как увидел бы их земледелец (далекий от наших эстетических восторгов и озабоченный обработкой земли). Но эти «представления» — не то же самое, что наше реальное переживание. Прожитое и пережитое сообщает нашим представлениям особый оттенок, которого нет у представлений о представлениях других людей, не говоря уже о «феноменологии подлинного ландшафта». Однако здесь-то и таится подвох. Описывая военный ландшафт, Левин проницательно замечает, что взгляд его во многом был предопределен службой в артиллерии. Пехотинцы увидели бы иначе[6]. То есть восприятие не пассивно, оно вбирает лишь то, на что был направлен вышколенный практикой, а значит, и потребной для этой практики теорией взгляд. Значит, несомненность пространства как переживания если и не ставится под сомнение, то обусловливается спецификой концептуального — концептуализированного — взгляда.
Об этом — хотя в связи с иной проблематикой — говорит современный немецкий географ Герхард Хард. Нередко бывает так, что ученые, представляющие «зрелую», т. е. замкнутую и инертную, дисциплину, перестают различать язык науки и язык наблюдения, они буквально видят то, о чем говорят им их теории. Именно это произошло с представителями зрелой географии ландшафта, сложившейся в 50-е — начале 60-х годов XX века. «Здесь то, что выдавалось за “непосредственные наблюдения” (вроде того, что вот там-де проходит граница ландшафта, а вот тут — пространство ландшафта), часто оказывалось аббревиатурой очень сложных теоретических высказываний и предпосылок. Специалист по ландшафту некоторым образом жил в мире, где нередко полагал возможным непосредственно наблюдать и даже невооруженным глазом “видеть” столь сомнительные теоретические конструкты, как геотопы, геофакторы и ландшафты».[7] Очевидно, что проблема, которая здесь обозначилась, не может быть решена каким-то простым и единым способом. Переживание подлинности пространства — это единственное, что делает обращение к нему чем-то иным и большим, нежели исследование образов и схем пространства как частного случая в общей культурной картине мира. Но само это переживание подлинности может оказаться не подлинным, точнее говоря, противоположность подлинного и не подлинного рискует утерять смысл в той же мере, в какой не только физическая география, но и вообще любой более или менее внятный способ концептуализации местности может быть интерпретирован как социальный и культурный феномен.
Эти рассуждения лишь на первый взгляд носят абстрактный характер. Не просто множество характеристик, которые мы даем тем или иным территориям, но и сам принцип выделения этих территорий социально и культурно обусловлен, и это (что важно помнить участникам публичных дискуссий) относится не только к «простому человеку» и «обыденному знанию», но и к их собственным
page2image33952.png page2image34112.png page2image34272.png page2image34432.png
построениям. Из тех, кто дерзает рассуждать о пространстве, территориях и прочем, никто не имеет привилегированного доступа к пространству. Единственным достоинством ученого является рефлексия также и собственных предпосылок, сомнение, направленное на то, что ему самому кажется наиболее очевидным, — будь то неведомые простому человеку «геотопы» или «знакомые всем» административные границы города Москвы. А внимательное, непредубежденное рассмотрение этих предпосылок может привести к самым неожиданным результатам — не только научным, но и социально значимым.
Так, в современной социальной географии кризис, связанный с неудовлетворительной постановкой проблемы пространства, предлагается разрешить, например, через истолкование этой почтенной дисциплины не как «науки о пространстве» (хорологии), но как науки о действии-в-пространстве. Пространство, говорит один из самых глубоких исследователей этой темы швейцарско-немецкий географ Бенно Верлен, — не вещь, не предмет, но схема классификации. Объекты бывают разнородными, и схемы тоже должны быть разнородными. А проблема географов состоит в том, что они пытаются разместить в схемах, пригодных для одних объектов, совсем другие объекты. Так бывает, когда в физическом пространстве пытаются локализовать символические, смысловые объекты. Задача же состоит втом, чтобы изучать человеческое поведение. Люди действуют в условиях физического мира и при этом ориентируются на символы и смыслы[8]. Это значит, что исследовать все надо по отдельности: одно дело — физическое пространство, будь то горы, реки и равнины или жилые дома, улицы, транспортные магистрали, т. е. творения человеческих рук, артефакты. Другое дело — смыслы и символы, даже если носителями смыслов и символов оказываются вещи, принадлежащие к физическому миру. География как описание пространства (хорография, не хорология) занимается миром физическим. Социальная география — осмысленными действиями в физическом мире[9].
Точка зрения Верлена, несмотря на все ее достоинства, далеко не бесспорна[10]. Но и другой крупный современный автор, английский географ Найджел Трифт выводит на передний план проблематику социального действия. Несомненно, говорит он, что региональная география может начинаться с описаний «регионального окружения», т. е. прежде всего с тех «географических детерминант», которые, в общем, относятся к топографии, — «геологии, гидрологии и климатических условий, весьма вероятно, уже претерпевших изменения под многолетним воздействием обществ. Затем необходимо описание организации производства в регионе... Акцентировав значение производства, особенно в условиях капитализма, надо обрисовать классовую структуру региона и историю формирования классов». За этим последует описание религиозных, расовых, этнических и прочих делений. Наконец, придется обратить внимание и на «локальную форму государства»[11]. Но, хотя такое рассмотрение весьма сложно и многие на нем останавливаются, считая его предельным уровнем анализа, требуется сделать нечто большее. Необходимо «конституировать регион как структуру [социальных] взаимодействий». В регионе, продолжает Трифт, возможны одни действия и невозможны другие. «В любом регионе жизненные траектории отдельных индивидов могут взаимодействовать, просто потому что они пролегают рядом, в пространственной и временной близости друг от друга», но состоится ли в действительности такое взаимодействие, — это зависит от характерного для данного региона типа производства и потребления. А тип производства и потребления взаимозависим с «характерным типом локалов, которыми перемежается ландшафт. Всякая жизненная траектория, в конечном счете, есть распределение времени между этими различными локалами. При каждой особой организации производства определенные локалы будут господствующими, т. е. распределение времени должно будет происходить в их пользу»[12]. В этом рассуждении, быть может несколько непривычном для свежего взгляда, нет ничего мудреного. Пожалуй, только к слову «локал» надо отнестись с особым вниманием. Этот термин, который используют и Верлен, и Трифт, введен в оборот английским социологом Энтони Гидденсом[13]. «Локал» — не место, не местность, не ландшафт, вообще не территория как таковая. Он означает привязку физического окружения к «типичным взаимодействиям», из которых, собственно, и состоят социальные образования (очень нестрого, вслед за Гидденсом, их можно называть «социальными системами»). В зависимости от характера социального образования, соответствующий «локал» может охватывать и очень ограниченное пространство (жилище, офис, фабрика), и очень обширное (государство или империя). «В пространстве-времени локал можно понимать в терминах доступности присутствия. Малое сообщество можно определить как такое, в котором “сплетения” взаимодействий простираются лишь на короткие дистанции в пространстве-времени. Взаимодействия, конституирующие социальную систему, “близки” как в пространстве, так и во времени: присутствие других людей легко доступно на основе [их пребывания] лицом к лицу. Локалы обычно регионализованы на основе пространства-времени. Регионами внутри локалов я называю те аспекты физического окружения, которые нормативно имплицированы в системах взаимодействий, так что они
page3image33512.png page3image33672.png page3image33832.png page3image33992.png page3image34152.png page3image34312.png
некоторым образом выделены для определенных индивидов или типов индивидов, или деятельности, или типов деятельности».[14] Это емкое рассуждение, видимо, нуждается в дополнительном переводе — не только с английского на русский, но и с языка науки на язык публичной дискуссии. Гидденс говорит о том, что участники социальных взаимодействий в большей или меньшей мере доступны друг для друга как тела. Есть такие взаимодействия, где присутствие другого человека или других людей ощущается нами совершенно безусловно. Его называют «лицом к лицу», хотя, конечно, взаимное положение тел может быть при этом очень разным, например, вполоборота друг к другу. Более точное общее название таких ситуаций — соприсутствие или даже сотелесное присутствие, говоря по-русски: совместное присутствие тел[15]. И, конечно, любая удаленность друг от друга может быть измерена не только в категориях пространства, но и в категориях времени. Не все и не всегда могут проникнуть всюду. «Нормативная импликация» означает, что для каждого действия или взаимодействия предполагается «свое место». Существуют ограничения и разрешения: кому-то что-то можно в определенном месте. Другим — нельзя, или можно здесь, но нельзя в другом месте, или можно таким-то индивидам или типам индивидов, но нельзя другим, и т. п., а те, кому можно, ведут себя здесь определенным образом. «Так, например, жилище — это локал с определенными архитектурными свойствами, которые социально релевантны, поскольку связаны с распределением и характером поведения в пространстве- времени. Жилище с несколькими комнатами “регионализовано” не только в том смысле, что в нем содержатся различные “места”, но и в том смысле, что комнаты обычно используются для разных дел, дифференцированных и распределенных в порядке повседневной жизни».[16] И получается, что мы не только определенное физическое пространство квалифицируем по тому, какие именно и чьи именно действия здесь возможны или запрещены, но и наоборот: всякий раз, когда говорим о действиях, мы связываем с самим понятием того или иного действия возможность происходить только в определенного вида «окружении». Разумеется, скажет чуть ли не любой современный автор, человека нельзя представлять как марионетку культуры, простого исполнителя значимых в обществе предписаний. Возможны любые исключения, нарушения любых запретов. Но, как правило, повседневная рутина именно такова: действия определенного типа соотносятся с определенными регионами. А регионы мы знаем как таковые лишь потому, что с ними соотносятся определенного типа действия. Мы говорим о действиях в квартире, но саму квартиру мы называем квартирой только потому, что составленные в некотором порядке бетонные блоки связаны (сейчас, в прошлом, в будущем) с определенными действиями. И эти действия могли бы показаться нам бессмысленными (неуместными), если бы совершались вне и помимо этих бетонных (деревянных, кирпичных, саманных и проч.) стен.
Мы видим, что, поскольку речь идет о действиях и взаимодействиях людей, география переплетается с социологией. Значение этого обстоятельства, равно как и непривычность некоторых неизбежных здесь аргументов, трудно переоценить. И наиболее сложным оказывается именно вопрос о пространстве, т. е. о том, что и где может размещаться. Вопрос этот, как мы увидим, не праздный, а сложность его не допускает ни сжатой, ни популярной трактовки. Поэтому, не рискуя вдаваться в доказательства, мы выбираем путь демонстрации. Быть может, несколько простых примеров и рассуждений помогут внести сюда хотя бы некоторую ясность.
Может ли быть размещено в пространстве человеческое действие? Допустим сначала, что может. Ведь нам обычно известно, где произошло то или иное событие (где мы купили книгу, где состоялись маневры, где гастролирует Большой театр). Но в физическом пространстве, как мы видели, могут быть размещены только протяженные вещи. А действие — не вещь, значит, у него нет протяжения. И цепочки действий и взаимодействий — тоже не вещи. И цепочки цепочек, те большие и устойчивые комплексы взаимодействий, которые называются социальными системами, тоже не размещены в физическом пространстве. У них не может быть протяжения, потому что его нет ни у одного из их элементов. Значит, в физическом пространстве их разместить невозможно.
Разве не удивительно? Действия совершают и во взаимодействия вступают люди во плоти, занимающие места в пространстве. Но то, что они совершают, вфизическом смысле непротяженно. Книга — вещь; человек, ее покупающий, телесен. Пространство магазина ограничено. Но действие «покупка» — все равно не вещь и простой локализации не поддается. И с маневрами дело обстоит так же. И с Большим театром[17]. Утверждать обратное — все равно что полагать, будто мысли размещаются в голове как этакие маленькие штучки, каждая из которых находит в мозгу свое место[18]. Научные способы объяснения гораздо более сложны, но это не значит, что они полностью противоречат нашему повседневному опыту. Просто и о мышлении, и о пространстве, и о местоположении действия надо говорить по возможности аккуратно. «Я купил книгу в магазине» — это вполне осмысленное высказывание. Но что оно значит? Что мое тело находилось среди стен, стеллажей и томов? Что
page4image36632.png page4image36792.png page4image36952.png page4image37112.png page4image37272.png
физическое тело книги переместилось с одного места (стеллаж) на другое место (прилавок), а оттуда на третье (так сказать, в руки моего тела)? Или что было совершено некое действие, предполагающее существование определенного социального института (точнее, нескольких институтов), в том числе денежной системы, книгоиздательства, образования, науки и прочего, без чего ни написание, ни потребление книг, ни обмен их на денежные знаки были бы невозможны. И тогда книга не оказалась бы там, где оказалась. И не переместилась бы туда, куда переместилась.
Конечно, здесь не обойтись без «традиционных мест» — ограниченных пространств, вмещающих физические тела покупателей и книг. Это не представляет трудности, но как раз здесь очевидность нашего опыта вступает в противоречие с мудреными и совсем неочевидными теориями и часто проигрывает им. Выглянув в окно, мы обнаруживаем бетонную коробку. Сейчас там мебельный магазин. А год назад был продуктовый. А еще раньше торговали стройматериалами. А до этого снова продуктами. И долго-долго полуразрушенное строение пустовало. Куда делся продуктовый? Не то разорился, не то переехал. Как это — «переехал»? Снялся с места вместе с фундаментом, стенами, крышей, подвалом? — Да нет же! Все это осталось. Переехала на другое место организация. — То есть люди, товары, бухгалтерская отчетность? — Ну, в общем, не совсем. Пока переезжали, большую часть персонала уволили, набрали новых. Потом директора застрелили, замдиректора уволился, главный бухгалтер ушел на пенсию, старший кассир слег в больницу, название поменяли, и так далее. А если кто вздумает настаивать на том, что место (бетонная коробка) осталось то же самое, то позволительно будет спросить: что значит «то же самое»? А вдруг завтра уберут и эти стены и воздвигнут на месте магазина дворец с фонтаном и садом? А если не будет тех домов, из окон которых жители наблюдали за переменчивой судьбой означенного здания? Что тогда? — «Я больше не узн ю это место! Оно теперь совсем другое!» — Или наоборот: «На этом месте, где сейчас стоит... раньше находился...» То есть придется приложить усилия, чтобы отвлечься от всех перемен и продолжать называть это место «тем же самым». И, как ни странно, окончательного ответа на вопрос «то же самое или нет?» быть не может. Поэтому все дело в том, какую систему отсчета мы выберем. В одной из них физическое тело описывает сложную и малопонятную траекторию. В другой совершается акт купли-продажи. В одной меняется вид ландшафта, в другой — функции строения. И самое любопытное, что часто нам не обойтись без нескольких систем отсчета сразу. «Пейзаж современной городской улицы полностью создан человеком, и только потому, что все предметы на ней имеют особые названия (то есть символические метки), мы можем понять, что эти предметы собой представляют».[19] Но эти знаки появились в результате организации практической деятельности, а не фантазий или иных сугубо ментальных операций. Так, например, если бы не было системы товарного обращения, не было бы инвестиций в строение с определенными функциями. И, значит, этот материальный объект не появился бы на местности, меняя ее «ландшафт». «Обмен материальными товарами предполагает изменение местоположения и перемещение в пространстве. Любая сложная система производства предполагает пространственную организацию (хотя бы только торговых и офисных помещений). Для преодоления этих пространственных барьеров нужны время и деньги. Эффективность пространственной организации является, таким образом, важным вопросом для капиталистов».[20] И, разумеется, результат важен не только для капиталиста. Появление магазина, фабрики, автодороги — словом, всего, что необходимо для движения товаров, меняет повседневную жизнь людей, придает ей совсем иные пространственные рамки. Если бы магазин не появился на местности, «жизненные траектории» жителей окружающих домов не пересекались бы в данном месте, которое становится тем, что оно есть только потому, что деятельность одних связана с продажей, других — с куплей, и это — типичная деятельность по правилам в такого рода местах (или, если угодно, локалах). Но сами эти места как таковые возникли не по воле и намерению продавцов и покупателей, встречающихся в пространстве магазина как физические тела. Магазин — это функциональное место в системе обращения товаров, но он не появился бы на этом месте, если бы, с одной стороны, здесь не было выгоды, а с другой, — способности придать данному участку местности именно такой смысл. Эту способность можно называть властью. Эта власть — в отличие от политического насилия — может быть совершенно незаметна для подвластных. Они разумны, ответственны и компетентны на своих функциональных местах. Но они не замечают сконструированного характера этих мест. Лефевр называл это «молчанием пользователей пространства»[21].
Вот почему в рассуждениях о пространстве нужна точность. Определенные действия относятся к определенным пространствам как схемам классификации, в которые могут попадать, а могут и не
page5image35576.png page5image35736.png page5image35896.png
попадать элементы «ландшафта», взятые не со стороны своей несомненной объективности, а со стороны принадлежности к некоторому смысловому комплексу. Например, покупки товара в обычном магазине, покупки по каталогу через почту и покупки в электронном магазине могут попасть в один класс. Но только обычный магазин мы сможем локализовать на карте города и только материальный товар, в какой бы системе он ни был куплен, проделает путь в физическом пространстве[22]. Если мы все сведем к перемещениям протяженных тел, то никогда не сможем разместить в пространстве никакой иной вид покупки. Напротив, куда проще и понятней сразу рассматривать и магазин, и банк, и школу, и квартиру и т. п. как смысловые комплексы. Нет территорий и нет границ, фиксируемых безотносительно к наблюдателю, к участнику взаимодействия, к действиям людей. Нет физического пространства как действующей причины социального взаимодействия[23]. Есть определенное значение пространства для тех, кто действует, и для тех, кто за действующими наблюдает и про них пишет. Иначе говоря, холмы, равнины, расстояния, размеры территорий, объемы, плоскости и проч. — все это само по себе не значимо для постижения социальных действий[24]. Значимы действия, взаимодействия и те идеи, схемы, способы поведения, которые так или иначе соотнесены с этими пространственными условиями и образуют вместе с ними единый смысловой комплекс, который мы готовы затем называть пространством квартиры, пространством большого города и даже пространством современной России. Готовы назвать? Или готовы стерпеть, как молчаливые пользователи?
II.
Почему «родные просторы»? Потому что это — не задумываясь. Потому что затвержено на всю жизнь, до невменяемости пишущего-говорящего, до автоматизма восприятия, безразличного к особенностям ландшафта. Поэт — Пушкин, композитор — Чайковский, а просторы — родные и, само собой, русские (метонимически именуемые также советскими). Доказать здесь, как водится, ничего нельзя, ну а показывать можно бесконечно, благо ресурс электронных отходов нашей жизнедеятельности прирастает непрерывно.
Поисковые машины в Интернете дают, в общем, не много. Среди прочего — несколько репродукций одной и той же трогательной картины с непременными березками и прочими принадлежностями закругленного ландшафта, а также серия шоколадных конфет фабрики «Россия». Специальный поиск по материалам прессы оказывается продуктивнее[25]. Продуктивность его, разумеется, не в том, что он открывает нам нечто неожиданное. Напротив, все ожидаемо. Вот ностальгическая истерика:
Несокрушимые прежде части без боя и без славы оставляли места своей дислокации не только в бывших странах социалистического содружества, но и на прежде родных советских просторах когда- то единого СССР.[26]
Вот исторический пафос:
Десятки тысяч упряжек полетели по дорогам России и сделали ее просторы манящими. Каждый раз, отправляясь в путь, русский человек чувствовал, что впереди открывается бездна неожиданного. ... Удивительно, но на донских просторах трех лошадей в упряжке оказалось маловато. И тогда в начале XX века была придумана связка из четырех лошадей донской породы. Нам она знакома как тачанка-ростовчанка. Памятник ей стоит при въезде в город, к нему частенько отправляются молодожены в день свадьбы, и он не символизирует военную машину времен гражданской войны. Это символ наших родных степных просторов...[27]
Вот, наконец, большое повествование о просторе, которое мы предлагаем читать как единый текст, фрагменты которого написаны разными авторами и по разным поводам:
Так что «мелкотемье» — это для тех, у кого зашорен взгляд. А для других эти просторы родных полей — простор для творчества.[28] Он полюбил Сибирь, Байкал, тайгу, просторы. А позднее признался, что эти места напоминают ему родные степи Донбасса, где прошла молодость, счастливые и горькие моменты его жизни...[29] Чуть раньше его картины, объединенные общей темой «Родные просторы», успешно экспонировались в Республиканском общественно-политическом центре.[30] А на созданных им полотнах остались весна и лето. Остались увиденные добрым взглядом просторы земли, уголки чрезвычайно близкой сердцу сибирской природы.[31]
page6image29744.png page6image29904.png page6image30064.png page6image30224.png page6image30384.png page6image30544.png page6image30704.png page6image30864.png page6image31024.png
Таких фрагментов можно набрать множество. Да только какие новые сведения можно из них извлечь? Что пространство нашей страны будет названо «родными просторами», что ему, несмотря на видимое разнообразие, будет приписано некое единство, что единство это не фиксируется на уровне воспринимаемых и постигаемых характеристик ландшафта, а коренится в чем-то более глубоком, возможно, проживаемом нами помимо его конкретных особенностей, наконец, что формулы публичной коммуникации могут не только не совпадать, но и решительно противоречить формулам повседневного общения, — все это мы знали и раньше. Именно потому смысл приведенных примеров — не доказательный, а иллюстративный. Мы напоминаем о том, что известно, и задаемся вопросом: ну и что?
А вот что. Смысловому комплексу «родные просторы» не соответствует никакой определенной реальности. Или еще более точно: родными просторами всякий раз может быть поименована какая-то определенная местность. Но точно так же и другая, и третья, и четвертая, которые оказываются, при всем различии для незаинтересованного наблюдателя, чрезвычайно сходными, представителями некоторого высшего единства, которое, как таковое, остается не поименованным. Поволжье, Сибирь, донские степи — все одно: просторы.
Но если это не ландшафт и не территория, не место и не местность, то, может быть, тогда это локал? Увы, и локалом «родные просторы» быть не могут. Не только потому, что они не привязаны к конкретной местности, но и потому, что нет правила или совокупности предписывающих/запрещающих правил, которые бы определяли соответствующий тип поведения. «Родные просторы» — не объект, созданный деятельностью людей, не овеществление практики, но эмоционально окрашенный образ пространственного единства или, еще точнее, как говорил вслед за Марксом Лефевр, «конкретная абстракция», но взятая не со стороны познания или социальной функции, а со стороны эмоционального переживания. Тот, кто видит родные просторы, видит не фрагмент ландшафта, но общую идею, обретшую вид пространственной текстуры. Родные просторы — это проживаемое большое пространство.
page7image15280.png
Что значит «большое»? На протяжение десяти последних лет[32] мы подчеркивали, что величина пространства измеряется не количеством квадратных километров, а отношением к нему[33]. Но дело не только в этом. Отношение к пространству (территории, просторам) может быть познавательным. И тогда большое пространство может выступать как «фон и смысловой горизонт» по-разному вычленяемых местностей. Если считается, что при всей своей необозримости оно все-таки не беспредельно (только пределы его обычным образом не видимы), а границы имеют характер политический, такое большое пространство можно называть империей[34]. Поясним еще раз. Есть пространство малое (место — неделимое, элементарное единство) — пространство взаимодействий «лицом к лицу». Здесь присутствие участников доступно непосредственному восприятию. Есть пространство, которое самым условным образом можно назвать пространством регионов (место мест). Это пространство, о котором у действующих людей нет исчерпывающих сведений. У них
есть практические схемы[35], которыми можно пользоваться не задумываясь, чтобы сориентироваться, выбрать направление, соотнести свое место с другими местами, пусть неизвестными, но в данной схеме возможными («На каком я этаже?», «На какой я ветке метро?»). Благодаря дорефлексивной практической схеме становится возможной рефлексия, планомерное поведение, связанное с соблюдением правил локала и производством новых пространственных объектов. И есть еще большое пространство, применительно к которому схемы отказывают, но которое, в свою очередь, выступает как предельная возможность всяких схем (Советская страна, Священная Римская империя, Западный мир, Глобальное общество). Вопрос, собственно, состоит в том, каким образом это полуосознанное ощущение большого мира соопределяет наше к нему отношение. В плане познавательном мы скажем, что пространство человеческого общества совпадает, в конечном счете, с населенной территорией земного шара. А в плане эмоциональном? Как невозможно ощущать солидарность со всем человечеством, так невозможно одинаково индифферентно, сугубо когнитивно относиться к большим пространствам. И если есть какое-то промежуточное звено между пространствами практических схем, сознательного планирования и действия и пространствами наименее доступными и наиболее абстрактными, то именно это звено и можно (сознательно пользуясь метафорой вместо понятия) назвать родными просторами — большим пространством, квалифицированным более расплывчато, чем регион, но более определенно, чем пространство глобального общества.
Но, допустив, что такое эмоциональное отношение к некоторому слабо определенному виду пространства возможно, мы не можем уйти от следующего вопроса: насколько сильна эта эмоциональная привязанность и насколько она продолжительна? Точно ответить на этот вопрос можно, наверное, лишь при помощи специальных исследований. Но некоторые гипотезы можно сформулировать уже сейчас. Ведь главное, что нам удалось зафиксировать в наших примерах,— это ощущение единства. Единство, последовательность, непрерывность, связность — все это характеристики, которые мы привыкли относить к тем или иным текстам. Но их можно применить и к пространству, причем, заметим, не к пространству как тексту, а к пространству как текстуре. Связность и последовательность — это когда в больнице вы не ведете себя, как в суде, а у станка — как в ресторане. Именно поведение и определяет специфику места. Место — это смысловой комплекс. Но одновременно место — это элемент сложной текстуры пространства, которая тоже обладает своей внутренней последовательностью. Или не обладает. Место связано с местом, как деятельность связана с деятельностью. Переходя от места к месту (от локала к локалу!), мы можем ощущать, что их различия соединены в систему различий, что храм и рынок суть места для соответствующих действий, которые уместны, потому что храм и рынок на своем месте.
Но бывает и другое ощущение пространства: не порядка, но беспорядка, неуместности не только отдельных действий, но и целых фрагментов пространства. С легкой руки Мишеля Фуко такие «иные пространства» называются гетеротопиями[36]. Если утопии — это «местоположения без реального места», то гетеротопии есть именно как другие места. Нет ни одного общеста, ни одной культуры, где бы не существовало гетеротопий. Но в примитивных обществах, говорит Фуко, они имеют вид «кризисных гетеротопий», т. е. особых, выделенных, священных, запретных и т. п. мест, куда отправляют людей, пребывающих в особых состояниях— будь то женщины в период беременности или менструации, молодежь, как мы бы сказали «переходного возраста», старики[37]. В современном обществе такие места исчезают, и на смену им приходят «гетеротопии девиации», «куда помещают индивидов», поведение которых отклоняется от господствующего смысла и норм[38]. Таковы психиатрические клиники, тюрьмы и, конечно, дома престарелых как переходная форма между кризисной и девиантной гетеротопиями.
page8image33064.png page8image33224.png page8image33384.png page8image33544.png page8image33704.png page8image33864.png page8image34024.png
Однако более интересно то, что говорит Фуко далее: «Гетеротопия может разместить в одном реальном месте несколько несовместимых между собой пространств...» (например, на театральной сцене)[39]. Наконец, «гетеротопическое местоположение не так открыто для свободного доступа, как публичные места[40].
Эти идеи, постепенно завоевывающие все большее внимание, в том числе и географов[41], могли бы сыграть свою роль и в описании того, что ныне совершается с родными просторами. Поставим вопрос — лишь вопрос, ибо ответ пришлось бы искать долго и специально, — не является ли утверждение о «функциональности» гетеротопий, о том, что они играют свою необходимую роль в каждом обществе, также и намеком на то, что чрезмерная «гетеротопизация» пространства несет в себе для общества угрозу? Если иные пространства — это пространства девиации, то чрезмерная разнородность пространств означает разнородность и многообразие девиаций. Поведение сопряжено с местом, и место, как мы видели, «нормативно имплицировано» в поведении. Но место не только «имплицировано», оно не «ждет» соответствующего поведения, а именно создается им. Поведенческая девиация в определенных масштабах — это действие, вырывающееся из своей резервации и обустраивающее себе новые места (как, например, погромщик, выходящий из пивной в цивильное место). Но может быть и другого рода действие — например, отчуждение публичного пространства в частное владение[42], появление запретных зон в местах, еще недавно открытых для всех. Наконец, может быть вмещение столь разностильных, разнотипных пространств в одно физическое место, что это ставит под сомнение самое идею единства, могущего объять эти «иные пространства». Пожалуй, это самый тонкий момент. Взаимодействие не может быть только взаимодействием присутствующих, это ясно. Но «комбинация отсутствия и присутствия», одна из любимых тем Гидденса, не снимает проблему более широкой солидарности, более абстрактного отождествления себя с людьми и пространствами, чем это возможно «лицом к лицу». Зайти из офиса в ресторан— это одно, а сойти с поезда в тюремный барак или из кинотеатра в сумасшедший дом — это другое. Ощущение более широкого пространства как «своего», квалификация его как единства и т. п. — все это не может быть безразличным к повседневному опыту алогичной, неожиданной и опасной фрагментации.
Собственно, вопрос — но вовсе не ответ — и состоит в том, не миновал ли век нашего пространства, не поддались ли эрозии родные просторы, не стала ли опасно дисфункциональной чрезмерная гетеротопия? Один ответ на этот вопрос известен: иной и не может быть фрагментированная и полистилистическая жизнь эпохи постмодерна. Другой ответ тоже напрашивается сам собой: за каждым инородным
page9image19576.png page9image19736.png page9image19896.png page9image20056.png page9image20216.png
фрагментом стоит девиация, и кто скажет, насколько она безопасна? Впрочем, девиация стала нормой, а родные просторы? Должно быть, они еще продержатся. Если только производство пространства, непрерывное творение разнородных фрагментов не оттеснит бескрайнее и родное в тесные резервации духа.
page10image2904.png
[1] «...Считалось, что пространство между объектами стареет и умирает; таким образом, смертность и обреченность приписывали всей вселенной». Питер Акройд. Повесть о Платоне/ Пер. с англ. Л. Мотылева // Иностранная литература. 2001. No 9.
[2] Здесь и далее речь идет о «пространстве» в публичных дискуссиях. Точные науки смотрят на дело часто совершенно иначе, но их результаты лишь очень медленно просачиваются в повседневную тематизацию пространства.
[3] Это — в зависимости от того, что мы согласимся считать последним крупным достижением вэтом роде — изыскания Г. Т. Бокля и Ф. Ратцеля или все-таки И. Г. Гердера и Ш.Л.Монтескье.
[4] См.: Lefebvre H. La production de l’espace. (1974) 4e Оd. Paris: Anthropos, 2000. P. 154–156: «Пространство содержит сообщение, но сводится ли оно к сообщению? Не заключает ли оно в себе и нечто другое: другие, кроме дискурса, функции, формы, структуры? ... Всякий язык размещен в некотором пространстве. Всякий дискурс что-то говорит о пространстве... всякий дискурс исходит от пространства (parle d’un espace). Надо различать дискурс в пространстве, дискурс о пространстве и дискурс пространства. ... Теория пространства описывает и анализируеттекстуры. ... Кто говорит “текстура”, тот говорит “смысл”. Но смысл для кого? Для какого-нибудь “читателя”? — Нет. Для того, кто в этом пространстве живет и действует, для “субъекта”, наделенного телом, а иногда — и для “коллективного субъекта”».
[5] Лучше бы переводчики писали не об «изгибе» и «поверхности», а о «кривой» и «плоскости», тогда бы мысль Левина была куда яснее его русским читателям.
[6] См.: Левин К. Динамическая психология. М.: Смысл, 2001. С. 87. Левин благоразумно не задается вопросом об авторстве «феноменологии подлинного ландшафта».
[7] Hard G. Die Geographie. Eine wissenschaftliche EinfЯhrung. Berlin; New York: De Gruyter, 1973. S. 71.
[8] См.: Werlen B. Gesellschaft, Handlung und Raum. Grundlageeiner handlungstheoretischen Sozialgeopgraphie. 3. Aufl. Stuttgart: Franz Steiner, 1997. S. 392 ff.
[9] См. также более подробное развитие этой концепции в двухтомном труде того же автора: Werlen B. Sozialgeographie alltaeglicher Regionalisierungen. Bd. 1. Zur Ontologie von Gesellschaft und Raum. Stuttgart: Franz Steiner, 1995; Bd. 2. Globalisierung, Region und Regionalisierung. Stuttgart: Franz Steiner, 1997.
[10] См. дискуссионный том: Handlungzentrierte Sozialgeographie. Benno Werlens Entwurf in kritischer Diskussion / Hrsg. v. P. Meuseburger. Stuttgart: Franz Steiner, 1999.
[11] Thrift N. Spatial Formations. L. etc: SAGE, 1996. P. 80. [12] Ibid. P. 81.
[13] Большой англо-русский словарь рекомендует переводить the locale как «место действия». К сожалению, наш язык пока весьма беден в сравнении с английским или немецким. По ряду причин, обговаривать которые пришлось бы слишком подробно, в данном случае калька (и неизбежные переклички со словами «локальный», «локализовать») — лучше, чем такой вариант перевода.
page10image25512.png page10image25672.png page10image25832.png page10image25992.png page10image26152.png page10image26312.png page10image26472.png page10image26632.png page10image26792.png page10image26952.png page10image27112.png page10image27272.png page10image27432.png
[14] Giddens A. A Contemporary Critique of Historical Materialism. Vol. 1. Power, Property and the State. L.: Macmillan Education, 1981. P. 39–40.
[15] Этот термин введен знаменитым американским социологом Ирвингом Гофманом. См.: Goffman E. The Interaction Order // American Sociological Review. 1983. Vol. 48. February. P. 4. (См. также только что появившийся русский перевод:Гофман И. Порядок взаимодействия // Теоретическая социология. Антология / Под. ред. С. П. Баньковской. М.: Книжный дом «Университет», 2002. Ч. 2. С. 64 и сл.). Значение лица при этом отнюдь не преуменьшается, но как раз специально подчеркивается. См. особенно: Goffman E. Interaction Ritual. Essays on Face-to-Face Behaviour. Harmondsworth: Penguin Books, 1972.
[16] Giddens A. The Nation-State and Violence. Volume Two of A Contemporary Critique of Historical Materialism. Cambridge: Polity, 1985. P. 13.
[17] Вот почему знаменитый американский теоретик Толкот Парсонс, которому поклонялось целое поколение советских социологов, полагал, что для анализа действия пространство вообще значения не имеет. См.: Parsons T. The Structure of Social Action. New York; London: McGraw-Hill Book Company, 1937. P. 45 Fn 1, 474 Fn 1, 763.
[18] Более подробно о значении ошибки, стоящей за такими утверждениями, можно прочитать в первой главе обманчиво доступной книги: Г. Райл. Понятие сознания. М.: Идея-Пресс, 1999.
[19] Лич Э. Культура и коммуникация. Логика взаимосвязи символов. М.: Издательская фирма «Восточная литература» РАН, 2001. С. 43.
[20] Harvey D. The Condition of Postmodernity. An Enquiry into the Origins of Cultural Change. Oxford: Blackwell, 1989. P. 229.
[21] См.: Lefebvre H. La production de l’espace. Op. cit. P. 63.
[22] Впрочем, это как посмотреть. Всего лет шесть-семь назад в одном из московских отделений Сбербанка меня уверяли, что деньги, перечисленные из-за границы, не могут поступить на мой счет, потому что «Англия далеко». Представив себе курьера с мешком золотых монет, вбурю пересекающего Ла-Манш, загнавшего десяток лошадей на дорогах Европы и ныне отбивающегося от лихих людей на польско-белорусской границе, я содрогнулся и оставил свои попытки.
[23] Приведем замечательные формулировки Георга Зиммеля, автора гениальной работы «Социология пространства», значение которой все еще недооценено в ученом мире: «Если некоторое количество лиц изолированно селится [hausen] друг подле друга в определенных пространственных границах, то каждое из них наполняет своей субстанцией и деятельностью непосредственно свое место, а между этим местом и местом следующего лица — незаполненное пространство, практически говоря: ничто. (Практически — т. е. для самих этих людей, не для нас, наблюдателей, с нашими схемами — А. Ф.) В то мгновение, когда оба они вступают во взаимодействие, пространство между ними оказывается заполненным и оживотворенным. ... Граница — это не пространственный факт с социологическим воздействием, но социологический факт, который принимает пространственную форму. [Социологический факт — это то, что люди вообще отграничивают себя от соседей. А будут ли они считать границей гору, реку, ущелье или же, за неимением таковых, проведут межу вчистом поле, — это уже конкретное «пространственное наполнение». Пространство само незначимо. Это люди придают ему смысл и действуют соответственно.]» (Simmel G. Soziologie. Untersuchungen Яber die Formen der Vergesellschaftung. Georg Simmel Gesamtausgabe. Bd. 11. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1992. S. 689, 697).
[24] Безотносительно к Зиммелю об этом же говорит крупнейший современный географ Дэвид Харви: «Писать о “власти места”, как если бы места (местности, регионы, районы, штаты ит.д.) обладали каузальной силой, значит предаться вульгарнейшему фетишизму, если только мы не ограничим себя самым строжайшим образом определением места как социального процесса. В этом последнем случае можно сформулировать более определенные вопросы: почему, какими средствами и в каком смысле социальные существа индивидуально и, что более важно, коллективно сообщают местам (местностям, регионам, штатам, общинам или чему бы то ни было еще) достаточное постоянство, чтобы стать
page11image30192.png page11image30352.png page11image30512.png page11image30672.png page11image30832.png page11image30992.png page11image31152.png page11image31312.png page11image31472.png page11image31632.png page11image31792.png
локусами институционализированной социальной власти, и как и для каких целей эта власть используется?» (Harvey D. Justice, Nature and the Geogreaphy of Difference. Oxford: Blackwell, 1996. P. 320. )
[25] Ниже цитируются публикации, обнаруженные в свободном доступе электронной библиотеки www.public.ru. Сколько-нибудь внятный анализ поистине необъятного материала, накопленного с начала 1990-х годов, здесь, разумеется, невозможен. Мы приводим лишь несколько типичных высказываний из немногих прошлогодних публикаций. Мы выделили курсивом слова «простор» родной» в каждом фрагменте.
[26] Маевский А. Любим ли мы Россию? // Липецкая газета. 01.12.2001. No 233.
[27] Зограбян Н. Тройка, четверка плюс пулемет // Ростов официальный. 28.12.2001. No 057. C. 16.
[28] Реунов Н. Родом из «районки»... // Рязанские ведомости. 14.12.2001. No 241.
[29] Смирнов А. Он дарил людям тепло и свет... // Восточно-Сибирская правда (Иркутск). 18.12.2001. No 241.
[30] Марийская правда (Йошкар-Ола). Подготовил Дмитрий Шахтарин. 19.12.2001. No 239. [31] Ляхов И. Память // Кузбасс (Кемерово). 19.12.2001. No 235. [32] Начиная со статьи: Филиппов А. Ф. Наблюдатель империи // Вопросы социологии. 1992. No 1.
[33] Эта мысль, впрочем, куда как не нова. См. у того же Зиммеля: «Не географический размер встолько-то и столько-то квадратных километров образует огромное царство, но это совершают те психические силы, которые, исходя из господствующей срединной точки, удерживают вместе жителей такой области» (Simmel G. Soziologie. Op. cit. S. 687).
[34] См., помимо указанной выше статьи в «Вопросах социологии», развитие той же темы встатье: Филиппов А. Ф. Смысл империи: к социологии политического пространства // Иное. Хрестоматия нового российского самосознания. Т. 3. Россия как идея / Ред.-сост. С.Б.Чернышев. М.: Аргус, 1995.
[35] О практических схемах см. очень подробно классическое сочинение: Бурдье П. Практический смысл. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2001.
[36] На основе лекции, прочитанной Фуко в 1967 году, в 1984 году была опубликована небольшая статья «Об иных пространствах». Мы цитируем ее по английскому переводу: Foucault M. Of Other Spaces // Diacritics. 1986. Spring. P. 22–27. О гетеротопии и, соответственно, гетеротопологии см.: Soja E. W. Thirdspace. Journeys to Los Angeles and Other Real-and-Imagined places. Oxford: Blackwell, 1996. P. 154– 163.
. [37] См. Foucault M. Op. cit. P. 25.
. [38] Ibid. P. 25.
. [39] Ibid.
. [40] См.: Ibid. P. 26.
. [41] См.: Gregory D. Geographic Imaginations. Oxford: Blackwell, 1994. P. 151, 158, 297
. [42] Этот процесс, имеющий глобальные масштабы, Зигмунт Бауман иронически назвал «space wars»,
что можно перевести как «войны за пространство» и «космические войны». См.: Bauman Z. Bauman. Globalization. The Human Consequences. Cambridge: Polity Press, 1998. Ch. 1.
РОССИЯ ? ОБЫЧНАЯ НЕОБЫЧНАЯ СТРАНА
Беседа Владимира Каганского с Теодором Шаниным
Владимир Каганский. Мы как-то обменивались репликами о необычности России. И ты высказал м ного — Бразилия, Турция и так далее. Так возник сюжет этой беседы — «обычная необычная страна».
Теодор Шанин. О России можно говорить бесконечно.
В. К. Обдумывая нашу беседу, я усмотрел немалое сходство между нами. Мы занимаемся Россией, емли. И ты, и я ведем полевые исследования, оба ориентированы междисциплинарно, что неизбежно, посколь
еждисциплинарна. Есть люди, которые для нас профессионально значимы: Чаянов, Фортунатов, возможно, К оказывает, что в начале века в России была очень приличная и тоже комплексная аграрная наука, из которой ышла экономическая география, как вышло и крестьяноведение. Сильный был куст — если из него столько р
руг друга. Во-первых, — по возрасту, смежные поколения. Во-вторых, я географ, хотя и не только, а ты исто онцептуальным вещам, а ты более к эмпирическим. Поэтому мне показалось, что наш разговор о России мож
Я хочу заявить первый тезис. Сейчас, а впрочем, по-моему, всегда смешивают страну Россию и терр здесь царит каша и неопределенность. Нет нужды говорить, что в Российскую Федерацию входит Восточная
оторые Россией не были. Да и вся Россия как бы отождествилась со своей государственной территорий. Даль колонии» и «метрополии». Можно сказать и по-другому: Россия — империя, но в этой империи нет отчетлив
Т. Ш. Это связано, во-первых, с тем, что принцип государственности в России был очень важен. В эти государство» съедало все другие понятия для определения людей как сообществ, территорий и так далее. Есл
осударстве, то государства самого нет. Есть люди в лампасах, которые ходят «туды и сюды».
Есть государство, и есть страна. А остальное... В восточных империях люди не принадлежат себе, но еличеству сякому. Мы все холопы Его Императорского Величества. То есть это другой способ сказать про го лазах многих, определение и общества, и территории, и всего остального.
В. К. Вот как тебе представляется: за последние бурные 10–15 лет ситуация начала меняться?
Т. Ш. Нет. То есть формулировка «начала меняться» — неправильная. ЭтО вопрос, на который прос акое положение дел, а вот так было в прошлом. Процесс перемен очень медленный — то, что начало менятьс ак, когда читаешь Салтыкова-Щедрина, то чувствуешь, что он пишет про сегодняшнюю российскую государ огда скажут то же самое о нашем времени через столетие.
В. К. Я должен согласиться, что этого различения государства и страны даже в кругу тех, кто считае нтеллектуалами или, может быть, ими является, не произошло. Известный географ Борис Родоман даже напи обии территориальной целостности. Получается, что если Россия такова, то никогда не произойдет растожде
что должно произойти? Т. Ш. Ну, я тебе отвечу предложением, которое я когда-то бросил в скандальной манере: иное всегда
урацкая по названию книжка «Иного не дано». В. К. Название отрицало историю.Т__ . Ш. Совершенно. И поэтому я ответил: иное всегда дано. Я обосн подтвердилось, что я прав. Лучше бы я не был настолько прав...
По телевидению я вижу: выступает воинский отряд, шагает в Чечню. Впереди идет православный св тране, в которой треть населения — нерусское, неправославное. На экране видно, что в этом отряде шагают в ильно бросается в глаза монголоидность облика примерно трети населения РФ, кем бы оно себя не считало. — амечает невероятной комбинации глупости. Как будто все нормально. Нет, не нормально. Символика очень хо
озга
page13image32424.png page13image32592.png
включая кашу в мозгах.
В данном случае такая ситуация подтверждает, что существует непонимание того, что империя ончилась. В условиях царской России все было ясно, потому что русские была ведущая нация, и все ругие нации были добавками к ней. Носейчас при реальном положении дел, когда в Конституции афиксирован многонациональный характер государства, картинка, представляющая попа с кадилом перед бмундированными в российскую униформу солдатами разных национальностей, политически опасна для той страны. Если кому-то нужен общественный раскол, то это неплохой способ его добиться.
В. К. Как ни странно — нам предоставляют выбор между двумя безумными вариантами: империя ли национальное государство. Тогда как ни то, ни другое невозможно.
А теперь, Теодор, я хочу тебе задать вопрос как путешественник путешественнику. Будучи ктивным путешественником c 70-х годов, я интуитивно или экспертно могу сказать, где пространство редставляет собой Россию в большей степени, где в меньшей, а где, оставаясь в границах нашего осударства, я ощущаю себя вне России. Но чтобы не навязывать своего мнения, я вначале попрошу твое
нение. Ты же ездишь по Российской Федерации — где тебе кажется, что это не Россия, независимо от отивов?
Т. Ш. Я должен сказать, что в этом смысле Россия более едина, чем, казалось бы, должна быть. то ведь огромная страна. Эта странность российской культуры, ее цепкость меня всегда удивляла. Одно из
бъективных доказательств тому: в конце XIX столетия произошла кодификация обычного права крестьян. оказалось, что оно одинаковое, в главном, от Камчатки до Смоленска;80–85 процентов населения России
ило по обычному праву.
Всюду, вдоль всей этой невероятной длины, земля переходила и наследовалась по определенным и динаковым правилам — по обычаю (не по государственному закону). Все сыновья имели равные права на
емлю и лошадей. Но если сын ушел вести свое хозяйство, то он отрезанный ломоть, а зять, который аботает в хозяйстве, имеет полные права сына. А ведь это вещи не само собой разумеющиеся, потому что
других традициях — всё совсем иначе.
Понимаешь, дело в том, что все судебные дела или почти что все, кроме убийств и так далее, опадали в местный суд, а он должен судить по справедливости. По справедливости — значит, по местным бычаям. Соответственно, каждое место должно было бы иметь свои собственные порядки. А получилось, то все было едино, о чем даже не было представления наверху. Но вот начали из этих судов посылать
пелляции в правительственный сенат. Чем должен был руководствоваться сенат? Тем же правом, по оторому и вынесли решение. А право это не было известно. Тогда разослали большое число молодых равоведов в села, чтоб они записывали обычаи, фиксировали обычное право.
Я хотел в свое время разобраться, что же происходит с наследованием земли от поколения к околению. И никак нельзя было разобраться, потому что это было нелогично, непонятно — до той
инуты, пока я не открыл для себя, что происходила наследственная передача не по тем законам, что аписаны в имперском праве. И большая часть судебных решений идет в соответствии с тем, что
называется обычным правом. То есть это обычно. А то, что империя делает — необычно, так?
В. К. Но получается, что сейчас уровень «имперскости» вырос, обычное право искоренено.
Т. Ш. Конечно. Обычное право у нас искореняется, его искоренял «общий любимец» Столыпин. о него начали искоренять, искореняли всеми силами и позже, но не удалось искоренить даже большевикам
о коллективизации. Земельный кодекс 1924-го просто повторил обычное право. Нормальный советский уд должен был действовать по обычаям, которые стали законом. Конечно, исчез суд старейшин, и дали рава женщинам. До этого права были четко разделены между мужчинами и женщинами. Было женское раво мужское право. По обычному праву нельзя было завещать землю или лошадей дочери. Они
переходили от отца к сыну, по мужской линии. Мать могла завещать одной дочери или разделить между азными дочерьми домашнюю утварь. Так что были два разных имущества по обычаю.
В. К. А как далеко зона этого единого права тянулась на юг? Казачье обычное право было таким е? И для тебя единство обычного права — это показатель того, что на всем этом протяжении — от камчатки до Смоленска — Россия?
Т. Ш. Это показатель того, что почти вся Россия была русская в смысле фундаментального онимания справедливости. Теперь, когда я езжу, я чувствую большую разницу между Москвой как метрополией и провинцией, эта разница больше, чем разница между провинциями. Для меня далекий Север сравнительно далекий Юг — Кубань, Дальний Восток, Камчатка и далекий Запад — очень русские. ачинаю я чувствовать инакость, когда попадаю в районы Кавказа. Там чувствуется разница, но удивительно малая разница. Должна быть больше. География разная. Циклы года разные, сельское озяйство разное. Обычаи должны быть разными, но это не так. Ареал русской культуры сильнее географии.
В. К. Сельское хозяйство уж совсем разное (я его изучал у А. Н. Ракитникова, сына известного ебе эсера и товарища министра земледелия во Временном правительстве). Но я ничего не знаю о проблеме рава, и мое представление о российскости немножко другое. В советское время я был в Эстонии — там все
ругое, как и в Чечне.
Кроме различия Москвы и периферии, я вижу значительные отличия — как заграницы — еверной России, Поморья, Пскова, Новгорода, Урала и Сибири от остальной России. Различия северо- остока и юго-запада России ощущаются мной как очень сильные. Говор, планировка деревень, отношение
чужому человеку (а это сильный индикатор) и многое другое. И в Сибири, мне кажется, начинается почти ациональное самоопределение. Россия до революции, может, и была большой и единой страной, но
ейчас, когда бываешь в Сибири и на Дальнем Востоке, уже не ощущаешь себя так, как в Костроме, ологде или Воронеже.
page15image17280.png
Т. Ш. Да, разные чувства. Я иностранец, и смотрю на расстоянии. Я работал по всему миру, я могу сравнивать с Бразилией, Скандинавией и другими странами. Но интересно, когда меня спрашивают о различиях между Севером и Югом, я повторяю, что есть такая косая вертикаль, которая бежит с северо-запада на юго-восток. Это я обнаружил, когда много лет тому назад пробовал определить внутреннюю разницу сельскохозяйственных районов России. Чем дальше движешься на юго- восток, тем крупнее село и так далее, и тем богаче, между прочим, район. Но разница количественная для меня значительнее, чем качественная.
В. К. А мне кажется, она ощущается как качественная. И более того, скажем, Игорь Яковенко считает, что в культурном ландшафте должны были сохраниться характеристики новгородских земель. Учитывая, что Сибирь в значительной степени осваивалась новгородцами, то вся северная половина России несет на себе признаки Новгородской империи — ведь мы считаем Венецию в каком-то смысле торговой империей. Только Новгород — сухопутная Венеция, хотя новгородцы тоже много плавали.
Т. Ш. Совершенно точно. Конечно, и к тому же там были куда более свободные от крепостного
права районы. Также интересно поведение сибиряков в гражданской войне. Разница довольно ясная. То есть они разбили Колчака и потом пытались разбить Красную армию, но не получилось.
В. К. Мои приятели-туристы и я сам засекли линию, севернее которой могут сказать: «Это там у вас, в России». Жители большей части Архангельской области, Карелии, почти всей Коми подразумевают под этим следующее: «там у вас в России» нет духа настоящей взаимопомощи, больше пьянства. Вот есть такая граница.
То единство, о котором мы говорим, — вопреки географии. Я знаю: ты против утверждения о том, что Россия представляет собой нечто уникальное.
Т. Ш. Есть два разных уровня понимания уникальности. Один уровень — сугубо политический. Слова об уникальности России связываются напрямую с крайними формами национализма. Когда кто-то говорит об уникальности какой-либо страны, я настораживаюсь. Евреи говорят, что они уникальны; поляки говорят, что они уникальны — так сказать, форпост культуры против российского хамства, варварства и так далее. Во-первых, это неправда, во-вторых, это идеологизированная неправда. Это не просто неправда — это инструмент политического действия.
Если к этому относиться с позиции ученого, то все уникально и неуникально одновременно. В этом смысле, говоря о России, надо видеть, в чем она уникальна и в чем неуникальна.
В. К. Можем ли мы тогда разные страны выстроить по степени уникальности? Поделить их на более уникальные, еще более уникальные. Я-то лично полагаю, что уникальность России сильно преувеличена и что в основном она связана с размерами. Но если нечто связано только с размером, то это экстенсивно.
Т. Ш. А когда уникальность живет в политическом дискурсе, особенно журналистов, то она становится чаще всего орудием взглядов, которые чаще всего называют расизмом, но это не расизм. Я этот вопрос решал тем, что я смотрел на Россию как на часть человеческой расы, как на категорию общества и специфический путь развития. Это «развивающаяся» страна, т. е. такая в фундаментальном смысле страна, что она не может повторить путь первых развитых стран, потому что их успех закрыл эту дорогу для России и для всех других стран. Специфика в том, что эта страна особо сильной государственности и страна особо высоких уровней образования. Предпринимались попытки преодоления неразвитости страны. У Ленина и Столыпина - разные подходы к одной и той же проблеме. Оба попадают в одну партию, они схожи в своем усилии и своем непонимании того, что они делают, потому что в то время не хватало интеллектуальных средств, чтобы понять страну. Но идея глобализма доказывает, что никуда мы не сдвинулись. Это лишь повтор концепции прогресса.
В. К. Я бы хотел сейчас обратиться к тебе как к эксперту или аналитику. Вот если брать синдром уникальности и желание уникальности как синдром, где и когда уникальность переживается острее? Если мы это поймем, тогда будем считать это просто некой болезнью, которую можно диагностировать.
Т. Ш. Я думаю, что вопрос об уникальности возникает, когда есть определенный имперский имидж. Так, ты видишь себя одним из вождей мира, а потом обнаруживаешь себя в третьем мире, что переживаешь остро. Поэтому не случайно Китай отреагировал так резко на то, что его начали загонять в третий мир — ведь это империя поднебесная. Реакция — революция, гражданская война, отчаянная борьба, маоизм и так далее.
В. К. А как быть с уникальностью той же Польши, о которой мы говорили? К моменту нарастания ощущения уникальности в XIX веке Польша перестала носить имперские черты, хотя она их когда- то имела.
Т. Ш. Я, правда, не знаю, как ответить на это. Я сравнительно хорошо знаю польскую культуру. Мой первый язык был польский. На мой взгляд, у поляков никогда не было имперского чувства. Почему — мне теперь не совсем понятно. У них было христианское мессианство, чего там только
не было. Но чувство империи отсутствовало, быть может, из-за особого характера. Речь Посполитая была республикой с избираемым королем.
В. К. А Рим тоже был номинально республикой. А что уж там было, так это богатое имперское чувство.
Т. Ш. Но про Польшу знаю, в поляках я никогда не чувствовал ничего имперского... Конечно, они самые лучшие, самые культурные. Особенно, если сравнить с русскими хамами. Так? Но сознания «мы — империя, мы имеем право владеть миром» — такого не было. Никогда не ощущалось ни в разговоре, ни в мышлении. Я знаю неплохо польскую литературу, это не проявлялось никогда.
В. К. Вообще эта тема, мне кажется, заслуживает особого внимания. К моему большому удивлению, на Украине есть маргинальное политическое течение, доказывающее, что именно Украина на самом деле является наследницей Византии. И именно у Украины сейчас появляется имперский шанс — в случае распада России. Какая-то группа политических маргиналов считает, что в тот момент, когда Россия посыплется, Украина или Польша приберут эти земли и образуют империи.
Т. Ш. Я думаю, что они транслируют на Украину или на Украину с Польшей русское имперское мышление. Даже лозунг «Польша от моря до моря» не имеет имперского содержания. Мое единственное объяснение тому, что не сложилось имперского самосознания, — это сила исторического республиканизма Речи Посполитой. И неважно, что республика существовала только для десяти процентов шляхты. Десять процентов — это достаточно много.
В. К. Теодор, вернемся к Российской империи, которая, как ты говоришь, представляет собой империю без метрополии.
Большинство населения сейчас делит страну на Москву и Россию, как это ни странно. Я, как географ, также делю Россию на две части: на Москву и все остальное. Опять возникает новгородская ситуация.
Москва в данном случае фигурирует не как город, а как резиденция центральной власти — в советское время ведь вся номенклатура выше определенного уровня имела московскую прописку. Да, я только не знаю, выше какого уровня. Но речь идет о миллионах. Это уже аналог римского гражданства. Вот она, классическая империя города-государства.
Однажды на автобусной остановке мне все объяснил пьяный мясник, приезжий: «Вы не поняли, что вы отдельно от страны? Я вот котлеты нарубаю. Но сердце я же рукой вынимаю, отдельно оно...» Есть основания согласиться с такой точкой зрения, но можно ли представить себе такое, что Россия — колония Москвы? И как тогда пойдет деколонизация? Ведь если есть империя — деколонизация неизбежна. Ты сам уверял, что империи не вечны.
Т. Ш. Понимаешь, в том, что ты сказал, заложен какой-то нереалистический оптимизм. Вместо одной империи может быть и другая. Ты исходишь из того, что империя не вечна: придет день, и империя рухнет. Звучит как пророчество. Так? А правда в том, на мой взгляд, что день придет и вместо одной империи просто может организоваться новая империя.
В. К. То есть вместо Советского Союза образовалась Россия. И этот процесс перехода от одной империи к другой может идти долго...
Т. Ш. Да, это, возможно, путь — от империи к империи, а не от империи к справедливости.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 87; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!