Глава первая. ЛЕНИНГРАД: БЛОКАДА 11 страница
Мама раздобыла лекарство, от которого боль в груди у дяди Миши стихала, и он засыпал. Есть он уже не мог, не проглотить было даже суп. «Я боюсь с Мишей спать, – сказала мама, – боюсь, что проснусь, а он уже холодный?». И стала спать с бабушкой. (...)
7 февраля. Сегодня, когда я дала отчиму лекарство, он подмигнул мне и сказал, что «лапушка» боится с ним спать. «Я ее понимаю, Галченок, все правильно».
Ночью я проснулась от того, что мама тихонько разговаривала с бабушкой, они искали пятаки. Смутная тревога коснулась меня и отлетела. Я заснула. А утром узнала, что умер дядя Миша. Вот и в нашем доме покойник. Его положили к холодной стенке на два стула и доску от раздвижного стола, загородили ширмой. Мама сказала, что не отдаст его в общую могилу, а похоронит на Шуваловском кладбище, рядом с первым мужем (моим отцом).
Вот так тянулась вереница ленинградцев к Дороге жизни через Ладожское озеро ‑ в общей сложности через него за годы блокады было эвакуировано 659 000 человек.
Фотохроника ТАСС.
А это «дорога смерти» ‑ за годы блокады в Ленинграде, по разным данным, погибло от 600 000 до 1 500 000 человек, из них только 3 процента от артобстрелов и бомбежек, а 97 процентов от голода.
Фотохроника ТАСС.
8 февраля. Сегодня мама ходила на кладбище, чтобы нанять выкопать могилу. Хлебный паек дяди Миши прикапливали для расходов на похороны. У кладбища маму встретил пожилой мужчина и предложил выкопать могилу за 600 граммов хлеба. Долго долбил мужичок лопатой промерзший слой снега, но до мягкой земли не мог добраться. Мама озябла и забеспокоилась, что засветло он не успеет справиться. Но работник упрямо, изо всех сил тюкал лопатой – уж очень ему хотелось заработать хлеба. Наконец, он изнемог и, сев на сугроб, виновато посмотрел на маму. Она пожалела его и дала кусочек хлеба, а сама пошла искать другого работника. Второй мужичек оказался сильнее, он, видимо, был не новичок в этом деле. Быстро сколол ломом смерзшийся снег, а рыхлая земля с песком уже сама сыпалась ему в лопату.
|
|
|
9 февраля. На следующий день после смерти отчима управдом привел к нам на жительство беженку Аню с четырехлетней дочкой Тамарой. Они жили недалеко от Кировского завода, их дом разрушил снаряд. Расселяли беженцев по всему нашему дому, но Аня не пошла в пустую квартиру, попросилась к людям. Когда она вошла, мама замялась, не зная, что сказать насчет покойника. Однако Аня не смутилась. «Сейчас везде покойники», – сказала она. И даже пообещала помочь с похоронами. Аня – довольно крепкая для блокадных дней молодая женщина. Вечером мама и Аня зашили покойника в плотную бежевую штору: Аня уговорила маму не покупать гроб. «Шутка ли сказать, отдать целый килограмм хлеба за лишнюю тяжесть, которую самим же придется тащить», – заявила она.
|
|
|
Теперь на папиной колонке со звездой будет выбито и имя Громова Михаила Абросимовича. «Разве думали два друга, что им придется лежать рядом и так скоро», – вздохнув, сказала мама. Слез я у нее не видела. (...)
23 февраля. (...) Как ни странно, вскоре у нас появились бельевые вши. Эти гадкие насекомые прячутся в швах и складках нижнего белья, их укусы очень чешутся.
Откуда они взялись? Теперь в свободное время нас можно застать за таким занятием: снимаем с себя белье, выворачиваем наизнанку и тщательно просматриваем. Хорошо бы прогладить горячим утюгом, но увы...
Нам два раза в месяц будут выдавать постное масло и сахар, а хлеб и котлету – каждый день. Раздачей заведует старшина Тоня, приятная и улыбчивая девушка.
Голодная смерть нам теперь не угрожает, но голод, сосущий голод, терзает, как и прежде. Нас пока еще не посылают на пожары, изучаем пожарное дело, дежурим в пожарной части у телефона. (...)
25 февраля. Пока мы обучаемся приемам борьбы с огнем, нам поручают другие, совсем не пожарные дела: ходим по квартирам и выявляем ослабевших от голода (лежачих) или умерших людей и оставшихся без родителей детей. Ох, как трудно и страшно входить в квартиру, которая не отозвалась на стук, а незапертая дверь сама открывается и отвечает мертвой тишиной на мой робкий вопрос: «Есть ли кто живой?». Но входить все равно надо, должна быть проверена каждая лестница, каждая комната. Сведения о слабых и больных ленинградцах в холодных квартирах мы сдаем в райсовет того района, где делали обход. (...)
|
|
|
7 марта. Сегодня забежала к своим и сразу увидела пустой диван. Умерла Евгения Трофимовна. С вечера уснула и не проснулась.
За столом сидела бабушка и ела суп из воробья. Она нашла на улице замерзшую птичку, ощипала ее и сварила с лавровым листом. Я заглянула в кастрюльку – какой же воробушек маленький! С собой я принесла кусочек хлеба с котлеткой, положила его перед бабушкой. Она посмотрела на меня и заплакала, потом отщипнула маленький кусочек и заела воробья.
С черного рынка вернулась мама, и я заметила, что она похудела еще больше. Черты ее лица стали грубыми, почти мужскими. Голод грызет всех беспощадно. Мама устало прилегла на диван. Обменять табак на хлеб ей не удалось, но на деньги она купила творог почему‑то черного цвета. Мы не покупаем на толкучке ни котлеты, ни студень – все это может быть из мертвечины. Сашета и мама стали есть эту черную массу, похожую на жирную землю. Я тоже попробовала – никакого вкуса. (...)
|
|
|
9 марта. Шли с занятий по Новосильцевской улице и увидели лежащего на снегу солдата. Он уютно свернулся калачиком, голову положил на ком снега. Мы стояли и сомневались: живой он или мертвый? Вдруг Сережка Иванов пнул его ногой и поморщился: солдат был совсем замерзший, как камень. Откуда он шел? Из госпиталя или в госпиталь и когда успел так промерзнуть? Утром его еще не было. Мне сначала нравился Сережка Иванов, и в первую очередь потому, что он похож на Геню. Такой же беленький, с голубыми глазами. А теперь разонравился за то, что пнул солдатика. Ведь к мертвому тем более надо относиться уважительно. (...)
12 марта. Евгения Трофимовна просила, чтобы мы похоронили ее в отдельную могилу. Для этого она оставила 1,5 кг сахару и золотые часы. Но у мамы уже кончились силы. Аня болеет. И мама отдала Трофимовну в общую могилу на Пискаревское кладбище. Теперь же ужасно переживает, что не исполнила последнее желание умершей. Я пыталась ее успокоить тем, что на могилку к Трофимовне все равно некому ходить, а братская могила, может быть, будет охраняться государством. (...)
28 апреля. Копаем землю вокруг наших бараков. Земля твердая, наверное, сто лет ее топтали, и никогда на ней ничего не росло. Но мы копаем, копаем все подряд. В центре города вскапывают все газеты, скверы – все, все под овощи! Мои на Сердобольской тоже получили участок во дворе дома. Я помогала копать и видела в земле много кирпичной крошки. Вырастут ли овощи? Сашета прикапывает удобрение (фекалии). Она совсем высохла, но не унывает, работает. (...)
15 июня. Только сегодня узнала, что еще в марте умерла Верочка Писакина. Умерла уже на Большой земле от дизентерии. Ее сняли с поезда в Саратове, а легкомысленная мамаша поехала дальше. Господи! Неужели она не понимала, что делается на эвакопунктах?! Сколько там больных и слабых людей, и некому хорошо ухаживать. Что ее несло дальше? Стремление к сытой жизни? Верочка! Моя добрая милая подружка, тебя уже нет. А я так часто думала о тебе, как о живой.
22 июня. (...) Поздно вечером мы с Сашетой видели, как Ляля Никитина, живущая в доме напротив, таскала овощи с чужих грядок. Встанет в дверях, оглядится и – раз на грядку! Подергает второпях – и в дом. Глупая, ведь из окон нашего дома все видно как на ладони.
Ляля не принадлежала к нашей дворовой компании, так как жила в другом доме и гуляла в маленьком садике, огороженном с трех сторон сараями. Этот кусочек земли был превращен жителями небольшого двухэтажного дома в райский уголок. Однажды в щель сарая я видела, как из дома выбежала Ляля в бархатном вишневого цвета платье. Позади шла ее мама с расческой. Ляля, щурясь от ярких солнечных лучей, села на скамейку среди цветущих яблонь, а мама нежно и ласково расчесывала ее золотистые косы. Зимой сорок первого умер Лялин отец, а мать, не выдержав блокадного ужаса, перерезала себе вены. Старший брат, кадровый военный, с первых дней был на фронте. Ляля осталась одна. Сослуживцы матери устроили ее на работу в Геофизическую обсерваторию. В начале войны сломали забор, отгораживавший цветущий садик от улицы, и мы стали собираться на новом месте под грушей. Но Ляля редко выходила к нам, видимо, не совсем уверенно чувствовала себя в нашей сдружившейся компании. Как ей живется теперь одной в эти тяжкие дни? И разве можно осуждать голодную девчонку за съеденную редиску с чужой грядки? Но предупредить ее надо обязательно. (...)
22 августа. Вчера мне исполнилось 15 лет. Но этот день прошел в обычном дежурстве. Я никому об этом не сказала и домой отпроситься не смогла. Да и что тут особенного? 15 лет – даже паспорта не полагается.
Интересно, как бы мой день прошел, не будь войны? Бабушка испекла бы большой пирог и обязательно купила бы раков. Раки – это любимое лакомство нашей семьи. (...)
15 сентября. У нас в роте говорят, что полк будут расформировывать, а бойцов пошлют на лесозаготовки или в степь ловить одичавших лошадей. И якобы малолеток будут отчислять. Очень не хочется, чтобы эти слухи оправдались. (...)
20 сентября. Я не могла действовать, как Валя, так как мои родители живы (кроме отчима), мне есть, где жить, и меня, конечно, отчислили. И вот я уже не в ПКП, а дома, скучаю и прикидываю, как поступить, куда идти работать.
21 сентября. Мама договорилась с начальством, и меня взяли на оборонные работы. Работать тяжело, хотя грунт песчаный. Копаем рывками ‑ 15 минут работаем, 5 минут отдыхаем. Такой режим позволяет в короткий срок отдать максимум сил, а за отдых – накопить их снова. Вместе со мной работают такие же малолетки, как и я. Работаем мы наравне с взрослыми. За это вечером получаем отдых на топчанах в деревянном скрипучем доме. Желающие могут здесь переночевать. Мы же с мамой идем домой и несем бабушке Сашете кусочек хлеба.
26 сентября. Сегодня объявили, что оборонные работы на нашем участке подходят к концу. Всех фабричных отзывают на фабрику и мою маму тоже. (...)
30 сентября. Сегодня оформлялась на фабрику. Нас, подростков, оформлялось четверо. Пока женщина из отдела кадров ходила с нами и нашими документами по всем начальникам на фабрике и в райсовете, все время боязливо приговаривала: «Ох, где‑нибудь да откажут!». Главной причиной остается наш малый возраст. Наконец нам подписали документы – ура! Я теперь ученица ФЗО! (...)
4 октября. Как выяснилось, «фабзайчат», в основном, бросают на прорыв. Выполняем вроде бы несложное дело, но и оно дается с трудом. Вот уже два дня работаю в ящичном цехе. Мне дают готовые рамки (стенки плоского ящичка), к которым надо маленькими гвоздиками прибить фанерное дно. Кажется, чего проще? Но у меня молоток попадает почему‑то по пальцам, а гвозди норовят пройти мимо стенки. Для постоянных цеховых рабочих так это – просто игра. С одного пристука забивают гвозди и, не заглядывая на обратную сторону, ставят ящик на сдачу.
8 октября. Не прошло и недели, а я уже на оборонных работах. Из нашего ФЗО пока направили сюда восемь человек. Работаю на строительстве ДОТа в бригаде с совсем незнакомыми людьми. ДОТ строим на набережной Большой Невки у моста Свободы. Мы, четверо девчат, ломами выковыриваем из панели каменные плиты и переносим их на носилках к месту будущего ДОТа. С работой нас торопят, так как не за горами заморозки и зима. (...)
19 октября. Утром, когда я шла на свой объект, было дождливо и холодно. На дороге, у большой ямы, сидели около костра рабочие. Среди них я узнала Алешку Пиотровского, моего бывшего одноклассника. В то время он был озорным, но добрым и недрачливым мальчишкой. В конце учебного года (еще до войны) я получила от Алешки письмо с предложением дружить. Но долговязый избалованный маменькин сынок не нравился мне, а нравился мне с пяти лет Геня, и я ответила ему обидным отказом. Я чуть не наступила ему на ногу, обутую в грубый сапог, но он меня даже не заметил. Алешка, Алешка! Что пришлось нам пережить! Как далеки мы от тех нас, что учились в 6б классе! (...)
20 октября. Хочу пойти в Лесотехническую академию на танцы, а что надеть? Из своих прежних платьев я давно выросла, да и не годятся они, так как совсем детские.
Обратилась к Люсе Курьяк. Она предложила платье, на мой взгляд, очень неплохое, а главное – недорого. Ей мало, а мне – в самый раз. Сшито оно из шелка вишневого цвета. Рукава, чуть собранные в плечах, доходят до локтя. Лиф с небольшим круглым вырезом, плотно облегает талию, а юбка – клеш. Я оделась и посмотрела в зеркало. Да! Я уже девушка. Из‑за своего высокого роста я кажусь старше своих 15 лет. Это хорошо.
Сколько ни будет у меня потом в жизни платьев, это первое взрослое платье не забуду никогда. Я его сразу полюбила. (...)
30 октября. Вчера на объекте (недалеко от больницы Эрисмана) был сильный артобстрел. Снаряд разорвался недалеко и как раз напротив нашей амбразуры. К счастью, мы, все четверо, были за ней, а вот из бригады, разбиравшей на кирпичи старую ограду, убило бригадира – очень славную девушку Катю. Она была энергичная, веселая и очень хорошенькая. Мне почему‑то думалось, что песня «Катюша» именно про нее. И вот на носилки положили что‑то окровавленное, не имеющее ничего общего с Катей. (...)
12 ноября. Вот и я прошла этот ад – ночную смену в пятом конфетном цехе (шоколадном). Поставили меня на укладку ирисок в те самые ящички, которые я сколачивала в тарном цехе и от которых у меня до сих пор отметины на пальцах и ногтях. Как ни часто представляла я себе обстановку в пищевых цехах, но даже и вообразить себе не могла все эти груды конфет, которые отделяет от двора кирпичная стена. Конечно, трудно это все представить, если почти год кроме кусочка хлеба, каши‑размазни и супа, похожего на разведенную водой кашу, я ничего не видела. Повели нас по цеху на рабочее место, смотрю по сторонам, лежат на столах какие‑то коричневые бруски, в чанах такая же масса и никак не могу осознать, что это и есть съедобное. Начала укладывать ириски в ящики. Они соединены между собой тонкими пленками и составляют плитку размером как раз по размеру ящичка. Каждую плитку надо переложить бумажной прокладкой, чтобы они не слиплись, так как еще очень свежие, мягкие и ломкие. Укладываю, укладываю и боюсь конфетку в рот положить. Наконец, попалась плитка со смятым углом. Отделяю раздавленные ириски и заменяю нормальными, ну а брак можно и съесть! (...)
7 декабря. Ко мне теперь часто заходит Ляля. Свою «контрабанду» по‑прежнему делю между голодающими. Когда у нас варят суп в большой кастрюле, я стучу в потолок, приглашая к обеду Лялю. С тех пор, как уехала Галя Свиглинская, Ляля у нас самая дистрофичная. Она никогда не говорит о своих близких. Смерть отца и матери, отсутствие вестей от брата обрекли ее на полное одиночество. Вчера к нам зашла Ира Малиновская. После ПКП она работает в детском саду. Выглядит хорошо, выросла и возмужала. Шестнадцатого декабря исполнится год, как умерла ее мама. Вспомнили тот ужасный день, когда мы вином, пока оно не кончилось, продлевали ее жизнь.
28 декабря. (...) Я изменила Ване Рожко, хожу на танцы с Лешей Мустафой. Хорошенькая фамилия! Говорят, он татарин, а по мне – хоть эскимос. Леша мне очень нравится. Он появился у нас на седьмом этаже недавно в новенькой форме младшего лейтенанта. На внешний вид – ничего: густые черные волосы и белые зубы. Но главное, как он держится: веселый, но не трепливый, вежливый, но не приторный. На мой взгляд – все в меру. Пока мы с ним на «Вы», хотя мне всего пятнадцать (но он этого не знает), а ему девятнадцать.
1943, 2 января. Новый год я провела на фабрике, в штабе. Немного выпили за успехи наших на фронте. Закусывали хлебом с селедкой – невиданная роскошь! Говорят, попалась бочка с селедкой вместо яблочного повидла. Я сменилась в ноль часов тридцать минут – надо было дать Тосе встретить Новый год. На пост она пришла, естественно, вместе с Толиком, а я побежала в штаб. Не спали всю ночь. (...)
18 января. Вечером, сменившись с поста, пришла в штаб. Девчонки где‑то раздобыли жидкую, несмываемую губную помаду и намазали губы. Я тоже не отстала. Но если девчонки намазали чуть‑чуть, то я, неумеха, жирно намочила пробку и так навела, что можно было подумать, будто у меня изо рта идет кровь. Сначала пыталась смыть, а потом, махнув рукой, легла спать. Вдруг будит меня тетя Дина: «Вставай, "красавица", блокаду прорвали!». Я вскочила, хотела поцеловаться, а она, смеясь, отстраняется: думает – замажу. Все побежали на фабричный двор слушать громкоговоритель. Я тоже побежала, прикрыв рот шарфом. Во дворе собралось много народа – вся ночная смена и штабники. Радость была так велика, что многие плакали. Я впервые поняла, как плачут от радости. Утром привезли наших девчат, временно работавших на ликероводочном заводе. Они отметили там это радостное событие так, что всех вели до нар как больных.
На работу мы шли веселые и счастливые. В цеху то и дело собирались в кучки, обсуждали события. Начальство не ругалось, да его и не было видно. После работы нам объявили, чтобы бойцы команд ПВО собрались в штабе. Даже те, кому положено идти домой. Нас отправили на уборку снега. За сутки его столько намело, что не пройти и не проехать. Наши девчонки с ликероводочного были «больны» и выйти на снег не смогли. Поэтому мы отработали до полночи. Но их никто не ругал, так все были довольны и счастливы. Жаль, не могут порадоваться со мной мои погибшие ребята. Так много счастья и почти не с кем разделить! Думали, немцы от злости забросают нас бомбами, но они притихли. Видно, находятся в шоке.
25 января. Ходили с Лешей в кино, смотрели «Парень из тайги». Перед фильмом демонстрировался киножурнал о прорыве блокады. Когда показывали момент соединения Ленинградского и Волховского фронтов, то в зале, так же, как и на экране, кричали «ура» и бросали вверх шапки.
29 января. Под Сталинградом немцы окружены и разгромлены окончательно! У меня все по‑старому. Работаю, дежурю в штабе. Настроение хорошее, да и не только у меня. Леша уехал в командировку. Опять около меня ходит Ваня Рожко. Нет, все напрасно: Леша со мной, даже когда его нет. Жду, когда он появится. Обычно Леша выходит во двор, садится на перила беседки и украдкой поглядывает на наши окна. Скорей бы! (...)
10 апреля. Долго не писала, так как не было никаких особых событий. Не для того я завела дневник, чтобы описывать, как я с парнем хожу в кино или на танцы. Да и хожу не так уж часто. То я на дежурстве, то Леша в командировке. (...)
3 мая. Первое мая отпраздновала так, как и мечтать не могла. Наш директор фабрики Мазур устроил банкет для всех рабочих. Каждый цех убрали и украсили по‑праздничному, сделали длинные столы, которые накрыли белыми накрахмаленными скатертями и сервировали, как в хорошее довоенное время. Вокруг ходили официантки и обслуживали не хуже, чем в первоклассном ресторане. Было шампанское и еще какое‑то красное вино. Водки, по‑моему, не было. Угощение состояло из бутербродов с красной рыбкой и копченой колбасой, потом принесли тушеное мясо с картошкой. Выпив бокал шампанского, я очень захмелела, поэтому тихо сидела и слушала тосты наших цеховых руководителей. Было так хорошо, что в одно мгновение мне показалось, что мы празднуем победу. Потом пошли на фабричный двор, где устроили танцы. Я не танцевала, так как у меня еще зимой развалились туфли. Я была в бабушкиных кожаных тапочках и поэтому жалась в сторонке. Но это не испортило мне праздник. А на дворе немного захмелевшие начальники так отплясывали, что любо‑дорого было смотреть. Баянист играл все, что просили: русского, цыганочку, барыню и даже кадриль. (...)
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 233; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!