Предоставить каждого самому себе

 

Слышали о том, что Поднебесную следует предоставить себе самой, но не слышали о том, что в Поднебесной следует наводить порядок. «Предоставить» – из опасения, чтобы не извратилась природа Поднебесной, «каждого самому себе» из опасения, чтобы не изменились человеческие свойства. Если природа Поднебесной не извратится, а человеческие свойства не изменятся, разве нужно будет наводить в ней порядок?

В старину Высочайший стал наводить порядок, чтобы Поднебесная возликовала, люди возрадовались своей природе, и они лишились покоя. Разрывающий на Части стал наводить порядок, чтобы Поднебесная опечалилась, люди оплакивали свою природу, и они лишились радости. Но ведь жизнь без покоя, без радости не свойство человека. Разве без присущих человеку свойств можно долго продержаться? Нет! Такого в Поднебесной не бывало.

При чрезмерной радости у человека расходуется с излишком сила жара, при чрезмерном гневе расходуется с избытком сила холода. При перерасходе и жара и холода перестают правильно чередоваться четыре времени года, нарушается гармония прохлады и тепла, а эти нарушения причиняют вред телу человека. Он перестает различать, когда радоваться, когда сердиться, жизнь его лишается постоянства, мысли – удовлетворения, работа останавливается на полпути. Тут‑то и возникают в Поднебесной заносчивость и немилость, превосходство и угнетение, а за ними появляются разбойник Чжи, Цзэнцзы и Хронист Ю. Если по всей Поднебесной награждать за доброе, с этим не справиться; если по всей Поднебесной наказывать за недоброе, с этим не справиться. Ибо Поднебесная велика, на всех не хватит наград и наказаний[86].

Со времен трех династий все шумят о наградах и наказаниях. Откуда же возьмется досуг, чтобы найти покой в природных свойствах? А кроме того, наслаждаясь острым зрением, предаются излишеству в цветах; наслаждаясь тонким слухом, предаются излишеству в звуках; наслаждаясь милосердием, нарушают естественные свойства; наслаждаясь справедливостью, нарушают законы природы; наслаждаясь обрядами, помогают извращениям; наслаждаясь музыкой, помогают разврату; наслаждаясь мудростью, помогают искусственности; наслаждаясь знаниями, помогают порокам. Если бы все в Поднебесной находили покой в природных свойствах, эти восемь наслаждений могли бы остаться, могли бы и исчезнуть. Но когда в Поднебесной не находят покоя в природных свойствах, из‑за этих восьми наслаждений люди начинают друг друга резать на куски и скручивать в клубок, толкать и отнимать и ввергать в смуту Поднебесную. Если же в Поднебесной начинают чтить наслаждения, тосковать о них, каким сильным становится это заблуждение! Разве смогут пройти мимо наслаждений, от них отказаться? Ведь чтобы говорить о них – постятся, чтобы им предаться – преклоняют колени, чтобы изобразить их – играют и поют. Что же тут поделать?

Поэтому для благородного мужа, если он вынужден взойти на престол, лучше всего недеяние. Недеяние, а за ним – покой в природных свойствах. Ибо тому, кто ценит свою жизнь больше, чем царство, можно доверить Поднебесную; тому, кто любит свою жизнь больше царства, можно поручить Поднебесную. Если государь способен не рассеивать свое внутреннее, не обнаруживать зрения и слуха, возвышаться, словно Покойник, то взглянет он, как Дракон; погрузится в молчание, а голос его загремит, словно гром; движению его мысли подчинится природа. Он предастся безмятежности и недеянию, а окажется связанным со всей тьмой существ. Разве у такого найдется досуг, чтобы наводить порядок в Поднебесной?

 

Высоченный Боязливый спросил Лао‑цзы:

– Если не навести порядок в Поднебесной, как исправить людские сердца?

– Будь осторожен! – ответил ему Лао‑цзы. – Не тревожь человеческого сердца! Стоит его низвергнуть – человек унизится, стоит его возвысить – человек возгордится. Так он и превращается то в раба, то в убийцу. Сердце может быть нежным и слабым – и тогда ему не совладать с сильным и крепким; оно может быть твердым словно резец и гранить драгоценный камень. Оно то вспыхнет словно пламя, то станет холодным как лед. Оно меняется с удивительной быстротой, успевает дважды побывать за всеми четырьмя морями, пока презрительный взгляд сменится благосклонным.

В покое оно не дрогнет, точно пучина, в движении – устремится к небесам. Оно своевольное, гордое, его не обуздать. Вот каково человеческое сердце!

В старину Желтый Предок встревожил сердца милосердием и справедливостью. А Высочайший и Ограждающий, чтобы воспитать всех в Поднебесной, так трудились, что у них стерлись волоски на голенях и пушок на бедрах[87]. Они надрывали все свои пять внутренних органов ради милосердия и справедливости, отдавали кровь и дыхание, чтобы установить законы и порядок, и все же не справились. И тогда Высочайший сослал людей с Лошадью на Шишаке на Почитаемую гору, переселил Трех Мяо на гору Треглавую, изгнал Ведающего Разливами в Обитель мрака. Но и этим не справился с Поднебесной.

Когда же пришло время царей трех династий, Поднебесную объял ужас. Появились презираемые: Разрывающий на Части и разбойник Чжи; появились почитаемые: Цзэнцзы и Хронист Ю, а еще появились конфуцианцы и моисты. И тогда стали подозревать друг друга и в радости и в гневе, обманывать друг друга и умные и глупые, порицать друг друга и добрые и недобрые, высмеивать друг друга и лживые и правдивые, и Поднебесная стала приходить в упадок. В свойствах появились различия, в человеческой природе наступило гниение и разложение. В Поднебесной пристрастились к знаниям, и в поисках знаний весь народ дошел до крайности. И тут пустили в ход топоры и пилы, стали казнить по плотничьим отвесу и правилу, приговаривать с долотом и шилом, ввергли Поднебесную в страшную смуту, и преступления стали тревожить людские сердца. Поэтому‑то достойные и скрылись под утесами великих гор, а государи, владевшие тьмой колесниц, дрожали от страха в храмах предков.

Ныне же обезглавленные лежат друг на друге, закованные в шейные и ножные колодки толкаются друг о друга, приговоренные ожидают своей очереди у плахи. А между закованными в наручники и колодки стали появляться конфуцианцы и моисты, расхаживающие на цыпочках, размахивающие руками. О, ужас! О, позор! О, бесстыдство! А нам и неведомо было, что их мудрость, их знания служат наручникам и колодкам; их милосердие, их справедливость служат долоту и ошейнику. Как знать, не явились ли Цзэнцзы и Хронист Ю гремучей стрелой для Разрывающего на Части и разбойника Чжи? Поэтому‑то и говорится: «Забудьте о мудрости, отбросьте знания, и Поднебесная обретет мир».

 

Уже девятнадцать лет стоял на престоле Желтый Предок как Сын Неба; его приказы выполнялись по всей Поднебесной. Однажды он услышал, что на вершине горы Единения Пустоты обитает Всеобъемлющий Совершенный[88], и отправился с ним повидаться.

– Я слышал, – сказал Желтый Предок, – что вы, мой учитель, постигли Истинный Путь. Дозвольте задать вопрос, какова его сущность? Я стремлюсь воспользоваться сущностью неба и земли, чтобы помочь созреванию всех пяти злаков для прокормления народа. А еще я стремлюсь направить силы жара и холода на благо всего живого.

– То, о чем ты хочешь спросить, это сущность вещей; а то, как ты хочешь управлять, это пагуба для вещей, – ответил Всеобъемлющий Совершенный. – С тех пор, как ты правишь Поднебесной, дождь идет прежде, чем пары превратятся в облака; листья и травы опадают, не успев пожелтеть; лучи солнца и луны все более угасают. В сердце твоем склонность к мелочам, точно у краснобая. Разве достоин ты беседы об Истинном Пути?

Желтый Предок удалился, сложил с себя управление Поднебесной, построил себе отдельную хижину с циновкой из белого пырея. Здесь он провел в праздности три луны, а затем снова навестил учителя.

Всеобъемлющий Совершенный лежал головой к югу. Полный покорности, Желтый Предок подполз к нему на коленях, дважды поклонился до земли и спросил:

– Я слышал, что вы, мой учитель, постигли Истинный Путь. Дозвольте задать вопрос, как управлять самим собой, как добиться долголетия?

Всеобъемлющий Совершенный поспешно поднялся и ответил:

– Вопрос ты задал прекрасный! Подойди, я поведаю тебе об Истинном Пути.

Мельчайшее Истинного Пути глубоко и темно, величайшее Истинного Пути сумрачно и безмолвно. Не смотри, не слушай, покойся, храня свой разум, и тело само собой выправится. Будь покоен, чист, не утруждай свое тело, не тревожь свое семя и проживешь долго. Если глазам нечего будет видеть, ушам нечего слышать, сердцу нечего познавать, твоя душа сохранит твое тело, и тело проживет долго. Чем больше будет у тебя знаний, тем скорее потерпишь поражение. Береги в себе внутреннее, замкнись от внешнего.

А тогда я с тобой поднимусь к великой ясности вплоть до истоков высшей силы жара; войду в ворота мрака, и мы достигнем истоков высшей силы холода. Небо ведает своим, земля – своим; у жара и холода – свое вместилище. Береги и храни самого себя, а вещи созреют сами по себе. Я храню силы жара и холода в единстве, чтобы удержать их в гармонии, поэтому тысячу двести лет соблюдаю себя, а тело мое до сих пор не одряхлело.

Желтый Предок дважды поклонился до земли и попросил:

– Расскажите о природе, Всеобъемлющий Совершенный.

– Подойди, я тебе поведаю, – ответил Всеобъемлющий Совершенный. – Она в своих вещах неисчерпаема, а все люди думают, что она конечна. Она в своих вещах неизмерима, а все люди думают, что она предельна. Из тех, кто обрел мой Путь, лучшие стали предками, а худшие – царями. Из тех, кто утратил мой Путь, лучшие увидели свет, а худшие обратились к земле. Ведь все, что ныне процветает, родилось из земли и вернется в землю. Поэтому я покину тебя и пройду во Врата Бесконечности, чтобы странствовать в беспредельных просторах. Я сольюсь с лучами солнца и луны, соединюсь в вечности с небом и землей. Когда я уйду, даже далекие от меня опечалятся. Все люди умрут, и только я один буду существовать.

 

Поддерживаемый вихрем, Полководец Облаков[89] странствовал на востоке и встретился с Безначальным Хаосом. Безначальный Хаос прогуливался, подпрыгивая по‑птичьи и похлопывая себя по бедрам. Завидев его, Полководец Облаков в смущении остановился и почтительно спросил:

– Кто вы, старец? Что, старец, делаете?

– Прогуливаюсь, – ответил ему Безначальный Хаос, продолжая похлопывать себя и прыгать.

– Я хочу задать вопрос, – сказал Полководец Облаков.

– Фу! – посмотрев на него, воскликнул Безначальный Хаос.

– В эфире неба нет гармонии, – начал Полководец Облаков, – в эфире земли застой, в шести явлениях природы нет согласия, в смене времен года нет порядка. Что мне делать, если я собираюсь ныне привести в гармонию сущность шести явлений, чтобы прокормить все живое?

– Не знаю, не знаю, – ответил Безграничный Хаос, похлопывая себя, прыгая и покачивая головой.

Полководец Облаков не решился снова спросить.

Прошло три года. Странствуя на Востоке, Полководец Облаков миновал равнину Владеющих Жилищем. Он снова заметил Безначального Хаоса, в большой радости поспешил к нему и заговорил:

– Вы не забыли меня, Равный Небу? Вы не забыли меня, Равный Небу? – дважды поклонился до земли и хотел было задать ему вопрос, как Безначальный Хаос произнес:

– Что я могу знать? Парю, не ведая зачем. Несусь, не ведая куда. Странствующий утруждается, чтобы наблюдать, как все идет своим путем.

– Я сам так же считаю, что несусь, не ведая куда. Но народ следует за мной повсюду, и я с ним ничего не могу поделать. Ныне же, подражая людям, хочу услышать от вас хоть одно слово.

И тут Безначальный Хаос заговорил:

– В том, что основа природы расшатывается, характер всех вещей извращается, изначальная природа остается незавершенной, стада разбегаются, птицы поют по ночам, засуха сжигает деревья и травы, беда настигает даже пресмыкающихся и насекомых, – вина тех, кто наводит порядки среди людей.

– Но что же мне делать? – спросил Полководец Облаков.

– Ах! Все это один вред! – воскликнул Безначальный Хаос. – Возвращайся к себе потихонечку.

– С вами, Равный Небу, так трудно встретиться. Хотелось бы услышать хотя бы еще одно слово, – попросил Полководец Облаков.

– Ах! – ответил Безначальный Хаос. – Укрепляй свое сердце. Если только ты предашься недеянию, вещи будут сами собой развиваться. Оставь свое тело, свою форму, откажись от зрения, от слуха, забудь о людских порядках, о вещах, слейся в великом единении с самосущим эфиром. Освободи сердце и разум, стань покойным, будто неодушевленное тело, и тогда каждый из тьмы существ станет самим собой, каждый вернется к своему корню. Каждый вернется к своему корню неосознанно, смешиваясь в общем хаосе, и не оставит его до конца своей жизни. Если же осознают это, то его корень покинут. Не выспрашивай его названия, не выпытывай его свойств, и все вещи будут сами собой рождаться.

– Теперь я обрел то, что искал, – сказал Полководец Облаков. – Вы, Равный Небу, ниспослали мне свои свойства, просветили меня безмолвием. – Он дважды поклонился до земли, попрощался и удалился.

 

Обычному человеку нравится, когда другие на него походят, и не нравится, когда другие от него отличаются. Любовь к себе подобным и нелюбовь к тем, кто отличается, происходят от желания выделиться из толпы. Но разве тот, кто стремится выделиться из толпы, действительно выдающийся? Для успокоения он следует за толпой, но его опыту далеко до того мастерства, которым обладает толпа. Желающий стать правителем собирает полезное у царей трех династий, но не замечает у них вредного. У такого судьба царства будет зависеть от случайности, и редко, лишь по счастливой случайности, царство не погибает. Нет и одного шанса из десяти тысяч, что такое царство будет существовать. О гибели такого царства говорит то, что ни одно дело там не завершится, а десяток тысяч дел расстроится. Увы! Владеющие землями этого не ведают. Владеющему землями принадлежит огромная вещь. Владеющий огромной вещью не способен предоставить вещи самим вещам, а не владеющий вещью способен. Тот, кто понимает, как предоставлять вещи самим вещам, отвергает вещи. Разве он только управляет народом? Нет! Он вступает во все шесть стран света, выходит из них, странствует по всем девяти областям земли. В одиночестве отправляется, в одиночестве возвращается. Такой и называется единственным. Единственного человека поэтому и считают воистину ценным.

Учение великого человека подобно тени, отбрасываемой телом, эху, откликающемуся на голос. На каждый вопрос он отвечает, исчерпывая все свое сердце, соединяясь в пару со всем в Поднебесной. В покое беззвучен, в движении не ограничен. Ведет каждого, как тому хочется, и возвращает каждого к самому себе. Странствует, не оставляя следов, приходит и уходит без отклонений, безначально, как солнце. Еще скажем, что телом слит с великим единством. В великом единстве лишен собственного «я». Разве может лишенный собственного «я» владеть бытием? Наблюдающие за бытием – таковы благородные мужи древности; наблюдающий за небытием – таков друг природы.

Незначительны, а нельзя не сообразоваться с их природой – таковы вещи. Занимает низкое положение, а нельзя на него не опираться – таков народ. Скрыты, а нельзя их не вершить – таковы дела. Грубы, а нельзя их не излагать – таковы обычаи. Далека, а нельзя от нее отделиться – такова справедливость[90]. Близко, но нельзя его не расширить – таково милосердие. Ограничивают людей, но нельзя их не множить – таковы обряды. Держится середины, но заслуживает возвышения – такова добродетель. Един, но не способен не изменяться – таков путь. Священно, но не способно не действовать – таково Небо. Поэтому мудрецы созерцали Небо, но ему не помогали; совершенствовались в добродетелях, но их не отягощали; исходили из пути, но не вносили в него своих замыслов; соединялись с милосердием, но на него не полагались; следовали за справедливостью, но ее не множили; исполняли обряды и не уклонялись; принимали дела и не отказывались; подчинялись обычаям и не поднимали смуты; опирались на народ и им не пренебрегали; сообразовались с вещами и их не покидали. Вещи не достойны того, чтобы ими заниматься, но ими нельзя не заниматься. У тех, кто не понял Неба, нет чистоты добродетели. Те, кто не постиг пути, ни к чему не способны. Как жалок тот, кто не постиг пути! Что же такое путь? Есть путь Неба, и есть путь человека. Бездеятельный и чтимый – таков путь Неба; деятельный и несущий тяготы – таков путь человека. Путь Неба – путь хозяина, путь человека – путь слуги. Нельзя не понять, как далеки они друг от друга.

 

Глава 12

Небо и земля

 

Небо и земля велики, но изменяются они равномерно. Вещей тьма, но порядок у них единый. Людей и рабов множество, но хозяин у них – царь. Царь исходит из свойств, а совершенствуется природой. Поэтому и говорится: «В далекой древности управляли Поднебесной недеянием, одними лишь природными свойствами». Если исходить из Пути, то слова «царь Поднебесной» были правильными; если исходя из Пути рассматривать различия, то долг царя и его помощников был ясен; если исходить из Пути, то каждый ведал делом по способности; если исходить из Пути, то все вокруг соответствовало всей тьме вещей. Ибо общее для неба и земли – это свойства, а то, что действует во тьме вещей, – это Путь. Высший правит людьми, провозглашая установления; способный обучается мастерству. Мастерство соответствует установлениям, установления соответствуют долгу, долг соответствует свойствам, свойства соответствуют Пути, Путь соответствует природе. Поэтому и говорится: «Те, кто в древности пас всех в Поднебесной, не имели страстей, и в Поднебесной царило довольство. Они предавались недеянию, и вся тьма вещей развивалась»[91]. Они хранили покой пучины, и народ сам по себе утверждался. Записи гласят[92]: «Если пронизаны единством, вся тьма установлений сполна выполняется. Если отказаться от страсти к приобретению, покорятся даже души предков и боги».

 

Учитель сказал:

– Ведь Путь поддерживает и покрывает всю тьму вещей. Как он безбрежно велик! С его помощью благородный[93] не может не очистить своего сердца. То, что действует недеянием, называется природой; то, что в речах обозначает недеяние, называется свойством; любовь к людям, полезное для вещей называется милосердием; уподобление различных вещей называется величием; поведение, не знающее границ и различий, называется великодушием; обладание тьмой различий называется богатством. Поэтому придерживаться свойств называется держаться основы; тот, чьи свойства завершены, называется установившимся; тот, кто следует Пути, называется обладающим полнотой; тот, кто не меняет свою волю из‑за вещей, называется совершенным. Как велик благородный, который постиг эти десять положений и объемлет все дела и мысли! Как вода в низину, к нему стекается вся тьма вещей. Такой человек оставляет золото скрытым в горах, а жемчуг – в глубинах; не обогащается ни товарами, ни имуществом; чуждается благородства и богатства; не радуется долголетию, не печалится ранней смерти; не прославляет благоденствия, не стыдится злополучия; не присваивает себе благ современников; не ищет для себя славы в управлении Поднебесной. Слава в том, чтобы постичь, что у всей тьмы вещей одно хранилище, что жизнь и смерть – одинаковые формы.

 

Учитель сказал:

– О, Путь! Как он глубок! Как прозрачна его чистота! Без него не запоют ни металл, ни камень. Металл и камень способны звучать, но не тронешь их, не запоют. Так кто же способен определить свойства всей тьмы вещей?

Человек, обладающий царственными свойствами, ведет себя просто и стыдится заниматься делами; утвердившийся в корнях и истоках, он постигает сокровенное. Поэтому его свойства всеобъемлющи, а исходящее из его сердца воспринимается всей тьмой вещей. Ибо без Пути формы не рождаются, без свойств жизнь не проявляется. Не обладает ли царственными свойствами тот, кто бережет тело, исчерпывает до конца жизнь, утверждает свойства, постигает Путь? Тот, кто необъятен, появляется внезапно, движется неудержимо; за кем следует вся тьма вещей, тот называется обладающим царственными свойствами. Тот, кто смотрит на Изначальный Мрак, слушает Безмолвное, один видит рассвет в Изначальном Мраке, один различает гармонию в Безмолвии. Поэтому, проникая все глубже и глубже, он способен понимать появление вещи; размышляя над сокровеннейшим, он способен постичь мельчайшие семена. Поэтому, общаясь со всей тьмой вещей, он дает каждому искомое и достигает небытия. Всегда спешит уйти, но возвращается к себе. Великое для него – мало, длинное – коротко, далекое – близко.

 

Прогуливаясь к северу от Красных вод, Желтый Предок поднялся на вершину горы Союз Старших Братьев, а возвращаясь, загляделся на юг и потерял свою Черную Жемчужину[94].

Он послал Знание[95] отыскать ее, но оно не нашло; послал Видящего Паутину Издали, и тот не нашел; послал Спорщика, и тот не нашел; послал Подобного Небытию, и Подобный Небытию ее отыскал.

– Как странно, – воскликнул Желтый Предок, – что отыскать ее сумел именно Подобный Небытию!

 

Учителя Высочайшего звали Никого не Стесняющим, учителя Никого не Стесняющего звали Беззубым, учителя Беззубого звали Наставником Юных, учителя Наставника Юных звали В Тростниковом Плаще.

Высочайший спросил у Никого не Стесняющего:

– Можно ли Беззубого облечь властью Равного Небу?[96] Я попрошу его через Наставника Юных.

– Как это опасно! Поднебесной будет грозить беда! – ответил Никого не Стесняющий. – Ведь Беззубый превосходит всех остальных. Он человек прозорливый, с острым зрением и тонким слухом, скорый на ответ. Но при этом хочет обрести природное (естественное) с помощью человеческого (искусственного); размышляет, как искоренить преступления, а не знает, отчего происходят преступления. Как такого облечь властью Равного Небу! Ведь он станет применять человеческое, а не природное. Притом он основывается на самом себе и отвергает других; притом чтит знания и применяет их быстро, как огонь; притом он раб мелочей; притом связывает себя вещами; притом, оглядываясь по сторонам, ожидает подтверждения от других; притом соглашается с требованием каждого из толпы; притом изменяется вместе с вещами и никогда не бывает постоянным. Разве достоин он власти Равного Небу? И все же ведь у него есть предки, есть род, его можно сделать отцом рода, но нельзя сделать отцом всех родов. Он возглавит смуту. Поставь его лицом к северу[97] – навлечет беду, лицом к югу – породит разбой.

 

Высочайший любовался царством Цветущим, и Страж Границы Цветущего сказал:

– Ах, мудрый человек! Разреши мне, мудрый человек, пожелать тебе долгой жизни!

– Отказываюсь! – ответил Высочайший.

– Пожелаю тебе, мудрому человеку, богатства!

– Отказываюсь!

– Пожелаю тебе, мудрому человеку, много сыновей!

– Отказываюсь!

– Долголетия, богатства, многих сыновей жаждет каждый. Почему же только ты один не жаждешь? – спросил Страж.

– Много сыновей – много тревог, – ответил Высочайший. – От богатства много хлопот, а от старости – поношение. С помощью этих трех благ не взрастить добродетели, поэтому и отказываюсь.

– Сначала я принял тебя за мудрого человека, – сказал Страж, – а теперь вижу, ты благородный муж. Природа породила тьму людей, им необходимо дать занятие. Если иметь много сыновей и каждому дать занятие, откуда возьмутся тревоги? Если имеешь богатство, пусть люди его поделят, какие же будут хлопоты? Ведь мудрый человек живет точно перепел, питается словно птенец, передвигается подобно птице, не оставляя следов. Когда в Поднебесной царит Путь, мудрый процветает вместе со всеми вещами; когда в Поднебесной нет Пути, мудрый в праздности укрепляет добродетель. Если за тысячу лет ему жить надоест, он улетает к бессмертным, оседлав белое облако. Туда, в обитель предков, нет доступа трем бедам. Но если телу ничто не причинит вреда, откуда же возьмется поношение? – И Страж пошел прочь.

– Дозвольте спросить… – начал, следуя за ним, Высочайший.

– Изыди! – ответил ему Страж.

 

Когда Высочайший правил Поднебесной, он поставил Высокосовершенного[98] правителем одного из царств.

Высочайший передал власть Ограждающему, Ограждающий передал Молодому Дракону, и тогда Высокосовершенный отказался быть правителем и стал пахать. Молодой Дракон отправился с ним повидаться и застал его на поле обрабатывающим землю. Подойдя, Молодой Дракон занял место пониже и спросил:

– Некогда Высочайший правил Поднебесной и поставил вас, мой учитель, правителем. Дозвольте спросить, по какой причине вы, мой учитель, отказались быть правителем и стали обрабатывать землю, когда Высочайший передал власть Ограждающему, а Ограждающий – мне?

– Некогда, правя Поднебесной, Высочайший не награждал, а в народе друг друга поощряли; не наказывал, а в народе остерегались. Ныне ты награждаешь и наказываешь, и народ утратил человечность. С той поры пришла в упадок добродетель, с той поры распространились наказания. С той поры пошла смута последующих поколений. Уходи! Не мешай мне работать! – Высокосовершенный принялся усиленно пахать и более не оглядывался.

 

В Первоначале было Небытие, не было бытия, не было и названий. При появлении одного у одного еще отсутствовала форма. Обретя одно, вещь рождается, и это называется свойством. Когда в еще неоформившемся появляется разделение, но без отделения, это называется жизнью. Начинается движение, и рождается вещь; когда вещь завершена, рождается и естественный ее закон, называется это формой. Форма – это тело, хранящее дыхание. У каждой вещи свой внешний вид, свое положение, и это называется природой. Природа, достигнув совершенства, возвращается к свойствам, свойства в высшем пределе становятся тождественными Первоначалу, тождественные Первоначалу становятся пустыми, а пустые – великими. Это как бы хор, поющий без слов, сомкнув губы. Объединяясь в таком хоре, сливаются с небом и землей. Их единение смутное, то ли глупое, то ли неосознанное, но это называется изначальным свойством, тождественным великому согласию с путем.

 

Конфуций спросил Лао‑цзы[99]:

– Можно ли назвать мудрым человека, который овладевает Путем, будто подражая сильному: делая невозможное возможным, неистинное истинным; или софиста, который говорит, что отделить твердое и белое ему так же легко, как различить светила на небе?

– Это суетливый мелкий слуга, который трепещет в душе и напрасно утруждает тело. Ведь уменье собаки загнать яка, ловкость обезьяны исходят из гор и лесов, – ответил Лао‑цзы. – Я скажу тебе, Цю, о том, чего нельзя услышать, о чем нельзя рассказать. У многих есть голова и ноги, но нет ни сердца, ни слуха; но нет таких, кто, имея тело, существовал бы вместе с не имеющим ни тела, ни формы. Причины движения и покоя, смерти и рождения, уничтожения и появления не в самих людях, но некоторые из причин управляются людьми. Того же, кто забывает обо всех вещах, забывает о природе, уподоблю забывшему самого себя. Только забывшего о самом себе и назову слившимся с природой.

 

Цзянлюй Уговаривающий увиделся с Цзи Уразумевшим и сказал:

– Луский правитель просил меня, Уговаривающего, разрешить ему воспринять от меня учение. Я отказывался, но безуспешно. Поведал ему, но не знаю, попал ли в цель. Разрешите попытаться представить вас царю. Я же сказал лускому царю: «Необходимо покорять почтительных и бережливых, выдвигать преданных общему и верных царю, не льстивых и не корыстных. И тогда никто в народе не посмеет нарушать согласие».

Цзи Уразумевший рассмеялся и ответил:

– Вам, учитель, речами о добродетелях предков и прежних царей не справиться с задачей так же, как кузнечику‑богомолу, что в гневе топорщит крылья, преграждая дорогу повозке. Ведь таким образом царь сам только подвергся бы опасности: у него в башне много сокровищ; куда бы он ни отправился, по его следам бросается толпа.

Цзянлюй Уговаривающий задрожал от страха и сказал:

– Мне, Уговаривающему, неясны ваши слова, учитель. И все же хочу, чтобы вы, Преждерожденный, рассказали мне об этом главное.

Цзи Уразумевший ответил:

– Великий мудрец, правя Поднебесной, воодушевляет сердца людей, чтобы они завершали обучение, улучшали обычаи, отказывались от разбойничьих страстей. Он ведет всех своей единой волей, но происходит это подобно самодвижению природного характера каждого, и причину этого народ не сознает. Разве такой человек, беспредельный и необъятный, в обучении народа может считаться младшим братом Высочайшего и Ограждающего, а не старшим их братом? Он стремится к тождеству с изначальными свойствами и к покою сердца.

 

Странствуя, Цзыгун дошел на юге до царства Чу и возвращался в Цзинь. Проходя севернее реки Хань, заметил Огородника, который копал канавки для грядок и поливал их, лазая в колодец с большим глиняным кувшином. Хлопотал, расходуя много сил, а достигал малого. Цзыгун сказал:

– Ведь здесь есть машина, которая за один день поливает сотню грядок. Сил расходуется мало, а достигается многое. Не пожелает ли учитель ее испытать?

– Какая она? – подняв голову, спросил Огородник.

– Выдалбливают ее из деревянных досок, заднюю часть – потяжелее, переднюю – полегче. Она несет воду, точно накачивая, будто кипящий суп. Называется водочерпалкой.

Огородник от гнева изменился в лице и, усмехнувшись, ответил:

– Я не применяю ее не оттого, что не знаю, я стыжусь ее применять. От своего учителя я слышал: «У того, кто применяет машину, дела идут механически, у того, чьи дела идут механически, сердце становится механическим. Тот, у кого в груди механическое сердце, утрачивает целостность чистой простоты. Кто утратил целостность чистой простоты, тот не утвердится в жизни разума. Того, кто не утвердился в жизни разума, не станет поддерживать Путь».

Стыдясь и раскаиваясь, Цзыгун опустил голову и промолчал.

Через некоторое время Огородник спросил:

– Кто ты?

– Ученик Конфуция, – ответил Цзыгун.

– Не из тех ли многознающих, что подражают мудрым, чтобы в самодовольстве всех превзойти? Не из тех ли, что бренчат в одиночестве на струнах и печально поют, чтобы купить себе славу на всю Поднебесную? Если бы ты забыл о своей священной душе и отказался от своей плоти, быть может, приблизился бы к Пути. Но неспособный управлять собственным телом, как сумеешь ты навести порядок в Поднебесной? Уходи! Не мешай мне работать! – сказал Огородник.

Устыдившись, Цзыгун побледнел и, точно потерянный, не мог овладеть собой. Лишь пройдя тридцать ли, пришел в себя.

– Что это был за человек? – спросили его ученики. – Почему при встрече с ним вы, учитель, изменились в лице, побледнели и целый день не могли прийти в себя?

– Раньше я считал, что в Поднебесной есть лишь один человек – Конфуций. Не знал, что есть еще и другой, – ответил Цзыгун. – Я слышал от учителя о Пути мудрецов: это стремление осуществлять дела, приобретать заслуги, добиваться больших успехов малыми силами. У нынешнего же учителя иначе. У того, кто владеет Учением, целостные свойства. При целостных свойствах – целостное тело. При целостном теле – целостен разум. В целостном же разуме и заключается Путь мудрого. Вверяясь жизни, он действует вместе с народом, но куда идет – неведомо. Неизмерима и совершенна его простота! Учитель сердцем предал забвению заслуги и корысть, ловкость и хитрость. Такой человек не пойдет против своей воли, не поступит против своего желания. Обретая то, о чем говорит, гордый, он даже не оглянется, хотя бы все в Поднебесной его прославляли. Утратив то, о чем говорит, он даже не обратит внимания, хотя бы все в Поднебесной его порицали. Хвала или хула всех в Поднебесной ничего ему не прибавит, ничего у него не отнимет. Вот кто называется человеком с целостными свойствами. Я же причислю себя к тем, которых несет ветром по волнам.

Вернувшись в Лу, Цзыгун поведал обо всем Конфуцию, который сказал:

– Тот прикидывается, будто совершенствуется в учении рода Хаоса. Постигает из него лишь одно, но не понимает другого; управляет внутренним, но не управляет внешним. Ты, конечно, удивился тому, что он познал, как уйти в чистоту, в недеяние, вернуться к простоте, как хранить разум в телесной природе, странствуя среди мирского, обычного. Но разве достойно учение рода Хаоса[100], чтобы я и ты его познавали!

 

Изначальный Туман[101] отправился на восток, к Великой пучине, и на берегу Восточного моря повстречался с Легким Ветерком. Легкий Ветерок спросил:

– Куда вы направляетесь?

– К великому океану.

– Зачем же?

– Хочу там побродить. Ведь великий океан – это то, что не наполняется, сколько бы в него ни вливалось, и не иссякает, сколько бы из него ни выливалось.

– Нет ли у вас, учитель, мыслей о народе с глазами впереди?[102] Хотелось бы услышать о мудром правлении.

– При мудром правлении, – ответил Изначальный Туман, – начальники в раздачах не упускают необходимого каждому, выдвигают людей, не упуская способностей каждого; видят все дела в целом и творят должное. Дела сами собой совершаются, слова сами собой произносятся, и Поднебесная развивается. Один взгляд, взмах руки – и со всех четырех сторон народ прибывает. Вот это и называется мудрым правлением.

– Хотелось бы услышать о добродетельном человеке.

– Человек, обладающий изначальными свойствами, в покое не знает тоски, в действиях не знает опасений. Он не следует учению об истине и лжи, о красоте и безобразии. Когда все среди четырех морей наслаждаются общими благами – считает это своей радостью; получают общие дары – считает это своим покоем. Без него народ огорчается, как младенец, потерявший мать; отчаивается, как пешеход, сбившийся с дороги. Вещей у всех в изобилии, а откуда, неведомо; еды и питья вдоволь, а от кого, неизвестно. Таков облик человека, которого называют обладающим изначальными свойствами.

– Хотелось бы услышать о человеке, обладающем разумом.

– Человек, обладающий высшим разумом, – ответил Изначальный Туман, – седлает луч и исчезает вместе со своим телом. Это называется – осветить Безбрежное. Достигает предела жизни, исчерпывая до конца природу. Утратив тяготы всей тьмы дел, наслаждается радостью неба и земли, и вся тьма вещей возвращается к сущности. Это и называется слиться с изначальным эфиром.

 

Мын Отрицающий Душу и Чичжан Полный Размышлений наблюдали за войском царя Воинственного[103], и Чичжан Полный Размышлений сказал:

– Воинственному далеко до Ограждающего из рода Владеющих Тигром, который избежал подобной беды.

– Разве Ограждающий наводил порядок после смуты? Ведь он стал править, когда в Поднебесной царил порядок, – заметил Мын Отрицающий Душу.

– Все хотят, чтобы в Поднебесной царил порядок, – сказал Чичжан Полный Размышлений и спросил: – Но по какой причине это доверили Ограждающему из рода Владеющих Тигром?

– Ограждающий из рода Владеющих Тигром врачевал болячки на голове, – ответил Мын Отрицающий Душу. – Почтительный сын пользовался снадобьями, чтобы укрепить здоровье милостивого отца, и тот совершенно исхудал. Мудрый человек этого бы постыдился. Во времена настоящего порядка добродетельных не превозносили, способными не распоряжались. Высшие походили на верхушку дерева, а народ – на вольного оленя. Люди были прямыми и честными и не ведали, что это справедливость; любили друг друга и не ведали, что это милосердие; были искренними и не знали, что это верность; делали то, что следует, и не ведали, что это доверие; работали и помогали друг другу и не ведали, что это благодеяние. Поэтому‑то они ходили, не оставляя следов, вершили дела, но не рассказывали о них преданий[104].

Почтительный сын, который не льстит своим родителям, верный слуга, который не льстит своему государю, – таковы совершенные слуга и сын. Того, кто поддакивает каждому слову родителей, одобряет каждый их поступок, в народе зовут негодным сыном. Того, кто поддакивает каждому слову государя, одобряет каждый его поступок, в народе зовут негодным слугой. И все же не знают, что такова необходимость. Ведь не зовут льстецом того, кто одобряет как истину все, сказанное в народе, считает хорошим все, названное в народе! Значит ли это, что к народу относятся с бо́льшим почтением, чем к родителям, с бо́льшим уважением, чем к государю? Стоит назвать кого‑либо угодником, и сразу же бросят гневный взгляд; стоит назвать кого‑либо льстецом, и сразу же бросят недовольный взгляд, а между тем на всю жизнь остаются угодниками, на всю жизнь остаются льстецами. Нанизывая сравнения, разукрашивая речи, собираются толпы слушателей, и никто их ни в начале, ни в конце, ни главных, ни второстепенных не предает всех вместе суду. В длинных разноцветных халатах принимают различные позы, чтобы пленить своих современников, но не называют себя угодниками и льстецами. Становясь учениками, вслед за наставником твердят об истинном и ложном, но не считают себя людьми дюжинными. Таково круглое невежество. Тот, кто понимает свое невежество, уже не совсем невежда; тот, кто понимает свое заблуждение, уже не заблуждается столь глубоко. От глубокого заблуждения не освободиться всю жизнь; круглому невежде не измениться до смерти. Когда один из троих потерял дорогу, они еще могут прийти к цели, ибо заблудившихся меньшинство. Когда же двое из них потеряли дорогу, путь их не приведет к цели, ибо победят заблудившиеся. Ныне же заблудились все в Поднебесной. Я и взываю, но не могу обрести отклика. Как это печально! Возвышенный голос не трогает слуха односельчан. Заслыша «Ломаем тополь», «Яркие цветы»[105], они хохочут. По этой‑то причине высокие речи не задерживаются в сердцах дюжинных людей. Когда же не звучат слова истины, верх берут пошлые речи. Удары по паре глиняных горшков заглушат колокол, и не достигнешь цели. Ныне же оглушены все в Поднебесной. Я взываю, но не могу обрести отклика. Настаивать, зная, что не обретешь отклика, еще одно заблуждение. Поэтому лучше их оставить и не продолжать поисков. Перестану искать, – кто же разделит со мной печаль?

 

У Прокаженного в полночь родился сын. Он поспешил взять огня и стал пристально всматриваться, боясь лишь, чтобы сын не оказался на него похожим.

 

От столетнего дерева отрубили часть ствола, сделали жертвенный сосуд и украсили его черным и желтым орнаментом. Обрубок же бросили в канаву. Сравним жертвенный сосуд с обрубком в канаве и увидим, сколь различны красота и уродство. Но и сосуд и обрубок равно утратили свою природу. По‑разному осуществляют справедливость разбойник Чжи и Цзэнцзы с Хронистом Ю, однако все трое в равной мере утратили свою природу. Ведь для утраты своей природы существует пять возможностей. Первая – пять красок, которые расстраивают зрение, лишают глаза зоркости; вторая – пять тонов, которые расстраивают слух, его притупляют; третья – пять запахов, от которых ослабляется обоняние и закладывает нос; четвертая – пять пряностей, от которых теряются и извращаются вкусовые ощущения; пятая – смущающие сердца пристрастие и неприязнь, от которых изначальная природа разлетается, словно пыль. Все эти пять возможностей – враги жизни. А тут еще начали отделяться Ян Чжу и Мо Ди, считая, что именно они обрели истину. Я же не называю это обретением истины. Разве можно назвать обретшим истину того, кто бедствует? Ведь тогда Сова или Голубка, очутившись в клетке, также могут считать это обретением? Тем более что пристрастие и неприязнь, звуки и краски служат им, чтобы отгородиться от внутреннего; а кожаная шапка с перьями зимородка, памятная дощица и широкий пояс ограничивают их во внешнем. Внутреннее отгорожено клеткой, а внешнее – рядами шнуров[106]. Для тех, кто красуется в шнурах, да еще считает это обретением истины, это такое же обретение, как для преступника – веревки на руках и тиски, сжимающие пальцы; а для тигров и барсов – мешки и загоны.

 

Глава 13

Путь природы

 

В пути природы все движется, ничто не застаивается, поэтому и возникает вся тьма вещей. В пути предков все движется, ничто не застаивается, поэтому к ним и обращаются все в Поднебесной. В пути мудрых все движется, ничто не застаивается, поэтому все среди морей им покоряются. Кто познал природу, постиг мудрость, все шесть явлений и четыре времени года, свойства предков и древних царей, тот предоставляет все самодвижению и, не проявляясь, всегда сохраняет покой.

Покой мудрого не означает, что покой – это добро, и оттого он покоен. Вся тьма вещей не заслуживает того, чтобы из‑за нее тревожить сердце, поэтому он и покоен. Когда вода в покое, в ней виден ясно каждый волосок бороды, бровей. Ее уровень точен, и большой мастер берет его за образец. Если в покое вода чистая, то тем более чист разум. Сердце мудрого в покое – это зеркало неба и земли, зеркало всей тьмы вещей. Ведь пустота, покой, безмятежность, безразличие, уединение, тишина, недеяние – это уровень неба и земли, высшее в природных свойствах. Поэтому предки, древние цари и мудрые мужи оставляли деятельность. Оставив деятельность, очистившись до Пустоты, наполнялись сущностью, а сущностью и определяли людские порядки. Пустота влечет за собой покой, покой – движение, движение – восприятие. Покой влечет за собой недеяние, недеяние – ответственность за свое дело. Недеяние влечет за собой удовлетворение, удовлетворение не оставляет места ни горю, ни печали, а дает долголетие. Ведь Пустота, покой, безмятежность, безразличие, уединение, тишина, недеяние – основа всей тьмы вещей. Те, кто понял это, становились лицом к югу – и государем стал Высочайший; те, кто понял это, становились лицом к северу – и советником стал Ограждающий. Встать с помощью Основы над всеми – таково достоинство предка, древнего царя, Сына Неба. Остаться с ее помощью внизу – таков путь скрывающегося мудрого, не коронованного царя. Уединиться с ее помощью и уйти странствовать – таков путь мужей на реках и морях, в горах и лесах[107]. Тот, кто с ее помощью действует и успокаивает современников, приобретает великие заслуги, славное имя и объединяет Поднебесную. В покое становятся мудрецом, в движении – царем. Того, кто не действует, почитают; с тем, кто безыскусственен и прост, не сможет состязаться в красоте никто в Поднебесной. Ведь того, кто постиг свойства неба и земли, называем великим основателем, великим родоначальником. Он един с природой, а поэтому приводит к гармонии Поднебесную, он един с людьми. Быть в единстве с людьми – это наслаждение человеческое, быть в единстве с природой – это наслаждение естественное.

Чжунцзы сказал:

– О мой учитель! О мой учитель! Крошишь всю тьму вещей, а не жесток; взращиваешь тьму поколений, а не милосерден. Ты старше самой отдаленной древности, а не стар. Покрывая и поддерживая и небо и землю, отливаешь и высекаешь тьму форм, а не тленен. Это и называется естественным наслаждением. Поэтому и говорится: «Для того, кто познал естественное наслаждение, жизнь – проявление природы, смерть – изменение вещи». В покое у него те же свойства, что у силы холода; в движении у него такие же волны, как у силы жара. Поэтому для того, кто познал естественное наслаждение, нет ни гнева небес, ни людского порицания, ни бремени вещей, ни кары душ предков. Поэтому и говорится: «В его движении – небо, в его покое – земля. Сердцем в едином утвердится и царствует в Поднебесной, души предков ему не вредят, его не утомляют». Сердцем в едином утвердится, и ему покорится вся тьма вещей. Если слова исходят из пустоты и покоя, достигают неба и земли, проникают во всю тьму вещей, это называется естественным наслаждением. Естественное наслаждение – это стремление мудрого, который пасет всех в Поднебесной.

Родоначальники свойств предков и древних царей – это небо и земля; хозяева их – свойства Пути, постоянное в них – недеяние. При недеянии брали у Поднебесной и оставался избыток, при деянии давали Поднебесной и все не хватало. Поэтому‑то древние и ценили недеяние. Если высшие держались недеяния и низшие держались недеяния, то низшие приобретали те же свойства, что и высшие. Когда низшие приобретали те же свойства, что и высшие, не оставалось слуг. Если низшие держались деяния и высшие держались деяния, то высшие обретали тот же путь, что и низшие. Когда высшие обретали тот же путь, что и низшие, не оставалось хозяина. Высшим необходимо недеяние, и они берут у Поднебесной; низшим необходимо деяние, и они дают Поднебесной – таков неизменный Путь. Поэтому древние, царствуя в Поднебесной, не заботились ни о чем, хотя и охватывали своими знаниями небо и землю; не говорили, хотя своим красноречием могли вылепить всю тьму вещей; не действовали, хотя были способны совершить все среди морей. Небо не рождает, а вся тьма вещей сама развивается; земля не выращивает, а вся тьма вещей сама вскармливается. Предки и древние цари держались недеяния, а все в Поднебесной завершалось. Поэтому и говорится: «Нет ничего священнее неба, нет ничего богаче земли, нет ничего величественнее предков и древних царей». Поэтому и говорится: «Предки и древние цари в свойствах равны небу и земле». Таково учение о том, как оседлать небо и землю, как погонять всю тьму вещей и применять массу людей.

Корень в высшем, верхушка в низшем; основное за хозяином, подробности за слугой. В движении трех армий и воинов пяти родов оружия[108] – верхушка свойств. В наградах и карах, выгоде и ущербе, в приговоре к пяти наказаниям – верхушка обучения. В обрядах и законах, мерах и числах, телах и названиях, изучении и сравнении – верхушка управления. В звуках колокола и барабана, в красоте перьев и бычьих хвостов – верхушка радости. В плаче и причитаниях, траурных одеждах, пышных или скудных – верхушка горя. Таковы все пять верхушек, но чтобы за ними следовали, необходимо движение разума, необходимо движение сердца. Учение о верхушках было у древних, но его вовсе не ставили на первое место. Благородный муж начинает, слуга за ним следует; отец начинает, сын за ним следует; старший брат начинает, младший – следует; старшие начинают, а младшие – следуют; мужчины начинают, а женщины – следуют; муж начинает, а жена – следует. Ведь в том, что впереди шествуют более почитаемые, а за ними – менее почитаемые, – порядок неба и земли. Поэтому мудрые ему и подражали. Священное и мудрое в том, что небо наверху, а земля внизу; порядок четырех времен года в том, что весна и лето сначала, а за ними осень и зима; развитие в том, что вся тьма вещей изменяется, приобретает форму, зарождаясь и отделяясь, и умирает, отцветая и увядая. Если у самых священных – неба и земли – есть порядок высшего и низшего, первого и второго, то тем более он должен быть в Пути людском. Порядок Великого людского Пути таков: в родовом храме почитают предков, при дворе – высших, в общине – старейших, в делах – добродетельных. Говорить о Пути и отрицать его порядки означает отрицать сам Путь. Если отрицать Путь, как же можно им пользоваться? По этой причине в древности те, кто постиг Великий Путь, начинали постижение с природы неба, а затем переходили к природным свойствам; от природных свойств переходили к милосердию и справедливости; от милосердия и справедливости – к разделению по рангам и обязанностям; от разделения по рангам и обязанностям – к телам и названиям; от тел и названий – к назначению на должности по способностям; от назначения по способностям – к наблюдению и расследованию; от наблюдения и расследования – к одобрению и порицанию; от одобрения и порицания – к наградам и наказаниям; постигнув награды и наказания, отвели должное место умным и глупым, утвердили положение благородных и презренных. Милосердные, добродетельные и неумелые по своей сущности строго делились по способностям, строго отвечали названию. Так вот служили высшим, так вот пасли низших, так вот управляли вещами, так вот совершенствовали самих себя. Не прибегая ни к знаниям, ни к замыслам, непременно обращались к природе. Это и называлось поистине мирным правлением.

В древних преданиях говорится: «есть тела, есть и названия»[109]. Тела и названия были еще у древних, но их не ставили на первое место. Когда древние рассуждали о Великом Пути, то могли упомянуть о телах и названиях в числе пяти изменений, могли упомянуть и о наградах и наказаниях в числе девяти изменений. На первое место ставит тела и названия тот, кто не знает их основы. На первое место ставит награды и наказания тот, кто не знает, где их начало. Рассуждают, извращая Путь, разглагольствуют, противореча Пути, – такие могут лишь управляться людьми, но разве способны управлять людьми? Те, кто на первое место ставит тела и названия, награды и наказания, познали орудия управления, но им неведом Путь управления. Они могут быть использованы Поднебесной, но недостойны использовать Поднебесную. Таких называют софистами и педантами. У древних были обычаи и законы, меры и числа, тела и названия, изучение и сравнение. С их помощью низшие служили высшим, но не высшие пасли низших.

 

В старину Ограждающий спросил Высочайшего:

– Какие старания прилагаешь ты, небесный государь?

– Я не кичусь перед беспомощными, не бросаю бедных, – ответил Высочайший. – Оплакиваю умерших, радуюсь новорожденным, жалею женщин. Вот так и стараюсь.

– Прекрасно‑то прекрасно, – сказал Ограждающий. – Но не величественно.

– А как нужно? – спросил Высочайший.

– Как покой, который приносят небесные свойства. С таким же постоянством, с которым светят солнце и луна, сменяют друг друга времена года, день и ночь, с которым движение облаков дает дождь.

– Сколько беспокойства! Сколько тревоги! – воскликнул Высочайший. – Ты в единстве с Небом, я же в единстве с людьми.

Ведь древние почитали великими небо и землю, восхищались Желтым Предком, Высочайшим и Ограждающим. Но разве в древности царившие в Поднебесной действовали? Следовали за небом и землей, и только.

 

Конфуций отправился на запад, чтобы спрятать книги[110] в чжоуском хранилище, а Цзылу ему сказал:

– Я, Ю, слышал, среди летописцев в Чжоу был Лао‑цзы, но он отказался от должности и вернулся к себе домой. Не отправиться ли к нему за помощью, если вы, учитель, хотите спрятать книги?

– Прекрасно, – сказал Конфуций и отправился к Лао‑цзы, но тот отказался помочь, и Конфуций стал его убеждать, излагая все двенадцать основ[111].

– Слишком пространно, – прервал его Лао‑цзы и сказал: – Хочу услышать самое важное.

– Самое важное – это милосердие и справедливость, – ответил Конфуций.

– Разрешите узнать, каков характер милосердного и справедливого? – спросил Лао‑цзы.

– Хорошо, – ответил Конфуций. – Без милосердия нельзя стать благородным мужем; без справедливости нельзя даже родиться благородным мужем. Милосердие и справедливость – таков характер истинного человека. Как же может быть иначе?

– Разрешите спросить, – сказал Лао‑цзы, – что вы называете милосердием и справедливостью?

– От души радоваться вместе со всеми вещами, любить всех без пристрастия. Таковы чувства милосердия и справедливости, – ответил Конфуций.

– О! Почти как в речах последышей. Любовь ко всем разве не нелепость? Беспристрастие – разве это не пристрастие? – сказал Лао‑цзы. – Если вы, учитель, не хотите, чтобы Поднебесная лишилась своих пастырей, вы должны желать ей постоянства такого же, как у неба и земли. Ведь, конечно, будут светить солнце и луна, будет свой порядок у звезд и планет, будут стаи птиц и стада зверей, и деревья будут расти вверх. Если бы вы, учитель, действовали, подражая их свойствам, следовали их путем, то уже достигли бы истинного. К чему же столь рьяно вещать о милосердии и справедливости, точно с барабанным боем отыскивать потерянного сына? Ах, вы, учитель, вносите смуту в характер человека!

 

Муж по прозванию Филигранщик увиделся с Лао‑цзы и спросил:

– Я слышал, что вы, учитель, мудрый человек, и поэтому пришел с вами повидаться. Меня не удержала и дальняя дорога. Прошел мимо сотни постоялых дворов, ноги покрылись мозолями, но не смел остановиться. Ныне же я увидел, что вы не мудрец: у мышиных нор остатки риса, бросать его как попало – не милосердно. У вас полно и сырого и вареного, а вы собираете и накапливаете без предела.

Лао‑цзы с безразличным видом промолчал.

На другой день Филигранщик снова увиделся с Лао‑цзы и сказал:

– Вчера я над вами насмехался. Почему же сегодня мое сердце искренне от этого отказывается?

– Я сам считал, что избавился от тех, кто ловко узнает проницательных и мудрых, – ответил Лао‑цзы. – Если бы вчера вы назвали меня Волом, и я назвался бы Волом; назвали бы меня Конем, и я назвался бы Конем. Если, встретив какую‑то сущность, кто‑то дает ей название, то, не приняв названия, примешь от такого беду. Я покорился не оттого, что был покорен, а покорился, не изменившись.

Филигранцик пошел бочком, избегая его тени, вошел прямо в дом, не сняв обуви, и спросил:

– Как же мне совершенствоваться?

– Ведешь себя высокомерно, смотришь дерзко, – сказал Лао‑цзы. – Лоб у тебя высокий и простой, а рычишь, словно тигр, вид неестественный. Стоишь будто конь на привязи, умчался бы, а насильно себя удерживаешь. Кинешься – так стрелой, разбираешься – так в мелочах, познал все хитрости, а смотришь безмятежно. Никто не найдет тебя достойным доверия. На окраинах бывают такие, и имя им – воры.

 

Учитель[112] сказал:

– Путь в огромном не исчерпывается, в мельчайшем не отсутствует. Поэтому‑то он представлен полностью во всей тьме вещей. Обширный‑обширный, он все в себе объемлет. Глубокий, он неизмерим. Тела же, их свойства, милосердие, справедливость – лишь верхушки разума. Кто, кроме настоящего человека, способен его определить? Разве мир, которым обладает настоящий человек, не велик? А ведь считает мир недостойным, чтобы возложить на себя его бремя. Настоящий человек не идет вместе с теми, кто борется за рукоять власти в Поднебесной. Изучая, он отвергает ложное. Не идет вместе с теми, кто гонится за выгодой. Познает до конца истинную природу вещей и способен соблюсти их основу. Поэтому относится к небу и земле как к внешнему, покидает всю тьму вещей и никогда ничем не отягощает разум. Проникая в Путь, сливаясь с его свойствами, отвергая милосердие и справедливость, изгоняя церемонии и музыку – так утверждает настоящий человек свое сердце.

 

Речи, которые в мире ценят, записывают. Записи – это лишь речи. В речах есть ценное. Ценится в речах мысль. Но мысль за чем‑то следует, а то, за чем следует, нельзя передать словами. Однако в мире, ценя речи, передают их записями. Пусть в мире их ценят, я все же считаю, что они этого не достойны[113]. Ведь ценят их не за то, что в них ценного. Ибо, когда смотрят, видны лишь форма и цвет; когда слушают, слышны лишь название и голос. Увы! Люди в мире считают форму и цвет, название и голос достаточными, чтобы постичь природу другого; а воистину формы и цвета, названия и голоса недостаточно, чтобы постичь природу другого. Разве в мире понимают, что «знающий не говорит, говорящий не знает»?![114]

 

Хуаньгун читал нараспев книгу в зале, а подле зала тесал колесо колесный мастер Маленький. Отложив молоток и долото, мастер вошел в зал и спросил:

– Осмелюсь ли задать вопрос: что за слова, вы, государь, распеваете?

– Слова мудрецов, – ответил царь.

– Живы ли те мудрецы?

– Уже умерли.

– Значит, государь повторяет лишь отголоски тленных душ древних людей?

– Как смеешь ты, колесный мастер, рассуждать о книге, которую читаю я, единственный? Если есть что сказать – говори, а нечего – так умрешь!

– Я, ваш слуга, отнесся к этому как к своему делу, – ответил Маленький. – Если я работаю медленно, мне легко, но колесо получается непрочным. Если спешу, мне тяжело, а колесо не прилаживается. Когда же не спешу и не медлю, то овладеваю мастерством руками и откликаюсь сердцем. Но уста мои безмолвствуют – в этом есть какой‑то секрет[115]. Я, ваш слуга, не могу в притче передать его сыну. Сын слуги также не способен воспринять его от меня, вашего слуги. Оттого‑то, проработав семь десятков лет, я все еще мастерю колеса. Тем менее способны передать свое мастерство древние люди. Они мертвы, и, значит, то, что повторяет государь, лишь отголоски тленных душ древних людей.

 

Глава 14

Вращается ли небо?

 

– Вращается ли небо? Покоится ли земля? Борются ли за свое место солнце и луна? Кто‑нибудь это направил? Кто‑нибудь эти связи установил? Кто‑нибудь от безделья их толкнул и привел в движение? Значит ли это, что их принудила скрытая пружина? Значит ли это, что они не могут сами остановить свое движение? Облака ли порождают дождь? Дождь ли порождает облака? Кто‑нибудь посылает эти обильные деяния? Кто‑нибудь все это подталкивает, развлекаясь от безделья? Ветер, возникнув на севере, дует то на запад, то на восток, блуждает в вышине. Это чье‑либо дыхание? Кто‑нибудь от безделья приводит его в волнение? Дозвольте спросить: каковы для этого причины?[116]

– Подойди! Я тебе поведаю, – ответил Колдун, Всех Призывающий[117]. – В природе существуют шесть полюсов и пять элементов. Когда предки и цари с ними считались, царил порядок; шли им наперекор, случалась беда. Когда появились из реки Ло девять начертаний[118], порядок установился совершенный, свойства обрели полноту. Предки, как зеркальное отражение, освещали все внизу, на земле. Все в Поднебесной их поддерживали. Они‑то и назывались высшими предками.

 

Дан, главный жрец, ведавший закланием жертвенного скота в Шан, спросил Чжуанцзы, что такое милосердие.

– Милосердны тигры и волки[119], – ответил Чжуанцзы.

– Что это значит?

– Как же не милосердны, если волчица и волчата любят друг друга?

– Разрешите спросить о настоящем милосердии!

– Для настоящего милосердия не существует родственных чувств.

– Я, Дан, слышал о том, что без родства нет и любви, без любви нет у сыновей почтительности. Ведь не может быть настоящего милосердия без почтительного отношения к родителям!

– Нет, это не так, – ответил Чжуанцзы. – Настоящее милосердие высоко. О нем, конечно, не стоит и говорить исходя из сыновней почтительности. В твоих же словах сыновняя почтительность не преувеличена, а преуменьшена. Ведь отчего, подходя к Ин[120] с юга, не замечают на севере гору Миншань? Оттого, что она далека от Ин. Поэтому и говорится: уважать родителей легче, чем их любить, любить родителей легче, чем их забыть, забыть родителей легче, чем заставить родителей забыть о тебе, заставить родителей забыть о тебе легче, чем самому забыть обо всем в Поднебесной, забыть обо всем в Поднебесной легче, чем заставить всех в Поднебесной о тебе забыть. Ведь обладающий свойствами забывает про Высочайшего и Ограждающего и предается недеянию. Блага его распространяются на тьму поколений, а Поднебесная о нем и не знает. Как можно только вздыхать да твердить о милосердии, о сыновней почтительности? Ведь всем этим – почтительностью к родителям и старшим братьям, милосердием и справедливостью, преданностью и доверием, целомудрием и честностью – люди заставляют себя служить собственной добродетели, большего все это не стоит. Поэтому и говорится: «Настоящее благородство отвергает царские почести, настоящее богатство отвергает царскую сокровищницу, настоящие чаяния отвергают имя и славу». От всего этого Путь не изменяется.

 

Совершенный от Северных Ворот сказал Желтому Предку:

– Вы, владыка, исполняли мелодию «Восход солнца»[121] на просторах у озера Дунтин. Я стал ее слушать и сначала испугался, затем предался бездействию, под конец пришел в смятение, взволнованный, молчал и долго не мог овладеть собой.

– Ты близок к истине, – ответил Желтый Предок. – Я сложил эту мелодию с помощью человеческого, настроил цинь с помощью природного, исполнил с помощью обрядов и долга, наполнил ее великой чистотой. Ведь настоящая мелодия сначала соответствует людским делам, согласуется с естественными законами, осуществляется с помощью пяти добродетелей, отвечает естественности; затем она приводит к гармонии четыре времени года, к великому единству – всю тьму вещей[122]. Одно время года сменяется другим и соответственно рождается вся тьма вещей, то расцветая, то увядая, с постоянным распределением дел гражданских и военных[123]. Эфир прозрачный и эфир мутный с помощью сил жара и холода гармонически соединяются, в потоках света слышится их звучание. Чтобы насекомые очнулись от спячки, я пробуждаю их раскатами грома. Конец без исхода, начало – без зачина. То смерть, то рождение, то упадок, то подъем – эти явления постоянны и бесконечны, но каждый раз неожиданны, поэтому ты и испугался.

Я снова заиграл мелодию, объединяющую силы жара и холода, озарил ее сиянием солнца и луны. Звуки, то прерывистые, то протяжные, то нежные, то суровые, изменяются в единстве. В них постоянство, ибо нет главенствующего. В долине звуки наполняют всю долину, в котловине – всю котловину. Размах мелодии определяется объемом вещи; прегради все щели – и сохранится ее сила. Она широка и свободна, название ее высокое и светлое. Поэтому души предков и боги будут держаться во мраке, а солнце и луна, планеты и звезды – продвигаться своим порядком. Я останавливался вместе с теми, у которых есть предел, двигался вместе с теми, которые бесконечны. Я размышлял о них, но не мог их постичь; смотрел на них, но не смог их увидеть; следовал за ними, но не мог их догнать. Бездумно стоял я на пути к четырем пустотам, опираясь на высокий платан, и пел. Зрение истощилось в стремлении все увидеть, силы истощились в стремлении все догнать. Я не сумел всего достичь, и тело наполнилось пустотой, успокоилось, поэтому‑то и ты успокоился и предался бездействию.

Я снова заиграл, не ленясь, соединив мелодию с естественной жизнью. Звуки следовали беспорядочно, бесформенные, будто в зарослях мелодии леса. Разливаясь широко, но не растягиваясь, сумрачная, смутная, почти беззвучная, она ниоткуда не исходила, задерживалась в глубокой тьме. Одни называли ее умиранием, другие – рождением; одни – плодом, другие – цветением. В движении, в течении она рассеивалась, перемещалась, не придерживаясь постоянного. В мире в ней сомневались, представляя мудрому ее изучать. Мудрый же постигал ее природу, следовал естественности. Творческая сила природы еще не затрагивалась, а все пять органов чувств уже наготове. Это и называется естественной мелодией: слов нет, а сердце радуется. Поэтому род Владеющих Огнем ее и прославил в гимне.

 

Вслушайся – звука ее не услышишь.

Формы ее не увидишь, всмотревшись.

Небо заполнит, наполнит и землю,

Шесть полюсов обнимая собою.

 

Ты захотел ее услышать, но не воспринял, а поэтому и пришел в смятение. Мелодию я начал со страха, страх и вызывает наваждение. Затем я снова заиграл ленивее, ты предался бездействию, поэтому все и отступило. В заключение же я вызвал смятение. От смятения приходят к омрачению, от омрачения – к Пути. Путем можно наполниться и с ним пребывать.

 

Когда Конфуций странствовал на Западе, в Вэй, Янь Юань задал вопрос наставнику Золотому:

– Что думаете вы о поступках учителя?

– Твой учитель зашел в тупик. Как жаль! – воскликнул наставник Золотой.

– Почему? – спросил Янь Юань.

– Пока при обряде соломенное чучело собаки[124] еще не показывали, – ответил наставник Золотой, – ее укладывают в корзину, покрывают узорчатым платком, а Покойник и жрец, чтоб приблизиться к ней, соблюдают пост. А после обряда, когда это чучело выбросят, прохожие топчут ему голову и спину, солому же просто сжигают, готовя пищу. Если кто‑нибудь снова подберет чучело собаки, уложив в корзину, покроет узорчатым платком и, странствуя, будет под ней спать, ему приснится кошмар или он засорит себе глаза. Ныне же твой учитель опять подбирает залежалые чучела собак времен древних царей, сзывает учеников, с ними странствует и спит под чучелом. Поэтому‑то на него свалили дерево в Сун, он заметал следы при бегстве из Вэй, терпел бедствие в Шан и Чжоу – разве это не было кошмарным сном? Он был осажден между Чэнь и Цай, семь дней оставался без горячей пищи, на грани смерти – разве это не было засорением глаз? Ведь по воде лучше всего передвигаться в лодке, а по суше – в повозке. В лодке можно передвигаться по воде, но толкать лодку по суше[125] не значит ли за всю жизнь не сделать ни шага? Разве древность не отличается от нашего времени, как вода от суши? Разве чжоуские порядки не отличаются от луских, как лодка от повозки? Применять ныне в Лу чжоуские порядки – не то же ли, что толкать лодку посуху? Утомительно и бесполезно, да и для здоровья вредно. Конфуций не ведает, что движение безгранично, что, соответствуя вещам, все развитие бесконечно. Разве ты не видел колодезного журавля? Черпаешь воду – нагибается, отпустишь – поднимается. Ведь человек его нагибает, а не он нагибает человека. Поэтому его поклоны не могут обидеть людей. Так же и обряды и долг, законы и меры времен трех владык и пяти предков уважали не за то, что они были одинаковыми, а за то, что отвечали порядку. Поэтому сравнивать обряды и долг, законы и меры времен трех владык и пяти предков то же, что уподоблять друг другу резань и грушу, мандарин и помелон: хотя все они съедобны, но вкус у всех различный. Так же и обряды, долг, законы, меры изменяются в соответствии с временем. Если же ныне оденем обезьяну в платье Чжоугуна[126], она непременно станет кусать, грызть, тащить, рвать платье и не успокоится, пока его с себя не стащит. Изучая различия между древностью и современностью, видим, что они подобны различию между обезьяной и Чжоугуном. В старину красавица Си Ши из‑за боли в сердце хмурилась при всех в селении. На нее залюбовалась некая Уродина и, вернувшись к себе домой, также стала хвататься за сердце и хмуриться при всех в своем селении. Однако богачи, завидя ее, запирали накрепко ворота и не показывались, а бедняки, завидя ее, уходили прочь, уводя с собой жен и сыновей. Уродина поняла лишь, что хмуриться красиво, но не поняла, почему красиво. Жаль! И твой учитель оказался в таком же тупике!

 

Конфуций дожил до пятидесяти лет и одного года, а не слышал о Пути. Тогда он отправился на юг, достиг Пэй, увиделся с Лао‑цзы, и тот его спросил:

– Ты пришел? Я слышал, что ты добродетельный с Севера. Ты также обрел Путь?

– Еще не обрел, – ответил Конфуций.

– Как же ты его искал? – спросил Лао‑цзы.

– Я искал его в мерах и числах, но за пять лет так и не обрел.

– Как же ты еще искал?

– Я искал его в силах жара и холода, но за десять лет и два года так и не обрел.

– Так, – сказал Лао‑цзы. – Если бы Путь можно было подносить в дар, каждый поднес бы его своему государю; если бы Путь можно было подавать, каждый подал бы его своим родителям; если бы о Пути можно было поведать другим, каждый поведал бы о нем своим старшим и младшим братьям; если бы Путь можно было вручать другим, каждый вручил бы его своим сыновьям и внукам. Но этого сделать нельзя по той причине, что Путь не задержится у того, у кого внутри нет главного; не подойдет тому, кто внешне ему не пара. Если Путь исходит изнутри, то не воспринимается извне, от мудрого человека не изойдет; если входит извне, то не станет главным внутри, и мудрый человек его не прячет.

Слава – общее достояние, много от нее забирать нельзя. Милосердие и справедливость – это словно постоялый двор древних государей, там можно разок переночевать, долго жить нельзя, многие встречные будут укорять. Настоящие люди древности проходили дорогой милосердия, останавливались на ночлег у справедливости, чтобы странствовать в беспредельной пустоте, кормиться от небольшого поля, обрабатывать незаложенный огород, жить на приволье, в недеянии. От небольшого поля легко прокормиться, с незаложенного огорода не отдавать займа. Древние это называли странствиями в сборе истинного. Кто считает истинным богатство, не способен уступить жалованья; кто считает истинным славу, не способен уступить имени; кто любит власть, не способен отдать ее рукоять другому. Тот, кто держит все это в руках – дрожит; кто их отдает – страдает. Ни у кого из них нет зеркала, чтобы увидеть себя: тот, кто не прекращает, становится убийцей природного. Гнев и милость, взимание и возврат, советы и обучение, жизнь и казнь – эти восемь действий – орудия исправления. Но применять их способен лишь тот, кто следует за великими изменениями и ничему не препятствует. Поэтому и говорится: «Исправляет тот, кто действует правильно». Перед тем, чье сердце с этим не согласно, не откроются врата природы.

 

Конфуций встретился с Лао‑цзы и заговорил о милосердии и справедливости.

– Если, провеивая мякину, засоришь глаза, – сказал Лао‑цзы, – то небо и земля, все четыре страны света поменяются местами. Если искусают комары и москиты, не заснешь всю ночь. Но нет смуты большей, чем печаль о милосердии и справедливости – она возмущает мое сердце. Если бы вы старались, чтобы Поднебесная не утратила своей простоты, вы бы двигались, подражая ветру, останавливались, возвращаясь к природным свойствам. К чему же столь рьяно, будто в поисках потерянного сына, бьете во все неподвижные и переносные барабаны? Ведь лебедь бел не оттого, что каждый день купается; а ворона черна не оттого, что каждый день чернится. Простота белого и черного не сто́ит того, чтобы о ней спорить; красота имени и славы не сто́ит того, чтобы ее увеличивать. Когда источник высыхает, рыбы, поддерживая одна другую, собираются на мели и стараются дать друг другу влагу дыханием, слюной. Но лучше им забыть друг о друге в просторах рек и озер.

Повидавшись с Лао‑цзы, Конфуций вернулся домой и три дня молчал.

– С чем вы, учитель, вернулись от Лао‑цзы, – спросили ученики.

– Ныне в нем я увидел Дракона[127], – ответил Конфуций. – Дракон свернулся в клубок, и образовалось тело, расправился, и образовался узор, взлетал на облаке, на эфире, кормился от сил жара и холода. Я разинул рот и не мог его закрыть. Как же мне подражать Лао‑цзы!

– В таком случае, – спросил Цзыгун, – не обладает ли тот человек неподвижностью Покойника и внешностью Дракона, голосом грома и молчанием пучины, не действует ли подобно небу и земле? Не удостоюсь ли и я, Сы, его увидеть? – И от имени Конфуция Цзыгун встретился с Лао‑цзы.

Лао‑цзы только что уселся на корточки в зале и слабым голосом промолвил:

– Годы мои уже на закате, и я ухожу. От чего вы хотите меня предостеречь?

– Почему только вы, Преждерожденный, считаете, что три царя и пять предков не были мудрыми? – спросил Цзыгун. – Ведь они управляли Поднебесной по‑разному, слава же им выпала одинаковая.

– Подойди поближе, юноша, – сказал Лао‑цзы. – Почему ты считаешь, что управляли по‑разному?

– Высочайший передал власть Ограждающему, Ограждающий – Молодому Дракону, – сказал Цзыгун. – Молодой Дракон применял силу физическую, а Испытующий – военную. Царь Прекрасный[128] покорялся Бесчеловечному и не смел ему противиться. Царь Воинственный пошел против Бесчеловечного и не захотел ему покориться. Поэтому и говорю, что по‑разному.

– Подойди поближе, юноша, – сказал Лао‑цзы. – Я тебе поведаю, как управляли Поднебесной Три Владыки и Пять Предков. Желтый Предок, правя Поднебесной, привел сердца людей к единству. Когда родители умирали, дети их не оплакивали и народ их не порицал. При Высочайшем в сердцах людей Поднебесной появились родственные чувства. Если из‑за смерти своих родителей люди придавали меньшее значение смерти чужих родителей, народ их не порицал. При Ограждающем в сердцах людей Поднебесной зародилось соперничество. Женщины родили после десяти лун беременности, дети пяти лун от роду могли говорить; еще не научившись смеяться, начинали узнавать людей и тогда стали умирать малолетними. При Молодом Драконе сердца людей Поднебесной изменились. У людей появились страсти, а для применения оружия – обоснования: убийство разбойника не стали считать убийством. Разделили на роды людей и Поднебесную для каждого из них свою. Поэтому Поднебесную объял великий ужас. Поднялись конфуцианцы и моисты. От них пошли правила отношений между людьми, а ныне еще и отношений с женами. О чем еще говорить! Я поведаю тебе, как Три Владыки и Пять Предков наводили порядок в Поднебесной. Называется – навели порядок, а худшего беспорядка еще не бывало. Своими знаниями Трое Владык наверху нарушили свет солнца и луны, внизу – расстроили сущность гор и рек, в середине – уменьшили блага четырех времен года. Их знания были более ядовиты, чем хвост скорпиона, чем зверь сяньгуй[129]. Разве не должны они стыдиться? Ведь не сумев обрести покой в собственной природе, они сами еще считали себя мудрецами. Они – бесстыжие!

Цзыгун в замешательстве и смущении остался стоять на месте.

 

Конфуций сказал Лао‑цзы:

– Я, Цю, считаю, что давно привел в порядок шесть основ: песни, предания, обряды, музыку, гадания, хронику «Весна и осень». Достаточно хорошо понял их причины, чтобы обвинить семьдесят двух царей, истолковать путь ранних государей, выяснить следы деяний Чжоугуна и Шаогуна. Но ни один царь ничего этого не применил. Как тяжело! Как мне, учителю, трудно убеждать, как трудно разъяснять учение!

– К счастью, ты не встретился с царем, который управляет современным миром, – сказал Лао‑цзы. – В шести основах – следы деяний ранних государей. Но разве в них говорится о том, как следы проложены? Слова, сказанные тобою ныне, – также следы. Ведь следы остаются и от башмаков, но разве следы – это сами башмаки?

Ведь белые цапли зачинают, когда смотрят друг на друга, и зрачки у них неподвижны; насекомые зачинают, когда самец застрекочет сверху, а самка откликнется снизу; лэй[130], будучи и самцом и самкой, сам от себя зачинает. Природные свойства не изменить, жизнь не переменить, время не остановить, путь не преградить. Постигнешь законы пути, и все станет возможным, утратишь – ничего не добьешься.

Конфуций не показывался три луны, затем, снова увидевшись с Лао‑цзы, сказал:

– Я, Цю, это давно постиг! Ворона и сорока высиживают яйца; рыбы зачинают, смазываясь слюной; оса перевоплощается в другое насекомое[131], когда родится младший брат, старший брат заплачет[132]. Ведь я, Цю, не превращался вместе с Путем в человека. А если не превращался в человека вместе с Путем, как же могу поучать других?

– Хорошо! Ты, Цю, это постиг! – ответил Лао‑цзы.

 

Глава 15

Полные суровых дум

 

Полные суровых дум и возвышенных дел покидают мир, отвергают все пошлое; рассуждая о высоком, возмущаются и порицают других – надменные, и только. Так любят поступать мужи, скрывающиеся в горах и долинах, презирающие современников, высыхающие, словно дерево, или уходящие в пучину.

Произносят речи о милосердии и справедливости, о преданности и доверии, почитательности и скромности, о том, как отказываться от власти и передавать престол, – совершенствуются сами, и только. Это любят мужи, успокаивающие мир, – те, кто обучает и поучает, странствующие ученики.

Произносят речи о великих подвигах, громкой славе, о церемониях между государем и советником, об исправлении отношений между высшими и низшими – стараются ради управления, и только. Это любят мужи придворные, что благоговеют перед государем, укрепляют свое царство, захватывают чужие царства и добиваются признания заслуг.

Находя пристанище на болотах и озерах, поселяясь в безлюдных местах, удят рыбу, наслаждаются праздностью, предаются недеянию, и только. Это любят мужи на реках и морях, удалившиеся от мира, те, кто предается праздности.

Вдыхая прохладу, выдыхая тепло, упражняют дыхание, освобождаясь от старого, воспринимая новое, висят на деревьях, точно в спячке медведи, вытягиваются, точно птицы, – ради долгих лет жизни, и только. Это любят мужи, проводящие в себе Путь, питающие свое тело, добиваясь долголетия Пэн Цзу.

Но все самое прекрасное последует за тем, кто способен стать возвышенным без суровых дум, совершенствоваться без милосердия и справедливости, править, не добиваясь заслуг и славы, пребывать в праздности, не удаляясь к рекам и морям, живя долго, не проводя в себе Пути, забывать обо всем и всем обладать, становиться безмятежным без предела. Таков Путь неба и земли, таковы и свойства мудрого. Поэтому и говорится: «Безмятежность и безразличие, покой и уединение, пустота и недеяние – таково равновесие неба и земли, такова сущность природных свойств».

Поэтому и говорится: «Мудрый в покое». В покое, поэтому ровен и свободен. Ровный и свободный становится безмятежным и безразличным. К ровному, свободному, безмятежному и безразличному не вторгнутся ни горе, ни беда, его не захватят врасплох вредные пары. Поэтому свойства его целостны, а разум не страдает. Вот и говорится: «Жизнь мудрого человека – движение природы, смерть его – изменение вещи». В покое свойства его такие же, как у силы холода; в движении у него такие же волны, как у силы жара. Он не опередит другого ни ради счастья, ни из‑за беды. Лишь восприняв, откликнется; лишь вынужденный шевельнется; лишь поневоле поднимется; отбросив знания и житейскую премудрость, следует естественным законам, поэтому для него нет ни стихийных бедствий, ни бремени вещей, ни людских укоров, ни кары душ предков. Он живет будто плывет по течению; умирает словно уходит отдыхать; не мыслит и не заботится, не предвидит и не рассчитывает; светлый, но не блестит; доверяет, не назначая срока. Он спит без сновидений, бодрствует без печали, его разум чист, его душа не устает. Пустой и отсутствующий, безмятежный и безразличный, он соединяется с природными свойствами. Поэтому и говорится: «Печаль и веселье причиняют зло свойствам, радость и гнев ведут к ошибкам в Пути, любовь и ненависть приносят ущерб свойствам». Поэтому иметь сердце, свободное и от печали, и от веселья, – это высшее в свойствах; быть единым и неизменным – это высшее в покое; не противиться – высшее в Пустоте; не общаться с другими вещами – высшее в безразличии, не выражать недовольства – высшее в чистоте. Поэтому и говорится: «Если утруждать свое тело без отдыха, это приведет к износу; если расходовать свое семя без предела, это приведет к изнурению, изнурение ведет к истощению». Вода – чистая, если нет примеси; ровная, если не движется; не проточная, стоячая вода не может сохранить чистоты. Таков образ природных свойств. Поэтому и говорится: «Простой и чистый, без примеси, неизменный в покое и единстве, безразличный, предающийся недеянию – в движение приводится природой». Таков путь, питающий разум. Ведь обладатель меча из Гань[133] или Юэ, не смея к нему прибегать, вложил его в ножны и спрятал. Таково высшее в использовании сокровища. Разум движется одновременно во всех четырех направлениях и ничем не ограничивается. Наверху – достигает неба, внизу – обвивается вокруг земли. Но для развития и питания всей тьмы вещей его нельзя считать образцом. Имя такого – равный предку. Чистейший и простейший путь сохраняет лишь разум. Сохраняет и не утрачивает человек, единый с разумом. Пронизанный единой сущностью соединяется с правилами природы. Простая поговорка гласит: «Толпа дорожит выгодой, честный муж дорожит именем, добродетельный ставит высоко волю, мудрый же ценит сущность». Поэтому про чистого скажу, что он ни с чем не смешивается; про простого скажу, что он не наносит урона своему разуму; того же, кто способен воплотить в своем теле чистоту и простоту, назову настоящим человеком.

 

Глава 16

Исправляющие характер

 

Исправляющие характер[134] в стремлении вернуться к его началу обращаются к распространенным пошлым учениям. Погрязшие в страстях в стремлении обрести ясность характера обращаются к пошлым мыслям. Таких назову невеждами. Те, кто в древности приводил в порядок Путь, накапливали знания посредством безмятежности. Знания рождались, но для действий не применялись. Это называется посредством знаний выращивать безмятежность. Так выращивали друг друга знания и безмятежность, и в гармонии с естественными законами появлялся их характер. Ведь свойства – это гармония, Путь – естественные законы. Свойства вмещают в себе все, в том числе и милосердие; в Пути все естественные законы, в том числе и справедливость. Когда понимают справедливость, вещи сближаются, появляется преданность. Когда с чистой сущностью обращаются к чувствам, появляется музыка. Когда доверие проявляется во внешнем облике и форме и следует за красотой, появляются обряды. Когда обряды и музыка распространяются повсюду, в Поднебесной начинается смута. Если тот, кто исправляет других, невежествен в своих свойствах, его свойства не распространяются. Если же распространяются, то вещи непременно утратят свой природный характер.

Люди древности еще при хаосе вместе со всеми современниками обретали безмятежность и спокойствие. Силы жара и холода тогда соединялись в покое, души предков и боги не причиняли вреда, четыре времени года проявлялись умеренно, вся тьма вещей не страдала, ничто живое не умирало преждевременно. Хотя у людей и были знания, их нельзя было применить. Это и называлось высшим единством. В те времена не совершали деяний и постоянной была естественность. Когда же свойства стали ослабевать, в Поднебесной начали действовать Добывающий Огонь Трением[135] и Готовящий Жертвенное Мясо. Люди покорились, но утратили единство. Свойства упали ниже, и в Поднебесной начали действовать Священный Земледелец и Желтый Предок. Люди успокоились, но стали непокорными. Свойства упали еще ниже, и в Поднебесной начали действовать Высочайший из рода Гончаров и Ограждающий из рода Владеющих Тигром. Тут расцвели управление, просвещение и тому подобное. Рассеяли простоту, загрязнили чистоту, ушли от Пути ради добрых дел, воздвигли преграды для свойств ради действий, а затем отказались от природного характера и последовали за своими взглядами. Сердце одного узнавало сердце другого, и знания стали недостаточными для успокоения Поднебесной. А затем к этому добавили еще внешнюю красоту[136] и многознание. Внешняя красота уничтожила сущность, а многознание ослабило разум. И тогда в народе начались смуты и беспорядки, нельзя было вернуться к природному характеру и чувствам, вернуться к их началу. Отсюда видно, что мир потерял Путь, а Путь покинул мир. Мир и Путь утратили друг друга. Как же могли владеющие Путем поднять мир? Как же могли в мире поднять Путь? Пути нечем было поднять мир, миру нечем было поднять Путь. Даже если мудрый не уходил в горы и леса, его свойства оставались скрытыми. Причина отнюдь не в том, что он сам скрывался. Те, кого в древности называли отшельниками, отнюдь не прятались и не скрывались, отнюдь не замыкали свои уста и не молчали, отнюдь не скрывали свои знания и их не обнаруживали. Это великое заблуждение учения о времени и судьбе[137]. Когда учение о времени и судьбе широко распространилось в Поднебесной, те, кто стремился возвратиться к единству, исчезли бесследно. Это не учение о времени и судьбе, а великое бедствие для Поднебесной! Тогда, уйдя в глубину естественности, ожидали, храня высшее спокойствие. Таков Путь к самосохранению. В древности те, кто хранил в себе Путь, не приукрашивали свои знания красноречием, не терзали всех в Поднебесной своими знаниями, не истощали своих свойств знаниями. Им оставалось лишь остерегаться, пребывая в своем жилище, и стараться вернуться к своему природному характеру. Путь, конечно, не действует по мелочам, свойства, конечно, не познаются по мелочам. Малые знания вредят свойствам, а малые дела вредят Пути. Поэтому и говорится: «Исправляй самого себя, и только». Радость целостности – это обретение желаемого. Но обретением желаемого в древности называли не пожалование колесницы с высоким передком и парадной шапки[138], а только ту радость, к которой нечего добавить. Ныне же обретением желаемого называют пожалование колесницы с высоким передком и парадной шапки. Но колесница с высоким передком и парадная шапка принадлежат телу, а не природному характеру. Такие вещи появляются случайно, на какое‑то время. Временные – их приходу не воспрепятствовать, их ухода не остановить. Поэтому ради колесницы с высоким передком и парадной шапки нельзя давать волю своим желаниям, нельзя и прибегать к пошлости из‑за нужды и стесненного положения. И в том, и в другом случае радость должна быть одинаковой. Она лишь в отсутствии печали. Ныне же уход временного лишает человека радости. Отсюда видно, что даже радость его была бесплодной. Поэтому и говорится: «Те, кто теряет себя в вещах, утрачивают в пошлом природный характер». Таких назову людьми, которые все ставят вверх ногами.

 

Глава 17

С осенними разливами

 

С осенними разливами сотни потоков переполнили Реку. Она разлилась так широко, что с одного берега и даже с островка не отличишь на другом берегу буйвола от коня. И тут Дядя Реки[139] возрадовался, считая, что у него теперь вся красота Поднебесной.

Он по течению двинулся к востоку и достиг Северного океана. Взглянул на восток и не увидел воде конца. Тут Дядя Реки повертел головой, глядя на водный простор, вздохнул и обратился к Северному Океану Жо[140]:

– Простая поговорка гласит: «О Пути узнал одну частицу и мнит, что с ним никто уж не сравнится», – это сказано обо мне. Я слышал к тому же, как мало ценили знания Конфуция, как презирали Старшего Ровного за приверженность долгу. Раньше я этому не верил, ныне же убедился, узрев, как ты неисчерпаем. Не дойди я до твоих ворот, мне грозила бы опасность еще долго терпеть насмешки тех, кто изучает Великий Путь.

Северный Океан Жо сказал:

– С Лягушкой из колодца не толкуй о море – ее предел лишь скважина. С букашкой не толкуй о зиме – она знает лишь свое время года. С ограниченным человеком не толкуй о Пути, он связан тем, чему его обучили. Ныне, покинув свои берега, ты полюбовался великим океаном и понял свое ничтожество, значит, с тобой можно поговорить о великом законе. В Поднебесной нет большего водного пространства, чем океан. В него устремляется тьма потоков – неведомо, когда остановятся, – а он не переполняется. Из него вытекает пучина Задние Ворота – неведомо, когда иссякнет, а он не осушается. Океан не меняется ни весной, ни осенью, не знает ни наводнений, ни засухи. Даже измерить нельзя, насколько он превосходит реки и потоки, но все равно я никогда не считал себя огромным.

Сам я сравнивал себя с небом и землей, с силами жара и холода, от которых получал эфир, и рядом с небом и землей я оказался подобным камешку или деревцу на огромной горе. Увидев себя малым среди существующего, как мог я считать себя большим? Четыре моря в пространстве между небом и землей не походят ли на впадины от камней посреди большого болота? А Срединные царства в центре четырех морей не походят ли на зернышко в большом амбаре? Называя вещи, говорили: их тьма, к человеку же относили одно название. Людей всего девять областей, но откуда бы ни проникали корабли и повозки, среди тех, кто питается зерном, человек был лишь одной частью.

В сравнении с тьмой вещей не подобен ли человек кончику волоска на конской шкуре? Вот к чему сводится все значение деяний пяти предков, борьбы царей трех династий, забот милосердных и хлопот служилых мужей. Вот почему лишь хвастовством можно считать и славу Старшего Ровного, отказавшегося от престола, и многознание Конфуция, толковавшего обо всем в речах. Не так ли и ты недавно хвастался массой своих вод?

– В таком случае, – спросил Дядя Реки, – можно ли считать небо и землю самым большим, а кончик волоска самым малым?

– Нет! – ответил Северный Океан Жо. – Ведь время бесконечно, качества вещей безграничны, в их участи нет постоянства, ни в конце, ни в начале не бывает одного и того же. Поэтому‑то обладающие глубокими познаниями наблюдают и за близким, и за далеким; маленькое для них – не мало, большое – не велико; так узнают, что качества бесконечны. Доказательств ищут и в современности, и в древности; древними не тяготятся, хотя они и отдаленные; современные собирают, не становясь на цыпочки; так узнают, что время бесконечно. Изучают пустое и полное; обретя, не радуются; утратив, не печалятся; так узнают, что в участи нет постоянства. Видя жизнь как ровную дорогу, не радуются при рождении и не считают бедой смерть; так узнают, что ни в конце, ни в начале не бывает одного и того же. Считают, что познанного человека меньше, чем непознанного; что время его жизни не столь долгое, как время до его рождения. Если с помощью столь малого пытаются познать до конца столь крупное, то впадают в заблуждение и не могут удовлетвориться. Отсюда видно, достаточно ли познать кончик волоска, чтобы определить мельчайший зародыш, достаточно ли познать небо и землю, чтобы исчерпать величайшее пространство?!

– Верно ли говорят все те в мире, кто рассуждает: «Мельчайшая сущность не обладает формой, величайшее нельзя охватить»? – спросил повелитель Реки.

– Ведь тот, кто, исходя из мельчайшего, взглянет на величайшее – его не исчерпает, – ответил Северный Океан Жо, – тот, кто, исходя из величайшего, взглянет на мельчайшее, его не разглядит. Ведь мельчайшее семя – это ничтожнейшее в малом; величайшее – это огромное в большом. Бывают случаи, когда различить их легко, ибо мелкие и крупные ограничиваются формой. Не обладающие формой не поддаются разделению для счета: то, что нельзя охватить, не исчерпаешь в цифровой оценке. Крупнейшие из вещей можно выразить в словах; мельчайшие из вещей можно постичь мыслью. То, что нельзя ни выразить в словах, ни постичь мыслью, не зависит от величины крупной или мелкой. Поэтому‑то большой человек не стремится причинить вреда людям, но и не проявляет излишней своей благосклонности и милосердия. Не действует ради выгоды и не презирает раба у ворот. Не сутяжничает из‑за имущества и товаров, но и не кичится, уступая или от них отказываясь. В делах не прибегает к чужой помощи и не кичится тем, что кормится собственными силами, не презирает жадных и алчных. В своих поступках отличается от людей пошлых и не кичится таким различием. Следуя за толпой, не презирает говорунов и льстецов. Ранги и жалованье в мире не считает достойным поощрением; казни и позор не считает постыдными. Знает, что нельзя точно отделить правильное от неправильного, нельзя точно отличить малое от большого. Я слышал, что человек, постигший Путь, остается неизвестным; что обладающий высшими свойствами ничего не обретает; что у великого человека нет самого себя – таков высший предел в ограничении своей доли.

– Если не различать вещи ни по внешнему, ни по внутреннему, как же отделить благородных от презренных, как же отличить больших от малых? – спросил повелитель Реки.

– Если судить исходя из Пути, – ответил Северный Океан Жо, – нет вещей благородных, нет презренных. Если судить исходя из вещей, то они самих себя ценят, а других презирают. Если судить исходя из людских обычаев, то от самого человека не зависит, быть ему благородным или презренным. Если судить исходя из принятых различий и называть большими тех, кого считают большими, то вся тьма вещей окажется большой; если называть малыми тех, кого считают малыми, то вся тьма вещей окажется малой. Так узнаешь, что небо и земля – зернышко; так узнаешь, что кончик волоска – холм и гора. Так сравнивают по относительной величине. Если судить исходя из заслуг и называть заслуженными тех, у кого признают заслуги, то у всей тьмы вещей окажутся заслуги; если отрицать заслуги тех, у кого их отрицают, то у всей тьмы вещей заслуг не окажется. Так, узнав, что Восток и Запад друг другу противоположны, но что ни тот ни другой отрицать нельзя, можно определить роль каждого как части. Если судить исходя из интересов каждого и одобрять тех, кого одобряют, то всю тьму вещей придется одобрить; если осудить тех, кого осуждают, то всю тьму вещей придется осудить. Так, узнав, что Высочайший и Разрывающий на Части каждый себя одобрял, но один другого порицал, можно увидеть, как властвовали собственные интересы. В старину Высочайший и Ограждающий уступили трон и остались предками, а Куай[141] уступил трон и погиб. Испытующий и Воинственный боролись и стали царями, а Бэйгун боролся и погиб. Отсюда видно, что обычай уступать трон или бороться за него – поведение Высочайшего или Разрывающего на Части – нельзя принимать за нечто постоянное, они бывали то благородными, то презренными. Балкой можно протаранить городскую стену, но нельзя заткнуть нору – таково различие в орудиях. Рыжий Быстроногий и Рыжий Черногривый пробегали в день по тысячи ли, но мышей ловили бы хуже, чем дикая кошка, – таково различие в способностях. Сова и филин по ночам ловят блох, различают кончик волоска, а днем таращат глаза и не замечают даже гору, – таково различие в природных характерах. Поэтому и говорится: «Утверждать истинное и отрицать ложное, утверждать порядок и отрицать смуту – значит не понимать закона неба и земли, природного характера всей тьмы вещей». Ведь это то же самое, что утверждать небо и отрицать землю, утверждать силу холода и отрицать силу жара, – ясно, что это не годится. И все же об этом толкуют, не переставая, если не дураки, так лгуны. Предки и цари по‑разному передавали власть; при трех династиях по‑разному наследовали власть. Того, кто отличался от своих современников, кто шел против обычаев, называли узурпатором; того, кто не отличался от современников, кто следовал обычаям, называли поборником справедливости. Помолчал бы ты, Дядя Реки! Откуда тебе знать, где ворота благородного, а где – презренного, где дома малых, а где – великих!

– Что же мне в таком случае делать, а чего не делать? – спросил Дядя Реки. – Принимать или отказываться? Добиваться или отступать? Как же мне, в конце концов, быть?

– Что такое благородный? Что такое презренный? Если судить исходя из Пути, назову это лишь развитием противоположностей, – ответил Северный Океан Жо. – Не упрямься в своих мыслях, они большое препятствие для Пути. Что такое малые? Что такое великие? Это назову лишь благодарностью за дары природы. Не действуй всегда одинаково, разойдешься с Путем. Будь суров, подобно такому государю в царстве, который не знает личного пристрастия. Будь удовлетворен, подобно богу Земли во время жертвоприношения – для него нет личного счастья. Будь широк, подобно бесконечности всех четырех сторон, которой нет пределов. Охвати всю тьму вещей, не вникая, кто кому помогает, кто кого поддерживает, – это назову беспристрастием. Станешь относиться ко всей тьме вещей беспристрастно, разве окажутся одна хуже, другая лучше? У Пути нет ни конца, ни начала, у вещей есть смерть и рождение, их совершенство ненадежно; то пустые, то полные, не навечно обретают свою форму. Годы нельзя повторить, время нельзя остановить. Увядание и рост, полнота и пустота, конец и начало – вот почему называем великой справедливостью, судим о естественном законе тьмы вещей. Жизнь вещи подобна стремительному бегу, она развивается с каждым движением, изменяется с каждым моментом. Ты спрашиваешь, что тебе делать? Чего не делать? Ведь в будущем, конечно, сам по себе изменишься.

– Но что же тогда ценного в Пути? – спросил Дядя Реки.

– Познавший Путь, – ответил Северный Океан Жо, – непременно постигнет Естественный Закон; постигший Естественный Закон непременно поймет, что такое власть; понявший, что такое власть, не станет вредить себе из‑за вещей. Человека настоящих свойств огонь не обожжет, вода не утопит, ни холод, ни жар не причинят ему вреда, ни хищные птицы, ни дикие звери его не погубят. Это не значит, что они к нему отнесутся безразлично. Это значит, что он изучает опасное и безопасное, спокоен в счастье и в беде, осторожен и приближаясь, и удаляясь, и ничто ему не вредит. Поэтому и говорится: «Естественное – внутри, человеческое – вовне». Свойства зависят от природы; поняв, что в поведении естественное, а что человеческое, обретешь корень в природном и твердость в свойствах. Чем топтаться на месте, то вытягиваясь, то сжимаясь, лучше вернуться к самому важному и поговорить о Высшем.

– Что такое естественное? Что такое человеческое? – спросил Дядя Реки.

– У буйвола и у коня по четыре ноги, – ответил Северный Океан Жо, – это называю естественным. Конь в узде, буйвол с продырявленным носом – это называю человеческим. Поэтому и говорится: «Не губи природного человеческим, не губи естественного искусственным, не жертвуй собой ради приобретения». Тщательно сохраняй природное, не теряй его – это назову возвращением к своему истинному.

 

Одноногий позавидовал Сороконожке, Сороконожка позавидовала Змее, Змея позавидовала Ветру, Ветер позавидовал Глазу, Глаз позавидовал Сердцу.

Одноногий сказал Сороконожке:

– Подпрыгивая на одной ноге, я передвигаюсь медленнее тебя. Как ты ныне справляешься со своей тьмой ножек?

– Не знаю почему, но я двигаюсь ныне с помощью естественного механизма, – ответила Сороконожка. – Разве ты не видел слюны? Когда плюют, капельки то крупные, точно жемчужины, то мелкие, точно туман, рассеиваясь, падают вниз. Этих капель нельзя и сосчитать.

Сороконожка сказала Змее:

– Я передвигаюсь на многих ногах. Почему же я не могу догнать тебя, у которой нет ног?

– Мною движет естественный механизм. Разве его можно изменить? И как бы я стала ходить ногами? – ответила Змея.

Змея сказала Ветру:

– Я передвигаюсь, шевеля своим позвоночником и ребрами, как будто у меня есть ноги. У тебя как будто нет ног, как же ты ныне, бушуя, поднимаешься с Северного океана и, бушуя, влетаешь на Южный океан?

– Да, я, бушуя, поднимаюсь с Северного океана и влетаю на Южный океан, – ответил Ветер. – Но ткни меня пальцем, и меня одолеешь; наступи на меня, и меня одолеешь, а ведь лишь я способен ломать огромные деревья и сносить большие дома. Поэтому великие победы одерживает лишь тот, кого не победит тьма мелочей. Одерживать великие победы способен лишь мудрый.

 

Когда Конфуций странствовал по местности Куа, сунцы окружили его в несколько рядов, но он, не прекращая, пел и перебирал струны.

– Почему вы, учитель, развлекаетесь? – войдя, спросил Цзылу.

– Подойди, я тебе поведаю, – ответил Конфуций. – Я давно уже опасался беды, но не смог ее избежать – такова судьба. Давно уже добивался удачи, но ее не достиг – таково время. При Высочайшем и Ограждающем в Поднебесной не было неудачников и благополучия добивались не знаниями. При Разрывающем на Части и Бесчеловечном не было людей удачливых, и не из‑за недостатка в знаниях. Таково соотношение времени и обстоятельств. Ведь мужество рыболова в том, чтобы не избегать на воде встречи с драконом. Мужество охотника в том, чтобы не уклоняться на суше от тигра и носорога. Мужество героя в том, чтобы встретить смерть точно жизнь, скрестив сверкающие клинки. Мужество мудрого в том, чтобы бестрепетно встретить великое бедствие, сознавая, что беда зависит от судьбы, а удача – от времени[142]. Останься здесь, Ю! Моя судьба предрешена!

Но вскоре вошел латник попрощаться и сказал:

– Вас приняли за Яна Тигра, поэтому и окружили. Ныне же снимаем осаду. – Он попросил разрешения проститься и ушел.

 

Гунсунь Лун сказал царевичу Моу[143]:

– Я, Лун, с юности изучал путь древних государей, когда вырос, понял поведение милосердного и справедливого. Я объединил тождество и различие, отделил твердость и белизну, утвердил истинное и неистинное, возможное и невозможное. Я утомился, постигая знания всей сотни школ, исчерпал мастерство в споре многих ораторов и счел, что достиг высшей проницательности. Ныне же услышал речи Чжуанцзы и удивился, так они неясны. В чем я отстал от него – в красноречии, в знаниях? Не пойму! Ныне я больше не раскрою рта. Дозвольте спросить, в чем его секрет?

Царевич Моу облокотился о столик, глубоко вздохнул, взглянул на небо и, улыбнувшись, заговорил:

– Разве ты не слышал, что сказала Лягушка из обмелевшего колодца Черепахе из Восточного моря? «Почему бы вам, учитель, не зайти посмотреть, как я наслаждаюсь? Я выбираюсь наверх, прыгая по стенкам колодца, возвращаюсь, отдыхая в выбоинах стены, где выпал кирпич. Зайду в воду – доходит до подмышек, до подбородка; зайду в ил – утонет в нем и стопа, и голень. Никто кругом со мною не сравнится, ни червяки, ни головастики. К тому же то прыгать, то сидеть в разрушенном колодце, распоряжаться целой лужей – это высшее наслаждение!» Не успела еще Черепаха из Восточного моря ступить левой ногой, как правое колено уже застряло. Тут она потопталась и, пятясь, стала рассказывать Лягушке о море: «Ведь так оно широко, что тысячи ли не хватит измерить его дали; так глубоко, что тысячи жэней не хватит достать до дна. Во времена Молодого Дракона за десять лет девять раз случалось наводнение, а воды в море не прибавилось; во времена Испытующего за восемь лет семь раз случалась засуха, а берега его не понизились. Много ли пройдет времени, мало ли, сколько бы ни влилось, сколько бы ни вылилось, море не переменится. Вот какое огромное наслаждение жить в Восточном море». Тут, само собою разумеется, Лягушка из обмелевшего колодца испугалась и задрожала, как потерянная.

Не уподобляешься ли Лягушке из обмелевшего колодца с твоими знаниями, недостаточными, чтобы понять тончайшие речи учения, со стремлением каждый раз показаться острословом своего времени?

Да притом тебе, – продолжал царевич, – со знаниями, недостаточными, чтобы отграничить область истинного от неистинного, так же непосильно познать речи Чжуанцзы, как комару снести гору, а стоножке перегнать реку. Чжуанцзы же в своем мастерстве попирает Желтые источники; взмывает к дальним небесам, для него нет ни юга, ни севера. Беспрепятственно проникая во все четыре стороны, погружается в неизмеримое, для него нет ни востока, ни запада. Начиная с изначального, возвращается ко всеобщему проникновению эфира. Ты же с трепетом просишь рассказать о нем для изучения, ищешь его, чтоб отточить свое красноречие. Не так же ли это мелко, как глядеть на небо через трубочку, как целиться шилом в землю? Уходи! Разве ты не слышал о том, как младшие сыновья из Шоулина учились ходьбе в Ханьдане? Еще не приобретя в этом царстве нового мастерства, утратили прежнюю сноровку в ходьбе, вернулись же ползком. Если ты теперь не уйдешь, забудешь прежнее искусство, потеряешь свое ремесло.

Гунсунь Лун удалился так стремительно, что не успел ни остановить языка, ни закрыть разинутого рта.

 

Когда Чжуанцзы удил в реке Бушуй, от чуского царя прибыли два знатных мужа и передали ему слова царя: «Хочу обременить вас службой в моем царстве».

Не выпуская из рук удочку и не оборачиваясь, Чжуанцзы так им сказал:

– Слыхал я, что в Чу есть Священная черепаха. Три тысячи лет как она мертва, и цари хранят ее в храме предков завернутую в покровах в ларце. Что лучше для черепахи: быть мертвой, чтобы почитали и хранили ее панцирь, или быть живой и волочить хвост по земле?

– Лучше быть живой и волочить хвост по земле, – ответили знатные мужи.

– Вот и я хочу волочить хвост по земле. Уходите! – заключил Чжуанцзы.

 

Чжуанцзы отправился повидаться с Творящим Благо, который служил советником в Лян. И кто‑то предупредил советника:

– Идет Чжуанцзы, он зарится на ваш пост.

Творящий Благо перепугался. Целых три дня и три ночи обыскивал он страну.

Чжуанцзы явился к нему и спросил:

– Слыхал ли ты про птенца, что водится на юге и зовется Юный Феникс? От Южного океана он летит к Северному, гнездится лишь на платане, питается лишь чистыми плодами, пьет лишь из сладкого источника. И вот этот Феникс пролетал над Совой, подобравшей дохлую крысу, а та, посмотрев на него снизу, угрожающе крикнула: «Прочь!» Ныне и ты угрожающе кричишь: «Прочь!» Уж не думаешь ли отпугнуть меня от царства Лян?

 

Прогуливаясь с Творящим Благо по мосту через Хао, Чжуанцзы сказал:

– Пескари привольно резвятся, в этом их радость!

– Ты же не рыба, – возразил Творящий Благо. – Откуда тебе знать, в чем ее радость?

– Ты же не я, – возразил Чжуанцзы. – Откуда тебе знать, что я знаю, а чего не знаю?

– Я не ты, – продолжал спорить Творящий Благо, – и, конечно, не ведаю, что ты знаешь, а чего не знаешь. Но ты‑то не рыба и не можешь знать, в чем ее радость.

– Дозволь вернуться к началу, – сказал Чжуанцзы. – «Откуда тебе знать, в чем ее радость?» – спросил ты, я ответил, и ты узнал то, что знал я. Я же это узнал, гуляя над рекой Хао.

 

Глава 18

Высшее счастье

 

Существует ли в Поднебесной высшее счастье? Существует ли возможность сохранить жизнь? Как же ныне действовать, на что опираться? Чего избегать, где задерживаться? Чего домогаться, от чего отказываться? Что любить, что ненавидеть?

Ведь в Поднебесной почитают богатство, знатность, долголетие, доблесть; любят покой, тонкие яства, изящные одежды, прекрасные лица, мелодичные звуки, а ненавидят бедность, низкое положение, преждевременную смерть, ничтожество; страдают, когда не могут беззаботно предаваться покою, вкушать тонкие яства, облачаться в изящные одежды, любоваться красавицами, наслаждаться музыкой. Лишенные всего этого охвачены страхом, предаются печали. Как глупо! Ведь все это делается лишь для тела!

Ведь богачи, изнуряя себя чрезмерным трудом, собирают столько сокровищ, что не успевают ими воспользоваться, и даже телу они не нужны. Благородные проводят дни и даже ночи в размышлениях о том, насколько они доблестны. Как это чуждо даже телу!

Человек рождается вместе с горем, дожив до глубокой старости, тупеет. Как мучительно, не умирая, столь долго горевать. Насколько далеко от его тела то, что он делает.

Все в Поднебесной превозносят доблесть героев, пожертвовавших жизнью. Но я не знаю, воистину ли это доблесть, если ее недостаточно, чтобы сохранить свою жизнь? Если считать это доблестью, ее недостаточно, чтобы сохранить жизнь себе. А если не считать это доблестью, так ее достаточно, чтобы сохранить жизнь другим. Поэтому и говорится: «Если искренним советам не внемлют, сиди покорно и не спорь». Ибо У Цзысюй стал спорить и погубил себя, а не спорил бы, не заслужил бы славы. Так существует ли в действительности доблесть?

Я не знаю, в том ли на самом деле счастье, что ныне в толпе делают и в чем находят счастье. Я наблюдаю за тем, что толпе нравится, за чем все бегут, вопреки опасности, точно боясь упустить. То, что все называют счастьем, для меня не счастье, хотя и не горе. Но существует ли на самом деле счастье? Я считаю настоящим счастьем недеяние, а толпа считает это великим мучением. Поэтому и говорится: «Высшее счастье в отсутствии счастья, высшая слава в отсутствии славы»[144].

Хотя в Поднебесной нельзя определить, в чем истинное, а в чем неистинное, но в недеянии можно определить, что истинное, а что неистинное. Высшее наслаждение в сохранении жизни, но только недеяние приближает это к осуществлению. Дозвольте попытаться это объяснить.

Недеянием небо достигает чистоты, недеянием земля достигает покоя. При слиянии недеяния их обоих развивается вся тьма вещей. Неразличимо, неуловимо они исходят из ничего; неразличимы, неуловимы, не обладают образом. Вся тьма вещей зарождается в недеянии. Поэтому и говорится: «Небо и земля бездействуют и все совершают»[145]. А кто из людей способен достичь недеяния?

 

У Чжуанцзы умерла жена, и Творящий Благо пришел ее оплакивать. Чжуанцзы же сидел на корточках и пел, ударяя в такт по глиняному тазу.

Творящий Благо сказал:

– Мало того что вы не оплакиваете умершую, которая прожила с вами, своим мужем, до старости и вырастила детей. Не слишком ли много себе позволяете, предаваясь пению, отбивая такт о таз?

– Это не так, – ответил Чжуанцзы. – Могла ли меня не опечалить ее кончина? Но затем я задумался о том, что было вначале, когда она еще не родилась, не только не родилась, но еще не обладала телом, не только телом, но даже эфиром. Слитая с неразличимым, неуловимым, стала развиваться и обрела эфир, эфир развился и обрела тело, тело развилось и обрела жизнь. Ныне же прошла через новое развитие – смерть. Все это сменяло друг друга, как времена года: весна и осень, лето и зима. И я понял, что плакать и причитать, когда она покоится в огромном доме, значит не понимать жизни. Поэтому и перестал.

 

Дядя Урод и Дядя Неразумный Одноногий осматривали холм – Обитель мертвых, где покоился Желтый Предок в пустынных местах на горе Союз Старших Братьев. И вдруг на левом локте у Неразумного Одноногого появилась опухоль, и он задумался с удивлением, будто испугался.

– Страшишься ее? – спросил Урод.

– Нет, – ответил Неразумный Одноногий. – Чего мне страшиться? Ведь жизнь нами лишь одолжена. Взяли в долг и живем, живущие – прах. Жизнь и смерть – что день и ночь. Мы с тобой посетили того, кто уже прошел через изменение. Почему же мне страшиться изменения, когда оно меня коснулось?

 

Подходя к Чу, Чжуанцзы наткнулся на голый череп, побелевший, но еще сохранивший свою форму. Чжуанцзы ударил по черепу хлыстом и обратился к нему с вопросами:

– Довела ли тебя до этого, учитель, безрассудная жажда жизни или секира на плахе, когда служил побежденному царству? Довели ли тебя до этого дурные поступки, опозорившие отца и мать, жену и детей, или муки голода и холода? Довела ли тебя до этого смерть после многих лет жизни? – Сказав это, Чжуанцзы лег спать, положив под голову череп.

В полночь Череп явился ему во сне и молвил:

– Ты болтал, будто софист. В твоих словах – бремя мучений живого человека. После смерти их нет. Хочешь ли выслушать мертвого?

– Да, – ответил Чжуанцзы.

– Для мертвого, – сказал Череп, – нет ни царя наверху, ни слуг внизу, нет для него и смены времен года. Спокойно следует он за годовыми циклами неба и земли. Такого счастья нет даже у царя, обращенного лицом к югу.

Не поверив ему, Чжуанцзы спросил:

– А хочешь, я велю Ведающему судьбами возродить тебя к жизни, отдать тебе плоть и кровь, вернуть отца и мать, жену и детей, соседей и друзей?

Череп вгляделся в него, сурово нахмурился и ответил:

– Кто пожелает сменить царственное счастье на человеческие муки!

 

Янь Юань отправился на Восток, в Ци, и Конфуций опечалился.

Цзыгун сошел с циновки и задал вопрос:

– Осмелюсь ли я, ничтожный ученик, спросить, почему вы, учитель, опечалились, когда Хой отправился на Восток, в Ци?

– Вопрос ты задал хорошо! – ответил Конфуций. – Я, Цю, одобряю слова, когда‑то сказанные Гуаньцзы: «В малый мешок не вместить ничего большого, с короткой веревкой не зачерпнуть воды в глубоком колодце». Да, это так. Телом человек следует за тем, что предназначено судьбой, ничего не добавишь, ничего не убавишь. Я опасаюсь, что Хой заговорит с правителем Ци о пути Высочайшего, Ограждающего, Желтого Предка, станет повторять речи Добывающего Огонь Трением и Священного Земледельца. В этих идеалах царь будет искать себя, но не найдет. А не найдя, станет подозревать Хоя, а заподозрив, казнит. Разве ты не слышал о том, как в старину в окрестностях столицы Лу опустилась морская птица[146]. Луский правитель сам ее встретил и устроил для нее пиршество в храме предков. Чтобы усладить ее музыкой, исполнили девять тактов мелодии «Великое Цветение»; чтобы угостить, приготовили жертвенных животных. Но у птицы рябило в глазах, она грустила, не решилась проглотить ни одного куска, не смогла выпить ни одной чарки и через три дня умерла.

Вот что значит кормить птицу тем, чем питаешься сам, а не тем, чем кормится птица. Ведь чтобы кормить птицу так, как она кормится сама, нужно предоставить ей гнездиться в глухом лесу, бродить по отмелям, плавать по рекам и озерам, кормиться угрями и мелкой рыбой, летать в косяке и опускаться, отдыхать на приволье. Ведь ей человеческая речь неприятна, что ей делать среди этого шума? Если исполнять «Восход солнца» и девять тактов мелодии «Великое Цветение» на берегах озера Дунтин, то птицы от них разлетятся, звери разбегутся, рыба уйдет в глубину. Только люди, заслышав их, окружат певцов и станут на них смотреть.

Рыба под водой живет, а человек под водой умирает. Они друг от друга отличаются, а поэтому любят и ненавидят не одно и то же. Поэтому‑то прежде мудрые не считали одинаковыми ни способности, ни занятия. Названия у них отражали сущность, а должное соответствовало природе. Поэтому и говорили, что тогда порядок был разумным, а счастье – прочным.

 

Лецзы, странствуя, решил закусить у дороги и заметил столетний череп. Отогнув полынь и указав на него, Лецзы сказал:

– Только мы с тобой и понимаем, что нет ни рождения, ни смерти. Обрел ли ты действительно печаль смерти? Обрел ли я действительно радость жизни?

 

Есть мельчайшие семена. Попадая в воду, они соединяются в перепончатую ткань; на грани с сушей приобретают покров лягушки, раковину моллюска; на горах и холмах становятся подорожником. Подорожник, обретя удобрение от гнилого, становится растением воронья нога. Корни вороньей ноги превращаются в земляных и древесных червей, а листья – в бабочек, бабочки также изменяются и становятся насекомыми. Когда насекомые родятся у очага, то будто сбрасывают кожу и называются насекомыми цюйдо. Цюйдо через тысячу дней превращается в птицу, ее имя – ганьюйгу. Слюна ганьюйгу становится сыми, а сыми превращается в насекомое илу в пищевом уксусе, а от него – насекомое хуанхуан, а от него насекомое цзюю. Насекомое моужуй порождает вошь на тыквах. Растение янси, соединяясь со старым бамбуком, не дававшим ростков, порождает темную собаку, темная собака – барса, барс – лошадь, лошадь – человека. Человек же снова уходит в мельчайшие семена. Вся тьма вещей выходит из мельчайших семян и в них возвращается.

 

Глава 19

Понимающий сущность жизни

 

Понимающий сущность жизни не занимается бесполезным; понимающий сущность судьбы не занимается тем, к чему незачем прилагать знаний. Для поддержания тела прежде всего необходимы вещи, но бывает, что тело не поддерживают, хотя вещей в избытке. Чтобы жить, следует прежде всего не расставаться с телом, но бывает, что теряют жизнь и не расставаясь с телом. От прихода жизни нельзя отказаться, ее ухода не остановить. Увы! Ведь в мире считают, что пропитания тела достаточно для поддержания жизни, хотя пропитания тела, разумеется, недостаточно для поддержания жизни. Почему же в мире считают это достаточным? И почему неизбежно все так поступают, хотя этого и недостаточно? Ведь тому, кто хочет избежать забот о теле, лучше всего уйти от мира. Уйдя от мира, избавляешься от бремени.

Избавившись от бремени, становишься прямым и ровным. Став прямым и ровным, вместе с другими обновишься. Обновившись же, станешь близок Пути. Но стоит ли оставить дела? Стоит ли забыть о жизни? Да. Оставив дела, перестанешь утруждать свое тело; забыв о жизни, не утратишь семени. Ведь сохранив целостным тело, восстановив сущность, сольешься в единое целое с природой. Ведь небо и земля – отец и мать всей тьмы вещей. Когда они объединяются – образуется тело, когда разделяются – образуется новое начало. Сохранение без утраты тела и сущности называется сохранением способности к движению. Сущность, и снова сущность, и возвращение, чтобы уподобиться природе.

 

Учитель Лецзы спросил Стража Границы:

– Настоящий человек идет под водой и не захлебывается, ступает по огню и не обжигается, идет над тьмой вещей и не трепещет. Дозвольте спросить, как этого добиться?

– Этого добиваются не знаниями и не ловкостью, не смелостью и не решительностью, а сохранением чистоты эфира, – ответил Страж Границы. – Сядь, я тебе об этом поведаю. Все, что обладает формой и наружным видом, звучанием и цветом, – это вещи. Различие только в свойствах! Как же могут одни вещи отдаляться от других! Разве этого достаточно для превосходства одних над другими? Но разве могут другие вещи остановить того, кто сумел понять и охватить до конца процесс создания вещей из бесформенного, понять, что процесс прекращается с прекращением изменений? Держась меры бесстрастия, скрываясь в не имеющем начала времени, тот, кто обрел истину, будет странствовать там, где начинается и кончается тьма вещей. Он добивается единства своей природы, чистоты своего эфира, полноты свойств, чтобы проникнуть в процесс создания вещей. Природа у того, кто так поступает, хранит свою целостность, в жизненной энергии нет недостатка. Разве проникнут в его сердце печали!

Ведь пьяный при падении с повозки, даже очень резком, не разобьется до смерти. Кости и сочленения у него такие же, как и у других людей, а повреждения иные, ибо душа у него целостная. Сел в повозку неосознанно и упал неосознанно. Думы о жизни и смерти, удивление и страх не нашли места в его груди, поэтому, сталкиваясь с предметом, он не сжимался от страха. Если человек обретает подобную целостность от вина, то какую же целостность должен он обрести от природы. Мудрый человек сливается с природой, поэтому ничто не может ему повредить.

 

Мститель не станет ломать мечей Мосе и Ганьцзян[147]. Подозрительный не станет гневаться на сброшенную ветром черепицу. Если в Поднебесной всего будет поровну, не станет ни смуты – нападений и войн, ни казней – убийств, обезглавливания. Значит, путь развивает не человеческую, а естественную природу. С развитием природного рождаются свойства, с развитием человеческого появляются разбойники. Если не пресыщаться естественным, не пренебрегать человеческим, народ станет близок своей истинной природе.

 

Направляясь в Чу, Конфуций вышел из леса и заметил Горбуна, который ловил цикад, будто просто их подбирал.

– Как ты искусен! – воскликнул Конфуций. – Обладаешь ли секретом?

– Да! У меня есть секрет, – ответил ловец цикад. – В пятую‑шестую луну кладу на коконы цикад шарики. Из тех, на которые положу два шарика и шарики не упадут, теряю немногих; из тех, на которые положу три шарика и шарики не упадут, теряю одну из каждых десяти; тех же, на которые положу пять шариков и не упадут, ловлю всех просто, будто подбираю. Я стою словно старый пень, руки держу словно сухие ветви. Как бы ни велика была вселенная, какая бы тьма тварей в ней ни существовала, мне ведомы лишь крылатые цикады. Почему бы мне их не ловить, если ничто другое не заставит меня шевельнуться, ни на что в мире я не сменяю крылышки цикады!

– Вот каковы речи того Горбуна! Воля его не рассеивается, а сгущается в душе! – воскликнул Конфуций, обернувшись к своим ученикам.

 

Янь Юань рассказал Конфуцию:

– Когда я переправлялся через пучину Глубина кубка, Перевозчик правил лодкой как бог. Я спросил его: «Можно ли научиться управлять лодкой?» – «Да, – ответил он. – У прекрасного пловца к этому особые способности, а если это водолаз, то он примется управлять лодкой, даже не видав ее прежде в глаза». Я спрашивал еще, но он мне более не отвечал. Осмелюсь ли задать вопрос: «Что это означает?»

– «У прекрасного пловца к этому особые способности», – ответил Конфуций, – означает, что он забывает про воду; «а если это водолаз, то он примется управлять лодкой, даже не видав ее прежде в глаза» – для него пучина подобна суше, а опрокинутая лодка – скользящей назад повозке. Пусть перед ним опрокидывается и скользит тьма вещей, это даже не привлечет его внимания; куда бы ни направился, все станет делать играючи.

 

Мастер игры со ставкой на черепицу станет волноваться при игре на серебряную застежку и потеряет рассудок при игре на золото. Искусство одно и то же, но стоит появиться ценному, и внимание перейдет на внешнее. Внимание же к внешнему всегда притупляет внимание к внутреннему.

 

Тянь Кайчжи встретился с чжоуским царем Величественным[148], и царь спросил его:

– Что ты слышал от жреца Шэня, когда с ним прогуливался? Мне говорили, он изучает долголетие.

– Что я, Кайчжи, мог слышать от учителя? Ведь я стоял с метлой, прислонясь к воротам, – ответил Тянь Кайчжи.

– Не уклоняйся, Тянь, – сказал царь. – Мне хочется об этом услышать.

– Я слышал от учителя, – заговорил Кайчжи, – что умеющий поддерживать жизнь подобен пастуху: смотрит за отстающими овцами и их подгоняет.

– Что это значит? – спросил чжоуский царь Величественный.

 

– Одинокий Барс жил в Лу на высокой горе, пил лишь воду, ни с кем не делил наживы. Прожил лет до семидесяти, а выглядел будто младенец. Но на беду повстречался с голодным тигром. Голодный тигр убил его и сожрал. Жил там и Чжан Смелый. На высоких воротах у него висели тонкие занавеси, и каждый к нему заходил. Прожил лет до сорока и умер от болезни – лихорадки. Одинокий Барс поддерживал свое внутреннее, а тигр съел его внешнее. Смелый поддерживал свое внешнее, а болезнь напала на его внутреннее. Оба они не подгоняли свое отстающее.

 

Конфуций сказал:

– Не уходить и не таиться, не выходить и не красоваться, выситься посередине, будто сухое дерево, – тот, кто усвоит эти три условия, непременно достигнет высшей славы. Ведь перед опасной дорогой, где из десяти убивают одного, отцы и сыновья, старшие и младшие братья предостерегают друг друга и осмеливаются выходить только со многими воинами и слугами. Не есть ли это знание об опасности, которой подвергается человек? Но сколь заблуждается тот, кто не умеет предостеречь людей, возлежащих на циновках во время еды и питья!

 

Жрец Сородич в парадной одежде и в шапке, войдя в хлев для жертвенных животных, спросил Кабана:

– Зачем ты страшишься смерти? Разве тебе не нравится, что три луны я стану тебя откармливать, десять дней буду поститься, три дня бодрствовать, а уж потом, подостлав белый пырей, возложу твои лопатки и крестец на резную жертвенную подставку?

Заботившийся о Кабане сказал:

– Лучше кормиться отрубями и мякиной, да оставаться в хлеву!

Заботившийся о самом себе сказал:

– Хорошо бы жить почитаемым, обладателем колесницы с высоким передком и парадной шапки, а умереть – пусть похоронят в гробу на разукрашенной погребальной колеснице.

Заботившийся о себе предпочел то, от чего отказался Заботившийся о Кабане. Чем же он отличается от Кабана?

 

Гуань Чжун правил колесницей, когда царь Хуаньгун охотился на болоте и увидел духа. Царь дотронулся до руки Гуань Чжуна и спросил:

– Видел ли ты что‑нибудь, Отец Чжун?

– Я, ваш слуга, ничего не видел, – ответил Гуань Чжун.

Вернувшись, царь лишился сознания, заболел и несколько дней не выходил.

Среди циских мужей был Хуанцзы Обвинитель Гордыни, который сказал:

– Как мог дух повредить царю? Царь сам себе повредил! Ведь от гнева эфир рассеивается и не возвращается, поэтому его и не хватает. Если, поднявшись, эфир не спускается, человек становится вспыльчивым; если, опустившись, не поднимается, человек становится забывчивым; если, не поднимаясь и не опускаясь, остается в середине, в сердце, человек заболевает.

– Но существуют ли тогда духи? – спросил царь.

– Существуют, – ответил Хуанцзы. – У озера есть Соломенный Башмак, у очага – Высокая Прическа, в куче сора во дворе обитает Гром, в низине на северо‑востоке на берегу реки прыгает Лягушка; в низине на северо‑западе обитает Домовой; в реке есть Водяной; на холмах – Разноцветная Собака, в горах – Одноногий, в степях – Двуглавый Змей, на болотах – Извивающийся Змей.

– Разреши узнать, как выглядит Извивающийся Змей? – задал вопрос царь.

– Извивающийся Змей, – ответил Хуанцзы, – толщиной со ступицу, а длиной с оглоблю, одет в фиолетовое платье и пурпурную шапку. По природе он злой. Как заслышит грохот колесницы, встает стоймя, охватив голову. Тот, кто его увидит, станет царем царей.

– Вот его‑то я, единственный, и увидел, – сказал царь и захохотал. Тут он оправил на себе одежду и шапку и уселся рядом с Хуанцзы. День еще не кончился, а болезнь незаметно прошла.

 

Цзы Синцзы тренировал бойцового петуха для царя. Через десять дней царь спросил:

– Готов ли петух?

– Еще нет. Пока самонадеян, попусту кичится.

Через десять дней царь снова задал тот же вопрос.

– Пока нет. Бросается на каждую тень, откликается на каждый звук.

Через десять дней царь снова задал тот же вопрос.

– Пока нет. Взгляд еще полон ненависти, сила бьет через край.

Через десять дней царь снова задал тот же вопрос.

– Почти готов. Не встревожится, пусть даже услышит другого петуха. Взгляни на него – будто вырезан из дерева. Полнота его свойств совершенна. На его вызов не посмеет откликнуться ни один петух – повернется и сбежит.

 

Конфуций любовался в Люйляне водопадом; струи спадают с высоты в три тысячи жэней, пена бурлит на сорок ли. Его не могут преодолеть ни кайманы, ни рыбы, ни черепахи – морские или речные. Заметив там пловца, Конфуций подумал, что тот с горя ищет смерти, и отправил своих учеников вниз, чтобы его вытащить. Но тот через несколько сот шагов вышел из воды с распущенными волосами, запел и стал прогуливаться у дамбы.

Конфуций последовал за ним и ему сказал:

– Я принял тебя за душу утопленника, но вгляделся: ты – человек. Дозволь задать вопрос: владеешь ли секретом, как ходить по воде?

– Нет, – ответил пловец. – У меня нет секрета. От рождения – это у меня привычка, при возмужании – характер, в зрелости – это судьба. Вместе с волной погружаюсь, вместе с пеной всплываю, следую за течением воды, не навязывая ей ничего от себя. Вот почему я и хожу по воде.

– Что означает «от рождения – это привычка, при возмужании – характер, в зрелости – это судьба»? – спросил Конфуций.

– Я родился среди холмов и удовлетворен жизнью среди холмов – такова привычка; вырос на воде и удовлетворен жизнью на воде – таков характер; это происходит само по себе, и я не знаю почему – такова судьба.

 

Плотник Счастливый вырезал из дерева раму для колоколов. Любовавшиеся рамой поражались его искусству, будто сделали ее духи или боги.

Увидел раму луский царь и спросил:

– Какой секрет помог тебе ее вырезать?

– Каким секретом могу обладать я, ваш слуга, рабочий человек? И все же был один. Я, ваш слуга, задумав вырезать раму для колоколов, не смел напрасно расходовать свой эфир и должен был поститься, чтобы обрести покой. Постился сердцем три дня и уже не смел думать о получении мною, Счастливым, награды – ранга и жалованья; постился пять дней и уже не смел думать о хвале и хуле, удаче или неудаче; постился семь дней и вдруг забыл о самом себе, своем теле, руках и ногах. И не стало для меня ни царского двора, ни того, что отвлекало и смущало, исчезло все внешнее. И тогда я отправился в горы, в леса, приглядываясь к природному характеру деревьев. И в лучшем по форме и сущности дереве передо мной предстала воочию рама музыкального инструмента. Иначе пришлось бы от замысла отказаться. И тут я приложил руки, естественное во мне соединилось с естественным в дереве, и музыкальный инструмент был создан сосредоточием жизненной силы. Вот он!

 

Просо из Восточной Степи представился Достойнейшему как колесничий[149]. Он ездил вперед и назад точно по отвесу, делал повороты направо и налево точно по циркулю. Достойнейший подумал, что в красоте линий у него нет погрешностей, и велел ему вернуться, проделав сотню поворотов.

Янь Врата Бытия, повстречавшись с колесницей, явился к царю и сказал:

– Просо скоро загонит коней.

Царь промолчал.

Но вскоре колесничий вернулся, действительно загнав коней.

– Как ты это узнал? – спросил царь.

– Кони уже обессилели, а он все их понукал, – ответил Янь. – Поэтому я и сказал, что загонит.

 

Искусный Молот чертил круги и квадраты точнее, чем с циркулем и наугольником. Вещи изменялись, как в природе, вместе с движением его пальцев, а его мысль на них не задерживалась. Поэтому его разум оставался целостным и не знал пут. Он забывал о своих ногах, лишь бы обувь впору; забывал о пояснице, лишь бы удобный пояс; в знаниях забывал об истинном и ложном, лишь бы были по сердцу. Не изменялся внутренне, не следовал за внешним, сообразуясь с каждым случаем. Начал сообразовываться, и, всегда со всем сообразуясь, он забыл о сообразности своего пристрастия к сообразности.

 

Сунь Изгой подошел к воротам учителя Бяня Счастливого и, смущенно вздыхая, сказал:

– Я, Изгой, жил в селении, и не случалось, чтобы меня назвали ленивым; не случалось, чтобы в опасный момент меня назвали трусливым. Но вот на полях не было урожая, а на службе царю я не встретил удачи. Меня изгнали из селения, из области. Но в чем мое преступление? О, Небо! За что мне досталась судьба Изгоя!

– Разве ты не слышал о поведении настоящего человека? – сказал Бянь Счастливый. – Он забывает о своей смелости, забывает о зрении и слухе, бесцельно блуждает за пределами мирской пыли, в беспредельном, не занимаясь делами. Это называется действовать, но не настаивать; быть старшим, но не управлять. А ты ныне приукрашиваешь свои познания, чтобы удивить невежд; очищаешься сам, чтобы осветить грязь других; сверкаешь, будто поднимаешь солнце и луну. Ведь в сравнении со многими людьми: глухими, слепыми, хромыми, безвременно погибшими – ты обрел целостным свое тело, все его девять отверстий. Это уже счастье! Зачем же попусту ропщешь на Небо? Уходи!

Сунь Изгой удалился, а Бянь вошел в дом, сел, но вскоре взглянул на небо и вздохнул.

– Почему вы, Преждерожденный, вздыхаете? – спросили ученики.

– Недавно приходил Изгой, – ответил Бянь, – и я рассказал ему о свойствах настоящего человека. Боюсь, что напугал его и он впадет в сомнения.

– Нет, – ответили ученики. – В чем ваша вина? Если то, что сказал Изгой, истинно, а то, что сказали вы, Преждерожденный, ложно, то ложное, конечно, не может вызвать сомнений в истинном. Если же то, что сказал Изгой, ложно, а то, что сказали вы, Преждерожденный, истинно, то он, конечно, усомнится и вернется.

– Нет, – ответил Бянь. – Ведь в старину в окрестностях столицы Лу опустилась птица. Обрадовавшись ей, луский царь велел приготовить жертвенных животных, чтобы ее угостить; исполнить девять тактов мелодии «Великое Цветение», чтобы усладить ее музыкой. Но птица начала грустить, у нее зарябило в глазах, она не могла ни пить, ни есть. Вот что значит кормить птицу тем, чем питаешься сам. Ведь чтобы кормить птицу так, как она кормится сама, нужно предоставить ей гнездиться в глухом лесу, плавать по рекам и озерам, кормиться на приволье, на отмели, и только. Вот и ныне, как мог не испугаться Изгой, человек мало видевший, мало слышавший? Ведь рассказывать ему о свойствах настоящего человека то же самое, что мышей катать в повозке или перепелку веселить барабанной трелью и звоном колоколов.

 

Глава 20

Дерево на горе

 

Бродя по склону горы, Чжуанцзы увидел огромное дерево с пышными ветвями и листвой. Лесоруб остановился около дерева, но его не выбрал.

– Почему его не рубишь? – спросил Чжуанцзы.

– Ни на что не годно, – ответил Лесоруб.

– Дерево негодное, а поэтому может дожить до своего естественного конца, – заметил Чжуанцзы, спустился с горы и остановился в доме старого друга.

От радости друг велел мальчишке‑рабу зарезать гуся и сварить.

– Разрешите узнать, – спросил мальчишка, – какого из гусей резать: того, который может петь, или того, который не может?

– Режь того, который не может петь, – ответил хозяин.

На другой день ученики спросили Чжуанцзы:

– Дерево на горе, которое вы видели вчера, может дожить до своего естественного конца, так как ни на что не годно. А сегодня смерть грозит гусю хозяина, который ни на что не годен. Как бы вы, Преждерожденный, эту годность определили для себя?

– Я, Чжоу, поместился бы между годным и негодным. Сказав «между годным и негодным», как будто определил, а на самом деле нет. Поэтому неизбежны и затруднения. Но все иначе, если парить и странствовать, оседлав природные свойства. Подобно то дракону, то змее, без славы и хулы, развиваться вместе со временем, не соглашаясь предаться чему‑либо одному. То вверху, то внизу, с мерой лишь в гармонии парить и странствовать у предка всей тьмы вещей, как вещь рядом с вещью, а не как вещь для вещи. Откуда же тогда возьмутся затруднения? Таковы были Желтый Предок и Священный Земледелец. Иначе обстоит дело с теми, кто говорит о всей тьме вещей, об отношениях между людьми: единое разделяют, созданное разрушают, честных унижают, почитаемых низвергают, деятельным несут неудачи, добродетельных стремятся перехитрить, бесполезных – обмануть. Разве тогда не обязательны затруднения? Увы! Запомните это, ученики! Вам остается лишь одно – область природных свойств!

 

Удалец с Юга от Рынка, Обязанный к Черной Работе[150], увиделся с луским царем. Царь Лу выглядел печальным, и Удалец с Юга от Рынка спросил:

– Почему вы, государь, выглядите печальным?

– Я изучал Путь прежних царей, – ответил царь Лу, – совершенствовался в делах предков‑правителей, я почитал души предков, уважал добродетельных. Осуществлял это с любовью, беспрерывно и все же не сумел избежать беды. Вот и печалюсь.

– Плохие у вас, государь, средства, избавляющие от беды, – сказал Удалец с Юга от Рынка. – Ведь вот пушистая лисица и пятнистый барс живут на горах, в лесах, залегают в пещерах на отвесных скалах – таков их покой. Ночью охотятся, днем не выходят – таков их запрет. Они сдерживаются и прячутся; несмотря на голод и жажду, все же должны добывать себе пищу вдали от людей на реках и озерах, – таков их закон. И все же не умеют избежать беды – сетей и ловушек. В чем их вина? В том, что беду им приносит собственная шкура. Не представляет ли ныне царство Лу шкуру царя?[151] Мне хочется, чтобы государь содрал с себя эту шкуру, омыл сердце, отказался от страстей и отправился странствовать по безлюдным местам. На юге Юэ есть община, которая называется царством Утвердивших свойства. Народ там прост и невежествен. Люди почти лишены корысти и страстей. Умеют трудиться, но не умеют прятать; дают, не требуя возврата, не ведают ни долга, ни обрядов; действуют бездумно, ступают свободно. При рождении они могут радоваться, при смерти их могут похоронить. Мне хотелось бы, чтобы вы, государь, покинули свое царство, отказались от прошлого и стали действовать, опираясь на Путь.

– Разве сумею? – спросил царь. – Дорога туда далека и опасна, там и горы и реки, а у меня нет ни лодки, ни повозки.

– Не гордитесь телом, не тоскуйте о жилище, пусть станут им для вас лодка и повозка, – ответил Удалец с Юга от Рынка.

– Дорога туда далека и неведома, там нет людей, – сказал царь. – Кто же станет моим соседом? У меня нет зерна, мне нечего будет есть, как же я туда доберусь?

– Сократите свои расходы, умерьте свои желания и удовлетворитесь, даже если не будет зерна, – ответил Удалец с Юга от Рынка. – Переходите, государь, реки, плавайте по морям, поглядите на них и не увидите берегов, чем дальше, тем меньше будете знать, где им конец. Все те, кто вас, государь, проводит до берега, вернутся. И только вы, государь, будете от всего этого далеки. Ибо тот, кто владеет людьми, обременен; тот, кем люди владеют, опечален. Поэтому‑то Высочайший и не хотел ни владеть людьми, ни подчиняться людям. Мне хочется освободить вас, государь, от бремени, избавить вас, государь, от печали, чтобы вы один вместе с Путем странствовали в царстве Великой пустоты. Когда на переправе пустая лодка толкнет другую, не разгневается даже вспыльчивый. Если же в толкнувшей лодке окажется человек, то наберет воздуха и крикнет погромче. Крикнет раз, а тот не услышит, так крикнет в другой раз. Снова не услышит, так крикнет и в третий – тут уже непременно добавив словцо покрепче. Прежде не гневался, а теперь разгневается; прежде думал, что пустая, а теперь узнал, что занята. Но разве можно повредить тому, кто, сумев очиститься от самого себя, странствует по свету?!

 

Расточительный из Северного Дворца по поручению вэйского царя Чудотворного собирал пожертвования на колокола для алтаря за воротами столицы царства и за три луны собрал на весь подбор из восьми колоколов с высоким и низким тоном. Увидел его царский сын Завидующий Счастливцу и спросил:

– Не нашел ли ты какого‑нибудь секрета?

– Ничего не смел искать, – ответил Расточительный. – Был поглощен лишь одним – колоколами. Я, Расточительный, слышал, что в резьбе и полировке следует возвращаться к безыскусственности. Держался просто с теми, кто не имеет знаний; неопределенно с теми, кто медлил и сомневался. Всех без различия встречал, когда приходили, провожал, когда уходили; приходивших не прогонял, уходивших не задерживал. Дерзким потакал, с лукавыми соглашался, поэтому они сами отдавали все, что могли. И так собирал с утра до вечера, никого ни на волос не обижая. Тем более должен так поступать следующий за Великим Путем!

 

Конфуций, осажденный между Чэнь и Цай, семь дней оставался без горячей пищи, и к нему пришел выразить сочувствие Несущий Бремя Беспристрастия.

– Ты чуть не погиб? – спросил он Конфуция.

– Да! – ответил Конфуций.

– Боишься смерти?

– Да!

– Я попытаюсь рассказать о Пути, на котором не бывает смерти, – сказал Несущий Бремя Беспристрастия. – На Восточном море есть птица, имя ей – Забывчивая. Эта птица летает медленно, невысоко, будто немощная. Подтолкнут, поддержат – полетит, заставят – сядет, не смеет ни опередить, ни отстать; не решается первой пробовать пищу, подбирает непременно лишь остатки. Поэтому ее не гонят из стаи, никто вне стаи из людей не может ее погубить, и так она избегает беды. Ведь первым срубят дерево прямое, первым осушат колодец со сладкой водою. Ты же задумал – приукрашивать свои познания, чтобы удивить невежд; очищаться самому, чтобы осветить грязь других; сверкать, будто поднимаешь солнце и луну. Поэтому и не избежал беды. Когда‑то я слышал, как человек высокосовершенный сказал: «Восхваляющий самого себя лишается заслуг[152]; заслуги признанные идут к упадку; имя прославленное идет к закату». Тот, кто сумеет отказаться от признания, от славы и вернуться к людям, станет распространять учение и жить скрытно, тот обретет природные свойства и не назовет места своего жительства. Чистый и обыкновенный, похожий на лишенного разума, он не оставляет следов деяний, отказывается от власти; не действует ради признания и славы, поэтому не порицает людей, и люди его также не порицают. О настоящем человеке никто ничего не слышит. Чему же ты обрадовался? – спросил Несущий Бремя Беспристрастия.

– Как хорошо! – ответил Конфуций. – Отказаться от своих друзей, оставить своих учеников, бежать на огромные болота, одеваться в шкуры и грубые ткани, питаться желудями и каштанами. Войдешь к диким зверям и не потревожишь стада, приблизишься к птицам и не вспугнешь стаи. А если не испугаются птицы и звери, то еще менее – люди!

 

Конфуций спросил Учителя с Тутового Двора:

– Почему я претерпел столько несчастий? Меня дважды изгоняли из Лу, на меня свалили дерево в Сун, я заметал следы при бегстве из Вэй, терпел бедствие в Шан и Чжоу, был осажден между Чэнь и Цай. Пока я переживал эти несчастья, родные и друзья все более от меня отдалялись, ученики и последователи все более разбегались.

– Разве ты не слышал о беглеце из Цзя? – спросил Учитель с Тутового Двора. – Тогда Вернувшийся из Леса бросил свои нефритовые регалии ценой в тысячу золотых и бежал с младенцем‑сыном на спине. Некто спросил: «Почему взял сына, он дорого стоит?» Вернувшийся из Леса ответил: «Недорого». – «Меньше хлопот?» – спросил некто. «Хлопот с младенцем много», – ответил Вернувшийся из Леса. «Почему же вы бросили нефритовые регалии ценой в тысячу золотых и бежали с младенцем‑сыном на спине?» – «Одно связано с выгодой, а другое – с естественными узами», – ответил Вернувшийся из Леса.

Соединенные выгодой бросают друг друга в бедности, в бедствии, в несчастии, в смерти; соединенные естественными узами сближаются в бедности, в бедствии, в несчастии, в смерти. Различие между теми, кто сближается друг с другом, и теми, кто бросает друг друга, очень велико. К тому же связи государей пресны, как вода, связи малых людей сладки, как молодое вино. Государь и в близости пресен, малый люд и в разлуке сладок. Тот же, кто без причины сближается, без причины и расстается.

– Почтительно выслушал ваше повеление! – сказал Конфуций и пошел к себе медленно, будто кружа. Прекратил обучение, отказался от преданий, не допускал к себе учеников, и любовь их к нему усилилась.

На другой день Учитель с Тутового Двора ему сказал:

– Перед смертью Ограждающий наказал Молодому Дракону: «Остерегайся! В телесной форме лучше всего согласие, а в чувствах лучше всего естественность. В согласии не расстаются, в естественности не утомляются. Не расставаясь и не утомляясь, не станешь искать красоты в обхождении с телесной формой. Не станешь искать красоты в обхождении с телесной формой, – конечно, не понадобится и обхождение с вещами».

 

В заплатанной одежде из грубого холста, в сандалиях, подвязанных веревкой, Чжуанцзы проходил мимо царя Вэй.

– Как очутились вы, Преждерожденный, в столь стесненном положении? – спросил государь.

– Это не стесненное положение, а бедность, – ответил Чжуанцзы. – Убогая одежда, стоптанная обувь – это бедность, а не стесненное положение. Стеснен тот муж, который, обладая естественными свойствами, не может их проявить. Такого называют не получившим признания своего времени. Разве не приходилось вам, государь, видеть, как прыгает обезьяна? Хватаясь за ветки кедров, катальп, перебираясь с дуба на камфорное дерево, она чувствует себя царицей, и даже Охотник с Невеждой не сумели бы ее выследить. Но стоит ей очутиться среди кудраний, терновника и других деревьев и кустов с колючками, она станет двигаться осторожно, озираясь по сторонам, вздрагивать и трепетать. Это не значит, что мускулы у нее ослабели, потеряли гибкость. Плохая опора не дает ей развернуться. А кто ныне не чувствует себя стесненным среди советников‑смутьянов и заблуждающихся высших? Свидетельство тому – царевич Щит, которому вырезали сердце.

 

Конфуций, терпя бедствие между Чэнь и Цай, семь дней оставался без горячей пищи. Опираясь на высохший ствол левой рукой, отбивая такт сухой веткой в правой руке, он пел песню рода Мчащихся Собак. Своим инструментом он не попадал в такт, а пением не попадал в тон, и все же его голос и жест своей уверенностью проникали в сердца людей. Янь Юань, почтительно сложив руки, обернулся и взглянул на него. Конфуций, боясь, что ученик либо переоценит свои силы и пойдет на безрассудство, либо переоценит свою любовь и себя погубит, сказал:

– Ведь ты, Хой, не изведал, как легко утратить природное, не изведал, как трудно приобрести человеческое. Таким испытаниям не было начала и не будет конца, ведь человек и природа едины. Так кто же из вас теперь будет петь?

– Осмелюсь ли задать вопрос, – спросил Янь Юань, – что означает «не изведал, как легко утратить природное»?

– Голод и жажда, холод и жара, бедность, оковы и все другие несчастья – это действие Неба и Земли, которое проявляется в движении вещей. Легко утратить, ибо вместе с ним и все исчезает. Тот, кто служит другому человеку, не смеет от него уйти. Если слуга человека поступает так, то тем более должен поступать так слуга Неба!

– Что означает «не изведал, как трудно приобрести человеческое»?

– Вначале используются все четыре преимущества, – ответил Конфуций, – ранги вместе с жалованьем растут без конца. Но польза, приносимая вещами, зависит не от меня самого, моя судьба зависит и от внешнего. Государь не разбойничает, добродетельные люди не воруют, как же я стану брать?

Поэтому и говорится: «нет птицы умнее ласточки». Увидев, что место для гнезда непригодное, больше туда не заглянет; уронив свою добычу, ее не подбирает и улетает. Она боится людей, но к ним в дом влетает, гнездится же в храме Земли и Проса[153].

– Что означает «таким испытаниям не было начала и не будет конца»?

– Тьма вещей изменяется, а кто кому свое место уступает – неведомо. Как узнать, что испытания кончаются? Как узнать, что они начинаются? Остается лишь ожидать.

– Что означает «человек и природа едины»?

– Есть природное в человеке; есть природное в природе; но то, что в человеке не может быть природным, – это характер. Мудрый человек спокойно уходит телом и на этом кончается.

 

Зайдя за ограду, Чжуан Чжоу бродил по заброшенному кладбищу, когда с юга прилетела странная птица: крылья – три‑четыре локтя размахом, глаза с вершок. Пролетая, она задела лоб Чжуана и села в каштановой роще.

– Что за птица! – удивился Чжуан Чжоу. – Крылья большие, а не улетает, глаза огромные, а не видит.

Подобрав полы, он поспешил за ней, держа наготове самострел. Но тут заметил, как цикада, наслаждаясь тенью, забыла о самой себе; как кузнечик‑богомол, незаметно подобравшись, на нее набросился и, глядя на добычу, забыл о самом себе; как затем схватила их обоих странная птица и, глядя на добычу, забыла о своем истинном самосохранении.

– Ах! – воскликнул опечаленный Чжуан Чжоу. – Различные виды навлекают друг на друга беду, вещи, конечно, друг друга губят.

Он бросил самострел, повернулся и пошел прочь, но тут за ним погнался Лесник и стал его бранить.

Вернувшись, Чжуан Чжоу три луны не выходил из дома.

– Почему вы, учитель, так долго не выходили? – спросил ученик Лань Це[154].

– Сохраняя телесную форму, я забыл о самом себе, – ответил Чжуан Чжоу. – Так долго наблюдал за мутной лужей, что заблудился в чистом источнике. А ведь я слышал от своего учителя[155]: «Пойдешь к тому пошлому и последуешь за тем пошлым». Ныне я бродил по заброшенному кладбищу и забыл о самом себе. Странная птица задела мой лоб и летала по каштановой роще, забыв об истинном. Лесник же в каштановой роще принял меня за браконьера. Вот почему я и не выходил из дому.

 

Придя в Сун, Янцзы заночевал на постоялом дворе. У хозяина постоялого двора были две наложницы: красивая и безобразная. Безобразную хозяин ценил, а красивой пренебрегал. На вопрос Янцзы, какая тому причина, этот человек ответил:

– Красавица сама собою любуется, и я не понимаю, в чем ее красота. Безобразная сама себя принижает, и я не понимаю, в чем ее уродство.

– Запомните это, ученики, – сказал Янцзы. – Действуйте достойно, но гоните от себя самодовольство, и вас полюбят всюду, куда бы вы ни пришли.

 

Глава 21

Тянь Постоянный

 

Тянь Постоянный[156], беседуя с вэйским царем Прекрасным, неоднократно упоминал Работающего у Ручья.

– Работающий у Ручья ваш наставник? – спросил царь Прекрасный.

– Нет, – ответил Тянь. – Он мой, Постоянного, односельчанин. Я, Постоянный, потому его хвалю, что он не раз очень верно говорил об учении.

– Значит, у вас нет наставника? – спросил Прекрасный.

– Есть, – ответил Постоянный.

– Кто же ваш наставник?

– Учитель Кроткий из Восточного предместья.

– Почему же вы, учитель, никогда о нем не упоминали? – спросил царь Прекрасный.

– Разве я, Постоянный, достоин упоминать о нем? Ведь он – настоящий человек! Облик у него – человека, а пустота – природы; следуя за ней, хранит истинное. Чист сам, но относится терпимо ко всем другим вещам. Тех, которые не обладают учением, он вразумляет снисходительно, так что человеческие намерения у них рассеиваются, – сказал Постоянный и ушел.

От удивления царь Прекрасный целый день не промолвил ни слова. Затем подозвал стоявших перед ним придворных и сказал:

– Ах, как далеко нам до благородного мужа с целостными свойствами! А прежде я считал совершенными речи мудрых и знающих, поведение милосердных и справедливых. Когда же услышал о наставнике Постоянного, тело мое освободилось, не хотелось двигаться, уста сомкнулись и не хотелось говорить. Тот, у кого я прежде учился, просто глиняный болванчик! А ведь царство Вэй для меня поистине тяжелое бремя!

 

Дядя из рода Мягких по прозванию Белоснежный[157] по дороге в Ци остановился на ночлег в Лу. Некоторые лусцы просили разрешения с ним повидаться, но Белоснежный сказал:

– Нет, я не хочу с ними встречаться! Я слышал, что благородные мужи в Средних царствах постигли обряды и долг, но невежественны в познании человеческого сердца.

Побывав в Ци, на обратном пути снова остановился на ночлег в Лу. Те же люди снова просили разрешения с ним повидаться. Белоснежный сказал:

– Прежде просили о встрече со мной, ныне опять просят о встрече со мной. Они, конечно, собираются поколебать мою твердость.

Он вышел, принял гостей, а вернувшись к себе, вздохнул.

На другой день снова принял гостей, а вернувшись, снова вздохнул.

– Почему вы, возвращаясь после каждой встречи с гостями, вздыхаете? – спросил раб.

– Тебе я, конечно, поведаю, – ответил Белоснежный. – Жители Срединных царств постигли обряды и долг, но невежественны в познании человеческого сердца. Те, что недавно меня навещали, входили точно по циркулю, выходили точно по наугольнику[158]. Обращались со мной снисходительно, один – подобно дракону, другой – подобно тигру. Они советовали мне будто сыновья, наставляли меня будто отцы. Поэтому‑то и вздыхаю.

Повидавшись с Белоснежным, Конфуций ничего не рассказал, и Цзылу его спросил:

– Почему вы, мой учитель, ничего не рассказываете о встрече? Ведь вы так давно хотели повидаться с Белоснежным!

– Я, твой учитель, увидел с первого взгляда, что он хранит в себе учение. В словах это объять невозможно! – ответил Конфуций.

 

Янь Юань сказал Конфуцию:

– Когда вы, учитель, идете, и я иду; вы, учитель, спешите, и я спешу; вы, учитель, бежите, и я бегу; но когда вы, учитель, мчитесь, не поднимая пыли, то я, Хой, лишь вперяю в вас взор и отстаю.

– Что значат твои слова, Хой? – спросил учитель.

– «Когда вы, учитель, идете, и я иду» означает: вы, учитель, говорите, и я говорю; «вы, учитель, спешите, и я спешу» означает: вы, учитель, спорите, и я спорю; «вы, учитель, бежите, и я бегу» означает: вы, учитель, рассуждаете об учении, и я рассуждаю об учении. «Когда же мчитесь, не поднимая пыли, то я, Хой, лишь вперяю в вас взор и отстаю» означает: я просто не понимаю, почему вам, учитель, доверяют, хотя молчите; всюду вас поддерживают, хотя ни с кем не сближаетесь; народ к вам стекается, хотя нет у вас регалий.

– О! – воскликнул Конфуций. – Разве это не ясно? Ведь нет печали сильнее, чем о смерти сердца, даже печаль о смерти человека слабее. Солнце восходит на востоке, а заходит на западном полюсе, с его положением и сообразуется вся тьма вещей. Обладающие глазами и ногами, дождавшись его, вершат свои дела. Оно восходит – появляются, оно заходит – исчезают. Так и со всей тьмой вещей. В зависимости от этого – умирают, в зависимости от этого – рождаются. Однажды я воспринял свою завершенную телесную форму, и она остается неизменной в ожидании конца. Подражая вещам, двигаюсь без перерыва и днем, и ночью и, когда она, форма, придет к концу, – не ведаю. Сама собой образовалась моя телесная форма, и даже знающий судьбы не определит ее будущее. Я, Цю, таким образом с каждым днем все далее ухожу. Разве не горько утратить нашу дружбу: мою жизнь, проведенную с тобой рука об руку? Ты раскрыл почти все, что раскрыл я, и это уже исчерпал. Думая, что еще что‑то осталось, ты ищешь так же напрасно, как искал бы коня на опустевшей рыночной площади. Как я покорил тебя, ты во многом забыл; как ты покорил меня, я во многом забыл. И все же разве стоит тебе скорбеть? Пусть забудется, каким был я прежде. От меня останется и незабываемое.

 

Конфуций увиделся с Лао‑цзы. Тот только что вымылся и, распустив волосы, сушил их, недвижимый, будто не человек. Конфуций подождал удобного момента и вскоре, когда Лао‑цзы его заметил, сказал:

– Не ослеплен ли я, Цю? Верить ли глазам? Только что вы, Преждерожденный, своей телесной формой походили на сухое дерево, будто оставили все вещи, покинули людей и возвысились, как единственный.

– Я странствовал сердцем в первоначале вещей, – ответил Лао‑цзы.

– Что это означает? – спросил Конфуций.

– Сердце утомилось, не могу познавать, уста сомкнулись, не могу говорить. Но попытаюсь поведать тебе об этом сейчас. В крайнем пределе холод замораживает, в крайнем пределе жар сжигает. Холод уходит в небо, жар движется на землю[159]. Обе силы, взаимно проникая друг друга, соединяются, и все вещи рождаются. Нечто создало этот порядок, но никто не видел его телесной формы. Уменьшение и увеличение, наполнение и опустошение, жар и холод, изменения солнца и луны, – каждый день что‑то совершается, но результаты этого незаметны. В жизни существует зарождение, в смерти существует возвращение, начала и концы друг другу противоположны, но не имеют начала, и когда им придет конец – неведомо. Если это не так, то кто же всему этому явился предком, истоком?

– Разрешите спросить, что означает такое странствие? – задал вопрос Конфуций.

– Обрести такое странствие – это самое прекрасное, высшее наслаждение. Того, кто обрел самое прекрасное, кто странствует в высшем наслаждении, назову настоящим человеком, – ответил Лао‑цзы.

– Хотелось бы узнать, как странствовать? – спросил Конфуций.

– Травоядные животные не страдают от перемены пастбища. Существа, родившиеся в реке, не страдают от перемены воды. При малых изменениях не утрачивают своего главного, постоянного. Не допускай в свою грудь ни радости, ни гнева, ни печали, ни веселья. Ведь в Поднебесной вся тьма вещей существует в единстве. Обретешь это единство и станешь со всеми ровен, тогда руки и ноги и сотню частей тела сочтешь прахом, а к концу и началу, смерти и жизни отнесешься как к смене дня и ночи. Ничто не приведет тебя в смятение, а меньше всего приобретение либо утрата, беда либо счастье. Отбросишь ранг, будто стряхнешь грязь, сознавая, что жизнь ценнее ранга. Ценность в себе самом и с изменениями не утрачивается. Притом тьме изменений никогда не настанет конца, и разве что‑нибудь окажется достойным скорби? Это понимает тот, кто предался Пути!

– Добродетелью вы, учитель, равны Небу и Земле, – сказал Конфуций. – Все же позаимствую ваши истинные слова для совершенствования своего сердца. Разве мог этого избежать кто‑нибудь из древних благородных мужей?

– Это не так, – ответил Лао‑цзы. – Ведь бывает, что вода бьет ключом, но она не действует, эта способность естественная. Таковы и свойства настоящего человека. Он не совершенствуется, а вещи не могут его покинуть. Зачем совершенствоваться, если свойства присущи ему так же, как высота – небу, толщина – земле, свет – солнцу и луне.

Выйдя от Лао‑цзы, Конфуций поведал обо всем Янь Юаню и сказал:

– Я, Цю, в познании Пути подобен червяку в жбане с уксусом. Не поднял бы учитель крышку, и я не узнал бы о великой целостности неба и земли.

 

Чжуанцзы увиделся с луским царем Айгуном[160], и тот ему сказал:

– В Лу много конфуцианцев, но мало ваших последователей, Преждерожденный.

– В Лу мало конфуцианцев, – возразил Чжуанцзы.

– Как можно говорить, что их мало? По всему царству ходят люди в конфуцианских одеждах, – возразил Айгун.

– Я, Чжоу, слышал, будто конфуцианцы носят круглую шапку в знак того, что познали время небес; ходят в квадратной обуви в знак того, что познали форму земли[161]; подвешивают к поясу на разноцветном шнуре нефритовое наперстье для стрельбы в знак того, что решают дела немедленно. Благородные мужи, обладающие этим учением, вряд ли носят такую одежду; а те, кто носит, вряд ли знают это учение. Вы, государь, конечно, думаете иначе. Но почему бы вам не объявить по всему царству: «Те, что носят такую одежду, не зная этого учения, будут приговорены к смерти!»

И тут Айгун велел оглашать этот указ пять дней, и в Лу не посмели больше носить конфуцианскую одежду. Лишь один муж в конфуцианской одежде остановился перед царскими воротами. Царь сразу же его призвал, задал вопрос о государственных делах, и тот, отвечая, оказался неистощимым в тысяче вариантов и тьме оттенков.

– Во всем царстве Лу один конфуцианец, – сказал Чжуанцзы. – Вот это можно назвать много!

 

Не давая места думам ни о ранге, ни о жалованье, Раб из Сотни Ли[162] кормил буйволов, и буйволы жирели. Поэтому, забыв о том, что он – презренный раб, циньский царь Мугун вручил ему управление царством.

 

Ограждающий из рода Владеющих Тигром не давал места думам ни о жизни, ни о смерти, поэтому оказался способным растрогать людей.

 

Сунский царь Юань задумал отдать приказ нарисовать карту. Принять приказ явилась толпа писцов. Одни стояли, сложив в приветствии руки, другие, чуть ли не половина, оставшись за дверями, лизали кисти, растирали тушь. Один же писец с праздным видом, не спеша подошел последним. Принял приказ, сложил в приветствии руки и, не останавливаясь, прошел в боковую комнату.

Царь послал за ним человека последить, и оказалось, что тот писец снял одежду и полуголый уселся, поджав под себя ноги.

– Вот это – настоящий художник! Ему и можно поручить карту! – воскликнул царь.

 

В местности Скрывающихся царь Прекрасный увидел мужа, удившего рыбу: рыбачил без крючка, удилища не держал. Другие рыбаки сказали: «Всегда так удит». Царь Прекрасный пожелал его возвысить и вручить ему бразды правления, но, боясь неудовольствия старших советников, отцов и братьев, решил покончить с этой мыслью и от нее отказаться. И все же в опасении, что народ лишится защиты Неба, на другое утро, собрав великих мужей, сказал:

– Ночью я, единственный, увидел доброго человека с черным лицом и бородой, верхом на пегом коне с одним пурпурным копытом. Он провозгласил: «Вручите управление мужу из Скрывающихся. Народ, возможно, получит облегчение!»

– То был царь, ваш предок! – взволнованно воскликнули все великие мужи.

– В таком случае погадаем об этом на панцире черепахи? – предложил царь Прекрасный.

– Зачем гадать! Приказ царя, вашего предка, не кого‑либо другого! – сказали все великие мужи, а затем отправились навстречу мужу из Скрывающихся и вручили ему бразды правления.

Этот муж не менял уставов и обычаев, не оглашал пристрастных указов, но, когда царь Прекрасный через три года понаблюдал, оказалось, что удальцы порвали со своими кликами и распустили свои шайки; что старшие должностные лица перестали блюсти лишь собственную добродетель; что через все четыре границы не смели больше вторгаться соседи со своими мерками для зерна. Поскольку удальцы порвали со своими кликами и распустили свои шайки, они стали уважать общее; поскольку старшие должностные лица перестали блюсти лишь собственную добродетель, они занялись общими делами; поскольку через все четыре границы не смели больше вторгаться со своими мерками для зерна, то правители перестали замышлять измену.

Тут царь Прекрасный признал мужа из Скрывающихся царским наставником и, став лицом к северу, его спросил:

– Нельзя ли распространить управление на всю Поднебесную?

Муж из Скрывающихся помрачнел и промолчал, а затем с безразличием отказался. Утром он отдавал приказания, а ночью исчез. И никогда о нем больше ничего не слышали.

Янь Юань спросил Конфуция:

– Разве даже царь Прекрасный не был властен? К чему он приписал все сну?

– Не говори! Помолчи! – ответил ему Конфуций. – Царь Прекрасный обладал всем. Но зачем ему были укоры? Он просто сообразовался с моментом.

 

Ле, Защита Разбойников, стрелял на глазах у Темнеющего Ока: натянул тетиву до отказа, поставил на предплечье кубок с водой и принялся целиться. Пустил одну стрелу, за ней другую и третью, пока первая была еще в полете. И все время оставался неподвижным, подобным статуе.

– Это мастерство при стрельбе, но не мастерство без стрельбы, – сказал Темнеющее Око. – А смог бы ты стрелять, если бы взошел со мной на высокую гору и стал на камень, висящий над пропастью глубиной в сотню жэней?

И тут Темнеющее Око взошел на высокую гору, встал на камень, висящий над пропастью глубиной в сотню жэней, отступил назад до тех пор, пока его ступни до половины не оказались в воздухе, и знаком подозвал к себе Ле, Защиту Разбойников. Но тот лег лицом на землю, обливаясь холодным по́том с головы до пят.

– У настоящего человека, – сказал Темнеющее Око, – душевное состояние не меняется, глядит ли он вверх в синее небо, проникает ли вниз к Желтым источникам, странствует ли ко всем восьми полюсам. Тебе же ныне хочется зажмуриться от страха. Опасность в тебе самом!

 

Цзянь У спросил Суньшу Гордого:

– Что вы делаете со своим сердцем? Вы трижды были советником чуского царя, но не кичились; трижды были смещены с этого поста, но не печалились. Сначала я опасался за вас, а ныне вижу – лицо у вас веселое.

– Чем же я лучше других? – ответил Суньшу Гордый. – Когда этот пост мне дали, я не смог отказаться; когда его отняли, не смог удержать. Я считаю, что приобретения и утраты зависят не от меня, и остается лишь не печалиться. Чем же я лучше других? И притом не знаю, ценность в той службе или во мне самом? Если в ней, то не во мне; если во мне, то не в ней. Тут и колеблюсь, тут и оглядываюсь, откуда же найдется досуг, чтобы постичь, ценят меня люди или презирают?

Услышав об этом, Конфуций сказал:

– Вот настоящий человек древности! Знающие не могут с ним спорить; красивые не могут вовлечь его в распутство; воры не могут обокрасть. Ни Готовящий Жертвенное Мясо, ни Желтый Предок не могли бы завязать с ним дружбу. Если из‑за рождения и смерти, событий столь великих, он не изменяется, то тем менее изменится из‑за ранга и жалованья. Когда такой человек восходит на высокие горы, дух его не знает препятствий; опускается в глубокий источник и не промокает; попадает в низкое, ничтожное состояние, но не чувствует стеснения. Обладая изобилием, подобно небу и земле, делится с другими и чем больше отдает, тем большим владеет.

 

Царь Чу уселся рядом с царем Фань, и вскоре кто‑то из приближенных чуского царя сказал:

– Царство Фань трижды погибало.

– Гибели царства Фань, – ответил фаньский царь, – оказалось недостаточно, чтобы уничтожить мое существование. Если же гибели царства Фань оказалось недостаточно, чтобы уничтожить мое существование, то существования царства Чу оказалось недостаточно, чтобы сохранить ваше существование. Отсюда видно, что Фань еще не начало погибать, а Чу еще не начало существовать.

 

Глава 22

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 178; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!