Глава IV. Торжество и падение крайнего авторитаризма (Сталинизм)

Абсурд реальности

Время правления Сталина в большей степени, чем любой другой этап советской истории, кажется чем–то фантастическим. В истории не было ничего подобного. Знакомство с массовыми социальными процессами на этом этапе истории ломает представление о мотивах людей, даже с точки зрения элементарного самосохранения и здравого смысла. Напрашивается мысль о каком–то массовом безумии. В 1937 году в лагерях сидело 8 млн. человек, а в 1938 — 16 млн. [1] .

Р. Редлих считает, что единовременное наказание отбывали 10% населения, всего репрессиям подверглось до 50% населения [2]. У. Черчилль сообщил со слов Сталина, что во время коллективизации погибло около 10 млн. крестьян. А. Солженицын полагает, что крестьян погибло не меньше 15–17 млн. Только в 1937–1938 годах было арестовано 8–9 млн. «врагов народа» [3]. Тот же автор пишет, что в июне 1937 года была выдвинута «скромная» норма истребления, т. е. 3–4% населения — около 5 млн. Впрочем, добавляет А. Авторханов, план перевыполнялся. По подсчетам Р. Медведева, жертвами террора до 1937 года стали 17–18 млн. человек, из которых погибло не менее 10 млн. В 1937–1938 годах было репрессировано от 5 до 7 млн. человек, в 1939–1940 годах — еще 2 млн., а в 19411953 годах — 11 млн. [4], т. е. всего 35—38 млн. Только в период 1936–1950 годов в лагерях умерло своей смертью 12 млн. чело век. Всего потери составляли 20 млн., «причем цифра эта, вероятно, занижена» [5]. После смерти Сталина было подано около 20 млн. заявлений о реабилитации (по данным Р. и Ж. Медведевых). Надо думать, что таких заявлений было значительно меньше, чем пострадавших.

Осознание масштабов террора возможно лишь в сравнении. История знает немало изуверских режимов. Так, согласно Синодику опальных Ивана Грозного, в годы опричного террора было уничтожено три–четыре тысячи человек [6]. Эти данные далеко не полны, так как тысячи смертей не были зафиксированы в Синодике, будучи результатом опричного разбоя, всеобщего одичания, не говоря уже о голоде, разорении, о массовых иных репрессиях (например, неизвестно, сколько погибших было среди тех 12 тысяч служилых с их чадами и домочадцами, которые в 1564 году в зимнее время были «испомещены» с опричных земель на земские). Всего во времена Ивана Грозного погибло не менее нескольких десятков тысяч человек при населении от 6 до 10 млн. (по разным данным) [7].

В том же веке в Англии за последние 14 лет царствования Генриха VIII казнено 72 тыс. человек (более 5 тыс. в год), за царствование Елизаветы I — свыше 89 тыс. (около 2 тыс. в год) [8], при численности населения 4–5 млн. Герцог Альба за 6–7 лет своего правления в Нидерландах в конце XVI века казнил 18 тыс. человек. В Германии при Карле V было казнено около 100 тыс. Человек [9]. В 1607 году по распоряжению царя Василия Шуйского пленных мятежников каждую ночь убивали сотнями (всего — до четырех тысяч человек), а тела топили в Яузе [10]. При подавлении восстания Степана Разина в одном Арзамасском уезде было казнено 10 тыс. человек. При Алексее Михайловиче в течение нескольких лет было казнено 7 тыс. человек, а при Петре I Великом иной раз в течение месяца подвергали казни свыше тысячи человек [11].

По делу декабристов было арестовано 316 человек [12]. Существует список приговоренных судом к смерти в России с 1826 по 1906 год — 690 человек. Из них фактически казнен 151 человек [13]. По другим данным, в этот период за разные преступления было казнено 997 человек. В «проклятое царское время» в конце XIX века тюрьмы были рассчитаны на 100 тыс. заключенных. В эпоху Николая I было официально казнено «всего» 40 человек, но тысячи гибли в результате внесудебных расправ. От царствования Елизаветы Петровны и до эпохи Великих реформ сечение кнутом, плетьми, батогами, розгами, шпицрутенами было завуалированной формой смертной казни (не говоря уж о других способах репрессий). Памятна лицемерная резолюция Николая I на приговоре о смертной казни: «Виновных прогнать сквозь 1 000 человек. Слава богу, смертной казни у нас не бывало и не мне ее вводить» [14].

По данным М. Н. Гернета, в 1906–1912 годах число казненных составило 3 998 человек [15], причем массовым явлением было внесудебное применение смертной казни по решению губернаторов и главнокомандующих. «Казнили людей по спискам, по указаниям шпионов и сыщиков, полицейских и черносотенцев… убивали людей без суда, без вины, иногда в силу какой–нибудь случайности, иногда по случайному раздражению. Убивали на глазах у всех, открыто» [16]. Писатель П. Д. Боборыкин ставит в вину бюрократическому царскому режиму эпохи «всеобщего согласия» и страшные самосуды крестьянской толпы над конокрадами («народно–русский закон Линча»), и еврейские погромы, и зверства черных сотен, и позорные ужасы китайских погромов («массовые потопления») в Благовещенске — это были «массовые казни над населением целых городов и областей» [17].

Интересно сравнение с гонениями на ранних христиан, длившимися два с половиной века. Античный теолог Ориген писал о христианах, что жертв было мало и «их легко сосчитать», другие отцы церкви говорили о «тысячах христиан, павших во время мучений» [18]. Во всяком случае, речь не шла о миллионах. Количество жертв ведовских преследований в Западной Европе исчислялось десятками тысяч. За год разгула якобинского террора во Франции с июня 1793 по июль 1794 года погибло 40 тыс. человек при населении примерно 25 млн. человек. Все эти факты показывают, тем не менее, что количество жертв сталинского террора среди собственного народа было беспрецедентно в истории. По свирепости и масштабам убийств Сталин превзошел всех своих предшественников, и количество погибших сравнимо лишь с деяниями Пол Пота, если учитывать удельный вес жертв террора в населении страны.

Загадка заключается в том, что массовая гибель людей, по здравой логике, должна была вызвать столь же массовое негативное отношение к власти, сделать невозможным решение медиационной задачи, лишить власть социокультурной основы. Между тем именно в этот период единство народа и власти достигло высшей точки. В громадных масштабах истреблялись собственные граждане, захваченные без оружия, не имеющие специфических расовых и религиозных особенностей, при отсутствии даже намека на стремление к враждебным правительству действиям. Количество жертв было столь велико, что им достаточно было повести плечами, чтобы уничтожить эту невиданную в истории мясорубку. Если же учесть, что у каждого из пострадавших оставалось на воле несколько родственников, друзей, то эта масса людей практически могла составлять все население страны. Количество жертв было столь велико, что невозможно отказаться от предположения, что они сами были соучастниками этого истребления. Именно в этой всеобщей причастности наиболее ярко открывается загадочность, абсурдность этой исторической реальности. Об этих событиях невозможно говорить в рамках здравого смысла. Абсурдными были не только масштабы событий, но и методы террора. Например, совершенно неправдоподобным кажется установление высшим руководством страны процентной нормы истребления. Избиение миллионов неграмотных людей, которые даже не могли взять в толк, в чем, собственно, их обвиняют, невозможно объяснить борьбой за власть между претендующими на нее группами. Если предположить, что страной овладели маньяки, то все равно требуется объяснить, почему общество не могло найти других людей, чтобы доверить им свою судьбу.

Ответственность за события во время правления Сталина невозможно свалить на одно или несколько лиц, на оборотней зла. Террор проводила и поддерживала вся страна. Это было невиданное в истории самоистребление. Все население страны должно было работать, обеспечивая пополнение лагерям: доносить, арестовывать, оформлять дела, транспортировать, охранять, расстреливать и т. д. Все другие проблемы (например, эффективность производства) были отодвинуты на задний план: не было дела более важного, более срочного, нежели выполнение контрольных цифр истребительного плана. Страна опускалась в некую метафизическую бездну, где происходил распад самих основ жизни. Причина этих событий могла корениться в скрытых ценностных установках, в смертельной схватке между ценностями, которые раздирали не только почву, но и каждого человека, превращая его и в палача, и в жертву одновременно. Это явление вряд ли можно исследовать традиционными методами.

Конец вялой инверсии

Банкротство общества, пытающегося воспроизводить себя на основе господства раннего идеала всеобщего согласия, вызвало распад идеала, стимулировало массовую инверсию к авторитаризму. Прямая инверсия, начавшаяся соборным идеалом, теперь вышла на финишную прямую. Вялые инверсии ощущались как неспособность довести борьбу со злом до комфортного конца, что накапливало дискомфортное состояние во время всех трех первых этапов. Эта вялость была вызвана тем, что реальная инверсия никогда не протекает в логически чистом виде, но тормозится постоянными от нее отступлениями, накопленным богатством культуры. Она утверждает реальную жизнь между крайностями, постоянно сдерживает эмоциональное злоупотребление прошлым опытом, ищет меру вещей. Накопление остаточного дискомфортного состояния, вызванного прошедшими этапами в рамках второго глобального периода, дало двойной импульс. Он вызвал инверсию, которая приобрела на порядок более мощный характер, что открывало возможность довести ее до логически возможных пределов. Мощный социальный поток, а не жалкие конъюнктурные решения Политбюро, был движущей силой событий. Правящая элита пыталась оседлать этот процесс, выдвинуть пригодных для организации этого процесса людей и убрать тех, кто не делал это достаточно эффективно.

Опираясь на третью версию псевдосинкретизма, власть запуталась в своих отношениях с двумя расколотыми частями почвы. В письме заместителя наркома финансов М. Фрумкина руководству страны отмечалось, что деревня переживает процесс деградации, она, за исключением части бедноты, «против нас». Далее Фрумкин показал неспособность власти разрешить противоречия между политикой роста производительных сил в деревне и политикой уравнительности. Он писал: «Мы требуем расширения посевных площадей — крестьяне расширяют их, а тогда мы их записываем в кулаки! Мы требуем расширения товарооборота — люди открывают мелкие ларьки, а мы их записываем в спекулянты! Мы требуем поднятия промышленности — и люди открывают сапожные мастерские, а мы их записываем в нэпманы! Мы требуем советской демократии — люди указывают нам на нашу антидемократичность, а мы их сажаем в ГПУ» [19]. Вся система действий власти превращалась в трагическую цепь хромающих решений. Власть металась между двумя исключающими и разрушающими друг друга политическими линиями. С одной стороны, она пыталась сохранять условия для поддержания производства на сложившемся уровне, для его роста. С другой стороны, она сдерживала рост расслоения, имущественного неравенства, угрожающий массовым дискомфортным состоянием, неконтролируемыми социальными процессами. В условиях господства сталинизма хромающие решения, органически вытекающие из раскола, приобрели крайние формы, которые вели к замене одного крайнего решения противоположным, вплоть до уничтожения людей, которые выносили или отстаивали отмененные решения. Сталин «правил страной, как рулевой в бурную погоду на океане, бездумно бросающий дырявую лодку навстречу грозным волнам. Пассажиры же ее — члены ЦК — то беспрерывно выкачивали воду со дна лодки, то отчаянно метались с одного борта на другой, чтобы сбалансировать ее движение, но неумолимый рулевой балансировал его тем, что бросал их за борт одного за другим» [20].

Господство хромающих решений не позволяет обществу подняться над конъюнктурой, преодолеть инерцию истории, обрекает общество на пассивное следование узко понятому накопленному опыту, на критику одной формы опыта опытом другой формы и наоборот. Общество при этом не видит реальных альтернатив, в особенности на узловых пунктах истории, как это и происходило в конце нэпа.

Реальная альтернатива

Многим кажется, что именно в конце нэпа произошел тот роковой поворот, который определил дальнейшее развитие общества, приведшее к гибельным последствиям для страны, к катастрофическому разгрому крестьянства. Однако констатация трагичности этого поворота не снимает обязанности осмыслить его с точки зрения реальной возможности другой альтернативы. Опыт истории страны показывает, что возможность подобного выбора между развитием по пути ценностей относительно активного меньшинства деревни или уравнительного большинства уже неоднократно вставала перед страной. Попытки пойти по первому пути в конечном итоге всегда кончались массовым поворотом на второй. Исходный пункт этой альтернативы — реформа 1861 года, когда фактически была освобождена не личность крестьянина, а община. Это вело не к краху крепостничества, но к победе его общинной версии над государственной. Общины — мощные многочисленные центры зависимости человека от целого — постоянно несли возможность массового выброса своих ценностей в общество вплоть до его высшей точки. Это, впрочем, не означает, что, поднимаясь вверх, эти ценности остаются всегда неизменными. Мощная уравнительная основа нравственности постоянно разбивала иную альтернативу, т. е. попытки меньшинства встать на путь утилитаризма и расслоения. Эта альтернатива потерпела поражение в процессе осуществления столыпинской реформы, когда крестьянство оказывало массовое сопротивление разрушению общины. Эта альтернатива вновь возникла в результате краха старой государственности и опять была сокрушена на этапе военного коммунизма.

Могла ли быть альтернатива отказу от нэпа, т. е. могло ли иметь место преодоление исторической инерции, циклического характера развития? Эта проблема еще требует корректной постановки. Сама возможность альтернативы в конечном итоге имманентна массовому субъекту. Однако всегда остается открытым вопрос о способности соответствующего субъекта ее реализовать. Не следует забывать, что этим субъектом были миллионы людей, всю историю боровшиеся за уравнительность, против роста развитого утилитаризма. Исследования показывают, что в то время «желание какого–то перелома было все заметнее. Все громче призывы придумать какой–нибудь зигзаг, чтобы поскорее прийти к заветной цели. Эта доминанта общественного сознания оказывала влияние на руководство и на выработку целого ряда политических решений» [21].

Логически преодоление уравнительности могло осуществляться через медиацию, т. е. через поиск нетривиального решения, творчески сочетающего в себе элементы обеих альтернатив. Оно должно было, с одной стороны, избежать роста массового дискомфортного состояния у большинства, и, с другой — предотвратить крах наиболее производительного слоя, точек роста, очагов прогресса в сельском хозяйстве. Но для этого был необходим массовый культурный подъем, качественное изменение массовых ценностей.

Инверсия подгонялась мощной массовой экспрессией, возникающей дискомфортностью в результате неудачи вялой инверсии — некоторого отступления на пути от соборного идеала к авторитаризму. Выбор определялся иерархией причин, в основе которых лежало существование мощного архаичного уравнительного большинства, не прошедшего соответствующий путь медиации. Новая правящая элита как огня боялась повторить путь прошлой правящей элиты, которая вступила в борьбу с уравнительностью и погибла. Новая правящая элита опять повернулась к уравнительности, не гнушаясь ее крайних форм. Однако при этом следует отметить поразительный факт. Среди членов Политбюро, даже в период кризисов, не было сторонников ликвидации нэпа. Никто не выступал против него и с ним как таковым не боролся. Споры, конфликты имели место постоянно. Например, на XV съезде партии в 1927 году трое делегатов — К. Бауман, В. Милютин, А. Шлихтер — выступили против В. Молотова, предложившего непосредственный переход к производственному кооперированию крестьянства. Однако разные варианты не рассматривались как альтернатива нэпу. Но когда нэп подошел к критической точке, никто из высшего руководства не мог предложить последовательной альтернативы в рамках нэпа, которая укрепила бы экономическую связь отраслей и одновременно обеспечила бы страну продовольствием, средствами для индустриализации. Это обстоятельство говорит о многом, прежде всего о том, что мышление этих людей, независимо от индивидуальных различий, было неадекватно стоящим проблемам. Правящая элита, даже вопреки собственным убеждениям (вспомним знаменитое обращение Бухарина в 1925 году к крестьянству — «обогащайтесь!»), перешла к введению карточной системы, к продразверстке, к «чрезвычайке». По сути дела, произошел возврат к принципам синкретической государственности. Неожиданность этого решения, его несоответствие всей системе идей членов правящей элиты — свидетельство наличия мощных неконтролируемых сил в обществе, к которым всемогущая элита лишь приспосабливалась.

Правящая элита идет вперед

Полный отход Ленина из–за болезни от управления в марте 1923 года лишил правящую элиту авторитетного и проницательного лидера в исключительно сложной ситуации. Ленин, уже не способный управлять, мог видеть раздоры в своем окружении. Тем самым он пополнил длинный список людей, занимавших высший пост в России и переживших крах своих замыслов. Высшая власть теряла способность контролировать социальные процессы. Это означало, что раскол разрушал медиатор до самой вершины. Раскол, угрожавший существованию государства, стимулировал неуклонное нарастание изменений в составе правящей элиты.

Первое, ленинское поколение правящей элиты вело свое происхождение от интеллигенции, пошедшей некогда за идеями Белинского, Чернышевского. Но одновременно пришедшие к власти люди были наследниками той интеллигенции, которая строила государственность, находясь у нее на службе. Ленинское поколение правящей элиты объединяло стремление к коренной инверсионной (революционной) перестройке общества и высокую способность к организационной работе.

Люди, пополнявшие первое поколение, сами были детьми интеллигентов или, во всяком случае, людей, имеющих образование, возвышающее их над основной частью народа. Эта интеллигенция в конечном итоге стремилась к синтезу, к объединению ценностей почвы и прогресса, славянофильства и западничества. Но где–то в глубинах сознания, в своих надеждах они тяготели скорее к исковерканным модифицированным идеалам Запада, стремясь воплотить некоторые из его ценностей (например, развитие машинного производства, приобщение населения к некоторому уровню западной культуры). Однако у этого поколения правящей элиты была роковая слабость. Оно не могло воспроизводить себя, заполнить собой все руководящие посты. Его победа, как это и соответствует идеалу псевдосинкретизма, открыла людям из низов, способным к организационной работе, путь наверх.

Как бы ни был вначале слаб этот поток, он постепенно усиливался. Это были люди, существенно отличные от ленинского окружения. Они вышли из локальных миров или, во всяком случае, разделяли в значительной степени соответствующую систему ценностей. Продвижение вверх требовало определенного образования. Оно заключалось в приобретении грамотности, приобщении к ценностям идеологии псевдосинкретизма, в приобретении определенных навыков организационной работы. Свой подъем вверх представители новой правящей элиты воспринимали как естественный результат революции, как свое завоеванное право. Это продвижение было для них воплощением власти народа, с которым они себя отождествляли.

Движение почвенных сил по капиллярам медиатора было важнейшим проявлением новой авторитарной инверсии, мощным ее клином. Постепенно ослаблялись западнические элементы псевдосинкретизма, усиливалось влияние модернизированного синкретизма. Вливание в партию из почвы было исключительно сильным. Псевдосинкретизм стал работать в обратную сторону, как неправильно собранный пылесос, т. е. не столько высшее руководство партии подтягивало к себе низы, сколько низы заставляли верхи следовать своим ценностям. Медиатор подчинялся давлению почвенных ценностей, сопротивляясь лишь тем из них, которые непосредственно угрожали государственности.

Такие процессы имели место и на других этапах истории. Например, идеалы Пугачева менялись в зависимости от давления снизу. Сначала содержание его воззваний определялось требованиями яицких казаков. Затем стали доминировать требования помещичьих и заводских крестьян, различных народов Юго–Востока страны, после чего на первое место вышли антикрепостнические требования крестьянства, так как именно крепостное крестьянство стало массовой социальной базой восстания.

Первое поколение правящей элиты вдохновлялось уравнительными, антисословными и даже антигосударственными идеалами. Поэтому оно было аскетично, не нуждалось в дополнительных утилитарных стимулах. Новое поколение было воспитано на почвенном утилитаризме. Оно могло служить медиатору, если видело в своей работе источник утилитарных благ. Это стремление к благам сочеталось с ростом способности к организационной деятельности, что требовало определенного соотношения между степенью сложности, ответственности работы и количеством утилитарных благ. Эти люди несли из глубокой древности веру в естественность своих целей, некритическое к ним отношение. Они слепо верили в технику, в технические средства и рассматривали организацию по аналогии с машиной. Они пытались соединить две разновидности умеренного утилитаризма: старую идею общего блага и растущий индивидуалистический утилитаризм. На этой основе медиатор пытался соединить идеал общества — патриархальной семьи–машины — с индивидуалистическим утилитаризмом, посредством которого цементировалась организация медиатора, создавалась система благ для его чиновников.

Новое поколение правящей элиты, будучи ближе к почве, было более склонно к решениям инверсионного типа. Оно стремилось единым махом перейти в царство Правды. Эта цель оправдывала все средства. Эти люди плохо понимали смысл дискуссий, которые вели представители первого поколения правящей элиты. Дело было даже не только в отсутствии необходимых знаний, но прежде всего в непонимании того, что выработка истины — тяжелый труд, что диалог есть форма этого труда. Ленин полагал, что состав партии в 300–400 тыс. человек чрезмерен. Не в последнюю очередь эта точка зрения, видимо, определялась тем, что в 1922 году 92,7% членов партии были полуграмотными [22]. Носителями Правды–истины могло быть лишь незначительное меньшинство. Сталин под давлением снизу круто изменил концепцию и практику формирования партии, ориентируясь уже не на узкий круг интеллигентов–модернизаторов, но на глубинные почвенные слои. После смерти Ленина к декабрю 1925 года численность партии достигла 1 млн. 88 тыс. человек. В 1928 году ленинская гвардия составляла в партии немногим более 1 %. Это свидетельствовало о крутой перемене содержания Правды–истины, о ее народническом опрощении, об отходе на задний план ее более изощренного варианта, еще как–то связанного с марксизмом.

Нужен Вождь

Уже с 1921 и особенно после 1924 и вплоть до 1937 года регулярно организовывались чистки партии, которые подчиняли ее массовому сознанию с его верой в вождя–тотем, способного обеспечить уравнительность, «справедливость». Новым людям нужны были простые и ясные слова, как проста, ясна и естественна была сама Правда, да еще совпадающая с пророческим словом науки. Им нужен был простой, соответствующий их уровню вождь, который повел бы их вперед на последний решительный бой с оборотнями зла. Им нужен был вождь, из приобщения к которому как к внешней силе они могли бы черпать свою собственную силу.

Стремление к авторитаризму на каждом историческом этапе приобретает свою конкретную форму, отвечающую потребностям не только крестьян, замкнутых в локальных мирах, но и горожан, людей, способных вести диалог с людьми иной культуры. Например, во времена Смутного времени происходил диспут о сути власти. Поляки советовали русским соединиться с польским народом и также приобрести свободу. Те отвечали: «Вам дорога ваша воля, нам неволя. У вас не воля, а своеволие… У нас… самый знатный боярин не властен обидеть последнего простолюдина: по первой жалобе царь творит суд и расправу. Если же сам царь поступит неправосудно, его власть… Нам легче перенесть обиду от царя, чем от своего брата: ибо он владыка всего света» [23]. По сути дела, это экстраполяция тотемизма, осложненная не затрагивающей основы древнего менталитета интерпретацией.

Такого рода представления всегда требовали вождя определенного типа, отвечающего конкретной интерпретации тотемизма. На четвертом этапе таким вождем не мог быть интеллигент ленинского окружения. Им не мог быть Л. Троцкий с его стремлением к независимости от массового сознания. Им не мог быть Н. Бухарин с его нежеланием идти на крайние меры в деревне. Таким вождем стал И. Сталин, единственный, кроме Г. Зиновьева, неинтеллигент среди ленинского окружения. Он удивительно точно соответствовал социальному заказу, идеалу второго поколения правящей элиты. Троцкий удачно назвал его «наиболее выдающейся посредственностью нашей партии».

Он казался окружению еще проще Ленина. Один из шедших за ним людей сказал: «Именно отсутствие у него блеска, его простота заставляла нас верить тому, что он говорил». Это почвенное стремление к простоте порождало губительные иллюзии, когда оно выходило за рамки древнего локального мира. Нужен был человек, который довел бы до дела утилитарное отношение к истине, к Правде, стал бы на точку зрения возможности безграничного манипулирования культурой. Бухарин говорил в 1928 году о беспринципности Сталина, о том, что «он всегда готов сменить свои взгляды» во имя власти. Эта беспринципность открывала путь для очередной смены идеологии на прямо противоположную по сравнению с исходной точкой развития нового общества. Эта беспринципность и была идеальным условием для постоянной выработки хромающих решений.

Авторитарная инверсия требовала от первого лица манихейской идеологии в ее крайней форме. Сталин был именно таким человеком. «Жизнь в Грузии, полной царских чиновников, внушала ему, что мир разделен на два враждующих лагеря — мир друзей и мир врагов. В это миропонимание входили также и традиционные обычаи кровной мести и романтический образ Кобы» (отважный страдающий герой романтического писателя Казбеги). В его сознании складывался «идеологический символизм, согласно которому все человечество разделено на два гигантских враждующих класса, класс угнетенных и класс угнетателей» [24].

Из наследия Ленина Сталину достался ключевой пункт — управление реальной медиационной организацией. Соединение административной власти с функцией мифологического носителя и гаранта Правды возносило первое лицо над обществом. Партия не связана законом и может быстро перебрасывать ресурсы на угрожаемые участки, только она в условиях псевдоэкономики может обеспечивать принудительную их циркуляцию, так как никакие другие механизмы, достаточно мощные, в обществе не существовали. Именно при переходе к авторитаризму это обстоятельство выявилось со всей полнотой, что и вознесло Сталина. Сталин, обладая способностью к конъюнктурному манипулированию, хорошо воспользовался этой ситуацией, отбросив всякие представления о человеческих правах, независимых от первого лица.

Сталинизм

С именем Сталина связано возникновение новой, четвертой версии псевдосинкретизма (сталинизма). Предшественник Сталина Ленин обладал выдающейся гибкостью, способностью постоянно переформулировать свои идеи в соответствии с массовыми инверсионными колебаниями. За сравнительно короткий срок (пять лет и четыре месяца, т. е. до 10 марта 1923 года, когда болезнь окончательно его свалила) Ленин сумел остаться во главе страны в условиях господства трех идеалов, был активным инициатором перехода от одной версии псевдосинкретизма к следующей. Для России это беспрецедентное явление. Неизбежен вопрос — каким образом Ленин осмыслил бы наступление массовой авторитарной инверсии? Если судить по последним работам Ленина, он попытался бы, видимо, смягчить этот поворот, пытаясь избежать его крайних форм. Это можно заключить по изменению его отношения к кооперации [25], по его борьбе против «преувеличения административной стороны» среди руководства партии (см. его письма с 23 по 29 декабря 1922 года) [26], это видно из его страха перед объединением «аппаратов национальных с аппаратом русским» [27] и даже из стремления пойти «назад» в сфере централизации управления республиками (31 декабря 1922 года) [28] и т. д.

Ленин не мог не видеть, что его идея тождества общинного (т. е. основанного на локальном самоуправлении) и государственного социализма распалась. Если военный коммунизм еще можно было трактовать в свете этого тождества, то нэп, который не только обнажил бездну между городом и деревней, между народом и государством, но и свидетельствовал об отсутствии тождества государства и локальных миров, этого не позволял. Ленин при жизни потерпел крах в главном пункте: «освобожденный» от гнета народ не создал самоуправляемое общество, основанное на постоянной безграничной эманации народного творчества; рабочие не выполнили свою историческую миссию, свою роль посредника между партией–государством и крестьянством. Поражение ленинизма заключалось в том, что попытки «тянуть» все слои населения к высшей Правде не приблизили к ней народ, но потянули вниз. Этот процесс оставил Ленина в трагической изоляции и подталкивал его к точке зрения, что крестьянство, прошедшее культурную революцию, может создать новое общество. Это означало отказ от всего исторического пафоса исторически сложившегося ленинизма.

Можно было вновь и вновь предлагать методы активизации народа — от нэпа и кооперации до вовлечения рабочих в управление. Но эффект от этого в лучшем случае можно было ожидать не скоро. Сталин же предлагал быстрое, пользующееся массовой поддержкой средство. Ленин был более склонен вступить в борьбу с нарастающей инверсией, чем опираться на нее. К концу своего правления он отчетливо осознавал опасность административно–бюрократического, чисто авторитарного решения медиационной проблемы. Ленин был буквально в ужасе. «Все у нас потонуло в паршивом бюрократическом болоте «ведомств»… Ведомства — говно; декреты — говно» (21 февраля 1922 года) [29]. Ленин не только вступил в борьбу со Сталиным, но и пытался ослабить наступление авторитаризма, выступая против засилья административных методов работы. К концу жизни он стал искать союза с Троцким, т. е. с человеком, который еще до 1917 года критиковал Ленина за антидемократизм. Тем не менее Ленин мог противопоставить наступлению крайнего авторитаризма лишь политику лавирования на основе третьей версии псевдосинкретизма. Остается открытым вопрос о том, на какие силы мог бы опереться Ленин в борьбе с крайним авторитаризмом. Вполне возможно, что здесь возник бы опаснейший для Ленин конфликт между ним и новым поколением правящей элиты. О том, что сам Ленин подвергался опасности со стороны этих сил, свидетельствует, например, публикация при его жизни, но без его ведома компрометирующих писем, доказывающих его связь с Ганецким, которую Ленин скрывал [30], а также и то, что во время своей болезни он находился фактически под домашним арестом.

Четвертая, сталинская версия псевдосинкретизма характеризуется таким изменением мозаики ипостасей псевдосинкретизма, которая абсолютизирует авторитаризм, доводя его до логически крайней формы, до тоталитаризма. Утилитарная манипуляция подошла к идее использования традиционализма в качестве господствующего нравственного идеала. Практически это означало, что все иные нравственные системы: идеал всеобщего согласия, либерализм и утилитаризм, который, собственно, и создал возможность манипуляторского подхода к нравственности, — стали рассматриваться как враждебные. Тем самым отрицались не только три предшествующие версии псевдосинкретизма, но и, по сути, сам принцип псевдосинкретизма, в основе которого лежала идея необходимости движения к Правде. Различия между разными нравственными идеалами при этом признавались, но сводились лишь к тем, что существуют по разные стороны колючей проволоки концлагеря.

В основе сталинизма лежал гипертрофированный древний менталитет, рассматривающий любую собственную активность субъекта как результат внешней силы, т. е. в данном случае — первого лица. Новая инверсия была результатом разочарования масс в самих себе, в своей способности реально управлять обществом, что и создало основу для инверсионного стремления примкнуть к внешней силе, к власти партии, к силе и разуму вождя–тотема. В четвертой версии псевдосинкретизма было отвергнуто двусмысленное сочетание выборности и диктатуры. Партия уже не могла рассматриваться как средство приобщения масс к высшей Правде. Медиационную задачу надо было решать сегодня, сию минуту, не дожидаясь, пока массы научатся творить новые организационные формы, выбирать людей, способных решать медиационную проблему.

Сталинская версия псевдосинкретизма отказалась от старого, разделяемого Лениным основного заблуждения русской интеллигенции, касающегося способности народа единым махом создать идеальное общество. Четвертая версия исходила из того, что нужно опереться на более реальные силы, на силы организаторов, объединенных в медиаторе, на жесткий монолог, из того, что если народ не может создать новое общество, то его должна создать партия. Если и партия, теряющая свой монологический характер, не может это сделать, то она должна приобщиться к высшей Правде вождя, к его монологической воле.

Сталин стал высшим и единственным, абсолютным воплощением Правды–истины–справедливости–силы, всех атрибутов божества. Это был земной бог, власть которого не имела пределов. Он якобы формировал саму нравственность, освобождая людей от совести во имя высших целей. Отсюда обоснованность его власти над всем человечеством, которое должно приобщиться к высшей Правде через мировую революцию. Опыт такой гипертрофии в иных идеологических одеждах уже имел место в стране. Идея Москвы как третьего Рима, возникшая в первой половине XVI века, получила свое развитие в представлении, что русские властители являются вселенскими христианскими государями, императорами всех православных мира. И потому они «обладают правом править ими и защищать их, а также, надо разуметь, правом ставить их под русскую власть. Об этом заявлялось не раз, в том числе на церковном соборе 1561 г. В иных сочинениях утверждали, что русский царь является государем всех христиан, а не только тех, кто исповедует православную веру» [31].

Сталин отказался от пахнущей двоевластием идеи партии как повивальной бабки народовластия. Он отказался от двойственной идеи то ли безгосударственного народовластия, то ли народного государства. Утилитарный разум нового поколения правящей элиты не мог понять, зачем, с какой стати заменять власть партии и вождя народовластием. Это искренне казалось им опрометчивой глупостью и даже прямой контрреволюцией. В институте, где я учился, был преподаватель, который утверждал, что идея передачи власти рабочим контрреволюционна. Новая версия псевдосинкретизма отошла от ленинской идеи нерасчлененного синтеза общинного и государственного социализма, пытаясь все свести ко второму, подавив первый. Это, собственно, и означало попытку введения тоталитаризма. Сталин провозгласил: «Вмешиваться во все» [32]. Это означало, что вся истина, вся Правда во всех формах, включая повседневность, обретает себя, лишь приобщаясь к этой высшей сакральной точке, которая черпает саморазвитие в самой себе и, следовательно, неподсудна никакой критике. Тем самым эта версия дала основания для обвинения в отказе от социализма, от ленинизма. В определенном смысле это верно, если под социализмом понимать попытку сочетать общинность–артельность с государственностью. Но это и неверно, так как сам псевдосинкретизм открывал возможность поиска различных вариантов, хотя лично Ленин противостоял этому варианту — крайнему авторитаризму. Медиатор стимулировал атомизацию общества, проникал во все закоулки. Запрет на организационные изменения коснулся всех элементов общества. Практически накладывался запрет на организационное творчество, за исключением громоздких и малоэффективных реорганизаций. Новая система, перед которой, казалось бы, не могло быть преград, получила в наследство от древности представление о незыблемости организаций. Такое наследство обрекало общество на застой и деградацию и, в конечном итоге, на отход от утилитарной идеи общего блага.

Необходимо было найти какой–то выход, т. е. сохранить в незыблемости медиационную организацию и обеспечить какое–то подобие прогресса. Эта задача кажется совершенно неразрешимой, так как рост и развитие немыслимы без спонтанных изменений. Выход был найден во введении новшеств через санкционированный сверху план, что воплощало древнее представление о вожде как единственном источнике инноваций.

Сталинизм и хозяйство

Сталинизм превратился в ведущую силу, в реальную власть на волне мощного стремления покончить с товарно–денежными отношениями. Для власти в истории России характерно весьма сложное отношение к этому явлению. Своей фискальной политикой она постоянно требовала от крестьянства торговать, чтобы получать наличные деньги. Но подчас власть свирепо преследовала рыночные отношения. Во времена ордынского ига князья вели ожесточенную борьбу с вечевыми институтами, с торгово–ремесленными посадами. Тяжелейший удар по товарно–денежным отношениям был нанесен в царствование Ивана IV, когда были разгромлены Тверь, Новгород и целый ряд других городов — своеобразные «очаги прогресса», центры ремесленничества и торговли. «Опричнина была попыткой одним ударом разделаться с европейско–феодальным и европейско–рыночным укладами» [33]. Постепенно, однако, власть все больше пыталась развивать рынок.

Новая, советская власть вновь повернула к старой традиции. Если Ленин в конечном итоге осознал необходимость рынка, то политики четвертого этапа псевдосинкретизма пытались бескомпромиссно подавить рыночные процессы. Из двух хозяйственных традиций, в полном согласии с инверсионной, антитетической логикой, была выбрана только одна. Она имела массовую опору в крестьянстве, которое стремилось не к постоянному повышению эффективности своего воспроизводственного процесса, а к сохранению себя в некоторых приемлемых и привычных рамках. «Всякое трудовое хозяйство имеет естественный предел своей продукции, который определяется соразмерностью напряжения годового труда со степенью удовлетворения потребностей хозяйствующей семьи» [34]. Уже в этом содержалась некоторая мина, подложенная под сталинскую версию псевдосинкретизма. С одной стороны, антикапиталистическая направленность открывала власти возможность опереться на натуральное докапиталистическое хозяйство, склонное к автаркии. Но в четвертой версии, как и во всем большевизме, была и другая сторона — стремление к модернизации. И здесь существование «естественного предела своей продукции», о котором говорил А. Чаянов, свидетельствовало о конфликте между властью и крестьянством. Власть пыталась преодолеть это несоответствие. Она стремилась построить свои отношения с любой производственной ячейкой на основе плана, т. е. тоталитарной директивы, несущей изменения, от которых ждали развития и прогресса.

Хромающий план

План строится как система изменений, предусматривающих рост и развитие. Тем самым, казалось, решалась задача соединения развития и предотвращения опасных изменений. Государственный план является некоторой системой взаимоувязанных показателей экономической и социальной жизни, которые обязательны к выполнению и должны обеспечить строго контролируемое и сбалансированное развитие. Но одновременно была сделана попытка восстановить традиционный тип управления обществом, когда необходимость строгого следования статичным нормам и ценностям защищалась государственной властью, возникшей на определенной ступени традиционного общества. Возникла задача обеспечить строго контролируемые изменения. Такая система возможна лишь тогда, когда, с одной стороны, общество страшится перемен, видит в них фактор, повышающий дискомфортное состояние с его опаснейшими последствиями, с другой стороны, когда в обществе творческие силы значительно ниже тех требований, которые предъявляют растущие утилитарные потребности и удовлетворение которых государство берет на себя, т. е. обеспечивает то, что должно делать общество. Иначе говоря, ставились две несовместимые задачи: сохранение исторически сложившегося порядка и одновременно внесение в него потока существенно изменяющих этот порядок инноваций. Расколотая ситуация контролировалась установлением фильтра на пути опасных изменений. Этот фильтр заключался в постоянном внесении директивных изменений, коррекций в сам директивный план, а потому и директивный план, и решения, формирующие его, приобретают хромающий характер.

Планирование было, по сути, псевдопланированием, так как оно строилось на основе навязывания плана исполнителю. Оно исключало и подавляло самое главное — творческую волю работника, стремление его к саморазвитию, самосовершенствованию, к поиску в каждой клеточке общества такого пути ее собственного развития, которое было бы нацелено на устранение раскола в обществе. Все это выхолащивало планирование до уровня примерных прикидок количественного роста. Отсюда двойственное отношение исполнителя к плану. С одной стороны, с планом нельзя не считаться, как с объективной внешней силой, как с волей тотема. Но, с другой стороны, надо всеми средствами уменьшить свою зависимость от плана, ускользнуть от его давления в сферу собственной жизни. Такая странная система могла возникнуть лишь как результат низких темпов роста творчества, обусловленных сильным влиянием синкретизма, враждебностью широких масс к своему творческому авангарду, в том числе к авангарду в сфере частной экономической инициативы. Отсюда мучительная, уродливая попытка правящей элиты взять на себя через директивный план функции творческого начала всего общества, создать один гигантский источник творчества, один двигатель развития и роста на вершине власти. Только высший носитель Правды — реальный субъект инноваций. Подобная система требовала авторитарных иллюзий о всемогуществе государства, партии, первого лица. Однако система планирования, сложившаяся на этой платформе, оказалась расколотой в самой своей основе. В частности, она была не в состоянии преодолеть несоответствие между натуральной и товарно–денежной сторонами плана.

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 139; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 35 36 37 38 394041 42 43 44 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!