Мир, где по утрам звенят будильники
— Обещаю, — сказал я, но голос прозвучал как‑то равнодушно и отчужденно, словно записанный на магнитофон.
— Нет, скажи, что не будешь мне в лицо светить.
— Не буду. Обещаю.
— Правда обещаешь? Не обманываешь?
— Конечно, правда, если говорю.
— Ладно. Может, тогда сделаешь нам виски со льдом? Мне льда побольше.
Голос явно принадлежал чувственной зрелой женщине, хотя звучали в нем игривые нотки девчачьего кокетства. Я положил фонарик на стол и, выровняв дыхание, стал при его свете готовить напиток. Открыл бутылку, положил щипцами в стаканы лед и плеснул виски. Нужно внимательно отслеживать в голове, что делают руки. На стене в такт движениям плясали большие тени.
Зажав два в стакана в правой руке и освещая дорогу фонариком в левой, я вошел в заднюю комнату. Воздух в ней показался мне немного прохладнее, чем тогда, во время моего первого визита в номер 208. Плутая в темноте, я вспотел, сам того не заметив, и теперь, остывая, тело ощущало холодок. Пальто я сбросил по дороге.
Помня о своем обещании, я погасил фонарь и сунул его в карман. Нащупав столик у кровати, поставил на него один стакан и сел чуть поодаль на стул с подлокотниками, держа свою порцию виски. В полной темноте оставалось полагаться только на память — хорошо, что я запомнил, где что стояло.
Зашуршали простыни. Женщина, не спеша, приподнялась в постели и, облокотясь о спинку кровати, взяла стакан. Легонько встряхнула, кубики льда стукнулись друг о друга, она сделала глоток. «Как звуковое оформление радиоспектакля», — подумал я о наполнявших тьму звуках, понюхал виски, но пить не стал.
|
|
|
— Давно мы не встречались, — начал я. Теперь голос звучал более естественно, привычно.
— Разве? — сказала женщина. — Я плохо в этом ориентируюсь. Что значит «давно»?
— Насколько я помню, ровно год и пять месяцев.
Она безразлично хмыкнула и добавила:
— Не помню…
Я поставил стакан на пол и закинул ногу на ногу.
— Выходит, в прошлый раз тебя тут не было?
— Была. В этой самой постели. Я вообще всегда здесь.
— Но я точно был тогда в номере 208. Этой ведь 208‑й?
Она покрутила лед в стакане и сказала со смешком:
— Точно, да не точно. Ты был в другом 208‑м номере. Вот это точно.
Фразы складывались у нее как‑то нетвердо, отчего мне сделалось немного не по себе. Может, потому, что она выпила? В темноте я снял шерстяную шапочку и положил на колени.
— Телефон не работает, — сказал я.
— Знаю, — вяло отозвалась женщина. — Они его отключили. Хотя и знали, как я люблю по телефону разговаривать.
— Они что — держат тебя взаперти?
— Как сказать? Даже не знаю, — сказала она и коротко засмеялась. В потревоженном воздухе ее голос дрогнул.
|
|
|
— Побывав здесь, я потом долго думал о тебе, — говорил я, повернувшись в ее сторону. — Хотел понять, кто ты, что тут делаешь.
— Забавно.
— О чем только ни думал… И все равно — уверенности у меня еще нет. Одни догадки.
— Хм… — Мои слова, похоже, пробудили в ней интерес. — Значит, нет уверенности? Одни догадки?
— Да, — сказал я. — И знаешь, что я тебе скажу? Я думаю, ты — Кумико. Я не догадался сначала, а теперь все больше в этом убеждаюсь.
— Вот оно что? — помолчав немного, радостно поинтересовалась она. — Выходит, я — Кумико?
На какое‑то мгновение я перестал понимать, что происходит. Появилось ощущение, что все получается не так: явился не туда, куда надо, и говорю что‑то не то и не тому, кому нужно. Пустая трата времени, бессмысленный обходной маневр. Сменив позу, я сжал в темноте обеими руками лежавшую на коленях шапочку, желая убедиться в реальности происходящего.
— Да. Тогда все сходится. Ты все время звонила мне отсюда, хотела открыть какой‑то секрет. Секрет, принадлежащий Кумико. Наверное, тот самый, которым настоящая Кумико в реальном мире никак не могла поделиться со мной. И ты хотела сделать это отсюда за нее, выразить особыми словами, как бы секретным кодом.
|
|
|
Женщина помолчала, потом взяла стакан, еще отпила виски и сказала:
— Интересно! Ну, если ты так думаешь, может, так оно и есть. Вдруг я и в самом деле — Кумико? Хотя не знаю… Но если это правда, тогда я должна говорить с тобой ее голосом. Разве не так? Какая‑то путаница получается. Извини, конечно.
— Ничего, — отозвался я и снова уловил беспокойные, неестественные нотки в своем голосе.
Из темноты послышалось покашливание и слова:
— Ну, что же дальше? — Опять смешок. — Как‑то непросто все. Ты спешишь? Можешь еще побыть?
— Не знаю. Трудно сказать.
— Погоди минутку. Извини. Хм… Сейчас все будет готово.
Я подождал немного.
— Итак, ты пришел. Искал и пришел, чтобы меня увидеть? — раздался из темноты серьезный голос Кумико.
Последний раз я слышал его в то летнее утро, когда застегивал молнию у нее на спине. За ушами Кумико пахло незнакомыми духами, которые ей кто‑то подарил. Тогда она ушла и не вернулась. Этот прозвучавший в темноте голос — принадлежал ли он настоящей Кумико, или кто‑то пытался подражать ей — вернул меня на миг в то утро. Я чувствовал аромат ее духов, видел повернутую ко мне спину, белую кожу. Во мраке воспоминания становились насыщенными, обретали куда более яркие краски, чем в реальной жизни. Я сильнее сжал в руках шапочку.
|
|
|
— Точнее, я пришел не за тем, чтобы увидеть тебя. Я пришел забрать тебя отсюда.
В темноте она еле слышно вздохнула.
— Почему ты так хочешь вернуть меня?
— Потому что люблю тебя, — сказал я. — И знаю, что ты тоже меня любишь. Я тебе нужен.
— Ты уверен? — спросила Кумико — или та, что говорила ее голосом. В нем не было насмешки, нет. Но и тепла в этих словах тоже не чувствовалось.
В соседней комнате кубики льда звякнули, ударяясь друг о друга и меняя положение в ведерке.
— Но чтобы вернуть тебя, нужно разгадать кое‑какие загадки.
— Думаешь, это просто? — спросила она. — Хватит ли тебе времени?
Она была права: времени оставалось мало, а вопросов, требующих ответа, больше чем достаточно. Я провел по лбу тыльной стороной ладони, вытирая пот. «Скорее всего, это последний шанс. Давай же, думай!» — сказал я себе.
— Я хочу, чтобы ты помогла мне.
— Каким образом? — послышался голос Кумико. — Вряд ли у меня получится. Впрочем, давай попробуем.
— Первое, что мне надо знать: зачем ты ушла? Почему тебе пришлось покинуть наш дом? Я хочу знать настоящую причину. У тебя был другой, ты мне писала. Я перечитывал это письмо много раз. Отчасти этим можно объяснить что произошло. Но разве в этом настоящая причина? Никак не могу поверить. Я не говорю, что это ложь… мне просто кажется… может, это такая метафора?
— Метафора? — Мои слова, похоже, изумили ее. — Не знаю, конечно, но спать с другим… Какая же это метафора?
— Я имею в виду… мне кажется, это объяснение во имя объяснения. Оно ни к чему не ведет… Это то, что лежит на поверхности. Чем глубже я вчитываюсь в твое письмо, тем больше склоняюсь к этой мысли. Должна быть какая‑то другая причина — более серьезная, настоящая. И почти наверняка здесь замешан Нобору Ватая.
В темноте я почувствовал на себе ее взгляд. «А вдруг она видит меня?» — мелькнуло в голове.
— Замешан? Как же? — продолжал звучать голос Кумико.
— Понимаешь, все так запутано… появляются разные люди, все время происходит что‑то непонятное. Пытаешься разобраться, расставить все по местам, но ничего не выходит. Но стоит отодвинуться подальше и взглянуть со стороны — и сразу видишь четкую связь. Все дело в том, что из моего мира ты перенеслась в мир Нобору Ватая. Этот самый переход — вот что важно. А спала ты с кем‑то или нет — вторично. Внешнее проявление, только и всего. Вот что я хотел сказать.
Не видимая во тьме, она неторопливо потянулась к своему стакану. Напрягая зрение, я вглядывался в темноту, откуда донесся шорох: глаз вроде бы уловил ее движение, но, разумеется, мне только показалось.
— Не всегда один человек обращается к другому только за тем, чтобы сказать правду, Окада‑сан, — услышал я. Это была уже не Кумико. Голос принадлежал не ей и не той сладкозвучной девушке, с которой я говорил вначале, а женщине совершенно незнакомой. Звучал он уверенно, и понятно было, что его обладательница — человек умный. — Точно так же далеко не всегда люди встречаются, чтобы друг другу душу открывать. Понимаешь, что я имею в виду?
— И все же Кумико пыталась передать, сообщить мне что‑то. Правду или не правду — не имеет значения. Она обращалась ко мне. Вот что для меня правда.
Окружавший меня мрак, казалось, начал сгущаться, становился тяжелее и тяжелее, напоминая ночной прилив, который бесшумно приближался и затапливал все вокруг. Надо торопиться. Времени остается не так много. Если освещение включится, они, вполне возможно, явятся сюда искать меня. Наконец, я решился облечь в слова мысли, понемногу обретавшие форму.
— То, что я сейчас скажу, не более чем предположение, но в родословной семейства Ватая есть какая‑то наследственная предрасположенность. В чем она заключается — не скажу. Точно не знаю. Но что‑то определенно есть. Нечто, что вызывает у тебя страх. Из‑за этого ты и побоялась иметь ребенка. Забеременев, испугалась, что наследственность скажется на нем, но открыть мне свою тайну не смогла. С этого все и началось.
Ничего не отвечая, она тихо поставила стакан на столик. Я продолжал:
— А твоя сестра… Она ведь не от пищевого отравления умерла. Нет, причина совсем в другом. В ее смерти виноват Нобору Ватая, и тебе это известно. Сестра, должно быть, что‑то сказала тебе перед смертью, как‑то предупредила. Вероятно, у Нобору Ватая особый дар влиять на людей, с помощью которого он отыскивал наиболее восприимчивых и чего‑то от них добивался. Это испытала на себе Крита Кано — он надругался над ней. Крите каким‑то образом удалось оправиться после этого, а твоя сестра не смогла. Ведь она жила с братом в одном доме, и бежать ей было некуда. Жить с этим дальше она не захотела, предпочла умереть. Твои родители скрывали, что она покончила с собой. Разве не так?
Ответа я не дождался. Она молчала, словно хотела раствориться во мраке.
— Не знаю, как ему это удалось, — говорил я, — но в какой‑то момент его силы выросли многократно. С помощью телевидения и других массмедиа он получил возможность влиять на общество и применяет сейчас свой дар для того, чтобы вытащить на поверхность нечто кроющееся в темных закоулках подсознания больших масс людей и использовать это в своих политических целях. Это очень опасно. То, чего он добивается, роковым образом связано с насилием и кровью и имеет прямое отношение к самым мрачным страницам истории. В результате погибнет множество людей.
В темноте раздался вздох.
— Можно еще виски? — мягко попросила она.
Поднявшись, я подошел к столику у кровати и взял пустой стакан. Этот маневр я уже выполнял в темноте без особого труда. Прошел в другую комнату и при свете фонарика налил виски, положил в стакан несколько кубиков льда.
— Значит, это только предположение?
— Просто я связал, соединил вместе разрозненные мысли, — ответил я. — Доказательств у меня нет. Оснований утверждать, что все случилось как я сказал, — тоже.
— И все же хотелось бы услышать продолжение. Если, конечно, есть что добавить.
Вернувшись в спальню, я поставил стакан на столик, выключил фонарь и снова уселся на стул. Сосредоточился и продолжал:
— Ты не знала точно, что произошло с сестрой. Она о чем‑то предупреждала тебя перед смертью, но ты была слишком мала, чтобы все понять. И все‑таки кое‑что уловила. То, что Нобору Ватая каким‑то образом осквернил, обесчестил сестру. То, что ваш род несет в себе что‑то мрачное, зловещее, и это может быть и в твоей крови, и тебе вряд ли удастся спрятаться от этого. Вот почему в этом доме ты все время была одинока, жила в напряжении, в необъяснимой скрытой тревоге. Как медуза в аквариуме.
После окончания университета и того шабаша, который подняли вокруг нас с тобой, ты, в конце концов, вышла за меня и рассталась с семейством Ватая. Жизнь наша протекала спокойно, и ты понемногу забывала о мрачном беспокойстве, мучившем тебя прежде. Появились новые знакомые, ты стала другим человеком — в общем, постепенно приходила в себя. Шло к тому, что все будет хорошо, однако, к несчастью, добром это не кончилось. В какой‑то момент ты инстинктивно ощутила приближение той темной силы, от которой, казалось, тебе удалось освободиться. А когда поняла, что происходит, запаниковала. Ты растерялась, не знала, что делать, и, чтобы узнать правду, решила поговорить с Нобору Ватая, встретилась с Мальтой Кано, надеясь, что она поможет. Только мне ты не могла открыться.
Скорее всего, все началось, когда ты забеременела. У меня такое чувство. Это и перевернуло все. Первое предупреждение я получил в тот самый день, когда ты сделала аборт, вечером, в Саппоро, от гитариста. Вероятно, беременность разбудила то, что было скрыто, дремало в тебе. А Нобору Ватая как раз ждал, когда оно проснется. Наверное, он только на такую сексуальную связь с женщиной способен. Вот почему, почувствовав, что это нарастает в тебе, выходит на поверхность, он постарался насильно оторвать тебя от меня и привязать к себе. Ты ему совершенно необходима. Ты должна сыграть для него ту же роль, которую сыграла твоя старшая сестра.
Я закончил, наступила тишина. Все догадки и предположения высказаны. Часть из них основана на неясных и смутных мыслях, уже давно крутившихся в мозгу, остальные возникли, пока я излагал в темноте свои мысли. Возможно, заключенная во мраке энергия заполнила пустые клеточки в моем воображении. Или помогло присутствие здесь этой женщины? Но как бы то ни было, все эти догадки по‑прежнему не имели под собой никаких оснований.
— Как интересно! — произнесла наконец она — снова игривым тоном. Ее голос быстро переключался с одной интонации на другую. — Так‑так. Получается, я оставила тебя; опозоренная, решила скрыться от посторонних глаз. Это мне напоминает туман на мосту Ватерлоо, «…дружбу прежних дней» [[66]], Роберта Тейлора с Вивьен Ли…
— Я заберу тебя отсюда, — оборвал я ее. — Верну в наш мир, где живут коты с загнутыми на самом кончике хвостами, где маленькие садики, где по утрам звенят будильники.
— Как же ты это сделаешь? — спросила она. — Как вытащишь меня отсюда? А, Окада‑сан?
— Знаешь, как в сказках бывает? Развею злые чары.
— Вот оно что! — произнес голос. — Но погоди. Ты считаешь, что я Кумико и забрать с собой хочешь Кумико. А вдруг я — совсем не Кумико? Что тогда? Может, ты не ту вызволять собрался. Ты уверен, что все так, как ты думаешь? Может, лучше сесть и подумать еще раз?
Я сжал в руке лежавший в кармане фонарик. Никого, кроме Кумико, здесь быть не может. Но доказать я ничего не могу. В конце концов, все это — только предположения, не больше. Ладонь в кармане стала мокрой от пота.
— Я заберу тебя, — повторил я, сдерживаясь. — Для этого я сюда и пришел.
Чуть слышно зашуршали простыни — она повернулась на кровати.
— Точно? Уверен?
— Уверен. Я заберу тебя.
— Не передумаешь?
— Нет. Я твердо решил.
Она надолго замолчала, будто хотела воспользоваться паузой, чтобы что‑то проверить. Потом глубоко вздохнула, словно подводя черту.
— У меня есть для тебя подарок, — сказала она. — Так, ничего особенного, но может пригодиться. Свет не включай. Сюда руку. Здесь, на столике. Вот, вот.
Оторвавшись от стула, я осторожно протянул во тьму правую руку, как бы измеряя окружавшую меня пустоту, почувствовал, как покалывает в кончиках пальцев, и в следующий момент коснулся лежавшего на столе предмета. У меня перехватило дыхание. Бейсбольная бита!
Взявшись за рукоятку, я поднял ее над головой. Да — та самая бита, которую я отобрал у парня с чехлом от гитары. Она! Почти наверняка. Рукоятка, вес… Точно, она. Но тщательно ощупав биту, я обнаружил, что к ней прямо над фабричным клеймом что‑то присохло. Пучок волос, плотный и жесткий. Пальцы не могли ошибиться — волосы человеческие. Несколько слипшихся от запекшейся крови волосков. Что же получается? Кто‑то этой битой кому‑то — возможно, Нобору Ватая — заехал по голове. Я с трудом вытолкнул из себя застрявший в горле воздух.
— Это твоя бита?
— Может быть, — выдавил я, стараясь успокоиться. В непроглядной тьме голос опять стал звучать непривычно — точно вместо меня говорил другой человек, скрывающийся от моего взора. Я откашлялся и, убедившись, что голос все‑таки принадлежит мне, добавил: — Похоже, однако, что ею кого‑то били.
Женщина молчала. Я опустил биту, зажал ее между ног и сказал:
— Ты знаешь, конечно… Этой битой кто‑то размозжил голову Нобору Ватая. В новостях по телевизору сказали. Он сейчас в больнице в тяжелом состоянии, без сознания и может умереть.
— Не умрет, — послышался голос Кумико. Она проговорила эти слова с безразличием — совершенно бесстрастно, словно зачитывала текст из учебника истории. — Хотя сознание к нему может и не вернуться и он так и будет блуждать во мраке. А что это за мрак — не известно никому.
Я нащупал стоявший у ног стакан, вылил в рот его содержимое и проглотил, не задумываясь. Безвкусная жидкость попала в горло, прошла по пищеводу. Почему‑то стало холодно, и появилось неприятное ощущение — издалека, из бескрайнего мрака, на меня медленно что‑то надвигалось. Сердце учащенно забилось в предчувствии чего‑то.
— Времени мало остается. Скажи, если можешь: что это за место такое? Где мы находимся? — спросил я.
— Ты здесь уже не в первый раз и знаешь, как сюда попасть — живым и невредимым. Так что тебе должно быть известно, что это за место. Хотя это уже не имеет большого значения. Важно…
В этот самый момент раздался стук в дверь — громкий и резкий, будто забивали гвоздь в стену. Два удара, потом еще два. Тот же стук, что я слышал в прошлый раз. Она глотнула воздух.
— Беги! — Это точно был голос Кумико. — Еще успеешь пройти сквозь стену.
Правильно или нет, но я — здесь, и я должен победить это. Это моя война, и я должен ее выиграть…
— Никуда я не побегу, — сказал я Кумико. — Я заберу тебя отсюда.
Я поставил стакан на пол, надел шерстяную шапочку и, сжав покрепче биту, которую держал между колен, медленно направился к двери.
37. Всего‑навсего настоящий нож
•
Давнее пророчество
Освещая себе дорогу и стараясь двигаться бесшумно, я направился к двери. Правая рука сжимала биту. И тут снова застучали — два удара, пауза, опять два удара — на этот раз еще сильнее и резче. Я вжался в стену возле самой двери и, затаив дыхание, стал ждать.
Стук больше не повторялся, и в номере воцарилась полная тишина, будто ничего и не было. Однако я чувствовал, что за дверью кто‑то есть. Он стоял так же, как и я, не дыша и напрягая слух, пытаясь уловить чужое дыхание, биение сердца или движение мысли. Я как мог сдерживал дыхание, чтобы не вызвать ни малейшего колебания воздуха. Меня здесь нет, говорил я себе. Меня здесь нет, меня вообще нигде нет.
Замок открылся. Неизвестный двигался осторожно, растягивая каждое движение. Сопровождавшие их звуки как бы дробились на мелкие бессмысленные осколки. Повернулась ручка, еле слышно скрипнули дверные петли. Сердце в груди колотилось все чаще. Я попытался как‑то успокоить его, но ничего не вышло.
В комнату кто‑то вошел, и воздух чуть всколыхнулся. Я весь сжался — все пять чувств обострились, чтобы ощутить присутствие чужака: инородную смесь запахов теплой одежды, сдерживаемого дыхания и возбуждения, скрытого в молчании. А вдруг у него нож? Очень может быть. Сразу вспомнился яркий серебристый проблеск в темноте. Почти не дыша, притаившись, я еще сильнее стиснул биту в руках.
Войдя, неизвестный затворил дверь и повернул замок. Встав к двери спиной, он старался разглядеть в комнате хоть что‑нибудь. Мои руки, крепко державшие биту, стали мокрыми от пота. Захотелось вытереть ладони о брюки, но любое лишнее движение могло оказаться роковым. Я вспомнил скульптуру птицы в саду заброшенного дома Мияваки и, чтобы не выдать своего присутствия, слился с ней в единое целое, перенесясь туда, в залитый слепящим солнечным светом летний сад, и устремив в небо неподвижный сердитый взгляд.
У вошедшего оказался с собой фонарь, и он включил его, разрезав узким прямым лучом темноту. Светил фонарик слабо. Видно, маленький, похожий на мой. Я ждал, когда неизвестный пройдет со своим фонарем мимо, но он и не думал двигаться с места. Луч по очереди выхватывал предметы — вазу для цветов, серебряный поднос на столе (снова призывно блеснувший по тьме), диван, торшер… Вот он прочертил линию у самого моего носа, выхватил кусочек пола в нескольких сантиметрах от моих ног. Как змея языком, облизал каждый уголок комнаты. Казалось, ожидание будет тянуться вечно. Страх и напряжение острой болью буравили мое сознание.
Все мысли в сторону, подумал я. И фантазии туда же. Как написал в своем письме лейтенант Мамия: «Из‑за этих фантазий жизни можно лишиться».
В конце концов, луч фонарика начал медленно, очень медленно продвигаться вперед. Похоже, неизвестный хотел пройти в заднюю комнату. Я еще сильнее сжал биту и вдруг заметил, что ладони сразу высохли — просто пересохли.
Незнакомец шагнул в мою сторону, потом еще раз, будто проверяя пол под ногами. Я задержал дыхание. Еще пара шагов — и он будет рядом. Два шага — и я смогу покончить с этим кошмаром. Но в этот момент свет погас, и тьма опять поглотила все вокруг. Он выключил фонарик. Я пытался заставить голову работать в темноте быстрее, однако она не хотела слушаться. По телу пробежал незнакомый прежде холодок. Неужели он меня заметил?
«Шевелись, — сказал я себе. — Чего замер?» Попробовал отскочить влево, однако ноги не слушались, будто приросли к полу, как у птицы, что никак не могла оторваться от своего постамента. Я нагнулся и еле успел отклонить в левую сторону непослушное тело. В этот миг что‑то твердое и холодное, как сосулька, ударило меня в правое плечо и уперлось в кость.
Шок словно разбудил меня — ноги тут же ожили. Я прыгнул влево, увертываясь и пытаясь достать невидимого противника. Кровь толчками пульсировала в сосудах, каждый мускул, каждая клеточка тела жадно требовали кислорода. Правое плечо немело, но боли пока не было. Она придет потом. Я замер. Мой противник тоже не двигался. Затаив дыхание, мы стояли друг против друга в темноте, ничего не видя и не слыша.
Неизвестный без предупреждения снова пустил в ход нож. Лезвие, как жалящая пчела, мелькнуло возле самого лица и чиркнуло острым кончиком по правой щеке, рассекая кожу, как раз на месте пятна. Рана, по всей вероятности, оказалась неглубокой. Нет, он тоже меня не видит, иначе уже давно бы прикончил. Я изо все сил размахнулся битой, норовя угодить в темноте по размахивавшему ножом противнику, и промазал. Бита лишь просвистела в воздухе, но от этого смачного свиста стало чуть легче. Силы пока равны. Он задел меня два раза, но раны не смертельны. Ни он, ни я друг друга не видим. У него — нож, у меня — бита.
Игра в кошки‑мышки продолжалась. Мы оба пытались справиться с дыханием и напряженно всматривались в темноту, чтобы сразу засечь, когда противник шевельнется. По щеке текла кровь, но, к своему удивлению, страха я больше не чувствовал. «Это всего‑навсего нож, — говорил я себе. — Ну зацепил он меня. Подумаешь!» Я выжидал. Когда он снова на меня бросится? Сколько же можно ждать? Я сделал вдох и беззвучно выдохнул. Ну же, давай! Шевелись! Вот он я! Налетай! Я тебя не боюсь!
Вот он! Нож с силой полоснул ворот моего свитера. Кончик лезвия прочертил у самого горла, не достав совсем чуть‑чуть. Я дернулся, отскочил, поспешно выпрямился и, размахнувшись битой, ударил наугад… и попал. Удар вышел не сильный — таким кости не сломаешь — и пришелся не в самое уязвимое место: скорее всего куда‑то в ключицу, — но все равно довольно ощутимый. Я почувствовал, как он дернулся от боли, услышал, как громко хватанул ртом воздух. Сделав короткий замах, я ударил снова — примерно в то же место, только чуть выше, откуда доносилось дыхание противника.
Классный удар! Наверное, бита угодила по шее. Послышался отвратительный хруст ломающихся костей. Голова! С третьего раза я заехал ему по голове. Он отлетел в сторону, как‑то странно коротко вскрикнул и грохнулся на пол. Прохрипел несколько раз и затих. Я зажмурился и, не раздумывая, нанес еще один, последний удар туда, откуда доносились хрипы. Ударил вопреки собственной воле — просто у меня не оставалось другого выхода. Ненависть, страх… все это ни при чем. Ударил, потому что должен был ударить. Послышался треск. Точно арбуз раскололся. Я стоял, крепко держа биту перед собой, и меня колотила мелкая дрожь. И никак не хотела униматься. Сделав шаг назад, я вытащил из кармана фонарик.
— Не смотри! — остановил меня чей‑то громкий возглас. Это вскрикнула из растекшегося в задней комнате мрака Кумико. Но я не выпускал фонарь из левой руки — я должен знать, что это было, должен увидеть то, что лежит сейчас в темноте. То, что я уничтожил. Где‑то в глубине сознания я понимал, почему Кумико не хочет этого. Мне не надо смотреть на это. И все же рука с фонарем сама собой потянулась вперед.
— Не делай этого! Прошу! — снова воскликнула она. — Не смотри, если хочешь забрать меня отсюда!
Я стиснул зубы и медленно выпустил воздух из легких — будто затворил тяжелое окно. Дрожь в теле не проходила. Все вокруг было пропитано мерзким запахом — пахло мозгами, насилием, смертью. И все из‑за меня. Я повалился на оказавшийся рядом диван, борясь с позывами рвоты. В конце концов, содержимое моего желудка оказалось на ковре, а меня все продолжало выворачивать наизнанку. Рвало желудочным соком, скоро он кончился, но спазмы все не утихали, выжимая из меня уже только воздух и слюну. Бита выпала из рук и со стуком покатилась в темноте по полу.
Когда желудок немного успокоился, я собрался было обтереть рот платком, но не смог пошевелить рукой. Подняться с дивана тоже оказалось не под силу.
— Пора домой, — сказал я в темноту. — Все кончилось. Пойдем.
Она не ответила.
В номере уже никого не было. Утонув в мягком диване, я прикрыл глаза.
Силы покидали меня, вытекая из пальцев, плеч, шеи, ног. Вместе с ними утихала и боль в ранах. Тело неуклонно теряло вес, лишалось материальной сущности. Но я не испытывал ни беспокойства, ни страха и, не противясь, отдался во власть чего‑то огромного, теплого и мягкого. Я передал ему собственную плоть. Все происходило совершенно естественно. Я продвигался сквозь ту желеобразную стену. Для этого надо лишь довериться ласковому течению. Больше я сюда не вернусь, думал я, проникая все дальше. Все кончилось. Но куда же подевалась Кумико? Я должен был забрать ее. Ради этого я и убил его. Да, именно ради этого расколол ему битой череп, как арбуз. Ради этого я… Но больше думать я не мог. Глубокое болото под названием Ничто засосало сознание.
* * *
Я пришел в себя в полной темноте, сидя на земле и, как обычно, подпирая спиной стенку. Я снова очутился в колодце.
Однако сейчас здесь было не так, как всегда. Появилось что‑то новое, незнакомое мне. Сосредоточившись, я пытался разобраться, в чем дело. Что‑то не так. Но что? Я почти ничего не чувствовал. Меня будто парализовало, и я воспринимал окружающее не полностью, отрывочно. Казалось, меня по ошибке запихали куда‑то не туда. Но прошло немного времени, и до меня, наконец, дошло.
Вода! Кругом вода.
Это уже был не тот высохший колодец. Я сидел в воде по пояс. Чтобы успокоиться, сделал несколько глубоких вдохов. Что происходит? В колодец поступает вода. Не холодная — скорее чуть теплая, какая бывает в бассейне с подогревом. Мне пришло в голову проверить карманы: не остался ли фонарик? Вдруг я прихватил его с собой из другого мира? Существует ли связь между тем, что случилось там, и этой реальностью? Но руки не двигались. Я не сумел даже пальцем пошевелить. В ногах и руках силы совсем не осталось, и я никак не мог подняться.
Надо спокойно все обдумать. Начнем с того, что вода доходит только до пояса, так что можно не бояться утонуть. Правда, я совсем ослаб и не в состоянии шевельнуться, ну и что? Просто истратил все силы без остатка. Время пройдет — и силы вернутся. Ножевые раны, кажется, неглубокие, а то, что тело онемело, даже хорошо — по крайней мере нет боли. Кровь на щеке, похоже, остановилась и засохла.
Прижавшись головой к стенке, я говорил себе: «Все в порядке. Нечего беспокоиться». По всей вероятности, все кончилось. Теперь надо дать телу передышку и выбираться на поверхность, возвращаться в свой, залитый светом мир… Но почему вдруг пошла вода? Колодец высох давным‑давно, умер, воды в нем не оставалось ни капли. И вот ни с того ни с сего ожил. Имеет ли это какое‑то отношение к тому, что я совершил там? Вполне возможно. Видимо, неожиданно выбило пробку, закрывавшую грунтовым водам путь наверх.
* * *
Немного погодя я обратил внимание на одно весьма неприятное обстоятельство. Поначалу мне никак не хотелось с ним мириться, и я мысленно стал искать основания, которые позволили бы отрицать данный факт. Пытался убедить себя, что это мне только кажется. Что это — галлюцинация, вызванная темнотой и утомлением. И все же факт пришлось признать. Сколько ни морочь себе голову, все равно никуда не денешься.
Вода прибывала.
Только что, казалось, она едва доходила до пояса, а теперь уже подобралась к согнутым коленям. Поднималась медленно, но уверенно. Я снова захотел двинуться с места, усилием воли стараясь найти в себе хоть каплю сил, но ничего не получилось. Смог только чуть‑чуть наклонить шею. Я поднял глаза. Крышка по‑прежнему наглухо закрывала колодец. Попробовал взглянуть на часы на левой руке — не вышло.
Вода проникала в колодец через какую‑то щель, причем все быстрее и быстрее. Поначалу сочилась совсем неслышно и вот уже почти хлестала, да еще с шумом. Быстро добралась до груди. На сколько она еще поднимется?
«Будь осторожен с водой», — говорил мне Хонда‑сан. Ни тогда, ни потом я не обращал особого внимания на это предсказание. Его слов я не забыл (они прозвучали настолько необычно, что их трудно было забыть), но и всерьез к ним не относился. Для нас с Кумико встреча с Хондой осталась «безобидным эпизодом». Я любил чуть что шутить с Кумико: «Будь осторожна с водой». И мы смеялись. Мы были молоды и в предсказаниях не нуждались. Жизнь сама была как предсказание. Но в конечном итоге Хонда оказался прав. Вода подступает, и дело совсем худо.
Я подумал о Мэй Касахаре. Представил — как наяву увидел: она снимает с колодца крышку. Картина получилась такая реальная и четкая, что, казалось, я могу войти в нее, стать частью этого образа. Тело не двигалось, зато воображение работало. А что еще я мог сделать?
— Эй, Заводная Птица! — гулко отразился от стенок колодца голос Мэй Касахары. Я не подозревал, что когда в колодце есть вода, эхо звучит гораздо громче. — Что ты там делаешь? Опять думаешь?
— Да ничего я не делаю, — проговорил я, подняв лицо кверху. — Долго объяснять. Я пошевелиться не могу, а тут еще откуда‑то вода пошла. Раньше ведь колодец был сухой, а теперь в нем воды полно. Так и утонуть недолго.
— Бедненький! — сказала Мэй Касахара. — Из сил выбивался. Чтобы Кумико‑сан спасти, сам высох весь. Может, ты ее и спас. Вполне возможно. А по ходу дела и многих других тоже. Только самого себя спасти не сумел. И никто другой тебя не спас. Все силы растратил, судьбу поставил на карту, чтобы их спасти. Свои семена — все до последнего зернышка — на чужом поле посеял. Ничего в сумке не осталось. Какая несправедливость! Как я тебе сочувствую, Заводная Птица! Честное слово! Но, в конце концов, ты сам сделал такой выбор. Ты меня понимаешь?
— Понимаю.
Правое плечо вдруг тупо заныло. Выходит, все происходило на самом деле, подумал я. Он действительно ударил меня ножом — настоящим ножом.
— А тебе страшно умирать? — спросила Мэй Касахара.
— Конечно. — Я услышал, как отзывается эхом мой собственный голос — мой и в то же время не мой. — Умереть здесь, в этой черной дыре… Конечно, страшно.
— Прощай, бедная Заводная Птица! Дело плохо, но я ничего не могу сделать. Ведь я — очень‑очень далеко.
— Прощай, Мэй. Ты обалденно смотришься в бикини.
— Прощай, бедная Заводная Птица! — услышал я едва слышный голос девушки.
Крышка плотно закрылась. Картинка исчезла, но ничего не случилось. Этот образ никак не связывался с происходящим.
— Мэй! Где же ты? Ты мне так нужна! — выкрикнул я во все горло вверх, в невидимый зев колодца.
* * *
Вода уже поднялась к шее, стягивая ее, как веревочная петля, приготовленная для осужденного на казнь. В предчувствии конца стало трудно дышать. Вода давила на сердце, лихорадочно отсчитывавшее время, которое мне осталось. Если она будет подниматься с такой скоростью, минут через пять зальет рот, нос, легкие. Тогда уже шансов не останется. Я воскресил этот колодец и сам стану его жертвой. «Не такая уж плохая смерть», — сказал я себе. В конце концов, в мире полно возможностей загнуться еще более жутким способом.
Я закрыл глаза, готовясь принять настигавшую смерть настолько спокойно, насколько это в моих силах. Старался преодолеть страх. По крайней мере, после меня что‑то останется. Пустячок, а приятно. Хоть какая‑то добрая весть. А добрые вести дают о себе знать тихо. Вспомнив эти слова, я попробовал улыбнуться, но без особого успеха и шепнул себе: «А умирать все‑таки страшно». Это были мои последние слова. Прозвучали они не слишком впечатляюще, но изменить уже ничего нельзя. Вода залила рот, добралась до носа. Я не мог больше дышать, а легкие отчаянно требовали воздуха. Но воздуха не было. Осталась лишь тепловатая вода.
Жизнь уходила. Такова участь всех, кто живет на этом свете.
Рассказ об утиной братии
•
Тень и слезы
(Рассуждения Мэй Касахары. Часть 7)
«Здорово, Заводная Птица!
Доходят хоть до тебя мои письма?
То есть я уже столько писем тебе написала, а получаешь ты их или нет — не знаю. Не уверена, что точно помню твой адрес, а обратный и вообще не пишу. Может, валяются сейчас мои письма на почте, пылятся на полке, где написано: «Невостребованная корреспонденция. Адресат неизвестен», — и никому до них дела нет. До сих пор я думала: «Ну, не дойдет, так не дойдет. Подумаешь, велика важность!» Я просто писала тебе, излагала свои мысли на бумаге. Когда я к тебе обращаюсь, у меня очень гладко, без запинки, получается. Сама не знаю, почему. Интересно, почему, а?
Но это письмо… я хочу, чтобы оно до тебя дошло. Очень‑очень хочу.
* * *
Ты удивишься, но сначала я расскажу об утиной братии.
Я тебе уже писала, что у фабрики, где я работаю, — огромная территория; на ней и лес, и пруд, и все, что хочешь. Гулять там одно удовольствие. Пруд довольно большой, и в нем живут утки — штук, наверное, двенадцать. Как в их семействе все устроено — я совершенно без понятия. Может, у них свои разборки, типа «с этим дружим, а с этим — нет», но я пока ни разу не видала, чтобы они драку затеяли.
Пруд уже начинает покрываться льдом — декабрь все‑таки, но ледок еще тонкий, и даже в холодную погоду пруд не весь замерзает, и уткам остается место поплавать. А в сильные холода, говорят, когда лед толстый, наши девчонки катаются там на коньках, и утиной братии (странно, наверное, я их называю, но уже так привыкла) приходится перебираться в другое место. Я сама коньки не люблю, так что, по мне, лучше бы пруд не замерзал, но так не бывает. Раз уж эти утки живут в таком холодном краю, ко всему должны быть готовы.
Под конец недели я все время хожу на пруд, чтобы понаблюдать за ними. Два, три часа могу просидеть и не заметить, как пробежит время. Одеваюсь, как на охоту на белого медведя — теплые колготки, шапка, шарф, сапоги, пальто с меховой подстежкой; сяду на камень и одна часами гляжу на эту братию. Иногда подкармливаю их черствым хлебом. Понятное дело: кроме меня, ни у кого на это времени нет.
Ты не представляешь, Заводная Птица, какие эти утки симпатичные. Можно сколько хочешь на них смотреть и не надоест. Никак не пойму: почему никто на них внимания не обращает? Зачем надо куда‑то тащиться и деньги платить, чтобы какой‑нибудь дурацкий фильм посмотреть? Знаешь, они летят, хлопают крыльями, когда на лед садятся, скользят и — бац! — падают. Потеха! Прямо как в комедии по телику. Я же одна — вот и хохочу во все горло. Они, конечно, не нарочно это делают, чтобы меня рассмешить. Нет, эта братия честно старается жить на полную катушку. Ну, падают иногда… Такие миляги!
Утки так забавно шлепают лапками — они у них оранжевые, как детские резиновые сапожки, но совсем не приспособлены, чтобы по льду ходить. Скользят все время, шлепаются. Им ведь на лапки, чтобы не скользили, галоши не наденешь. Поэтому зима для утиной братии, надо думать, — не очень‑то радостное время. Интересно, что они там у себя в голове думают про лед и все такое. По‑моему, он у них не вызывает особо отрицательных эмоций. Мне так кажется, когда я на них смотрю. Может, ворчат иногда: «Опять этот лед! Ну что с ним будешь делать!» А вообще, похоже, этим уткам и зимой неплохо живется. Вот еще что мне в них нравится.
Пруд находится в лесу, идти до него далеко. В такое время года, если только день не очень теплый, туда никто не ходит (кроме меня, разумеется). Иду по проложенной между деревьев дорожке, сапоги хрустят по льду, в который превратился выпавший недавно снег. Птички вокруг. Кутаюсь в воротник, обматываю шею шарфом, от дыхания в воздух вырываются белые струйки пара, в карманах хлеб… Шагаю по лесной дорожке, думаю про утиный народец, и на душе тепло и радостно становится. И тут до меня доходит, что я уже давным‑давно не чувствовала себя такой счастливой.
Ладно, хватит об утках.
* * *
Если честно, Заводная Птица, я проснулась час назад — ты мне приснился. Села за стол и решила тебе написать. Сейчас… (погоди, на часы посмотрю) 2:18 ночи. Легла я как обычно, без чего‑то десять, пожелала спокойной ночи своим уткам и крепко уснула. Но тут вдруг — раз! — и очнулась. Сон это был или нет — никак не пойму. Что снилось — не помню. Может, и не снилось ничего. Но что бы это ни было, я точно слышала твой голос у самого уха. Ты громко звал меня. От этого я и вскочила.
Открыла глаза: в комнате полумрак. В окно луна светит. Огромная, похожая на серебристый поднос из нержавейки, она висела над холмом, и ее свет в окне напоминал разлившуюся по полу белую лужу. Я села на кровати и изо всех сил стала думать, что произошло. Зачем ты меня по имени звал? Твой голос я так четко слышала. Сердце лихорадочно колотилось в груди и долго не могло успокоиться. Будь я дома, тут же оделась бы — ночь на дворе, ну и что? — и побежала к тебе по нашей дорожке. А из этих гор, за пятьдесят тысяч километров, разве добежишь куда‑нибудь?
И что, ты думаешь, я сделала?
Догола разделась. Ха‑ха! Почему? Лучше не спрашивай. Сама толком не знаю. Так что молчи и слушай дальше. В общем, все с себя сняла, встала с постели и опустилась на колени на залитый серебряным лунным светом пол. Отопление не работало, и в комнате, наверное, было прохладно, но холода я не чувствовала. В окно светила луна, и в этом свете было что‑то такое… особенное. Оно плотно обтягивало мое тело тонкой защитной кожицей. Какое‑то время я просто стояла, а потом стала подставлять себя лунному свету по очереди с разных сторон. Как бы тебе сказать? Мне казалось, я веду себя совершенно естественно. Свет был такой красивый, необыкновенный, что я удержаться не могла. Поворачивала к свету шею, плечи, руки, груди, животик, ноги, попку, потом… ну, ты знаешь… Как будто под душем мылась.
Увидел бы меня кто‑нибудь, точно бы подумал: «Совсем ненормальная». За лунопоклонницу бы принял, у которой от лунного света крыша поехала. Но конечно, никто меня не видел. Хотя, может, мой парень‑мотоциклист был где‑нибудь рядом и глядел на меня. Ну да что об этом говорить. Умер он, но если б захотел посмотреть, я бы ему разрешила. С радостью.
Нет, никто на меня не смотрел. Я одна была в лунном свете. Закрыла глаза и думала об утках, которые спали, должно быть, где‑нибудь у пруда. Как мне было с ними тепло и радостно днем! Короче, утки для меня теперь — что‑то вроде магического амулета.
Я еще долго стояла на коленях. Совершенно голая, одна в лунных лучах. Они выкрасили все мое тело волшебной краской, и от него по полу до самой стены падала острая темная тень. Но тень была не моя. Я видела силуэт какой‑то женщины. Незнакомой, зрелой, а не угловатой девчонки, вроде меня. С более округлыми формами, такой грудью и сосками, что мне и не снилось. И все же тень была моя — она только вытянулась и приобрела другую форму. Стоило мне пошевелиться — и тень повторяла мое движение. Я вертелась в разные стороны — хотела понять, какая связь между мной и тенью. Откуда взялась такая разница? Но так толком и не поняла. Чем больше смотрела, тем чуднее мне казалось.
А сейчас, Заводная Птица, я подошла к месту, какое трудно объяснить. Получится у меня или нет — не знаю.
Короче, для экономии времени скажу так: я ни с того ни с сего расплакалась. Получилось, как в каком‑нибудь киносценарии: «Мэй Касахара: Неожиданно закрывает лицо руками и, громко рыдая, падает в слезах». Не удивляйся, я все время от тебя скрывала, но на самом деле я страшная плакса. Чуть что — сразу в слезы. Это моя тайная слабость. Так что у меня это запросто — взять и завыть без всякой причины. Правда, долго не плачу. Сразу себе говорю: «Пора завязывать!» — и все. Тут же — стоп. Слезы у меня близко, зато так же легко остановиться могу. Ворона плаксивая! Но в эту ночь я никак не могла остановиться. Как будто из меня пробку вынули. Из‑за чего разревелась — не пойму, поэтому и не знала, как остановиться. Слезы хлестали, как кровь из большой раны. Их столько из меня вытекло — не поверишь! Я уже стала бояться, как бы в мумию не превратиться из‑за обезвоживания организма.
Кап! кап! кап! — слезы капали прямо в серебристую лужу из лунного света и растворялись в ней. Мне казалось, что слезинки всегда были частичками этого света. Летя к земле, они купались в лучах и красиво переливались, прямо как как кристаллы. Я вдруг заметила, что тень моя тоже плачет и каждая слезинка роняет свою четкую тень. Ты видел когда‑нибудь тени от слез, Заводная Птица? Они не такие, как обычные тени. Ничего похожего. Они приходят из какого‑то другого, далекого мира в наши сердца. Или нет. Мне пришло в голову: может, слезы, которые проливает моя тень, настоящие, а те, что из моих глаз льются, — просто тени? Думаю, ты ничего не понял, Заводная Птица. Что может случиться, когда глухой ночью семнадцатилетняя девчонка нагишом ревет под луной? Да ничего.
* * *
Вот что произошло час назад в этой комнате. А сейчас я сижу за столом и пишу карандашом это письмо (одетая, конечно).
Ну, пока, Заводная Птица! Как бы это сказать… Вместе с лесной утиной братией желаю тебе тепла и счастья. Если с тобой что‑нибудь случится, зови меня в следующий раз громче, не стесняйся.
Спокойной ночи».
Два вида новостей
•
Исчезнувшее без следа
— Корица притащил тебя сюда, — сказала Мускатный Орех.
Первое, что я почувствовал, придя в себя, была боль во всех ее разнообразных проявлениях, боль, которая скручивала и ломала мое тело. Болели ножевые раны, каждый сустав, каждая косточка, каждый мускул. Должно быть, спасаясь бегством от преследователей, в темноте я несколько раз крепко обо что‑то приложился. Но то была какая‑то неправильная боль — нечто очень близкое к боли, однако с уверенностью назвать это болью было нельзя.
Дальше я понял, что нахожусь в «резиденции», лежу на диване в «примерочной», одетый в незнакомую новую темно‑синюю пижаму и накрытый одеялом. Шторы раздвинуты, через окно в комнату вливается яркое утреннее солнце. Наверное, часов десять. Свежий воздух, время продолжает свой ход… Как это все? В голове не укладывалось.
— Корица притащил тебя сюда, — повторила Мускатный Орех. — Раны у тебя не очень серьезные. Та, что на плече, довольно глубокая, но, к счастью, сосуды не задеты. А на лице — вообще пустяк, царапина. Чтобы не осталось шрамов, Корица их зашил — иголка с ниткой оказались под рукой. Вполне прилично получилось. Нитку можешь сам через несколько дней вытащить или в больницу сходи.
Я открыл было рот, но язык не слушался. Удалось только втянуть в себя воздух и выдохнуть, издав резкий, неприятный звук.
— Тебе лучше пока лежать спокойно и не разговаривать, — продолжала Мускатный Орех, сидевшая рядом на стуле, положив нога на ногу. — Корица сказал, что ты слишком долго просидел в колодце, и все могло кончиться очень плохо. Меня ни о чем не спрашивай. Я толком ничего не знаю. Посреди ночи раздался звонок, я вызвала такси и примчалась сюда. А что происходило до этого, мне неизвестно. Одежда на тебе была вся мокрая и в крови. Мы ее выбросили.
Судя по ее костюму — не такому изысканному, как обычно, — она, похоже, в самом деле собиралась впопыхах. Кремовый кашемировый свитер, под ним — мужская рубашка в полоску, шерстяная юбка оливково‑зеленого цвета. Никаких украшений, волосы наспех собраны сзади в пучок. Немного заспанное лицо. Но все равно вид у нее был как на фотографии в каталоге. Мускатный Орех сунула в рот сигарету, прикурила, по обыкновению резко щелкнув золотой зажигалкой, и, прищурив глаза, затянулась. Услышав щелчок зажигалки, я убедился, что действительно не умер. По всей видимости, Корица вызволил меня из колодца в самый последний момент.
— Корица все понимает и чувствует, — сказала она. — И в отличие от нас с тобой, всегда серьезно взвешивает разные варианты и возможности развития событий. Но даже ему не пришло в голову, что вода так неожиданно затопит колодец. Такой возможности он не предполагал. Поэтому еще немного — и ты бы погиб. Мальчик даже запаниковал. Я его таким никогда не видела.
Мускатный Орех едва заметно улыбнулась.
— Я уверена — он тебя любит.
Она еще что‑то говорила, но я уже ничего не слышал. Заломило в глазах, веки, налившись страшной тяжестью, закрылись, и я, как на лифте, стал погружаться в темноту.
* * *
Чтобы восстановиться, моему телу понадобилось ровно два дня. Все это время Мускатный Орех ухаживала за мной. Я не имел сил подняться, разговаривать, не мог есть — лишь выпил несколько глотков апельсинового сока да сжевал пару кусочков персика из банки. Вечером она уезжала домой, а утром возвращалась. Ночью возле меня делать было нечего, потому что я спал как убитый. Впрочем, не только ночью, но по большей части и днем. Наверное, для выздоровления сон нужен был мне в первую очередь.
Корицу я так ни разу и не видел. Мне показалось, что он — не знаю почему — намеренно избегал встречи со мной. Я слышал, как въезжала в ворота его машина — через окно доносилось специфическое басовитое урчание мотора, какое бывает только у «порша». На «мерседесе» он больше не ездил; привозил и увозил мать, доставлял одежду и продукты на своей машине. Но в дом не входил, передавал все, что привез, Мускатному Ореху в прихожей и тут же уезжал.
— С «резиденцией» мы скоро расстанемся, — заявила она. — А моими дамами опять придется заниматься мне. Значит, так тому и быть. Ничего другого не остается, буду продолжать, пока есть силы. Это судьба. А тебе с нами, наверное, делать больше нечего. Вот кончится все, поправишься, и будет лучше, если забудешь о нас поскорее. Потому что… Да, совсем забыла тебе сказать. О твоем брате — точнее, о брате твоей жены. О Нобору Ватая.
Мускатный Орех принесла из другой комнаты газету и положила на стол.
— Вот, Корица привез. Вчера в Нагасаки твоего шурина хватил удар. Его отвезли в больницу, но он до сих пор без сознания. В газете пишут, что неизвестно, выздоровеет он или нет.
Нагасаки? Я с трудом понимал, что она говорит. Собрался что‑то сказать, но слова где‑то застряли. Удар с Нобору Ватая должен был случиться на Акасаке. При чем здесь Нагасаки?
— Ватая‑сан выступал в Нагасаки с лекцией перед большой аудиторией, и после нее состоялся обед с организаторами, во время которого он неожиданно рухнул как подкошенный. Его отправили в ближайшую больницу. Что‑то вроде инсульта. Говорят, у него с рождения какие‑то проблемы с сосудами головного мозга. Пишут, что, наверное, какое‑то время будет прикован к постели. Может случиться, речь у него не восстановится, даже если сознание вернется. Так что вполне возможно, что его политической карьере конец. Жаль, еще такой молодой. Я тебе газеты оставлю, станет лучше — сам почитаешь.
Сказанное дошло до меня не сразу. В сознании слишком ярко стояли кадры теленовостей, увиденные мною в вестибюле отеля: офис Нобору Ватая на Акасаке, толпа полицейских, центральный вход в больницу, напряженный голос диктора… Но постепенно я объяснил, внушил себе: «То были новости того мира». В реальности, в этом мире, я вовсе не бил его битой. Значит, в реальности не будет никакого полицейского расследования и арестовывать меня никто не будет. У человека случилось кровоизлияние в мозг, у всех на виду. Преступлением здесь и не пахнет. Можно вздохнуть с облегчением. Ведь человек, напавший на Нобору Ватая, о котором говорил диктор по телевизору, походил на меня как две капли воды, а алиби у меня не было.
Между тем, что я забил кого‑то в том мире до смерти, и ударом, свалившим Нобору Ватая, определенно должна быть взаимосвязь. Наверняка я убил нечто жившее внутри него или накрепко с ним связанное. И похоже, он предчувствовал это — его все время мучили кошмарные сны. Но то, что я совершил, не лишило его жизни. Он каким‑то образом выжил, удержался на самом краю. А нужно было до конца перекрыть ему кислород. Что же будет с Кумико? Неужели, пока он жив, она не сможет вырваться оттуда? Освободиться от его колдовских пут, протянувшихся из мрака забытья?
Вот куда увели меня мои мысли. Сознание постепенно размывалось, тускнело, пока глаза не закрылись и я не погрузился в беспокойный, бессвязный сон. Приснилась Крита Кано — она прижимала к груди ребенка, лица которого видно не было. Короткая прическа, никакой косметики. Крита сказала, что ребенка зовут Корсика и его отец состоит из двух половин. Одна половина — это я, другая — лейтенант Мамия. Она не поехала на Крит и осталась в Японии, чтобы родить и воспитывать ребенка. Недавно обрела новое имя и теперь тихо‑мирно живет, выращивая овощи вместе с лейтенантом Мамия где‑то в горах, в префектуре Хиросима. Эти новости не вызвали у меня удивления. Все получилось так, как я и предполагал, — во сне, по крайней мере.
— А как дела у Мальты? — спросил я.
Крита Кано не ответила. Лишь с грустью посмотрела на меня и пропала.
* * *
На третий день утром я кое‑как самостоятельно поднялся. Ходить еще было тяжело, зато я уже мог понемногу разговаривать. Съел кашу, приготовленную Мускатным Орехом, и немного фруктов.
— Как там мой кот? — спросил я. Этот вопрос давно не давал мне покоя.
— Не волнуйся. Корица о нем не забывает. Каждый день ходит к тебе его кормить, меняет воду. Тебе не о чем беспокоиться. Думай только о себе.
— Когда вы собираетесь избавляться от «резиденции»?
— Поскорее. Как только случай представится. В следующем месяце, пожалуй. Думаю, тебе тоже достанется небольшая сумма. Наверное, придется уступить ее по более низкой цене, чем мы заплатили при покупке, так что денег будет не так много. Ты получишь свою долю суммы, что выплачена в счет погашения ссуды, так что на какое‑то время тебе хватит. Поэтому о деньгах можешь особо не волноваться. Ты заслужил их хорошей работой.
— А дом? Под снос?
— Видимо, так. Дом сломают, колодец снова засыпят. Жаль, конечно. Только там вода появилась — и вот вам, пожалуйста. Но в наши дни такие большие старомодные колодцы никому не нужны. Сейчас все бурят скважины, и воду качают электронасосом. Удобно, и места не занимает.
— И будет опять обыкновенный участок земли, без «дома с повешенными». Никакой мистики, — сказал я.
— Может, и так, — отозвалась Мускатный Орех. Помолчала, покусывая губы. — Хотя ни ко мне, ни к тебе это уже не имеет отношения. Согласен? В любом случае, тебе сейчас лучше не забивать голову лишними мыслями и как следует отдохнуть. Подожди, скоро совсем поправишься.
Она показала мне заметку о Нобору Ватая в утреннем номере газеты, которую принесла с собой. Заметка была маленькая. В сознание он не приходил, из Нагасаки его перевезли в Токио, в больницу при медицинском университете, и положили в палату интенсивной терапии. Состояние — прежнее. И все, никаких подробностей. Я тут же подумал о Кумико. Где же она? Мне надо домой! Но я не дойду, сил не хватит.
* * *
На следующее утро я добрался до ванной и впервые за три дня посмотрелся в зеркало. Вид был еще тот. Не человек замученный, а хорошо сохранившийся труп. Рана на щеке, как и говорила Мускатный Орех, умело заштопана — белая нитка аккуратными стежками стягивала ее края. Разрез был сантиметра два в длину и не очень глубокий. Я попробовал скроить гримасу, кожа на щеке натянулась, но боль уже не давала о себе знать. Почистил зубы и принялся за бритье, выбрав электробритву, — уверенности, что мне удастся справиться с обычной бритвой, пока не было. И тут я заметил… Рука, державшая бритву, опустилась, и я еще раз внимательно глянул в зеркало. Пятно исчезло. Щеку он мне рассек с правой стороны. Как раз в том самом месте, где пятно. Рана была, а пятно пропало. Испарилось со щеки без следа.
* * *
На пятую ночь я снова услышал, как вдали зазвенели на санях колокольчики. Было начало третьего. Поднявшись с дивана, я накинул поверх пижамы кардиган и вышел из «примерочной». Миновал кухню и направился в комнатку Корицы; отворил дверь и вошел. Корица опять вызывал меня к компьютеру. Я сел на стул перед монитором и прочитал появившееся на экране сообщение:
Вы получили доступ к программе «Хроники Заводной Птицы».
Выберите документ (1 — 17).
Я щелкнул по номеру 17, и документ открылся.
Хроники Заводной Птицы № 17
(Письмо Кумико)
«Мне о многом надо тебе сказать. Хотя, чтобы выложить все, наверное, понадобится уйма времени — может быть, несколько лет. Мне уже давно надо было перед тобой открыться, но, к сожалению, мужества не хватало. Надеялась: а вдруг обойдется, вдруг не так страшно все окажется. И в результате — этот кошмар для нас с тобой. Это я во всем виновата. Пускаться в объяснения слишком поздно. Времени нет. Поэтому сейчас я хочу сказать тебе только самое главное.
Я должна убить своего брата, Нобору Ватая.
Пойду в палату, где он лежит, и выдерну из розетки штепсель системы жизнеобеспечения. Сестре разрешат подежурить ночью у постели брата вместо сиделки. Они не сразу заметят, что я его отключила. Вчера врач объяснил мне, как эта система работает. Подожду, когда он умрет, а потом сразу сдамся полиции, признаюсь, что сделала это нарочно. Объяснять ничего не буду. Скажу только, что считаю, что поступила правильно. Надо думать, меня тут же арестуют по обвинению в убийстве и будут судить. Набегут журналисты, разговоры пойдут разные — достойная это смерть или нет. Но я буду молчать. Никаких объяснений, никаких оправданий. Просто захотела лишить жизни одного человека — Нобору Ватая — и лишила. Вот и вся правда. Может, меня посадят в тюрьму. Не страшно. Самое страшное для меня уже позади.
* * *
Если бы не ты, я бы давно сошла с ума. Отдалась бы кому‑нибудь совершенно чужому и оказалась бы на таком дне, откуда уже не возвращаются. Мой брат, Нобору Ватая, то же самое много лет назад сделал с сестрой, и она наложила на себя руки. Он обесчестил нас обеих. Не над телом надругался, нет. Он сделал еще хуже.
Я полностью лишилась свободы и безвылазно сидела одна в темной комнате. Цепью меня никто не приковывал, стражу не приставлял, но убежать оттуда мне было не по силам. У брата имелись куда более прочные цепи и строгая стража — я сама. Я была и цепью, сковывавшей мои ноги, и суровой, неусыпной стражницей. Где‑то внутри меня, конечно, жила надежда на спасение, но одновременно существовала еще одна я — малодушная, опустившаяся особа, оставившая мечты спастись бегством, и то мое я, которое хотело убежать, никак не могло перебороть то, второе я. Для этого не хватало сил: душу и тело мои растлили. Я лишилась права на спасение и возвращение к тебе. Не только потому, что меня обесчестил мой брат. Еще до этого я сама опозорила себя навсегда.
Я тебе писала, что спала с другим, но это неправда. Хочу признаться: я не с одним спала. Их было много. Так много, что не сосчитать. Не знаю, что заставило меня пойти на это. Вспоминаю сейчас и думаю: может, влияние брата виновато? Не спрашивая разрешения, он открыл во мне какой‑то ящичек и, вытащив на свет божий что‑то такое… неприятное, непостижимое, заставил меня без конца отдаваться другим мужчинам. Брат на это способен, и я должна признать вопреки желанию: мы связаны с ним где‑то там, во мраке.
Так или иначе, когда брат пришел, я уже извалялась в грязи так, что было не отмыться. Докатилась до того, что заразилась венерической болезнью. И все же — я тебе уже писала об этом, — несмотря ни на что, тогда у меня ни разу не возникло чувство, будто я делаю гадости, причиняю тебе зло. Мои поступки казались мне абсолютно естественными. Хотя, по всей видимости, тогда я была не я. А что еще мне остается думать? Но правда ли это? Так ли это на самом деле? Неужели все так просто? Но кто же тогда настоящая я? И где гарантия, что это письмо пишет «настоящая я»? У меня не было и нет твердой уверенности в том, что я — это я.
* * *
Ты часто мне снишься. Сон очень четкий, все в нем связано одно с другим; ты все время отчаянно меня ищешь. Мы находимся в каком‑то лабиринте, и ты где‑то совсем рядом со мной. «Ну, еще чуть‑чуть! Я здесь!» — хочу громко закричать я. Стоит тебе добраться до меня и крепко прижать к себе, как кошмару придет конец и все вернется на круги своя. Но я никак не могу издать этот крик, как бы ни старалась. В темноте ты не замечаешь меня, проходишь мимо и пропадаешь куда‑то. Сон всегда один и тот же, однако он поддерживает меня, подбадривает. Я хотя бы не потеряла способность видеть сны. Брату оказалось не под силу лишить меня этой способности. Я чувствовала, как ты изо всех сил стараешься приблизиться ко мне, надеялась, что ты сумеешь отыскать меня, обнимешь крепко, стряхнешь прилипшую ко мне грязь и навсегда вызволишь меня из этого плена. Думала: может быть, ты снимешь с меня проклятие и поставишь пломбу — чтобы настоящая я больше никуда не ушла. Благодаря этому я могла поддерживать в холодном, лишенном выхода мраке слабый огонек надежды, сохранять свой еле слышный голос.
* * *
Сегодня после обеда я получила пароль доступа к этому компьютеру. Кто‑то прислал его экспресс‑почтой. С паролем я смогу отправить тебе это сообщение с компьютера в офисе брата. Надеюсь, оно дойдет до тебя.
* * *
Времени больше нет. Такси ждет на улице. Я еду в больницу, чтобы убить своего брата и понести наказание. Странно, но я больше не испытываю к нему ненависти. Просто спокойно размышляю о том, что мне нужно вычеркнуть его из списка живущих на этом свете. Я должна это сделать — и ради него самого в том числе. Сделать во что бы то ни стало, чтобы жизнь моя приобрела смысл.
Присматривай за котом. Как я рада, что он вернулся! Макрель! Здорово ты его назвал. Ведь он — вроде нашего символа, знак того доброго, что было между мною и тобой. Не надо было нам терять его тогда.
* * *
Больше писать не могу. До свидания».
До свидания
— Жаль, что я не могу показать тебе своих уток, Заводная Птица. — В голосе Мэй Касахары звучало неподдельное сожаление.
Мы сидели у пруда, глядя на покрывший его толстым слоем белый лед. Пруд был большой, и его ледяное зеркало сплошь исчиркали лезвия коньков. Дело было после обеда, в понедельник. Мэй специально для меня взяла отгул. Я собирался приехать в воскресенье, но из‑за аварии на железной дороге задержался на день. Мэй куталась в подбитое мехом пальто, на голове — ярко‑голубая шерстяная шапочка с вышитым белой шерстью геометрическим узором и круглым помпоном на макушке. Она связала ее сама и обещала к следующей зиме сделать такую же и для меня. Щеки ее раскраснелись, глаза были ясные и прозрачные, как воздух. Я порадовался за нее: девчонке семнадцать, и у нее все впереди.
— Пруд замерз, и утиная братия в полном составе перекочевала куда‑то. Тебе бы они обязательно понравились, Заводная Птица. Приезжай сюда опять весной. Я вас познакомлю.
Я улыбнулся. Мое байковое пальто грело слабо, шея до самых щек была обмотана шарфом, руки прятались в карманах. В лесу холод пробирал до костей. Земля была покрыта панцирем из слежавшегося снега, и кроссовки забавно скользили по нему. Надо было купить специальные ботинки на нескользящей подошве.
— Значит, ты собираешься еще здесь побыть? — спросил я.
— Да, наверное. Пройдет время, и может, меня опять в школу потянет. Или нет. А то возьму и замуж за кого‑нибудь выйду… Но это вряд ли. — Мэй рассмеялась, изо рта у нее вырвалось облачко белого пара. — Все равно, поживу здесь еще немного. Мне надо время, чтобы подумать. О том, что хочу, куда хочу поехать. Надо не спеша все обдумать.
Я кивнул:
— Может, так и надо.
— А ты, Заводная Птица, думал в мои годы о таких вещах?
— Да как сказать? Если по правде, так серьезно — вряд ли. Разве только самую малость. А чтобы глубоко копаться… Нет, не помню. Кажется, я просто считал, что если жить обыкновенно, то все будет нормально само собой. Но, похоже, из этого ничего не вышло. К сожалению.
Мэй спокойно посмотрела мне в глаза и положила руки в перчатках на колено.
— Выходит, под залог Кумико‑сан не выпустили?
— Она отказалась выходить под залог, — объяснил я. — Боится, что на нее сразу все навалятся, суета начнется, поэтому предпочитает оставаться в тюрьме, в тишине и покое. И со мной не хочет встречаться. Вообще никого видеть не желает, пока все не уляжется.
— А когда суд?
— Где‑то весной. Кумико вину признает и готова принять любое решение. Суд, очевидно, надолго не затянется. Есть неплохой шанс, что приговор будет условным, а если ее и осудят, то срок дадут небольшой.
Мэй подняла валявшийся под ногами камень и метнула его в пруд, целя в середину. Он со стуком запрыгал по льду к противоположному берегу.
— Будешь сидеть дома и ждать, когда вернется Кумико‑сан?
Я утвердительно мотнул головой.
— Это хорошо… Да?
От моего рта тоже поднялось большое белое облако:
— Не знаю. Просто в конечном счете так получилось.
«А ведь могло быть куда хуже», — подумал я.
Вдалеке, в лесу, обступившем со всех сторон пруд, закричала птица. Я поднял голову, глянул по сторонам, но крик больше не повторился. Никого вокруг. Только где‑то сухо долбил дерево дятел.
— Если у нас с Кумико будет ребенок, я назову его Корсика, — проговорил я.
— Классное имя! — сказала Мэй Касахара.
* * *
Мы шли по лесу рука об руку. Мэй сняла правую перчатку и засунула руку в карман моего пальто. Она напомнила мне Кумико — та тоже часто так делала, когда зимой мы ходили с ней гулять. В холодный день делили на двоих один карман. Я пожал в кармане руку Мэй, маленькую и теплую, как одинокая замкнутая душа.
— Заводная Птица! Все небось думают, что мы любовники.
— Может быть, — ответил я.
— А ты все мои письма читал?
— Твои письма? — не понял я. — Извини, но я ни одного письма от тебя не получал. О тебе ничего не было слышно, вот я позвонил твоей матери, и она дала этот адрес и телефон. Ради этого пришлось всякую чушь нести, врать что‑то.
— Ну и дела! Куда же они все делись? Я же, наверное, штук пятьсот писем тебе написала, — закатив глаза, заявила Мэй.
* * *
Вечером она поехала провожать меня на станцию. На автобусе мы добрались до городка, съели пиццу в ресторанчике рядом со станцией и стали ждать, когда появится дизель‑электровоз с прицепленными к нему тремя вагонами. В зале ожидания стояла большая, раскаленная докрасна печь, вокруг которой толкались два‑три человека. Но мы туда не пошли и стояли вдвоем на стылой платформе. В небе висел обледеневший зимний месяц, его острый, резко очерченный контур напомнил мне китайский меч. Стоя под луной, Мэй поднялась на цыпочки и едва ощутимо поцеловала меня в правую щеку. Я почувствовал ее холодные тонкие губы на том самом месте, где прежде было родимое пятно.
— До свидания, Заводная Птица! — прошептала она. — Спасибо, что специально приехал сюда ко мне.
Не вынимая рук из карманов, я стоял и смотрел на нее. Надо было что‑то сказать, но подходящих слов не находилось.
Когда подошел поезд, Мэй стянула с головы шапочку, отступила на шаг и сказала:
— Если с тобой что‑нибудь случится, Заводная Птица, просто громко позови меня. Хорошо? Меня и утиный народец.
— До свидания, Мэй Касахара.
[1] Соевый творог, широко применяемый в кухне Японии, Китая и других дальневосточных стран (здесь и далее — примечания переводчиков).
[2] Кустарник, вид акации.
[3] Завершающий этап школьного обучения в Японии, так называемой системы «шесть‑три‑три» (шесть лет начальной школы, три года средней школы первой ступени и три года повышенной средней школы, в которой школьники готовятся к поступлению в университет).
[4] Постоянно присутствует в рационе японцев. Готовится на основе густой массы из перебродивших соевых бобов.
[5] Район в Токио.
[6] Записочки с предсказаниями судьбы, распространяемые в японских синтоистских и буддистских храмах. По традиции многие японцы обращаются к богам через «омикудзи» по таким важным поводам, как женитьба, рождение детей, отъезд в путешествие и так далее.
[7] Раздвижные перегородки в японском доме.
[8] Поселок (полное название — Номон‑Хан‑Бурд‑Обо), близ которого в 30‑40‑е гг. XX в. проходила граница между Монголией и марионеточным государством Маньчжоу‑го, за спиной которого стояла Япония. Летом 1939 г. в этом районе произошел крупный вооруженный конфликт между группировкой советско‑монгольских войск и частями расквартированной в Маньчжоу‑го японской Квантунской армии. В японской и западной историографии он получил название «инцидент у Номонхана», а в российской — «война на Халхин‑Голе».
[9] Район в Токио.
[10] Жаровня, вделанная в пол, устанавливаемая в традиционном японском доме.
[11] Японская государственная телерадиокорпорация, ведущая вещание, в частности, на первом телеканале.
[12] Стенная декоративная ниша в японском доме, где обычно устанавливают икебану или вешают свитки с каллиграфическими надписями.
[13] Имеющее многовековую историю искусство выращивания карликовых деревьев.
[14] Винтовки модели № 38, находившиеся на вооружении регулярной японской армии.
[15] Вид кустарника.
[16] Герой Мураками путается в государственных деятелях — видимо, он имеет в виду Окаду Кэйсукэ (1868 — 1952), возглавлявшего японское правительство в середине 30‑х гг.
[17] Один из крупнейших транспортных узлов Токио.
[18] Одна из 47 префектур Японии; расположена в центральной части о. Хонсю на побережье Японского моря.
[19] Исторически сложившаяся часть японской столицы, где расположены жилые кварталы, заселенные в основном хорошо обеспеченными людьми, а также крупные универмаги и торговые центры.
[20] Ведущая в Японии экономическая газета.
[21] Район в Токио.
[22] Река в центральной части о‑ва Хонсю; впадает в Токийский залив.
[23] Около 11 тысяч долларов.
[24] Префектура на северо‑востоке Японии.
[25] Популярная в Японии игра в кости, пришедшая из Китая.
[26] Симбаси, Синдзюку, Сибуя, Аояма — районы в центральной части Токио.
[27] Одна из ведущих в Японии компаний, производящих женское белье. Здание ее токийского офиса находится прямо на Гиндзе.
[28] Одна из крупнейших японских кинокомпаний.
[29] У японцев после смерти человека принято дарить на память его друзьям и знакомым принадлежавшие покойному вещи.
[30] Ситуация, когда престарелый политик перед уходом на покой «пристраивает» сына или племянника, готовя почву для его избрания в их «семейном» округе вместо себя, — весьма распространенное явление в японской политике.
[31] Крупнейшая в Японии рекламная компания.
[32] Скоростные железнодорожные экспрессы, связывающие многие районы и крупные города Японии.
[33] Татами — единица измерения площади в японском доме; равна 1, 5 кв. м.
[34] Город в центральной части Хоккайдо.
[35] Большой цветной платок, в котором японцы часто носят книги и другие небольшие предметы.
[36] Ныне Чанчунь, город в Северо‑Восточном Китае, административный центр провинции Гирин.
[37] Или «инцидент у Лугоуцяо» («инцидент на мосту Марко Поло»). Вооруженное столкновение, происшедшее 7 июля 1937 г. между японскими и китайскими войсками недалеко от Пекина и переросшее в войну между двумя странами.
[38] Императорская маньчжурская династия, правившая Китаем в 1644 — 1911 гг.
[39] Город на северо‑востоке Китая недалеко от границ с Россией и Монголией.
[40] В этом городе и его окрестностях в декабре 1937 — январе 1938 г. японская армия учинила массовую расправу над мирным населением, жертвами которой стали более 140 тысяч человек.
[41] Имеется в виду Чжан Сюелян, китайский маршал, военный правитель Маньчжурии до вторжения в нее японцев.
[42] Одно из наиболее боеспособных соединений Коммунистической партии Китая в период войны с Японией.
[43] Горная гряда на северо‑востоке Китая и востоке Монголии.
[44] Завтрак или обед в специальной коробке, которую японцы берут с собой на работу, в дорогу и т. п.
[45] Район в Токио.
[46] От английского «salaryman» — «человек, живущий на зарплату». Так в Японии называют служащих частных компаний.
[47] Знаменитое курортное место в Центральной Японии.
[48] Кольцевая линия токийской надземки.
[49] Названия магазинов в Токио.
[50] Курортное место.
[51] Специальная паста, приготовляемая из вареной рыбы.
[52] 1 цубо = 3, 3 кв. м.
[53] С 1926 г.
[54] Улица в Токио, где сосредоточены модные магазины.
[55] Слова из известной песни Пола Саймона и Арта Гарфанкеля «Ярмарка Скарборо».
[56] Парафраз известной строки английского поэта‑метафизика Джона Донна (1572 — 1631).
[57] Блюдо, приготовленное в горшочке на пару.
[58] Один из идеологов японского национализма, способствовавший в 1930‑е гг. распространению агрессивных устремлений среди офицеров японской армии.
[59] Высший военный совет, созывавшийся в тот период истории Японии во время ведения страной военных действий. Находился в прямом подчинении императору. Его членами были высшие командиры армии и флота.
[60] Дуглас Макартур (1880 — 1964) — американский генерал, с 1945 г. командующий оккупационными войсками в Японии.
[61] Один из двух крупных токийских аэропортов.
[62] Плоская подушка для сидения на полу.
[63] Крупная узловая станция в центре Токио.
[64] Самурай без сюзерена.
[65] Неточность автора. Магазин «вальтера‑ППК» вмещает не восемь, а семь патронов.
[66] Строка из песни «Старая дружба» («Забыть ли старую любовь») на стихи Роберта Бернса.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 149; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!