Конец ознакомительного фрагмента.

Барбара Картленд

Разбитое сердце

 

 

Текст предоставлен издательством http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=6296920

«Разбитое сердце : роман»: Иностранка, Азбука; Москва; 2013

ISBN 978‑5‑389‑04594‑1

Аннотация

 

Брошенная своим любимым Тимом Мела, оставив родную Канаду, отправляется в Англию, чтобы работать у своего дяди, члена правительства Великобритании. Но по прибытии она узнает, что он погиб во время бомбардировки Лондона немцами. Со смертью дяди связаны таинственные обстоятельства, и Мела намерена расследовать их с помощью друга и сотрудника покойного, Питера Флактона. Оказавшись по собственной вине в двусмысленной ситуации, она решает выйти замуж за Флактона, чтобы спасти его репутацию…

Впервые на русском языке.

 

Барбара Картленд

Разбитое сердце

 

© Barbara Cartland, 1972

© Соколов Ю., перевод на русский язык, 2013

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа «Азбука‑Аттикус», 2013 Издательство Иностранка^®

 

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

 

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

 

Глава первая

 

– Прости меня, Мела, дорогая, но тут нечего обсуждать. Я хочу быть честным с тобой и поэтому прямо говорю: я увлечен другой девушкой.

Я замерла на месте, не отводя глаз от Тима. Я ждала его, ждала с таким терпением – мне казалось, целые годы – его отпуска. И вот он приехал…

На самом деле Тима не было всего три месяца. Его письма поначалу подбадривали меня, а когда они стали приходить все реже и реже, я убедила себя в том, что он с головой погружен в учебу и у него нет времени на письма. Я слышала, что парней в тренировочных лагерях ВВС действительно крепко гоняют.

Конечно, я была глупа – глупа и доверчива, как всякая влюбленная девчонка. Если бы только я читала письма не глазами влюбленной дурочки, то могла бы догадаться обо всем и раньше. Но я просто любила, любила его и ни о чем не думала.

Я была без ума от Тима, я и до сих пор ужасно его люблю. Так что пусть люди не твердят, что‑де «любовь умирает за одну ночь», не бурчат, что, мол, «время – великий целитель», пусть они не несут подобной чепухи. Любовь не умирает оттого, что делают люди. Любишь просто потому, что не можешь иначе.

Я обожаю Тима. Я обожала его даже тогда, когда он окончательно распрощался со мной и направился к двери, чуть покраснев, с едва заметно дергающейся как всегда, когда он волнуется, жилкой на виске.

Я видела, что он расстроен разговором со мной – тем, что ему пришлось выложить мне всю правду, но именно это вызвало во мне новый прилив любви: объяснение со мной далось ему нелегко. Что ж, значит, я все‑таки небезразлична Тиму – вон как он переживает из‑за меня.

Однако утешаться на самом деле было нечем. Ничто не могло ослабить удар, ничто не могло принести даже малую толику покоя. Казалось, пришел конец всему: мой безмятежный мир рухнул.

В первый момент я почти не почувствовала боли. Скорее, нанесенный Тимом удар словно бы повалил меня на землю и лишил чувств.

– Я познакомился с ней сразу, как приехал в наш лагерь в Виннипеге, – говорил мне Тим, – и, когда увидел ее – не могу объяснить, – между нами словно пробежал электрический ток, и я понял, что эта девушка станет моей единственной. А тебя я всегда считал самой лучшей девушкой на свете, мы были такими друзьями, правда, Мела?

Он ждал ответа, но я была не в состоянии говорить.

– Но тут другое, – продолжал он, – меня словно громом поразило на месте… Но, боже мой, какой это ужас – прийти к тебе и рассказывать все это!

Я замерла, уставившись на него. В этот момент, как ни странно, я подумала о том, что на воротничке его осталось крохотное пятнышко крови, и о том, что мундир его на самом деле вовсе не голубого цвета.

«Абсолютно неподходящий цвет для ВВС, – заключила я. – Слишком много серого в этой синеве».

В голове продолжали крутиться идиотские мысли, в то время как сердце твердило: «Это конец! Все кончено, Памела Макдональд, Тим больше не любит тебя».

Я просто не могла в это поверить. Мне хотелось обвить руками его шею, притянуть к себе дорогое лицо и целовать, целовать моего мальчика – долгими и волнующими поцелуями, почти лишавшими меня дыхания и повергавшими в смятение. Но я уже не могла этого сделать.

Тим, который в этот миг говорил со мной, не был тем Тимом, которого я любила и который любил меня. Это был совсем другой человек – мужчина, любивший девушку по имени Одри Герман, проживавшую в Виннипеге.

Когда Тим ушел, я долгое время неподвижно стояла, глядя в окно. Наш дом в Монреале находится на высоком холме, я смотрела на вырисовывающиеся на горизонте горы, укрытые снегом, и вспоминала о том, как в прошлом году мы с Тимом катались на лыжах в Лаврентийских горах.

Как все было прекрасно – и это солнце, и этот снег, – a Тим все посмеивался и поддразнивал меня: говорил, что мои щечки на взгляд и на вкус ну прямо мороженые яблочки.

Но они оттаивали потом, когда мы сидели возле пылающего огня, разведенного в бревенчатой избушке, построенной родителями Тима в лесу. Мы допоздна засиживались с ним после того, как все отправлялись спать, и говорили… говорили. Мы заранее обдумывали все, что будем делать после того, как Тим скопит достаточно денег и мы поженимся.

К этой перспективе мы относились с жуткой серьезностью и потому решили пока не спешить со свадьбой – до той поры, когда мы действительно не будем ни в чем нуждаться. Незачем следовать примеру некоторых моих подруг, которым пришлось обходиться без прислуги и без машины. И все, конечно, устроилось бы, если бы не война.

Папочка потерял крупные заказы, отец Тима тоже, и посему мы остались без внушительной финансовой помощи, на которую могли бы рассчитывать раньше; но у самого Тима дела шли хорошо.

Его отцу принадлежит одна из старейших фирм фондовой биржи, и потому даже во время самых резких падений он умудрялся оставаться на плаву.

И тут, совершенно неожиданно, Тим решил отправиться воевать. Когда война началась, мы с ним подробно обсудили такую возможность и пришли к выводу, что ничто не заставляет его вступать в армию.

Тим всегда придерживался скорее проамериканских, чем пробританских позиций. Мне было все равно, хотя благодаря матери‑англичанке, оставшейся верной родной стране, я должна была бы следовать противоположной точке зрения. Впрочем, и у мамы после двадцати пяти проведенных в Канаде лет не было особых причин любить Англию, за исключением чисто сентиментальных.

Наши английские родственники, за исключением дяди Эдварда, относились к ней просто скверно. И я часто представляла себе, что однажды повстречаюсь со своим дедом и выложу ему все, что о нем думаю. Мне хотелось показать ему на отца и сказать:

– Смотри, вот настоящий человек. Вот человек, умеющий работать, добившийся успеха и принесший счастье своей жене. Теперь тебе не стыдно за то, что ты запретил своей дочери выходить замуж за «колониального простофилю»?

Да, именно так он назвал моего отца, когда моя мать захотела выйти за него замуж, выставил его из поместья и велел убираться в Канаду. Так папа и поступил, но мама отправилась вместе с ним.

Я легко представляла себе физиономию деда, который, проснувшись утром, обнаружил, что дочери нет, а причину ее исчезновения объясняет коротенькая записка!

Надо думать, что дворецкий поднес ему эту записку на серебряном блюде и утренняя овсянка отдавала в тот день горечью во рту деда, когда он – должно быть, впервые за всю свою жизнь – обнаружил, что его перехитрили.

Ну, конечно, здесь скотт сошелся со скоттом, ибо отец считал себя шотландцем, хотя семейство его обитало в Канаде уже в третьем поколении. Предки его эмигрировали всего с фунтом в кармане и трудились как бобры, укрепляя свое благосостояние.

И они добились успеха, папочка получил вполне пристойное образование и, как мне кажется, стал одним из самых авторитетных в стране специалистов по лесу. Но, когда он приехал в Англию, с ним обращались как с простым лесорубом.

Конечно же он был тогда еще молод, но даже в этом случае англичане могли бы заметить разницу между ним и простым дровосеком. Однако они предпочли этого не делать.

Так что мама с отцом пересекла Атлантику, а приехав в Канаду, они поженились. С того дня дядя Эдвард оказался единственным родственником, поддерживавшим с ней какую‑то связь.

Конечно, дядя не такой, как все прочие родственники. Много лет в семье его считали паршивой овцой – что особенно забавно теперь, если вспомнить, что он стал единственным членом семейства, добившимся положения в британском правительстве, притом весьма значительного.

Но вот Англия восстала ото сна и обнаружила, что напыщенные старики не способны более управлять ею и что для того, чтобы победить в этой войне, нужен передовой человек, способный забыть о традициях и классовых различиях.

Дядя Эдвард, человек современный, всю жизнь совершал неожиданные и смелые поступки. Он участвовал в золотой лихорадке, во Второй Бурской войне в 1917 году его тральщик получил в борт торпеду – вот немногие из числа его приключений.

Рассказы дяди Эдварда о пережитом были для меня увлекательнее любой книжки.

Но как одна ласточка весны не делает, так и дядя Эдвард не мог изменить моего мнения об англичанах. Вопреки тому что говорила мама – а она все‑таки тосковала по родине, – я возненавидела и многих знакомых англичан, да и многое из того, что мне рассказывали об Англии.

Поэтому я ни на йоту не расстроилась, когда Тим решил не жертвовать своей карьерой и не помчался на всех парах на войну, только потому что Англия сказала ему: надо!

В конце концов, она от нас далеко, и у меня есть особое мнение о тех, кто будет возражать на то, что Великобритания не станет обращать на нас внимание, до тех пор пока ей самой что‑либо не понадобится. Однако мама просто синеет, когда я начинаю прохаживаться по поводу этой страны.

– Англия – не просто наша родина, Мела, – часто говорила она, – сегодня она самая великая и добрая сила в мире.

Не могу спорить с ней, когда она начинает так говорить. Эта тема глубоко волнует ее. К тому же, если она думает подобным образом, мне‑то что. Но в душе я с ней не соглашаюсь. Меня тошнит, когда та или иная вещь считается лучшей, потому что сделана в Англии, ненавижу все эти «покупай и не торгуйся, это британское» и тому подобные обороты, которые слышишь на распродажах.

Потом мне всегда казалось нелепостью, что английская песенка «Дом, милый дом» должна заставлять канадцев, которые по сорок лет, а то и вообще не видавших берегов Англии, рыдать в платки и платочки.

А по‑моему, Канада – это здорово. Она меня полностью устраивает, и я мечтаю лишь об одном – об уютной квартирке в Монреале и чтобы Тим, возвращаясь домой с работы, еще на углу перекрестка жал на сигнал, чтобы я могла сбежать вниз и встретить его.

Однако этой мечте теперь не суждено осуществиться, и я уже не знаю, что будет со мной.

Должно быть, мечты мои начали рассыпаться осколками с того самого дня, когда Тим сообщил мне, что собирается послужить в ВВС. Весь тот месяц он был каким‑то беспокойным. В газетах печатали бесконечные отчеты о ходе Битвы за Британию[1].

По радио сообщали: сбито 115 нацистских самолетов… уничтожено 185 немецких аэропланов… Лондон охвачен огнем… бомбы сеют смерть… женщины и дети сгорают заживо…

Люди, подобные моей маме, ужасно переживали и спрашивали друг у друга: «Неужели это нельзя прекратить?» – а я удивлялась тому, откуда берется у них подобная острота чувств. Конечно, мне было ужасно жаль, что эти немцы побеждают, но почему‑то происходящее не представлялось мне реальным.

Я просто не верю в то, чтобы мы здесь, в Канаде, ощутили какую‑нибудь разницу, если бы Гитлер завоевал Англию. Во всяком случае, у нас не первый год поговаривают о том, что столицу империи следовало бы перенести на территорию Канады.

Люди уже обращались в правительство с просьбой пригласить к нам на постоянное жительство королевское семейство. И если что‑то могло пробудить во мне бурные пробританские чувства, так это улыбка королевы.

Я видела ее, когда королевская чета посещала Канаду. Ей представили папу, и он потом сказал, что день этот стал самым важным в его жизни. Он действительно так считал.

Увидев ее, я поздравила себя и сказала:

– Я тоже шотландка, причем шотландка с обеих сторон.

Что является истинной правдой, так как мамины предки с восемнадцатого века были землевладельцами в Сазерленде, что же касается папы – Макдональдов в Шотландии и по сей день хоть пруд пруди.

Мне всегда было жаль, что Тим так и не увидел короля с королевой. В то время он находился в Штатах и приехать никак не мог. Возможно, если бы он их увидел, то скорее вступил бы в армию; поскольку именно личная встреча с королевой заставила меня воспылать желанием сражаться за Англию, в то время как битва за Британию меня не взволновала.

Однако если во мне ход битвы пробуждал, так сказать, только интерес, но не эмоции, многие люди восприняли войну совсем по‑другому, и Тим принадлежал к их числу.

– Мне нужно идти в армию, Мела, – сказал он, сказал с отчаянием, словно бы кто‑то заставлял его это делать против собственной воли.

– Но почему? – спросила я. – Именно сейчас? Мы же все уже обговорили. И ты решил не записываться в добровольцы. Если бы речь шла о призыве, кто бы спорил. Но сейчас, вдруг, безо всякой причины…

– Причина как раз есть, ты ошибаешься, – возразил Тим, – но я не могу изложить ее словами. Когда наши парни в воздухе встречают этих дьяволов и побеждают, не имея достаточно самолетов, при нехватке амуниции! Да, они справляются со своим делом, но нуждаются в помощи, и я намерен им ее предоставить.

Я понимала, что спорить с Тимом бессмысленно. Он уже принял решение и его не переубедишь. Нет нужды говорить, что энтузиазма по поводу его решения я не испытывала. Кроме того, меня озадачивало, почему вдруг за одну ночь он решил целиком изменить свою, нет, обе наши жизни.

Дюнкерк[2] не заставил его сорваться с места и немедленно отправиться в Англию, чтобы защищать ее от вторжения. Я не могла понять, почему эта воздушная баталия, еще не казавшаяся решающей, так его взволновала.

Но дело обстояло именно так – и мне оставалось только терпеть. И все же я почувствовала себя задетой. Мне‑то уже казалось, что для Тима я значу куда больше, чем далекий остров по другую сторону Атлантического океана, однако, по всей видимости, Тим думал иначе.

Удивило меня и то, как отреагировали на подобную перспективу папа и мама. Я еще понимаю овладевший мамой припадок сентиментальности, дескать, насколько она счастлива и горда, – на мой взгляд, в отношении Англии она всегда пребывала в каком‑то щенячьем восторге, – но со стороны папы я рассчитывала на более здравый подход.

Однако он сказал «молодец» и протянул Тиму руку, и в словах его промелькнула знакомая нотка, указывающая на то, что он чрезвычайно доволен.

Все они обращались со мной подчеркнуто холодно, как если бы я совершила нечто достойное осуждения. И когда я попыталась сказать, что не понимаю решения Тима, они заявили, что это‑де потому, что он уезжает, и что мне нужно расстаться с собственным эгоизмом и со всей отвагой пожелать ему счастливого пути!

И никто не пожелал заметить, что если мне лично – как эгоистке – не хотелось с ним расставаться, то по‑настоящему озадачивала меня именно причина, заставившая его сорваться с места.

Бесполезно было даже заговаривать на эту тему с подругами. Их мужья и ухажеры вступили в армию в самом начале войны. Мне было понятно, что они в известной мере даже презирали Тима, но что с того!

Мы были счастливы вдвоем, и многие его американские друзья считали, что он поступает очень разумно, оставаясь на своей работе вместо того, чтобы взять флаг в руки, раз уж по ту сторону океана затеяли войну.

– У вашего парня есть здравый смысл, – сказал мне один из них. – Знаем, как это было в прошлый раз… Вы слишком молоды, чтобы помнить, но когда солдат минувшей войны отпустили домой, что они увидели дома? Что их делом занимается кто‑то другой! И позвольте сказать, в том, чтобы быть героем на голодное брюхо, особой радости нет.

Но по здравом размышлении или наоборот Тим отправился в Виннипег учиться на летчика, а я впервые в своей жизни узнала, что такое одиночество.

Тим постоянно был рядом со мной, с тех пор как я стала взрослой. Конечно, после того как я окончила школу, рядом со мной возникали и другие мужчины, волновавшие меня и ухаживавшие за мной.

Некоторые даже хотели жениться на мне, однако ближе Тима у меня никого не было.

Наверное, я любила его с того самого дня, когда он вывалил меня из санок в огромный сугроб. Скоро стало ясно, что и в жизни Тима нет другой девушки, хотя он сам ничего такого и не говорил.

Мы были влюблены, и нам было хорошо.

Однажды вечером, когда мы возвращались с вечеринки, Тим остановил машину. Ночь выдалась лунной, и звезды над головой казались столь же яркими, как и городские огни. Отбросив сигарету, Тим повернулся ко мне; он ничего не говорил и только посмотрел на меня, но сердце мое замерло в груди, и я почувствовала, что не могу вздохнуть.

Руки Тима легли мне на плечи, и губы его прикоснулись к моим; тут я поняла, что счастье – это боль, однако боль настолько чудесная, что боишься даже шевельнуться, чтобы не потерять ни крохи восторга…

Но ничего и не потерялось. Во всяком случае, если говорить обо мне. Все вокруг становилось все более и более чудесным – до того самого дня, как Тим объявил, что обязан отправиться на фронт и сражаться за Англию.

Факт этот, бесспорно, усугубил мое скептическое отношение к этой стране, но мне тем не менее приходилось сохранять хорошую мину в отношении его отъезда, и я развлекала себя тем, что, быть может, он окажется никудышным летчиком и его выставят из армии.

Когда Тим написал, что получил отпуск и едет, чтобы повидаться со мной, я буквально вспорхнула. Так или иначе, я провела три весьма скверных месяца – после отъезда Тима заниматься мне было нечем.

Наверное, мне следовало сделать усилие и заняться работой в Красном Кресте или помогать эвакуированным, но я не видела необходимости в этом. Если мне захочется поработать, в университете Макгилла для меня сразу же найдут подходящее дело.

Мне совсем нетрудно перевести немецкую научную работу на французский язык и наоборот. Мне уже пришлось перевести пару‑другую книг, и все хорошо отзывались о моем переводе, поэтому я могу с полным основанием думать, что в любой момент могу заработать.

Тим всегда говорил, что он может обеспечить нашу жизнь и не хочет, чтобы его жена работала, а раз так говорил Тим – то зачем же мне беспокоиться о постоянной работе?

Мать считала, что у меня необычайные способности к языкам.

– Ты прямо как твоя бабушка, – говорила она. – Блестящая была женщина. Она объездила весь мир и умела говорить по крайней мере на шести языках, как на своем родном. Забавно, что таланты передаются через поколение. Я и с французским‑то никогда не справлялась, а уж за другие языки и вовсе не бралась.

Но я не хотела, чтобы меня сравнивали с какой‑то бабушкой, которой не хватило материнских чувств даже на то, чтобы хоть раз повидаться со своей дочерью, после того как она убежала со своим любимым.

Мама пыталась оправдать бабушку, она говорила мне, что во времена королевы Виктории и даже после нее жены никогда не оспаривали решений своих мужей, однако посчитать подобный аргумент веским я не могла. Если моя бабка действительно любила дочь, то что же мешало ей отправлять в Канаду хотя бы по письму в год?

– Как, по‑твоему, есть что‑то здравое в этой наследственной теории нашей мамы? – спросила я как‑то у папочки.

– Не удивлюсь, – ответил он, – мать твоей матушки была отличной женщиной.

– Но тебе следовало бы ненавидеть ее за то, как она с вами обошлась, – возразила я.

Папа расхохотался.

– С чего бы вдруг? – спросил он. – В конце концов, она родила единственное на всей земле создание, которое было нужно мне более всех прочих. И я благодарен ей за это. К тому же, моя дорогая Мела, победитель должен быть милостив к побежденным.

Я фыркнула. Ну ладно, папа преисполнился философическим настроением, но я не могла согласиться с ним. Досадно было также не иметь возможности прихвастнуть в школе своей выдающейся родней.

Все девочки, a кстати и мальчики, хвастают друг перед другом, и в моей школе училась одна нахальная девица, утверждавшая, что по прямой линии происходит от Людовика Четырнадцатого.

Меня так и распирало желание сказать, что предки мои находились в родстве с Марией Стюарт – королевой Шотландии, как говорила моя мама, и портрет королевы висел в замке моей бабушки. Но я не могла этого сделать, не признав, что мама изгнана из семьи за брак с «дровосеком».

Поэтому я помалкивала, хотя подчас сдержаться было очень трудно.

Ну хорошо, я последовала примеру отца и до начала войны вспоминала о своих английских родственниках не чаще раза в год, но теперь вокруг слышно было одно только – Англия, Англия, Англия, и пусть мы с Тимом решили, что не позволим войне повлиять на наши жизни, она тем не менее ворвалась в них!

Война забрала у меня Тима с той же основательностью, как если бы он был сражен пулей, она расстроила мою жизнь и раз и навсегда погубила мое счастье.

– Сердце мое разбито, – сообщила я маме.

Она вернулась из похода по магазинам, когда я еще стояла у окна. Должно быть, я являла собой жалкое зрелище, и хотя она вошла в комнату с приветливыми словами, но тут же остановилась и поставила корзинку на стол.

– Что с тобой, Мела, моя дорогая? – проговорила она. – В чем дело?

И тут безмолвие, охватившее меня с того мгновения, когда Тим сообщил мне, что больше не любит меня, наконец дало трещину. Я в голос зарыдала.

– Сердце мое разбито! – выдавила я. – Ой, мама‑мама, я так несчастна!

 

Глава вторая

 

Я готова в любой миг проснуться и обнаружить, что все это неправда, что все это мне приснилось, что я дремлю в своей кровати под бело‑розовым ситцевым одеялом и не ощущаю легкой тошноты и головокружения на последнем участке моего путешествия в Англию.

Легкое головокружение является следствием лишнего коктейля перед отправлением из Лиссабона.

– Будешь храбра, как викинг во хмелю, – пообещал мне провожатый.

Не то чтобы я нуждалась в этом коктейле; после того как я отправилась в путешествие из Нью‑Йорка, мне не было страшно даже на минуту, однако за те немногие часы, что я провела в этом городе, мне стало вполне понятно, что в Лиссабоне делать больше нечего, кроме как пить. Большинству людей здесь просто нечем занять свое время.

Некоторым приходилось ожидать два или три месяца, чтобы получить место на отлетающем в Англию самолете или визу, разрешающую подняться на борт отплывающего в Америку судна. Другим, как мне намекнули, придется просидеть за выпивкой в Лиссабоне до тех пор, пока в кармане не останется даже пенни.

И никого не волнует то, что будет с этими людьми потом.

Вообще‑то поначалу мне хотелось задержаться в этом городе подольше, однако было ужасно лестно знать, что для меня зарезервировано особое место на ближайшем отправляющемся в Англию самолете, отлетающем ровно через три часа после прибытия судна.

День выдался ветреным, и машину бросало то вверх, то вниз. Оставалось только надеяться, что воздушные волны не опустят нас на волны морские. Я неплохая морячка, и в самолете меня никогда не мутило, однако маршрут самого продолжительного из моих воздушных путешествий пролегал всего лишь от Монреаля до Торонто.

Но на самом‑то деле для страха были все основания. Буквально в любой момент из облаков мог вынырнуть «мессершмитт» и расстрелять нас, однако я почему‑то не могла проникнуться драматическим духом. Как не могла проникнуться им и на корабле – даже когда мы вошли в опасную зону и нам порекомендовали спать одетыми. Происходящее вокруг напоминало мне кино, и я не могла отнестись к нему серьезно.

К тому же жизнь шла своим привычным чередом. Ежедневные трапезы всегда накладывались друг на друга; мужчины обсуждали деловые вопросы как у себя в кабинете – оставалось только удивляться тому, зачем им понадобилось пускаться в морское плавание; a стюардесса все твердила: «Да не бойтесь вы этих субмарин, милочка…» – словно речь шла о каких‑то москитах в каюте!

Когда я спросила о том, случались ли неприятности с другими рейсами, стюард засмеялся и подмигнул мне:

– А вот не скажу.

Так что я ела, спала, читала книги и журналы, которыми снабдил меня папа на тот случай, если я почувствую себя одиноко, событий не было никаких и было очень скучно.

События начались лишь по прибытии в Лиссабон. Здесь о дяде Эдварде говорили с интонацией, близкой к почтению. Я понимала, что он человек значительный, но, очевидно, в Лиссабоне, городе, предположительно нейтральном, министры британского кабинета и на самом деле обладали определенным весом.

С корабля на аэродром меня переправили как персону королевской крови, за багажом моим приглядели, вручили билет – за который, как мне сказали, заплатили в Англии, – и я почувствовала себя – как выразился бы Тим – важной шишкой!

Очень симпатичный молодой человек отвел меня на ланч, сказал, что ему поручено присматривать за мной. Что ж, его начальство не ошиблось. Он буквально бурлил рассказами о Лиссабоне и сплетнями о приезжавших сюда людях. Он рассмешил меня рассказами о светских дамах, приходивших в полное бешенство от того, что им не предоставляли льготных мест, и о том, что некий знаменитый драматург, работавший на одно из министерств, вовсе отказался лететь, если ему не позволят взять с собой камердинера. «Я не могу доверить глажку своих рубашек никому, кроме Джорджа», – все говорил он, так что в конечном итоге ему нашли еще одно льготное место!

Время шло, на мой взгляд, даже слишком быстро – и я не без сожаления услышала, что самолет пошел на посадку.

– Я непременно расскажу дяде Эдварду о том, как вы были любезны со мной, – проговорила я, и молодой человек просиял от удовольствия.

– Сопровождать вас, мисс Макдональд, было для меня большой честью, – отозвался он. – Более того, мечтаю, чтобы все дальнейшие полученные мной поручения оказались столь же приятными и радостными, как это.

Мне, безусловно, придется попросить дядю Эдварда рекомендовать его к повышению – если в этой службе существует подобная перспектива. Или, быть может, лучше, если ему повесят на грудь какую‑нибудь медаль – второй или третьей степени.

– Интересно, а не изменился ли сам дядя Эдвард теперь, когда стал знаменитым? – спросила я у себя самой.

Прошло почти три года с тех пор, как я видела его в последний раз, и тогда он был членом парламента, на которого, как я помню, время от времени хмуро поглядывало правительство Чемберлена, поскольку он задавал неприятные вопросы, не вызывавшие ни у кого желания на них отвечать.

Дядя всегда считал мистера Черчилля человеком удивительным, даже в те дни, когда все вокруг считали его человеком конченым, которому никогда более не удастся занять видное место в правительстве. А мистер Черчилль стал премьер‑министром и сделал дядю Эдварда министром пропаганды.

Я просто не могла поверить своим глазам, когда мама принесла мне его телеграмму. Вообще‑то телеграмм было две; в одной он официально приглашал меня на должность своего секретаря, а во второй, направленной лично маме, сообщал: «Рад буду видеть при себе Мелу и, хотя мы в Англии сейчас скорее ломаем табуретки, чем чиним их, сделаю для нее все, что возможно».

Это была конечно же шутка, так как мама телеграфировала ему о том, что я страдаю от несчастной любви и она хотела бы, чтобы я уехала из Канады.

Конечно, с моей стороны было низко настолько тревожить ее; но когда я начала рассказывать ей о Тиме, то скоро сломалась и начала рыдать словно ребенок. Не слишком точная для меня аналогия, поскольку не помню, чтобы я много плакала в детстве.

Я всегда была очень счастлива – и очень испорчена, наверно. Я всегда получала то, что хотела. В этот раз впервые вышло не по‑моему, и мне просто стыдно оттого, что я так раскисла, однако ничего не могу поделать с собой.

Я люблю Тима. И я хочу его все время, каждую минуту, даже теперь, отправляясь в Англию, чтобы забыть его, что делает положение еще хуже. Интересно, что подумает Тим, когда я расскажу ему об этом?

И тут я вспоминаю о том, что уже не буду иметь возможности рассказать ему что бы то ни было, после чего немедленно заливаюсь слезами.

Я стояла на верхней палубе нашего парохода, глядя на море – тусклое, серое, – и гадала, отчего до сих пор не бросилась в него. В конце концов: ради чего мне теперь жить?! Все естественные перспективы отныне закрыты для меня – муж, дети, своя семья – все то, чего я хотела и чего теперь никогда уже не получу.

И все же сама идея самоубийства кажется мне попросту смехотворной. Мне всегда чудилось нечто театральное и неестественное в газетной хронике, повествующей о любовных драмах или о людях, способных засунуть голову в духовку газовой плиты или выпрыгнуть из окна нью‑йоркского Эмпайр‑стейт‑билдинг.

Я не стану делать ничего подобного, наверное, не потому, что не люблю Тима в достаточной мере; просто жить без него будет много труднее, чем умереть из любви к нему.

Я все думаю, что идеальным образом меня устроит свалившаяся на голову в Лондоне бомба. Меня постигнет героическая кончина, а Тим, узнав о ней, прольет слезу.

Все‑таки досадно родиться и вырасти в двадцатом веке – или, точнее, в современной Канаде. Возможно, в других странах дела обстоят по‑другому. В наших краях, если я постараюсь продержаться на плаву и тихо зачахну, симпатии не выразит никто.

Нетрудно красиво увядать в черном бархате и жемчугах, с букетиком фиалок в руке; но все дело в том, что тогда никто не будет стучать в мою дверь и спрашивать приглушенным голосом, можно ли войти, и вокруг меня не соберется кружок полных обожания подруг, проникшихся красотой моей печали. Они просто скажут: «О нет! Не пойдем к Меле – у нее всегда такая скука!»

К тому же я не из тех, кто способен зачахнуть. Уж и не знаю, сколько раз на этой неделе я смотрела на себя в зеркало и пыталась понять, что в этой Одри Герман есть такого, чего нет у меня. Я всегда полагала, что в целом смотрюсь достаточно неплохо. Впрочем, люди замечают свои собственные слабые места точнее, чем это делают посторонние.

Незнакомые женщины, случалось, бросались к маме со словами, что такой красивой девочки не видели никогда в жизни, и хотя я не позволяла себе быть надменной гордячкой, но оказалась бы сущей дурой, если бы не понимала, что обладаю некоторыми преимуществами перед своими подругами.

Например, у меня великолепные волосы, полученные в наследство и от отца, и от матери, и, даже будь у меня выбор, я не стала бы менять их цвет. Мама моя – рыжая, густого шотландского оттенка, не скучного песочного, но глубокого тона, наводящего на мысль об осенней листве; у папы волосы каштановые с золотистым отблеском, так что я самым тактичным образом могу считать свои волосы компромиссом между ними обоими.

По голливудской классификации я – каштановая блондинка. Слишком светлая, чтобы быть рыжей, и слишком рыжая для светловолосой, притом у меня черные ресницы. Натурально черные. Незнакомый человек может не верить, но этот цвет сохранился у меня с младенческих лет. Помимо этого, я белокожая – как многие рыжеволосые, курносые и синеглазые девчонки, – словом, как Атлантика, пребывающая ясным днем в хорошем настроении.

Цвет глаз не имеет существенного значения. Как мне кажется, мое поколение редко обращает внимание на что‑то другое помимо выражения глаз. Как‑то раз мама описывала мне внешность своих родственников, и я поняла, что не имею представления о цвете чьих‑либо глаз, кроме своих собственных.

– В наше время, – сказала тогда мама, – мы с особым вниманием относились именно к глазам, и все поэты и романисты воспевали их. Наверно, это во многом объяснялось модой, однако все вы нынешние слишком куда‑то торопитесь, чтобы спеть любимому «Серые глаза».

Ну, Тим, пожалуй, умер бы от скуки, если бы я попыталась что‑то спеть ему, к тому же глаза у него карие, что наводит на мысль о городской гари, отнюдь не романтичной, но заставляющей вспомнить о всяких развлечениях и увеселениях – чем мы, собственно, и занимались, как до, так и после помолвки.

O боже! Ну, насколько это уныло – понимать, что все мои воспоминания остались в прошлом и отныне мне надлежит думать о любви не в будущем, а в прошедшем времени.

Я вот привыкла думать: когда мы поженимся, сделаю то‑то и то‑то – и теперь все еще продолжаю думать подобным образом. Увидев симпатичное платье или предмет мебели, я вдруг обнаруживаю в голове следующую мысль: вот выйду замуж и куплю – интересно, понравится ли эта вещь Тиму?

И тут я все вспоминаю!

Я не стала покупать новую одежду для этой поездки. Меня угнетала сама перспектива этого, и мама сама купила два или три платья, даже не предложив мне примерить их. Я не могла подвигнуть себя ни к какому делу и только плакала. Всю ночь после того дня, когда Тим порвал со мной, я проревела в подушку. Мама сидела со мной почти до самого рассвета. Я все говорила ей: «Уходи, оставь меня в покое…»

Но когда она подходила к двери, я просила ее остаться.

Я презираю себя за это – и в то же время мое поведение свидетельствует о вздорности лозунгов «мы все вынесем» и «поколение наше крепко». Помню, одна девушка, с которой я училась в школе, говорила: никакой мужчина не может лишить меня сна на целую ночь. И я думала, насколько она права, и не сомневалась, что и сама смогу повторить эти слова.

Но это было еще до того, как я познакомилась с Тимом, до того, как я влюбилась. Должно быть, любовь одинакова во всех поколениях и для нее не существует ни моды, ни обычаев времени. Так и должно быть – если хорошенько подумать.

Поэтому‑то мама смогла убежать с папой из дома после нескольких считаных встреч, отказавшись от всего, что было привычно ей, – потому что она полюбила его.

Забавно, но почему‑то никто не представляет себе собственных родителей, находящимися во власти любовных страстей. Когда представляешь себе их роман, невольно на ум приходит чинный и благородный чай с булочками в гостиной, без каких‑либо там поцелуев, кроме чисто дружеских.

Я понимаю, что это глупо, но, на мой взгляд, все мы считаем собственную любовь более страстной и более всеобъемлющей, чем у кого‑то другого, и мысль о том, что старшие переживали нечто подобное, кажется нам шокирующей.

Теперь, хорошенько подумав, я понимаю, что мама должна была любить папу всем сердцем, каждым вздохом, так же как я люблю Тима, и именно поэтому она обнаружила такой такт и понимание. Кажется мне и то, что она была несколько напугана моим поведением. Я успела наговорить и кое‑какую ерунду.

– Я верну его, – говорила я. – Поеду в Виннипег, вздую там эту девицу, эту Одри Герман. Тим просто увлекся милой мордашкой. На самом деле нужна ему я, он должен хотеть меня.

В то время я так считала. Теперь мне кажется, что мне должно было хватить гордости оставить его в покое. И все же не знаю. Какая может быть гордость там, где речь идет о любви?

Если бы Тим прислал мне всего лишь открытку с несколькими вселяющими надежду словами, я вернулась бы домой в ту же самую секунду, даже если бы пришлось пересечь Атлантику вплавь. Хотя шансов на это ни сейчас, ни вообще не существует.

Мама поняла это раньше меня и потому уже утром отослала телеграмму дяде Эдварду. Поступок этот требовал от нее настоящего мужества; я‑то знаю, как трудно было им с папой отпустить меня, когда пришло время расставания, однако дядя Эдвард еще до войны сказал: «Присылайте Памелу ко мне, когда она вам надоест. Могу взять ее к себе в секретарши, если она сумеет уделить работе некоторое время между посещением достопримечательностей и кружением голов всех молодых людей в окрестности».

– А ты хотела бы поехать за океан? – спросила меня мама тогда.

– Очень, – ответила я, – и, дядя Эдвард, обещаю вам усердно работать, если вы согласитесь взять меня к себе.

– Наверное, следующей осенью, – решила мама. – Меле будет интересно, и мне хотелось бы, чтобы она повидала Англию.

В голосе ее прозвучала завистливая нотка, а на лице появилось то мечтательное выражение, которое бывает у нее всякий раз, когда она говорит об Англии, a тем более о Шотландии. Оно означает, что она тоскует по родному дому, но никогда не вернется туда нежеланной гостьей.

– Значит, следующей осенью, дядя Эдвард, – бодрым голосом согласилась я. – Итак, я приезжаю к вам, а вы готовьте городской оркестр.

Но я никуда не поехала, потому что влюбилась в Тима. После нашего знакомства мысль об Англии даже не приходила мне в голову, ну а что касается отъезда… мама не могла уговорить меня даже съездить на уик‑энд в Торонто, если была возможность повидаться с Тимом в Монреале.

Наверно, она поняла, что забыть Тима я смогу, только уехав, и, хотя так и не сказала мне, чтó именно она написала, думаю, что телеграмма ее дяде Эдварду была выдержана в паническом тоне.

Ответ пришел через три часа, а еще через полчаса после получения телеграммы нам позвонили из Оттавы и сообщили, что оформляют мне специальное разрешение на поездку в Англию.

Тем не менее особой радости я не ощущала и в самом жалком виде болталась по дому, а вечерами ревела, пока не усну, и, наконец, папа сказал: «Мела, да приободрись ты, ради бога! Ни один мужчина на свете не стоит таких слез, и, если бы этот молодой человек вдруг оказался здесь, я отвесил бы ему хороший пинок!»

– Но я ничего не могу поделать с собой, – выдавила я сквозь подступавшие слезы.

– Оставь девочку в покое, – вмешалась мама, – разве ты не видишь, что она вот‑вот заболеет?

– Ей следовало бы вести себя умнее, – буркнул папа.

Он не имел в виду ничего обидного, я это понимала. Его просто огорчало то, что я настолько несчастна.

Когда пришел момент оставить его на причале нью‑йоркского порта, я вдруг поняла, что не могу этого сделать.

– Я никуда не еду, – объявила я, – не могу оставить вас. Сейчас забираем багаж и возвращаемся домой.

Он покачал головой:

– Твоя мать никогда не простит нас.

Впрочем, в тот самый миг я думала не о маме или папе, а о Тиме. Мне казалось, что я не могу уплыть так далеко, не могу оставить его позади, за целым океаном соленой воды. Я ощущала, что совершаю безумный поступок.

Я посмотрела на возвышавшийся над нами борт корабля и поняла, что вижу безжалостное и жестокое пыточное орудие, изготовленное специально для того, чтобы увезти меня от всего любимого.

– Не поеду, никуда не поеду! – твердила я, но все было бесполезно.

A потом я поднялась на верхнюю палубу, а он направился вниз по трапу. Я не говорила этого папе, но до самого последнего мгновения в душе моей теплилась надежда на то, что вот‑вот явится Тим и заберет меня отсюда. Предшествовавшим вечером я выбралась из дома и отослала ему короткую телеграмму. В ней было написано: «Отплываю завтра», к этим двум словам я добавила название корабля.

«Если я ему небезразлична, – думала я, – то он приедет проводить меня или, по крайней мере, телеграфирует: “Не уезжай, пока мы не встретимся и не поговорим”».

Однако ничего подобного не случилось, и, когда корабль неторопливо отплыл из гавани, я поняла, что последняя моя надежда скончалась и что теперь прошедшее безразлично мне.

Я спустилась в свою каюту и заперлась в ней, однако примерно через час поняла, что проголодалась. Это, бесспорно, свидетельствует о том, что материя властвует в нас над духом, как бы люди ни провозглашали противоположное. Я наплакалась так, что глаза уже не смотрели на свет, но тем не менее, спустившись в салон к обеду, плотно и со вкусом поела.

Когда я снова спустилась туда к ужину, мне пришлось взять себя в руки, но не ради еды. Дело было в том, что я подслушала разговор двух офицеров.

Я выходила из обеденного салона следом за ними, и говоривший не видел меня. Остановившись, чтобы зажечь сигарету, он обратился к другу:

– Нас ждет отвратительное путешествие.

И теперь этот самый офицер сидел напротив меня за столом. Он оказался молодым и достаточно привлекательным, и я понимала, какой уродиной кажусь ему. Я настолько погрузилась в собственное несчастье, что даже забыла припудрить нос и накрасить губы, а когда я вернулась в свою каюту и увидела в зеркале собственное лицо, мне чуть не стало плохо.

Отсюда следует, что при желании себя всегда можно сдержать, сколь бы невозможным это ни казалось, и после того дня я уже так много не плакала.

Случались, конечно, мгновения… Однажды вечером кто‑то заиграл на пианино мелодию «Над радугой», под которую мы с Тимом танцевали все лето.

Другой раз, когда я вышла перед сном прогуляться по палубе, было очень холодно, но ветер утих, и на небо повысыпали звезды. Над морем буквально пролилось сияние, и я вдруг ощутила: как было бы чудесно, если бы это было наше с Тимом свадебное путешествие!

Иногда мы с ним подумывали о том, чтобы побывать в Европе, однако выбор ограничивался в основном Парижем.

Я буквально бросилась вниз, в каюту, на ходу подвывая, но, посмотрев на себя в настенное зеркало, умолкла. Я не хотела выглядеть несчастной, даже если рыдания несли облегчение моему сердцу.

После того вечера я так подолгу уже не плакала. Должно быть, мне предстоит сделаться суровой, холодной и разочарованной, одной из тех увядших женщин, которых люди обыкновенно избегают – из‑за тех колкостей, которые они отвешивают каждому встречному.

Как это жутко – понимать, что моя история любви закончилась в двадцать один год; но так оно и есть, и я буду красиво и элегантно стареть в ореоле изысканной печали, так что люди будут говорить: «Бедняжка, сердце ее было разбито в самые юные годы, и она так и не оправилась от удара».

Но ужасно то, что Тима это едва ли растрогает. Как он сможет узнать? Теперь я уже жалею, что мне не хватило духу сказать, что в любом случае мы останемся друзьями и будем переписываться друг с другом.

Тогда я могла бы писать ему длинные письма с подтекстом, выдающим мои страдания и чувства. Впрочем, быть может, и это не помогло бы.

Ну ладно, теперь все кончено, кончено, и ушло в прошлое, и мне не приходится теперь ожидать ничего лучшего, чем прибытие в Англию и мученическая кончина во время налета.

 

Глава третья

 

Когда такси остановилось перед домом номер 92 по Смит‑сквер, я застыла на месте и уставилась в окно машины.

Сперва я подумала, что водитель ошибся адресом, но тут он открыл свое окошко в перегородке и проговорил:

– Похоже, что здесь были серьезные неприятности!

Усомниться в его правоте было невозможно. На мостовую высыпалась груда кирпичей и щебенки, и хотя входная дверь в дом была на месте и осталась закрытой, стены комнат по обе стороны от нее были открыты дождю; мокрые и грязные атласные занавески липли к ограде.

Над каминной доской, очевидно в гостиной, висела картина в разбитой раме, однако сам портрет дяди Эдварда оставался целым.

После минутного смятения с душераздирающим воплем я выскочила из такси. С противоположной стороны улицы ко мне направился полисмен.

– Чем я могу помочь вам, мисс?

– Что здесь произошло? – спросила я.

– Тут у нас вышло маленькое несчастье, – ответил полисмен.

То, как оба они, полисмен и водитель такси, говорили о происшедшем так, словно кто‑то порезал палец или превысил скорость, меня разозлило. Происшествие было не просто серьезным, с моей точки зрения оно было попросту ужасным. Где же сейчас дядя Эдвард?

Я уже намеревалась приступить к вопросам, когда ко мне широкими шагами подошел другой полисмен – наверное, инспектор.

– Вы – мисс Макдональд? – обратился он ко мне.

– Да.

– Простите, мисс, но вы прибыли несколько раньше, чем мы ожидали. Мне было приказано отыскать вас. Не пройдете ли сюда?

Он назвал номер дома водителю, а потом мы вместе прошли ярдов сто по улице до небольшого здания с зеленой дверью и зелеными крашеными ставнями. Конечно, у меня не было времени глядеть по сторонам в этот момент. Я была взволнована и ошеломлена столь неожиданным приемом.

Инспектор все еще извинялся.

– Никогда точно не знаешь, когда прилетит нужный самолет. Обычно они запаздывают на два‑три часа. По правде сказать, когда мистер Флактон приказал мне найти вас, я полагал, что могу выждать еще примерно полчаса, прежде чем приступить к выполнению задания.

Я намеревалась спросить, кто такой мистер Флактон, когда зеленая дверь отворилась, и инспектор обратился к дворецкому:

– Это мисс Макдональд, – и добавил: – Такси с ее вещами следует за нами.

Дворецкий важным голосом произнес:

– Сюда, мисс.

Он провел меня по короткому, отделанному деревянными панелями коридору в большую комнату в задней части дома, окнами выходившую на двор.

Первым делом я обратила внимание на книги на полках от пола до потолка, а в следующее мгновение увидела, как из‑за большого письменного стола у противоположной стены без особой спешки поднялся мужчина. Высокий, темноволосый и чрезвычайно симпатичный в традициях чопорного английского высшего класса. В подобных ему людях мне всегда чудится нечто циничное и бесчеловечное. Он неторопливо направился навстречу мне, и я заметила, что он чуть прихрамывает.

– Вы – мисс Макдональд? – спросил он. – А я – Питер Флактон. Простите, что не встретил вас в Кройдоне. Если бы я был уверен в том, что самолет прилетит в точности по расписанию, то, несомненно, встретил бы вас, однако они так часто опаздывают.

Как только он умолк, я сразу спросила:

– Что с моим дядей?

– Не присядете ли? – предложил Питер Флактон. Он указал мне на кресло возле стола, а сам направился к своему месту за столом.

– Быть может, я сперва объясню, кто я такой, – начал он.

– Не думаю, чтобы это было необходимо, – нетерпеливо возразила я. – Я хочу знать только одно – что с моим дядей? Я была потрясена тем, во что превратился его дом.

– Так вы видели дом! – воскликнул он. – Очень жаль! Я приказал инспектору, чтобы он встретил вас при въезде на улицу.

– Он этого не сделал, – ответила я резко. – Такси доставило меня к дому дяди, и я увидела, что он разрушен бомбой. Дядя ранен? Я хочу знать только это.

Питер Флактон помедлил и негромко проговорил:

– Ваш дядя убит.

Я смотрела на него, не веря своим ушам, не осознавая случившегося.

– Простите, что говорю вам об этом подобным образом, – продолжил он. – Я хотел сперва подготовить вас к этой тяжелой вести. Утрата оказалась тяжелой и для меня. Видите ли, я ценил вашего дядю и симпатизировал ему. Я был его парламентским и личным секретарем.

Я молчала, и он неторопливо продолжил, давая мне время прийти в себя:

– Я работал с ним и до войны, но после Дюнкерка, где мне раздробило ногу, он попросил меня вернуться к нему. Работать с ним было очень интересно, я восхищался вашим дядей как самым удивительным человеком из всех, кого я повстречал в своей жизни. Я никак не могу осознать тот факт, что жизнь его оборвалась и карьера окончена.

– Когда это произошло? – спросила я голосом, который сама не узнавала.

– Позавчера ночью.

– Все уже знают? В газетах было сообщение?

– Известие прозвучало вчера по радио в час дня, в дневном выпуске новостей, и поэтому появится в вечерних газетах. Мы не стали торопиться с информацией по ряду причин.

– Каких причин?

На лице Питера Флактона проступило сомнение. Он явно не знал, как поступить. А потом, словно бы приняв решение, проговорил:

– Я скажу вам чистую правду, мисс Макдональд. На мой взгляд, вы вправе знать ее. Я не вижу никаких причин скрывать ее от вас, однако то, что я вам скажу, является полностью и совершенно конфиденциальным.

– Вы можете верить мне.

Он посмотрел на меня так, словно бы искал подтверждения моим словам, а потом проговорил:

– Ваш дядя погиб при взрыве бомбы. Это случилось во время воздушного налета, однако абсолютно точно известно, что ни один самолет не пролетал над этим районом.

– Что это значит?

– Это значит, – продолжил он, – что бомба, взорвавшаяся в его доме, была заложена туда с целью покушения на жизнь вашего дяди.

– Но кто это сделал?

– Пока мы не знаем. Полиция начала расследование – именно поэтому пока не сделано официального сообщения о гибели вашего дяди. Мы не хотим потерять возможность найти ключ к разгадке, хотя, откровенно говоря, в настоящий момент нет никаких версий.

– Вообще никаких? – переспросила я. – Но ведь немецкие шпионы, или как они там называются, не могут же свободно разгуливать по Лондону и взрывать людей?

Я проговорила эти слова, задыхаясь от ужаса. Я только в этот самый миг начала понимать, как это страшно, что дядя Эдвард погиб, и только теперь, когда его больше не было на свете, я с болью ощутила, как ждала этой встречи с ним.

– Фантастика какая‑то, – добавила я с пылом. – Вот уж не думаю, что вы смогли бы вот так же взорвать какого‑нибудь из вождей нацистской партии и благополучно скрыться.

– Мы сделаем все возможное, чтобы найти и осудить виновных в этом преступлении, – патетически проговорил Питер Флактон.

– Замечательно! Но дядю Эдварда уже не воскресить. Скажите, его что не охраняли детективы? И вообще, что вы сделали, чтобы предотвратить подобное?

– Мисс Макдональд, – строго ответил мне Флактон. – Мы понесли тяжелую утрату, для всех нас это ужасное потрясение. Сегодня утром на заседании кабинета премьер‑министр выразил не только свои глубочайшие сожаления, но также и ужас, вызванный случившейся трагедией.

– Но это никак не объясняет того, как эта трагедия могла произойти, – упорно настаивала я на своем.

Внешнее спокойствие и выдержка оставили Питера Флактона.

– Да черт бы побрал все это! Неужели вы полагаете, что я и сам то и дело не задаю себе этот вопрос?

Он впервые в моем присутствии проявил искренние человеческие чувства и перестал быть чопорным и корректным. Теперь передо мной был человек, глубоко потрясенный утратой.

– Ну почему, почему тогда вы ничего не сделали? – воскликнула я. – Почему вы не ищете виновников? Какой смысл теперь выражать свои соболезнования? У нас в Канаде Конная полиция не упустила бы убийцу.

– Что ж, жаль, что вы не прихватили с собой целый отряд, – отрезал Флактон, и мы оба сердито уставились друг на друга.

Тут он, похоже, вспомнил о хороших манерах.

– Простите, мисс Макдональд, я понимаю, что это жуткий удар для вас, но я и сам нахожусь на грани… и к тому же почти не спал с тех пор, как это произошло.

– Не извиняйтесь, – сказала я. – Я предпочла бы, чтобы вы проявили немного эмоций вместо этого «невозмутимого британского спокойствия», о котором я наслышана.

Какое‑то мгновение мне казалось, что он вот‑вот улыбнется, однако мой собеседник вновь вернулся к образу идеального государственного служащего.

– Готов еще раз заверить вас, мисс Макдональд, что сделаю все зависящее от меня и что вся страна оплачет кончину вашего дяди. Он погиб за свободу, сраженный на боевом посту.

Как только я услышала эти слова, глаза мои наполнились слезами. Но я все еще сердилась на этого человека, он раздражал меня. Я решила, что он – надменный и напыщенный аристократ, да и все было так непонятно: мне позволили подъехать к дому, увидеть все своими глазами и после этого сообщили эту обрывочную информацию… Все это представлялось мне странным.

Если бы расследование убийства моего дяди было доверено этому Флактону, вряд ли бы злоумышленники были бы найдены – в этом у меня не было сомнений. Поэтому я сняла с рук перчатки и твердым голосом сказала:

– Вот что, мистер Флактон, я хочу помочь вам. Я решительно настроена установить причину, по которой убили дядю Эдварда, и более того, намереваюсь сделать это безотлагательно.

Питер Флактон не мог выглядеть более изумленным, разве что если бы я объявила себя убийцей. Брови его взлетели на лоб, и он посмотрел на меня своими темными проницательными глазами.

– Боюсь, что это невозможно.

– Почему?

– Ну, во‑первых, я полагаю, что вы захотите вернуться в Канаду. Я уже распорядился о вашем временном жилье и попытаюсь забронировать вам место на самолете, который вылетает в Лиссабон в понедельник.

Я буквально вскипела от ярости. Какое право имеет этот молодой человек, какое бы место в парламенте он ни занимал при дяде Эдварде, руководить моей жизнью? Но заговорила я спокойно вопреки владевшему мною гневу.

– Не думаю, чтобы вы понимали мое положение… Я приехала сюда, чтобы исполнять обязанности секретаря при своем дяде. И если он убит преднамеренным и столь злодейским образом, то отсюда не следует, что я развернусь и улечу обратно, не раскрыв тайну его гибели. Я найду убийц дяди Эдварда, даже если это будет стоить мне жизни!

– Но уверяю вас, мисс Макдональд, что вмешаться в процесс расследования вам никто не позволит.

– A я уверяю вас, мистер Флактон, что я не отступлюсь!

Мы с яростью смотрели друг на друга.

– А что другие родственники дяди Эдварда? – задала я вопрос, не сказав при этом о родственниках «мои» или «наши».

– Сэра Торквила Макфиллана, конечно, проинформировали, – прозвучал ответ, – однако он находится в Шотландии и, насколько я могу судить, едва ли прибудет к завтрашним похоронам.

– Но ведь есть кто‑то еще?

– Есть Малкольм Макфиллан, но он находится в Ливии со своим полком. Кроме него и других кузенов, которые могут появиться или не появиться на похоронах, есть только ваша мать.

– Вы известили ее?

Питер Флактон смутился.

– Боюсь, что нет. Я подумал, что, быть может, вы сами захотите это сделать.

– Я телеграфирую ей, – ответила я. – И одновременно сообщу, что остаюсь здесь.

– Это не имеет никакого смысла – вряд ли вы сможете быть здесь полезны.

– Ну, это мы еще посмотрим. А теперь на правах родственницы я требую, чтобы мне предоставили полную информацию о случившемся – где была заложена бомба и кто в первую очередь может попасть под подозрение?

– Боже мой, о чем вы говорите?! Это же не триллер в стиле Эдгара Уоллеса!

На этих словах Питер Флактон как следует пристукнул пресс‑папье. Он даже побагровел, и я с удовлетворением отметила, что наконец сумела разгневать его.

– В самом деле? – переспросила я холодным тоном. – Я лично усматриваю подозрительное сходство.

– Вы не знаете Англию, особенно сейчас, в военное время. Вам просто не позволят расхаживать вокруг и расследовать преступление, о котором пока еще ничего не известно. Будете путаться под ногами полиции… более того, в деле имеется много серьезных аспектов, пока подлежащих умолчанию.

– Так, значит, вы рассказали мне не все? – бросила я вызов.

И похоже, застала его врасплох. Чуть помедлив, он неуверенным тоном проговорил:

– Конечно же я говорил, так сказать, вообще.

– Ерунда! – возразила я. – Вполне очевидно, что вы не рассказали мне всей правды. Ну, а если начать прямо сейчас!

– Пожалуйста, мисс Макдональд, возвращайтесь в Канаду. – Он уже упрашивал меня. – Искренне говорю, оставаясь здесь, вы ничего не добьетесь. Если бы вы могли помочь, я бы первый обратился к вам.

– Интересно, насколько далеко простираются ваши полномочия? – поинтересовалась я. – В конце концов, я – племянница дяди Эдварда, и притом единственная из родственников покойного нахожусь на месте трагедии. Есть ли у вас какое‑либо право препятствовать мне интересоваться расследованием преступления, жертвой которого он стал?

– Нет, вероятно, нет, – ответил Питер Флактон. – Однако вы не желаете понять, что существуют причины, которые нельзя открывать неосведомленному человеку? И если мы хотим узнать истину и совершить правосудие, о случившемся до поры до времени следует помалкивать.

– Я поверю вам, когда буду знать причины.

– Если я назову их, вы вернетесь в Канаду?

– Нет. – поднявшись на ноги, я взяла свою сумку и перчатки.

– Куда вы собрались? – спросил Флактон.

– Я еду на Даунинг‑стрит, десять. Я намереваюсь добиться встречи с премьер‑министром и попросить его не только рассказать мне всю истину, но и связать меня с людьми, готовыми отомстить за смерть моего дяди.

Питер Флактон казался обескураженным.

– Но вы не можете сделать этого!

– Почему же?

– Ну, вас не допустят к премьер‑министру по такому делу.

– Рано или поздно я к нему попаду, – ответила я, – и у меня есть уверенность в том, что, узнав мое имя, он не откажется принять меня. Он, насколько мне известно, с уважением относился к дяде Эдварду и наверняка сам захочет узнать разгадку этой тайны. До свидания…

Я повернулась к двери.

Питер Флактон задержал меня:

– Нет, остановитесь! Не надо никуда ходить, мисс Макдональд. Послушайте…

– Ну? – я без особой охоты повернулась к нему.

– Идите сюда и садитесь, – попросил он. – Нельзя же убегать подобным образом. Я расскажу вам то, что вы хотите знать. Если вы в самом деле испытываете желание остаться и увидеть все своими глазами, вам лучше знать все.

Он говорил недовольным тоном, но я ощущала свою победу. Впрочем, я не стала обнаруживать свою радость, а вернулась к только что оставленному мной креслу.

– Итак? – проговорила я, усевшись.

Я посмотрела прямо в глаза Флактону и увидела на его лице смятение, скорее подобающее школьнику, явившемуся сдавать экзамен, но не знающему билета. Не имея сил сдержать себя, я улыбнулась.

Глядя на меня, он ответил улыбкой.

– Вы – весьма неожиданная особа, – проговорил он.

– Вероятно, вам нечасто приходилось встречаться с канадцами?

– Нет, конечно… и неужели все они похожи на вас?

Мне пришлось усмехнуться, чтобы он не счел меня занудой.

– Некоторые из них еще хуже меня.

– Неудивительно, что нам пришлось дать вашей стране независимость, – парировал он, и я рассмеялась, на этот раз совершенно искренне.

– Лучше давайте сотрудничать, мистер Флактон. Ваша помощь будет нужна мне, и я хотела бы располагать ею на добровольной основе.

– Вот что, мисс Макдональд, – сказал он, наклоняясь вперед. – Вы не понимаете меня. Ради вашего дяди я готов сделать все возможное, однако я полагаю, что в подобной ситуации он рекомендовал бы отправить вас домой.

Я снова рассмеялась, на сей раз с ноткой пренебрежения.

– Сколько я себя помню, дядя Эдвард был моим любимым родственником, – ответила я. – Я всегда восхищалась им, я всегда любила его, но ни разу в жизни не слышала, чтобы он разделял общепринятую точку зрения. Насколько я знаю дядю, он сказал бы: «Мела, оставайся здесь, что бы тебе ни говорили. Если тебе кажется, что ты можешь принести пользу – действуй».

– Вы и в самом деле считаете, что он так бы и сказал?

– Я не сомневаюсь в этом, если только превращение его в министра не сделало его собственной противоположностью.

Питер Флактон покачал головой.

– Он не изменился. Остался таким же человечным, таким же понимающим и таким же непреклонным в своих принципах и поступках. Быть может, именно поэтому его и убили.

– Что дает вам основания так говорить?

– Я намереваюсь сообщить вам всю правду. Возможно, это неосмотрительно с моей стороны и я совершаю ошибку, но вы сумели убедить меня в том, что ваш дядя хотел бы, чтобы вы знали ее.

– Это уже интересно, – проговорила я, пододвигая свое кресло поближе к его столу.

– Когда вашего дядю назначили министром пропаганды, – начал Питер Флактон, – он не только реорганизовал рассылку новостей из нашей страны, но также ввел собственную систему получения нами новостей. Я имею в виду не только официальную международную информацию, но и ту, что поступает к нам по иным каналам из самой Германии и из оккупированных стран.

Сделав небольшую паузу, он продолжил:

– Его преобразования были столь успешны, его авторитет был настолько высок, что нам следовало бы внимательнее относиться к его безопасности. То есть никто не должен был знать, где он живет и ночует. Короче говоря, случилось следующее: ваш дядя получил из Германии, через источник, о котором знали только он сам, премьер‑министр и я, некий документ, имеющий колоссальную ценность для наших попыток ускорить сотрудничество с Америкой. – Питер понизил голос. – Документ этот был в высшей степени секретным, поэтому я не смею доверять вам его содержание, однако представление о его значимости вы можете получить, если я скажу, что его надлежало отправить через Атлантику на боевом корабле в сопровождении человека, который должен был вручить его в собственные руки президента. Ваш дядя поместил этот документ в особый сейф в своем кабинете вместе с двумя другими чрезвычайно важными бумагами. Одна из них содержала перечень наших друзей в трех оккупированных странах – людей, способных работать на нас и оказывать помощь любому из наших агентов; второй содержал отчет о производстве продукции неким заводом на севере Англии, выпускающим принципиально новое устройство для поражения вражеских ночных бомбардировщиков.

– И вы поместили столь важные бумаги в один сейф? – изумилась я. – То есть уложили все яйца в одну корзинку?

– Теперь это кажется глупостью, – признал Питер Флактон, – однако это был особый сейф, обеспечивавший защиту документов от пожара и бомбежки.

– От бомбежки! – повторила я. – Тогда, значит, бумаги на месте?

– Я как раз приближаюсь к этому. Как вы теперь знаете, о существовании этих бумаг было известно очень немногим людям. И услышав в два часа ночи взрывы, я немедленно бросился на другую сторону улицы.

Он глубоко вздохнул, вспоминая об испытанном потрясении.

– В кабинете бушевал пожар, и, когда наконец прибыла пожарная бригада и погасила огонь, мы обнаружили тело вашего дяди, обгоревшее до неузнаваемости. Однако он так и остался за своим столом, и мы решили, что его гибель – следствие взрыва.

– Не понимаю, – проговорила я. – Если документы…

Питер Флактон поднял руку.

– Позвольте мне продолжать. Никто из нас, кто бросился тушить огонь, не знали тогда, что бомба была особенной. Только на рассвете мне позвонили из лондонской полиции и сообщили новые факты. Скажу коротко: ваш дядя был убит выстрелом в спину, когда сидел за своим столом. За его спиной, как и в этой комнате, было окно. Должно быть, кто‑то проник в палисадник за домом и, когда он в одиночестве погрузился в работу, выстрелил в него, после чего проник в комнату и открыл сейф.

– Сейф взломали?

– Комбинации не знал никто, кроме вашего дяди. Даже я. Сейф взломали очень искусно, по мнению полиции, это сделал настоящий мастер своего дела. Изъяв из сейфа бумаги, преступник включил часовой механизм бомбы. Судя по произведенным разрушениям, которые вы видели своими глазами, заряд был очень мощный. Если бы не было достоверно известно, что над этим районом города за истекшие сутки не пролетал ни один вражеский самолет, то можно было бы решить, что разрушения являются следствием воздушного налета.

– А почему вы так уверены в этом?

– Это одна из тайн радиолокации. Эти новые обстоятельства пока сохраняются в тайне в интересах следствия. В сделанном по радио объявлении выражалось глубокое сожаление о гибели вашего дяди при воздушном налете и бомбардировке.

– Воистину так, – отозвалась я мрачно.

– Я отдал бы все свои мирские богатства за то, чтобы увидеть, как ответственный за это преступление будет висеть в петле, – проговорил Питер Флактон, и мне понравился решительный тон, которым он произнес эти слова.

– Мы должны их поймать, – провозгласила я, – во всяком случае, я жизнь готова положить, только бы раскрыть это преступление.

Едва ли Питер поверил мне, однако он протянул руку, и торжественно, словно бы давая обет, я вложила в нее свою.

 

Глава четвертая

 

За этот день произошло так много событий, что, только оказавшись в постели, я принялась анализировать их. Едва я в полной мере осознала, что никогда больше не увижу любимого дядю Эдварда, как захотела плакать, однако я так наревелась за прошедшие десять дней, что слезы просто не шли.

Напротив, я ощутила столь жгучую ярость, что поклялась отомстить убийцам, даже если мне придется сделать это собственными руками.

Питер Флактон, на мой взгляд, при всей своей доброй воле не мог похвастаться необходимой решимостью. Быть может, так принято у англичан; но, должна признаться, что мне нравится, когда мужчины бывают решительными и непреклонными. Даже мужчина во гневе не вызовет моего осуждения.

Невозмутимая физиономия за партией в покер хороша в книге, но в повседневной жизни она только раздражает. Однако у меня хватило ума понять, что он доброжелательно настроен ко мне – во всяком случае, проглотив горькую пилюлю, которую я поднесла ему своим упрямым желанием остаться в Англии, не стал отсылать меня назад в Канаду.

Когда я спросила его о том, где, по его мнению, мне следует остановиться, он ответил:

– Здесь, в моем доме. Конечно, если у вас нет других планов.

– У вас найдется для меня комната?

– Не очень большая, но вполне уютная. Хозяйство ведет моя тетя. Сейчас у нас находится еще двое гостей, так что скучно не будет.

Затем Флактон провел меня наверх и представил своей тете. Она показалась мне приятной немолодой женщиной, правда, одета она была как восемнадцатилетняя девушка. Зовут ее леди Флактон, и я узнала, что она жена его дяди‑генерала.

В комнате наверху оказались еще те самые гости, о которых говорил Флактон. Девушка, невысокая, очень хорошенькая, увидев нас, вскочила на ноги и воскликнула:

– O Питер! – произнося его имя как – Пи‑тэйр.

Другой гость был молодым человеком. Темноволосый и тоже невысокий, он показался мне очень приятным. На неизменно улыбающемся лице его во время разговора сверкали белизной зубы.

– Это мисс Памела Макдональд, – промолвил Питер, и все они изобразили на лицах то безмолвное сочувствие, которое люди демонстрируют в обществе человека, недавно перенесшего утрату.

Когда я обменялась рукопожатиями с леди Флактон, Питер повернулся к девушке.

– Это Вили де Мейло, – проговорил он, – a это ее брат Макс. Они живут с нами, и мы рады этому, правда, Сибил?

На этих словах он посмотрел на тетю. Очевидно, он всегда называет ее по имени. Потом она со вздохом призналась мне в том, что наличие столь взрослого серьезного племянника делает ее старухой.

Я посмотрела на Вили и по первому впечатлению решила, что имею дело с пушистым котенком. Однако я бы не удивилась, если впоследствии эта киска превратится во взрослую когтистую кошку. Не стоит понимать меня так, будто мне самой нужно блюдечко молока, но я скоро поняла, что во всем доме недовольна моим появлением только она, Вили.

Они с братом почти немедленно выложили мне собственную историю. Оказалось, что они югославы и прекрасно жили в огромном и чудесном замке в полном довольстве и счастье, пока в их страну не вторгся Гитлер и им пришлось уносить ноги. Рассказывая это, Вили прикоснулась к своим темным волосам и сказала:

– Моя бабушка, умная и красивая женщина, – увы! – была еврейкой! Оставаться дома было опасно.

И вот после многих приключений они вышли в море на рыбачьей лодке. В Средиземном море их подобрал британский эсминец и доставил в Каир. Оттуда они сумели добраться до Англии, потому что их единственным желанием было найти Питера Флактона.

– Дело в том, что наш кузен учился вместе с Питером в Кембридже и часто с любовью рассказывал о нем. Можно сказать, мы уже знали его, – рассказывала Вили. – И вот, как видите, мы уже здесь, счастливые везунчики, сумевшие найти Пи‑тэйра.

И с этими словами она бросила на него быстрый взгляд своих темных глаз.

Разговаривая, Вили энергично жестикулировала и была очень подвижна. Казалось, что и ее тело принимает участие в разговоре, а по лицу сердечком одно за другим пробегали, сменяя друг друга, различные выражения. Она обворожительна, я не могу не признать этого, однако совершенно очевидно, по крайней мере, для меня, что под белой шкуркой этого пушистика скрываются острые коготки, готовые вонзиться в меня за непрошеное вторжение в дом.

Я совершенно уверена и в том, что никто из мужчин не видит этого, но я женщина и хорошо разбираюсь в интонациях и подтексте. Я также не могла не заметить явного огонька злости, вспыхнувшего в ее глазах, когда Питер сообщил, что я не улетаю в понедельник.

– Неужели вы не смогли получить билет? – спросила она невинным голосом.

– Нет, конечно, – ответил Питер, – однако мисс Макдональд, проделав такой дальний путь, хочет задержаться здесь подольше.

– Как это мило! – произнесла Вили, но я‑то видела, что думала она совершенно другое.

«Должно быть, влюбилась в Питера», – решила я с насмешкой. Но ей не о чем беспокоиться, я никак не расстрою ее планы!

А вот ее брат Макс был совсем другим. Едва взгляд его темных глаз коснулся меня, я поняла, что пробудила в нем интерес. Сейчас мне, собственно говоря, совершенно безразлично, кто интересуется мной, сейчас есть только один мужчина, которого я хочу и буду хотеть. Но я‑то не слепая и прекрасно все поняла, как если бы Макс вслух сказал, что находит меня привлекательной и что он действительно восхищен нашим знакомством.

Я не могла не позабавиться той суетой, которую леди Флактон и Вили подняли из‑за Питера. Обе они ворковали вокруг него, голоса их превратились в какую‑то липкую теплую патоку, и, будь я на месте Питера, меня, пожалуй, уже мутило бы.

Ну, после того как мы немного поговорили, леди Флактон предложила мне показать мою комнату и провела меня по лестнице наверх в действительно привлекательную спальню с видом на площадь.

– Как мило! – воскликнула я, увидев возле зеленых, как молодая трава, стен кровать под покрывалом из розовой тафты.

– Приятно слышать, что вам понравилось. Я сама продумала все убранство этого дома.

– С большим вкусом!

– У меня есть собственный магазин. Теперь, в трудные военные времена, увы, он терпит убытки, но интерьер – мой конек. Он дает человеку шанс выразить свою личность. Я думаю, что это очень важно, как по‑вашему, мисс Макдональд? Позволить выйти наружу всем наработкам собственной природы?

Я не вполне поняла, что она хотела этим сказать, но согласилась.

– Конечно, Питер вел себя по отношению ко мне как ангел, – продолжила она. – Просто не знаю, что бы я делала бы без него. Перед войной мы терпели ужасные убытки, но Питер познакомил меня со всякого рода обаятельными и богатыми людьми, и скоро меня завалили заказами.

– А разве муж не помогал вам? – спросила я.

Она рассмеялась в ответ.

– Дорогая моя, вы еще не видели моего мужа! В мирные времена он представляет собой типичного сельского сквайра и думает только об охоте и о собаках. Нет, все свое время, круглый год, он проводил за городом, и, когда у меня находилось время, я приезжала к нему. У меня была уютнейшая квартирка, однако при воздушных налетах и проблемах с прислугой в военные времена страшновато жить одной.

Она казалась такой застенчивой, и мысли ее были такими девичьими.

– Поэтому, когда Питер предложил переехать к нему в качестве хозяйки дома, я была очень рада. Понимаете, я не хотела покидать Лондон. Я по‑прежнему занимаюсь кое‑какими делами в магазине, хотя каждый день помогаю в местном отделении Красного Креста.

– Так, значит, мистер Флактон не женат? А я как раз гадала, имея собственный дом, обзавелся ли он и хозяйкой этого дома?

Леди Флактон оживилась.

– O нет, пока ему удалось избежать этой участи. Но с большим трудом, могу вам сказать. Конечно, раз вы впервые в Англии, то не знаете, что Питер является весьма завидным женихом.

– Это означает, что он богат?

– Ужасно богат, – проговорила леди Флактон почтительным тоном. – Его мать была австралийкой, и ее отец заработал миллионы на торговле консервированной тушенкой. Питер был ее единственным сыном, и после кончины матери он унаследовал миллионы. Боже мой, – вздохнула она, – даже завидно становится, как подумаешь, сколько богатых людей в Доминионах! Но, быть может, вы тоже богаты, мисс Макдональд?

Она сказала это невинным тоном, словно бы в шутку, но я хорошо понимала, что ей хотелось бы до последнего шестипенсовика знать мой доход.

Мне знаком тип женщин, к которому принадлежит леди Флактон, я уже встречала ей подобных. Папа всегда называет таких «деревенскими хлопотуньями», все‑то им надо знать обо всех, и всякий раз оказывается, что всем прочим живется лучше, чем им самим.

Мама говорит, что общество подобных особ всегда досаждает ей – ведь они так много теряют в жизни в своих бесконечных попытках ничего не пропустить, – но я со своей стороны всегда считала их просто скучными. И чтобы подразнить леди Флактон, я в деланом смущении проговорила:

– Ну, я, право, не знаю, что у вас здесь считается уймой денег.

Она немедленно взволновалась. Я просто видела, что она не может решить, стоит ли ей пытаться выведать у меня все подробности прямо сейчас или лучше все‑таки подождать до завтра.

«Повожу‑ка я ее за нос, – подумала я не совсем вежливым образом. – Никто здесь не знает, богата я или нет, а если я решу назваться богатой, это даст ей повод для размышлений».

– Ну, такая милая особа, как вы, просто не может нуждаться в деньгах, – проговорила леди Флактон, и я заметила на себе ее взгляд, оценивающий мое пальто и юбку.

Тут вошла служанка и предложила распаковать мои вещи, посему леди Флактон, сообщив мне, что обед будет в восемь, а ванная комната находится за соседней дверью, оставила меня в одиночестве. Должна сказать, что ванная меня удивила. В доме Питера Флактона их было четыре. Я‑то всегда считала, что ни в одном английском доме больше одной ванной комнаты не бывает и что таковая всегда заткнута в самый труднодоступный и холодный уголок дома, куда выстраивается длинная очередь. Ванная, которой я пользуюсь, оказалась копией нашей канадской: голубой кафель, душ и – что самое главное – вода действительно была горячей.

Пока служанка разбирала вещи, я на несколько мгновений выглянула в окно. И заметила на улице двух полисменов, мальчишку‑посыльного, посвистывая проехавшего мимо на велосипеде, и стайку пухлых голубей, разгуливавших по мостовой в поисках пищи. Вокруг царили мир и покой, было невозможно представить, что эта страна находится в состоянии войны.

Я все обдумывала происшедшее и пыталась угадать, где могут находиться в данный момент секретные бумаги. Среди прочего Питер успел поведать мне, что, по мнению властей, люди, захватившие список сочувствующих нам в оккупированных странах, непременно попытаются переправить его в Германию.

Я решила, что пора выйти из дома и что‑либо предпринять. Это было так по‑английски, так досадно… переодеваться к обеду, спускаться по лестнице, сидеть за тремя переменами блюд – и это при продуктовых карточках, – когда необходимо срочно расследовать это преступление.

Впрочем, мои хозяева оказались людьми отважными – этого нельзя было не признать. Едва мы приступили к коктейлю, завыли сирены. Мне еще не приходилось слышать сигнал воздушной тревоги, и скажу, что подобное предупреждение – жуткий вопль губительницы‑банши[3] – почти столь же ужасно, как сама бомбежка.

Однако никто как бы и не заметил опасности, все смеялись и переговаривались.

Я ощутила удар, затем другой… Комната дрогнула, задребезжал канделябр, но все продолжали беседу. Я затаила дыхание, и вдруг на уши обрушился звук ужасного взрыва! – невыносимый грохот.

Должно быть, я заметно побледнела, потому что Питер вдруг произнес:

– Простите, мисс Макдональд, я совсем забыл, что вам еще не приходилось присутствовать при налете. Не хотите ли спуститься в убежище? Мы‑то люди огрубевшие и закаленные, иначе я сделал бы это предложение раньше.

– Нет, конечно же нет, я предпочту остаться с вами, – ответила я, надеясь, что мой голос не выдал мое волнение.

– Немецкие самолеты сейчас далеко отсюда, – успокоил меня Питер. – Весь этот шум производят наши орудия.

– Ах, так вот что это такое!

– Бедная мисс Макдональд, вижу, вы в ужасе, – посочувствовала мне Вили. – Мне тоже было страшно, когда я в первый раз попала под воздушный налет – но теперь…

Она пожала плечами.

Я видела, как ей хочется, чтобы я признала собственный испуг, но это только укрепило меня в решимости скрыть его любой ценой:

– Мне еще никогда не приходилось бояться чего бы то ни было. И никакому нацисту меня не испугать.

Я заметила, как Питер посмотрел на меня, и собственные слова вдруг показались мне претенциозными. Я вспомнила, что он пережил Дюнкерк, и в голову хлынули все жуткие истории, которые мне рассказывали об этой катастрофе.

Hо был ли он тогда испуган, подумала я и в первый раз поняла, что отважный не тот, кто не ощущает страха, а тот, кто исполняет свое дело наперекор ему. Да, англичане умеют скрывать эмоции под невозмутимой миной, но, быть может, и у невозмутимости есть свои достоинства.

Несмотря на недолгий воздушный налет, я наслаждалась обедом. Еда была отменной, а Макс де Мейло лез из кожи, развлекая меня. Он вел себя весьма обходительно, и раз‑другой мне показалось, что Питер Флактон с удивлением поглядывает на него после особо экстравагантного комплимента.

Это несколько раздражало меня, поскольку если уж кто и был откровенен в своих намерениях, так это Вили. Она была в платье, отделанном желтыми кружевами, делавшем ее похожей на небольшую курочку.

Она также и очаровывала, как я бы сказала, в весьма старомодной манере: строила глазки, надувала губки… а уж когда ходила! Не могу объяснить этого, но особа эта явно кошачьей породы, и мне следует внимательнее приглядывать за ней, потому что она совершенно не похожа на любую из моих знакомых.

Мне было интересно и то, что на самом деле думал о ней Питер Флактон. Все известные мне мужчины были бы смущены eе жеманством, это мы в Канаде люди простые – здравствуй и до свиданья, – но здесь все обстоит иначе; здесь я видела образчик любовных чувств в европейской манере и мне было трудно и оценить его, и сравнить со своим предыдущим опытом.

Тем не менее Вили одним видом просто нагоняла на меня желание прямо смотреть людям в глаза, как делают на моей родине, и обмениваться с ними твердым рукопожатием только ради того, чтобы не быть похожей на нее. Однако осуществить подобное желание было невозможно, пока Макс нашептывал мне на ухо «милые пустяки», как выразилась бы моя мама.

Он спросил, не разрешу ли я после обеда предсказать мне судьбу – явно ради того, чтобы подержать меня за руку. Я прекрасно понимала, что позволять этого нельзя, но, когда я произнесла это самое «нет», он настолько изумился, что я даже решила, что неправильно поняла его.

Мы проболтали около получаса, после чего Питер поднялся на ноги и сказал, что должен оставить нас, так как министр внутренних дел обещал принять его в половине десятого.

– Я немного пройдусь с вами, – сказала я. – Мне нужно подышать воздухом.

– Вы собираетесь выйти именно сейчас? – спросила Вили.

– Почему бы нет?

Леди Флактон также удивилась.

– Но вы, должно быть, устали, моя дорогая, – предположила она. – У вас сегодня был такой долгий и печальный день. Не хотите ли лечь пораньше?

– Так я и намереваюсь поступить, – твердым тоном произнесла я, – но мне хотелось бы немного пройтись с мистером Флактоном. Конечно, если он возьмет меня с собой.

– Буду счастлив, – проговорил Питер.

– А мне можно пойти с вами? – спросил Макс. – Я мог бы проводить вас на обратном пути.

– Я хочу кое о чем поговорить с мистером Флактоном, – ответила я, и он смутился.

Я взбежала наверх, взяла пальто и присоединилась к Питеру как раз в тот момент, когда дворецкий открывал перед ним дверь. Оказавшись на улице, я спросила его:

– У вас есть какие‑нибудь новости?

Он покачал головой.

– Надеюсь, что министр сможет что‑нибудь сказать мне. Мне звонили от него как раз перед обедом.

– А вы не знаете, какие версии сейчас прорабатываются?

– Мне известно совсем немного, – признался Питер Флактон. – Я лишь знаю, что дело поручено лучшим профессионалам из Скотленд‑Ярда. Сегодня утром я встречался с шефом и двумя его подчиненными. Полагаю, что мы спокойно можем оставить дело в их руках.

– Я хочу встретиться с ними – вы устроите это?

– Им это не понравится, – произнес он встревоженно. – Они терпеть не могут постороннего вмешательства.

– Тогда им нужно поскорее закрыть дело.

– Есть один аспект, который беспокоит меня. Я как‑то не думал об этом раньше, но теперь это обстоятельство представляется мне чрезвычайно серьезным.

– Что же это?

– Дело может оказаться опасным, – продолжил Флактон, – для вас самой в первую очередь. Вы об этом подумали? Люди, совершившие это преступление, кто бы они ни были, не остановятся ни перед чем.

– Ну что ж, чем опаснее, тем лучше.

Должно быть, в голосе моем прозвучала горькая нотка, поскольку я почувствовала, что Питер Флактон надолго задержал взгляд на моем лице, пытаясь понять, говорю ли я серьезно. Впрочем, в темноте он вряд ли мог разглядеть выражение моего лица.

– Вы так несчастливы?

– Да.

– Ну, полно, – продолжил он мягким тоном. – Ваш дядя, насколько мне известно, относился к смерти спокойно. Он любил жизнь, но видел в ней лишь временное переживание перед грядущей после нее, но неведомой нам бесконечной перспективой.

Слова Питера Флактона удивили меня. Я не ожидала услышать ничего подобного.

– Я горюю не из‑за дяди Эдварда, – ответила я. – Ну, не только из‑за него. Конечно, мне жаль, что его больше нет в живых, это был жестокий удар; но несчастна я по другой причине. Именно по этой причине я радуюсь опасности и буду рада смерти, если она придет ко мне.

– Господи! Что вы такое говорите?!

В голосе Питера Флактона прозвучало такое искреннее изумление, что я даже рассмеялась.

– Вот что, – проговорил он, взяв меня за руку, – не стоит предаваться отчаянию. Вас надо каким‑то образом развлечь. В настоящее время сделать это непросто, поскольку развлечений теперь немного и к тому же вы в трауре, но я постараюсь что‑нибудь придумать.

Он говорил так, словно собирался повести меня куда‑нибудь на чай и предложить шоколадный эклер или порцию меренг! Я уже хотела сказать, что ничто не сможет меня утешить, однако решила, что с моей стороны это будет нелюбезно.

Питер легко находил дорогу и в темноте, и я вдруг подумала: как странно идти по улицам затемненного Лондона рука об руку с прихрамывающим мужчиной, который чуть не потерял ногу при Дюнкерке.

В Монреале сейчас горят фонари, такси и собственные автомобили развозят моих приятельниц по театрам и кабаре. В Виннипеге сейчас тоже весело. Интересно, что‑то поделывает сейчас Тим?

Вдруг Питер остановился.

– Вам пора возвращаться. Не хватало еще, чтобы вы заблудились.

– Хорошо. Мне вас подождать – вдруг вы узнаете нечто важное?

– Нет, не надо, я могу вернуться поздно. Если же мне будет что вам сообщить, я постучусь к вам в дверь. И кстати, следите за всем, что говорите, хорошо? Не хочу показаться невежливым, но моя тетушка при всей своей доброте ужасная болтушка.

– Я дала вам свое слово, – ответила я жестким тоном. – И не собираюсь его нарушать.

– Хорошо. Ах да, перед выходом я забыл дать вам ключ от входной двери. Вы найдете его на столе в моем кабинете.

– Спасибо.

– Тогда доброй ночи, – проговорил Питер. – И не грустите! У вас еще вся жизнь впереди.

Он зашагал прочь и растворился во мраке. Я повернула обратно. Напротив дядиного дома я остановилась.

У дома дежурил полисмен, и, когда я замерла перед домом, мне показалось на мгновение, что он прогонит меня, но тут он посветил фонариком мне в лицо, вероятно, вспомнил, что видел меня в обществе Питера, и сказал:

– Добрый вечер, мисс.

– Наверное, входить в дом нельзя? – поинтересовалась я.

– Увы, нельзя, мисс, это небезопасно. Потолки первого этажа могут обрушиться в любой момент.

И в этот самый момент я ощутила, что рядом кто‑то есть. Полисмен отвел от меня луч своего фонаря и осветил залитое слезами бело‑розовое женское лицо.

– Не могу ли я чем‑нибудь помочь вам, мэм? – спросил полисмен.

Женщина что‑то неразборчиво пробормотала в ответ, промакивая платком слезы, и поспешила прочь. Хотелось бы мне знать, кто она такая и почему так горюет.

Обменявшись с полисменом несколькими ничего не значащими репликами, я направилась домой, позвонила в колокольчик и стала ждать, пока дворецкий откроет дверь. Он появился не сразу и явно удивился, увидев меня.

– Вот уж не ожидал, что вы вернетесь так скоро, мисс, – заметил он.

– Мистер Флактон побоялся, что я заблужусь, если зайду слишком далеко.

Я уже поднялась на несколько ступеней, когда вспомнила о ключе, ожидавшем меня на столе Питера. Спустившись, я вошла в кабинет и зажгла свет. Обнаружив ключ на промокательной бумаге, я положила его в свою сумочку и решила взять книгу с одной из полок, чтобы почитать перед сном.

Мне еще не приходилось видеть комнату с таким множеством книг. По большей части они были превосходно переплетены, а в дальнем углу стояли книги в более дешевых обложках – это были романы. Я как раз взяла с полки одну из книг Джона Бьюкена, которого папа знал еще в те времена, когда тот был генерал‑губернатором Канады, когда дверь бесшумно отворилась и в кабинет вошла Вили.

Она заметила меня, только оказавшись на середине комнаты, и вздрогнула как бы от подлинного испуга.

– Что вы делаете здесь?! – воскликнула она. – Мне казалось, вы отправились подышать свежим воздухом.

– Уже вернулась, – коротко ответила я.

– И теперь вы выбираете книгу. – Теперь голос ее вновь сделался дружелюбным, резкость, с какой был задан первый вопрос, исчезла.

– Именно так. Не думаю, чтобы мистер Флактон стал возражать.

Она усмехнулась.

– Могу ответить за него – он будет в восторге. Видите ли, мне прекрасно известно, что доставляет ему удовольствие, а что нет.

– Должно быть, это и приятно ему, и избавляет от многих забот, – сухо ответила я.

Вили вдруг приблизилась ко мне и взяла меня под руку.

– Дорогая моя, мы просто обязаны подружиться – и позвольте мне называть вас Памелой. Это такое очаровательное имя, такое чудесное, a я буду для вас Вили… Хорошо? Пока вы здесь, мы должны жить одной счастливой семьей.

Я подумала, что это едва ли возможно, но конечно же мне пришлось согласиться.

– Дома меня все зовут Мелой, – сказала я.

– Надеюсь, Мела, что вы пробудете с нами подольше, – улыбнулась Вили. – Не собираетесь же вы немедленно возвращаться в Канаду?

Было понятно, что ей очень хочется выяснить это.

– Ну, теперь, оказавшись в такой дали от дома, я хотела бы побыть здесь некоторое время, – ответила я, подметив с озорным восторгом огонек разочарования в ее глазах. – A сейчас я намереваюсь отправиться спать – я и вправду очень устала. Спокойной ночи, Вили.

– Спокойной ночи, Мела, дорогая, – ответила она, – я так рада, что вы приехали.

Отвечать я не стала, но, закрыв за собой дверь, тихонько рассмеялась. Методы Вили вполне могут ввести в заблуждение мужчину, того же Питера Флактона, но только не меня.

 

Глава пятая

 

Сибил Флактон взяла меня с собой на похороны. Я конечно же предпочла бы общество Питера, однако он извинился и объяснил, что должен выехать пораньше, чтобы встречать важных персон и провожать к их местам в церкви.

Леди Флактон имела вполне добрые намерения, однако она не принадлежит к числу тех людей, которых можно выбрать в спутники в подобном случае. Она и не думала демонстрировать скорбь и проявлять сочувствие ко мне и все трещала о моде и прочих интересовавших ее вещах.

Мне это, в общем, было все равно, однако служба стала для меня испытанием, потому что мне еще ни разу не приходилось присутствовать на похоронах.

Еще леди Флактон говорила о Питере. Именно он являлся главной темой ее разговоров. Не могу понять, откуда у нее берется такой всепоглощающий интерес к его жизни – ну, разве что из‑за денег.

Она принадлежит к тому типу женщин, которые готовы присосаться как паразиты к любому, у кого есть деньги. И в то же самое время она самым искренним образом восхищается племянником своего мужа, и я с большим интересом составила историю его жизни из отрывков, которые услышала от нее в самое разное время.

Оказывается, отец Питера был человеком блестящим – все Флактоны занимались политикой с времен первого парламента, и отец Питера, насколько я поняла, занимал в правительстве в разное время различные посты и даже должность премьер‑министра.

К несчастью, он скончался вскоре после того, как приступил к своим обязанностям, но все сходятся на том, что если бы смерть не забрала его, история Англии вполне могла бы пойти по другому руслу.

Претерпев в молодости изрядные трудности в поддержании в должном порядке семейных владений, не имея достаточных средств, он поступил весьма разумно, остановив свой выбор на богатой наследнице. Его жена обновила все имения Флактонов, сделав их, по словам Сибил, совершенно очаровательными.

В настоящее время фамильное имение в графстве Уилтшир было предоставлено военным, лондонский дом семьи, в котором Питер никогда не жил, потому что считал его слишком просторным для холостяка, занимала штаб‑квартира Красного Креста, а имение в Шотландии было отдано эвакуированным детям.

Сибил так красочно описывала эти дома, что мне захотелось побывать в них. Они представлялись мне настолько древними и величественными – как раз такими, в каких, полагала я, и должна была протекать жизнь представителей высших слоев английского общества.

– Питер не уделяет им должного внимания, – пояснила Сибил. – Он весь в политике. По‑моему, он тоже является блестящей личностью. Он уже успел зарекомендовать себя до войны, однако не сочувствовал политике мистера Чемберлена по причине своей дальновидности. А как только война началась, отправился во Францию с добровольческой частью. А теперь он получил свой шанс.

– Вы хотите сказать, что ему могут предложить пост в правительстве? – спросила я.

– Он, безусловно, станет заместителем министра. Пока это секрет, но могу сказать вам, что подобный пост ему предложили сразу по возвращении из Франции, но он был настолько предан вашему дяде, что предпочел и дальше работать вместе с ним. Питер обладает одним превосходным качеством: он верен тем, кого любит.

Должна признать, что, услышав это, я стала думать о Питере лучше. Он – человек закрытый или, быть может, я просто не понимаю англичан, сдержанный, даже неразговорчивый и, как говорят о таких людях шотландцы, суровый.

Мама любила поговорить об излишней суровости, а я не понимала, что именно она имеет в виду, но теперь мне кажется, что Питер именно таков.

Удивительна и его ловкость, с которой он уклоняется от флирта с Вили. Она делает все дозволенное приличиями, чтобы привлечь к себе его внимание. Разве что на шею не вешается, хотя, мне кажется, способна и на это, если останется с ним наедине.

Она мне не нравится в той же мере, насколько симпатичен ее брат, хотя он и поставил меня в неудобное положение. Впрочем, это совсем другой разговор, а пока я намереваюсь излагать события в том порядке, в котором они происходили.

Итак, мы с Сибил явились на отпевание, и, если не считать великолепного хора, я не обращала внимания на службу, потому что изо всех сил пыталась сдержать слезы.

Терпеть не могу проявления эмоций на людях, да и сам дядя Эдвард не был бы в восторге, устрой я сцену на его похоронах. Помню, однажды он сказал, что, по его мнению, люди рассказывают о смерти много вздора.

Сам он за свою жизнь не раз представал перед лицом смерти, нимало не тревожась этим.

– Мне всегда казалось, – говорил он с улыбкой, – что смерть дает тебе хороший шанс оказаться победителем. Если другой, последующей жизни не будет, тогда что ж, нам это останется неизвестным; a если есть, все указывает на то, что там будет хотя бы на йоту лучше, чем здесь. Получается, как если бы мы подбрасывали монетку, приговаривая: «Орел – я выиграл, решка – ты проиграл».

Во время службы он все представлялся мне: как дядя посмеивался бы сейчас над Сибил Флактон, хлюпавшей носом в платочек, при этом не забывая про густо накрашенные ресницы и деликатную косметику.

Она хорошо выглядит и обладает тем утонченным изяществом доброй породы, похоже, доминирующей среди английских женщин определенного возраста. В черном платье и очаровательной накидке из черно‑бурой лисы, которую дал ей Питер, она выглядит очень достойно.

Однако она настолько стремится делать правильные вещи в соответствующий момент, что в том, что она будет пытаться выдавить слезы, я нисколько не сомневалась.

Вили и Макс, к счастью, на церемонию не пошли. Во‑первых, они были едва знакомы с дядей Эдвардом; во‑вторых, они исповедуют другую религию. Мы с Сибил сидели вдвоем на передней скамье, a Питер с представителями правительства и членами парламента расположился по другую сторону прохода.

В церкви уже собралось много народа, и мы явились почти что последними. У меня не было возможности рассматривать всех собравшихся, но, входя внутрь, я заметила на задней скамье женщину, лицо которой показалось мне знакомым. Какое‑то мгновение я не могла понять, кто это, a потом сразу вспомнила.

Это была женщина, которую я видела вчера вечером у дома дяди Эдварда. Я не могла ошибиться и не узнать это бело‑розовое лицо, которое и сейчас было мокрым от слез, и снова задумалась о том, кем может быть эта особа и почему она так горюет о дяде Эдварде.

Когда служба закончилась и гроб от алтаря понесли на ожидавший снаружи катафалк, мы последовали за ним по проходу. На кладбище должны были присутствовать лишь самые близкие друзья, и я узнала от Питера, что нам предстоит проехать на машине около шести миль.

Когда я последовала за гробом, Питер пересек проход и пошел рядом со мной. Дойдя до последнего ряда, я снова посмотрела на заплаканную женщину. Она провожала глазами гроб, который проносили мимо нее, и мне еще не приходилось видеть столь скорбного выражения на чьем бы то ни было лице.

Она была в черном, но несколько вычурном трауре, в кружевной блузке, с тремя нитками крупного и явно фальшивого жемчуга на шее. Я заметила также, что ее вьющиеся волосы под изящной, украшенной перьями небольшой шляпкой, были слишком уж светлыми, чтобы оказаться естественными.

Почему‑то она показалась мне совершенно неуместной в этой церкви – быть может, с моей стороны слишком скверно думать подобным образом, потому что церковь принимает всякого, вне зависимости от положения и состояния, – но я просто не могу найти более подходящих слов, чтобы выразить свое впечатление от нее, – в церкви она смотрелась не на своем месте.

Я прикоснулась к руке Питера и прошептала:

– Кто это?

Он не услышал моего вопроса и переспросил:

– Что?

И только тут я поняла, насколько он потрясен.

Со стороны об этом невозможно было догадаться – разве что по выражению глаз. К этому времени мы уже вышли в притвор, и Питер торопливо повел меня к уже ждавшей машине через образовавшуюся толпу.

Я молчала все время, пока мы поехали. Присоединившаяся к нам Сибил все еще хлюпала носом в платочек, одновременно начиная делиться своими впечатлениями о тех людях, которых видела в церкви.

Это было вполне в ее стиле: не пропустить ничего достойного внимания, следуя по проходу за гробом. Среди упомянутых ею людей знакомых мне почти не было, посему ее замечания ничего не говорили мне.

Уже возле кладбища я спросила:

– А кто будет присутствовать при похоронах?

Питер назвал мне имена нескольких близких друзей, женщин среди них не было.

Тем не менее, когда гроб стали опускать в могилу, эта самая женщина появилась на кладбищенской дорожке.

В руках у нее был большой букет алых роз. Став за спинами прочих скорбящих, она на мгновение исчезла из моего поля зрения; но потом, пока мы стояли со склоненными головами, шагнула вперед и бросила розы на крышку гроба.

Я заметила, что Питер бросил на нее полный удивления взгляд, но тут она повернулась и быстро пошла прочь по той дорожке, по которой и пришла.

Когда мы вернулись в машину, я спросила Питера, кто эта женщина.

– Не имею представления, в первый раз ее вижу, – ответил он.

– Довольно простая, на взгляд, женщина, – уверенно проговорила Сибил. – Наверное, одна из прошлых симпатий нашего дорогого Эдварда, полагаю, их у него было немало – он был такой привлекательный мужчина.

– А мне кажется, нам важно знать, кто она такая, – сказала я.

Питер удивился:

– Важно? Почему?

Тут я вспомнила, что в присутствии Сибил мне следует воздержаться от излишних подробностей.

– Кстати, дядя Эдвард оставил завещание? – спросила я, меняя тему.

– Полагаю что так, – ответил Питер. – Более того, его адвокат в церкви спрашивал меня, в Лондоне ли вы, так что вы, вероятно, в нем упомянуты.

Я молчала до тех пор, пока мы не вернулись домой. И когда за Сибил захлопнулась входная дверь, повернулась к Питеру и сказала:

– Мне нужно повидаться с адвокатами дяди Эдварда, причем немедленно. Вы можете проводить мне?

– Нет, – ответил он. – Но к чему такая спешка? Мистер Джарвис свяжется с вами, если вы являетесь наследницей.

– Дело не в этом! – возмутилась я. – Вы что же, считаете, что мне нужно срочно узнать, что именно дядя Эдвард оставил мне лично?

– Но тогда зачем… – начал, было, Питер.

– Вот что, дайте мне адрес, и я все вам объясню, когда вернусь. – Я проговорила это холодным тоном, не сомневаясь, что вызову недовольство Питера.

Какая досада иметь дело с таким человеком, как Питер Флактон! Неужели он и впрямь мог подумать, что меня волнует, сделал ли дядя Эдвард меня своей наследницей или нет! Есть куда более важные вещи, в конце концов!

– Это «Джарвис, Джарвис и Вебстер», Ганновер‑сквер, номер двести, – ответил Питер. – Но послушайте, Мела…

Я решила, что следует наказать его за то, что посмел подозревать меня в корысти, и потому решила оставить его в неведении в отношении моих мотивов.

– Могу ли я воспользоваться автомобилем? – перебила я его.

– Конечно, – ответил Питер, – но, может быть, вы сначала…

И вновь я оборвала его, не дослушав. Закрыв за собой дверцу, я сказала шоферу, куда надо ехать, и прежде чем Питер мог что‑то еще сказать, мы оставили его стоящим на мостовой.

Адвокатская контора «Джарвис, Джарвис и Вебстер» оказалась в точности такой, какой я и представляла себе по прочитанным книгам контору английских солиситоров: мрачноватой и довольно унылой. Пожилой клерк сообщил мне, что мистер Джарвис не сможет принять меня, если только я не записалась заранее на прием.

– Мистер Джарвис только что вернулся с похорон моего дяди, – проговорила я твердым тоном. – Передайте ему, что с ним хочет поговорить мисс Памела Макдональд.

Меня провели в небольшую приемную. В комнате на низком столике стоял горшок с аспидистрой и экземпляр «Таймс». Вся обстановка говорила о том, что в этой стране делается все возможное для того, чтобы люди не стремились соприкасаться с законом и его представителями.

Через несколько минут в приемной появился клерк и сказал, что мистер Джарвис готов меня принять. Голос его был полон укоризны, намекающей на грубое нарушение правил, которое я совершила, потребовав приема у мистера Джарвиса без предварительной записи.

Сам мистер Джарвис, человек небольшого роста, морщинистый и как бы сушеный, принял меня, напротив, приветливо.

– Я хотела бы ознакомиться с завещанием своего дяди, мистер Джарвис, – сказала я, сразу обратившись к сути дела.

– Конечно, конечно. Я так и думал, что это является причиной вашего визита. Кстати, мисс Макдональд, я и сам намеревался встретиться с вами. Мистер Флактон сообщил мне в церкви о вашем приезде, а потом я видел вас входящей с леди Флактон…

– Меня интересуют в данный момент не собственные дела, – прервала я его, – мне нужно знать, кто унаследовал состояние моего дяди.

Мистер Джарвис позвонил в колокольчик и попросил явившегося без промедления клерка принести ему бумаги мистера Макфиллана. Можно было предположить, что документы эти должны были оказаться уже наготове, однако прошло не менее десяти минут, прежде чем они оказались в кабинете, а тем временем мы с мистером Джарвисом вели бессмысленный разговор о погоде.

Он, конечно, выразил свои сожаления по поводу кончины дяди Эдварда, но после того, как я поблагодарила его за сочувствие, говорить стало не о чем.

Наконец появилось и завещание, и мистер Джарвис приступил к чтению. К моему удивлению, дядя Эдвард оставил мне кучу денег; бóльшая часть их должна была оставаться нетронутой до достижения мной двадцати пяти лет или пока я не выйду замуж, кое‑какая сумма отходила моей матери, а в случае ее смерти должна была быть выплачена мне.

Окончив чтение этой части завещания, мистер Джарвис остановился.

– Есть еще несколько наследников, – сказал он. – Одним из них является мистер Флактон, есть и другие друзья. Не думаю, чтобы вас это интересовало.

– O, наоборот! – возразила я. – Именно за этим я и приехала к вам.

Мистер Джарвис не скрыл своего удивления.

– Простите, что не могу раскрывать подробностей, – продолжила я, – но по личным соображениям мне необходимо знать, кому еще завещал деньги мой дядя. Не хочу, чтобы вы думали, будто я явилась прямо с похорон только затем, чтобы узнать, насколько разбогатела. На самом деле, я вовсе не рассчитывала на то, что дядя Эдвард оставит мне вообще что‑нибудь.

На лице мистера Джарвиса удивление сменилось сомнением.

– Не понимаю… – задумчиво проговорил он.

– Мистер Джарвис, – сказала я, – прошу вас поверить мне: дело не терпит отлагательств. Не прочтете ли мне все остальное?

Я не испытывала особой уверенности в том, что закон разрешает мне ознакомиться с завещанием, однако решила соблюдать права старого адвоката, при всем его кряхтенье и хмыканье.

Но как только он возобновил чтение, я поняла причину. Дядя Эдвард оставил свои книги и некоторые картины Питеру, выделил некие суммы слугам, a затем завещание гласило:

– Миссис Рози Хьюитт, Вестминстер‑корт, 119, моему старейшему и самому любимому другу, я оставляю остатки своего состояния и все остальное имущество как скромный знак большой благодарности за все то счастье, которое она дала мне за прошедшие двадцать лет.

– Благодарю вас, – произнесла я, когда он закончил. – А вам известна миссис Хьюитт?

Мистер Джарвис смутился.

– Кажется, однажды я разговаривал с ней. Простите меня за подобное предположение, мисс Макдональд, но эта интимная страница жизни вашего дяди никоим образом не касается вас.

– Я это понимаю, мистер Джарвис. – Встав, я протянула ему руку. – Очень благодарна вам. Если вам потребуется связаться со мной, еще несколько недель я пробуду в особняке мистера Флактона.

Мистер Джарвис проводил меня до двери. Я просто чувствовала его неколебимую уверенность в том, что меня интересовали только собственные приобретения. И не стала разубеждать его, так как узнала то, что меня интересовало.

Автомобиль ждал меня, и я велела шоферу ехать на Вестминстер‑корт. Оказавшись там, я отпустила его и вошла в причудливый дом из красного кирпича. В нем царила спокойная и старомодная атмосфера, лифт не спешил, a возле двери каждой квартиры висел медный молоточек, отполированный до зеркального блеска, так что в нем можно было увидеть собственное отражение. Я назвала номер, оказавшийся на самом верхнем этаже. Выходила из лифта я в некотором волнении, однако в дверь постучала решительным образом.

Отворила мне пожилая седовласая служанка.

– Могу ли повидать миссис Хьюитт?

На лице ее отразилось сомнение.

– Как мне назвать вас?

Я сообщила ей свое имя и осталась в холле. Вернулась она через несколько минут.

– Миссис Хьюитт пребывает сегодня в расстроенных чувствах, – проговорила служанка. – Она просит прощения, но не могли бы вы заглянуть завтра?

Тут я убедилась в том, что попала в нужное место. И поняла, что миссис Хьюитт могла не догадаться, кто я, по моей фамилии.

– Не передадите ли вы ей, что я – племянница мистера Макфиллана, – сказала я, – и прошу уделить мне всего несколько минут. Много времени я у нее не отниму.

Служанка вновь исчезла за дверью, а я принялась осматривать маленькую квадратную прихожую, увешанную, к моему удивлению, щитами и кинжалами. Они показались мне похожими на оружие туземцев‑зулусов, и я вспомнила, что дядя Эдвард часть своей жизни провел в Африке.

Служанка вернулась и пригласила меня в просторную комнату, выходившую окнами на Сент‑Джеймский парк. Комната показалась мне необычайной. Я никогда еще не видела столько фотографий в одном месте.

Почти все они были подписаны, и многие были помещены в серебряные рамки. Ими были заставлены пианино, столы, каминная доска, письменный стол, другие устроились на стене – на небольших резных полочках.

Рядом с уютным диваном располагались два или три кресла, с подушками разного размера и формы. Одни были покрыты черным атласом с черными, ручной работы аппликациями, другие изображали кукол в платьицах из тафты с оборками, одну или две из красного плюша украшали тяжелые золотые кисти по углам.

Я в изумлении оглядывалась по сторонам. На стенах висели многочисленные рисунки – картины, акварели и, на мой взгляд, достаточно качественные гравюры без всякого порядка соседствовали друг с другом, а над каминной доской располагалась голова оленя.

Я сосчитала все отростки, это был действительно царственный зверь. Прикрепленная ниже серебряная табличка сообщала, что олень этот был убит Эдвардом Макфилланом, эсквайром, на Гленнаррах‑мур, 9 сентября 1907 года.

Я все еще разглядывала ее, когда дверь отворилась.

 

Глава шестая

 

Я была права. Миссис Рози Хьюитт оказалась той самой женщиной, которая плакала перед домом дяди Эдварда предыдущей ночью, плакала в церкви, а потом бросила розы в его могилу.

Она сняла свою крохотную модную шляпку и меха, но тем не менее казалась слишком нарядной и даже какой‑то нереальной, быть может, потому, что волосы ее были того же цвета, что и медный молоточек, висевший у входной двери, или же причиной служило ее жоржетовое платье с кружевными оборками, перехваченное на талии широким поясом из черных гагатовых бусин.

Лицо ее опухло и было в подтеках от слез, однако она постаралась возместить ущерб с помощью слишком белой пудры и темно‑красной помады, чуть расплывшейся в углу рта.

– Надеюсь, миссис Хьюитт, вы простите меня за такое неожиданное вторжение, – проговорила я.

– Не могу не признать, довольно удивительное для меня, – ответила миссис Хьюитт голосом низким, глубоким, при этом теплым и чарующим, несмотря на отсутствие должной огранки.

– Не присядете ли? – предложила она. – Могу я предложить вам портвейна?

Я покачала головой:

– Нет, спасибо.

– Не отказывайтесь, вино не повредит вам, а скорее поможет, также как мне, если хорошенько подумать. После всего перенесенного нами сегодня неплохо выпить бокал вина. Служба была прекрасной, этого не отнимешь, действительно прекрасной. Когда я увидела среди скорбящих всю эту важную публику, то подумала: он был бы горд такими похоронами.

Она вынула из рукава платок и коротким движением промокнула им глаза.

– Вот! Теперь вы подумаете обо мне – какая дура, a я никогда не умела плакать изящно. Ваш дядя все говорил мне: «Рози, не плачь. Ты – милая женщина, но, когда плачешь, превращаешься в пугало».

Повернувшись, она открыла дверцу буфета, подобно всем прочим предметам обстановки в комнате заставленным фотографиями, и достала оттуда хрустальный графин и два бокала.

– Не отказывайтесь, мисс Макдональд, вино укрепит вас.

Чтобы доставить ей удовольствие, я позволила ей наполнить мой бокал, а потом, когда она налила себе, мы сели рядышком на диван.

– Как вы нашли меня? – спросила миссис Хьюитт. – Когда Элеанор сказала, что ко мне пришла мисс Макдональд, я в первое мгновение не связала ваше имя с Эдвардом. Теперь, конечно, я вспомнила, что он говорил мне о племяннице, приезжающей из Канады. Ваша мать телеграфировала ему, не так ли… и сказала, что сердце ваше разбито. «И что мне теперь делать? – спросил он меня. – Пригласить ее сюда?» – «Конечно, – ответила я. – Если девочке плохо дома, ей лучше уехать оттуда. Нет такого разбитого девичьего сердца, которое не мог бы излечить другой молодой человек».

– Я никогда не забуду Тима, – сказала я горестным тоном. – Сердце мое никогда не излечится.

Рози Хьюитт внимательно посмотрела на меня:

– Неужели дела настолько плохи?

Я кивнула.

– Тогда мне жаль вас, – сказала она. – Если человека постигает серьезная неудача, особенно тяжело пережить ее в молодости. Но, поверьте, вы справитесь с этой невзгодой. Вы можете сейчас не верить мне, но вы переживете. Когда женщина молода и красива, весь мир лежит у ее ног, и нужно быть абсолютно бесчувственной, чтобы не пнуть этот шарик хотя бы разок. Вот в моем возрасте все иначе. Ваш дядя был последним человеком, который любил меня в этой жизни. Не хочу сказать, что не стала бы оплакивать его в молодые годы, когда мы только что познакомились. Оплакивала бы, но не так, как теперь. Мне остались только воспоминания до конца дней моих. Не то чтобы я жаловалась, поймите. Я была удивительно счастлива с вашим дядей. – Глаза ее наполнились слезами.

– И он с вами, – проговорила я, – он воздал вам должное в своем завещании.

– Очень мило с его стороны, но жаль, что он это сделал. Я просила его не упоминать меня в завещании. Это вызовет толки, говорила я ему – таковы люди. Но, увы! Дядя ваш всегда был человеком упрямым и шел своим путем, не думая о последствиях. Разве можно было разубедить его?! И что же он написал?

Я пересказала его слова, и глаза ее наполнились слезами.

– Боже, спаси его добрую душу! Это был настоящий человек, и мы были очень счастливы вместе.

Она была настолько трогательна, что я порывисто взяла ее за руку.

– Я так сочувствую вам.

Она ответила мне рукопожатием.

– А вы, моя милая, перестаньте грустить. У вас своя жизнь, свои трудности. Я переживу и эту утрату, хотя дни мои теперь станут такими долгими, ведь Эдди больше никогда не придет ко мне вечером и не поговорит со мной.

– Вы часто виделись? – задала я довольно глупый вопрос.

Она помолчала, а потом, решившись, ответила:

– Что ж теперь скрывать! Мы с вашим дядей жили как муж с женой больше двадцати лет. Он сам говорит об этом своем завещании, так ведь? И мы были очень счастливы – куда более счастливы, чем многие бедняги, прожившие вместе целую жизнь. Конечно, мы не всегда были вместе. Иногда ему приходилось покидать меня, например, когда он ездил в Канаду, но в некоторых путешествиях я была рядом с ним. Я путешествовала под своим собственным именем, а прилюдно мы встречались как друзья. Однако я иногда едва удерживалась от смеха, когда ваш дядя подходил ко мне, например, на пароходе или в гостинице и говорил: «Неужели это вы, миссис Хьюитт? Боже, какой сюрприз!» – Он играл свою роль лучше многих из тех, кто зарабатывает актерским ремеслом на жизнь. Иногда мне казалось, что все это его забавляет – это притворство, эта осмотрительность, это устройство обстоятельств таким образом, чтобы мы могли быть вместе, но никто не догадался бы о том, кем в действительности мы являемся друг для друга. A потом он вдруг все меняет: берет меня в Париж или на юг Франции, и я еду с ним и регистрируюсь в отелях как его жена.

«Это может повредить твоей карьере, Эдди», – говорила я ему. – Но нет, он ничего не желает слушать, он плюет на общественное мнение!

– Но здесь был ваш с ним дом? – спросила я. Оглядев комнату, я попыталась представить в ней дядю Эдварда. Он всегда казался мне человеком вольным, которому нужны большие пространства, и я не могла представить его в тесной, женской, по сути, атмосфере.

– Впервые сняв эту квартиру, – проговорила Рози Хьюитт, – он назвал ее нашим pied‑à‑terre[4], а потом постепенно начал видеть в ней свой дом. «Нет, Рози, места лучше собственного дома», – говаривал он, приходя сюда вечерами. А потом он купил дом на Смит‑сквер – приходилось соблюдать приличия ради политической карьеры, – пригласил декораторов и все такое. А когда работа была закончена, повез меня смотреть.

«И как тебе это нравится, Рози?» – спрашивает меня. Я не хотела ранить его чувства и молчала, а он берет меня под руку и смеется – ну, как он всегда смеялся: запрокинув голову и от всей души. «Ничего не говори, моя милая. У тебя на лице написано, что ты думаешь. Никакой это не дом, правда?» – «Для тебя, Эдди, может, в самый раз, отвечаю, но для меня здесь слишком роскошно». – «Мне тоже так кажется», – говорит. Словом, мы развернулись, вышли из дома и направились прямо сюда. Снял он свои ботинки, надел ковровые шлепанцы, которые у меня для него всегда были наготове. Вытащил он свою трубку и говорит: «Иди сюда, Джоан, – а сам меня обнимает, сажает рядом с собой. – Иди проведи вечерок со своим Дарби[5]. Может, в мире мы и шагнули вверх на ступень, однако – ей‑богу! – знаем, где нам уютней и теплей!»

Тем не менее он гордился и своим домом. Он часто рассказывал мне о значительных людях, с которыми ему приходилось отобедать, и о том, чтó они говорили о его картинах. Но радостней всего ему было здесь. У него была любимая старая куртка, в которую он влезал, как только оказывался у меня, – она сейчас висит на двери в моей спальне – и расслаблялся, а когда уставал, придремывал в кресле, и я не тревожила его, давала немного поспать.

Однажды он опаздывал на прием к премьер‑министру. Проснулся и говорит: «Ну, Рози, ты погубишь мою политическую карьеру». Я расстроилась, а он целует меня и говорит: «Возможно, я меньше дорожу реальностью, чем своими маленькими радостями. Но ты значишь для меня куда больше, чем все парламентские акты, вместе взятые». А потом подхватил свою шляпу и был таков, я и словечка не успела сказать. Но таким он и был, ваш дядя – вихрем, налетавшим неожиданно. Я никогда не знала, когда его ждать и когда с ним прощаться. Теперь здесь так тихо, что мне просто страшно становится.

– А вы знали друзей дяди? – спросила я.

– В глаза не видела, – ответила Рози. – Одно время я думала, что он стыдится меня. Я не дура, моя дорогая, и всегда удивлялась тому, почему такой умный человек, как твой дядя, привязался ко мне на столь долгие годы. Я знала, конечно, что не принадлежу к его классу, и рассчитывала, что он будет, так сказать, помалкивать обо мне, но, когда однажды вечером я сказала ему что‑то в этом роде – в молодые годы у меня был еще характер, – не могу вспомнить свои точные слова, что – то вроде того, что его друзья слишком умны для меня, он повернулся, взял меня за плечи и тряхнул. «Никогда не говори таких слов, Рози, – сказал он, – никогда не говори, что я‑де стыжусь тебя. Я ничего не стыжусь в своей жизни. Я горжусь тем, что ты любишь меня, и со смирением, на коленях, благодарю Бога за то счастье, которое мы обрели вместе с тобой, но я – человек ревнивый и не буду делить тебя с кем бы то ни было… Понимаешь: ты – моя женщина, и я не хочу с кем‑то делить тебя. Я не хочу, чтобы тебя портили своей лестью те, кто не способен оценить тебя по достоинству, или общество, которое будет превозносить тебя по моему слову и осмеивать за твоей спиной. Этот уголок принадлежит нам обоим, мы с тобой вместе по естественному праву – мужчина и женщина, какими сотворил нас Господь. И ты считаешь, что я рискну этим счастьем ради нескольких завтраков и обедов в обществе тех, кто – помилуй их, Боже, – считают себя значительными людьми в мире притворства?»

И тут я поняла, что, собственно, он хотел этим сказать. Здесь он мог обрести убежище, хотя я и не знаю почему – он был умным человеком, а я никогда не претендовала на ум. В юные годы я всего лишь была хороша собой и неплохо танцевала.

– Вы выступали на сцене? – спросила я.

Миссис Хьюитт поднялась, и, взяв с пианино фотографию, подала ее мне.

– Такой я была, – сказала она.

И я увидела хорошенькую круглолицую девушку в наряде Клеопатры. Забавная старая фотография тем не менее сохранила, на мой взгляд, броскую и зовущую привлекательность.

– А вот еще одна, – продолжила миссис Хьюитт, снимая фотографию с каминной доски.

На этом снимке ее пышные волосы выходили за пределы кадра, и она во весь рот улыбалась в объектив.

– Я пользовалась некоторой известностью, это так, – сказала она. – По большей части в мюзик‑холлах. Меня называли Ожившей розой, потому что у меня была такая сценка. Занавес поднимался, и я выглядывала из огромной вазы, посреди пышных юбок из розовой тафты, поднятых вверх – к плечам.

Выдержав паузу, я спускалась вниз по устроенной позади вазы лестнице и начинала танцевать на сцене. Было очень мило. Ваш дядя вечер за вечером приходил посмотреть на меня.

– Миссис Хьюитт, – сказала я. – Я пришла…

– Зовите меня Рози, дорогая, – перебила она. – Терпеть не могу, когда меня называют миссис Хьюитт. Потом это имя напоминает мне о бедном Хьюитте, моей радости, увы, безвременно потерянной! Если бы не настояние вашего дяди, давно избавилась бы от этой фамилии.

– А что же произошло с вашим мужем? – спросила я.

– Самой хотелось бы знать, – ответила Рози. – Ускакал неведомо куда ровно через две недели после нашего брака, и с тех пор от него ни слуху ни духу. Не удивлюсь, если у него уже где‑то была жена, но вряд ли это можно доказать.

 

Конец ознакомительного фрагмента.

 

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Стоимость полной версии книги 59,90р. (на 04.04.2014).

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картойами или другим удобным Вам способом.

 

[1] Битва за Британию – происходившее летом и осенью 1940 года сражение между германскими и британскими ВВС, целью которого было завоевание превосходства в воздухе.

 

[2] Операция по эвакуации морем английских, французских и бельгийских частей, блокированных немецкими войсками у города Дюнкерк (1940).

 

[3] Персонаж гэльской мифологии, предвещающий скорую смерть.

 

[4] Временное жилье, пристанище (фр.).

 

[5] Дарби и Джоан – вошедшая в поговорку семейная пара, довольная тихой совместной жизнью и взаимной любовью.

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 113; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!