Имогена Средневековая легенда 11 страница



 

 

Но мы – без веры в человека,

Без веры в Бога мудрецы,

Вполне практического века

Благоразумные дельцы, –

С каким лицом, с какой душою

Пред неподкупным Судиею

Предстанем мы? Иль, как роса,

Исчезнет весь наш род мгновенный, –

Лишь ты взойдешь на небеса,

О солнце правды, Бог вселенной...

И проклянет наш поздний внук

Сей век насилья, полный мук.

 

 

V

 

 

А ты, слепой законодатель

Литературных, пошлых мод,

Всегда насмешливый читатель,

Ты чужд сомнений и забот:

О смерти думать – вот охота!..

Ты полон мелкого расчета,

Ты полон глупой суеты.

Но мы должны о тьме могильной,

Чтоб, наконец, проснулся ты,

Напоминать тебе насильно,

Пока для правды не утих

В устах певца свободный стих!

 

 

VI

 

 

Нам смерть, как в тучах – проблеск неба,

Издалека приносить весть,

Что, кроме денег, кроме хлеба,

Иное в мире что‑то есть.

Когда б не грозная могила,

Как самовластно бы царила

Несправедливость без конца,

Насилье, рабство и гордыня,

Как зачерствели бы сердца!..

Тебе, о грозная богиня,

Тебе несу к подножью ног

Сплетенный музою венок!

 

 

VII

 

 

Вернемся к повести. Все лето

В деревне Ольга провела.

В глуши лесов, вдали от света

Любовь печальная росла

И крепла. Ей Борис сначала

Писал; потом не получала

Она ни строчки и от мук,

От слез едва не заболела;

Вернулась в Петербург... и вдруг –

Письмо!.. Взяла его несмело,

Решиться долго не могла

Порвать конверт... Потом прочла:

 

 

VIII

 

 

«Простите мне мое молчанье.

Не мало дней прошло с тех пор,

Как в длинных письмах о свиданье

Я вел беспечный разговор.

Все изменилось: я был болен...

Никто в судьбе своей не волен.

Я жалких слов не выношу

И ненавижу стиль любовный, –

Все ж именем любви прошу,

Прошу вас – будьте хладнокровны!

Расстаться мы должны навек:

Вам пишет мертвый человек.

 

 

IX

 

 

Люблю вас, но мой ум, как прежде,

Правдив, логичен и суров:

Не верю никакой надежде

И знаю лучше докторов,

Что смерть – недалеко. Спокойно

Я жду, и, право, недостойно –

Себя обманывать: к чему?

Смиренье облегчает муки,

Я верю знанью моему

И, предан до конца науке,

Умру я в мирной тишине:

Не приходите же ко мне.

 

 

Х

 

 

Не нужно. Меньше я страдаю

В уединенье. С жизнью связь

Порвав, я тихо умираю,

От всех надежд освободясь.

Что делать? Оба мы – несчастны!

Но утешения напрасны.

Спокойных, одиноких мук

Не увеличивайте бремя.

Как я, смиритесь: ваш недуг

Излечит молодость и время,

Любовь исчезнет без следа.

Прощайте, Ольга, навсегда».

 

 

XI

 

 

Рецепты, стклянки из аптеки,

Под лампой ряд забытых книг...

Больной с усильем поднял веки;

Его усталый, бледный лик

Хранил печальную суровость.

Газетную, пустую новость

Ему рассказывал Петров,

Беспечный друг. Врачу неловко:

Он сам так весел и здоров.

С обычной докторской уловкой,

Приняв интимный, важный вид,

О пустяках он говорить.

 

 

ХII

 

 

Но этот смех, но взор холодный,

Невозмутимое лицо,

И даже брюки, галстук модный,

На пальце розовом кольцо

Борис глубоко ненавидел,

Как будто в первый раз увидел

И понял друга своего.

Он, отвращенья не скрывая,

Смотрел угрюмо на него.

Петров пощупал пульс, вставая:

«Ну, до свиданья, милый мой».

Тогда не выдержал больной:

 

 

ХIII

 

 

«Я умереть хочу спокойно!

Мне надоела болтовня...

Игрой в участье недостойной

Зачем вы мучите меня?..»

Больного взор жесток и светел.

Но умный доктор не ответил:

Скорей в прихожую спешит,

Прервав неловкую беседу.

«Давно пора мне на визит...

Я завтра вечерком заеду».

И, подавив притворный вздох,

Шепнул прислуге: «Очень плох».

 

 

XIV

 

 

Безмолвье комнату объемлет,

И близкие предметы вдаль

Уходят. За стеной – он внемлет –

Порой чуть слышится рояль.

Как странны, чужды эти звуки!..

Он взял с усильем книгу в руки,

Прочел две строчки... Все равно, –

Читать теперь уже не стоить:

Он книги разлюбил давно.

Его ничто не беспокоит...

Сквозь дымку смотрит он на все,

Впадая тихо в забытье...

 

 

ХV

 

 

Но вдруг – звонок. Он встрепенулся.

Блеснула мысль: ужель она?

И сразу к жизни он вернулся,

Душа смятением полна...

Вошла, обвив его руками,

Еще холодными устами

Припала к трепетным устам...

Борис шептал: «Что это значит?..

Ты – здесь... Не верю я глазам!..

Ты, Ольга!..» Он смеется, плачет.

И смерти нет, недуг исчез,

И он здоров, и он воскрес!

 

 

XVI

 

 

Сидел в гостиной тетки важно,

В кругу внимательных гостей,

И говорил на «о» протяжно

Седой старик apxиepeй.

Когда племянница вернулась,

Старуха, молча, оглянулась

В свой черепаховый лорнет

И, бледность Ольги замечая,

Промолвила: «В мой кабинет

Прошу, зайдите после чая».

С флаконом спирта и платком,

С многозначительным лицом

 

 

XVII

 

 

Она ждала ее: «Вы смели

Уйти: признайтесь же – куда?»

– «К Каменскому. Не вижу цели

Скрывать...» – «Как, вы решились?..» – «Да».

– «Одна, без горничной!.. Прекрасно!..»

– «Меня удерживать напрасно:

Он болен, при смерти...» Но здесь

Покину сцену мелодрамы

И в двух словах открою весь

Расчет глубокий умной дамы:

Ей нужен Ольгин капитал,

Ее давно он привлекал.

 

 

XVIII

 

 

Старуха говорила много,

Упомянула этикет

И честь родной семьи, и Бога,

И «votre pauvre mére»[6], и свет;

Была вполне красноречива,

Но, холодна и молчалива,

Ей внемлет Ольга: прежний страх

Исчез в душе ее бесследно.

Решимость строгая в очах,

Хотя лицо немного бледно,

Тиха, спокойна и светла,

Она в ответ произнесла:

 

 

XIX

 

 

«Мa tante[7], я ложный стыд забуду,

Себя, быть может, погублю,

Пускай! К нему ходить я буду,

Так нужно: я его люблю!»

Старуха поднялась со стула

И с удивлением взглянула:

«Вы оскорбляете мой дом!..

Sortez!..»[8] – указывает двери

Она с трагическим лицом,

Решась прибегнуть к строгой мере.

«Страшитесь Божьего суда!

Вы мне чужая навсегда.

 

 

ХХ

 

 

Я с вами больше незнакома;

Молиться буду я за вас,

Чтоб вам Господь простил... Из дома

Прошу вас выехать тотчас».

Она уходить, шлейфом длинным

Шурша по комнатам пустынным.

И Ольга собралась скорей:

Пошла к себе наверх украдкой,

Простилась с комнаткой своей,

С девичьей, старою кроваткой,

Связала в бедный узелок

Белье, две книги, образок

 

 

XXI

 

 

И вышла. К прежней гувернантке

Она извозчика взяла,

К старушке доброй, англичанке,

Что на Васильевском жила.

Во мраке улицы холодной,

Одна, в бобровой шубке модной,

Под белым шелковым платком

Она казалась очень странной

С своим несчастным узелком.

Печален ряд домов туманный

И фонарей дрожащий свет...

Но в сердце Ольги страха нет.

 

 

ХХII

 

 

И шла к тому, кого любила,

Она, все прошлое забыв.

Откуда в ней – такая сила?

Откуда в ней – такой порыв?

Она ли не росла в теплице!

В благовоспитанной девице

Сказалась вдруг иная кровь,

Демократична и сурова.

О, русской девушки любовь,

Всегда на подвиг ты готова!..

Так силы девственной души

Уже давно росли в тиши...

 

 

ХХIII

 

 

С больным сестрою милосердья,

Служанкой барышня была,

Сама, смеясь, полна усердья,

Варила суп и пол мела,

Все делала легко и смело

И с нежной строгостью умела

Улыбкой побеждать каприз;

Ее, не говоря ни слова,

Покорно слушался Борис...

В обитель мрачную больного,

Как утро вешнее, светла,

Она поэзию внесла.

 

 

XXIV

 

 

Теперь порядок в книгах, в целой

Фаланге стклянок, в чистоте

Подушки с наволочкой белой...

Следя за супом на плите,

Она с кухаркой подружилась,

И та в нее почти влюбилась.

Меняет Ольга простыни

Больного нежными руками,

А руки те в былые дни

Лишь в пяльцах тонкими шелками

Умели шить, и нет при ней

Непоэтичных мелочей.

 

 

XXV

 

 

Борис не лгал, не лицемерил,

Он смерть предвидел; но, любя,

Как будто чуда ждал, не верил,

Еще обманывал себя:

В нем страх в борьбе с надеждой тайной...

Оставшись раз один случайно,

Держась рукой за шкаф, за стол

И стены, к зеркалу, пугливо

Он, озираясь, подошел,

И долго с жадностью пытливой

Смотрел, и сам себе чужим

Казался. Все, что было с ним, –

 

 

XXVI

 

 

Он понял вдруг, и, от испуга

Похолодев, с тоской в очах,

Печать смертельного недуга

Он узнавал в своих чертах...

Вдруг Ольга... «Что с тобой?..» В смущеньи

Остановилась на мгновенье.

Он отвернулся, покраснел.

Она прочла в лице больного

Весь ужас смерти. Посмотрел

Он с недоверием сурово,

К постели подошел и лег.

Но все ж в очах – немой упрек...

 

 

XXVII

 

 

Смутясь, они молчали оба.

Она не подымала глаз...

Дыханье смерти, – холод гроба

Меж них повеял в первый раз.

Он с непонятным раздраженьем

За каждым взором и движеньем

Смущенной Ольги наблюдал,

Но близость смерти неизбежной

Ловил намеки, избегал

Порывов искренности нежной.

Был рад, когда нашел предлог

И начал ссору, и не мог

 

 

XXVIII

 

 

Он победить в душе волненье:

«Я от людей давно ушел,

Чтоб умереть в уединенье...

Вы сами видите: я зол,

Жесток и мелочен... Вы правы, –

Вы трудитесь для Божьей славы!

Я понимаю вашу цель:

Вам хочется меня заставить

Поверить в Бога. Но ужель

И полумертвого оставить

Нельзя в покое? Даром сил

Не тратьте: я умру, как жил –

 

 

XXIX

 

 

Лишь с верой в разум!.. Вы молчите,

Но вам притворство не к лицу:

Я знаю, к Богу вы хотите

Вернуть заблудшую овцу.

Подумайте, какая мука,

Когда порой вы даже звука

Не произносите, – в глазах

У вас я мысль о Боге вижу.

О, этот детский глупый страх

От всей души я ненавижу!..

Прошу вас, уходите прочь, –

Вы мне не можете помочь!..»

 

 

ХХХ

 

 

Ее в порыве злобы бурной

Он с наслажденьем мучил, мстил,

Бог весть, за что: «Уйди, мне дурно...» –

Он слабым голосом молил.

Она в отчаянье уходит,

По городу без цели бродит;

Светло; но в тусклых фонарях

Вечерний газ давно желтеет

В прозрачном небе. На ветвях

Деревьев гроздьями белеет

Пушистый иней: он везде –

И у прохожих в бороде,

 

 

XXXI

 

 

И на косматой лошаденке,

На белокурых волосах

Бегущей в лавочку девчонки,

На меховых воротниках...

Скрипят полозья, мчатся санки.

Кипящий сбитень и баранки

Разносит мужичок с лицом

Замерзшим, в теплых рукавицах.

Веселье бодрое кругом –

И в звонком воздухе, и в лицах,

И в блеск розовых снегов

На кровлях сумрачных домов.

 

 

ХХХII

 

 

Уж в освещенных магазинах

И в окнах лавок овощных

Мороз играет на витринах

Цветами радуг ледяных.

Там – масла сливочного глыба

И замороженная рыба,

Там зайцы жирные висят.

Хозяек опытные взоры

Пленяют дичи, поросят

И овощей зеленых горы.

Лазурь вечерняя темней...

И снежных искр, живых огней

 

 

ХХХIII

 

 

Как будто полон воздух синий...

А в сердце Ольги – тишина.

Как посреди немой пустыни –

Она в толпе совсем одна,

Мертва, бесчувственна... Читает

Спокойно вывески, не знает,

Куда идет. Казалось ей

Такою призрачной, далекой

И непонятной жизнь людей.

Душа, затихнув, спит глубоко...

Но скоро бедная домой

Вернулась с прежнею тоской

 

 

XXXIV

 

 

И робко подошла к постели:

Он бредил, на его щеках

Слезинки жалкие блестели...

Он с тихою мольбой в устах

И с выраженьем детской муки

К груди прижал худые руки:

«Да где ж она?.. Ведь я люблю...

О, как я мог!.. За что обидел

Голубку бедную мою...

Теперь она ушла... я видел, –

Ей было горько... не придет!..»

– «Я здесь! – она его зовет, –

 

 

ХХХV

 

 

Я здесь, мой милый!..» Он не слышит,

Напрасно Ольга обняла

Больного; он с усильем дышит...

«Она ушла, совсем ушла»...

И плачет тихими слезами

И долго мутными глазами,

Ее не видя, смотрит вдаль.

В лице – покорная, немая

И безнадежная печаль...

Полоска бледно‑голубая

Светлеет в окнах: первый гул

Столицы слышен... Он уснул.

 

 

XXXVI

 

 

И видел сон: идет куда‑то

По длинным комнатам, пустым

И мрачным... Сердце в нем объято

Тревогой смутной. А над ним

По темным лестницам и сводам,

По бесконечным переходам,

Как будто шум от сквозняка,

Был слышен свист однообразный,

Пронзительный. В груди – тоска,

Мечты унылы и несвязны...

Уж он устал, но все вперед,

Вперед по комнатам идет.

 

 

ХХХVII

 

 

И громче ветра шум пустынный;

И сквозь таинственную мглу

Он видит – кто‑то темный, длинный

Стоить, не двигаясь, в углу.

И с головы до ног упало,

Его закутав, покрывало.

Порой лишь складки черных риз

Дыханье ветра подымает, –

Они колеблются, и вниз

Одежда медленно сползает...

Он чувствует – последний час

Пришел... И не отводит глаз,

 

 

ХХХVIII

 

 

И смотрит в ужасе смертельном.

Напрасно хочет он бежать...

В его томленье беспредельном

Есть жажда наконец узнать,

Проникнуть в страшный смысл загадки.

Он видит: трепетные складки

Сейчас лицо откроют... Вот –

Все ниже, ниже покрывало.

Еще мгновенье – и падет...

Вдруг ветер зашумел, – упало,

Он понял: это – смерть!.. И вдруг

Проснулся. В комнате вокруг

 

 

XXXIX

 

 

Все было ярко в зимнем блеске.

Сидела Ольга у окна...

И луч играл на занавеске.

Борис почти не помнил сна,

Но поглядел кругом бесстрастно...

И он почувствовал так ясно

И понял смерть, как никогда.

От всех порывов, колебаний

И от надежды – ни следа.

И нет любви, и нет желаний!

В его душе, в его очах –

Теперь один безмолвный страх.

 

 

XL

 

 

Больной о смерти думал прежде

По книгам, по чужим словам.

Он умирал в слепой надежде,

Что смерть еще далеко, там,

В грядущем где‑то. Он сумеет

С ней помириться, он успеет

Вопрос обдумать и решить

И приготовиться заране...

И – вот он понял: жизни нить

Сейчас порвется. Не в тумане,

Не в дымке – подойдя к концу,

Он видел смерть лицом к лицу.

 

 

ХLI

 

 

И стоицизм его притворный,

И все теории, как дым,

Исчезли вдруг пред бездной черной,

Пред этим ужасом немым.

И жизнь он мерит новой мерой.

Свой ум напрасно прежней верой

В науку хочет усыпить.

Он в ней опоры не находить.

Нет! Страха смерти победить

Умом нельзя... А жизнь уходит...

От всех познаний, дум и книг

Какая польза в страшный миг?

 

 

XLII

 

 

Как физиолог, поневоле

Он наблюдает за собой


Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 88; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!