Глава 5. Школа. В антисоветском логове
Нам с Мишкой, фамилию которому в свидетельство о рождении вписал директор детдома, чья фантазия не зашла дальше Иванова, недолго довелось оставаться полновластными хозяевами генеральского буфета. Назавтра после нашей так постыдно закончившейся самоволки в соседнем, двадцать пятом, номере объявился невысокий толстенький парень. Был он лет семнадцати, с густой черной шевелюрой, печальными, чуть навыкате, карими глазами и большим носом с горбинкой. По всей его великолепной прическе, от темени до самого чуба, тянулась узкая прядь совершенно седых волос.
– Боря Кацнельсон! – представился он, не подавая руки.
– Немец, что ли? – удивленно спросил Мишка. Его невежество, как и непосредственность, не знали границ.
– Почему немец? – нахмурился Боря. – Я еврей.
– Да ты что! – почему‑то восхитился Мишка. – В жизни не видел! А мы с пацанами еще гадали – какие они, евреи?
– Что тебе не нравится? – Боря еще больше потемнел лицом и сжал пухлые кулаки. – Ты хотел, чтобы у меня на голове рога росли?
– Все, кончайте! – предупреждая скандал, я встал между ними. – А ты, Мишка, язык бы придержал! Какая тебе разница – еврей, немец?
– Да я что? – Мишка так ничего и не понял. – Я ничего! Тебя, вааще, откуда сюда привезли?
Убедившись, что национальный вопрос исчерпан, но все еще не до конца доверяя нам, Кацнельсон ответил:
– Из Москвы!
– Из самой Москвы? – восхищенно переспросил Мишка, вытаращив на Борю бездонные голубые глаза. – И что, с родителями жил или тоже детдомовский?
|
|
|
– Почему детдомовский? – удивленно спросил Боря и вдруг совсем по‑детски сморщил лицо, и по его пухлым щекам полились слезы.
– Ты что? – опешил я.
– Родителей, – он всхлипнул, – убили!
Когда нам с Мишкой удалось кое‑как его успокоить, Боря рассказал, что их семья собиралась отбыть на жительство в Израиль. Отец был широко известным в узких московских кругах ювелиром и коллекционером, и жила семья небедно. Все уже было готово, мебель распродана, вещи собраны, драгоценности надежно спрятаны. Но вечером, предшествующим отъезду, в квартиру обманом проникли какие‑то вооруженные люди и стали пытать родителей, требуя деньги и драгоценности. Получив требуемое, они все равно убили мать и отца и ушли. Сам Боря остался жив лишь потому, что во время налета оказался в дальней комнате и успел спрятаться под кроватью. После похорон родителей он остался с девяностолетней прабабкой. А вскоре откуда‑то появился участливый Петр Станиславович Радзивилл, помог устроить прабабку в дом престарелых и сделал Боре предложение, от которого тот не стал отказываться…
Еще через день командир привез из Астрахани совсем молоденького, но какого‑то ушедшего в себя, замкнутого парня с огромными черными глазищами – Мустафу Рахимова, который представился Митей и не стал ничего про себя рассказывать. Пятым, и последним, появился коренастый крепкий мужик лет тридцати, в котором угадывалась военная косточка, но с одутловатым лицом выпивохи. Назвался он Павлом Алексеевичем и этим вызвал общее неприятие. Мало того, он демонстративно не желал общаться ни с кем из нас, даже в буфете сел через два столика от всех. Тут за ужином у него и возник конфликт с Мишкой. Паренек уже уселся за стол, а Павел Алексеевич еще только заполнял свой поднос.
|
|
|
– Слышь, Паша, захвати мне рыбки, вон той, красненькой, – простодушно попросил Мишка.
– Какой я тебе Паша, щенок! – неожиданно взвился тот. – Пойди и сам возьми!
– Фу‑ты ну‑ты! – Мишка не полез в карман за ответом. – Важный какой выискался! Петух топтаный!
– Это ты мне? – побагровел Павел Алексеевич и подошел к Мишке вплотную. – Повтори‑ка…
– И повторю! Петух…
Не выдержав такого оскорбления, Павел Алексеевич схватил Мишку за оттопыренное веснушчатое ухо. И тут произошло то, чего никто из нас не ожидал. Острый Мишкин кулак врезался под дых обидчику с такой неожиданной силой, что тот согнулся пополам. Другой кулак тут же впечатался в нос, из которого брызнули струйки крови.
|
|
|
– Что тут у вас?
Я не заметил, откуда появился в буфете Радзивилл. Ох и достанется же сейчас Мишке! Но Павел Алексеевич повел себя совсем не так, как я ожидал.
– Да вот, поскользнулся случайно. Надо же, нос разбил! – ответил он, вытирая кровь белоснежной салфеткой.
– Бывает! – произнес без всяких эмоций командир, взял бутерброд с колбасой и вышел из буфета. Я напряженно ждал продолжения конфликта, в котором приготовился стать на Мишкину сторону. Но Павел Алексеевич снова удивил всех.
– Ну ты и черт! – уважительно сказал он Мишке. – Ладно, будь по‑твоему. Паша так Паша.
Надо сказать, что уже через неделю их отношения стали даже не дружескими, а по‑настоящему братскими. Сблизило их то, что Паша, как и Мишка, был детдомовским. Из Омского детского дома он попал в Суворовское училище, потом в военное и стал офицером‑танкистом. Но через три года был сначала разжалован из старшего лейтенанта в лейтенанта простого, а потом и вовсе изгнан из армии за дискредитацию офицерского звания. Что конкретно означала такая формулировка, Паша не расшифровывал, но из армейского опыта я знал: офицеру надо очень постараться, чтобы вылететь из Советской армии, не отдав ей двадцать пять лет от звонка до звонка.
|
|
|
После этого он несколько лет работал грузчиком в магазинах, постепенно опускаясь на жизненное дно. Но Радзивилл не дал Паше достигнуть низшей точки падения. Отыскал его, руководствуясь одному ему известными признаками, и привез из Свердловска сюда, в Подмосковье.
Через несколько дней раскололся и молчаливый Митя‑Мустафа. Оказалось, что ему было пятнадцать лет и его отчим занимал важный пост в министерстве торговли Башкирии. Родная его мать год назад умерла на операционном столе из‑за ошибки анестезиолога. То ли с похмелья, то ли по какой другой причине он перепутал препараты и ввел совсем не то, что было нужно. Банальная операция по удалению аппендикса закончилась летальным исходом. Отношения с пасынком у вдовца никак не ладились, и паренек стал сбегать из дома. Тем более что недавно отчим привел в дом другую женщину и велел называть ее мамой. В одном из таких побегов Митю и подцепил Петр Станиславович, найдя его в Астрахани…
Вот такая подобралась у нас странная компания.
Неизвестно, как ему это удалось, но на второй день после приезда Митя уговорил Кацнельсона сходить в самоволку. Звал он и нас с Мишкой. Мы, конечно, отказались и, перемигнувшись, не стали им препятствовать. Не одним же нам выглядеть в глазах командира лопухами! Пусть и они попробуют. Разумеется, они, как и мы, заблудились и с позором вернулись домой в сопровождении командира. Один только Паша избежал такой неприятности. Скорее всего, он просто был предупрежден Мишкой.
Через три дня после того, как собралась наша пятерка, начались занятия в Школе. Нашим «классным руководителем» стал Радзивилл, но, как и в обычной школе, специальные предметы вели разные учителя. Откуда они появлялись, мы ни разу не видели, лишь подозревали, что обитали они или на первом, или на третьем этаже дворца. Но, как мы ни старались, нам так и не удалось найти ведущую на третий этаж лестницу. А все двери в находящемся на первом этаже просторном холле были постоянно заперты и открывались только во время занятий. В другие часы, кроме нашего командира и уловленных боковым зрением скользящих силуэтов в коридорах и других помещениях дворца, мы не встречали никого. Так же как ни разу не застали поваров, готовящих еду. Хотя в буфете в любое время суток можно было обнаружить кипящие на плите кастрюли и свежие закуски в холодильнике.
Но я забежал вперед, а надо рассказывать по порядку. Для теоретических занятий нам был отведен большой полукруглый зал на первом этаже. Полукруг целиком состоял из высоченных, чуть ли не под самый четырехметровый потолок, ажурных окон. Мы впятером сидели спиной к ним, а учитель располагался в центре, стоя за чем‑то вроде кафедры или сидя за приставленным к ней столом. Первый урок с нами провел командир, и я запомнил его на всю жизнь.
– Я буду вести у вас историю! – Петр Станиславович обвел нас взглядом, в котором мне почудилось что‑то странное. – Только это будет совсем не та история, которую вы изучали в школе или про которую читали в книгах. Вы это быстро поймете.
Радзивилл посмотрел на меня, и я поежился от его взгляда. Может быть, он знает о моем тайном увлечении? Дело в том, что я был очень последователен в своем любопытстве, и если уж оказывался заинтересован какой‑нибудь исторической личностью, будь то Тимур Тамерлан или император Александр I, то не успокаивался, пока не перечитывал все, что только мог найти про них в библиотеках. Отец, который сам преподавал историю в педагогическом институте, поддерживал мои увлечения. Особенно же меня интересовала история революции и Гражданской войны. После школы я даже пытался поступить на исторический, но не прошел по конкурсу. При хороших оценках по истории и литературе по всем остальным предметам у меня в аттестате стояли сплошные трояки.
Сейчас командир смотрел на меня так, будто хотел сказать: что же, посмотрим, чего стоят твои знания! А может быть, это мне просто показалось, потому что заговорил он совсем о другом. От того, что он нам рассказывал, у меня шевелились на голове волосы, и я едва удерживался, чтобы не вскочить из‑за стола и бросить в лицо командиру гневные обличения. Помогла мне в этом неожиданная мысль: вот он, мой час! Я чувствовал себя советским разведчиком в логове врага и знал, что обязан пробиться к своим, чтобы доставить ценнейшие секретные сведения. Того, что наговорил нам командир, хватило бы, чтобы расстрелять его восемь раз подряд. А потом поднять и снова расстрелять.
Несколько раз я нервно оглядывался, желая увидеть реакцию остальных. Мишка, по своему дремучему невежеству, скорее всего, мало что понял и выглядел совершенно спокойно. Кажется, он даже откровенно скучал на уроке. По невозмутимому лицу Мити‑Мустафы трудно было что‑то определить. Паша угрюмо смотрел на Петра Станиславовича, но поди пойми, о чем он думал, – в тридцать лет человек лучше умеет сдерживать эмоции, чем в девятнадцать. Тем более что после всех своих злоключений он мог и не испытывать особых симпатий к советской власти. Один Боря Кацнельсон слушал урок, открыв рот и ловя каждое слово. Глаза его сияли, будто он попал на выступление любимого артиста. «Тоже мне, диссидент!» – со злостью подумал я. В то время каждый советский гражданин твердо знал, что диссидент – это человек, у которого не все в порядке с головой. Много позже мне стало известно, что во многих случаях это не слишком расходилось с истиной.
Мне до сих пор стыдно вспоминать о том, что я натворил после первого дня обучения в Школе. Успокаивает лишь то, что кое‑кто из однокашников наделал глупостей не меньше моего.
К концу урока я, сжав зубы, пытался всеми силами не показать своего отношения к тому, что говорил Радзивилл (какова наглость, даже фамилии своей контрреволюционной скрывать не стал!). Еле дождавшись конца занятий, я не пошел со всеми на ужин, отговорившись тем, что разболелась голова и мне надо побыть на свежем воздухе. Медленно спустился по дорожке к озеру, прошел по берегу в сторону леса и, убедившись, что за мной никто не следит, помчался по дороге, ведущей к шоссе. Цель у меня была одна: добраться до первого милицейского патруля и потребовать, чтобы меня немедленно доставили в ближайший отдел госбезопасности. Я был обязан исполнить долг советского человека – разоблачить банду контриков, а может быть, даже иностранных шпионов, свивших рядом с Москвой, под самым носом у КГБ, антисоветское гнездо. И тогда мои армейские командиры узнают, что нарушитель воинской дисциплины и злостный самовольщик может быть настоящим героем…
Я бежал, постоянно оглядываясь в ожидании погони, и готов был, увидев сзади свет фар, немедленно спрятаться в лесу. Но дорога была пустынна. «Волгу» с надписью «ГАИ» я увидел сразу, как только проселок уперся в широкое шоссе. Машина автоинспекции с потушенными фарами стояла в засаде рядом с перекрестком так, что водители замечали ее в последний момент и не успевали сбросить скорость. Сержант и лейтенант были не слишком довольны, что их сорвали с хлебного места, но, услышав грозную аббревиатуру – КГБ, не решились возражать и, посадив меня на заднее сиденье, сразу рванули с места.
Ехали мы быстро, дорога не была освещена, и я понятия не имел, куда меня везут. Но минут через пятнадцать мы остановились около какого‑то утопающего в темноте здания, и лейтенант нажал на кнопку звонка у входной двери. Открыл нам прапорщик в фуражке с синим околышем, и я облегченно вздохнул – здесь меня не достанет никакой Радзивилл!
Милиционер остался за дверью, а меня прапорщик провел в кабинет, в котором, кроме стола с телефоном и двух стульев, ничего больше не было. Показав мне на стул, прапорщик молча вышел, и в двери щелкнул замок. «Зачем?» – удивился я. Я пришел сюда по своей воле и вовсе не собирался убегать!
Не знаю, сколько мне пришлось ждать, но времени прошло довольно много. Наконец замок снова щелкнул, и в кабинет вошел человек лет тридцати, в строгом сером костюме и темном галстуке, с ничего не выражавшим лицом. Он положил на стол кожаную папку с хромированным ромбиком в уголке, на котором было что‑то написано витиеватыми буквами, достал из нее несколько листов бумаги. Постучал обрезом стопки по столу, аккуратно сровнял листы и положил их перед собой. Потом достал из внутреннего кармана пиджака авторучку, свинтил с нее колпачок, внимательно посмотрел на перо, снял невидимую соринку и положил ручку рядом с бумагой. Все эти приготовления действовали мне на нервы, и я стал ерзать на своем стуле. Только тогда чекист соблаговолил заговорить со мной.
– Итак, молодой человек, вы что‑то хотели сообщить органам госбезопасности? – спросил он, не представившись. А еще меня удивило, что он не поинтересовался моим именем. По многочисленным фильмам я знал, что следователь в первую очередь вписывает в протокол данные собеседника. В этом было какое‑то несоответствие, но я решил не обращать на него внимания.
– Тут, недалеко, есть большой дворец, – сбивчиво заговорил я. Почему‑то из моей головы улетучились слова, которые я готовил всю дорогу. – Так вот там… там…
– Что там? – очень вежливо спросил чекист.
– Там… – Я вдруг с ужасом понял, что не помню, о чем хотел рассказать. Что‑то очень важное, но – хоть убей…
Я молчал и безумными глазами смотрел на чекиста.
– Молодой человек, надеюсь, вы понимаете, что здесь не место для шуток, – все так же вежливо сказал он.
– Ладно, хватит! – послышался от дверей знакомый голос.
Я повернулся и увидел неслышно вошедшего в кабинет Радзивилла.
– Хватит с него! – добавил командир и жестом приказал мне следовать за ним.
Я тащился на ватных ногах по длинному коридору, и мне было отчаянно стыдно. Все перепуталось в моей голове. Я даже толком не понимал, что натворил, но чувствовал – что‑то нехорошее. Шли мы долго, потом поднялись по покрытой красно‑зеленой ковровой дорожкой мраморной лестнице, и я оказался перед своим двадцать седьмым номером.
Уже засыпая, я вспомнил, как в милицейской «Волге» у меня вдруг закружилась голова. Только теперь я понял, что это было симптомом близости Школы.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 92; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!