Первая речь, произнесенная в сенате 6 страница
VIII. Но зачем я, глупец, и себя, и Помпея, и Сципиона, и Друза равняю с Публием Клодием? Безо всех нас легко обойтись — лишь о гибели Клодия страждет всякое сердце. Скорбен сенат, всадники в горе, всей отчизны подточены силы: города в трауре, поселенья в отчаянии, деревни — и те тоскуют без благодетеля, без спасителя, без милостивца! (21) Нет, судьи, нет, не поэтому наш Гней Помпей учредил этот суд. Он разумен, мудрость его высока и почти что божественна; он не может не видеть, что тот, кто убит, ему враг, а Милон ему друг; и вот он боится, что если бы он разделил ликованье со всеми, то стала видна бы вся слабость его чуть налаженной с Клодием связи. Все это приняв во внимание, он и решил, что какие бы строгие меры ни принял он, ваш суд останется нелицеприятен. Вот и собрал он сюда цвет всех наилучших сословий и, конечно, меж ними не мог миновать и друзей моих. Об этом неладно толкуют; но он, справедливейший муж, не хотел отводить их нарочно, да если бы даже хотел, то не смог бы, собирая свой суд из достойных людей. Ведь со мною близки не только друзья, которых не может быть много, потому что в житейских делах круг знакомств наших узок; нет, если я что-нибудь значу, то лишь потому, что сами дела государства свели меня с достойными людьми. Потому-то Помпей, избирая из них самых лучших (а этим хотел он по чести воздать за доверье к нему), не мог миновать и моих там приверженцев. (22) А ставя над этим судом тебя, Луций Домиций, хотел он достичь одного: чтоб блюлась справедливость, достоинство, человечность, верность; и для этого нужен был муж консулярского сана, — ибо, считал он, лишь первые люди меж гражданами способны ответить отпором и вздорности черни, и наглости низких мерзавцев. А из всех консуляров был избран им ты — потому что не смолоду ль ты показал, как умеешь ты презирать народное буйство?
|
|
|
IX. (23) Но пора нам, однако, уже перейти к рассмотренью и спора и дела. Что ж! Так как такие признания в содеянном бывали и раньше; а сенат о нашем деле высказался так, как нам самим хотелось бы; а Помпей пожелал, чтобы, хоть и нету спора о деле, был бы все же разбор о праве; и для этого-то разбора, справедливого и разумного, избраны судьи и назначен председатель, — стало быть, остается вам, судьи, один лишь предмет для рассмотрения: выяснить, кто же кому же устроил засаду? И чтобы это яснее явилось из доводов, я сейчас вкратце расскажу все, что случилось, вы же будьте, прошу вас, внимательны.
(24) Публий Клодий, затеяв стать претором, чтобы терзать государство всеми своими злодействами, и увидав, что в минувшем году запоздание с выборами оставляет ему слишком малый срок для претуры, — ведь в претуре его привлекала не честь, как других, но ему лишь не хотелось иметь товарищем Луция Павла,145 достойнейшего гражданина, и хотелось иметь полный год, чтобы мучить отечество, — увидав это, он вдруг решил пропустить законный свой год и искать претуры на следующий.146 Не страх каких-нибудь знамений двигал им, — он просто хотел, как и сам говорил, иметь полный и неукороченный год для претуры — иными словами, для полного сокрушения государства. (25) Но он понимал, что претура его будет нетверда и сомнительна, если консулом станет Милон; а Милон на глазах у него шел к консульству, крепкий всеобщим согласием римского народа. Тогда Клодий встал за его соперников, сам повел их борьбу, даже не считаясь с их волею, сам (как он говорил) на плечах своих вынес все голосованья: созывал собрания, выступал посредником, из последнейших граждан составлял себе новую Коллинскую трибу.147 Но чем больше усердствовал Клодий, тем сильней становился Милон. И когда удалец, готовый к любым злодеяниям, увидал, что заведомо консулом станет достойнейший муж и непримиримейший его враг, — а об этом ему говорили не только слова, но и первые голосования римлян,148 — тогда он решил идти напролом и открыто стал говорить об убийстве Милона. (26) Он привел с Апеннин тех лютых рабов-дикарей, которыми он вырубал казенные рощи и в страхе держал всю Этрурию,149 — вы сами их видели, судьи! Он не делал из этого тайны, он при всех говорил, что сумеет лишить Милона не сана, так жизни. Намекал он на это в сенате, говорил открыто на сходках, — и когда Марк Фавоний, достойнейший муж, спросил у него, что за польза длить это буйство при жизни Милона, то Клодий ответил, что жить Милону осталось три или четыре дня; слова эти Фавоний тогда же и передал здесь сидящему Марку Катону.
|
|
|
|
|
|
X. (27) Между тем Публий Клодий узнал — это было нетрудно, — что в тринадцатый день до февральских календ по закону и обычаю Милон непременно должен был ехать в Ланувий, где был он диктатором,150 чтоб совершить назначенье жреца. И вот за день до этого он вдруг покинул Рим — покинул Рим, пожертвовав даже мятежною сходкой в тот день, где так ждали его неистовства! — для чего? Для того, разумеется, чтобы успеть в поместье своем засесть на Милона засадой: никогда он не бросил бы сходку, как не с тем, чтоб наметить своему преступлению время и место! (28) А Милон в этот день был в сенате до самого конца заседания; потом пошел домой, переоделся, переобулся, подождал, как обычно, пока соберется жена, и тогда лишь отправился в путь, — если б Клодий и вправду хотел в этот день воротиться в Рим, то давно бы успел воротиться. Клодий встретил его на полпути — налегке, на коне, без повозки, без поклажи, без спутников-греков, с которыми бывал он обычно, без жены, с которой бывал он всегда, — между тем как наш злоумышленник, изготовясь к заведомому убийству, ехал с женою, в повозке, в тяжелом плаще, с обременительной свитой из множества женщин-рабынь и мальчиков-рабов. (29) Клодию встретился он на полпути, у самой его усадьбы, часов в пять пополудни или около того. В этот миг на него нападает с холма толпа вооруженных; перед ним убивают возницу; скинув плащ, он бросается вон из повозки, отважно защищаясь; а те, что при Клодии, частью с мечами бегут к колеснице, чтоб сзади напасть на Милона, а частью, решив, что Милон уж убит, избивают его шедших сзади рабов. А рабы, что остались верны господину и не разбежались, те частью погибли, а частью, услышав резню у повозки и не в силах помочь господину, услышали Клодиев крик, что Милон уж убит, и поверили; и вот тут-то они, без приказа, без ведома, без участия господина, — не для отвода вины говорю: говорю, не тая, все, как было! — они сделали то, что и каждый из нас бы хотел, чтобы сделали наши рабы на их месте.
|
|
|
XI. (30) Вот, судьи, как было дело: злоумышленник был побежден, его сила сломилась о силу, а лучше сказать, его дерзость — о доблесть. Что это значило для отечества, что для вас, что для всех добрых граждан — об этом молчу: все равно Милону это не поможет, раз такая уж ему судьба, что не мог он спасти себя, не спасши отечество и вас. Если это противозаконно — защищать его мне не под силу; если же охранять от насилья любою ценой свою голову, тело и жизнь указует образованным людям их разум, варварам — необходимость, иноземцам — обычай, а диким зверям — сама природа, — о, в таком случае вам не признать случившегося преступлением, если вы не хотите любого, кто встретит злодеев, обречь на погибель — от их ли мечей, от вашего ли приговора? (31) Будь это так, — тогда, уж конечно бы, лучше Милону подставить шею под Клодиев нож, не впервые уж рвавшийся к ней, чем от вас принять смерть лишь за то, что он спасся от смерти. Если же это не так, и мнение ваше — иное, то суд здесь сейчас не о том, был ли Клодий убит (это мы признаем!), а о том, по закону убит он иль против закона, — обычный судебный предмет разбирательств. Нам известно: случилось нападение из засады; и сенат порешил: это было во вред государству; но кто на кого нападал, неизвестно, и этот вопрос предоставлено нам рассмотреть. Не человека сенат заклеймил, но деянье, и не о поступке Помпей поставил вопрос, а о праве. Так о чем же и суд, как не о том, кто кому подстроил засаду? Лишь об этом — если Клодию Милон — пусть он будет наказан; если Клодий Милону — мы вправе себе ожидать оправдания.
XII. (32) Как же нам доказать, что именно Клодий устроил засаду Милону? Не достаточно ль вскрыть, что Милонова смерть для этого чудища, наглого и нечестивого, важною была целью, великие сулила надежды, немалые несла выгоды? Вот где как раз применимо известное Кассиево слово:151 «кому на пользу?» — хотя мы и знаем, что честного мужа ничто не прельстит на злодейство, а бесчестного — даже и самая малая выгода. Убийство Милона дало бы для Клодия не только претуру без консула, при котором он не мог творить преступленья, — оно ставило над ним консулов,152 от которых он мог ожидать пусть не помощи, так хоть поблажки в разгуле задуманных им злодеяний; он полагал, что они не решатся стеснить его действия после того, как он столь им помог, а хотя б и решились, то вряд ли смогли бы осилить всю закоренелую дерзость злодея. (33) Разве, судьи, вы сами не знаете, разве чужие вы здесь, разве слух ваш далек и до ваших ушей не доходят повсюду известные в городе вести о том, какие законы, — да законы ль? нет, факелы, жгущие Рим, нет, чуму на отечество наше! — какие законы хотел наложить он на нас,153 как позорные клейма? Покажи нам, Секст Клодий, покажи тот ларец, где хранили вы эти Законы: не ты ль, говорят, среди ночи, сквозь свалку и схватку пронес его из дому, словно Палладий,154 достойнейший дар и оружье в трибунском служении, — затем, вероятно, чтоб вверить тому, кто возьмется теперь по указке твоей быть трибуном?! Да разве хотя бы о том законе, которым так хвалится Секст, он посмел бы сказать хоть словечко при жизни — не то что при консульстве! — Тита Милона? Закон сочинил он о нашей и общей… но нет, умолкаю (вы видите, как погибелен был бы закон, коль упрек за него уже опасен!), — вот он глядит на меня, как глядел в тот час, когда все и всех осыпал он угрозами! XIII. Как он страшен мне, пламенник курии! Но за что? Уж не думаешь ли ты, Секст, что я могу на тебя сердиться за то, что со злейшим моим врагом ты расправился хуже, чем сам бы я мог пожелать, храня человеколюбие? Ты вышвырнул вон окровавленный труп Публия Клодия, ты бросил его пред толпой, ты оставил его без торжеств погребального чина меж ликами предков, под звук славословий, — оставил полусожженным на огне богомерзких бревен, на съеденье полночным собакам. Нечестивое было это дело, но за него я ни хвалить не могу, ни сердиться не должен — ведь это мой враг стал жертвой твоей жестокости.
(34) Вы видите, судьи, сколь выгодно Клодию было убийство Милона; теперь же, прошу, обратите внимание ваше к Милону. Что пользы было Милону в убийстве Клодия? Зачем ему было не то что его допускать, а хотя бы желать? «Затем-де, что Клодий мешал ему сделаться консулом». Отнюдь! Он шел к консульству, Клодию наперекор, и от этого даже успешней: от меня самого ему не было столько пользы, сколько от Клодия! Судьи, вы ценили всю память о том, что сделал Милон для меня и отечества, вы ценили все слезные наши мольбы — я ведь помню, как были на диво вы тронуты ими, — но стократ важнее для вас была мысль о нависшей над нами опасности. Ибо кто же из граждан мог вообразить необузданность преторства Клодия без великого страха пред будущим переворотом? Да, необузданность — если бы вдруг не нашлось над ним консула, кто бы посмел и сумел бы его обуздать. А таким человеком был только Милон, целый римский народ это чувствовал, — и кто бы не подал свой голос за то, чтоб избавить от страха — себя, от угрозы — отечество? А теперь, когда Клодия нет, для Милона остались лишь общие пошлые средства искать себе чести; а та ему одному лишь сужденная слава, что изо дня в день умножалась крушеньями бешеных умыслов Клодия, — она пала с кончиною Клодия. Вы достигли того, что вам некого больше бояться, — он лишился поприща для доблести, оснований для консульства, вечного источника собственной славы. Пока Клодий был жив — высший сан ждал Милона незыблемо; когда Клодий наконец-то погиб — пошатнулись и надежды Милона. Нет, никак не на пользу, а только во вред была для Милона Клодиева смерть.
(35) «Но в нем пересилила ненависть, победил гнев, одолела вражда, он мстил за несправедливость, карал за свою обиду». Так ли? А не в Клодии ль был этот дух куда сильней, чем в Милоне, — или лучше сказать, не в Клодии ль был он сильнее всех мер, а в Милоне отсутствовал вовсе? Что на это вы скажете? Да и с чего бы Милону ненавидеть Клодия, источник и пищу всей славы своей, иначе как тою общею гражданам ненавистью, какой ненавидим мы всех негодяев? Нет, это Клодий должен был ненавидеть Милона — защитника моих прав, смирителя его ярости, карателя его буйств, обвинителя его пред судом, — ибо Клодий всю жизнь обвинялся Милоном по закону Плотия!155 Каково было это сносить властолюбцу? И какова же должна была быть его ненависть, — больше того, как законна была она в нем, в беззаконнике!
XIV. (36) Не хватает того лишь, чтоб самые нрав и обычай для Клодия стали защитой, для Милона — уликой! «Никогда не насильничал Клодий, всегда насильничал Милон». Так ли? А сам-то я, сам-то я, судьи, покидая столицу средь вашей же скорби, суда ли боялся? Нет: рабов! нет: мечей! нет: насилия! Если было законно меня возвращать, не беззаконно ли было меня изгонять? Или, может быть, он назначил мне срок, подверг меня пене, повлек меня в суд за измену отечеству, и то, что грозило мне судом, было делом моим, темным и личным, а не общим, славным и вашим? Нет; но я не хотел ради себя повергать моих граждан, спасенных ценою моих же забот и тревог, под кинжалы рабов, оборванцев, преступников. (37) Я ведь видел, я видел, как сам Квинт Гортензий, краса и светило отечества, чуть не погиб от шайки рабов за то, что помог мне; а спутник его Вибиен,156 сенатор, достойнейший муж, так избит был в той свалке, что вскоре и жизни лишился! Так ужель оставался без дела кинжал — наследие Клодию от Катилины? Это он был направлен в меня, и его отводил я от вас, чтобы вы за меня не поплатились; это он затаен был на Гнея Помпея; это он окровавил убийством Папирия Аппиеву дорогу, памятник родовой своей славы; это он, снова он, спустя столько лет, обращен на меня, и совсем лишь недавно, вы помните, чуть не настиг меня около Регии.157
(38) В чем же подобном виновен Милон? Все насилье его — только в том, чтобы Клодий, неподвластный суду, не теснил бы насильем отечество. Если б он замышлял убиение Клодия — сколько уже и каких было к этому случаев, суливших великую славу! Разве не мог он законно отмстить за себя, защищая свой дом и очаг от его осадившего Клодия? Или тогда, когда ранен был Сестий, его сотоварищ, отважнейший муж и краса римских граждан? Или когда благороднейший муж Квинт Фабриций, вносивший закон о моем возвращенье, был прогнан жестокой резней среди форума? Или когда справедливый и доблестный претор Цецилий был сам осажден в своем доме? Или в день, когда вновь внесен был закон обо мне, и стеклась вся Италия, радуясь моему спасенью, и готова была бы прославить такую расправу,158 — сверши ее Анний Милон, и заслугу бы эту себе приписали все граждане! XV. (39) Ах, как удобен был случай! консул — Клодиев враг Публий Лентул, отважный и славный, отмститель его злодеяний, поборник сената, защитник вашей же воли, блюститель единодушья, возвратитель моего гражданства; семь преторов, восемь трибунов, все — Клодиевы противники, все — мои заступники; сам Помпей был Клодиев враг, сам Помпей, зачинатель и вождь моего возвращенья, — это он, столь прекрасно и веско сказав о спасенье моем, повел за собою сенат, это он поднял римский народ, это он своим капуанским декретом дал знак всей Италии, ждавшей и звавшей его мне помочь, дал знак, чтоб стеклась она в Рим — возвратить меня Риму; весь народ тосковал обо мне и тем жарче пылал, ненавидя врага моего: будь тогда он убит — не только свобода, а даже награда ждала бы убийцу. (40) Но Милон устоял: дважды преследовал он Клодия судом, но ни разу — мечом. Ну, а дальше? Когда, уж сложив свою должность, встал Милон перед римским народом, обвиняемый Публием Клодием, и когда был в опасности сам Гней Помпей, его защищавший, — разве не было случая и даже причины ударить на Клодия? А недавно, когда Марк Антоний всем лучшим из граждан немалую подал надежду на лучшие дни, когда знатнейший этот юноша принял отважно на плечи тягчайшую часть всеобщего бремени, когда уж держал он в сетях того зверя, который так долго ускользал от петли суда, — ах, бессмертные боги! как удобны к убийству были тут и время и место! — когда Клодий, бежав, притаился под лестницей, трудно ли было Милону истребить эту язву, не накликав ненависти на себя, громкой славою покрывши Антония? (41) А на Марсовом поле наконец разве мало у него было к этому возможностей, — хотя бы тогда, когда Клодий ворвался в ограду для голосования с приказом обнажить мечи, с приказом нацелить камни, и вдруг, напуганный взором Милона, метнулся к Тибру, между тем как вы и все добрые граждане молили богов, чтоб Милону случилось блеснуть своей доблестью!
XVI. Так что же? Неужели того, кого мог он убить в угождение всем, он убил вдруг в обиду немногим? Место, время, права, безнаказанность были у него — и он не посмел; неудобно, несвоевременно, несправедливо, опасно стало дело — и он решился? (42) Не забудьте, судьи, что близился день состязанья за консульский сан, день собраний и выборов, — а мне ли не знать, как пугливо искательство, как беспокойно стремление к консульству? В эти дни мы боимся не только того, что открыто нападкам, но даже того, что доступно лишь смутным подозреньям, мы трепещем выдумок, слухов, вздорных, праздных, пустых, ловим каждый взгляд и каждое слово, — так неверно, так зыбко, так хрупко и ненадежно доброжелательство и расположение граждан, в которых не только дурные дела наши возбуждают гнев, но порою и правые — недовольство. (43) И в этот-то день, желанный и жданный, ужели Милон собирался явиться к освященному полю собраний с кровью на руках, хвалясь и величаясь преступным деянием? О, как непохоже это на Милона и как несомнительно это для Клодия, который в убийстве Милона видел надежду на царскую власть! Но что говорить? Не лучшая ль, судьи, приманка преступнику, не крайний ли предел его наглости — в том, чтобы знать, что ты безнаказан? А кто же из двух верней это знал? Милон ли, которого суд и сейчас-то не минул за дело, если не славное, то неизбежное, — или же Клодий, который так презирал и суды и расправы, что его привлекало лишь от природы грешное, а по закону запретное?
(44) Но к чему эти доводы, к чему эти лишние размышления? Подтверди, Квинт Петилий, гражданин достойный и бесстрашный; будь свидетелем и ты, Марк Катон, которого тоже благая судьба послала мне в судьи: не вы ли от Марка Фавония еще при жизни Клодия слышали, будто Клодий сказал: «Через три дня погибнет Милон»? И прошло три дня, и случилось то, что случилось. Если он не усомнился открыть свой замысел, усомнитесь ли вы в том, что он его и исполнил?
XVII. (45) «Но как сумел Клодий безошибочно выбрать день?» Я сказал уже как: разузнать об уставных обрядах ланувийских диктаторов не составляло труда; он услышал, что в тот день Милон должен был отправляться в Ланувий; день пришел, Милон тронулся в путь, но Клодий его упредил. А что это был за день! День неистовой сходки, к которой, как я говорил уж, созвал народ подкупленный трибун! Этот день, этот сброд, этот крик, — никогда их не покинул бы Клодий, если б не рвался к обдуманному преступленью. Стало быть, у Клодия не было причины ехать, а была причина остаться, — у Милона же не было возможности оставаться, а была причина, и даже необходимость, ехать. Нужно ль доказывать: Клодий знал, что Милон в этот день будет на этой дороге, а Милон о Клодии этого и подозревать не мог? (46) Откуда было, спрашивается, Милону это знать? А вот откуда было знать это Клодию, — и вы не стали бы спрашивать: пусть даже он никого бы о том не спросил, кроме дружка своего, Тита Патины, все равно мог он знать, что в тот день Милон, ланувийский диктатор, назначает жреца в храм Юпитера, — а разве мало у кого бы он мог без труда узнать все, что надобно?
А Милон у кого мог узнать о поездке Клодия? Предположим, что он все узнал (я готов уступить даже в этом!), предположим, он даже раба у него подкупил, как сказал о том друг мой Аррий, — ну и что же? Прочтите свидетельства ваших же свидетелей; вот Кавсиний Схола из Интерамны, вернейший друг и спутник Клодия, тот самый Схола, который присягал когда-то,159 будто Клодий в один и тот же час находился и в Интерамне и в Риме: Схола сказал, что Клодий в этот день хотел оставаться в альбанской усадьбе,160 но внезапно ему сообщили, что умер архитектор Кир,161 и он тут же решил отправиться в Рим. Точно то же сказал и Гай Клодий, спутник Публия Клодия. XVIII. (47) Вы видите, судьи, сколько вопросов сразу решают такие свидетельства! Во-первых, заведомо избавлен от подозрения Милон: он предпринял свой путь никак уж не с целью напасть по дороге на Клодия, потому что не должен был Клодий ехать по этой дороге. Во-вторых же, — почему бы мне не заступиться и за себя? — вы ведь знаете, судьи, что кое-кто, обсуждая нынешнее постановленье, говорил, будто убийство свершено-то Милоном, но задумано кем-то повыше; и кого же, как не меня, эти мерзавцы и отверженцы представляли здесь убийцею и разбойником? Но вот они уничтожены собственными же свидетелями — теми, кто сказал, что Клодий в тот день и не вернулся бы в Рим, не узнай он о кончине архитектора. О, теперь я вздохну с облегченьем: я волен, я больше не должен бояться, что кто-то скажет, будто бы я замышлял то, о чем бы не мог и подозревать!
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 139; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!