From Southampton – Cherbourg – Queenstown 5 страница



Итак – паперть. О чем только не передумает Женщина‑Цунами, глядя на ослепительно прекрасную Елизавету! На дочь, от которой она так подло и вероломно отказалась. Она проклянет день, когда совершила это преступление, и ей ничего не останется, как кинуться в ноги брошенного ребенка. Первая попытка будет неудачной (Женщине‑Цунами помешают телохранители и свита), по затем…

Затем наступит самый волнующий момент, ради которого вся эта вавилонская башня ерунды (с элементами клинического бреда) и затевалась.

Царственным (каким же еще!) жестом Елизавета отстранит телохранителей, приблизится к матери, поднимет ее, коленопреклоненную, с земли и прижмет к своему великодушному сердцу. Она простит мать и возьмет с собой в Монако, и они будут счастливы до конца дней своих.

Помимо паперти существует еще несколько детально разработанных вариантов первого свидания с Женщиной‑Цунами, но этот нравится Елизавете больше всего. Прокрутив его в мозгу, она засыпает счастливой.

А просыпается несчастной, в своей маленькой комнатке, которая не могла бы претендовать даже на место для хранения швабр в монакском королевском дворце, не говоря уже о помещениях посолиднее. При свете дня фантазии Елизаветы скукоживаются и превращаются в пыль, лучше уж сосредоточиться на мантрах о зимнем парке аттракционов: я была там, именно там  , и мне было хорошо.  

Но и днем отказаться от мыслей о Женщине‑Цунами не так‑то просто. С Карлушей о ней не поговоришь и Елизавета выбирает в качестве наперсниц своих подруг – тем более что им давно не дает покоя мрачное Елизаветино расположение духа.

Рассказ о внезапно объявившейся матери производит на них неизгладимое впечатление. А когда выясняется, кто стоит за туманным словообразованием «Женщина‑Цунами», Пирог и Шалимар и вовсе выпадают в осадок.

– Ты гонишь! – после двухминутного изумленного молчания произносит Пирог.

– Ни капли не гоню.

– Поклянись! – наседает Шалимар.

– Клянусь здоровьем папочки.

– Нашла, чем клясться! Твой папахен проспиртовался лет на двести вперед, он нас всех здесь пересидит! Клянись чем‑нибудь другим.

– Ну хорошо… Чтоб меня раздуло до размеров Монтсеррат Кабалье, если я гоню…

– Положим, ты уже от нее недалеко, – Шалимару не чужды ни ехидство, ни художественные преувеличения. – Но считай, что мы тебе поверили.

– Не знаю, не знаю, – Пирог рассматривает Елизавету так пристально, как будто видит в первый раз. – Вы и не похожи нисколько. Я и то больше похожа! Она еще одну дочку в роддоме не оставляла? Я бы от такой термоядерной маман не отказалась, чес‑слово!

– Я бы тоже не отказалась, – вздыхает Елизавета. – Это она от меня отказалась. Сначала, когда я была маленькой. И теперь вот та же история.

– Хочешь сказать, вы увиделись… И всё?

– Всё.

– То есть как это? Она не предложила тебе перебраться к ней, в Москву?

– Я даже не знаю, живет ли она в Москве…

– Да в Москве она, где же еще! Жирует на Рублевке. А еще у нее дом в Испании и кое‑какая недвижимость на Майами.

Шалимару можно доверять на все сто процентов: она пристально следит за сезонной миграцией богемы и вообще держит руку на пульсе светской жизни. И все же Елизавета, уязвленная в самое сердце обилием зарубежных активов Женщины‑Цунами, недоверчиво переспрашивает:

– На Майами? А откуда ты знаешь?

– Лайза‑Лайза, сермяжная душа! Прессу нужно читать. И телевизор смотреть хоть изредка.

– Н‑да… Жопа, – меланхолично изрекает Пирог.

– В каком смысле «жопа»?

– В самом прямом. При такой родительнице ты, Лизелотта, могла бы взлететь до небес. Ну и мы, твои самые родные и близкие подруги, взлетели бы вместе с тобой. Проводили бы время в Штатах, катались по Европе. Но, судя по раскладу, этого счастья нам в ближайшее время не светит?

– Вроде того. Не светит.

– А ты еще спрашиваешь про жопу!

– Жопа и есть. Жопее не бывает, – с ходу включается в обсуждение филейной проблемы Шалимар. – Но ты же не намерена оставлять все как есть?

– А что я могу изменить?..

Елизавета не настолько глупа, чтобы озвучить свои ночные фантазии: сделай она это – и Пирог с Шалимаром поднимут ее на смех, и это в лучшем случае. В худшем – сочтут ненормальной, покрутят пальцем у виска и вообще перестанут с ней водиться. Чего страшно не хотелось бы, ведь других подруг у Елизаветы Гейнзе нет.

– Я вот что решила: пусть все остается по‑прежнему. Жили ведь мы без нее до сих пор. И теперь проживем.

– Еще чего! – хором заявляют Пирог и Шалимар, перспектива остаться без внезапно замаячившего на горизонте пропуска в высший свет приводит их в неистовство. – Нужно достать эту стерву! Выкачать бабло и голой в Африку пустить!

– Думаю, это невозможно.

Возможно, еще как возможно! Более того, в течение нескольких минут у Пирога и Шалимара рождаются два совершенно разных и довольно экстравагантных плана.

План Пирога включает генетическую экспертизу, призванную определить степень родства между Елизаветой и Женщиной‑Цунами. По результатам экспертизы стряпается исковое заявление на взыскание алиментов с матери‑кукушки‑ехидны‑отступницы и уже с ним Елизавета отправляется в суд и спокойненько выигрывает дело.

– Судиться с родной матерью? Нет‑нет, я на это не способна.

– Не боись, до суда не дойдет, – успокаивает переполошившуюся Елизавету Пирог. – Такие твари, как твоя мамаша, суды не любят по определению. Предпочитают решать все по‑тихому, не предавая огласке обстоятельства дела. Вот увидишь, отслюнявит тебе приличные отступные, на этом все и кончится. Пара‑тройка миллионов баксов тебя устроит, Лизелотта? Меня – очень даже. А тебя, Шалимар?

– А по мне, так пусть долбанет! – глаза Шалимара горят сумрачным вдохновенным огнем. – Пусть шарахнет так, чтобы никому мало не показалось! Чтобы всех в клочья порвало. Это я люблю, это я называю НАСТОЯЩИЙ РОК‑Н‑РОЛЛ!!

– Что ты имеешь в виду? – заранее пугается Елизавета, всегда считавшая рок‑н‑ролл слишком энергичной, беспокойной и бессмысленной музыкой.

– Суды, экспертизы – фи, тухлятина! С тоски сдохнуть можно. Предлагаю созвать пресс‑конференцию. Пригласить корреспондентов самых бульварных, наижелтейших газет, да еще телевидение подтащить. Не меньше десяти съемочных групп с разных каналов, включая «Дискавери» и «Animal Planet».

– Для чего?!

– Чтобы поведать миру, какая у тебя сука мать! Объективно она ведь сука, правда?

– A «Animal Planet» тут при чем?

– При том, что она еще и животное, – безапелляционно заявляет Шалимар. – Художественных преувеличений тоже бояться не стоит. Расскажешь, как она тебя травила цианидом в младенчестве и ты выжила только чудом… А потом…

– «Травила», «цианидом», ну что за бред?

– Действительно, это как‑то чересчур, – Пирог ревниво переводит взгляд с Елизаветы на Шалимара и обратно. – Это уже даже не индийское кино, а мексиканский сериал какой‑то! Девятьсот лохматого года выпуска.

– Чем бредовее история, тем легче в нее поверят. И тем быстрее за нее уцепятся. И тем большим тиражом она разойдется, – парирует Шалимар. – Доверься мне, Лайза. Я тебе такую легенду сочиню – в осадок выпадешь!.. Обещаю – репутацию твоей мамаше мы подмочим основательно. Она у нас кровью харкать будет и ссать рибонуклеиновой кислотой!..

Помимо сдобренного цианидом детства Шалимар предлагает Елизавете героиновое отрочество и раннюю юность, погрязшую в самых диковинных маниях и фобиях. Вполне серьезно рассматриваются агорафобия, арахнофобия, клаустрофобия, непреодолимый страх перед лыжной мазью, новогодними электрогирляндами, вещами в шотландскую клетку, движущимися эскалаторами, блондинами в форме проводников поездов дальнего следования (не ниже метра восьмидесяти ростом), воздушными шарами и аэростатами, а также тротуарной плиткой красного цвета. Болезненная тяга к чистоте отвергается Шалимаром как скучная и непродуктивная. Зато всячески приветствуются страсть к исполнению арий из оперетт в общественных уборных и клептомания. Клептомания почему‑то вдохновляет Шалимара больше всего.

– Хорошо бы еще, чтоб тебя застукали на месте преступления, с краденым добром в зубах.

– Это же уголовно наказуемо… Я не хочу сидеть в тюрьме.

– Может, тебя и не посадят, войдут в положение… Вот американская актриса Вайнона Райдер регулярно на этом попадается, и ничего. Как с гуся вода. А все потому, что клептоманка! А клептомания, да будет тебе известно, официально признанная болезнь.

– Но я не клептоманка, – вяло пытается отбиться Елизавета. – Я нормальный человек.

– Нормальных людей в мире не осталось, и это тоже медицинский факт, – сбить Шалимара с курса не так‑то просто. – Но ты только представь с какими заголовками выйдут газеты! «Дочь популярного продюсера попалась на воровстве». Или: «Дочь популярного продюсера страдает тяжелой формой клептомании». Или: «При аресте дочь популярного продюсера покусала двух спецназовцев». И твоя фота на весь разворот. Разве не круто?

Елизавета пожимает плечами. Попасть на первые страницы газет – вещь довольно заманчивая и она, несомненно, приблизит дочь к матери на несколько сантиметров и даже метров. Весь вопрос в том, какой ценой дастся приближение. И фотография…

Наличие фотографии никоим образом не поспособствует героизации и канонизации Елизаветиного облика и не вызовет у читателей сострадания к ее горестной сиротской судьбе. Сиротство в косном сознании большинства предполагает недоедание, недосыпание и прочие лишения. А разве по толстой жабе   скажешь, что она недоедала? Напротив, все подумают, что она с утра до ночи запихивалась котлетами и отбивными, не брезговала пирожными с заварным кремом и жрала плов руками – какое уж тут сиротство?! Вайноне Райдер все сходит с рук, потому что она в первую очередь худая, а уже потом – знаменитая, а уже потом – клептоманка. Всем до смерти хочется защитить худышку, оградить хрупкое и трепетное существо от бед, идущих извне. От уголовного преследования – в том числе. Фотогеничность и худоба носителя порока позволяют ему отделаться легким испугом там, где любого из популяции толстых жаб   засудят на полную катушку. И каждый лишний килограмм обернется дополнительным пунктом в обвинительном заключении.

Это – жутко несправедливо, но такова жизнь.

И разве дело ограничивается лишь вопросами права? Претензии толстых жаб   на любовь (в том числе – неразделенную) выглядят смехотворными. Их слезы нередко принимаются за пот, струящийся по лицу, а тяжелые вздохи – за одышку. Ни одна толстая жаба   не была замечена на обложке популярного журнала, ни одна не сделала карьеры в шоу‑бизнесе, каким бы золотым или бриллиантовым не был ее голос – вот они и отираются на оперных и джазовых задворках. Маются с контрабасами и виолончелями, потому что крошечная скрипка в их руках выглядит нелепо. Подразумевается, что и ум у них такой же заплывший, как и тело, а никакой не острый. И если уж случится несчастье и толстая жаба   совершит эпохальное открытие, двинувшее вперед науку; или создаст шедевр, способный перевернуть представления об искусстве, – что ж, их отметят и, возможно, даже наградят. Но как‑то украдкой, стыдливо, едва ли не под покровом ночи. Конечно же, никто не запрещает толстым жабам   творить, но пусть они делают это где‑то там, на выселках, за линией горизонта, не смущая взор хорошо сложенного и проникнутого духом раздельного питания cosmopolitan‑миpa.

Так или примерно так думает Елизавета, мрачно глядя на Пирога с Шалимаром.

– Идите вы к черту, – наконец заявляет она. – Кретинки. Дуры алчные.

– Сама дура! Сиди в своем дерьме, а мы тебя знать не знаем! И никогда больше к нам не подходи! Ты слышишь – ни‑ко‑гда !

«Никогда» в семнадцать лет длится две недели, от силы – месяц. Пирогу с Шалимаром хватило двух дней, чтобы смертельно соскучиться, и пяти, чтобы помириться. У этого примирения существует масса подводных камней, о них все трое подсознательно стараются не вспоминать:

Пирог и Шалимар не очень‑то ладят друг с другом, а Елизавета всегда служила буферной зоной между ними и, одновременно, цементирующим составом, благодаря которому столь сомнительная дружба до сих пор не развалилась;

Пирогу не интересны россказни о девичьих победах Шалимара (подлинных или мнимых). Шалимара же с души воротит от бесконечных терзаний Пирога, какую профессию выбрать, чтобы крупно не прогадать в материальном и карьерном плане, и стоит ли посещать курсы фэн‑шуй или лучше сосредоточиться на курсах маркетинга и делового английского с носителями языка. Как правило, все это, методично вникая в подробности, выслушивает Елизавета;

и, наконец, на фоне тюленеподобной и не слишком привлекательной Лизелотты‑Лайзы Пирог и Шалимар смотрятся умопомрачительными куколками, настоящими секси, им даже макияж ни к чему! Если бы Елизавете пришлось эскортировать их в любое из модельных агентств, они с лету подписали бы договор о сотрудничестве с последующим воцарением на лучших подиумах мира. Ведь давно известно: ничто так не красит молодую девушку и не поднимает ее самооценку, как наличие подруги‑страшилища.

Спустя пять дней после начала бойкота Пирог и Шалимар, слегка одичавшие от недостатка полноценного общения, вызывают свое страшилище на разговор. Непродолжительный сам по себе, он заканчивается объятиями, слезами раскаяния, заверениями в дружбе до гроба и распитием слабоалкогольных напитков в ближайшем сквере.

– Я так скучала по тебе, Лизелотта! – то и дело повторяет Пирог, прижимая к груди банку с пивом.

– А я скучала еще больше, Лайза! – вторит Пирогу Шалимар, размахивая банкой с джип‑тоником. – А ты? Ты хотя бы на волосок соскучилась?

Елизавета в этот момент думает о том, что лучше бы взяла пивасик, как Пирог. Или джин‑тоник, как Шалимар. Тогда не пришлось бы давиться адской смесью водки и псевдоапельсинового сока под названием «Отвертка». И зачем только она купила эту гадость?

В пику своим подругам и во славу Карлуши, вот зачем.

Все это время Карлуша держится молодцом, старательно не вспоминая о Женщине‑Цунами. Он пьет гораздо меньше, чем обычно, записался на прием к немецкому консулу и в общество анонимных алкоголиков, вложил пять тысяч рублей в паевый инвестиционный фонд и купил две гантели по десять килограммов каждая. «Буду вести здоровый образ жизни, блюмхен, – заявил он Елизавете. – Чтоб, не дай бог, не окочуриться до того, как мы переедем в Германию. И чтоб не оставлять тебя одну, пока ты не встанешь на ноги». И еще: Карлуша, всю жизнь мнивший себя атеистом, за две недели умудрился посетить православный храм, лютеранскую церковь, синагогу и буддистский дацан. Чем именно он там занимался, осталось загадкой. А когда Елизавета попыталась прояснить ситуацию, на полном серьезе сказал:

– Не знаю, каким богам молиться, чтобы все у нас с тобой было хорошо.

– У нас и так все замечательно.

– Да, но хотелось бы еще заручиться поддержкой высших сил. Кто‑нибудь из них обязательно откликнется на смиренные просьбы любящего отца…

– Чтобы паевым фонд не прогорел с тремястами процентами годовых?

– Я клал под сто пятьдесят, по дело не в этом… Я имею в виду совсем не материальные вещи…

«Нематериальные вещи» – не что иное, как тихая бухта их семейного благополучия. Карлуша (о, святая простота!) все еще опасается, что в нее вторгнутся пираты под предводительством Женщины‑Цунами и отнимут главную ценность его жизни – прекрасный, едва распустившийся цветочек‑дочурку. Если бы не уговор никогда больше не упоминать имя Женщины‑Цунами, как будто ее и в природе не существует, Елизавета в два счета объяснила бы отцу: абордаж с последующим пленением и насильственным разъединением семьи им не угрожает. Женщина‑Цунами не будет искать дальнейших свиданий. Она наверняка сама проклинает тот день, когда решила поближе познакомиться с дочерью, не оправдавшей ее гламурных ожиданий.

Полуночные мечты Елизаветы тоже претерпевают изменения: хотя в них она по‑прежнему де‑факто nummer ein в мировой табели о рангах, добраться до судьбоносной встречи на паперти никак не удается. Елизавета засыпает прежде, чем Женщина‑Цунами оказывается в ее гипотетических объятиях. Чтобы объятия все же состоялись до того, как ее сморит сон, будущая княгиня Монако пускается на всякие хитрости: проматывает на ускоренной историю собственного возвышения, исключает пункты с Тарантино, ООН и музеем мадам Тюссо. Из посреднических миссий остаются лишь переговоры с басками, но и это не срабатывает. Елизавета все равно отрубается, так и не дождавшись катарсиса. Да и в конце концов, зачем ей становиться княгиней Монако? Наверняка прав у княгини гораздо меньше, чем обязанностей, а еще ежегодный великосветский бал в Вене и масса благотворительных вечеров по самым разным поводам! Присутствовать на них просто необходимо, невзирая на головную боль, расстройство желудка и – ужас, ужас, ужас! – месячные. Как совместить маленькое и не очень‑то просторное коктейльное платье с тампонами и прокладками?..

А папарацци?!.

Как она могла забыть об этих сиенах, этих падальщиках? Папарацци не дадут ей и шагу ступить, будут щелкать и щелкать ее без продыха, иногда намеренно выбирая не самые удачные ракурсы. Продажа снимков ведущим мировым издательствам за бешеные деньги – еще полбеды. Хуже, когда снимки появятся в Интернете, и всякая шелупонь начнет снабжать их своими подметными комментариями. А еще есть такая программа, где, посредством нехитрых комбинаций кнопок на клавиатуре, можно до неузнаваемости изменить внешность популярного человека, прилепить ему буратинский нос, вывернуть губы на манер африканских, сделать косым, кривым и лишенным подбородка. Программа так и называется: «Достань звезду!» . Достать звезду можно и другим способом, а именно: распространением о ней самых чудовищных слухов, самых грязных сплетен, самых отвратительных небылиц. Бог знает чего не читают о себе несчастные знаменитости! – читают и рыдают рыдмя, читают и впадают в ярость, читают и тут же набирают телефонный номер адвоката. Нет‑нет, перспектива быть оболганной ни за чих собачий совсем не прельщает Елизавету Гейнзе. Пусть княгиней Монако становится кто‑то другой. Пусть «Роллинг Стоунз» посвятят свое мировое турне не «солнцеподобной Элизабет»,   а «луноликой‑сами‑придумают‑кому»   или вообще – 100‑летию своей нескончаемой творческой деятельности. А у Тарантино и без того есть Ума Турман, и не стоит отнимать у режиссеров любимые игрушки, это может пагубно отразиться на их пищеварении.

Выход из положения напрашивается сам собой: поменьше мелькать на экранах и журнальных страницах, а лучше вообще никогда на них не попадать. Но как согласовать это с суперпопулярностью, о которой так бредит Елизавета?

Без средств массовой информации ее не достигнешь, без них человек обречен на незавидную и абсолютно непривлекательную роль мелкого обывателя (синонимы: быдло, мясо, инфузория, перегной). Обывательские чувства и мысли, а также победы и поражения, можно разглядеть разве что под микроскопом, но и это маловероятно. Микроскоп – вещь благородная, глубоко научная, она открывает новые горизонты и служит продвижению самых передовых идей. Так стоит ли отвлекать столь замечательный оптический прибор на исследование душного обывательского мирка?


Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 193; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!