Утром я работаю, но, может, увидимся позже?

Я перечитываю ее, пытаясь придумать, что на это ответить.

– Куинн. – Райан просовывает голову в дверь, и я снова вздрагиваю, не зная, что делать с телефоном, который держу в руке. – Идем. Чем ты там занимаешься?

Кладу телефон обратно на тумбочку.

– Ничем. Выключаю будильник.

– Давай быстрее. Мы тебя ждем. – Я знаю, она не уйдет, пока я не выберусь из постели, и потому встаю. С ответом на смс Колтона придется подождать, потому что моя сестра ждать не умеет.

Спустившись вниз, я вижу на кухне собирающуюся на работу маму.

– Доброе утро, – бодро здоровается она и, поставив стаканчик зеленого сока на стол, протягивает ко мне руки.

– Доброе, – отвечаю я.

Плетусь к ней и обнимаю, а она целует меня в макушку.

– Так приятно видеть, что ты уже встала и оделась. Твой папа будет счастлив. Он столько лет не бегал.

Я вижу, что она изо всех сил старается не выдать свою радость. Сама не спортсменка, но болельщица, она сияет, вернувшись в свою прежнюю роль.

– Они ждут тебя снаружи, – продолжает мама. – Я сегодня ухожу на работу пораньше и вернусь около пяти. Желаю тебе хорошего дня, побегать с удовольствием, а потом поплавать! – Еще раз чмокнув меня в макушку, она сжимает мою ладонь, и в ее жесте чувствуется надежда.

– Куинн! – доносится с улицы вопль. – Ты идешь или нет?

Не отвечая, я выхожу на крыльцо – Райан забросила ногу на перила и лежит на ней, с легкостью дотягиваясь до носка, а папа стоит рядом.

Увидев меня, он смеется.

– Доброе утро, солнышко. Что, дар убеждения твоей сестры подействовал и на тебя? – Он дергает меня за хвостик.

– Вроде того. – Я встряхиваю ногами и хочу сделать растяжку, но, кажется, позабыла, как.

Папа переводит взгляд с меня на Райан, а потом сгребает нас в охапку и обнимает прямо как раньше, когда мы были детьми – так крепко, что мы вжимаемся друг в дружку щеками.

– Знали бы вы, как порадовали своего старика. Совсем как в старые добрые времена. Вот только теперь это вам придется останавливаться, чтобы меня подождать. Я, конечно, гуляю с вашей мамой, но не хочу даже думать о том, сколько времени я не бегал.

Я знаю точно, сколько не бегала я, но тоже не хочу думать об этом и переношусь в воспоминаниях дальше, во времена до Трента, когда мы с Райан, в ее пятнадцать и мои тринадцать, начали бегать вместе с отцом. Пробежки с ним были для нас обеих чем-то особенным, связанным с летом и с выходными, когда у папы появлялось свободное время. Он поднимал нас ни свет ни заря и выгонял на улицу, никогда не сообщая, куда именно мы побежим или когда вернемся, но всегда выбирая интересный маршрут. Например, до гребня холма, откуда открывался вид на океан, или сквозь тоннель из дубов и свисавшего с их ветвей мха, или мимо растянувшихся на много миль виноградников с маленькими горькими ягодами, которые мы пробовали по пути, или по лесным тропинкам, где нам встречались олени, дикие индейки и кролики. Мы с Райан всегда недовольно ныли из-за ранних подъемов, но обе обожали эти пробежки с папой и то, что он нам показывал.

– Ну не знаю. Куинн немного разленилась. – Райан поглядывает на меня с тенью вызова за улыбкой. – Мне кажется, мы с тобой запросто надерем ей зад.

Я чувствую, как внутри разгорается былой огонек. Дух соперничества. Мы с Райан обе занимались легкой атлетикой – бегали и кросс, и на стадионе, – но я всегда оказывалась чуть-чуть быстрее, что ее жутко бесило, а мне, наоборот, страшно нравилось. Потому я и любила бег. Это было мое. Единственное занятие, в котором блистала я, а не она.

Папа качает головой.

– Только давайте не надрываться. Побежим медленно, чтобы снова войти во вкус. – Он перехватывает мой взгляд. – Так будет проще вернуться в форму. – По тому, как папа на меня смотрит, я понимаю, что он имеет в виду не только физически.

После смерти Трента он не раз приглашал меня на пробежку, хотя сам давно перестал бегать. Раньше это было нашим особенным временем, и наверное таким образом папа искал способ снова наладить со мной контакт, ведь после того утра мы никогда не разговаривали о том, что произошло. Это папе передали меня парамедики, и это папа повез меня в больницу следом за «скорой» с сиреной на крыше. Но потом я настолько ушла в себя, что не могла заставить себя заговорить с ним. И пробежать мимо того места на дороге – тоже.

– Ладно, быстро бежать не будем, – говорит Райан, – но маршрут выбираю я.

– Идет, – отвечает папа.

– И я уже придумала, куда я хочу. – Она с усмешкой бросает взгляд на меня. – Трудновато придется, но ты справишься.

Я делаю глубокий вдох, надеясь, что смогу принять вызов.

Она соскакивает с крыльца, и мы с папой следуем за ней. В отличие от Райан, я вовсе не уверена, что действительно справлюсь. И когда мои кроссовки начинают шуршать по нашей пыльной дорожке, делаю еще один глубокий вдох. Райан сразу переходит на бег, папа тоже, а потом – что поделать – и я. Мы бежим в легком разминочном темпе, но я все равно чувствую себя неуклюжей, словно мое тело забыло, как это делать.

Райан притормаживает, и на секунду я обмираю, представив, как побегу мимо того самого места, но она, к счастью, поворачивает в противоположном направлении. Мы двигаемся друг за другом – Райан впереди, папа посередине, а я в конце. Я пытаюсь сконцентрироваться на ритме – не только затем, что так надо, если я хочу не отставать, но и потому что мне сразу же вспоминается Трент. Это со мной он увлекся бегом. Трент занимался плаванием и водным поло, но бегом – никогда, и в самом начале было так: я бежала, а он с той же скоростью ехал рядом на велике. И только в предпоследнем классе он начал бегать вместе со мной, потому что тренер назначил ему дополнительные физические нагрузки – а еще потому, что теперь, с нашим загруженным расписанием, пробежки по выходным стали дополнительной возможностью проводить время вместе. Рано утром мы встречались на полпути между нашими домами и совершали пробежку до города, где съедали по огромному завтраку, а потом пешком возвращались домой, беззаботно болтая, словно перед нами лежала целая жизнь.

В груди у меня становится так больно, что я останавливаюсь.

– Вряд ли у меня получится…

Папа оборачивается ко мне.

– Ты в порядке?

– Нет… я… я лучше пойду домой.

Райан тоже останавливается и, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, шагает ко мне. Я съеживаюсь в ожидании, что сейчас мне прикажут бежать, но при взгляде на мое лицо ее взгляд смягчается.

– Ты в порядке, – говорит она. – Просто отвыкла. Не надо идти домой.

Папа поддерживает ее.

– Давай. Вместе оно полегче. Мы не станем бежать слишком быстро.

– Главное, концентрируйся на дыхании, – говорит Райан. – А ноги сделают остальное.

Она снова устремляется вперед, а папа жестом приглашает меня бежать впереди себя. Я делаю шаг, потом еще один, и еще, пока не впадаю в подобие ритма, хоть ногам с непривычки и тяжело. Через несколько минут мы вырабатываем небыстрый, но устойчивый темп. Я тяжело дышу – вдох-выдох, вдох-выдох; мое отвыкшее от нагрузок сердце колотится все быстрее, мышцы поначалу горят, а потом их начинает покалывать, когда кровь наполняет и растягивает капилляры так, как не происходило уже очень давно. И постепенно мое тело начинает вспоминать, возвращаться. Просыпаться, как было вчера.

Райан сворачивает на узкую грунтовую тропинку, и я сразу понимаю, куда мы бежим. Оглядываюсь на папу – он тоже догадался, судя по его улыбке.

– На холм? – кричу я Райан. – В первую же пробежку?

– Ага! – кричит она через плечо. – На полпути не останавливаются!

– Ты задумала убить меня! – ору я.

– Совсем наоборот, – отвечает она. – Вот увидишь.

Втроем мы петляем по дубовому леску у подножья холма. Тень здесь такая густая, что мне холодно, и я изо всех сил стараюсь не отставать. И несмотря на то, с каким трудом мне это дается, понемногу начинаю расслабляться и отключаю все мысли, вдыхая утренний запах растений и остывшей за ночь земли.

Когда примерно через милю тропинка делает резкий поворот, и начинается крутой подъем по серпантину, я думаю только об одном: как бы добраться до вершины, не сорвавшись на шаг, потому что, как говорили в нашей команде, бег – это бег, а ходьба – это ходьба. Райан бежит на один виток впереди меня, так что я почти не вижу ее. Папино дыхание позади, как и мое, становится все тяжелее, и я оглядываюсь, проверяя, все ли в порядке.

– Ты как? – спрашиваю через плечо.

– Потихоньку, – пыхтит он. – А ты?

– Тоже.

Мы больше не разговариваем, сосредоточив все внимание на подъеме. И в момент, когда я почти готова нарушить главное правило бега, тропинка выравнивается, деревья расступаются, и сперва открывается вид на безоблачное небо, затем на вершины других холмов и, наконец, на океан.

Раскрасневшаяся Райан уже сидит с торжествующим видом на точке нашего назначения – огромном валуне. Увидев нас, она встает, ставит ладони ко рту и испускает радостный вопль, а папа, догнав меня, вскидывает руки в воздух, точно пересекая финишную черту. И я повторяю за ним, потому что это действительно достижение.

– Молодцы, ребята, – говорит Райан и протягивает руку, чтобы помочь мне залезть на валун. – Я знала, что у вас получится.

– А я вот нет, – говорю я, поднимаясь.

Папа, ухватившись за камень, подтягивается к нам, и мы втроем стоим на вершине, оглядывая пространство, отделяющее наши золотистые холмы от океана и неба, переливающихся всеми оттенками синего.

– Взгляните, – говорит Райан, пока мы восстанавливаем дыхание. – Кажется, будто оно далеко-далеко, но на самом деле близко. – Она оглядывается на меня. – Прямо перед тобой. Надо только увидеть. Лес за деревьями. Или океан за холмами.

– Что еще поведаешь нам, о мудрая Райан? – спрашивает папа, еще задыхаясь, но с веселыми нотками в голосе. – И кстати, когда это ты успела превратиться в философа?

Райан, закатив глаза, пихает его локтем.

– В последнем семестре на философии. – Она поворачивается к нам обоим. – Или… – Замолкает, уставившись вниз, а потом снова поднимает глаза на папу и продолжает будничным тоном: – Или несколько дней назад в аэропорту, когда Итан меня бросил.

– Что? – восклицаю я, не сумев спрятать шок.

– Упс, – морщится папа. – Прости, милая. Больно, наверное, было.

– Ну да. Первые пару дней. – Она пинает камушек, и мы все вместе смотрим, как он, подпрыгивая, катится вниз. – Но теперь с этим покончено.

– Точно? – спрашивает папа.

– Ну, я над этим работаю.

У меня не укладывается в голове, как кто-то мог ее бросить. Мою сестру никогда не бросали.

– Умничка, – говорит папа. – Так и надо. – Он обнимает ее за плечи. – Все равно он никогда мне не нравился. Противный тип.

Райан невольно смеется, а папа кладет на ее спину ладонь.

– Хочешь, я разыщу его и врежу разок-другой?

– Нет. Я вроде как сама с этим справилась. – На ее лице медленно расплывается улыбка.

Папа заламывает бровь.

– Правда?

– А что ты сделала? – Я представляю свою сестру бушующей посреди аэропорта… Вариантов бесконечное множество.

– Ну, если опустить детали, то меня, скажем так, вывели из зоны посадки приятные мужчины с рациями, которые были очень озабочены тем, куда подевался один мой ботинок, но не настолько, чтобы разрешить мне вернуться и найти его.

– Ты запустила в него ботинком? – уточняю я, хотя нисколько в этом не сомневаюсь.

– Ботинком, стаканчиком с кофе, своим телефоном… – Она пожимает плечами, потом фыркает. – Хорошо еще, что я поняла, какой он засранец, до того, как улетела в Европу.

– Вот-вот, – кивает папа. – Век живи – век учись.

– Точно, – говорит Райан.

Она смотрит на меня, и, как только я слышу следующие ее слова, то понимаю, что речь идет уже не о ней.

– Живи и двигайся вперед.

 

Запиши в своем сердце, что каждый день в году – лучший. Человек не начнет воспринимать жизнь правильно, пока не поймет, что любой его день может стать Судным днем.

Ральф Уолдо Эмерсон

 

Глава 16

 

Я не знаю, что написать Колтону. Блуждаю по комнате, чувствуя, как впервые за долгое время меня распирает энергия, потом хватаю телефон, сажусь на пол и перечитываю его сообщения. Что мне ответить? Это приглашение или что? И «позже» – это во сколько?

Мне нужна помощь, поэтому я встаю и перехожу коридор к комнате Райан. Заглянув к ней, я слышу, что она в душе, и на цыпочках ступаю внутрь. Оглядываю то, что несколько дней назад было чистой и аккуратной комнатой. Теперь во всех углах лежат ее сумки, из которых вываливается косметика и одежда, а возле кровати разбросаны журналы и книги. Она даже вытащила из шкафа свои старые картины и расставила их у стенки, точно мини-галерею, едва увидев которую, я понимаю, что она всерьез настроилась составить портфолио для художественной школы.

Мой взгляд падает на комод – единственный островок опрятности в бардаке, – куда Райан поставила, прислонив к зеркалу, законченную доску визуализации – сложный и разноцветный коллаж своих желаний и целей. Своих планов на будущее. Должно быть, заканчивая его, она легла спать далеко заполночь. А может вообще не ложилась. В ней есть умение маниакально концентрироваться – словно, если постоянно пребывать в движении, то можно убежать от расстраивающих тебя вещей. Я совсем не такая. Что вынуждает меня задуматься: что, если бы она не уехала в колледж? Может тогда мой последний год был бы больше похож на сегодняшний день.

На доске Райан большими буквами написано: «Новое начало», а ниже, в окружении фотографий разнообразных мест, где ей хотелось бы побывать, стоит «включая Италию». Поверх фотографий прикреплены фразы вполне в духе моей сестры: «увлекайся без памяти», «обрети себя», «верь», «люби», «задержи дыхание и прыгай» – словом, все то, чем она, по-моему, и так занимается.

Я вспоминаю сердце в бутылке. Журнал с этой фотографией я спрятала под кровать, чтобы Райан не нашла ее и не вырезала для себя. Присев на корточки, я заглядываю под кровать. Журнал еще там, и я быстро пролистываю его, услышав, что в ванной перестала шуметь вода. Нахожу нужную страницу с завернутым уголком и вместе с журналом выскальзываю из комнаты Райан. Вряд ли она его хватится. Скорее принесет мне еще стопку журналов, чтобы я тоже сделала доску. Но в этой фотографии заключено нечто такое, что пробуждает во мне желание сохранить ее для себя.

В своей комнате я сажусь на яркий прямоугольник света на ковре. Открываю журнал и аккуратно вырезаю картинку. Я не знаю, чем она меня привлекает. Только чувствую, что в ней содержится что-то важное и необходимое для меня.

Иду к зеркалу на комоде. Вся рама утыкана нашими с Трентом фото, а с верхнего уголка свешивается сухой цветок – память о дне нашей встречи. Но я ничего не убираю, как хотелось бы Райан. Пока что я не готова на этот шаг.

Вместо этого я вставляю между рамой и зеркалом картинку с сердцем в бутылке. А потом позволяю взгляду упасть на подсолнух, который Колтон подарил мне два дня назад. Он лежит на комоде, его золотистые лепестки еще не поблекли, лишь чуть увяли без воды по краям. Я поднимаю его и кручу стебель в пальцах, превращая цветок в яркую карусель, после чего подхожу к книжной полке и нахожу там стеклянную чашу, в которой на вечеринке в честь выпускного Райан плавали свечки и цветочные лепестки.

Я уношу чашу в ванную, споласкиваю ее и, наполнив водой, возвращаюсь к подсолнуху на комоде. Стебель у него толстый, уступает ножницам не сразу, но я все-таки подрезаю его близко к цветку, кладу в чашу, и он плывет по воде – яркий, живой и храбрый в своем маленьком море. Какой я чувствовала себя в океане.

Какой я хочу почувствовать себя вновь.

И не успеваю я отговорить себя, как оказываюсь в машине с пляжной сумкой на пассажирском сиденье и с деньгами в кармане, полученными от папы на обед и на урок. Я не хотела брать деньги, чтобы не усугублять свою ложь, но без них он отказался меня отпускать. Он, как и мама с Райан, питает надежду, что плавание на каяке сотворит со мной волшебство, и я чувствую необходимость хотя бы притвориться, что оно так и есть.

Когда я выдвигаюсь в путь, еще относительно рано. Я опускаю стекла и дышу воздухом, уже тяжелеющим от спускающейся с холмов жары, но когда выезжаю на шоссе, в окна врывается ветер, такой прохладный и свежий, что мне начинает казаться, будто я на цыпочках захожу в бурлящий поток жизни, которая столько времени текла мимо без меня. У меня нет никакого плана. Я понятия не имею, что скажу Колтону, когда доберусь, но мне нравятся слова, которые он сказал вчера – ныряй, не думая. И я не думаю и ныряю.

Моего воодушевления хватает на всю извилистую дорогу до Шелтер Ков. Вскоре после утеса, где мы с Колтоном были вчера, я выезжаю на главную улицу и сразу же нахожу взглядом его бирюзово-голубой автобус, припаркованный напротив проката его семьи. Сегодня ни рядом с ним, ни на улице нет свободного места, и потому я уезжаю на парковку около пирса. Выключаю двигатель и какое-то время сижу в тишине, думая о том, что же я делаю.

Прилив энергии затихает, точно приближающаяся к концу песня, сменяясь гнетущим чувством вины. Я знаю, что я делаю: использую полуправду об уроках каякинга и сообщения Колтона как предлог для того, чтобы вернуться. Как оправдание, чтобы забыть свои правила, заглушить голос совести. И снова увидеть его. И мои желания оказываются намного сильнее правил. Настолько, что приводят меня обратно к прокату, за окном которого разложены на стойках каяки и движутся силуэты людей.

В животе у меня все трепещет, на середине пути я почти готова повернуть назад и вдруг замечаю его профиль. Он несет груду спасательных жилетов, но, мельком взглянув на улицу за окном, останавливается. И, судя по улыбке, тоже меня замечает. Отступать становится поздно. Я проглатываю всех бабочек, что порхают у меня в животе, и заставляю свои ноги идти.

Секунда – и Колтон уже снаружи, трясет головой, словно и веря, и не веря своим глазам.

– Ты приехала, – говорит он, не в силах сдержать улыбку, которая постепенно озаряет все его лицо до самой зелени глаз. И широко разводит руки в стороны. – Наступил новый день и вот… – делает паузу, – ты здесь.

Поднимается ветерок, отправляя вниз по моей спине мурашки и разбрасывая по моему лицу пряди волос. Колтон делает шаг мне навстречу и поднимает руку, словно хочет убрать их, но потом останавливается, лишь на миг, и проводит рукой сквозь свои собственные волнистые каштановые волосы.

– Неожиданно, – произносит он.

– Надеюсь, я не помешала. Я…

Прежде, чем я успеваю закончить, из проката выходит симпатичная белокурая девушка со смутно знакомым лицом.

– Колт, ты не мог бы…

Заметив меня, она замолкает и переводит глаза на Колтона, а потом снова на меня.

– О. Привет. Прошу прощения. Я не знала, что здесь есть кто-то еще. Я могу тебе чем-то помочь? – спрашивает она дружелюбным тоном, каким разговаривают с клиентами.

Мой желудок ухает вниз, и я стою, онемев на секунду. Это Шелби. Шелби, слова и мысли которой – и горестные, и радостные – я читала. Которую по ощущению я знаю, быть может, даже лучше, чем Колтона.

На меня обрушивается моя совесть, а вслед за нею – тяжесть всех нарушенных мною правил.

– На самом деле я уже ухожу, – говорю торопливо. Встреча с Колтоном – это одно, но его сестра… Я не предвидела, что мне придется переступить и эту черту.

– Погоди… а как же поплавать на каяке? – говорит Колтон, словно, когда нас прервали, мы разговаривали именно об этом. На крошечный миг его глаза ловят мои, и в них что-то вспыхивает.

– Я… передумала. – Во рту у меня становится сухо, и я делаю шаг назад. – Может, как-нибудь в другой раз? Не хочу отвлекать тебя от работы.

– Погоди, – повторяет Колтон. – Все нормально, ты никого не отвлекаешь. Я закончил работать полчаса назад.

Шелби смеется.

– Стоп… то есть твои бесцельные блуждания были, оказывается, работой?

Стрельнув в нее взглядом, Колтон возвращает глаза на меня.

– Куинн, это моя старшая сестричка Шелби. Шелби, это моя подруга Куинн. Вчера она брала первый урок плавания на каяке, а сегодня приехала за вторым. Мы с ней, наверное, опять сплаваем до пещер.

Шелби приподнимает на него бровь, но потом улыбается и протягивает мне руку.

– Всегда рада познакомиться с друзьями Колтона, – говорит она с какой-то неявной ноткой в голосе. Тем же тоном ко мне обращались медсестры в больнице, и я заслуживаю его, этот тон. Она коротко улыбается мне, затем вновь поворачивается к Колтону.

– Все это замечательно, но ты уже занят с другими клиентами, Колт.

Она не хочет отпускать его со мной. Я четко слышу это нежелание в ее тоне.

– Занят? – Колтон издает смешок. – Я? Да мне даже не разрешают…

Шелби выразительно смотрит на него.

– Вот именно.

– Да ладно тебе, – произносит он, делая шаг ей навстречу. В его взгляде – мольба, а в голосе – нечто, имеющее отношение не только ко мне.

Она выставляет вперед ладонь, не сводя с него пристального, серьезного взгляда.

– Даже не начинай. Мама с папой убьют меня, и ты это знаешь.

Колтон сердито вздыхает, потом – вспомнив, видимо, обо мне – улыбается, но натянуто, скорее для вида.

– Шел, но ведь папы здесь нет. И кроме того, она друг, а не клиент.

– Колтон, вот потому, что его нет, я и не могу согласиться. Он оставил меня за главную. И если что-то случится…

– Ничего не случится. Мы не станем брать каяк из проката. Я возьму папин, он на заднем дворе.

Шелби испускает тяжелый вздох и пожевывает нижнюю губу, явно взвешивая все за и против.

– Дело не в этом.

– А в чем? – спрашивает Колтон с незнакомой мне настойчивостью в голосе. – Все будет нормально. Со мной все нормально. – На секунду он подносит руку к груди в жесте, который кто-то другой вряд ли заметит, но который понятен мне – и его сестре.

– Колтон… – Голос Шелби колеблется, точно ее разрывают сомнения.

– Скажи да, – просит он, сверкая обаятельной улыбкой и ямочками на щеках. – Ну пожалуйста. Куинн хочет поплавать на каяке, она начинающая, и будет неправильно отпустить ее одну. Представь, как разозлится папа, если узнает.

Шелби молча смотрит на Колтона, и я замечаю, что ее сопротивление начинает сдавать позиции. И мне вспоминается запись в ее блоге о том, как Колтон впервые после перерыва вернулся на воду, как он был счастлив и горд вновь заниматься тем, что любит, пусть это и заставило его семью понервничать.

– Ладно, – говорит она после продолжительного молчания. – Но к трем ты должен вернуться. У нас тур на четырех человек, и ты действительно будешь должен помочь. – Она испытующе смотрит ему в глаза. – И не забудь о своих…

– Понял, – обрывает ее Колтон.

– И возьми с собой телефон, – прибавляет она, – и если что-то случится…

Одной рукой он крепко обнимает ее за плечи.

– С нами все будет отлично, честное слово. Верно? – Он оглядывается на меня, и внезапно я чувствую всю тяжесть ответственности. Я разговариваю не с кем-то, а с его сестрой, которая все это время находилась с ним рядом, поддерживала его и заботилась о нем. И которая переживает за него скорее как мать, нежели как сестра.

Я кошусь на Шелби, но в ее улыбке нет ничего похожего на одобрение.

– Верно, – бормочу в конце концов. Слово тяжело оседает на языке и каким-то образом кладет на мои плечи груз ответственности, отягощенный открытием, что я только что увязла еще глубже, чем раньше.

Колтон хлопает в ладоши.

– Супер. Тогда я сбегаю погружу каяк, и через минуту встречаемся у входа.

– Хорошо, – киваю я. – Я только… только схожу за сумочкой. – Я поворачиваю было к машине, чтобы не оставаться с Шелби наедине, но она останавливает меня, мягко придержав за руку.

И смотрит на мои швы.

– Это тебя Колтон возил недавно в больницу?

Мое сердце гулко стучит под ее пристальным взглядом.

– Да.

– Будь осторожнее, – говорит она, глядя мне прямо в глаза. – Их лучше не мочить.

Я знаю, она имеет в виду швы, но слышу в этом «будь осторожнее» отзвук того, о чем просила меня медсестра. И киваю, как если бы то же самое мне наказала мама.

– Хорошо. – Пячусь назад. – Приятно было познакомиться.

– Мне тоже. – Она улыбается, но в прокат не уходит.

Я перехожу улицу, стараясь сдерживать шаг, чтобы не казалось, будто я убегаю, и представляя, как она всю дорогу смотрит мне вслед. У машины я осмеливаюсь оглянуться, и Шелби мне машет. Послание передано. Ясное и отчетливое. Открыв дверцу, я прокручиваю их спор в голове – как она беспокоилась, а он настаивал, что с ним все хорошо, как он обмолвился, что ему многое не разрешают – и начинаю нервничать. Вдруг с ним не все хорошо? Шелби давно не обновляла свой блог, и потому я не знаю, есть ли повод волноваться за него в медицинском смысле…

Что я делаю, что я делаю, что я…

Я слышу за спиной рев двигателя и знаю, что это Колтон – в автобусе с каяком на крыше и шлейфом беспокойства его сестры и моих обещаний соблюдать осторожность.

– Быстро ты, – говорю.

– Поехали скорей, пока она не передумала, – отвечает он, улыбаясь в открытое окошко. – Садись.

И вновь – вопреки голосам в голове, кричащим «нельзя», вопреки ощущению, что все это нечестно по отношению к Колтону, что я не ведаю, что творю – я слушаю тихий, тоненький голосок, пробивающийся откуда-то изнутри, который настойчиво шепчет: может быть, можно.

 

Никто не в силах измерить, даже поэты, сколько всего хранит в себе сердце.

Зельда Фицджеральд

 

Глава 17

 

Мы стоим у обрыва и наблюдаем, как волны с отдающимся в груди грохотом разбиваются о камни внизу.

– Хм. Не думаю, что… – Я качаю головой, избрав на сей раз голос логики и самосохранения.

– Да, похоже, не судьба нам сегодня поплавать, – говорит Колтон, пока мы смотрим, как на скалы, такие безмятежные вчера, обрушивается очередная волна, и я полностью с ним согласна. – Но у меня есть идея получше, – говорит он. – Идем.

Мы запрыгиваем обратно в автобус, и я устраиваюсь на уже привычном ногам потертом виниле. Колтон смотрит через плечо, сдавая назад, и, положив руку на подголовник моего сиденья, нечаянно задевает мое плечо. От мимолетного прикосновения его пальцев меня охватывает легкая дрожь, которую он замечает, когда, повернувшись, встречается со мной взглядом. И убирает руку.

На моих щеках расцветает жар, и я смеюсь.

– Что? – спрашивает Колтон.

– Ничего.

Качаю головой и смотрю в лобовое стекло, на трещинки на приборной панели, на доску для серфа, лежащую на кровати позади нас, на коврик внизу, покрытый песком – куда угодно, только не на Колтона, потому что боюсь того, что он может увидеть в моем лице. Опустив глаза вниз, я замечаю что-то у себя под ногами. Пластиковый контейнер с таблетками, похожий на тот, что моя мама каждое утро готовит для моего отца, складывая туда лекарства и полный набор витаминов. Во всех его отделениях лежит по меньшей мере по одной таблетке, но вместо первых букв дней недели на них фломастером написано время.

Вопрос уже готов слететь у меня с языка, как вдруг Колтон замечает, куда я смотрю. Он наклоняется и, подобрав контейнер, с натянутой улыбкой запихивает его в карман на дверце.

– Витамины, – объясняет он. – Сестра на них помешалась. Заставляет всюду носить с собой. – Что-то в его тоне и в том, как он отворачивается к дороге, предупреждает меня не задавать вопросов, но мне и не нужно. Я знаю, что это не витамины.

Мы мчим по шоссе вдоль побережья, стекла опущены, и ветер швыряет волосы нам в лицо, а музыка включена так громко, что нет нужды разговаривать. И нам хорошо. Напряженный момент остался позади.

– Так куда мы едем? – кричу я сквозь музыку.

Шоссе по широкой дуге уходит от океана, и мы поворачиваем на выезд. Колтон убавляет громкость.

– В еще одно из моих любимых мест, – говорит он. – Но сначала надо запастись провизией.

Мы притормаживаем на пыльной парковке около местного семейного магазинчика, куда мы с родителями обычно приезжали каждую осень – за яблоками и чтобы сфотографировать горы тыкв всех мыслимых и немыслимых оттенков оранжевого. Я никогда не бывала тут летом, и теперь понимаю, что зря. На парковке полно народу. Они садятся и выходят из машин, перекладывают продукты из полных корзинок в багажники. Трактор тянет плоский прицеп, на котором сидят дети с родителями, одни держат в руках большие круглые арбузы, другие лакомятся ярко-красными, сочными, только что вырезанными треугольными ломтиками.

Вслед за Колтоном я лавирую между людьми к тени под навесом, где разложен товар. По пути он рассеянно машет пальцами в сторону радужной россыпи фруктов.

– Лучшее место в мире для подготовки к пикнику, – сообщает через плечо и бросает мне персик, который я еле успеваю поймать.

– Что ты любишь? – Он останавливается около пирамиды деревянных ящиков. Я осматриваю их и задерживаю взгляд на лукошке с малиной – такой красной, что она кажется ненастоящей, – и Колтон сразу подхватывает его. – Что еще? Сэндвичи? Чипсы? Все сразу?

– Давай, – смеюсь я. – Все сразу, почему бы и нет?

Он так счастлив сейчас, и это его настроение заразительно.

Мы набираем полную корзину припасов для пикника – два сэндвича, фрукты, чипсы, газировку в старомодных стеклянных бутылочках, – и увенчиваем все это леденцами со стойки у кассы. По два каждого вкуса.

На улице за нами, издавая смешное блеяние, увязываются три дружелюбные козочки с голодными глазами. Мы идем, и присутствие Колтона делает этот солнечный день вблизи океана ярче. Легче. Мы будто оставили наши реальности далеко-далеко позади. Заметив скамейку в тени, мы садимся бок о бок и едим малину прямо из лукошка, время от времени бросая по одной попрошайничающим неподалеку козам. Колтон рассказывает о том, как в детстве жутко боялся их, а я хохочу, наклоняюсь к нему и, забывшись, позволяю ладони упасть на его бедро.

Он замолкает посреди предложения. Смотрит вниз в тот самый момент, когда я убираю руку. Наступает долгая тишина. Я пытаюсь сообразить, что сказать. Колтон смотрит на часы. Потом откашливается.

– В общем, есть одно место, которое я хочу тебе показать, но нам лучше поторопиться, чтобы я успел вернуться вовремя, не то сестра будет бушевать, – говорит он, вставая. – Но сперва тебе, возможно, захочется заглянуть в уборную, ну, потому что там, куда мы отправимся, ничего такого нет.

– Окей. – Я быстро встаю, благодарная за возможность сделать передышку и взять себя в руки. Он показывает на знак с женским силуэтом, и я начинаю идти. – Я скоро.

– Я буду здесь, – говорит он, открывая бутылку с водой.

Шагая через парковку к уборной, я оборачиваюсь – всего на миг, но успеваю увидеть, как Колтон открывает дверцу автобуса и достает контейнер с таблетками. Вытряхнув несколько, он глотает их и запивает водой.

Мне становится больно за него в эту минуту – из-за того, что он вынужден принимать лекарства и потому что считает нужным это скрывать. Но ведь и я многое скрываю. И внезапно мне становится ясно, почему мне настолько легко с ним рядом и почему Колтон, возможно, чувствует то же со мной: когда мы вместе, нам не нужно признаваться в том, что мы хотим спрятать. Что определяет нас для наших родных и друзей. Мы можем быть новыми – друг для друга и для себя.

Когда я возвращаюсь из уборной, Колтон заканчивает говорить по телефону.

– Готова? – Он улыбается мне, и как только я отвечаю «да», мы садимся в автобус. Отъехав от магазинчика с фруктами, он сворачивает не на шоссе, а на дорогу, петляющую между высоченными дубами и вязами, которые зеленым куполом сходятся над нашими головами. Мы едем по склонам холмов, и когда я улавливаю в воздухе запах океана, делаем резкий поворот на извилистую дорожку, которая под почти немыслимым углом поднимается вверх.

– Куда мы едем? – спрашиваю я снова.

– Увидишь, – говорит Колтон. – Мы почти на месте.

Наконец мы оказываемся на вершине холма высоко над океаном, окружающим нас с трех сторон, ярко-синим, сверкающим, словно солнце раскололось и осыпало его поверхность крошечными осколками. Припарковавшись на пыльном пятачке на обочине, Колтон бросает взгляд на мои шлепки.

– У тебя получится в них немного пройтись? Здесь недалеко.

– Конечно.

– Хорошо. – Он улыбается. – Потому что я думаю, тебе там понравится.

Я оглядываюсь и внезапно понимаю, где мы.

– Это что, Пиратская бухта? Где нудистский пляж? – Я слышала об этом месте. И о том, что там ничего нет, кроме пожилых голых мужчин с лишним весом, которые между принятием солнечных ванн изредка поигрывают в волейбол. – Мы же… мы же не туда собираемся?

Колтон хохочет так сильно, что нечаянно выплевывает всю воду, которую только что отхлебнул. Отсмеявшись, он улыбается мне.

– Нет, наш пикник будет не у Пиратской бухты – ну, если, конечно, ты сама этого не хочешь. Там, куда мы идем, вид намно-ого лучше. Пошли за мной.

Он подхватывает сумку с провизией для пикника и забрасывает ее за плечо, а после устремляется к узенькой тропке, которую я не заметила, когда мы припарковались. Я остаюсь стоять на месте, и Колтон оглядывается.

– Ты идешь?

Догоняю его на тропке, которая вьется между кустами, такими высокими, что кажется, будто мы в тоннеле, и единственное, что я вижу впереди, – это его спина. Мы не разговариваем. Я все гадаю, что же скоро увижу, но вопросов не задаю. Мне нравится неизвестность. И то, что, куда бы Колтон меня ни привел, это место откроет мне новую частичку его. Через несколько минут он замедляет шаг, и я тоже, а потом совсем останавливается.

– Окей. Ты готова?

– К чему?

– Увидеть мое любимое место для ланча.

– Готова.

Он отходит в сторону, и перед нами оказывается пещера, которая, словно окно, открывается в океан. Я вижу сквозь него синеву воды и ширь горизонта и понимаю, что это одно из тех мест, о которых он рассказывал, когда мы лежали на пляже. И вот мы здесь – как он и обещал.

– Идем. – Он берет меня за руку. – Только осторожно, не наступи на стекло. Люди чего только не оставляют.

Внутри, под арочным сводом скалы, ощутимо прохладнее, но, пока мы ступаем между следами тайных вечеринок и погасших костров, я больше всего прочего чувствую тепло, которое исходит от ладони Колтона, обернутой вокруг моей. На другой стороне, где струится солнечный свет и слышен шум океана, он отпускает мою руку.

– Что скажешь? Неплохой вид, верно?

– Неплохой, – кое-как удается вымолвить мне.

Край скалы, где мы находимся, точно край мира, отвесно уходящий вниз. Колтон садится, болтая ногами с таким видом, словно сидит на скамейке или на стуле. Я тоже осторожно опускаюсь на камень и повторяю за ним, хотя от страха мое сердце почти перестает биться. Колтон расчищает небольшое пространство для пикника, распаковывает наши припасы, и вскоре мы сидим, прислонившись спинами к наружной стене пещеры, и, овеваемые бризом, смотрим на горизонт. Колтон разворачивает свой сэндвич, но есть не начинает, а устремляет задумчивый взгляд на воду.

– Знаешь, что самое странное? – спрашивает он, когда волна, обрушившись, отступает назад.

– Что?

– То, что я так мало тебя знаю. – Он делает паузу. – Но так много знаю о тебе.

Он не смотрит на меня, и это хорошо, потому что я наверняка побледнела. Если б он только знал, насколько это действительно странно. То, как много я знаю о нем, хотя тоже знакома с ним совсем мало. То, сколько его фотографий я видела, где были запечатлены и счастливые, и страшные моменты его жизни, которые трогали меня до слез, которые пробудили во мне желание узнать его и стали оправданием для моих поисков.

А потом я думаю о том, насколько хорошо знаю сердце, которое бьется у него в груди. О том, что из-за этого мне кажется, будто я знаю Колтона на каком-то особенном уровне. О том, что крошечная часть меня задается вопросом, вдруг мне настолько легко с ним, потому что в его груди – сердце Трента? Вдруг мы благодаря ему чувствуем, что, пусть мы и мало знакомы, но друг друга знают наши сердца?

– Хм, – вот и все, что я говорю. Все, что мне удается сказать.

Чтобы продлить молчание, я надкусываю сэндвич, хоть и не голодна. В тоне Колтона слышатся нотки, из-за которых меня начинает пугать направление нашего разговора, но я не могу с собой совладать.

– А что… ты знаешь? – спрашиваю, невзирая на страх перед тем, каким будет ответ.

– Ну, для начала я знаю, что ты не самый лучший на свете водитель, – усмехаясь, говорит он.

– Смешно.

– Давай поглядим… – тянет он, будто бы размышляя. – Я знаю, что ты живешь за городом вместе со своей семьей, к которой очень привязана.

Киваю.

– Еще я знаю, что, когда ты улыбаешься, то на щеке у тебя появляется ямочка, и что тебе нужно улыбаться чаще, потому что она мне нравится.

Непроизвольно я улыбаюсь.

– Вот-вот, – говорит он. – Именно так.

От моей груди к шее расползается жар.

– Я знаю, что ты смелая, потому что не отступаешь перед вещами, которые тебя пугают. Как, например, плавать на каяке вчера или сидеть здесь сегодня. – Он смотрит мне прямо в глаза. – И это мне тоже нравится.

Мгновение, по ощущению слишком долгое, его взгляд блуждает по моему лицу, но потом возвращается к глазам, и его голос начинает звучать мягче и ласковей.

– Ты легко открываешься, но боишься вопросов, следовательно… – он делает паузу, тщательно подбирая следующие слова, – есть вещи, которые тебе не хочется обсуждать.

Я отворачиваюсь в страхе, что он узнает обо мне еще больше – что он увидит все.

– Все нормально, – говорит он, неверно истолковывая мою реакцию. – У нас у всех есть то, что мы носим в себе и предпочли бы забыть. – Замолкает и делает вдох, который заканчивается тяжелым вздохом. – Плохо то, что в большинстве случаев этого не забудешь. Как ни старайся.

Я улавливаю в его голосе две эмоции. Боль – и за нею чувство вины. Их легко распознать, ведь они так хорошо мне знакомы, и мне кажется, я начинаю понимать, почему он не ответил на мое письмо. Там было все, чего он избегал – связь с прошлым, напоминание о смерти незнакомого человека и боль тех, кто оплакивал его смерть. Отсюда, должно быть, и чувство вины.

Эмпатия – вот, что я чувствую в этот момент. Потому что то, что мы носим в себе и о чем боимся заговорить, у нас одинаковое.

Внизу гремят волны, вспениваясь белыми водоворотами вокруг камней. Я смотрю на Колтона, а он подносит к моему лицу руку и большим пальцем медленно ведет по моей щеке. И я понимаю, что она снова мокра от слез.

– Мне очень жаль, – молвит он. – Через что бы тебе ни пришлось пройти.

– Не надо, – прошу я с бóльшей настойчивостью, с бóльшей эмоцией, чем собиралась. Я хочу облегчить тяжесть его вины. – Пожалуйста, не жалей ни о чем. Никогда.

Я хочу, чтобы он понял, что я имею в виду. Смотрю на него, а потом произношу то, что однажды сказала мне мама Трента. Я тогда не поверила ей, но сейчас мне больше всего на свете хочется, чтобы Колтон в это поверил.

– Нельзя жалеть о том, над чем ты не властен.

Он смотрит на свои колени, затем поднимает глаза к моим и всматривается в них, словно знает, есть что-то еще, текущее глубже, чем то, о чем мы сейчас говорим, но разглядеть это что-то не может, а я ему не показываю. Мы сидим на краю обрыва. Лететь далеко, и страховочной сетки нет.

– Тогда давай ни о чем жалеть, – предлагает он, уводя нас от этого ощущения. – Просто будем здесь и сейчас.

– Это твоя мантра?

– Типа того. – Колтон пожимает плечами. Хочет сказать что-то еще, но в кармане у него начинает звонить телефон. Достав его, он сбрасывает звонок.

– Разве тебе не нужно было ответить?

– Нет, это просто моя сестра.

– Стоило ответить, наверное. Утром она казалась немного встревоженной.

– Она всегда такая, – отвечает он. – Волнуется за меня.

Машет рукой – мол, большое дело, – но его взгляд, избегая встречаться с моим, переходит на воду.

– Знаю, она желает мне только добра, но это немного давит. Иногда мне кажется, что она до сих пор видит во мне беспомощного бедолагу.

Мы ненадолго замолкаем, и я вспоминаю фотографию, снятую, когда он впервые попал в больницу – бледный, но улыбающийся, он напрягает, согнув в локте, руку, а Шелби, стоя рядом, делает то же самое. Искоса я смотрю на него, на те же темные волосы и яркие зеленые глаза на загорелом лице.

– Я вижу совсем другое, – говорю ему.

– Да? – спрашивает Колтон с улыбкой.

– Да.

Он наклоняется ближе.

– И что же?

Глядя на него, я осознаю, каким прерывистым стало наше дыхание. Все образы в моей голове – и его, прежнего, и Трента – исчезают, и я остаюсь с Колтоном – здесь и сейчас.

– Я вижу… – Чуть отклоняюсь, чтобы расстояние между нами стало побольше. – Я вижу сильного человека. Который уже достаточно много знает о жизни. Который понимает, как это важно – взять и сделать свой день хорошим. – Сделав паузу, я смотрю на океан, потом снова поднимаю глаза на него. – Человека, который учит меня поступать так же. – Улыбаюсь. – И мне это нравится.

Мои слова вызывают у него улыбку.

– Так что, быть может, нам стоит продолжать в том же духе, – говорю я неожиданно для самой себя. – Делать каждый день лучше, чем предыдущий, и быть здесь и сейчас.

– Завтра?

– Или послезавтра.

– И тогда, и тогда.

У него снова звонит телефон.

– Черт, – говорит он. – Нам пора идти.

Далеко внизу о камни разбивается новая волна, посылая вверх соленую дымку, которая окутывает нас, размывая наше прошлое и то, о чем мы не хотим говорить. Мы задерживаемся в настоящем еще на пару минут, а затем собираем вещи и возвращаемся в наши раздельные миры.

 

После операции вам придется всю жизнь принимать медикаменты против отторжения пересаженного органа. Очень важно не делать перерывов в приеме и не менять дозировку без рекомендаций лечащего врача. Прекращение приема лекарств в конечном итоге приводит к отторжению органа.

Медицинский центр при Чикагском университете. Памятка для пациентов «Жизнь после трансплантации»

Глава 18

 

Когда я возвращаюсь домой, на дорожке стоит всего одна машина – Райан. Поднявшись на крыльцо, я замечаю ее у бассейна – лежащей на одном из шезлонгов с лицом, закрытым маминым кулинарным журналом. Подхожу, не зная, спит она или нет, и она, услышав мои шаги, приподнимает уголок журнала.

– Эй. Как урок каякинга?

Нормальный вопрос, но я улавливаю шутливую нотку. Она проверяет меня.

Сажусь к ней на шезлонг.

– Никак. Волны были слишком большими.

– И чем же ты занималась вместо?

– Ничем. Вернулась домой.

Она убирает с лица журнал, потом завязывает за спиной тесемки лифчика и садится.

– Да, но тебя не было целый день. Чем ты занималась до того, как вернулась домой?

– Мы… Я… – Спохватываюсь, но поздно.

– Ха. Я так и знала. – Улыбаясь, она выгибает бровь. – И кто он?

– Может, я была с кем-нибудь из друзей.

Райан смотрит на меня поверх солнечных очков.

– Когда ты в последний раз тусовалась со своими друзьями?

Я пожимаю плечами. И правда.

– Вот-вот. Ну так кто этот парень?

– Откуда ты знаешь, что это был парень?

– Угадала, – отвечает она. – По тому, как ты отпираешься, все понятно. Так что говори. Кто он?

Я отвечаю не сразу. Мне хочется рассказать ей о Колтоне и о сегодняшнем дне. О том, что я чувствовала, когда сидела рядом с ним на обрыве. Как это было и страшно, и волнующе одновременно. Я хочу, чтобы она дала мне совет. Как раньше, когда я заговаривала с ней о первых поцелуях с Трентом, или о нашей с ним первой ссоре, или о том, можно ли первой признаваться в любви, или готова ли я ему отдаться. О чем бы я ни спросила, у Райан всегда находился ответ.

Я хочу знать, что она скажет, если узнает правду. Хочу, но боюсь.

– Он, – начинаю я, с осторожностью выбирая слова и детали, – он инструктор, который учил меня плавать на каяке. Мы просто пообедали вместе, раз уж позаниматься сегодня не удалось. – Полуправда пополам с недомолвками.

– И-и-и… – Она выжидательно наклоняется.

– И потом я поехала домой.

В меня летит последний номер «Ешьте правильно», и я пригибаюсь.

– Ладно тебе. Расскажи мне хоть что-нибудь.

– Я уже рассказала.

Она бросает на меня укоризненный взгляд.

– Его зовут Колтон.

Райан машет – продолжай, продолжай, – и мне ужасно хочется рассказать ей больше.

Но вместо этого я пожимаю плечами.

– Не знаю, он… очень милый. Мы просто пообщались, и все.

– Это здорово. – Дотянувшись, она гладит меня по ноге. – Правда. Двигаться вперед – это хорошо.

«Двигаться вперед» звучит лучше чем «оправиться», и тем не менее я испытываю укол вины. Каким-то образом это, очевидно, отражается у меня на лице, потому что Райан меняет тему.

– По крайней мере, лучше того, чем сейчас занимаюсь я. – Она кивает на разбросанные вокруг журналы и фантики от конфет. – У него, часом, нет милого старшего брата?

– Только сестра, – отвечаю, не успев остановить себя, и, чтобы предупредить вопросы, быстро задаю свой: – У тебя все нормально? Ты кажешься какой-то…

Райан пожимает плечами.

– Вялой? Так и есть. Прямо сейчас я должна была быть на другом конце света, но вот она я. Вернулась домой. Валяюсь у бассейна, читаю мамины журналы и тусуюсь с бабушкой и ее «красными шляпками». Мне нравится с ними и все такое, но у них жизнь куда интересней моей, которая просто… печальна.

– А как же твоя доска визуализации и картины для портфолио? И пробежка сегодня утром. Я думала, ты настроилась начать все заново и завоевать мир.

Райан закатывает глаза.

– Знаю. Это называется «притворяйся и постепенно меняйся». – На миг она поджимает губы. – Очевидно, до второго пункта я пока не дошла.

– В смысле?

– В смысле, Итан бросил меня в аэропорту и улетел в Европу один, и теперь мне так…

Райан трясет головой, и я понимаю, что она заново прокручивает в памяти все, что произошло, но вместо того, чтобы опять разозлиться, с поникшими плечами переводит взгляд вниз.

– Мне так грустно.

Стоит ей договорить, и оно моментально проявляется у нее на лице, и я не могу поверить, что не замечала этого раньше.

– Я была влюблена в него. Сильно. – Она роняет взгляд на свою коленку. – Была и есть. – Снова трясет головой. – И меня это бесит, потому что он отнял мое сердце и растоптал. Я не должна любить его. Это не чувство, а какое-то… наваждение. Словно мир взял и обрушился прямо передо мной, понимаешь?

Киваю. Да, я понимаю. Лучше, чем кто бы то ни было.

– О господи, извини. Это был идиотский вопрос.

– Вовсе нет, – говорю я. – Все… все нормально. Тебе необязательно со мной осторожничать. Вообще, мне даже нравится твоя идея с притворством. Заново начинать бегать больно, но и приятно тоже.

– Это точно, – соглашается Райан, но вид у нее по-прежнему немного потерянный.

– Тогда, может, давай притворяться вместе? И продолжать бегать.

Райан обдумывает эту мысль, и в ее глаза возвращается искорка.

– Я за. Но сначала нам надо выбраться из дома и купить побольше шоколада. И, наверное, новую одежду для пробежек, раз уж мы решили притворяться по-настоящему. А то твоими старыми шортами никого не обманешь.

Я швыряю в нее журналом.

– Это мои любимые шорты. Они у меня сто лет.

– Да, но в интересах движения вперед тебе пора обзавестись новыми любимыми шортами.

Мы отправляемся в город. Райан за рулем, что всегда и весело, и пугает. Все почти как раньше – грохочет музыка, сестра рядом поет. Почти, потому что сейчас оно лучше, ближе, словно мы с ней теперь заодно. Мы совершаем набег на «Таргет», как делали до того, как Райан уехала в колледж, и, захватив в «Старбаксе» по стаканчику кофе, бродим по магазину, рассматривая и нужное, и ненужное, все подряд. И домой я возвращаюсь с полностью обновленным гардеробом спортивных вещей – спасибо Райан и ее деньгам, оставшимся от сорванной поездки.

Поднявшись к себе, я вытаскиваю все из пакетов и раскладываю на кровати – и, как и обещала Райан, чувствую при виде новой одежды прилив мотивации. Проверяю телефон в пятидесятый раз, но сообщений от Колтона нет. Ужинать еще рано, и я, чтобы убить время, ухожу к столу, открываю лэптоп и захожу к Шелби, надеясь увидеть в ее блоге что-то новое, какие-нибудь новые его фотографии, цитату или рассказ о нем, но вверху по-прежнему висит старый пост в честь обследования, проведенного через год после операции.

«Всем нашим друзьям и близким. Мы очень благодарны вам за поддержку. Это был непростой год, но Колтон прошел обследование на отлично и наконец-то начал привыкать ко всем своим препаратам…»

Я вспоминаю контейнер с таблетками и то, как Колтон принял их тайком от меня. Сижу неподвижно, а потом печатаю в окошке поисковика: «Препараты после трансплантации сердца». Через секунду появляются тысячи ссылок, в основном на медицинские журналы и статьи, которые я вряд ли пойму, но потом в самом низу я замечаю выдержку из какого-то форума о трансплантации. «Вы обменяли смерть на пожизненный прием медикаментов…»

Кликаю на цитату, и она приводит меня к сообщению от сорокадвухлетнего пациента, пережившего трансплантацию сердца. И вот, что он пишет дальше:

«Не поймите меня превратно. Я согласился бы на этот обмен и во второй, и в десятый раз. В моем возрасте я могу с этим справиться. Есть ограничения. Медицинские и физические. Как бы вам ни хотелось повторить те риски, на которые вы шли, когда были молоды и здоровы, нельзя забывать одну вещь: вы больше не можете себе этого позволить. Неважно, надоело ли вам, или вам не нравится принимать лекарства, потому что из-за них вы чувствуете себя больным. Неважно, есть ли у них серьезные побочные эффекты. Отныне это часть вашей жизни, как и обследования, биопсии и проверка веса, давления и частоты пульса. Это не только дар, но и огромная ответственность. И если не найдется способ принять ее, то в опасности окажетесь и вы, и ваш трансплантант. Вы обязаны беречь себя и осознавать свои ограничения.»

Я думаю о Колтоне. О том, каким здоровым он кажется со стороны. И сильным. Но возможно и у него есть ограничения, которые я не замечаю или о которых мне неизвестно. И во мне возникает желание быть осторожной с ним – как просила меня медсестра, как просила Шелби, пусть и не вслух. Я начинаю чувствовать ответственность за его сердце – и причин тому больше, чем только одна.

 

Значение имеют лишь те ритмы, которые лежат в основе самой жизни. Движения плода от зачатия до рождения; диастолы и систолы сердца; каждый человеческий вдох; приливы и отливы в ответ на притяжение Луны и Солнца; смена сезонов – именно это определяет время, а не конечные секунды, бегущие на часах, и не календарные дни. До самого конца жизни мы обитаем в потоке времени.

Аллен Лейси «Притягательный сад: Садоводство для чувств, ума и духа»

 

Глава 19

 

После той, самой первой, пробежки мы с Райан стали по очереди выбирать маршрут. У родителей на работе завал, маме трудно справляться одной, поэтому папа вернулся к своему обычному графику, и теперь мы бегаем только вдвоем. То вверх, то под горку мимо виноградников, или друг за другом по тропке до оврагов, где текут, скрытые папоротником и ядовитым плющом, узенькие ручьи. Иногда мы разговариваем, но чаще всего есть только мы и утро, ритм наших ног, дыхание, удары сердца и жжение в мышцах и легких, вспоминающих, как это: жить.

Потом Райан уходит к бабушке рисовать, а я уезжаю на побережье. И где-то по пути становлюсь той Куинн, которую знает Колтон.

Мы начинаем встречаться каждый день у обрыва, где впервые плавали на каяке – затем, наверное, чтобы не пересекаться с Шелби. Словно я его тайна, а он – моя. Я стараюсь не думать об этом, и, когда мы вместе, это легко. Он показывает мне свои любимые места, укромные бухты и прибрежные тропы, места, хранящие воспоминания о его детстве. Так я начинаю узнавать его. Мне не нужно задавать никаких вопросов, потому что так он показывает мне свое прошлое – той стороной, которую хочет, чтобы я знала. Без больничных коек, кислородных трубок и пластиковых контейнеров с таблетками.

Я начинаю втягиваться в ритм наших дней. Во времени словно появляются окна, чтобы мы могли побыть под солнцем или на воде. Я стараюсь быть осторожной. Стараюсь помнить об ограничениях, которые у него наверняка есть. Когда мы вместе, оно, похоже, всего одно: его зависимость от лекарств. Я стараюсь предугадать этот момент. Когда мне кажется, что Колтону пора принять новую дозу, я перевожу внимание на что-нибудь, что оказывается под рукой: на растущие вдоль тропинок цветы или на пеликанов, которые, выстроившись в линию, скользят над поверхностью океана в поисках ракушек, выброшенных на песок. Я стараюсь предоставить ему несколько минут наедине с собой, чтобы он смог сделать то, что не хочет делать передо мной.

Я узнаю́ от него все, что он хочет мне показать, через детали, на которые он указывает, и вещи, о которых он говорит. Я узнаю́, что он восхищается своим отцом, но самые близкие отношения у него – с дедом, который передал ему свою любовь к морю и множество старых моряцких легенд. Он знает все до единого созвездия на небе и все мифы, что за ними стоят. И он на самом деле думает, что каждый новый день может быть лучше, чем предыдущий.

Мне кажется, что и он меня узнаёт. Мало-помалу я открываюсь ему, даже не дожидаясь, пока он о чем-нибудь меня спросит. Рассказываю ему о наших с Райан пробежках, о бабушке с ее «красными шляпками». Признаюсь, что не знаю, что ждет меня впереди. И что мне нравится то, что мы сейчас делаем. И что я хочу продолжать.

И между нами струится ток, расцветающий, нарастающий и в мгновения тишины, и когда мы громко хохочем тоже. Я замечаю это, когда мы встречаемся взглядами, и он улыбается, слышу в том, как он произносит мое имя. Чувствую всякий раз, когда наши руки, плечи или ноги случайно соприкасаются. Мне кажется, он тоже все это чувствует, но что-то понуждает его сдерживаться. Не знаю, ради меня или ради него самого, но мы, Колтон и я, танцуем друг вокруг друга, словно под властью магнитного притяжения, которое с каждым днем делает нас ближе.

В один из дней, наплававшись вместе и пообедав, я признаюсь, что хотела бы научиться серфингу, и в тот же день мы начинаем с основ. Колтон толкает меня в волну снова и снова, крича, чтобы я вставала, и радуясь каждый раз, когда я встаю – пусть я и падаю в следующую секунду. Мы повторяем все заново, пока у меня, наконец, не начинает чуть-чуть получаться. Я подплываю к волне, гребу изо всех сил, а потом чувствую его легкий толчок, которого мне хватает, чтобы ее поймать. На сей раз, когда он кричит, чтобы я встала, у меня получается удержать равновесие и прокатится на волне до самого конца. Ощущение настолько потрясающее, что я готова остаться в воде навсегда, и мы плаваем и серфим до самого вечера, пока мои руки не устают так сильно, что я еле-еле могу их поднять.

Позже мы сидим на волнорезе, а наши доски покачиваются рядом на блестящей поверхности воды. Дневной ветер стих, загорающие начали расходиться, кроме тех, кто остался посмотреть на закат. Солнце висит над водой тяжело и низко. Я чувствую на себе взгляд Колтона, пока смотрю, как оно ползет вниз, и оборачиваюсь к нему.

– Что? – спрашиваю, смутившись.

Усмехнувшись, Колтон ступней рисует на воде кружок.

– Ничего, просто… – Его лицо становится серьезным. – Знаешь, сколько дней я мечтал о том, когда смогу сделать хотя бы это? Я…

Он продолжает говорить, но я не слышу его, потому что в голове у меня прокручивается одно. Сколько дней, сколько дней…

Внезапно я чувствую себя так, словно меня уносит в открытое море. Я понятия не имею, сколько дней прошло после смерти Трента. Я не знаю, когда я перестала считать. Я не знаю, когда отпустила то, что приковывало меня к моей скорби, которая изо дня в день служила мне наказанием за то, что тем утром я не пошла вместе с ним, за то, что не была с ним на дороге, за то, что не смогла ни спасти его, ни попрощаться. И сейчас я даже не знаю, сколько с тех пор прошло дней.

Я сбилась со счета. Я опять подвела его.

– Мы можем уйти? – говорю я резко. – Пожалуйста. – Мне больно. Старое, привычное чувство стягивает мне грудь, и я не могу дышать.

– Ты разве не хочешь подождать? Вдруг мы ее увидим.

– Кого? – Я потеряла нить разговора и не понимаю, о чем он. Я не могу нормально вздохнуть, мои легкие разучились дышать.

– Зеленую вспышку. – Колтон показывает на солнце, которое наполовину ушло за горизонт.

– Что?

– Зеленую вспышку, – повторяет он. – Гляди. Когда солнце садится в воду, то в последний момент, если повезет, можно ее увидеть. Предположительно. – Он улыбается. – Раньше дед водил нас смотреть на закат и каждый раз рассказывал старую байку о том, что, если увидеть зеленую вспышку, то научишься заглядывать в людские сердца. – Колтон проводит пальцем по воде и негромко смеется. – Он клялся, что один раз видел ее. Мол, именно поэтому он всегда знает, кто о чем думает.

Заглядывать в людские сердца.

Мое сердце колотится, полное правды, лжи и недомолвок. Всего того, что я не хочу показывать Колтону и скрываю от самой себя.

– Смотри внимательно. – Он снова показывает на горизонт. – Она длится всего один миг.

Мы оба поворачиваемся обратно к солнцу, ярко-оранжевему шару, тонущему в океане, который сияет золотом под его лучами. Будто ускорившись, оно исчезает в воде все быстрее. Я начинаю паниковать. Хочу отвернуться. Хочу, чтобы и Колтон отвернулся тоже. Я знаю, это всего лишь байка, но когда солнце скользит вниз, задерживаю дыхание и в последний момент смотрю на Колтона. Он сидит, не двигаясь, с глазами, прикованными к горизонту.

А потом солнце исчезает.

Он вздыхает.

– Сегодня зеленой вспышки нет.

На секунду я встречаюсь с ним взглядом, потом отворачиваюсь к пустому участку неба, где солнце только что чуть не раскрыло мои секреты, и это все, что я могу сделать, чтобы не заплакать.

У себя в комнате, за закрытой дверью, я больше не могу сдерживаться. Трясущимися руками снимаю со стены календарь и сажусь вместе с ним на пол. Как я могла сбиться со счета? В какой из дней я проснулась и не произнесла мысленно новое число? В какой из вечеров я впервые заснула без мысли о Тренте?

Я перелистываю месяцы к дате, которую мне не забыть никогда – к Триста шестьдесят пятому дню. Ставлю палец на следующий за ним квадратик, но меня сотрясает всхлип, отпуская слезы, которые я кое-как сдерживала всю дорогу домой. В животе разливается чувство вины.

Как я сбилась со счета?

Вытирая глаза, я пытаюсь сосредоточиться на сетке пустых квадратов – на днях без Трента, которые я продолжала считать, потому что это был единственный крошечный способ сохранить с ним связь, всегда знать, как давно это было, и мне нужно снова…

– Что ты делаешь? – спрашивает Райан. Я даже не услышала, как она зашла. Едва увидев, в каком я состоянии, она садится на коленки напротив. – Что случилось?

Уронив календарь, я всхлипываю, спрятав лицо в ладонях.

– Куинн, эй, ты чего? – Ее голос полон сочувствия, и от этого все становится еще хуже.

Я поднимаю голову и смотрю на нее.

– Я… – На меня обрушивается новая волна слез. – Я не знаю, сколько дней прошло с тех пор, как он умер, я сбилась со счета и теперь не могу вспомнить, и мне надо… – Глотаю воздух, меня опять сотрясают рыдания, и я роняю лицо в ладони.

Вокруг меня обвиваются руки Райан, и я чувствую, как мне на макушку опускается ее подбородок.

– Ш-ш-ш… все хорошо. Все хорошо, – повторяет она, и мне хочется ей поверить, но она не представляет, каково мне сейчас. – Тебе не нужно продолжать считать, – говорит она мягко.

Вместо ответа я плачу, уткнувшись ей в грудь.

– Не нужно, – повторяет она, мягко высвобождаясь, чтобы взглянуть на меня. – Это не будет значить, что ты стала меньше скучать по нему, или что все, что у вас было, стало неважно.

Я сжимаю губы, трясу головой. Она столько всего не знает.

– Не будет, – говорит она уже тверже. – Все идет, как идет. Как должно идти. Тебе можно чувствовать меньше боли. Тебе можно опять быть счастливой. – Она замолкает. – Тебе можно снова начать жить. И это не предательство по отношению к Тренту. Он бы сам этого хотел.

При его имени из моих глаз вновь брызжут слезы.

– Так из-за чего все это? – спрашивает она. – Оттого, что ты забыла считать, или из-за Колтона? Потому что последние две недели вы видитесь каждый день, и знаешь, что? Ты стала счастливой. И тебе не нужно испытывать из-за этого чувство вины.

– Но это же…

– Это хорошо, – говорит Райан.

Я хочу верить ей и верю – отчасти. Часть меня знает, что она права, потому что отрицать то, как я чувствую себя рядом с Колтоном, – невозможно. Как нельзя отрицать чувство вины, которое маячит поблизости в каждую нашу встречу. Мне кажется, что таким образом я предаю Трента. И Колтона тоже, скрывая от него свой секрет. Я смотрю на календарь передо мной. Пустые квадратики – это дни, которые были такими же пустыми, пока я не повстречала его.

– Эй. – Райан сжимает мое плечо. – У тебя еще не раз будут такие моменты и дни, когда все будет опять на тебя наваливаться, и это нормально. Но еще у тебя будут дни, много-много, когда тебе будет хорошо, и это тоже нормально. – Она заправляет волосы мне за ухо. – Хочешь верь, хочешь нет, но однажды ты даже влюбишься снова. Только ты должна этому открыться.

Она пытается перехватить мой взгляд, но я продолжаю упорно смотреть на календарь у себя на коленях.

– Вы очень любили друг друга, но впереди у тебя целая жизнь. Ты должна знать, что Трент был бы не против, чтобы ты испытала это еще раз.

Я киваю, будто она права, и вытираю со щек слезы. Смотрю ей прямо в глаза и говорю:

– Я знаю.

Но не потому, что поверила ей. А потому, что хочу остаться одна. Потому что, если бы Трент увидел меня сейчас, то, мне кажется, он вряд ли был бы не против.

 

Твое видение станет ясным, только если ты сможешь заглянуть в свое сердце. Кто смотрит в себя – пробуждается.

Карл Юнг

 

Глава 20

Я уже не сплю, когда на тумбочке начинает жужжать телефон. Я знаю, что это Колтон звонит пожелать мне доброго утра и составить планы на день, но не решаюсь ответить. Вчера я не объяснила, почему так резко ушла, а он не стал спрашивать, но я знаю, история с моими мини-срывами и его молчанием долго продолжаться не сможет. Рано или поздно он попросит какого-то объяснения, и я не представляю, что тогда делать. Телефон замолкает, затем раздается сигнал, и звонок уходит на автоответчик.

– Куинн? – Стук в дверь. – Ты там проснулась? – Это папа.

– Да, я встала, – говорю достаточно громко, чтобы он услышал. – Заходи.

Сажусь, и папа открывает дверь, но не заходит. Просто стоит на пороге в спортивной одежде, что странно. Сегодня ведь будний день.

– Доброе утро, солнышко. Пора отправляться на пробежку.

– А где Райан? – После вчерашнего эпизода с календарем мне немного боязно с нею встречаться.

– Ушла рисовать, – говорит папа, и я испытываю мимолетное облегчение. – Осталось всего несколько дней на то, чтобы отправить портфолио. Она, похоже, настроена очень серьезно. Собрала все свои принадлежности и сказала до вечера ее не ждать. – Он пожимает плечами. – Как бы то ни было, мне оставили четкое указание побыть сегодня твоим временным партнером по бегу.

– А как же работа?

– Взял выходной – одно из преимуществ быть своим собственным боссом. – Он хлопает в ладоши. – Давай собираться.

Я киваю, но не встаю. Календарь по-прежнему лежит на полу, и я по-прежнему не знаю, сколько прошло дней. Вчера, как только Райан ушла, я рухнула в кровать, не в состоянии заниматься вообще ничем, не говоря уже о том, чтобы считать дни.

– Сколько энтузиазма, – произносит он, и выражение его лица немного тускнеет.

Я сразу чувствую себя ужасно.

– Извини, просто я… – Я все еще не отошла после вчерашнего. Внутри меня – странная тяжелая пустота. – Я сегодня не в настроении бегать.

Тогда папа заходит и садится в ногах кровати.

– А может пробежимся позавтракать? Давай. Вот он, наш шанс. Тебя в последнее время не застать дома, а мне хочется послушать новости. За беконом. С яйцами. И густой подливкой. И плюшками.

– Тебе же нельзя.

– За беконом из индейки. С нежирной подливкой. – Он дергает меня за ногу. – Идем. Развлеки немного своего старика.

И я, улыбнувшись, сдаюсь. Я и впрямь слегка голодна. И мы действительно давно не общались.

Мы садимся на наше старое место – в кабинку, куда раньше садились всегда. Раньше завтрак с папой в кафе был, как и бег, нашей традицией, потом, когда его бизнес пошел в гору, мы стали завтракать вместе только по особым поводам, а потом совсем перестали. Я не помню, когда мы заходили сюда в последний раз, но в маленьком провинциальном кафе все осталось по-прежнему. Папа склоняется над щербатой чашкой, закрывает глаза и вдыхает аромат кофе с таким видом, словно это самый лучший запах на свете.

– Так что у тебя нового? – Он делает глоток кофе. Смакует его. – Ты теперь все время пропадаешь на пляже.

Я киваю.

– Там интересно.

– Райан говорит, ты стала такая быстрая. Говорит, ей приходится попотеть, чтобы не отставать. – Он снова прихлебывает кофе.

– Неужели? – Я улыбаюсь. Она бы скорее застрелилась, чем призналась в этом передо мной. – Забавно, потому что мне она говорит, что я могу лучше.

Папа смеется.

– Может, и можешь. Твоя сестра что видит, то и говорит. – Он замолкает и, поставив кофе на стол, открывает меню.

Я думаю о вчерашних словах Райан, о том, что мне не нужно считать дни или чувствовать себя виноватой из-за Колтона. Мне очень хочется ей поверить, но это сложно, учитывая, что она не знает полной картины.

Папа закрывает меню, кладет поверх него руки, и я понимаю, что наш завтрак грозит обернуться чем-то более серьезным. Напрягаюсь и жду, надеясь, что она не рассказала ему ни о Колтоне, ни о том, что случилось вчера.

– Я вот что подумал, – начинает он, без особого успеха пытаясь говорить небрежно. – Если хочешь, запишись на пару курсов в наш колледж – ну, чтобы тебя взяли в их команду по кроссу. Тренер будет счастлив заполучить тебя. Он прямо так и сказал.

– Что? – Изумление помогает мне скрыть облегчение. – Ты разговаривал с ним обо мне?

– Не я. Райан.

– Вау. Я что, ее летний проект?

– Нет, – говорит папа, – просто ей хочется видеть тебя счастливой. А бег, похоже, и есть одна из тех вещей, которые приносят тебе счастье. – Он ненадолго замолкает. – Как и пляж и тот, с кем бы ты ни проводила там время. Может, с тем самым симпатичным местным пареньком?

Снова занервничав, я утыкаюсь в меню.

– Райан и об этом тебе рассказала?

– Нам с мамой и без Райан все видно. И это хорошо, Куинн, это…

– О боже. – За папиной спиной, через две кабинки от нас, я замечаю знакомый профиль.

– Дочка, это совершенно нормально…

Я качаю головой и подбородком указываю ему за спину, потому что говорить не могу.

Обернувшись, он тоже ее видит, но вместо того, чтобы на секунду оцепенеть, как я, откладывает салфетку, встает и идет маме Трента навстречу. Они здороваются, обнимаются, и пусть мне не слышно, о чем они говорят, но я вижу, как папа показывает на меня, после чего они вдвоем подходят к нашему столику. Я встаю, внезапно устыдившись того, что давно не заходила ее проведать.

– Куинн, милая, – восклицает она, раскрывая объятья. – Я так рада тебя видеть!

– Я вас тоже, – отвечаю, и это правда, если не принимать в расчет первоначальный шок.

Он обнимает меня так долго и так крепко, что мне становится немного неловко. Потом отодвигает меня, взяв за плечи.

– Дай взглянуть на тебя. Ты прекрасно выглядишь!

– Спасибо, – отвечаю. – Вы тоже.

Я не обманываю. Извечные темные круги исчезли из-под ее глаз, волосам вернулся цвет, и она даже сделала макияж. И почти стала похожа на себя прежнюю во времена, когда подшучивала над нами, застав нас за поцелуями, или одинаково переживала и за меня, и за Трента во время наших спортивных соревнований. Но только почти.

– Спасибо, – произносит она. – Я теперь стараюсь почаще выходить, работаю волонтером то тут, то там. Чтобы чем-то занять себя. Ты понимаешь, – прибавляет она с ноткой печали.

Папа старается сохранить легкость беседы.

– Куинн тоже нашла себе занятие, – говорит он. – Снова стала бегать, берет уроки каякинга…

Он делает паузу, передавая слово мне. Я молчу. «Нашла себе занятие» похоже на иносказательное «оправилась», и мне кажется, что признаваться в этом бесчувственно по отношению к маме Трента, пусть она и сказала то же самое минуту назад.

Склонив голову набок, она кладет мне на щеку ладонь.

– Милая, это замечательные новости, правда. А что у тебя с учебой?

Папа откашливается, и я неожиданно для себя самой заговариваю, не желая, чтобы ему приходилось отвечать за меня:

– Я пока не решила точно, но осенью, наверное, запишусь в колледж – на пару курсов, чтобы можно было бегать за них.

И чувствую рядом папину улыбку.

Мама Трента снова обнимает меня.

– Ох, Куинн, это просто здорово. – Она крепко сжимает меня и произносит рядом с моим ухом уже тише: – Трент был бы рад за тебя, так рад.

Я вспоминаю, как провела первые четыреста дней после его смерти, и впервые задумываюсь, что бы он сказал, увидев меня тогда. И я не знаю, почему – то ли из-за смены точки зрения, то ли из-за искренности в ее голосе, – но я ей верю. Мне кажется, если б он мог увидеть меня сейчас, он и впрямь хотел бы, чтобы я чем-то занималась, строила планы и… снова начала жить.

– Ладно, – говорит она. – У меня назначена встреча, так что мне нужно бежать, но мне было очень приятно повидать вас обоих.

Она обнимает меня напоследок, и папу тоже, а потом, перед тем как уйти, прощается с нами, и я слышу в ее словах нечто большее. Нечто более окончательное, что все предыдущие наши прощания. И пусть мне немного грустно, я понимаю, почему оно так. Мы навсегда останемся связаны памятью о Тренте, но время постепенно растянет эту связь, и она – я уже это чувствую – неизбежно станет слабее.

Когда она выходит за дверь, папа поворачивается ко мне.

– Ты как? А то это было… неожиданно.

– Нормально, – отвечаю я честно.

– Хорошо. – Он обнимает меня за плечи. – Ну что, давай доедать наш завтрак?

Мы садимся обратно за столик, и что-то во мне расслабляется. Настолько, что я немного рассказываю папе о Колтоне: о прокате каяков, который держит его семья, о пещере и о том, как мне было страшно туда заплывать, о нашем пикнике на обрыве. Мне приятно говорить о нем вслух. Приятно больше не держать его в тайне, отделенным от этой части моей жизни. Я так увлекаюсь деталями, что не сразу замечаю, что папа, слушая меня, улыбается.

– Что? – спрашиваю я, внезапно смутившись.

– Ничего, – качает головой он. – Просто он, похоже, такой парень, с которым хорошо быть рядом. С которым тебе хорошо быть рядом.

Я улыбаюсь.

– Да. Так и есть.

Я сразу начинаю скучать по Колтону и вдруг понимаю, что сегодня первый за долгое время день, когда мы с ним не виделись. Я даже не успела прослушать его сообщение.

Вернувшись домой, я закрываюсь у себя в комнате и, включив автоответчик, жду, когда зазвучит его голос – с его обычной интонацией, словно он улыбается, пока говорит.

– Привет и доброе утро. Ты, наверное, уже встала и бегаешь с сестрой по холмам. Я знаю, мы вроде как собирались прокатиться по побережью, но я… я забыл, что мне нужно уехать на один день, забрать кое-что для проката, так что придется нам перенести это на другой раз. А теперь хорошая новость. Завтра вечером я вернусь, и ты обязательно должна приехать посмотреть на салют, если сможешь… если захочешь. – Он замолкает. – Я очень хочу, чтобы ты приехала. – Еще одна пауза. Потом смущенный смешок. – В общем, позвони, как получится, и хорошего тебе дня, ладно? Завтра увидимся. Я надеюсь.

Я проигрываю сообщение заново, слушаю его голос во второй, потом в третий раз, и, думая о том, как увижу его, тоже начинаю надеяться. Что, чем бы ни было то, что есть между нами, оно может стать чем-то бóльшим. Что мы можем стать чем-то бóльшим.

 

Нет голоса верней, чем голос сердца.

Лорд Байрон

 

Глава 21

 

За все время нашего общения я ни разу не была у Колтона дома, но сегодня вечером он попросил меня встретиться с ним именно там. Мне не нужно проверять адрес потому что, завернув за угол, я сразу вижу его автобус, припаркованный у открытого гаража. Дом Колтона выделяется среди ряда белых современных домов, и первая моя мысль: таким и должен быть его дом. Он стоит поглубже на участке, чем все остальные, и с фасадом, обшитым дранкой, выглядит более уютным и обжитым, чем окружающие дома с их строгими линиями и холодным экстерьером. По периметру лужайки высажены яркие тропические цветы, а на перилах балкона на втором этаже развешены полотенца и гидрокостюмы.

Сбавив скорость, я паркуюсь на тротуаре через дорогу, и, когда вижу Колтона, как он идет к гаражу и забрасывает в автобус стопку полотенец, меня окатывает небольшая волна нервозности. Он уже готов вернуться обратно в дом, как вдруг замечает меня и поворачивает мне навстречу. Я делаю глубокий вдох, прежде чем выбраться из машины, но волнение все растет – из-за того, что прошел день, с тех пор как мы виделись, из-за того, что я никогда еще не была у него дома. А может оттого, что Райан заставила меня надеть ее платье. Или оттого, что обычно в это время я уже возвращаюсь домой. Вечером все воспринимается совсем по-другому.

– Вау, – выдыхает Колтон, встречая меня на полпути, – ты выглядишь… просто вау.

– Спасибо… кажется, да? – говорю я, мысленно благодаря Райан.

– Прости. Конечно, это был комплимент. – Он смотрит в землю, и я, заметив, как в его глазах вспышку смущения, улыбаюсь.

– Ты тоже выглядишь «вау». – Я показываю на его уже привычную мне униформу из футболки и бордшорт. И пусть он смеется, но это правда. Мне нравится, как футболка облегает его плечи, а ее темно-зеленый цвет подчеркивает его загар и цвет его глаз.

– Спасибо, – говорит он. – Стараюсь.

Мы стоим в сумерках посреди улицы и, окруженные вечерним воздухом, неотрывно глядим друг на друга, пока наш маленький момент не нарушает выехавшая из-за угла машина.

Колтон кивает в сторону гаража.

– Я только погружу каяк, и можно ехать. – Он окидывает меня взглядом, пока мы идем по дорожке. – Ты ведь захватила купальник?

– Да, он в машине. Взять?

– Угу. Вообще, если хочешь, можешь надеть его здесь, чтобы не заниматься этим на парковке.

Хотя к этому времени я уже наловчилась переодеваться, завернувшись в полотенце, хорошо, когда есть возможность этого не делать, поэтому я ухожу к машине и забираю купальник. Когда я возвращаюсь к гаражу, Колтон устанавливает на крыше автобуса каяк.

– А где…

– Можешь воспользоваться нашей ванной, – отвечает он через плечо, проталкивая каяк на стойки у себя над головой. – Вниз по коридору, последняя дверь слева.

– Окей, – говорю я рассеянно, но никуда не ухожу.

Мой взгляд притягивает узкая полоска кожи, показавшаяся между поясом его шорт и краем футболки, когда он тянется вверх, чтобы закрепить каяк. Она намного светлее кожи его лица или рук, и я знаю, почему. Колтон никогда не снимает футболку. Я ни разу не видела его без нее, поэтому можно только догадываться, как выглядит теперь его шрам, всегда скрытый гидрокостюмом, рашгардом или футболкой.

Он перехватывает мой взгляд и улыбается, а потом опускает руки, пряча то, что пока не готов показать.

– Тебя проводить?

Да, думаю я.

– Нет, – отвечаю. – Я сама. – Захожу в дом. Отпускаю дыхание.

В коридоре темно, только из-за полуоткрытой двери справа тянется полоса света. Я уже собираюсь пройти мимо нее к ванной, как вдруг что-то привлекает мое внимание.

Я останавливаюсь напротив – нерешительно, я ведь в чужом доме, – потом, с чувством еще большей вины, оглядываюсь, проверяя, не пошел ли Колтон за мной. Но позади никого нет, видна только закрытая дверь гаража. Любопытство перевешивает, и я осторожно нажимаю на дверь.

И ахаю.

Все стены комнаты закрыты полками, на которых стоят бутылки разных форм и размеров, и в каждой из них плывет окруженный стеклом корабль. Та, что я увидела из коридора – самая большая, почти как ваза, а внутри нее – корабль с высокими мачтами и множеством парусов, натянутых невидимым ветром. В остальных – корабли поменьше, парусники, и другие суда, названий которых я не знаю. Одни бутылки округлые и совершенно прозрачные, другие квадратные, третьи сделаны из толстого, мутного от пузырьков стекла, и потому кораблики, смутно виднеющиеся за ним, напоминают мираж.

Не в силах совладать с собой, я захожу в комнату и беру одну из бутылочек в руки. Внутри нее – корабль, похожий на пиратское судно, с оборванными черными парусами, которые выглядят так, словно развеваются на ветру. Я кручу бутылку в руках, потом, подняв ее над головой, изучаю дно, чтобы понять, как корабль попал внутрь.

– Он называется «Эссекс», – доносится сзади голос Колтона, и я подскакиваю на месте. Открываю рот, чтобы как-то оправдаться, бутылка кувыркается у меня в руках, и я скорее ставлю ее на полку. Мне ужасно, ужасно, ужасно стыдно. Колтон осторожно снимает бутылку с полки и держит ее между нами.

– Прости, – бормочу я. – Я не собиралась любопытничать. Шла в ванную, но увидела за дверью все эти корабли и просто не смогла… Это твоя комната?

Колтон смеется, затем ставит бутылку на место и оглядывает стены со всеми их бутылочками и кораблями.

– Да.

Я тоже оглядываюсь, но рассматриваю не только корабли, но всю комнату. Стол, на котором ничего нет, кроме нескольких семейных фотографий в рамках и лампы на выдвигающейся ножке. Его кровать, аккуратно застеленную простым синим покрывалом. Надпись, старомодным шрифтом выведенную на стене над изголовьем кровати. Это цитата, и она кажется мне смутно знакомой. Кораблю безопасно в гавани, но не для этого строят корабли.

Мой взгляд доходит до тумбочки, на которой рядом со стопкой книг стоит бутылка воды и два ряда оранжевых пузырьков с таблетками. Я отворачиваюсь, зная, что он не захотел бы, чтобы я их увидела, и снова смотрю на корабли.

– Ты их коллекционируешь?

Колтон откашливается – занервничав, а может, смутившись, сложно сказать.

– Вроде того. В смысле, я сам их сделал.

– Сам? – Их, наверное, сотни, расставленных в четыре ряда по всем четырем стенам его комнаты. – Все до единого? Ничего себе.

– Да, но обычно я никому о том не рассказываю. – Он улыбается, но глядит не на меня, а, как и я, на бутылки. – Уж очень стариковское хобби.

Не удержавшись, я прыскаю.

– Никакое не стариковское, – говорю, но звучит не очень-то убедительно. Потому что, наверное, это и правда так.

Колтон поворачивается ко мне.

– Нет, правда. Это дедушка меня научил. Несколько лет назад. – Он замолкает, оглядывая заключенные в стекло корабли. – Он называл их «бутылки терпения». Раньше, когда моряки на много месяцев уходили в море, они мастерили такие поделки из всего, что попадалось под руку на корабле. Ну, чтобы скоротать время.

Я наблюдаю за тем, как он их рассматривает, как улыбка чуть-чуть соскальзывает с его лица, и все, что он сказал, складывается в моем сознании воедино – «несколько лет назад», «бутылки терпения»…

– У меня раньше было много времени, – сообщает он, – и дедушка, видимо, решил, что это наилучший способ его скоротать. Как-то раз он принес мне набор с деталями, положил его на стол, и мы вместе строили корабль, пока не закончили. – Он смотрит на кораблик, который держит в руках, и теперь опять улыбается. – Его ты и выбрала. Самый первый сделанный мной корабль.

– Можно? – спрашиваю я, протягивая руку к бутылке.

Он передает ее мне, и я подношу бутылку к глазам, разглядывая кораблик с его крошечными парусами.

– Как ты помещаешь их внутрь?

– Волшебство, – отвечает он.

Я толкаю его плечом в плечо, и соприкосновение отдается во мне легкой дрожью.

– Ну правда. – Пытаюсь говорить серьезно. – Как ты это делаешь?

Колтон поворачивается ко мне лицом и осторожно кладет ладони поверх моих, так что теперь мы держим бутылку вместе в разделяющем нас тесном пространстве. Он смотрит на меня поверх изгиба стекла, согревая мои ладони теплом своих рук.

– Строишь кораблик снаружи бутылки в сложенном виде. Потом помещаешь его внутрь и надеешься, что все было сделано правильно. Тянешь за веревочку, чтобы поднять мачты и паруса, и, если тебе повезет, происходит чудо. Они поднимаются и начинают жить.

Замолчав, он опускает глаза на кораблик за толстым стеклом, а я не могу отвести взгляд от него самого. Как наяву я вижу, как он сидел в этой комнате вместе со своим дедом, худой и бледный, как на фотографиях, и терпеливо строил один маленький корабль за другим в ожидании, когда с ним самим произойдет чудо. В ожидании того, что поможет ему самому подняться и снова начать жить.

– Это не сложно, – произносит он после долгого молчания. – Просто оно хрупкое, вот и все.

Хрупкое.

Это слово цепляет меня, напоминая о том, что говорила о сердце Колтона медсестра.

– Они такие красивые, – говорю я. – Ты еще делаешь их?

Он на секунду отводит взгляд, потом вновь смотрит мне в глаза и улыбается.

– Нет. Это было… – Он останавливается, видимо, спохватившись. – Нет смысла строить кораблики, которые никогда не увидят океан, когда ты можешь каждый день видеть его своими глазами.

Щелкает выключатель, и я понимаю, что наш разговор – тот, что происходит здесь, в его комнате – закончен.

– Кстати об океане, – говорит он. – Хорошо бы нам выехать, чтобы не пропустить салют.

– Хорошо, – говорю я. – Я только переоденусь.

Но, еще не готовая уйти, замираю – и касаюсь его, его груди. Легко. Осторожно.

Хрупкое, думаю я.

Но он не ощущается таким под моей ладонью. Ничуть. Сквозь все разделяющие нас слои – его рубашку, шрам, который она скрывает, твердую поверхность его груди – я почти ощущаю ровное, отчетливое биение его сердца.

Мое собственное сердце пропускает удар, и внезапно меня притягивает к нему на шаг ближе. Долгое мгновение, которое само по себе тоже кажется хрупким, мы стоим вот так, замерев в дверях. Колтон опускает взгляд на мою ладонь, лежащую на его груди, и, хотя мне хочется задержать ее, задержать это чувство, я позволяю ладони упасть и, шагнув мимо него, выхожу в коридор, оставляя корабли, и ощущение близости, и стук наших сердец кружиться в воздухе позади.

 

Свет разразится там, где солнца не бывает.

И там где моря нет –

Но есть приливы и отливы сердца.

Дилан Томас

 

Глава 22

 

Поначалу мне кажется, что красноватый оттенок воды – это игра света. Мы спускаем каяк на воду в тот самый момент, когда последний кусочек солнца ускользает за горизонт, оставляя за собой насыщенно-оранжевое небо, которое быстро синеет по краям. Еще тепло, а вода такая спокойная, что больше похожа на озеро, чем на океан.

– Вау, – шепчу я после того, как мы с Колтоном вытаскиваем каяк на мелководье. – Здесь так красиво вечером.

Колтон все смотрит вдаль.

– Я мог бы стоять и смотреть на это бесконечно.

– Я тоже, – соглашаюсь. И думаю: так, как сейчас. Утопая ступнями в песке, пока их омывает прохладная вода… вместе с тобой.

– Готова? – Колтон придерживает каяк, чтобы я села.

Я забираюсь внутрь, он тоже, и мы, устроившись на сиденьях, опускаем наши весла в темную воду и начинаем легко преодолевать одну маленькую волну за другой. Я смотрю, как мое весло, проходя сквозь водную гладь, оставляет позади крошечные завихрения цвета ржавчины.

– Почему вода такого цвета? – спрашиваю я через плечо.

– Это красный прилив, – отвечает Колтон.

– Красный прилив? – Я озираюсь вокруг. Мне не очень-то нравится, как оно звучит, особенно после того, как я позволила уговорить себя уплыть из нашей маленькой бухточки в темноту – чтобы посмотреть на салют с воды. Я оглядываюсь на него. – Страшно даже спросить, что это.

– На самом деле ничего страшного нет, – говорит он. – Все дело в особых водорослях, которые вдруг, ни с того ни с сего, разрастаются по всему побережью. Это просто потрясающе, когда оно происходит.

– Правда? – Я все смотрю на воду, пока мы плавно скользим по ней. Выглядит она скорее грязной, чем потрясающей.

– Угу. Это такая совершенно внезапная штука – никто не может ни предсказать ее, ни контролировать. Наверное потому, что никто толком не знает, почему оно появляется, но по ночам…

Он таинственно замолкает, и когда я оборачиваюсь, его лицо лучится уже знакомым мне светом. И я улыбаюсь.

– Что по ночам? – спрашиваю.

Он поглядывает на воду, словно раздумывая, говорить или нет, потом сверкает улыбкой, от которой на щеках у него появляются ямочки.

– Подожди. Скоро сама увидишь.

– Вот теперь мне действительно страшно.

Колтон смеется.

– Тут нечего бояться, честное слово. – Веслом он указывает на силуэт пирса вдали. – Поплыли. Нам надо поторопиться, если мы хотим быть на месте к началу салюта.

Я смотрю на пирс, выдающийся в океан под быстро темнеющим небом.

– Это так далеко… Ты уверен, что мы сможем вернуться? Мы не потеряемся в море? И этот красный прилив… он нас не съест?

– Не могу ничего обещать. – Колтон пожимает плечами. – Но сегодня вечером я готов рискнуть. – Он улыбается уверенно и спокойно – на воде он явно как дома, – и в этот момент я вновь ощущаю, как воздух между нами начинает вибрировать.

– Готов рискнуть, значит?

Он медленно кивает, стараясь выглядеть серьезным.

– Только ради тебя.

– Что ж, – говорю я, не в силах сдержать улыбку. – В таком случае, я тоже готова рискнуть.

– Хорошо, – отвечает Колтон, и я точно знаю, что на сей раз он и надеялся, и рассчитывал на такой ответ. Он смотрит мне в глаза, не отрываясь, и улыбка снова прокрадывается на его лицо. – Ты не пожалеешь.

Небо становится цвета индиго, и над океаном, пока мы плавно движемся по его ровной глади, появляются первые звезды, крошечные и яркие. Мои взмахи веслом поначалу такие сильные, настолько полны нервной энергии, что мне кажется, я смогу догрести до горизонта и обратно и не устать. Но через несколько минут тишины мы соскальзываем в наш привычный молчаливый ритм, я расслабляюсь и вновь оказываюсь там, где ничего нет, кроме океана, небес и нас, плывущих вместе сквозь невидимое пространство, где одно заканчивается, а другое находит начало.

Мои глаза привыкают к сумеркам почти с той же скоростью, с какой вокруг нас опускается темнота. Я закрываю их ненадолго, чтобы впитать в себя воздух, океан и ночь. Все вокруг словно наэлектризовано, словно заряжено жизнью, энергией, обещанием будущего. И я, двигаясь по воде сквозь темноту, тоже ощущаю себя такой. Это ощущение зарождается глубоко в груди и разрастается так, что его становится трудно сдержать. Я вспоминаю фотографию у себя на комоде, красное стеклянное сердце, надежно укрытое в центре бутылки, потом все корабли Колтона, и внезапно осознаю значение слов, написанных на стене:

Кораблю безопасно в гавани, но не для этого строят корабли.

Вот, для чего их строят. Вот, для чего они предназначены, для этого ощущения здесь и сейчас. И может быть… может быть, наши сердца предназначены для этого тоже.

Мои глаза еще закрыты, когда я чувствую, что ритм Колтона пропускает удар, и понимаю, что он поднял весло из воды.

– Вот оно, – слышу я из-за спины его взволнованный голос. – Куинн… ты это видишь?

Я открываю глаза, и Колтон, как можно дальше наклонившись вперед, чертит веслом сквозь воду рядом со мной. В первую секунду я уверена, что это обман зрения. Уже совсем стемнело, вдалеке, на пирсе, мерцают огни, а в небе над нашими головами – точечки звезд, но в том месте, где его весло разрезало водную гладь, возникает бледно-голубое сияние. Я моргаю, и оно исчезает.

– Видишь? – спрашивает Колтон и, прежде чем я успеваю ответить, снова проводит веслом по воде. Бледно-голубое сияние появляется вновь и с той же быстротой исчезает.

– Что это? – Я смотрю на воду во все глаза в ожидании, что оно повторится.

– Вода. – С негромким смехом Колтон опускает конец весла за борт и, с силой вращая им, зажигает новую вспышку голубого света, ярче, чем в прошлый раз.

– Но… – Не договорив, я повторяю за ним. Кручу веслом и с изумлением вижу, как вокруг него появляется такое же голубое сияние. Смеюсь во весь голос. Этому… этому… я даже не знаю, как это назвать… нет никакого логического объяснения.

Я чувствую, что Колтон наблюдает за мной.

– Я надеялся, что нам повезет это увидеть, – произносит он.

– Но что это? – Я все рисую веслом круги, по-прежнему не веря своим глазам.

– Это называется биолюминисценция, – отвечает он. – Ее создают те самые водоросли, о которых я тебе говорил. – Колтон зачерпывает веслом немного воды, и когда капли, стекая с его края, ударяются о водяную поверхность, на ней появляются крошечные, едва различимые пятна голубого света. В темноте мне не видно его лица, но, судя по голосу, он улыбается от уха до уха.

– А как они… – Я опять веду веслом по воде, все еще пытаясь понять, как нечто подобное может существовать в реальности.

– Такой у них защитный механизм, – говорит он. – Вроде рефлекса. Когда что-то их задевает, они отвечают светом. – Он описывает веслом широкий полукруг, и нежно-голубое сияние появляется вновь – и почему-то кажется более особенным, ведь теперь я знаю, почему оно происходит. Потому что, когда этим маленьким растениям страшно, они начинают сиять.

– Это… настоящее волшебство. – Я легко касаюсь веслом воды. У меня кружится голова – и тому причина ночь, океан и сияние. И Колтон, ведь это он показал мне все эти волшебные вещи. Подарил их мне.

– Откуда ты столько знаешь о стольком? – спрашиваю я.

Колтон смеется.

– Вопрос с подвохом?

– Нет, я имею в виду…

Я кусаю губу, жалея о том, что нельзя забрать свой вопрос назад, потому что меня пугает то, что я имела в виду. Я чуть не спросила, каким образом он угадывает, что именно показывать мне или в какие места приводить. И почему эти места и вещи неожиданно оказываются для меня самыми нужными, самыми правильными. После смерти Трента я точно отошла от жизни на шаг, потому что поняла, какая она на самом деле хрупкая. Но Колтон… он с самой первой нашей встречи стал возвращать меня обратно в жизнь. Показывая мне прекрасную сторону ее хрупкости.

– Неважно, – говорю, помолчав. – Я сама не знаю, что имела в виду.

Издалека доносится приглушенное «бум», и я рада, что оно отвлекает внимание Колтона от меня.

– Начинается, – произносит он, задрав подбородок к небу. Я тоже поднимаю глаза и успеваю увидеть белый след, который вскоре взрывается яркими, мерцающими точками света, и они, словно гигантская люстра, полукругом повисают над океаном. Колтон снимает весло с колен. – Поплыли.

– С таким чудом в воде мне и никакой салют не нужен, – говорю я, продолжая кружить веслом. Мне, наверное, никогда не надоест смотреть на этот нежно-голубой свет.

– Сегодня Четвертое июля, салют нужен всем, – говорит Колтон. – Давай.

Он опускает весло в воду и отправляет нас плыть вперед. Я присоединяюсь к нему, только теперь держу глаза широко раскрытыми, чтобы впитать как можно больше всего, пока мы, оставляя за собой мягкое голубое свечение, движемся сквозь ночь и темноту навстречу гулким залпам и взрывающимся огням. Спустя несколько минут мы оказываемся так близко, что я улавливаю запах серы и чувствую, как взрывы салюта отдаются глубоко в груди. Люди, собравшиеся на пляже, радостно вскрикивают всякий раз, когда ночное небо, потрескивая, освещают красные, белые, голубые огни. Мы подплываем к пирсу еще ближе, и во всполохах цвета и света мне становится видно, как волны омывают его поросшие мидиями сваи. Вытащив весло из воды, Колтон укладывает его на днище каяка, я делаю то же самое и поворачиваюсь к нему.

– Так, – произносит он. – Хочешь смотреть на салют с самого лучшего места?

– Мы разве еще не на нем? – спрашиваю я, не отрывая глаза от неба.

– Почти. Погоди.

Еще одно «бум» отдается в моей груди, и я вздрагиваю, внезапно ощутив ночную прохладу. Каяк покачивается, Колтон бросает что-то за борт, и оно с брызгами и тяжелым бульканьем уходит под воду.

– Якорь, – поясняет он. – Чтобы нас не унесло.

Я киваю, а он наклоняется вперед и отстегивает от моего сиденья накладку. В темноте почти ничего не видно, но его руки знают, что делать.

– Положи ее себе в ноги, как подушку. Я послежу за балансом.

Я приподнимаюсь, чтобы вытащить из-под себя накладку, и кое-как укладываю ее себе в ноги, после чего Колтон протягивает мне три сложенных полотенца.

– Вот, – говорит он. – Постели на дно. А потом ложись на спину и клади ноги вот сюда, на середину. – Он похлопывает по плоской перегородке, которая разделяет наши сиденья.

– А ты?

– Я тоже сейчас лягу.

– Окей.

Какое-то время мы неловко барахтаемся, не зная, куда девать руки и ноги, ведь мы так близко, и каждый старается подвинуться так, чтобы другому было удобно. Я получше разглаживаю полотенца, а потом осторожно опускаюсь вниз, как он говорил.

Как только я заканчиваю, Колтон всего за секунду пересаживается сам и, медленно опустившись, вытягивает ноги на приподнятой секции рядом с моими. Каяк плавно покачивается на воде, пока мы лежим, задевая друг друга ногами, и, несмотря на прохладу ночного воздуха, по моим ногам поднимается жар.

– Вот теперь мы на самых лучших местах, – произносит Колтон. В алом сиянии, вспыхнувшем над нами, его лицо краснеет, как и мои пылающие щеки.

Мне требуется усилие, чтобы отвести от него взгляд, но все-таки я откидываюсь на спину и поднимаю глаза вверх. Высоко в небо выстреливает новый заряд, белый вертикальный штрих, и после задержки в долю секунды, когда я начинаю думать, что он погас, ослепительно-голубой свет взрывается над нами, а затем начинает мягко и медленно опадать перед тем, как рассеяться в воздухе вокруг нас.

Мы лежим, глядя, как салют взрывается и рассыпается на искры, и я чувствую грудью раскатистый грохот, чувствую жар его ног, переплетенных с моими, и с каждой проходящей секундой во мне нарастает и становится крепче что-то еще. То, что я не могла предсказать, а теперь не могу ни контролировать, ни объяснить. Притяжение, которому я больше не хочу – не могу – сопротивляться.

Лодка мягко качается, когда я сажусь, и я не удивлена, увидев, что Колтон уже там. Я знаю, он чувствует то же самое. Мы сидим безмолвно лицом к лицу в сиянии над и под нами. Столько света после столькой тьмы.

Он поднимает руку к моей щеке, пропускает сквозь пальцы мои волосы, а потом, едва касаясь, проводит большим пальцем по крошечному шраму на моей нижней губе.

И то, что я почувствовала, когда впервые увидела его, и наши миры столкнулись, стремительно возвращается вновь. Сквозь меня проносится дрожь. Я тянусь к теплу его ласки и, сделав судорожный вдох, подношу кончики пальцев к его груди.

– Куинн, я… – шепчет он, и шепот замирает у моего рта, когда пространство меж нами исчезает, и наши губы наконец соприкасаются. Тысячи фейерверков взрываются внутри меня, и я чувствую их и в нем тоже, в его губах, прильнувших к моим, в его ладонях в моих волосах и в том, как мы притянули друг друга ближе.

Все прочее отступает, и в этот момент, когда мы соприкасаемся, мы – это свет.

    

Одна из самых трудных в жизни вещей – хранить в сердце слова, которые нельзя произносить.

Джеймс Эрл Джонс

 

Глава 23

 

Пока мы плывем в темноте обратно, я вижу перед собой одно: пересеченную мной черту. И я в смятении. Я все еще чувствую губы Колтона на своих губах, чувствую сильное и вместе с тем нежное желание, которым были пронизаны его прикосновения. Но, закрывая глаза, я вижу прежде всего его лицо в момент, каким оно было за секунду до нашего поцелуя. Открытым. Полным доверия. Не знающим о правде, вокруг которой я кружу так долго, что она начала превращаться в ложь.

Мы плывем в тишине – скорее напряженной, нежели уютной, и всю обратную дорогу я гадаю, чувствует ли это напряжение Колтон. И на берегу понимаю, что да. Он не произносит ни слова, только коротко улыбается мне, когда мы поднимаем каяк и уносим его, истекающего холодными каплями над нашими головами, к автобусу. Погрузив каяк, Колтон достает из рюкзака сухое полотенце и протягивает его мне.

– Вот, – говорит он. – Я буду… я дам тебе переодеться.

– Спасибо, – отвечаю, и он исчезает за автобусом.

Я остаюсь одна. Воздух на берегу отчего-то холоднее, чем на воде, и я, хоть и завернулась в полотенце, дрожу, пока трясущимися руками снимаю купальник и вожусь с платьем. Сквозь окно мне виден силуэт Колтона. Он стягивает через голову рашгард, собирается достать из кабины футболку, и я поспешно отворачиваюсь, стараясь сосредоточить внимание на пуговицах платья. Но когда с его стороны открывается дверца, я мельком вижу его в свете включившегося плафона – взъерошенные соленым бризом волосы, горящие от ночной прохлады щеки. Губы, которые были такими же солеными и прохладными на вкус, когда он меня целовал. Легкий трепет поднимается из центра моей груди и рассылает по всему телу волны тепла, пока дверца не захлопывается, и кабина вновь не погружается в темноту. Я делаю глубокий вдох. Выдыхаю протяжно и медленно. Выбора нет. Я должна рассказать ему все – особенно при тех чувствах, что я испытываю сейчас.

Заканчивая переодеваться, я тяну время. Медленно заворачиваю в полотенце мокрый купальник. Делаю новый глубокий вдох, закрываю глаза и еще раз проигрываю в памяти наш поцелуй. И только потом берусь за ручку пассажирской дверцы. Когда я ее открываю, Колтон бросает на меня быстрый взгляд и, повернув ключ в замке зажигания, тянется к приборной доске.

– Прости. Надо было сразу включить печку. Замерзла, да?

Я киваю и, забравшись внутрь, подношу сложенные лодочкой ладони ко рту, словно всему виной холод, а не то, что я собираюсь сказать. Потом захлопываю дверцу и с усилием сглатываю. Ну же. Скажи ему.

– Колтон, я должна кое-что…

– Хочешь сходить в спа?

Мы заговариваем одновременно, и наши слова смешиваются, перекрывая друг друга.

Он смеется.

– Прости. Давай ты первая.

– Я… – Колеблюсь, но вот улыбка приподнимает уголки его рта, и жалкая горстка моей решимости рассыпается на крупицы. – Куда сходить? – спрашиваю я.

– В спа. – Его глаза сияют в свете приборной доски. – В Sandcastle Inn на крыше есть отличный бассейн, а я знаю код. Можно побыть там немного. Согреться.

В его голосе столько надежды, что на миг я позволяю себе представить, как сижу вместе с ним в бассейне на крыше отеля, в ночной воздух поднимается пар, вокруг нас бурлит горячая вода, и…

– Не могу, – отказываюсь я слишком быстро. – Мне… мне надо домой. – Тянусь через плечо за ремнем и защелкиваю его, будто в знак окончательного решения.

– Я не понимаю, – произносит Колтон. В его голосе больше нет улыбки.

Он всматривается в мое лицо, выискивая причину, по которой я вдруг отдалилась, отступив в темноту, а я гляжу на свои руки, лежащие на коленях, и молчу. Я не могу ничего сказать.

Его телефон, лежащий на приборной доске, пищит, и Колтон выключает его, даже не взглянув на экран.

Я кошусь на телефон. Хочу, чтобы Колтон уделил сигналу внимание, потому что знаю, что это было напоминание о приеме таблеток.

Колтон откашливается, выпрямляется на сиденье.

– Там, на воде… там было…

Всем своим существом я хочу, чтобы он договорил до конца. Я хочу узнать, что было на воде – для него. Но он отворачивается и долго смотрит перед собой, барабаня пальцами по рулю.

– Прости, – произносит он. – Я думал, ты тоже почувствовала… – Качая головой, он заводит мотор. – Неважно. Я довезу тебя до машины.

Он выкручивает руль, и мы медленно выезжаем на дорогу, что ведет к его дому – и еще дальше от правды о Тренте, о его сердце и о том, что я тоже пережила то, о чем он говорил.

– Остановись, – мягко прошу я. Колтон нажимает на тормоз и поворачивается ко мне, на его лице – неприкрытая надежда. – Я тоже… – признаюсь я. – Я тоже это почувствовала.

И глядя, как на него снисходит облегчение, пытаюсь быть такой же смелой и честной, каким был он секунду назад.

– Сегодня ночью… – Я делаю паузу, собираясь с духом. – Сегодня ночью я впервые за долгое время почувствовала нечто подобное. С тех пор… – Она совсем рядом, правда, вновь всплыла на поверхность. – С тех пор, как потеряла очень близкого мне человека, – договариваю, обретая голос. – Человека, которого я любила. – Правда открылась, но совсем чуть-чуть, и мое мимолетное облегчение длится недолго.

– Я знаю. – Колтон опускает глаза на руль.

Все во мне – дыхание, мысли, пульс – обрывается.

– Знаешь?

Он окидывает меня взглядом, и я не вижу в его глазах ни ожидаемой обиды, ни гнева. Только сочувствие.

– Потому что ты сдерживаешься, – говорит он тихо. – Так порой поступают люди, когда кого-то теряют. – Пауза. – Или когда думают, что потеряют. У меня была девушка два года назад, которая стала вести себя точно так же, когда я… – Он откашливается. – Она сдерживалась со мной. Так, как ты.

Мое сердце, совершив скачок, снова начинает биться, вколачивая в ребра чувство вины вперемешку с тревогой и облегчением. Он не знает, что говорит о Тренте, но понимает гораздо больше, чем я считала.

– Мне так жаль, – говорю я. – Надо было сказать тебе раньше, но я…

…сдерживалась не только из-за чувства вины перед Трентом. Я сдерживалась, потому что боюсь того, что произойдет, если ты узнаешь правду. Того, что я могу потерять.

Вверх по моему горлу поднимается ком, а глаза наполняются слезами, готовыми пролиться как только я скажу то, что должна сказать.

– Не жалей. – Колтон склоняется ко мне. Касается моего лба в невесомом поцелуе, который ничего не просит взамен, и я закрываю глаза, утопая в этом ощущении и желая, чтобы все могло быть так просто.

Он целует меня в висок, скользит губами вниз по щеке и замирает в одном дыхании от моих губ.

– Ты сама говорила, – шепчет он, – нельзя жалеть о том, над чем ты не властен.

Его губы задевают мои, и я чувствую, что больше не хочу сдерживаться. Я тянусь к нему, я почти срываюсь в пропасть нового поцелуя, но он отстраняется – ровно настолько, чтобы в темноте между нами мы могли заглянуть друг другу в глаза.

– Пожалуйста, – шепчет он, – не жалей ни о чем. Особенно об этом.

 

Больше всех неподвластно нам наше сердце, и мы не только не можем командовать им, но и вынуждены ему подчиняться.

Жан-Жак Руссо

 

Глава 24

 

Я еду домой. В темной, тяжелой тишине, изредка прерываемой только светом встречных машин. Перед глазами всполохами мелькают моменты сегодняшней ночи: закат, сияние воды, салют, наш поцелуй. И моменты другой ночи и другого поцелуя.

В первый раз Трент поцеловал меня, когда мы плавали у нас в бассейне. Поздно ночью, когда все легли спать. Я проплыла мимо него под водой, ощущая, как колышутся за спиной волосы, и надеясь, что сверху мой силуэт смотрится так же красиво, как казалось тогда мне самой. Когда я вынырнула, Трент был прямо напротив. Его ладони, едва касаясь, легли мне на талию, и мы зависли на воде, гадая и одновременно угадывая, что скоро произойдет. Наш первый поцелуй был мягким и сладким. Вопросом, оставившим на губах вкус летних ночей и арбузной жвачки, которую он часто жевал.

Воспоминание вызывает в моем сердце крошечную боль. Нечто вроде тоски, далекой и ностальгической.

Память о его поцелуе теперь легче шепота. А память о поцелуе Колтона яркая и живая. Первый поцелуй Трента был робким и нерешительным, он был вопросом, тогда как, целуя Колтона, я словно заранее знала ответ. Я знала, что ответ – это мы.

Но все так запуталось – в нас и вокруг нас. Чувство вины и утраты. Секреты и ложь. Он не знает стольких вещей, о которых я не могу не жалеть, потому что они мне подвластны. Или потому что я так считала – до сегодняшней ночи, пока не испытала то давно позабытое чувство, которое, как мне казалось, мне больше не суждено испытать.

Когда я сворачиваю к дому, в окнах темно. Несколько минут я сижу и смотрю на небо, на котором столько звезд, словно оно ненастоящее. Словно нечто настолько хрупкое и прекрасное не может существовать. А потом в комнате Райан вспыхивает свет, и я хочу одного: чтобы она убедила меня в обратном.

Она вздрагивает, когда я без стука врываюсь в ее спальню.

– Привет, как прошел… – Видит мое лицо и перестает улыбаться. – Что случилось?

И этого мне хватает, чтобы сорваться. Я делаю несколько шагов к кровати, на которой она сидит, падаю ей на грудь, и все, что я удерживала в себе, выплескивается наружу.

– Эй, эй, эй… – Она обнимает меня. – Что с тобой, что случилось?

Я крепко зажмуриваюсь и сжимаюсь в клубок, пока она гладит мои вздрагивающие плечи.

– Куинн. – Она немного отодвигает меня от себя. – Что стряслось?

Я снова вижу перед глазами наш поцелуй.

– Я… он… – Слышу его слова – пожалуйста, не жалей ни о чем, особенно об этом – и, закусив нижнюю губу, провожу ладонями по лицу, которое стало горячим и мокрым от слез.

– Он что? – С нарастающим на лице беспокойством Райан выпрямляет спину.

Я мотаю головой.

– Мы поцеловались, и это было… и я… – Спотыкаюсь на очередном всхлипе и роняю подбородок на грудь.

Голос Райан становится мягче.

– Мы ведь с тобой уже говорили, это нормально – чувствовать…

– Нет, – говорю я, поднимая лицо.

– Да, Куинн. Ты должна мне поверить. Вы с Трентом…

– Дело совсем не в этом!

Резкость моего восклицания удивляет нас обеих, и Райан замолкает, оглядывая меня, мои заплаканные глаза и вздрагивающий подбородок.

– А в чем? – наконец спрашивает она. Медленно, словно боится ответа.

Я сглатываю слезы, которые вместе со страхом перед тем, что она подумает, застревают у меня в горле.

– Я сделала одну ужасную вещь, – шепчу и, чтобы не смотреть ей в лицо, опускаю взгляд на свои перекрученные на коленях руки. – То, что нельзя было делать, и теперь…

Моя ладонь закрывает рот, сдерживая всхлип и слова, которые я обязана произнести вслух.

Райан фиксирует взгляд на моих глазах.

– Что именно? Расскажи мне. Что бы там ни было.

Долю секунды я колеблюсь, а потом делаю, как она попросила.

Я рассказываю ей обо всем, начиная с написанного мною письма. Рассказываю, сколько дней я ждала ответ, сколько ночей искала его. Рассказываю о блоге Шелби и о том, как в конце концов я его нашла. О том, что я не собиралась знакомиться с ним, но, когда это произошло, захотела узнать его ближе. И о том, что теперь, зная его, я меньше всего на свете хочу причинить ему боль. А потом я рассказываю ей о нашем сегодняшнем поцелуе. О том, что я почувствовала, о том, что он заметил, что я сдерживаюсь, о том, как потом он просил меня ни о чем не жалеть. И, выговорившись, поднимаю на нее взгляд.

После того, как у меня заканчиваются слова, моя сестра очень долго молчит. Я сижу на ее кровати, вокруг – скомканные салфетки, и с опухшими глазами жду, когда она успокоит меня, скажет, что все будет хорошо, что он поймет, или что все не так ужасно, как кажется, но она молчит. Вздыхает глубоко и смотрит на меня так, словно сожалеет о том, что собирается мне сказать.

– Ты должна рассказать ему.

– Знаю. – Признание вызывает новый поток слез, но Райан продолжает.

– И не только потому, что он заслуживает знать правду. Рассказать ему – это единственная возможность сделать настоящим то, что есть между вами – чем бы оно ни было, и если ты этого хочешь.

Она смотрит прямо на меня, ее глаза серьезны.

– Но сперва ты должна решить, чего именно хочешь. Думаю, ты уже на полпути к этому, но…

Сделав паузу, она сжимает губы, а потом произносит нечто такое, что в потаенных глубинах души я знаю сама.

– Если ты хочешь открыться Колтону, то сначала ты должна отпустить Трента. Позволь ему остаться частью того, кто ты есть – твоей первой любовью, твоими воспоминаниями, твоим прошлым. Но отпусти его, – говорит она тихо. – Только так ты сможешь быть здесь и сейчас.

 

И вы бы смирились со сменой времен года вашего сердца, подобно тому, как принимаете смену сезонов, проходящих через ваши поля. И наблюдали бы с безмятежностью за зимами ваших печалей.

Халиль Джебран

 

Глава 25

 

Завязав шнурки, я встаю. Смотрю на свое отражение в зеркале. Дышу. А потом позволяю себе перевести глаза на фотографии, на которых мы с Трентом. Я рассматриваю их, следуя взглядом по раме к висящему рядом с ними цветку, который он мне подарил. Высохшему, поблекшему. Делаю еще один глубокий вдох, протягиваю ладони и как можно нежнее обнимаю его.

Я опускаю глаза на картинку, которую вырезала из журнала Райан. На сердце в бутылке, выброшенной на пустынный пляж, и вспоминаю, что сказал Колтон о своих кораблях – что он больше не хочет строить их, потому что им никогда не увидеть океан. И внезапно понимаю его.

Я чувствую то же самое.

Выскальзывая за дверь, я стараюсь не шуметь, потому что мне нужно сделать это одной. Ноги выносят меня на крыльцо, на дорогу, и я вновь начинаю дышать. Мое сердце вновь начинает работать.

Мои ноги приходят в движение, поочередно отталкиваясь от земли, но в конце подъездной дорожки я останавливаюсь. Дышу. А потом сворачиваю на дорогу, которую столько времени избегала. И бегу по ней, по дороге, которая стала нашим началом, к месту, которое, как мне казалось, стало моим концом.

Я так давно не была здесь, что поначалу все выглядит незнакомым. Деревья стали выше, виноградная лоза разрослась. Но я знаю эту дорогу. Знаю, где она делает поворот. Знаю место, где вдоль ограды и в поле росли дикие подсолнухи.

Где они растут до сих пор.

Такие яркие под летним небом, они покачиваются на ветру. Я останавливаюсь, и мне почти удается услышать его голос.

Эй! Постой!

Я закрываю глаза и вижу его, как он стоит там, улыбаясь, и держит в руке цветок. Но потом это воспоминание выталкивает другое. Разбитая ограда, огни сирен, брызги крови и лепестки на земле.

Я открываю глаза и снова оказываюсь в настоящем, где на земле нет шрамов, а за восстановленной оградой растут подсолнухи, высокие и прекрасные.

Не сводя глаз с золотистого поля, я поднимаю руку, в которой держу высохший цветок, над головой. И смотрю, как склоняются, колышутся высокие стебли, пока растираю в пальцах хрупкие лепестки и отпускаю крохотные частички парить на ветру. Все наши первые мгновения, все последние. Все, что было меж ними. Они кружат в невидимых потоках, танцуют, а потом один за другим исчезают и переносятся в место, частью которого останутся навсегда.

 

Страх парализует. Это первая из причин, по которой реципиенты не пишут родным доноров. Они боятся каким-то образом причинить им боль или ущерб, напомнив о смерти любимого человека, не понимая при этом, что боль утраты остается с семьей умершего навсегда… Вторым препятствием является время, необходимое для того, чтобы пациент оправился – физически и морально. Во избежание отторжения реципиенту приходится принимать огромное количество медикаментов. Подбор дозировки и процесс привыкания может затянуться на несколько месяцев, если не лет, что причиняет душе и телу колоссальный урон.

Карен Ханнас «Почему они не пишут?»

 

Глава 26

 

Когда я останавливаюсь напротив проката, страх завязывает мой желудок тугим, тяжелым узлом. Я заставляю себя выбраться из машины. Дверь проката, прижатая кислородным баллоном, широко распахнута, висит табличка «открыто», но, заглянув внутрь, я вижу, что за стойкой никого нет. И мнусь на пороге, пока в голове кружатся сказанные моей сестрой слова.

Ты должна рассказать ему. Он заслуживает знать правду.

Все это я знала и раньше. Я молчала из страха потерять его, но сейчас, стоя в дверях проката, я понимаю, что еще сильнее боюсь причинить ему боль. Моя решимость начинает осыпаться, когда я представляю, каким станет его лицо после моих слов, и мне приходится собрать в кулак все свои силы, чтобы не растерять ее. Спустя долгое мгновение я делаю глубокий вдох и, перешагнув порог, захожу внутрь, где в лучах полуденного солнца сияют чистотой стойки со снаряжением, а под потолком, обдувая меня уже привычным запахом пластика и неопрена, лениво кружится вентилятор. Я оглядываюсь. Жду, что вот-вот из подсобки появится Колтон с широкой улыбкой на лице и охапкой спасательных жилетов в руках, но он не выходит. Никто не выходит.

Я делаю несколько робких шагов в сторону подсобки и вдруг за гулким шорохом вентилятора слышу голос.

– Ты прекратишь или нет? – Это Колтон, но из-за того, как резко он отсекает слова, его голос почти неузнаваем. – Я совершил ошибку, – произносит он. – Хватит уже об этом.

Я застываю на месте.

– Колтон, пожалуйста, не злись на меня. – Второй голос принадлежит Шелби, и он тоже повышен. – Я просто хочу убедиться, что ты осознал: тебе нельзя совершать такие ошибки. Как только ты начинаешь пропускать прием лекарств, то сразу, в ту же секунду, возникает риск отторжения. Как ты не понимаешь? Ты можешь умереть.

Я не смею шевельнуться. Стараюсь не дышать.

– И потому тебе больше нельзя так ошибаться, Колтон, – продолжает Шелби. – Никогда. Неважно, надоело тебе, или из-за них ты паршиво себя чувствуешь, или ты… отвлекся на что-то. – Она вздыхает.

Узел у меня в животе сам собой затягивается туже.

– Отвлекся? – выплевывает Колтон в ответ. – На что? На девушку? На жизнь? Прошло больше года. Мне что, так и сидеть у себя в комнате, проверять температуру, пульс и все прочее, следить за часами, чтобы не пропустить следующую дозу, и думать о том, что все это – жизнь взаймы? На этом мне сконцентрироваться, да?

Голос Шелби становится сердитым.

– Ты понимаешь, насколько эгоистично ведешь себя? Насколько неблагодарно?

Нет, нет, нет.

Если мне становится больно от ее слов, то не представляю, как они должны были ранить Колтона. Наступает мучительно долгая тишина, и мне едва удается удержать себя от того, чтобы не зайти и не встать между ними.

– Вау, – наконец выдыхает он. Тон холодный. Безжизненный. – Ты-таки добралась до сути. – Он откашливается. Смеется, но смех безрадостный. Злой. – Все. Тема закрыта. Достало.

Шаги. Быстрое шарканье его шлепок по полу в сторону двери. Мой страх перерастает в панику, я боюсь, что меня обнаружат, и оглядываюсь, ища, куда спрятаться – не только от Шелби и Колтона, но от всех тех вещей, рассказать которые я пришла.

– Тема закрыта? Неужели? – парирует Шелби, и шаги останавливаются. – А как же то письмо? Там тоже прошел почти год, Колтон. – Ее голос вновь становится спокойным, но спокойствие это притворное, похожее на то, что напускает на себя человек, когда, заряжая стрелу, знает, что с ее помощью выиграет битву.

Она понятия не имеет, сколь далекую цель поражает ее стрела.

Поднимающаяся в моей груди паника превращается во что-то тяжелое и густое; с каждым ударом сердца оно заполняет меня целиком, проникает, подобно крови, в каждую клетку и оседает там, пока мои ноги врастают в цементный пол, а комната начинает кружиться.

Я сползаю по стене вниз. То письмо.

– Извини. – Голос Шелби становится мягче, с нотками сожаления по краям, но она продолжает. – Я понимаю, это тяжело. И я знаю, ты напишешь его родителям, как только будешь готов. Но ответь, по крайней мере, на письмо, которое получил ты сам. Та бедная девушка потеряла своего парня. Она пыталась связаться с тобой. Такие письма просто нельзя оставлять без ответа. Ты представляешь, каково ей?

Та бедная девушка.

Мне становится нечем дышать. Я сижу, крепко зажмурившись, не пуская слезы, что хотят пролиться по моим щекам. Та бедная девушка, которая пыталась связаться с тобой. Которая нашла тебя, когда ты не ответил. Которая с самого первого момента вашей встречи лгала тебе.

Тишина длится целую вечность. Меж стен проката натягивается напряжение, так сильно, что оно может лопнуть в любую секунду.

Мысленно я заклинаю Шелби остановиться, но она продолжает.

– Возможно, тебе станет легче, когда ты напишешь ответ. Возможно, тогда ты вспомнишь, что это дар, Колтон. А не бремя.

Я чувствую, что Колтон срывается еще до того, как он начинает говорить.

– Ты думаешь, мне нужны напоминания? – Он весь – острые углы и открытые раны. – Ты считаешь, таблеток по расписанию, кардиотерапии и биопсий недостаточно? Или шрама у меня на груди. Ты считаешь, этого мало?

– Колтон…

– Ни дня не проходит, чтобы мне в сотый раз не напомнили о том, как мне повезло. Что я должен быть благодарен. Что я должен быть счастлив просто оттого, что я жив. – Он замолкает. Прочищает горло. – И что я жив по одной-единственной причине. Потому что тот парень – чей-то любимый, сын, брат, друг – погиб.

Его тирада и то, как он произнес «тот парень» – словно Трент был каким-то незнакомцем, – вышибает из меня воздух, хоть я, скорчившись на полу, и так почти не дышу. Во мне тоже вспыхивает огонек гнева – на него и на саму себя. Из всех правил, нарушенных, чтобы найти Колтона, я выдержала всего одно. Я утаила имя Трента, и теперь жалею об этом. Я жалею, что не написала о Тренте все, не рассказала во всех деталях, каким он был, чтобы Колтон знал, кем был «тот парень». Быть может, тогда он бы написал мне ответ.

У меня дрожат руки, я порываюсь выйти из тени и задать ему вопросы, на которые хотела получить ответ, но каким-то образом забыла об этом.

В воздухе повисает вязкая, напряженная тишина. А потом Колтон продолжает:

– Ты представляешь, каково мне, Шелби? Что, по-твоему, я должен ответить на такое письмо? Сказать, что мне очень жаль ее парня? Пообещать заботиться о его сердце? Дать слово ежедневно напоминать себе и никогда не забывать, что я жив, потому что он – нет?

У Колтона перехватывает голос.

– Неужели ты не понимаешь? Я хочу забыть – обо всем. Что такого ужасного в том, что я хочу жить нормальной жизнью?

– Колтон, я имела в виду совсем… – Шорох. Наверное, она шагнула к нему.

– Оставь, – прерывает ее он. – Оставь меня в покое. – Замолкает, и в тишине мое сердце грохочет, отдаваясь в ушах. – Мне не нужны никакие лишние напоминания.

Оттолкнувшись от стены, я поднимаюсь. Концентрируюсь на том, чтобы не упасть, переставляя ноги – торопливо, молча, отчаянно. Мне необходимо уйти.

И почти на пороге чувствую на плече такой знакомый вес его теплой руки.

– Куинн? Что ты… – В его голосе еще есть надлом, но ради меня он пытается скрыть его, я это слышу.

Я кусаю изнутри щеку. Знаю, что должна обернуться, но не могу.

– Эй, – ласково произносит он и поворачивает меня к себе лицом.

Наши глаза встречаются, и я вижу, что в его зеленых глазах, обычно таких ясных, бушует шторм. Стоя со сведенными на переносице бровями, он выглядит так, словно хочет сбежать отсюда не меньше меня.

Я кошусь на подсобку за его плечом, не желая, чтобы Шелби вышла и увидела меня здесь.

– Прости, надо было сперва позвонить, я…

Колтон коротко оборачивается в сторону сестры и всего того, о чем он не хочет вспоминать, и я испытываю укол вины, когда он возвращает взгляд на меня, не представляя, что самое главное напоминание находится не где-то, а прямо здесь. Перед ним.

– Нет, я рад, что ты пришла, просто…

Его ладонь лежит на моем плече, и я стараюсь не замечать поток сложных чувств, заполонивших меня от его прикосновения. Стараюсь не смотреть ему в глаза.

– Не уходи, – просит он. – Идем со мной.

– Куда? – невольно вырывается у меня. И я невольно поднимаю на него взгляд.

– Куда-нибудь, – отвечает он. – Неважно. Пожалуйста, просто… идем со мной.

Отчаяние в его голосе омывает меня, точно волна, проникая сквозь крошечные трещинки внутрь, к местам, запрятанным дальше, глубже всего. Оно вызывает во мне желание крепко-крепко обнять его и желание убежать; но я не делаю ни того, ни другого.

Я никогда не видела его таким страдающим. Таким потерянным. И в этот момент, пока я смотрю на него, стоящего передо мной, я понимаю, как сильно нужна ему.

И как сильно он нужен мне.

Я ищу знаки, которые указывали бы на то, что он знает правду о девушке, написавшей ему письмо, но их нет.

Не говоря ни слова, я киваю, а он берет меня за руку, и мы уходим. Куда-нибудь, лишь бы не оставаться здесь.

 

Нас можно назвать живыми лишь в те моменты, когда наши сердца осознают то, что для нас дорого.

Торнтон Уайлдер

 

Глава 27

Мы едем. Стекла опущены, в кабине яростно кружит ветер, заполняя пустоту нашего молчания соленой прохладой. Я не знаю, куда именно мы направляемся, и мне все равно. Мы просто едем вперед, пытаясь заглушить шум наших мыслей воем ветра. И только за пределами города, на пустом двухполосном шоссе, уходящим на север, плечи Колтона и хватка, с которой он держит руль, чуть-чуть расслабляются.

– Ты была когда-нибудь на Биг-Суре? – спрашивает он голосом, лишенным обычной легкости. Так он дает мне понять, что не планирует признаваться о ссоре с Шелби, но я больше не могу молчать.

– Колтон… – начинаю я нерешительно.

Он бросает на меня взгляд краешком глаза.

– Там есть одно место. Наверное, самое мое любимое из всех, правда я очень давно там не был. Такой прозрачной и синей воды, как там, больше нигде нет. Иногда видно футов на двадцать, до самого дна. А с правой стороны пляжа со скалы течет водопад. Я уже давно хочу отвезти тебя туда, – добавляет он, улыбаясь. В его голос прокрадывается знакомый мне оптимизм, и он становится больше похож на себя. Или на того Колтона, которого он дает мне увидеть. – Можно захватить по дороге еды, устроить пикник около водопада, вытащить каяк, провести идеальный день…

– Колтон. – На сей раз получается тверже, и я надеюсь, этого достаточно, чтобы он понял: нам нельзя игнорировать то, что произошло. Между нами слишком много всего недосказанного, и, как бы нам обоим того ни хотелось, больше так продолжаться не может.

Он вздыхает. Его взгляд дергается к боковому окну, затем возвращается на дорогу.

– Я просто хочу ненадолго оттуда выбраться. – Он ерзает на сиденье, барабанит пальцами по рулю. – Там, с сестрой…

– Все нормально, – говорю я быстро. Мне видно, насколько ему некомфортно, и моя решимость продолжать разговор слабеет. – Ты не обязан ничего объяснять. Моя ведет себя ровно так же, когда волнуется, к тому же это касается только вас, и…

Опять я хожу вокруг да около.

– Значит, ты все слышала, – произносит он.

Я отворачиваюсь к окну, к холмам, поросшим золотистыми летними травами, прячусь от слов, которые снова и снова продолжаю проигрывать в голове. От его слов и слов Шелби. А потом признаюсь.

– Слышала. Но это не мое дело, я…

– Все нормально, – останавливает меня Колтон. – Я не пытался соорудить из этого секрет. – Он коротко оглядывается на меня. – Ну, почти.

Слово «секрет» вонзается мне в живот, и я не могу заставить себя оглянуться, хоть и чувствую, что его взгляд задержался на мне. Опускаю стекло еще ниже, желая, чтобы ветер подхватил все наши секреты и унес прочь.

– В общем, – заговаривает он, снова ерзая на сиденье, – рассказывать особенно не о чем. – Его глаза возвращаются на дорогу. – Несколько лет назад я серьезно заболел. В сердце попала вирусная инфекция и потрепала его так сильно, что мне понадобилось новое. Меня внесли в списки на трасплантацию, кучу времени я ждал, то в больницах, то дома, пока в прошлом году наконец не получил новое сердце.

Я делаю резкий вдох. Все эти вещи я давно знаю, но, услышав их от него самого, испытываю совершенно новую боль.

Колтон делает паузу, и на краю этой паузы я слышу все то, о чем он умолчал. То, что он говорил Шелби о Тренте и о письме. О том, какой его жизнь была раньше и какой стала сейчас. Молча я жду. Готовлюсь к тому, что он все-таки заговорит, но он, продолжая неотрывно смотреть на крутые повороты шоссе, едва заметно кивает, словно это было все. Словно рассказ закончен.

Я тоже медленно киваю, словно услышала все это в первый раз, словно все вот так просто, но мне стоит больших усилий сохранить дыхание ровным, а лицо нейтральным. То, как он изложил мне свою историю – будто рассказывать больше нечего, – похоже на закрытую дверь, предназначенную для того, чтобы не пустить меня дальше. Возможно, таким образом он хотел меня уберечь, но уже слишком поздно. Слишком много я знаю.

Я знаю, что за фотографиями, на которых он улыбался, и за постами Шелби о том, с какой позитивной стойкостью переносит свою болезнь ее брат, стояли боль, страдания и чувство вины. Слабость и госпитализации. Потеря веса, отеки, процедура за процедурой. Аппараты, трубки и бесчисленные лекарства. Воспаряющие надежды и невыносимые разочарования. Сборы денег его семьей и дежурства у его кровати. Большие страхи и маленькие победы.

За стеклом больничного бокса и за порогом его дома бурлила жизнь. Его друзья и родные дышали воздухом океана, впитывали кожей воду и солнечный свет. У него же была только его комната, заполненная кораблями, которым не суждено было покинуть свои стеклянные порты. Но он всегда улыбался в камеру. И обменял смерть на нечто большее, чем на пожизненную зависимость от лекарств. Он обменял ее на бремя вины.

Мысль о том, чтобы сделать все еще хуже, невыносима. Только не сейчас, когда я узнала, сколь сильную боль он испытывает до сих пор. Я отворачиваюсь к окну, чтобы рвущийся в него ветер стал оправданием для обжигающих мои глаза слез.

– Все нормально, – повторяет Колтон. – Теперь я здоровый. Сильный. – Он улыбается, стараясь говорить небрежно, и приставляет к груди кулак. – Все равно рано или поздно оно бы открылось. – Пожимает плечами. – Просто мне, наверное, нравилось, что ты познакомилась со мной, не зная всей этой истории.

– Почему? – Мой голос не слышнее шепота.

Склонив голову набок, он обдумывает мой вопрос, потом открывает рот, но так ничего и не произносит. Я смотрю прямо перед собой, пытаясь дать ему время найти ответ, пока мы делаем очередной крутой поворот. Дорога, обнимая гору, вьется высоко над океаном, и я рада, что с пассажирского места не видно обрыв.

Я вижу лишь небо и океан. Бескрайний, сверкающий в лучах солнца, и мне хочется, чтобы мы оказались там на каяке и дрейфовали по аквамариновой, залитой солнцем глади воды в безопасном пространстве между океаном и небом, где имеет значение только настоящий момент.

Колтон пожимает плечами.

– Потому что с тобой я не думаю о прошлом и… – Он останавливается. Улыбается, но незнакомой, ранимой улыбкой, и ту же ранимость я замечаю в его глазах. – То был довольно темный период моей жизни, и после всего этого ты была…

Он вновь оглядывается на меня. Его глаза серьезны.

– Ты была словно свет.

И в этот момент я срываюсь. Наплывают слезы, и я беру Колтона за руку, пытаясь сдержать их, пока вспоминаю себя, впервые заметившую его в кафе, его, стоящего с подсолнухом у меня на пороге, нас внутри полой скалы в струящихся сверху лучах. Нас на воде – два силуэта между светящимся океаном и небом, где взрывался салют.

Я не могу рисковать всем этим. Я не могу его потерять.

Глядя на меня, он ждет, когда я отвечу. Когда скажу, что чувствую то же самое. Дорога перед нами резко уходит на поворот, вынуждая Колтона сбавить скорость и притягивая его взгляд вперед. Притягивая меня к нему, и на сей раз я не сопротивляюсь.

Прислонившись к нему, я вижу краешек пропасти, океан и камни далеко-далеко внизу, о которые разбиваются волны, и на долю секунды мне кажется, что я стою на самом краю, решая, прыгать вниз или нет. А потом понимаю, что это уже случилось. Я прыгнула так быстро, так далеко, что не заметила, как это произошло, и возврата назад нет, и держаться мне не за что – кроме него.

 

В жизни бывают невыразимо глубокие моменты, которые их невозможно объяснить с помощью слов. Их суть можно сформулировать лишь безмолвным языком сердца.

Мартин Лютер Кинг

 

Глава 28

 

После нескольких извилистых миль с обрывом с одной стороны и зеленым склоном, усеянным оврагами и маленькими водопадами, с другой, шоссе уходит от побережья. Мы проезжаем мимо указателя «Площадка для кемпинга», но Колтон сворачивает налево – к парковке на прибрежной стороне шоссе. В киоске, чтобы оплатить стоянку, никого нет, и, поскольку парковка пуста, можно выбрать любое место. Колтон останавливает автобус рядом с оградой под развесистым кипарисом, раскинувшим свои зеленые ветви широко и плоско, будто огромный бонсай.

В тишине Колтон оглядывается.

– Не верится, что ты здесь со мной. – Наклонившись через сиденье, он целует меня, и я чувствую на его губах улыбку. – Это мое любимое место. Самое-пресамое. Идем.

Мы выходим и, оставшись стоять у открытых дверц, потягиваемся в лучах полуденного солнца. Воздух здесь другой: холодный, более слоистый. Запах соли смешивается с запахами деревьев и цветов, которыми сплошь покрыты холмы. С того места, где мы стоим, океана не видно и не слышно, но я чувствую его – точно так же, как чувствую, как расслабляется с каждым глотком воздуха Колтон.

– Пошли посмотрим на воду, – говорит он.

Не успеваю я ответить, как он подхватывает меня за руку и уводит к короткой деревянной лестничке через ограду, которая ведет к тропинке, вьющейся сквозь высокую зеленую траву и исчезающей на краю обрыва. Мы взбираемся вверх, спускаемся и идем, держась за руки, по тропинке. Мы не разговариваем, но нам и не нужно. Сладость воздуха, соприкосновение наших рук, отдаленный шум океана – все вместе оно идеально. Именно так, как нам нужно. И мы именно там, где должны быть.

Когда тропинка приводит нас к отвесной лестнице вниз, перед нами разворачивается вид на океан, и мои ноги сами собой останавливаются.

– Вау, – выдыхаю я. – Какая красота.

– Я знал, что тебе понравится, – говорит Колтон с усмешкой, обводя взглядом широкую бухту, заполненную бирюзовой водой. В южном ее конце изящной белой дугой срывается с утеса водопад и, струясь по песку, встречается с океаном. Колтон дышит медленно и глубоко, словно впитывая окружающий нас пейзаж и сравнивая каждую его деталь с картинкой, сохранившейся у него в памяти.

– Давно ты здесь не был? – спрашиваю я.

Он не отводит глаз от воды.

– Давно. Лет десять, наверное. В последний раз мы приезжали сюда с отцом. Вдвоем, только он и я. Разбили палатку прямо на пляже. – Он улыбается. – Взяли с собой каяк и доски и весь день не вылезали из воды, а вечером жарили на костре хот-доги и маршмеллоу и смотрели, как над океаном падают звезды.

– Здорово.

– Да. Идеальный день. По крайней мере, таким я его запомнил. Часто вспоминал его, пока болел. – Он мельком оглядывается на меня. – Тогда я считал его лучшим днем своей жизни.

Мы вместе смотрим, как волна – гораздо больше волн, что я видела в Шелтер Ков, – набирает высоту и скорость, а затем обрушивается вниз с грохотом, который слышен даже издалека.

Колтон присвистывает.

– Как у тебя с храбростью?

– Не настолько хорошо, – отвечаю я, когда следующая волна, разбившись, выстеливает вверх белой пеной. – Уж слишком там неспокойно.

Он согласно кивает.

– Да, для каякингда погода не очень. – Мы смотрим, как через бухту прямой, пенистой линией проносится очередная волна. – А вот для серфа самое то.

Забавно, что всякий раз, когда он произносит нечто подобное, я думаю, что это до жути страшно. Сама я по-прежнему предпочитаю ловить мелкие волны около пирса.

– Если хочешь, можешь посерфить, а я посмотрю. – На площадке, где мы стоим, есть скамейка, и я знаю: ему пойдет на пользу побыть немного в воде.

– Правда? Ты не против?

– Нет, иди. Я для таких волн пока не готова, но я видела, что умеешь ты.

Он поворачивается ко мне и улыбается, а потом, неожиданно для нас обоих, притягивает меня к себе для сладкого, быстрого поцелуя.

– Спасибо. Я ненадолго.

– Не спеши. Катайся, сколько захочешь.

– Хорошо. Я только переоденусь и возьму доску.

Он уходит было на тропинку, но сразу останавливается и возвращается, чтобы поцеловать меня еще раз – более глубоким поцелуем, от которого все мое тело омывают маленькие волны тепла.

Чуть отодвинувшись, он прижимается лбом к моему лбу. Смотрит мне в глаза. Улыбается.

– Ладно. Я все-таки пойду переоденусь.

– Ладно, – отзываюсь я эхом. – Я буду здесь.

Лицом ко мне он делает несколько шагов назад и, пока не поворачивается, не сводит с меня глаз. Глядя, как он бежит по тропинке к автобусу, я хочу, чтобы он вернулся и снова поцеловал меня. И знаю, что, если он это сделает, я больше не смогу сдерживаться.

К тому времени, как он возвращается, я уже стою на следующей деревянной площадке между пролетами лестницы. Здесь тоже есть скамья, а за ограждением открывается фантастический вид на бухту и водопад.

– Я принес тебе толстовку, – говорит Колтон, протягивая ее мне. – На всякий случай. – Он наклоняется для нового быстрого поцелуя, а потом, в рашгарде и шортах, сбегает с доской подмышкой по лестнице вниз, и мне радостно видеть его таким. Его походка вновь стала легкой.

Встав у ограждения, я наблюдаю за тем, как он бросает доску в насыщенную синеву воды, ложится на нее и начинает грести с грацией и непринужденностью человека, который не проводит ни дня вдали от океана. Глядя на него, никому и в голову не придет, что когда-то он был другим. Ничего этого не видно со стороны.

Напротив него вздымается высокая волна. Я начинаю нервничать, как если бы она шла на меня, но Колтон, погрузив руки в воду, гребет сильнее и в момент, когда волна вот-вот обрушится вниз, опускает нос доски. На долю секунды мне становится виден его силуэт на фоне водной стены, сквозь нее просвечивает солнце, и это настолько прекрасно и настолько невероятно, что мне хочется закричать.

Со стороны океана веет прохладой и неуловимым намеком на скорый дождь. С голыми плечами мне становится зябко, и я натягиваю толстовку, пока Колтон, прокатившись на первой волне, сразу начинает грести ко второй. На горизонте что-то сверкает, так быстро, что я гадаю, не показалось ли, но вскоре слышу глухие раскаты грома. Собираются тучи, отбрасывая на воду бледную серую тень и начиная наползать на солнце, такое яркое еще несколько мгновений назад.

Колтон ловит очередную волну, и в тот же миг небо разрезает зигзаг молнии. Сразу следом рокочет гром. Поднимается ветер, я замечаю на волнах барашки, но Колтон, вместо того, чтобы поплыть обратно, разворачивает доску и устремляется навстречу вздымающейся волне. На щеку мне падает крупная капля дождя. Смахнув ее, я смотрю на воду, на Колтона, летящего на волне на фоне грозового неба, и хочу, чтобы он поскорей выходил. Вновь вспыхивает молния. Он машет мне, повернув к берегу, кивает, словно успокаивая меня, потом показывает один палец – «последний раз».

Я тоже машу ему, а капли с неба падают все чаще, одна за другой, покрывая мокрыми пятнами лестницу и добавляя к запахам в воздухе новый слой. Еще одна вспышка в небе, удар грома – и начинается дождь. Накинув капюшон, я щурюсь, наблюдая сквозь ливень за тем, как Колтон ловит волну. Закончив, он сразу начинает грести назад и, добравшись до берега, снова мне машет, а потом засовывает доску подмышку.

Колтон бежит через пляж, пока над нами гремит гром, кричит мне что-то, но его слова теряются в порывах ветра. Вода с неба льется стеной, осыпая мое лицо и голые ноги маленькими уколами холода и пропитывая толстовку насквозь.

Добежав до меня, Колтон испускает радостный вопль, а я, не выдержав, хохочу, представив, какой у меня видок с прилипшими к щекам волосами.

– Побежали! – орет он сквозь грохот бури и волн.

Ловит меня за руку и тянет к лестнице, а там показывает, чтобы я шла впереди. Я прыгаю через ступеньки, подгоняемая холодом, ливнем и тем фактом, что он прямо за мной. Снова сверкает молния. Я визжу, а Колтон хохочет во весь голос у меня за спиной.

– Бежим, бежим, бежим!

К тому времени, как мы поднимаемся наверх, тропа уже превратилась в маленькую бурлящую речку, и мои шлепки при каждом шаге скользят по земле. За оградой ярко-бирюзовым пятном в серой пелене дождя маячит автобус, пока я карабкаюсь по лестничке с Колтоном за спиной. Дождь барабанит по крыше автобуса так громко, что почти перекрывает щелчок, с которым я открываю дверь, мы вваливаемся внутрь, сначала я, потом Колтон, и в падении захлопываем ее за собой.

На секунду возникает ощущение, будто во всем мире выключили звук, но затем с неба обрушивается новый поток дождя, еще громче прежнего. Выдохнув, я откидываюсь на сиденье, и Колтон, тоже тяжело дыша, плюхается рядом со мной. Мгновением мы молчим, а потом взрываемся хохотом. Колтон стряхивает с волос воду, я тоже выжимаю волосы и отлепляю от груди его вымокшую толстовку.

– Обалдеть. – Он еще задыхается. – Появилось будто из ниоткуда.

– Нет, я давно заметила, что скоро начнется. Никогда не видела ничего подобного. Я думала, в тебя попадет молния, пока ты был на воде.

– Я тоже, – признается он. – Ничто так не напоминает о том, что ты жив, как небольшая стычка со смертью. – Колтон улыбается, а потом достает из-за спины пару полотенец. Протягивает одно из них мне.

Сначала он вытирает волосы, я тоже, после чего стаскиваю мокрую толстовку и вешаю ее на спинку водительского сиденья. Когда снаружи доносится новый удар грома, ливень сразу усиливается. Я набрасываю полотенце на плечи и туго стягиваю его концы, а потом мы забираемся на кровать и, прислонившись к стене, переводим дух и смотрим, как струи дождя заливают окна.

– Как бы нам при таком раскладе не пришлось тут заночевать, – произносит Колтон, с улыбкой поглядывая на меня. – Такой дождь, даже к водопаду не сходишь.

– Не говоря уже о хот-догах и падающих звездах.

– Вот-вот. – Колтон качает головой. – У меня есть только… – наклонившись через меня, он просматривает содержимое бардачка – …полбутылки воды, четыре жвачки и два батончика Rolo. Не знаю, как у нас получится выжить. – Он усиленно пытается сохранить серьезность, но уголок его рта дергается вверх. Его пробирает дрожь.

– Нам надо снять мокрую одежду, – говорю я, только сейчас заметив, как холодно.

С улыбкой во все лицо Колтон приподнимает бровь.

– Ты считаешь?

Я смеюсь.

– Как-то не так прозвучало. Я имела в виду…

Колтон все улыбается, к моим щекам приливает жар, и я делаю вторую попытку.

– Я имела в виду, мы ведь промокли, замерзли, и ты можешь…

С негромким смешком он протягивает руку и заправляет мне за ухо мокрую прядку волос. И в крохотное мгновение, пока его пальцы легко касаются моей кожи, в воздухе между нами что-то ощутимо меняется. За серой пеленой дождя, который с мерным шумом льется снаружи, все за пределами пространства, где мы сидим, размывается, и я приникаю к нему.

Руки Колтона обнимают меня, переносят к нему на колени, и мы оказываемся лицом к лицу. Полотенце соскальзывает с моих плеч, по телу бежит дрожь, но я не чувствую холода. Только жар его рук, которые плавно движутся вверх по моей спине к мокрым, спутанным волосам, а после скользят по плечам и шее, оставляя везде, где они касаются меня, след из крошечных искр. Я целую его, и на вкус он как океан, и дождь, и все, чего я хочу в этот момент.

Вдали гулко грохочет гром, и я чувствую, как в нас обоих волной нарастает желание. Наши губы становятся все более жадными, тела, вжимающиеся друг в друга, хотят быть ближе, еще ближе. Колтон сбрасывает с плеч полотенце, и мои губы смещаются на его шею, а пальцы опускаются по груди на живот и бегут вдоль резинки его шорт.

Он импульсивно привлекает меня к себе и снова находит мой рот, а я берусь за край своего топа. Тяну мокрую, липнущую к коже ткань вверх и пока нащупываю за спиной застежку лифчика, от холодного воздуха по моему телу проносится новая волна дрожи.

Когда бретельки соскальзывают по моим рукам вниз, и лифчик падает на пол, Колтон делает резкий вдох. Он берет мое лицо в ладони и, тяжело дыша, прижимается лбом к моему лбу. Все в расфокусе; мы глядим друг на друга, глаза в глаза.

Я слышу, как по крыше стучит дождь. Чувствую биение сердца в груди и наше дыхание, прерывистое и дрожащее.

Совсем чуть-чуть отодвинувшись, Колтон проводит большим пальцем по моему шрамику, оставшемуся со дня нашей встречи. Я закрываю глаза, и он целует его. Делает глубокий вдох, потом отклоняется назад, и я, открыв глаза, вижу, что он держится за края рашгарда. Помедлив всего один миг, он стягивает рашгард через голову, и мы остаемся сидеть друг против друга.

Обнаженные в мягком свете.

Мой взгляд уходит от его глаз и спускается к той части его торса, которую он так долго скрывал. И у меня перехватывает дыхание.

Тонкая и отчетливая линия шрама начинается сразу над выемкой, где сходятся его ключицы, и доходит до середины груди. Я чувствую, как он наблюдает за мной, пока я разглядываю его, и ждет, что я сделаю дальше, и в этот момент желание коснуться его становится настолько непреодолимым, что я тянусь к нему, но не уверена, можно ли, и моя ладонь нерешительно останавливается в разделяющем нас пространстве.

Не говоря ни слова, он берет мою руку и подводит к центру своей груди. Прижимает ладонью к коже, и я чувствую стук, которому вторит мое собственное сердцебиение.

– Куинн…

Мое имя, произнесенное шепотом, притягивает меня к нему – туда, где есть только мы, только сейчас.

Я откидываюсь на кровать и тяну его за собой, пока он не опускается на меня всем весом своего тела.

Его губы спускаются по моей шее вниз, мягко задевают ключицы, потом возвращаются вверх, и мы стираем поцелуями наше прошлое. Мы стираем поцелуями все, что не является нами здесь и сейчас. Наши шрамы и нашу боль, наши тайны и чувство вины. Мы отдаем их друг другу и забираем друг у друга, пока они не растворяются в ритмичном шуме дождя.

И дыхания.

И биения наших сердец.

 

В жизни бывают минуты, когда так наполнено сердце,

Что при малейшем толчке иль если падет в него слово

Камешком легким, оно готово уже расплескаться,

Тайну свою, точно воду, на землю пролить невозвратно.

Генри Уодсворт Лонгфелло «Сватовство Майлза Стендиша»

 

Глава 29

 

Я просыпаюсь так медленно, что поначалу воспринимаю только одно: ровный, приглушенный стук и размеренное движение то вверх, то вниз там, где лежит моя голова. Меня окутывает тепло, но сразу за ним начинается сырой от дождя воздух, и потому мне хочется прижаться к Колтону, к теплу его кожи и биению сердца, теснее.

На долю секунды это желание ошеломляет меня. Очень долго я думала о Колтоне, как о человеке с сердцем Трента, теперь же – и я не знаю, когда и как это произошло – такие мысли кажутся мне чем-то отдаленным. Даже неправильным. Стук, который я слышу и чувствую, – это сердце Колтона. Я открываю глаза и, стоит мне увидеть очертания его подбородка, загар обернутой вокруг меня руки, как все случившееся возвращается ко мне теплым приливом. Я вспоминаю, как прижимались ко мне его мягкие губы, пока над нами несмолкаемо стучал дождь. То были наши сердца, его и мое; принадлежащие только нам моменты.

Сквозь запотевшие окна проникает рассеянный свет. Снаружи по-прежнему доносится тихий шелест, перемежаемый стуком, с которым на металлическую крышу автобуса падают с кипариса, под которым мы припаркованы, крупные капли воды.

Я притрагиваюсь к нему, кончиком пальца рисую невесомую линию от центра его груди до шеи, и Колтон ежится от моего прикосновения. Делает глубокий вдох и, как недавно, накрывает мою руку своей, а после кладет ее себе на грудь и улыбается, не открывая глаз.

– Привет, – говорю я, вдруг оробев немного, ведь наши тела под покрывалом все еще переплетены.

Колтон приоткрывает один глаз, потом второй, и наклоняет подбородок, чтобы взглянуть на меня.

– Значит, мне не приснилось. – На его лице расплывается улыбка. – Ну, по крайней мере, на этот раз.

Я смеюсь и награждаю его шутливым тычком, но стоит мне вспомнить нас в шуме дождя и представить, что он думал обо мне подобным образом, как сквозь меня проносится новая волна тепла. Я дотягиваюсь до его губ, вокруг меня обвиваются его руки, и в момент, когда все опять начинает исчезать, я слышу жужжание своего телефона.

Приподнимаюсь, чтобы проверить, кто это, но Колтон снова увлекает меня к себе и между поцелуями шепчет мне в губы:

– Не волнуйся об этом сейчас.

Я целую его в ответ, телефон продолжает жужжать, потом замолкает. Раздается сигнал автоответчика. Где-то в уголке моего подсознания просыпается беспокойство. Я говорила Райан, что собираюсь к Колтону. Может, она просто проверяет, все ли в порядке.

В обычной ситуации я бы не стала придавать этому значения, но из-за грозы – и того факта, что я не там, где обещала быть, и уже поздно – беспокойство разрастается настолько, что я отстраняюсь от Колтона и, набросив на грудь покрывало, беру телефон.

Когда загорается экран, все во мне обрывается.

Двенадцать пропущенных звонков.

От мамы, бабушки, Райан.

Один за другим.

– О боже.

Моментально насторожившись, Колтон садится.

– Что? – спрашивает он. – Что такое?

Я вожусь с телефоном, пытаясь включить автоответчик.

– Я… я не знаю… наверное, что-то…

Меня прерывает настойчивый голос Райан.

– Куинн, это папа. Тебе нужно немедленно приехать в больницу.

Двери приемного отделения с шорохом раздвигаются, и вместе с едким запахом антисептиков на меня с силой, к которой я не готова, обрушиваются воспоминания о том, как я была здесь, в этой самой больнице, в последний раз. Я вспоминаю себя – в ужаснейшем состоянии, с кроссовком Трента, зажатым в руке, папу у стойки регистратуры, лица его родителей при виде меня. Трента уже увезли из приемного отделения. Решения были приняты, бумаги подписаны, священник вызван. Прощальные слова произнесены – без меня.

Я останавливаюсь, пытаюсь дышать, и пол внезапно начинает уплывать у меня из-под ног.

– Эй. – Колтон подхватывает меня под локоть. – Ты как?

Я открываю рот, но вид моих родных удерживает меня от ответа. Они сидят на тех самых бежевых стульях, на которых я вместе с папой ждала, когда мне позволят увидеть Трента. И попрощаться с ним.

Теперь там сидят бабушка, мама и Райан. Напряженно, не разговаривая. Мама смотрит в пространство перед собой с таким выражением на лице, словно вся тяжесть вины лежит на ней – и словно перебирая в уме все, что должна была сделать иначе. Райан, которая выглядит так, точно находится на грани слез, уставилась в невидимую точку на полу, будто слезам не пролиться, если не сводить с этой точки взгляд. И бабушка. Она сидит очень прямо, очень неподвижно, с сумочкой на коленях и руками, сложенными поверх, спокойная в окружении безмолвного шторма.

На мою спину мягко опускается ладонь Колтона.

– Это твоя семья?

Я киваю, готовясь к слову «инсульт», а потом ухожу вглубь приемного отделения, к рядам стульев. Райан замечает нас первой. У нее округляются глаза, и в этот момент я понимаю, как, должно быть, выгляжу со стороны: волосы растрепаны и вьются вокруг лица, тушь потекла, на плечах болтается еще влажная толстовка Колтона.

– Что случилось? Что с папой? – Мои глаза наполняются слезами, готовыми пролиться, каким бы ни был ответ. – У него был инсульт?

Мама, поднявшись, обнимает меня так крепко, что мне становится страшно, что все гораздо хуже, чем я предполагала. Спустя какое-то время она расслабляет руки, но не отпускает меня.

– Пока неясно. Станет известно после обследования.

– Но что случилось? Как он… я думала, что…

Я не договариваю, потому что понимаю, что в последние недели и не вспоминала о его лечении, о его медосмотрах и о симптомах. Я просто заключила, что теперь он в порядке. Что ему ничто больше не угрожает.

Я позволила себе забыть, что так не бывает.

– Он помогал мне с картинами, – не отрывая взгляда от пола, отзывается со своего места Райан. – И вдруг… стал как-то странно разговаривать. Я решила, что он шутит, и засмеялась. – Она поднимает лицо, в ее глазах слезы. – Я засмеялась, а у него закатились глаза, и он упал. Упал и…

Райан заламывает руки, и тогда бабушка кладет поверх них ладонь и крепко прижимает их к ее коленям.

– А потом ты начала действовать, позвонила 911, и это было все, что ты могла сделать.

– Нет, я должна была догадаться сразу. Если бы я позвонила раньше…

Мама перебивает ее, не позволяя винить себя.

– Милая, ты сделала все, что на твоем месте сделал бы любой из нас. Все прочее не в нашей власти.

Мне кажется, мама сама не верит своим словам. Я буквально вижу, как она терзается, перебирая мысленно все те превентивные меры, которые не испробовала с моим отцом, и мне хочется остановить ее и сказать, что иногда ничего поделать нельзя – как бы сильно мы не жалели и не хотели, чтобы все обернулось иначе.

Колтон, стоящий рядом со мной, откашливается и переминается с ноги на ногу, что кроме меня замечает одна только бабушка.

– Куинн, ты не представила нас своему другу. – Она кивает в моем направлении, и внутри меня распространяется беспокойство.

Колтон делает шаг вперед и протягивает бабушке руку.

– Я Колтон.

Бабушка заключает его руку в ладони.

– Очень рада, Колтон. Ты, очевидно, и есть та причина, по которой Куинн внезапно увлеклась океаном. И я понимаю, почему, – говорит она, подмигивая ему. – Это моя дочь Сьюзан, а это Райан, сестра Куинн.

– Приятно познакомиться, – говорит Колтон.

Мама вежливо улыбается, а Райан встает и пожимает ему руку, после чего переводит взгляд с него на меня и обратно.

– Я много о тебе слышала, – говорит она.

Я смотрю на нее в упор, чего она, разглядывая Колтона, не замечает. Но потом она мельком оглядывается на меня, и я взглядом заклинаю ее ничего больше не говорить.

– Много хорошего, – уточняет Райан, уловив намек. – Спасибо, что приехал вместе с ней.

– Конечно, – отвечает Колтон.

Довольно долго мы стоим и молчим, пока не появляется усталый врач с планшеткой в руках.

– Миссис Салливан?

– Да? – Мама встает.

Вся наша группа разом задерживает дыхание, а врач обводит нас взглядом.

– Я могу говорить прямо? О вашем муже.

Мама кивает.

– Окей. Хорошая новость в том, что ваш муж стабилен, это был не инсульт, а значит непоправимого ущерба не нанесено.

Мы киваем, будто все понимаем, и готовимся ко второй – плохой – новости.

– Плохо то, что это вторая его ТИА, и УЗИ сосудов выявило в сонной артерии, ведущей к мозгу, небольшой тромб. Если не принять меры, то в ближайшем будущем инсульт или нечто худшее неизбежно. Есть несколько вариантов лечения, но время дорого, поэтому я бы предпочел как можно скорее положить его на операционный стол.

Мама кивает, обдумывая его слова, и мы все тоже.

– Можно увидеть его?

– Конечно, – отвечает врач. – Идемте со мной.

Она мельком оглядывается на нас, и бабушка машет на нее.

– Иди. Мы побудем здесь.

Бабушка еще говорит, а мама уже уходит вместе с врачом. Я вижу, что мы напрочь исчезли из ее мира, но не обижаюсь. Сейчас для нее существует только один человек – мой отец. Я думаю о них двоих, о том, сколько лет они прожили вместе – тридцать шесть, – о том, что я чувствовала, когда потеряла Трента спустя малую часть от этого времени. И о том, что будет, если я потеряю Колтона. Для мамы, конечно, из-за всех этих лет все иначе, но страшно подумать, насколько наш мир зависит от любви к другому человеку.

Райан падает на сиденье. Ей легче, но ненамного.

– Поверить не могу, что я над ним посмеялась. Просто… все произошло так быстро, что сначала я ничего не поняла.

Бабушка мягко заговаривает с ней:

– Перестань. Что было, то было. Дело прошлое. Не надо себя корить. – Она берет Райан за руку. – Давай-ка сходим с тобой прогуляться.

Рука Райан безвольно повисает в бабушкиной, и, покачав головой, она делает еще один судорожный вдох.

– Вставай, – произносит бабушка с чуть большим нажимом.

Это привлекает внимание моей сестры, и между ними двумя вспыхивает искорка взаимопонимания. К Райан эхом вернулся тот самый приказ, который она в свое время отдала бабушке. Она с трудом сглатывает. Кивает, а затем подчиняется. Бабушка оглядывается на нас с Колтоном.

– С вами двумя все будет нормально?

– Да, – отвечаю я, хоть и не совсем в этом уверена.

– Хорошо. Мы ненадолго. – Она обнимает Райан за плечи и уводит на улицу, в пасмурный вечер.

А я, наконец, выдыхаю.

Колтон садится со мной рядом.

– Страшно было, да? – Он кладет руку мне на колено. – Но, похоже, с твоим отцом все будет хорошо.

– Хотела бы я, чтоб была такая гарантия, – отвечаю я, глядя на него.

Он сжимает губы.

– Ее никогда нет. Ни для кого из нас. Но такова жизнь.

Минуту мы молчим.

– Хочешь есть? – спрашивает Колтон. – Или пить? Кофе, горячий шоколад или еще что-нибудь? Я тут, в больнице, все знаю. Где что найти. – Он улыбается, и это невероятно, как легко теперь ему даются эти маленькие отсылки ко временам, когда он болел. Словно он испытал облегчение, выпустив свою тайну наружу.

– Можно просто воды? – слабым голосом откликаюсь я.

– Сейчас будет. – Колтон быстро поднимается на ноги, обрадовавшись возможности быть полезным, но потом склоняется ко мне, приподнимает за подбородок мое лицо, и я смотрю прямо на него, а он – прямо на меня. Он хочет что-то сказать, но в итоге просто касается в нежном поцелуе моего лба. – Куинн, я… Я сейчас вернусь.

Он уходит куда-то по коридору, а я, прислонившись к спинке, засовываю руки в карманы толстовки и закрываю глаза, чтобы минуту подумать и успокоить дыхание. Я стараюсь сосредоточить мысли на том, что случилось с отцом, на словах доктора и на том, что скорее всего все будет хорошо. Но вижу лишь Колтона в бледных вспышках грозы, свою ладонь на его груди, его губы на моих губах и дождь, обволакивающий нас, словно сон.

Я открываю глаза, и флуоресцентный больничный свет прогоняет воспоминания прочь.

Проходит несколько минут. Нащупав что-то в кармане Колтона, я некоторое время кручу это в пальцах, прежде чем задуматься, что там такое, и достать. Это бумага, сложенная в маленький плотный прямоугольник.

Не думая, я начинаю разворачивать его, но останавливаюсь, будто пораженная громом, стоит мне узнать потертый кремовый лист. Мое сердце ухает вниз. Все мои секреты и чувство вины выплескиваются на меня из листа бумаги в моих руках, точно наказывая за все, что я натворила. Мне не нужно разворачивать письмо, чтобы узнать, что там. Ночь за ночью я исписывала черновик за черновиком, пока не нашла нужные слова. Пока не поняла в точности, что хочу сказать человеку, получившему сердце Трента.

С подступившей к горлу тошнотой я разворачиваю лист. Осторожно, стараясь не порвать бумагу, когда-то плотную, но теперь истрепавшуюся – и не только от сегодняшнего дождя. Мой взгляд скользит по словам, написанным моей собственной рукой, по заломам от многократного складывания и раскладывания, сделанным Колтоном, чтобы письмо уместилось в кармане. Чтобы он мог носить его с собой.

Я смотрю на слова, на свои слова, полные печали и горя, и девушка, написавшая их, кажется мне незнакомкой. Она искала способ удержаться за Трента. Она думала, что никогда больше не полюбит. И не знала, что человек, которому она пишет, станет тем, кто докажет, что она неправа.

– Что ты делаешь?

Голос Колтона. Я вскидываю голову. На его лице, как, наверное, и на моем, – шок, а взгляд приклеен к письму, которое я держу в руках.

– Я…

Непослушными пальцами я пытаюсь сложить лист, но не успеваю. Поставив стаканчики с дымящимся кофе на пол, Колтон забирает письмо у меня из рук. Его внезапная резкость пугает.

– Извини, – бормочу я. – Я случайно… Оно лежало у тебя в кармане, и я подумала, что…

– Оно не твое, не тебе и читать, – говорит Колтон, и я не знаю, что хуже: его тон или горькая ирония его слов.

Я смотрю, как он стоит и пытается сложить письмо в маленький прямоугольник, каким оно было, пока бог знает сколько времени лежало у него в кармане, и понимаю, что больше так не могу. Я больше не могу скрывать от него свой секрет. Найдя, наконец, слова, я произношу их с осторожностью, чтобы их было невозможно неверно понять.

– Оно мое.

Его рука замирает в воздухе. Он растерянно глядит на меня.

– Что?

Надлом в его голосе убивает во мне желание продолжать, но я продолжаю, потому что так надо.

– Это мое письмо. – Я с трудом сглатываю, и во рту у меня внезапно становится сухо. – Я его написала.

– Ты… что?

Я стараюсь сохранить голос ровным. Жалею, что в комнате так мало воздуха.

– То письмо написала я. Тебе. После того… – Мой голос ломается. – После того, как мой парень погиб в аварии.

Мои слова и вся содержащаяся в них правда сотканы из воздуха, еле различимы, но Колтон слышит их, и все мышцы в его теле напрягаются. Он трясет головой.

– Тогда я тебя не знала, – прибавляю я в надежде, что каким-то образом оно все изменит. Но как только я поднимаю глаза на Колтона, то понимаю, что надеялась зря.

Он стоит и молчит, неподвижный как статуя, только на челюсти едва заметно дергается нерв.

Я встаю. Делаю шажок ему навстречу.

– Колтон, пожалуйста…

Он отшатывается от меня.

– Ты знала? – спрашивает он ледяным тоном. – Когда мы познакомились, ты знала, кто я?

Вопрос вызывает у меня горячий поток слез.

– Да, – шепчу.

Колтон начинает уходить.

– Постой, – умоляю его я. – Пожалуйста. Позволь мне объяснить…

Он останавливается. Стремительно разворачивается ко мне лицом.

– Объяснить что? Как ты отправилась искать человека, который получил сердце твоего парня? Как ты нашла меня, хотя я подписал бумагу об отказе от всяких контактов? – На его лице, точно молния над океаном, вспыхивает гнев. – Или как всего несколько часов назад ты сидела со мной рядом, пока я выкладывал тебе все, и ничего не сказала? – Возникает пауза, и на его лице мелькает еще что-то. Быть может, воспоминание о том, что случилось следом. Но столь же быстро оно исчезает, и его голос становится пустым. – Какой именно момент ты хочешь объяснить?

Я открываю рот, но на мгновение становлюсь немой от правды о всем том, что я сделала. А потом даю единственное объяснение, которое у меня есть.

– Ты не написал мне ответ, – шепчу я в пол, и это не обвинение, но оправдание всего, что произошло, в самой простой, самой честной форме.

Колтон шагает ко мне.

– А почему, как ты думаешь? Я не хотел этого. Всего этого – я не хотел. – Он смотрит на меня в упор, прямо в глаза, и, клянусь, я не узнаю его. – Сделай одолжение, – говорит он. – Забудь, что знаешь меня. Потому что мы не должны были познакомиться.

А потом он уходит. Через автоматические двери – в ночь.

 

Синдром разбитого сердца. Бывают случаи, когда пациенты, перенесшие травматическое эмоциональное потрясение, жалуются на боли в груди и проявляют некоторые электрокардиографические аномалии несмотря на отсутствие коронарного атеросклероза… верхушка и средняя часть сердца сокращаются слабо или совсем перестают сокращаться. При рентгенологическом исследовании с помощью контрастного вещества можно увидеть, что очертания сердца искажены, стали сдавленными или сжатыми… человек с разбитым сердцем, по сути, раздавлен тяжестью, которую он или она не в силах перенести.

Ф. Гонсалес-Крусси «Жизнь с сердцем: Изучение миров внутри нас»

 

Глава 30

 

Неподвижно, с тяжестью на груди я сижу в приемной. Вокруг все как в тумане. Мимо проходят безликие люди. Из интеркома доносятся искаженные голоса. Слева от меня – бабушка, одна рука выбивает дробь на подлокотнике стула, вторая лежит на моей коленке. Справа – Райан. Она не смотрит на меня, молчит. Переживает за папу, а может ужасается мне, как и я сама.

Я ужасная, лживая эгоистка.

Мы ждем, сидя рядом в наших раздельных мирах. Сначала с новостями появляется врач. Папу только что отвезли на операцию. Она продлится несколько часов. Потом возвращается мама. Она кажется такой маленькой, стоя напротив нас со сжатыми в линию губами. И такой испуганной. Это душераздирающе и страшно одновременно.

Бабушка, поднявшись, заключает маму в объятья.

– Все будет хорошо.

Она не может знать этого наверняка. Как и никто из нас, однако мы все цепляемся за уверенность в ее голосе.

Мама, уткнувшись в ее плечо, кивает, ее губы дрожат, на глазах слезы, но, когда она замечает нас с Райан, в ней что-то меняется. Она встречает бабушкин взгляд, и та отпускает ее из объятий. Мама вытирает глаза, выпрямляется и протягивает к нам руки, чтобы мы подошли. И став ради нас насколько возможно сильной и уверенной, повторяет бабушкины слова:

– Все будет хорошо.

Вчетвером мы садимся в ряд: бабушка, Райан, мама и я. Молчим, пока ждем – с тяжестью на душе, но сплоченные силой, которую черпаем друг у друга. Со временем усталось берет свое. Бабушка, подперев щеку кулаком, засыпает. Райан уходит к свободным стульям, вытягивается на них и, едва закрыв глаза, проваливается в сон. Мамин подбородок падает на грудь.

И я вновь остаюсь одна.

Мои глаза горят, тело ноет, но разум не дает мне заснуть. Проходят часы, секундная стрелка тикает, точно пульс, а я снова и снова вспоминаю сцену с Колтоном. Его боль и гнев. Свое чувство вины и стыда. Секреты. Ложь. Неизлечимые раны. Необратимый урон.

Я не знаю, сколько времени мы прождали, когда перед нами появляется врач. Касаюсь маминого плеча, и она, моргая в холодном больничном свете, сразу садится. Под глазами у нее залегли глубокие тени, но, увидев врача, она моментально встает.

Он улыбается.

– Новости хорошие. – И Райан, и бабушка тоже встают и присоединяются к нам. – Операция прошла успешно. Мы смогли устранить тромб и установить стент. Сейчас он выходит из наркоза.

Мама обнимает врача.

– Спасибо, огромное вам спасибо.

С искренней, но усталой улыбкой он похлопывает ее по спине.

– Он еще не очнулся, но я попрошу, чтобы вам сообщили, когда анестезия пройдет.

Вскоре после ухода врача появляется медсестра и уводит маму к отцу. Бабушка принимает решение остаться и подождать ее, а нас с Райан отправляет домой. Мы не спорим. Молча уходим по коридору и обе не можем сдержать вздох облегчения. Но для меня оно длится всего секунду. Мы выходим на улицу через те самые двери, через которые ушел Колтон, и тяжесть от понимания того, что прогнало его прочь, ложится на меня полным весом. С каждым глотком воздуха чувство вины нарастает, а сердце и легкие доносят его до самых дальних уголков моего существа.

Я думаю о том, где он сейчас. Вернись, прошу мысленно. Будь здесь. Но я знаю: он не вернется.

Пока мы идем к парковке, отдаленный вой сирены, приближаясь, становится громче. Райан щелкает брелком и открывает свою дверцу. А я смотрю, как под предупредительным знаком тормозит «скорая». Сирена замолкает, но огни все вращаются, красный-синий, красный-синий, пока боковые дверцы отъезжают, и с обоих сторон выпрыгивают медики.

Красные и синие огни на фоне бледного предрассветного неба. Отрывистые голоса врачей поверх громких обрывков разговоров по радио.

Внезапно я теряю способность дышать.

– Куинн, – доносится откуда-то издалека голос Райан.

Я на нашей дороге. Стою на коленях, потеряв все.

Задние двери «скорой» распахиваются, оттуда появляется еще один медик и, вытягивая каталку, зовет остальных.

– Заносим его! Быстро, быстро!

– Куинн, поехали. – Голос Райан выдергивает меня в настоящее, но боль ни на чуточку не затихает.

Здесь, в настоящем, я потеряла еще больше, чем тогда.

 

Лишь по-настоящему тяжелый опыт… способен в полной мере показать нам бренность и эфемерность жизни… И это знание оставляет на наших сердцах нестираемую печать.

Ф. Гонсалес-Крусси «Жизнь с сердцем: Изучение миров внутри нас»

 

Глава 31

 

Я сижу у себя на кровати и смотрю на телефон, который держу в руке. На номер Колтона, готовый к тому, чтобы его набрали. Стоит только нажать на кнопку. Но я не нажимаю. Я знаю, он не ответит. Я звонила ему. Много раз, а потом мои звонки стали уходить на автоответчик, словно он выключил или выбросил телефон. Думая поехать к нему, я пыталась подобрать слова, которые помогли бы ему понять, – не вышло. Пыталась представить, будто мы вернулись в прошлое. Пыталась представить нас на воде или около водопада, или как мы вместе сидим на пляже и глядим на закат. Тоже не вышло. Я вижу только его лицо, злое лицо, и слышу слова, сказанные мне таким тоном, словно мы были чужими.

Забудь, что знаешь меня.

В его словах не было злости. Только боль – причиненная мной. И никто не скажет мне, что так получилось случайно, или что все вышло из-под контроля, или что я не могла поступить иначе.

Я искала его. Я нашла его. Я позволила себе влюбиться в него.

Ни на один из этих поступков у меня не было права.

Раз за разом я делала выбор, но таким образом лишала права выбирать его самого и, если вспомнить слова Райан, упустила шанс сделать настоящим то, что нас связывало. Я стерла все наши моменты, все дни, все впечатления еще до того, как успела их пережить. Теперь я – прошлое, которое он хочет забыть. И у меня нет другого выбора, кроме как не мешать ему это сделать.

Я ухожу в заслуженную изоляцию, в свое прошлое, и остаюсь наедине со всеми вещами, которые не могу изменить. Я не сплю. Не ем. Я рассказываю Райан о том, что случилось в прокате, когда я приехала рассказать ему правду, потом о грозе, о больнице, а потом я уже не могу говорить. Райан молчит. Не задает мне вопросов и не предлагает советов. Не знаю, почему. Может, потому что я ничего из этого не прошу, а может, у нее их попросту нет.

Через два дня, когда папу выписывают из больницы, я заставляю себя выйти из комнаты, чтобы показать ему, какое облегчение испытываю от того, что с ним все хорошо. И как сильно я люблю его. Пытаюсь помочь заботиться о нем, но меня, можно сказать, нет. Райан, еще не вышедшая после папиного приступа из шока, не отходит от него ни на шаг, то и дело обнимая его и ударяясь в слезы. Всем занимается мама: предписаниями врачей, рецептами, папиными делами на работе. Я теряюсь на этом фоне, утопая все глубже и глубже.

Снова теряя себя.

Когда ко мне без стука заходит Райан, я сижу за компьютером в пижаме, которую не снимаю уже третий день, и листаю блог Шелби. И не успеваю свернуть окно, чтобы Райан не увидела на экране фотографию Колтона.

– По-прежнему ничего?

Качаю головой.

– Почему ты не позвонишь ему?

– Я звонила. Сто раз. Он не отвечает.

Она сжимает губы и кивает.

– На его месте я бы, наверное, тоже не отвечала – узнав обо всем так, как узнал он.

У меня нет желания говорить об этом, и потому я молчу. Райан делает вдох и прислоняется к столу напротив меня.

– Меня приняли, – произносит она.

– Что?

– В ту итальянскую художественную школу. Им понравилось мое портфолио. Как оказалось, разбитое сердце способствует вдохновению.

– Здорово, – говорю, но получается совсем не радостно. Как же я без нее? – Когда уезжаешь?

– Через пару недель. – Мы молчим, и хотя я знаю, что она добилась именно того, что хотела, ей, кажется, тоже немного грустно. – Я буду скучать по тебе, – добавляет она. – Мне за тебя тревожно.

– Сейчас я противна сама себе.

– Помнишь, я говорила, что он заслуживает знать правду?

Я кошусь на нее.

– Так вот, Куинн. Он заслуживает того, чтобы знать все, а не только то, что он, как ему кажется, знает.

– О чем ты говоришь? – спрашиваю я.

– Я говорю об оставшейся части правды. О том, что сначала все было связано с Трентом, но где-то на полпути изменилось. Что ты влюбилась в него. Что тебе стало страшно. Что ты не хотела причинить ему боль или потерять. Это ведь тоже правда, разве не так?

Мои глаза наливаются слезами, и я поднимаю взгляд на сестру.

– Он сказал мне забыть его. – Я проглатываю ком в горле. От слез мой голос звучит глухо. – Что бы я ни сказала, он не захочет слушать.

– Шутишь? Ему необходимо услышать то, что ты скажешь. Думаешь, ему сейчас не больно, когда он знает лишь половину правды?

При этой мысли по моим щекам одна за другой начинают катиться безмолвные слезы.

– Подумай обо всем, что ты не сделала или не сказала, а после жалела. О тех вещах, которые ты хотела бы изменить. – Она качает головой. – Тебе ли не знать, насколько это мучительно. И как долго потом человека терзают сожаления и как они меняют его.

Замолчав, она долго смотрит на фотографию Колтона на экране, потом поворачивается ко мне. Ее глаза серьезны.

– Не позволяй им этого сделать. Действуй. Найди его и все расскажи.

    

Отдайся любви. Подчинись сердцу.

Ральф Уолдо Эмерсон

 

Глава 32

 

Я притормаживаю на той же смотровой площадке, что и в первый раз. Так же опускаю стекло, впуская солнечный свет и соленый воздух, и пытаюсь дышать. Мои руки так же дрожат от мысли, что я увижу его.

Но многое теперь по-другому.

Тогда я ехала, обещая себе не заговаривать с ним. Быть невидимкой. Не вмешиваться в его жизнь. Сегодня я хочу, чтобы он увидел меня. Чтобы выслушал. И несмотря на то, что привело меня к нему, я не хочу думать, что он не является частью моей жизни.

Правда смешалась с ложью, но мне необходимо ее открыть. Рассказать, что я искала сердце Трента, чтобы соприкоснуться с прошлым, удержать его, но, найдя это прошлое, я нашла и причину его отпустить. Мне нужно сказать Колтону, что я бы не изменила этого, даже если б могла.

К тому времени, как дорога сворачивает на главную улицу, меня всю трясет. Даже больше, чем в первый раз. Я паркуюсь на том же месте и заглядываю в окошко кафе, надеясь застать его там, как тогда, но внутри пусто. Сделав глубокий вдох, я иду через дорогу к прокату, глаза опущены вниз, и по пути пытаюсь собрать в кулак всю свою храбрость. Но когда, ступив на тротуар, я поднимаю лицо, земля уходит у меня из-под ног.

Внутри проката темно. Стеллажи, на которых лежали каяки, пусты, а у закрытой двери сложены букеты цветов и записки.

Записки с именем Колтона.

Перед глазами у меня все расплывается, весь существующий в мире воздух исчезает, и я делаю шаг к двери, но не вижу ее. Я вижу только больницу, лицо Колтона и то, каким оно стало, когда я сказала ему правду. То, с каким лицом он уходил. И то, как он даже не оглянулся.

Я оседаю на землю прямо там, где стою, словно подо мною нет ног.

Этого не может быть.

Я ведь… я не успела ни поговорить с ним, ни все исправить, ни… хотя бы увидеть его.

Моя голова падает на колени. Я плачу. Я оплакиваю себя, Колтона и Трента тоже. Все это слишком тяжело. Жизнь, любовь, и то, какое оно все хрупкое. И в голове у меня печальным, отчаянным рефреном повторяется вновь и вновь…

Этого не может быть, не может, не может, не…

– Куинн? Это ты?

Я не сразу узнаю голос Шелби. Медленно, со страхом поднимаю голову, и мне приходится сощуриться, чтобы увидеть ее сквозь слезы и солнечный свет. Она глядит на меня, потом на цветы у двери, и ее глаза округляются.

– О боже. – Она тоже садится и берет меня за руку. – Он не… Он поправится.

– Что? – Это все, на что у меня хватает сил.

– Колтон поправится. Люди приносят сюда подарки просто потому, что посетителей к нему пока не пускают, и мне пришлось до возвращения родителей закрыть прокат.

Мою грудь распирает от облегчения, и я наконец-то могу посмотреть ей в лицо. У нее такие же зеленые глаза, как у него – добрые, но и немного усталые тоже.

Я вытираю слезы.

– Что случилось?

– Четыре дня назад у него началось острое отторжение.

– О боже…

Мое собственное сердце практически останавливается, сдавленное тисками чувства вины. Четыре дня назад. Когда мы уехали после его ссоры с Шелби из-за пропущенного приема лекарств. Когда мы провели вместе весь день, и за этот день я ни разу не видела, чтобы он выпил таблетку.

Четыре дня назад. Когда он обо всем узнал.

– Это было по-настоящему страшно, – говорит она. – Когда он вернулся, я сразу поняла: что-то не так. Он ушел в свою комнату, я услышала звон стекла, а когда прибежала, он разбивал все свои бутылки.

Она замолкает, словно видит все это вновь.

– Я пыталась остановить его, но он не успокоился, пока не разбил их все. Он отказался говорить со мной или рассказывать, что произошло. Сказал только, что хочет остаться один. Через несколько часов у него начались проблемы с дыханием, он выглядел ужасно и к утру, когда приехала «скорая», был на волоске.

– Боже, – шепчу я. Мои глаза наполняются слезами, и я опускаю взгляд на свои перекрученные на коленях руки. Это я, я, я во всем виновата.

– Сейчас он стабилен, но опасность еще сохранилась. Его держат на больших дозах препаратов против отторжения, и он останется в больнице до тех пор, пока врачи не получат чистую биопсию.

Сделав глубокий вдох, Шелби прислоняется к стене.

– Он реагирует не так хорошо, как хотелось бы, и мне кажется… Мне кажется, причина не только в том, что он несколько раз не принял лекарства. – Она поворачивается ко мне. – Он в итоге рассказал, что случилось. С тем письмом.

Я напрягаюсь всем телом, готовясь услышать то, что она думает обо мне.

– Потому я и не стала тебе звонить. Мне было ненавистно то, что ты сделала. Когда он мне рассказал, я хотела возненавидеть тебя за то, что ты не приняла в расчет его личный выбор.

Я вздрагиваю, и она замолкает. И немного смягчается.

– А потом я поняла, что делала то же самое, только по-своему. Выставляла все на всеобщее обозрение, потому что так мне почему-то становилось легче. Но ведь на самом деле Колтон и этого не хотел.

Я не знаю, что ей ответить.

Шелби заглядывает мне в глаза.

– Я поступала неправильно, – произносит она. – И ты тоже.

Она делает новый глубокий вдох, а я отчаянно ищу нужные слова, чтобы извиниться.

– Но знаешь, – продолжает она, – вот честно, он прямо воспрял после того, как вы познакомились. Я не писала об этом, но после трансплантации ему было по-настоящему тяжело, и мы часто не знали, как можно ему помочь. Я не знала, станет ли Колтон когда-нибудь прежним. – Она улыбается. – Но потом он встретил тебя и будто бы снова ожил. По-моему я никогда не видела своего брата таким счастливым, каким он становился с тобой. Поэтому, если и есть, за что винить тебя, то только за это.

По моим щекам струятся горячие слезы – слезы счастья, грусти и благодарности.

Шелби улыбается.

– Когда он очнулся, то первым делом спросил о тебе, но я не хотела… Мне казалось, не надо ему тебя видеть. – Она берет меня за руку и сжимает ее. – Но сейчас ему очень непросто, и я думаю, ему необходимо тебя увидеть. Так что, хорошо, что ты пришла. Идем. Я тебя отвезу.

Я киваю. От слез я все еще не в состоянии говорить. Раньше, когда я читала обновления ее блога, у меня было ощущение, будто я знаю Шелби. Потом, после нескольких наших встреч, я решила, что узнала ее еще лучше, но только сейчас мне становится ясно, какая она на самом деле. Какой она любящий, ревностно опекающий и добросердечный человек. Ради брата она готова на все – даже простить меня.

– Спасибо тебе, – наконец удается произнести мне.

Она снова сжимает мне руку.

– Спасибо тебе за то, что нашла моего брата.

    

Покажи свои тайны, покажи свои шрамы… И раскрой свое сердце.

Группа Phillip Phillips «Раскрой свое сердце»

 

Глава 33

 

– Иди, – говорит Шелби, когда я, не решаясь зайти, останавливаюсь у палаты, где лежит Колтон. – Он будет счастлив, когда проснется и увидит тебя. – Она протягивает мне сумку и букеты цветов с записками, которые были сложены возле проката. – Вот. Передай ему.

Я беру все в охапку. Жалею, что не принесла ему ничего своего.

– Если что, я в приемной, ладно?

Я киваю с сердцем, застрявшим в горле.

– Спасибо.

Шелби уходит, скрывается за углом, и я остаюсь перед его палатой одна. В кармане на двери – планшетка с неоново-желтым стикером, на котором написано Томас, Колтон, и какими-то пометками, смысла которых мне не понять. Его имя делает все случившееся реальным, но ничему не сравниться с моментом, когда я перешагиваю порог и вижу его на больничной койке в окружении множества трубок и мониторов. Таким он был на фотографиях, но теперь, когда мы знакомы, видеть его в таком состоянии несоизмеримо больнее.

Я подхожу ближе.

Его грудь вздымается и опадает в медленном, размеренном ритме, мониторы обнадеживающе пищат, а по экрану одного из них, чем-то похожего на телевизор, бежит, подпрыгивая, непрерывная линия – визуальное доказательство того, что его сердце не перестало работать. Я закрываю глаза и мысленно говорю Тренту спасибо, и пусть в сложившихся обстоятельствах это странно и непостижимо, но я чувствую, что так правильно.

Знаю, Колтон не захотел бы, чтобы я видела его таким, но мне страшно его тревожить, и потому поначалу я просто стою, не зная, что делать, и вспоминаю все то, что хочу сказать. Правду, которую он, я надеюсь, услышит, и все те вещи, которые он, я надеюсь, чувствует вместе со мной.

Поставив сумку на пол, я, стараясь не шуметь, опускаю цветы в стоящую на прикроватной тумбочке вазу. Смотрю на монитор. Слежу за тем, как он дышит. Его рука, шевельнувшись, свешивается с края кровати, и мне хочется взять ее и прижать к груди, чтобы он понял, что на самом деле содержится у меня в сердце.

Постояв у кровати еще немного, я сажусь на стул. От шороха Колтон вздрагивает. Приоткрывает один глаз и, увидев меня, просыпается полностью.

– Ты пришла, – произносит он. Голос у него слабый, охрипший, и мне приходится побороть порыв броситься к нему, обнять и осыпать тысячью поцелуев, чтобы он простил меня.

– Привет, – шепчу я, боясь сделать что-то еще. Сейчас я ощущаю себя более обнаженной, чем в грозу вместе с ним.

Он откашливается и немного приподнимается. Морщится, затем протягивает руку, и в ту же секунду я оказываюсь рядом, беру его за руку, и все слова, что я хотела сказать, выплескиваются, спотыкаясь друг о друга, наружу.

– Прости, прости меня за все. Я просто хотела тебя увидеть. Я даже не собиралась с тобой заговаривать, но стоило тебе войти, и все изменилось. И когда ты появился у меня дома с цветком и отвез меня на океан и в пещеру, и… каждый день ты показывал мне так много, что оно становилось все труднее, и я просто не могла…

Замолчав, я делаю судорожный вдох, не замечая заливающие мое лицо слезы.

– Я не могла рассказать тебе, потому что не ожидала, что влюблюсь, но влюбилась. В тебя. Влюбилась и люблю, и я знаю, что поступила неправильно и что ты, наверное, никогда не простишь меня, но…

– Куинн, не надо, – говорит он отрывисто.

У меня опускаются руки. В ужасе от того, что ни одно из моих признаний не помогло, я отступаю назад. Он не смотрит на меня. Его взгляд зафиксирован на пустоте между нами.

Надолго мы замолкаем. Молчание, кажется, еще более долгим из-за пищания мониторов и ужаса, скапливающегося в моей груди.

Наконец Колтон поднимает лицо, но по его глазам невозможно понять, о чем он думает.

– Я… – Он останавливается. Делает вдох. – Все это не имеет для меня никакого значения.

Он отворачивается, и у меня падает сердце.

– Не в том смысле, что ты подумала. Сначала, когда ты рассказала, имело. Я не знал, как с этим справиться, и просто отреагировал как смог, потому что возненавидел тот факт, что девушкой, написавшей письмо, оказалась именно ты.

Он вновь глядит на меня, глаза полны сожаления, и я не знаю, смогу ли вынести то, что последует дальше.

– Но потом, лежа в этой постели, я все три дня мог думать только о том, насколько сильнее мне ненавистно то, что тем человеком, который, как ты думала, тебе не ответил, оказался именно я.

– Что? – Я делаю шаг ему навстречу. – Для меня это больше не важно, я…

– Это важно, – говорит Колтон, – потому что я ответил тебе.

– Я не понимаю.

– Я отвечал тебе, – повторяет он тихо. – Много раз.

– Что ты…

Подтянувшись вверх, он садится и находит взглядом сумку, которую Шелби поручила мне принести.

– Передашь, пожалуйста?

Я отдаю ему сумку, и он с некоторым усилием достает оттуда перевязанную резинкой толстую пачку писем и протягивает их мне.

– Они твои.

Я смотрю на десятки писем в его руке – многие в конвертах, запечатаны, подписаны, но не отправлены – и не могу вымолвить ни единого слова.

– Я не смог дописать его, – говорит он, – ни как мне хотелось, ни как ты заслуживала. Никакие мои слова не совпадали с тем, что я чувствовал, с ощущением, что я не достоин. Словно было неправильно, что кому-то пришлось умереть, чтобы я жил. – Он пожимает плечами. – Я не знал, как поблагодарить за подаренную мне жизнь того, кто потерял любимого человека. Я не смог найти слова и потому молчал. Как и ты.

Он вновь протягивает мне пачку писем.

– Они твои, как и то.

Я смотрю на письма и чувствую бремя вины, отягощавшей его сердце. Я знаю, что никогда ни одно из них не открою, но ему нужно, чтобы я забрала у него эти письма. И я забираю.

Мы тихо сидим в полумраке его палаты, окруженные нашими тайнами и нашими шрамами, и на мгновение мне хочется перенестись в то волшебное место, где мы были свободны от прошлого. Но это невозможно, я знаю. Мы никогда не могли по-настоящему от него освободиться. Вопреки нашим желаниям, прошлое – как и боль, как радости и потери – это неотделимая наша часть. Мы пронизаны им насквозь. Оно записано в наших сердцах.

Прислушаться к ним – это единственное, что мы можем сделать.

Положив письма на стол, я подхожу к Колтону. Ложусь на кровать с ним рядом. Он обнимает меня одной рукой, а я склоняю голову ему на грудь и слушаю размеренный стук, который не должен остановиться.

– Что будет дальше? – спрашиваю я.

– Дальше? – Колтон тихонько смеется. – Хороший вопрос. – Он делает паузу, и я, взглянув на него, вижу, что он улыбается. – Думаю, ответ на этот вопрос мы найдем по пути. А пока… – Он привлекает меня к себе и целует в лоб. – Хватит и настоящего. Настоящее – это главное, что у нас есть.

 

Таким образом, говоря «сохранить в сердце», мы обязуемся навсегда зафиксировать событие в памяти. Считается, что сердце обладает наивысшей способностью познавать и понимать – намного превосходящей способности мозга.

Ф. Гонсалес-Крусси «Жизнь с сердцем: Изучение миров внутри нас»

 

Глава 34

 

Мы отплываем от берега достаточно далеко, чтобы видеть всю бухту, залитую золотистым вечерним светом. С одной ее стороны точно в замедленной съемке срывается со скалы водопад. Его струи, кувыркаясь в воздухе, падают на песок, где встречаются и смешиваются с наползающими на пляж волнами. С другой стороны – лестница, где я стояла и наблюдала за Колтоном, гадая, возможно ли нам быть вместе, но зная, что так будет. И есть.

– Вот это день, – говорит за моей спиной Колтон. – Хочется, чтобы он длился и длился…

Я оглядываюсь.

– Мне тоже.

Качая головой, он улыбается.

– Поверить не могу, что ты это сделала.

– Ну, мне немного помогала твоя сестра. – Очень много на самом деле. Когда я позвонила Шелби и рассказала ей о своей задумке, она все для нас приготовила: каяк, палатку, костер, маршмеллоу – все-все.

– Он идеален, – произносит Колтон.

– Человек с чистой биопсией заслуживает идеального дня.

Он улыбается.

– Как и самая быстрая бегунья-новичок в команде.

Я смеюсь, но я правда рада своей маленькой победе. Я счастлива, что у меня появился пусть небольшой, но все-таки план – начать бегать, прослушать несколько курсов и посмотреть, куда это меня приведет.

Колтон погружает весло в воду, и мы, спинами к закатному солнцу, плывем обратно на пляж. Ополаскиваемся под водопадом, после чего Колтон разжигает костер, а я наблюдаю за дымком, который, завиваясь, поднимается к звездам в вечернее небо. Мы жарим на костре маршмеллоу и болтаем о том, сколько еще идеальных дней проведем вдвоем, где нам хочется побывать и чем заниматься. Обо всем, что мы ждем от будущего.

Позже, когда становится прохладно, мы вытаскиваем из палатки спальные мешки, соединяем их в один и, расстелив на песке, ложимся рядышком и глядим на падающие звезды. Я устала от солнца и океана – в хорошем смысле, но закрывать глаза не хочу. Я не хочу, чтобы этот день кончался. И Колтон, я знаю, тоже, потому что он продолжает говорить. Продолжает рассказывать мне истории о звездах и море.

Он останавливается только затем, чтобы лечь на бок, привлечь меня к себе и поцеловать. И в этом поцелуе мы вновь переживаем момент, похожий на тот, что испытали в больнице. Момент настоящего, в котором заключено все самое главное. Момент, когда я чувствую глубину того, что связывает Колтона и меня, глубину всего. Я чувствую бесконечные ритмы света и тьмы, ветров и приливов. Я чувствую жизнь и смерть, вину и прощение.

И любовь. Всегда любовь.

Мы лежим вдвоем под бескрайним небом у бездонного океана. Мы не говорим ни о вещах, что свели нас вместе, ни о том, что ни одну из них мы бы не стали менять.

Нам не нужно, ведь это то, о чем знаешь сердцем.

 

Оригинальное название:

Jessi Kirby – Things We Know by Heart, 2015

Джесси Кирби – О чем знаешь сердцем, 2015

Автор перевода: Cloudberry ;

Переведено для группы:

http :// vk . com / loveinbooks

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 119; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!