Невидимые миру слезы: жизнь отверженных и медиков
Александр Корчак
Не лучший день хирурга Панкратова
предоставлено правообладателем http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=164812
«Александр Корчак «Не лучший день хирурга Панкратова»»: Октопус; Москва; 2008
ISBN 978‑5‑94887‑065‑6
Аннотация
Автор книги – хирург, доктор медицинских наук, всю жизнь посвятил медицине.
Это остросюжетное произведение, в котором неспешное описание отношений между коллегами и больными переплетается с острыми ситуациями на грани жизни и смерти. Читатель становится свидетелем многих нюансов, которые не всегда известны широкой общественности.
События, описанные в романе, основаны на реальных фактах.
Александр Корчак
Не лучший день хирурга Панкратова
Посвящается хирургам, которые несмотря на собственные трудности последних лет смогли сохранить любовь и уважение к пациентам, нуждающимся в их помощи
Предисловие
Город засыпал от окраин к центру. Раньше всех погружались в сонную одурь дальние галактики спальных районов. Много позже затихала жизнь фешенебельного «бублика» между Садовым и Бульварным, уходя в подполье – в дымные недра ресторанов, казино, разнообразные по интересам (разнопрофильные) ночные клубы. И уж вовсе недремлющим оставался деловой центр. В солидно‑таинственных офисах за непроницаемо‑бронзовыми стеклами продолжали напрягать извилины высокооплачиваемые бойцы экономического фронта, на экранах компьютеров мелькали новейшие сводки с мировых бирж, улыбчивые красотки (круглосуточно на высоченных шпильках) подавали кофе и бутерброды с ощущением причастности к великим делам – здесь ворочали миллионами. В государственных учреждениях высшего ранга тоже светились затененные маркизами окна. Мужчины в безупречных костюмах, с ломотой и нервным зудом во всем теле строчили важнейшего рода бумаги, которым поутру предстояло лечь на стол самому высокому, самому требовательному начальству.
|
|
|
…Особняк в чистейшем и уютнейшем арбатском переулке скромно стоял в тени мокрых деревьев, а за изгородью вечно зеленого перуанского самшита, густо кустящегося у первого этажа, прятался человек. Поджарый, бесшумный и черный как ниндзя, он обладал зрением и слухом дикого зверя. Да и начинка его натренированного тела была дикой – этот человек жил для того, чтобы убивать.
Необъяснимым образом удерживаясь на фундаменте из необработанного камня, он смотрел в широкое венецианское окно, зашторенное изнутри облачными драпировками прозрачной вишневой ткани. В комнате с высоким, укрепленным темными балками потолком царила гаремная роскошь, словно заимствованная из сказок «1001 ночи»: причудливые арки, низкие столики, инкрустированные слоновой костью, с наполненными цветами и фруктами вазами, подушки в золотом шитье, золотые светильники, позолоченное кружево каменной колонны, на которой, вопреки историческому колориту помещения, мерцал экран мощного компьютера. Очаг в чугунном витом обрамлении тревожным светом освещал, как витринные манекены, четверых мужчин – двоих в светлых восточных одеяниях и двоих в европейских костюмах. Трое – с покрытыми головами – стояли задумчиво‑сосредоточенно, молчаливо, а четвертый – рыжеватый блондин с признаками суетливости и заискивания – вел себя соответственно. Все неотрывно смотрели на монитор. Там мелькали таблицы с вереницами цифр. Когда их движение остановилось, присутствующие вздохнули с облегчением.
|
|
|
– Итак, господа, с соизволения Аллаха мы выходим к осуществлению нашей программы. И вы, господин Гаррисон, как представитель великой державы, отныне наш союзник и брат. Я правильно понимаю ситуацию? – обратился по‑английски к рыжему самый молодой из черноволосых, одетый по‑европейски.
– Но… есть маленькое условие, мистер Фарид… – Рыжий потупился. – Вы, несомненно, самый прогрессивный и гуманный правитель восточного мира, но…
|
|
|
– Но моя власть под угрозой – хотите сказать вы. – Фарид тряхнул длинными отливающими синевой волосами.
Ноздри тонкого, с породистой горбинкой носа затрепетали, в смоляных глазах под темными ресницами блеснул огонь. Подавив вспышку ярости, он заговорил спокойно и веско, словно с трибуны всемирной ассамблеи:
– Моя позиция до смешного проста. Мое государство слишком богато, и слишком много людей бедствует сегодня в этом мире…
– Так надо все поделить! – улыбаясь не без иронии, развел руками рыжий. – У нас в Америке прекрасное законодательство, обеспечивающее поддержку малоразвитым странам. Мы можем стать подлинными сотрудниками в деле укрепления инвестиционного блока в союзе экспортеров нефти.
– Кажется, вы заблуждаетесь, мистер Гаррисон, – вступил в разговор пожилой мужчина с лежащей на груди волнистой, густо посеребренной бородой. – Программа Его Величества далека от политических интриг и амбиций. В соответствии с выдвинутым Его Величеством законом, который вскоре будет подписан нашим парламентом, одна треть от нефтяных доходов страны через специально организованную комиссию будет целевым образом направляться в беднейшие, малоразвитые страны. Кроме того, через месяц на заседании экспортеров нефти Его Величество выступит с предложением поддержать его инициативу…
|
|
|
– Не слишком ли наивно рассчитывать на поддержку? ‑усмехнулся американец. – Нефть – кровь экономики. Кто захочет отдать кровь?
– Доноры! Во всем мире существует институт донорства, миллионы людей отдают свою кровь, чтобы спасти жизнь совершенно чужого человека. – Принц в задумчивости прошелся по комнате. – И не забудьте, мистер Гаррисон, в моих руках есть силы, способные уговорить несогласных.
– Вы сделаете им предложение, от которого они не смогут отказаться! – захохотал американец. – Именно так вы сегодня действовали с русскими?
– Мы поняли друг друга, – коротко ответил принц. – Президент подписал составленный нами договор о сотрудничестве.
– Договор с вами, мистер Фарид? – осторожно начал американец. – Но все люди смертны, короли не исключение. А ваш брат, как я понял, давно мечтает о престоле и не разделяет ваши гуманные взгляды на всемирную благотворительность.
– Господин Фарид учился в Европе, его брат по отцу – Муха‑мет Шах – полностью дитя своей родины с ее тысячелетними традициями, покоящимися на шариате – своде незыблемых законов существования арабского государства. Шариат не поддерживает коммунистические идеи передела собственности. Ведь перераспределение национального дохода от добычи нефти – грабеж своего народа, – вступил в разговор третий мужчина.
Подняв брови, Фарид посмотрел в сумрачные глаза говорившего и отвернулся.
– Я рад, что пригласил на переговоры вас, представителя моего брата. Брата и противника, к сожалению. Надеюсь, Аллах в своей щедрости пошлет нам примирение. Когда будет готов мой самолет?
– Вас давно ждут, Ваше Величество, – поклонился седобородый.
– Тогда прошу простить мою торопливость, господа, я вынужден незамедлительно вернуться на родину. Ужин и угощения будут поданы в столовую. Благодарю всех за содействие моим начинаниям. Сегодня был отличный день – 14 ноября! По вашему календарю.
Через пять минут, перед тем как шагнуть к ожидавшему его автомобилю, он стоял на крыльце особняка, с наслаждением вдыхая влажный ноябрьский воздух. Он не надел пальто, а пиджак расстегнул и потянулся всем гибким тонким юношеским телом, подняв ладони к низкому московскому небу, словно состоящему из бисерной мороси.
– Инш Алла! – сказал он по‑арабски, завершив этим неизбежным обращением к высшему покровителю мысленный свод своих надежд и чаяний. – Аллах поможет, он мудр и велик.
В ту же минуту человек, скрывавшийся под окном, явился в свете фонаря, качающегося над подъездом особняка, присел к ногам юноши и резко поднялся, ощущая, как глубоко вспарывает тело идеально отточенный нож.
– Инш Алла! – успел произнести незнакомец, прежде чем умер от пули охранника.
Часть первая
Невидимые миру слезы: жизнь отверженных и медиков
К утру приморозило,
и он решил перебраться к теплу. Собрал и положил в пластиковый мешок обрывки грязного картона и целлофана, сунул в почти новую сумку с эмблемой «Олимпиада‑80» куски хлеба, несколько капустных листов, баночку просроченного недоеденного йогурта, кусок колбасы, заплесневелый с конца, и мятую алюминиевую кружку. За действиями старика, свесив голову набок, наблюдал пес – среднеформатная дворняга, скроенная то ли под лайку, то ли под волка, с проплешиной на левом боку. Потомок незабвенного Шарикова, так же как и он ошпаренный злодеем‑дворником, но не прошедший стадию преображения в человека, мечтал о колбасе, исчезнувшей в сумке хозяина. Этот грузный, пропитанный спиртным человек был центром его собачьего мироздания – кормильцем, защитником, да и просто – предметом горячей и преданной собачьей любви.
Старик понял молящий взгляд, достал колбасу и бросил псу.
– Кормись, Кузя, когда еще харч перепадет. А меня что‑то… Прихватило меня…
Сдерживая рвотный спазм, старик повалился на бок, прямо в грязное месиво, не выпуская из рук сумку. Помираешь или нет, а добро свое сохрани – это первое. Второе – ищи укрытия. Старику повезло – вышибала корейского ресторанчика, преуспевающего в арбатском переулке, оказался знакомым еще по прежней, в небытие ушедшей жизни. Вопреки всем законам этих благочинных мест, не желающих ведать о чужой боли, он тайно подкармливал старика и в последнюю зиму даже пустил ночевать за ящиками в подсобке.
Туда б теперь и добраться, если встать… Старик попытался подняться, шаря руками в холодной жиже, но проклятая нога выстрелила такой болью прямо в сердце, что оно перестало стучать, и он грузно осел, думая о том, что умирать не страшно, но больно. Судорожно задышал открытым ртом, ловя последние крохи воздуха. Выходит, конец? Нет, завелось, затикало… Старик развернул лицо к небу, к моросящему с высот крошеву и с облегчением почувствовал, как снежок тает на пылающих щеках, струйками стекая на шею. Жар. Ногу тронуть нельзя. Что там? Лучше не смотреть. Лучше вообще ничего не знать, не помнить, не думать. Но дешевое самопальное винцо кончилось еще вчера, а без этого горючего больше не вытянуть. Стоп машина. Теперь уж точно.
– Вот и все наши дела, Кузя… – прошептал он растрескавшимися губами благодарно прильнувшей к нему собаке и запустил корявую руку в жесткую шерсть. – Прости, старик, бросаю тебя.
Мимо с воем пронеслись машины «Скорой помощи», и снова пришла тишина. В этой безразличной к нему тишине старик медленно погружался в огненную адскую печь боли и жара.
Очнулся он на чем‑то мягком, раскачивающемся и непривычно чистом. Два санитара несли к машине носилки, в носилках лежал он – кусок никому не нужного смрадного мяса, а дворник из соседнего особняка вопил, рассчитывая разбудить весь переулок:
– Бомжи в таком районе – позор! Мэра, мэра надо вызывать. Лично! У нас здесь не отстойник, а вип‑территория. Людям ответственным комфортно отдохнуть хочется, а не такую вонь глотать!
Кузя, обычно сторонившийся людей, тревожно зыркал на происходящее из‑за кустов. Но когда хозяина засунули в машину, не выдержал. Пересилив страх, он попытался вспрыгнуть на носилки, но был отброшен ботинком санитара:
– Пшел вон, шелудивый! Отстреливать таких надо.
Отчалив куда‑то в уютном, дивно пахнущем больницей салоне «Скорой помощи», бомж знал, что вслед за машиной бежит, молотя худыми лапами мокрый снег, высунув язык и задыхаясь, старик Кузя. Не успел, потерял «скорую» в потоке машин на Садовом кольце, сел на поджатый хвост и тихонько подвыл, дрожа потерявшимся телом. Тоска, неизбывная человеческая тоска скатывалась по собачьим щекам маленькими золотыми звездами…
Город спал
крепким и сладким предутренним сном. В ноябрьскую злую метельную смурь так блаженно мягка подушка, так охранительно тепло надышанного жилья. Темны окна блочных башен, дремлющих под вьюжным крошевом подобно сбившимся в кучу белым слонам. В окошке девятого этажа за синей занавеской зажегся свет. Там, в дремотной спальне, разбуженный телефонным звонком человек что‑то слушал, морщась, с усилием продирая глаза. Потом отрывисто просипел в трубку: «Буду!» ‑и спустил на пол босые ступни. Опасливо покосился на розовое ухо жены, выглядывающее из спутанных пепельных прядей.
– Ты ж на диван в гостиную обещал перебраться, – напомнила она с демонстративным святым терпением и добавила: ‑Машина мне сегодня нужна.
Все через спину и даже не шелохнулась до тех пор, пока не захлопнулась в передней дверь за поспешно ушедшим в ночь мужем. Потом сладко потянулась, мельком глянула на светящийся циферблат часов – без четверти три – и зарылась в одеяло.
Город спал. Спали разбросанные в зарослях старого парка корпуса Чеховки – городской клинической больницы. Ярким неоном были залиты лишь комнаты приемного покоя, недремлющих операционных да окна ординаторской, приютившей тех, кто находился на трудовой вахте. Но и их сморил липкий, навязчивый сон.
В ординаторской хирургического отделения, несмотря на полный свет, спали двое мужчин в служебном хирургическом обмундировании. Один из них – с лицом сивеньким, неприметным, помятым возрастом и профессией, ритмично выдыхал воздух, фыркая влажными губами. Глянцевая лысина розово отсвечивала на спинке дивана, ноги в полосатых носках устроились на пододвинутом стуле. Операционная шапочка свалилась на плечо, маска покоилась на животе, жилистая рука в крупных веснушках крепко сжимала окурок погасшей папиросы.
Второй – человек молодой и крепкий, сладко посапывал, положив буйно‑кудрявую голову на раскрытую историю болезни. На детски нежных, пухлых щеках играл румянец, грузное, но богатырски крепкое тело надежно припечатало к полу хлип‑коватый стул. Ручка, которую румяный молодой человек не выпустил на волю, скользнув по странице, оставила на ней жирную изломанную кривую линию, как бы начертав график засыпания прямо на листе медицинского документа.
Лысый пошевелился, стащил через голову операционную маску, что‑то проворчал и позвал своего коллегу:
– Петруччо! – не дождавшись ответа, вновь закрыл глаза. Тот, еще, очевидно, во сне, угрожающе произнес:
– Да я тебе сейчас… – Затем, с трудом оторвав голову от истории болезни, стал с излишним энтузиазмом тереть заспанную физиономию руками, отгоняя сон, в котором он только что с таким упоением колотил мастерской бутсой по упругому и звонкому мячу. Увидев испорченный лист в истории болезни, быстро взглянул на старшего коллегу. Но тот, похоже, ничего не заметил. После чего выругался себе под нос: – Вот черт! Страницу испортил, придется все переоформлять и все по‑новому подписывать. Иначе Кефирыч завтра на конференции достанет своими приставаниями.
Петр Петрович Антошкин, второй год работавший в отделении на должности хирурга‑ординатора, все еще мирно воспринимал институтское прозвище, несколько указывающее на его итальянистую внешность. Петруччо, Петролио, Петролино ‑всяк исхитрялся как мог, подчеркивая свою симпатию к этому крайне инициативному, юношески вспыльчивому, смешливому и бесконечно добродушному богатырю. И никто, совершенно никто, не звал его «жирдяем», потому что был Петя строен, легок и быстроног.
Пожилой хирург опять открыл глаза, тяжело вздохнув, вновь позвал помощника:
– Петруччо! Сгоняй‑ка еще разочек, глянь больного. Проверь, все ли готово в операционной. – Он достал папиросу, помял ее, но курить передумал, сунул коробку в карман. Как бы нам с тобой не лажануться сегодня с этим парнем. Да и убери на столе. А то развел, понимаешь, гадюшник. Вот женишься, тогда будешь жену вызывать, чтобы убралась за тобой. А пока шуруй сам.
Тот, захлопнув испачканную чернилами историю болезни, живо протер марлевой маской стол, действительно хранивший следы чаепития, и с готовностью отозвался:
– Будет сделано, товарищ начальник! Живо смотаюсь. Да не волнуйтесь вы так, Виктор Евгеньевич!
«А как тут не волноваться? – подумал Виктор Евгеньевич. – Привезли парня с колотой раной часа два назад. Набежала целая толпа – все чернявые, носатые, одни мужики. Молчаливые и грозные – абреки прямо какие‑то. И прут, как танк: – Вызывай доктора Панкратова! Он здесь лучший».
И как ни старался убедить их дежуривший в эту ночь Виктор Евгеньевич Кирюхин, что заведующий отделением Панкратов сегодня не дежурит, а промедление в данном случае равносильно смерти, подписать разрешение на операцию подозрительные лица отказалась. Погибнет парень! Виктор смотрел на почерневшие подглазья истекающего кровью раненого, на белый, словно костяной лоб, прикидывая, сколько крови осталось в его жилах. Похоже, совсем мало, чтобы удержать жизнь.
– Думайте быстрее, господа, – с неприязнью окинул взглядом Кирюхин черных мужиков. – Без операции больше получаса он не протянет. – И ушел, чувствуя, как сверлят его мрачные, жесткие от ненависти глаза.
Кирюхин стиснул зубы и решил: если через пятнадцать минут родственники не одумаются, придется брать ответственность на себя, что при неблагоприятном исходе операции повлечет за собой самые суровые последствия. Самоволие хирурга в таком случае уголовно наказуемо. Кому как не Виктору Кирюхину, проработавшему у операционного стола более четверти века, знать это. Ведь едва не погорел на таком вот почти случае – взял в срочном порядке на стол женщину с маточным кровотечением и не спас. Да и никто бы не спас – застарелый рак полностью съел брюшную аорту. А как объяснишь это ее мужу, ни о каком раке у жены не знавшему и разрешения на операцию не давшему? Выходило – зарезали жену хирурги! Не вмешайся тогда Андрей Викторович Панкратов, не прикрой он друга, не миновать бы Кирюхину уголовной ответственности. Да разве от себя уйдешь? Вот и сейчас он точно знал, что, подчиняясь отказу родственников, потеряет больного. И чем потом успокаивать себя – установкой непререкаемого закона, требующего согласия близких людей для находящегося без сознания пациента? Вот чушь собачья! Что они здесь – мясники какие‑то?
– Вколи ему промедол с димедролом и без всяких разговоров бери в операционную, – крикнул Кирюхин задержавшемуся в дверях Петру и облегченно вздохнул. Решение принято. Теперь пяток минут соснуть и… в бой.
– Давно бы так, а то чикаемся с ним, как не знаю с кем. Два литра крови хватит, Виктор Евгеньевич?
– Думаю, да. Но на всякий случай закажи еще, мало ли чего. Сам знаешь, как у нас порой бывает – войдешь в брюхо живо, а потом не знаешь, как ноги из него унести. В общем, давай, педалируй, а я еще здесь немного… того.
Было слышно, как за дверью ворчит его молодой коллега:
– С такой скотской жизнью не только что никогда не женишься, а скоро вообще перестанешь обращать внимание на женщин. – Чуть помолчав, добавил: – Как на объект влечения.
Виктор Евгеньевич улыбнулся, поднял руку, защищаясь от света лампы и тихо себе под нос, на выдохе произнес:
– Куда тебе жениться, женилка, наверное, еще не выросла, мальчишка! – Он опять улыбнулся и, вновь пристроив свою глянцевую голову на спинку дивана, закрыл глаза. Но вздремнуть не удалось. Дверь ординаторской распахнулась, впустив коренастого, плечистого человека лет сорока, в мокрой от растаявшего снега куртке и довольно странном головном уборе в четырьмя цветными помпонами на макушке. Он чувствовал себя по‑хозяйски и, несмотря на ночной час, не сдерживал громкость речи:
– Сам тут дрыхнет вовсю, а другим не дает! Только и думаете, как бы заведующему гадость подложить.
Вошедший – Андрей Викторович Панкратов сдернул с крупной головы свой карнавальный шлямпончик, удивленно уставился на неподходящее украшение и сунул его в карман.
– Черт! Спросонья Ларискину фигню натянул… Ну так что здесь у вас, Виктор Евгеньевич, стряслось? Докладывайте обстановку. По какому такому поводу из супружеской постели вытащили? После дежурства отоспаться не дали. Подайте им непременно Панкратова! И голос такой наглый, генеральский. Какая сволочь удружила?
Кирюхин развел руками:
– Клянусь, Андрюха, не звонил никто!
– Прямо тайны мадридского двора какие‑то! Причем приказ поступил – срочно! Без всяких пояснений. Я и рванул во всю прыть. Ларка машину не велела брать, а из нашего Сукова‑Лыкова сам знаешь, как сюда добираться. Да еще в такое мерзкое время суток. Выхожу один я на дорогу – никого! Мусоровозка сжалилась… Ё‑мое! Я‑то думаю, что водила на меня косится и хихикает, даже частушечкой развлек: «Мне сегодня хорошо, мне сегодня весело, моя милка мне на х… – ну, на плешь, допустим, – бубенцы привесила!» Я ж свет ночью в передней не зажигаю, мышкой выскальзываю, чтобы никого не будить. Хорошо еще в Ларкину шубу не вырядился.
Он сбросил промокшие ботинки, повесил в шкаф куртку, явив взгляду давно известный всем свитерок, подаренный коллективом отделения пять лет назад любимому заву на сорокалетний юбилей и весьма непрезентабельные брюки, давно не видавшие утюга.
– То‑то супруга твоя, видать, другим туалеты моделирует, ‑не удержался Кирюхин, особенностями семейной жизни друга всегда сильно огорчавшийся.
– А она специалист по женскому платью, – отрубил Андрей, задиристо вскидывая подбородок, что придавало ему победный вид. Ловким ударом ноги, выдававшим спортивное прошлое, он отшвырнул в угол ботинки и нащупал ступнями растоптанные рабочие туфли.
– Айда работать! Понимаешь, старик, здесь не совсем обычная ситуация. – Кирюхин вышел в коридор вслед за начальником. – Я вообще‑то не понимаю, когда они успели пронюхать, что ты ведущий хирург. Ладно бы днем, когда главные информаторы – нянечки, шастают, как по проспекту, а сейчас все‑таки четыре утра. И прямо с ножом к горлу: «Зови Панкратова! Хотим, чтобы он оперировал. Доктор Панкратов у вас лучший хирург, мы знаем». – И, главное, никаких других разговоров, стоят на своем, – с возмущением произнес Кирюхин.
– А что, разве это не так? – улыбнулся Андрей. – Ты с этим не согласен?
– Так‑то оно так, да только как бы нам его не потерять, больно уж тяжелый парнишка.
– А кто они: родственники, бандюки?
– Черт их знает. На бандюков как будто бы не похожи. Странные какие‑то люди, секта, что ли, какая‑то.
– А больной‑то с чем поступил?
– Дело кислое, Андрюха. Проникающее ножевое ранение, похоже, с повреждением печени… Живот, как барабан, полагаю, полон крови. Ранение косое в области правого подреберья, раневой канал идет вверх, прямо к печенке. Давление, пульс на нижних показаниях.
– Не весело, – согласился Андрей Викторович, пряча густые каштановые пряди под хирургическую шапочку и подмигнув светлым голубым глазом: – А мы с ней повоюем, с бабулькой этой, что с косой здесь где‑то бродит, охотится. Очень уж я злой с недосыпа. От самого бульвара, где меня мусоровозка выкинула, пешкодралом шлепал. А машины от меня так и шарахались – еще бы – какой‑то серийный маньяк в дамской шапочке! – Он глянул на часы. – Ни фига себе – срочный вызов профессора! Американцы бы меня дисквалифицировали.
– Сравнил… Они там из собственной виллы, что рядом с госпиталем, прямо в шикарную тачку – скок! И через пять минут у стола.
– Когда поступил раненый?
– Часа два лежит. А они разрешения на операцию не подписывают. Тебя ждут.
– Бред какой‑то! Ну, прямо, как в кабаке – подай это, принеси то… раньше уж если врачи решили, что операция необходима, больного прямо на стол везли, без всяких там дискуссий с идиотами.
Они вышли из ординаторской и двинулись по коридору.
– Так раньше ж доктор был – царь и Бог. А теперь – дешевая наемная сила. – Виктор оседлал свою любимую тему сравнения «вчера» и «сегодня».
– Перестали нам доверять, считают жуликами и холуями. Пресса, телевидение все время талдычат: врач нынче взяточник и халтурщик. А разве мы этого сами не видим? Новая формация лекарей пришла на смену – капиталистическая по сути и наглая по содержанию. Они не по одному. Они пачками прут, как тараканы из щелей. И все хватают, хватают, как только не подавятся! – разгорячился Андрей.
– Так ведь мы ж с тобой такими не стали! И не мы одни! ‑с чувством поддержал друга Виктор. – Что ж всех с дерьмом мешать!
– Да тише ты митингуй, больных разбудишь.
– Так обидно, Андрюша! – закусил удила Виктор. – Ведь мы же никогда не халтурили. И не плакались больным на малую зарплату. Взятки не тянули. Если давали, не отказывались, чего уж там скрывать – брали. Но заметь, брали только после операции, по результату, как говорится. От благодарных выздоравливающих, причем коньячок и шоколад.
– Можно сказать, золотой стандарт, – засмеялся Андрей.
– Да, своего рода спасение своей печенки от цирроза вследствие применения дешевых напитков, – согласился Виктор, незаметно щупая себя за правый бок.
– Да разве все таскали коньяк? За спасибо работали! От бедных да стариков не отбрыкивались. А сейчас их гоняют почем зря, да и гоняют‑то кто? – все больше вдохновлялся Панкратов ночной коридорной дискуссией. – Гоняют их в основном безусые доктора. Чего не напридумывают, чтобы только к себе в отделение не положить. Но стоит только этим пузанам с башлями появиться на горизонте, все уже стоят во фронт, с навешанными улыбочками: «Чего изволите‑с, господа?» И этак ручкой поведут и ножкой шаркнут. А ведь в хирургии в большинстве своем они ни бельмеса не смыслят. – Они вошли в лифт, который принял в себя вжатую кнопку и с недовольным вздохом двинулся вверх.
– Честно говоря, при такой зарплате, как у нас, коммерческий подход вроде как‑то даже оправдан. – Скомкав шапочку, Виктор утер ею вспотевшую от волнующего разговора лысину. – И все прекрасно понимают, кто теперь заказывает музыку. А ты будь любезен, пляши под их дудку. Вот и этот больной, смотри – бандит, а ведь требует к себе повышенного внимания. Заведующего отделением ему подавай! А порядочный человек, даже заслуженный, разве стал бы выламываться…
– Бандит, кстати, Витя, тоже человек, имеет право, как и его родственники, за жизнь бороться.
– Но не тебя же вытягивать ночью из постели! У нашего брата, хирурга, смертность знаешь какая? Как у летчиков‑испытателей. На износ нас употребляют, Андрюха!
– Операционная готова?
– Давно. Через пять минут и я бы сам к столу встал, без всякого ихнего разрешения! – махнул рукой Виктор. – Так что все уже на старте: сестры помыты, инструменты простерилизова‑ны, стол накрыт.
– А хирурги? – притворно нахмурился Андрей, ожидая традиционной шутки.
– Хирурги пьяны и носы в табаке, товарищ начальник, ‑отрапортовал Виктор. Суеверные ритуалы, берущие начало невесть от каких времен, здесь неизменно выдерживали, задабривая провидение или какие‑то высшие силы, оберегающие страждущих и врачующих.
Они подошли к предоперационной.
– Надеюсь, он сейчас там не наедине с родственниками?
– Как можно, Андрюша, – зевнул Виктор, – возле него сестра и реаниматолог. Хотя заметь, последняя была этим обстоятельством крайне недовольна, ворчала.
– Ничего, перебьется, курица.
– Эх, если бы сразу же взяли, – опять завел старую пластинку Виктор, – сейчас бы, наверное, я уже лежал на диване в твоем кабинете и хорошие сны смотрел.
– Это вряд ли, Витек, – поспешил его обрадовать Андрей. ‑Когда проходил через приемник, по ходу осмотрел двух больных. Острый аппендицит. Надо оперировать.
– Подождут, никуда не денутся. Аппендюки при них, так что, разберемся, – почему‑то стал оправдываться Виктор. – Не разорваться же нам, в самом деле. Сейчас решим насчет операции, пошлю Петюху, пусть разбирается. Парень он толковый, как ты считаешь?
– А что здесь считать, ты же знаешь, я ему все грыжи и аппендициты доверяю делать. Со всем этим добром он прекрасно справляется. Рекомендую и тебе так же поступать.
Виктор в ответ что‑то проворчал нечленораздельное. Андрей это расценил как возражение.
– Да ты вспомни, как мы с тобой начинали, когда такими же безусыми и наивными были, – он с улыбкой посмотрел на его голову, – и с густыми шевелюрами на этом месте, где теперь только блестит. Так и бегали, наверное, до сих пор, если б не Бармин. Он все‑таки молодец, доверял все самостоятельно делать. А сам на подхвате был, всегда рядом.
– Да, – засмеялся Виктор, – тогда помню, он еще ворчал: «Доведете вы меня, мужики, до инфаркта, да еще и с миокардом в придачу».
– А что смеешься, так оно ведь и получилось. Хороший мужик был, надо бы проведать его, на кладбище сходить, пропустили его день рождения. Нехорошо, обижается, наверное, старик. Теперь‑то я его хорошо понимаю. Иной раз помогаешь кому‑нибудь и думаешь: «Я бы с этим за секунду управился, ведь он не так все делает». Но приходится молчать. А иначе, ведь выбить почву у него из‑под ног можно. Будет он потом все на тебя поглядывать, прежде чем на что‑нибудь решиться. Самостоятельность – великая вещь. Она из обычного человека хорошего специалиста делает.
На каталке в окружении темных фигур, как на какой‑то старинной картине, изображавшей то ли анатомическое вскрытие, то ли снятие с креста, лежал пострадавший – неподвижное, накрытое простыней тело, запрокинутое лицо. Смуглые веки были опущены, и на мраморной коже застыли нереальной густоты и длины ресницы.
Увидев докторов, все сразу заговорили на непонятном языке.
– Подождите, – остановил их Панкратов, – я полностью в курсе событий. Позвольте, я осмотрю его, – отодвинул он родственников. Откинув простыню, ощупал живот, взял больного за руку, пощупал пульс.
– Давление? – спросил он у сестры.
– Восемьдесят на сорок, сознание спутанное, – доложила она.
Андрей обратил внимание, что в стороне стояла реаниматолог, всем своим видом показывая полную индифферентность к происходящему. Доктор Панкратов косо посмотрел на нее, но не стал выяснять, чем она недовольна в это прекрасное утро. А впрочем, это и так было понятно. Скорее всего, она думала: «Достали эти козлы‑хирурги. И чего этот лысый болван придумал? Зачем мне стоять возле этого агонирующего больного? Сейчас бы лежала в тепленькой постельке или уж, по крайней мере, сидела у телевизора, кофе пила да сигареткой баловалась. А здесь…»
– Что вы ему сейчас вводите? – посмотрев на сестру, спросил Панкратов.
– Белок, – ответила она. – Вот последние анализы, – протянула она историю болезни. – До этого уже введено две дозы одногруппной крови. – Панкратов посмотрел анализы, сразу же распорядился:
– Ставьте ему еще кровь и налаживайте вторую капельницу. – Это он уже сказал докторше, продолжавшей невозмутимо стоять, скрестив руки на груди. «Ну и стерва, – взглянув на нее, подумал Панкратов. – Ну, ничего, получишь сейчас свое сполна». – Ольга Ивановна, – обратился он к ней спокойным голосом, – подойдите сюда, пожалуйста. – Она, как бы нехотя, развернулась в его сторону. – Давайте, давайте, живей разворачивайтесь. Тоже мне, крейсер «Аврора». А то мы сейчас с вашей помощью и с помощью этих упертых родственников больного потеряем. – Последнюю фразу он сказал тихо и только в ее сторону, но достаточно внятно. Это подействовало. Она тут же засуетилась, стала налаживать вторую капельницу в другую руку. – И где Наталья Петровна, куда она подевалась? Просите ее сейчас же сюда. А больного – в операционную сейчас же, черт всех подери! – уже совершенно не сдерживаясь, чуть ли не прокричал он.
– Да я здесь, давно уже вас жду, – услышал Панкратов из‑за спины спокойный голос своего любимого анестезиолога, которую во время работы он называл просто Петровной:
– Вы им уже все объяснили? – тихо спросила она, кивнув в сторону родственников. – Ведь мы его того… можем потерять, он очень тяжелый.
– Да, конечно, я сейчас, – повернулся Панкратов к сопровождающим больного.
– Я что‑то не очень понимаю, почему больной до сих пор не оперирован? Кто мать больного?
– Я! – шагнул к Панкратову высокий седой человек, плотно завернутый в черное. – Мать далеко, самый близкий больному человек – я, – сообщил он тихо, торжественно, на чистом русском языке и тронул Панкратова за локоть. Сам не понимая почему, он не вырвал руку и не произнес никаких обвинительных слов в адрес людей, тормозивших экстренную операцию.
– Я должен поговорить с вами, доктор, – сказал седой.
– Разговоры после операции, сейчас дорога каждая минута.
– Мне необходимо три минуты. Они очень важны для больного и вас, поверьте.
– Слушаю, – опять не понимая почему, подчинился тихому голосу строптивый Панкратов.
– Не здесь, идите за мой… – прошелестел голос и мужчина направился коридору в противоположную от операционной сторону.
Дверь кабинета заведующей хозчастью Марии Гавриловны, женщины чрезвычайно аккуратной, почему‑то оказалась незапертой, и через пару секунд они сидели в креслах у письменного стола, заваленного папками. В окно ярко светил фонарь с улицы, окрашивая комнату лунной голубизной. Мысль зажечь свет у Панкратова не возникла, чему он позже немало удивлялся.
– Все, что я сейчас скажу, вы запомните на всю жизнь, да продлится она долгие годы. – Мужчина сложил на груди тонкие руки, в кистях которых тускло блеснули черные зерна четок. – Этот юноша – очень важный человек. От его жизни зависит судьба влиятельного государства, и не одного. Может быть, судьба мира. Враги пытались убрать его, они могли подкупить и вас. – Старик жестом остановил возмутившегося намеком Панкратова. – Они много могут. Мы тоже.
Черные широкие рукава метнулись над столом, что‑то ярко вспыхнуло прямо перед лицом Панкратова, запахло резко и неприятно. Виски сжала резкая боль. Он зажмурился и на какое‑то мгновение, видимо, отключился, потому что, когда открыл глаза – на столе никаких следов горения не было, боль совершенно ушла, а старик улыбался:
– Прошу прощения, но мне пришлось подстраховаться. Теперь вы не сможете причинить ему вред, какие бы враждебные силы ни принуждали вас к этому.
– Закодировали? – усмехнулся Панкратов и поднялся. – Мы теряем время.
– И последнее… – в руке бородатого что‑то блеснуло, и даже в свете фонаря Андрей отчетливо рассмотрел предмет, лежавший на сухой ладони, – огромный перстень с радужно играющим овальным камнем.
– Увы, я подарков не беру, тем более перед операцией. Кто может поручиться за ее исход?
– Доверим судьбу моего подопечного Аллаху, а судьбу этого талисмана вот такому тайнику. – Приподняв круглую никелированную крышку давно пребывающей в ненужности чернильницы от подарочного настольного прибора стародавних времен, старик опустил в нее перстень. Он тяжело ударился о затянутое засохшим лиловым илом дно.
Потом началась операция, и Панкратов не вспоминал ни о чем, что случилось с ним в недрах темного кабинета.
В операционной уже вовсю орудовал Петя Антошкин. Он перетащил баллон с кислородом, настроил электрокардиограф. Помог переложить больного с каталки на операционный стол. Сейчас он настраивал операционную лампу, фокусируя свет на животе пациента. Панкратов присоединился к Виктору, который мыл руки.
– Ты Петру не забыл напомнить насчет приемного отделения? – кивнул в его сторону Андрей.
– Забыл, конечно. Петр! – позвал Виктор. – Когда все здесь закончишь, спустись в приемник, там двое больных тебя давно уже ждут. Если надо срочно оперировать, оперируй. Если что‑нибудь неясно будет, притормози, дождись меня. Имей в виду, мы здесь не скоро освободимся. Так что командуй, главное, не зарывайся.
Виктор заметил, что глаза друга, обычно смешливые и обнадеживающие в любой критической ситуации, полны застоявшейся, привычной уже тоски. Не рабочей, личной.
– Ну что у тебя там дома, Андрюша?
– Да так, все без изменений. Мучаем мы друг друга, Витя. И похоже, никуда уже от этого не деться. Устал я. – Он тут же улыбнулся пожилой санитарке, подавшей стерильное полотенце. – Ну что, Зинаида Ивановна, по коням!
– Все б тебе шашкой махать, не надоело еще?
– Какие наши годы, еще лет пятьдесят помашем, а там можно будет и на покой, или, как ты, Иванна, в санитары пойду, дома скучно сидеть.
Санитарка пошлепала из предоперацонной в коридор, а он продолжил беседу с другом:
– А ты, Витя, зря беспокоишься, сейчас стало даже лучше. Давно уже не общаемся, только по официальным запросам. Да и ночует она дома лишь периодически. Так что действительно стало лучше. По крайней мере, не надоедаем друг другу.
– Ты все шутишь, Андрюха, – вздохнул Виктор, – сколько раз я уже тебе говорил, разбежаться вам нужно. Так жить, как ты живешь, нельзя. Зачем друг друга мучить, не понимаю.
– Да брось ты.
– Что брось? – завелся Виктор. – Разве я не вижу, как ты ходишь. Пальто мятое, рубашка неглаженая. Да что там говорить, к сожалению, не я один это замечаю. Неужели же ты до сих пор не понял, что деньги у нее на первом месте, а не ты. Ну и богатые мужички, которые дорогие подарки дарят. А ты у нее, мой друг, где‑то на последнем месте, по крайней мере, после ее брюликов, ни одного из которых, заметь, ты ей не преподнес.
– Да я все понимаю, но она о разводе не говорит. И, кстати, знаю о ее изменах, но…
– Разводись, Андрюха, возьми себе в жены стоящую женщину, будешь жить спокойно, без проблем. У нас с тобой такая работа, врагу не пожелаешь. Ты пойми, нам по‑другому никак нельзя. А если ждешь, что в нашей работе что‑то изменится, то зря. Не заработаешь тут ничего путного, кроме лысины и склероза. Вон как на тебя Марина смотрит. Все говорят, влюблена в тебя медсестра безумно. Умница, через год врачом будет, готовит, говорят, пальчики оближешь.
– Ты что это, Витек, меня сватаешь? Чем это я тебе насолил? Сам‑то сколько раз был женат?
– Ну, женат я был трижды, и ты это прекрасно знаешь, – как бы оправдываясь, произнес он.
– Вот видишь, – тут же ухватился за это Андрей, – и меня туда же пихаешь. А я уже человек немолодой, чтобы все начинать заново. – Он посмотрел через стекло в операционную. ‑Так, хватит полоскать руки и языки тоже, а то кожа слезет. Пора работой заняться. Вон смотри, Петровна уже трубку больному вставила.
Анестезиолог как раз закончила интубацию, ловко введя трубку в горло больного. Они вошли в операционную. Сестра помогла им надеть халаты, перчатки. Больного накрыли стерильными простынями. Андрей спросил:
– Можно начинать?
– Давно пора, – как обычно нелюбезно отреагировала его любимая анестезиолог. По традиции он негромко произнес: ‑Ну, с Богом, поехали.
Широким разрезом Панкратов вскрыл брюшную полость. На пол хлынула кровь, плюхнулся большой сгусток. Брюшная полость была переполнена кровью и сгустками.
– Отсос, зажим, – спокойно командовал Панкратов. – И поставьте тазик на пол, а то скоро по колено в крови будем стоять. Прямо какая‑то Куликовская битва. Большие салфетки, быстро зажим. – Говорил он резко, но спокойно, суеты в работе не любил. – Дай большую иглу с кетгутом. Ну, – он тянул руку, но сестра что‑то закопалась:
– Сейчас, Андрей Викторович, игла куда‑то пропала.
– Давай другую, быстро, – спокойно скомандовал он.
– Вот, – протянула она иглу с кетгутом, сама сказала что‑то резкое своей помощнице. Доктор Панкратов промолчал, лишь недовольно крякнул.
– Оттяни печень, так, еще больше, – попросил он Виктора. ‑Вот и хорошо, так и держи. – Наконец ему удалось прошить участок печени, откуда поступала кровь. – Вить, держи. Держи крепче… Лады! Сейчас я прихвачу ее, мамочку…
Все застыли, зная, каким непростым делом заняты руки Панкратова. Ткань печени легко расползается, и накладывать швы на нее не легче, чем вышивать гладью на лоскуте нежнейшего газа.
– Ну, вот и все дела, – облегченно вздохнул он. – А ты, дурочка, боялась, не так страшен черт, как его малютка, ‑посмотрел он на операционную сестру. Все иглы теряет, понимаешь ли. Какие‑то Маши‑растеряши собрались сегодня, а не операционные сестры. – Петровна! Кровотечение мы, кажись, остановили, что от нас и требовалось. Так что мы пойдем чай пить, а ты здесь заканчивай.
Все знали, что Панкратов шутил, и напряжение потихоньку стало спадать. Операционная шапочка и рубашка на его груди темнели от пота. А перед глазами вдруг появилось лицо черного старика. Да не так уж он и стар – густая волнистая борода пересыпана серебром, а глаза молодые, ясные. Они смотрели на Панкратова с напряжением, словно ожидая от него каких‑то действий. «Чертовщина, да и только! Интересно, что дал мне нюхнуть этот хрыч? Дурь какую‑то восточную. Запах незнакомый, но что‑то свербит в мозгах, словно машинная сигнализация. Тревожно, муторно…»
– Кстати, какова общая кровопотеря? – спросил Панкратов у анестезиолога. – У меня такое впечатление, что у него в кровеносном русле болтается не более десяти‑двенадцати эритроцитов, – продолжал шутить он. Не получив ответа, Панкратов опять поддел ее. – Так все‑таки, какова кровопотеря? – повторил он свой вопрос. – Или эти данные вами засекречены?
– Не гони, Андрей Викторович, сейчас подсчитаем.
Панкратов подмигнул Виктору, тот, похоже, улыбнулся.
– А что вы стоите? – неожиданно раздался резкий голос Петровны. – Хотя бы из брюшной полости удалите кровь, там ее скопилось не менее пятисот миллилитров. Давайте, давайте, ребята, – как бы шутливо она стала подгонять их. Это Андрею почему‑то не понравилось, он недовольно буркнул:
– Не нукай, Петровна, не запрягла. – А сам опять о чем‑то задумался.
Она поняла, что ее замечание было некстати, Панкратова что‑то беспокоило, поэтому анастезиолог сразу же попыталась исправить положение, сказав:
– Вообще‑то кровопотеря, на первый взгляд, не менее трех литров будет.
Подошла сестра с влажной салфеткой и предложила:
– Андрей Викторович! Разрешите, я вас вытру?
– Разрешаю, – оторвался он от своих мыслей, поворачиваясь к ней и закрывая глаза. Сестра стала аккуратно вытирать пот с лица хирурга.
– Сильнее! Что ты гладишь, как своего любимого, – нетерпеливо произнес Панкратов. – А может, действительно так, ну что, угадал, а? – чуть рассмеялся он. Даже под маской было видно, как покраснела сестра. Но Панкратов этого не заметил, как вообще не замечал ничего вокруг, кроме того, что имело отношение к лежащему перед ним больному. Шутя, балагуря на автопилоте, как всегда при сложных операциях, он осматривал тонкие кишки, включив подвластный ему механизм сверхразвитой интуиции.
– Вить! – наклонился Панкратов к своему помощнику. ‑Не поранена ли еще кишка ко всем прочим нашим несчастьям? Ты не чувствуешь постороннего запаха?
– У меня с этим совсем плохо.
– С чем, с обонянием?
– Ну да.
– Так и говори, а то придет в голову еще что‑нибудь не то, потом не оправдаешься.
Они стали внимательно осматривать кишечник.
– Андрей, пожалуйста, заканчивайте быстрее, – попросила Петровна. – Не нравится мне что‑то наш больной – давление на пределе, мерцательная аритмия пошла. Не к добру все это, ребята.
– Вот теперь ты не гони, дорогая, – огрызнулся Андрей. ‑Чую, тут что‑то еще есть. Стоп! Ранение кишки! Ага! Вовремя попалось. А то так бы и зашили. Сейчас быстренько заштопаем и сматываемся… Давай, Витя, живее. Шьем, шьем, быстренько, ребята, – подгонял он всех и себя, заметив тревогу анестезиологов.
– Внимание! Остановка сердца! Массаж, быстро массаж! ‑заметно волнуясь, выкрикнула Петровна.
– Спокойно, Виктор, качай, – распорядился Панкратов, продолжая дошивать поврежденную кишку. – Не было печали, ‑Виктор стал интенсивно нажимать на левую половину грудной клетки, считая вслух, чтобы анестезиолог могла синхронизировать его движения с работой дыхательного аппарата.
– Хорошо, так, очень хорошо, – комментировала в такт массажа Петровна. Через минуту облегченно перевела дух. – Кажется, запустили. Стучит, и неплохо стучит. Дошивайте свою поганую кишку и сматывайтесь. Только быстро, ребятки!
– Мы уже последний шовчик накладываем. Помоги нам Боже со всеми Аллахами вместе! – Панкратов насторожился. ‑Что там у тебя, Петровна? Пульса на кишечнике я не прощупываю…
– Остановка! – опять выкрикнула она. – Качайте, Андрей Викторович, Виктор, качайте и заканчивайте операцию, черт подери! – уже не сдерживая себя, прокричала анастезиолог.
– Потише, пожалуйста, не на рынке. – Виктор продолжал ритмично нажимать на ребра. – Дай‑ка мне шприц с адреналином и хлористым кальцием, – протянул он руку хирургической сестре. – Попробую подогнать сердечко. – Он сделал укол в область сердца. – А ты продолжай. – Виктор опять налег на грудную клетку больного, повторяя, как и прежде, считать. ‑И раз, и два, и три…
Оба хирурга, мокрые по пояс, в крови и поту, забыли сейчас обо всем на свете. Они были готовы на все: рухнуть и сдохнуть прямо здесь, на залитом чужой кровью кафельном полу, лишь бы только добиться хотя бы слабенького биения сердечной мышцы, которое можно обозначить всего‑навсего коротеньким словом «жизнь».
– Дай‑ка я, отдохни маненько, – Панкратов сменил Виктора. – Петровна! Сколько уже качаем? – Андрей отфыркивался от заливавшего лицо пота.
– Две минуты. Еще минута, и начинаем делать прямой массаж. Маша, – позвал он старшую операционную сестру, – все готово для вскрытия грудной клетки?
– Давно готово, – на сей раз, с обидой в голосе ответила сестра. – Вот, – она протянула ему скальпель, потом дала ножницы.
– Петровна! Вскрыта грудная клетка, пневмоторакс, – доложил Андрей анестезиологу. Он ввел руку в межреберье, нащупал там притаившийся плотный комочек мышц, притихший и замерший. Сердце не сокращалось. Панкратов начал сжимать рукой отказавшийся работать еще теплый мышечный насос, громко считая: – Раз, два, три. Ну, давай, давай же, миленькое мое, заводись, солнышко! – умолял он. И вдруг Панкратов почувствовал, как сердце ответило на его просьбу. И вначале как птенец неуверенно затрепыхалось в его руке, а потом сокращения стали ритмичными и бодрыми.
– Пошло, пошло! – крикнула Петровна. – Молодцы ребята! Пульс ровный, хорошего наполнения, сто в минуту. Все, Витя, быстро зашиваем.
– Уфф… – на мгновение опустил руки Виктор. – А скажи, Андрюха, разве мы тут меньше футболиста какого‑нибудь с миллионным доходом выматываемся? Со всеми своими умениями, со всеми потрохами меньше какого‑то громилы баскета стоим?
– Так они ж кубки клубам добывают, – усмехнулась Петровна.
– Что?! Кубки? А жизнь, его вот, к примеру, ничего не стоит?
– Какая уж его жизнь, бедолаги! – огорчилась Петровна. ‑Пырнули, не добили. В следующий раз непременно добьют. Добьют, сколько вы здесь ни корячьтесь. Герои спасатели!
– Не права ты, мать… – Губы Панкратова растянула улыбка детской, глуповатой радости.
Он переживал момент полного, совершенно необъяснимого счастья. Момент победы, стоивший бессонных ночей, холодного пота риска, распухших от многочасового стояния вен, не сложившейся семьи. Теплое сердце, только что забившееся в его руке, придавало всему иной смысл. А какой? Это только на торжественных собраниях ораторы ловко могли формулировать мысли. У него же слова получались какие‑то деревянные, а смысл ускользал. Как и радость победы – уж очень хрупкая птаха. Вот только что она заливалась райским щебетом, унося тебя на легких крыльях в другое, Самое главное измерение, где ты – обычный смертный малый, стоял рядом с Творцом. Был помощником, подвластным Его воле, причастным к Его чуду. Вспыхнула радость и померкла. Остались вполне понятные вещи: радость хорошо сделанного дела, суетливые будни, изматывающая работа. А еще поток мелочей, нелепых, обидных, с этой самой работой связанный. Но была вспышка прозрения, и в ее призрачном свете увидел Панкратов, что гарцует спасенный им парень на высоком тонконогом коне по зеленому лугу, где‑то в вольных горах, под высоким небом необычайной синевы и прозрачности. Только какая там теперь воля – сплошные бандитские формирования…
Отпорхнув мыслями в лучезарные края под ласковым солнцем, Панкратов продолжал зашивать рану брюшной полости. Рядом штопал грудную клетку Виктор.
– И требуйте, обязательно требуйте за свою хорошую работу хотя бы небольшое вознаграждение, – облегченно вздохнув, сказала с улыбкой, отошедшая от волнений Петровна.
– Это от кого же, простите, не от вас ли, глубокоуважаемая Наталья Петровна? – хмуро спросил Виктор.
– От меня вряд ли чего получите. Если только, как там ‑от мертвого осла уши. Спасибо Остапу за идею, а президенту, за напоминание. А вот от пациента!
– Я единственно с тобой соглашусь только в том случае, если не в свой карман, – включился в разговор Андрей. – Вить, сейчас бы, после трудов праведных, чуть на грудь принять, ‑шепнул Панкратов в хрящеватое ухо, пытаясь продлить мгновение чудной власти над пустяками…
– Поищем, – отозвался друг.
– А мне кажется, вознаграждение за хорошую работу, ‑дело справедливое, – горячо продолжила свою мысль Петровна. – Пора бы понять, другие пришли времена.
– Кто бы спорил! – поддержал неожиданно Панкратов, несгибаемый борец с поборами и взятками. – Вот и я решил, с таких клиентов, кто бабки на мерсы и яхты швыряет, нужно непременно брать! Только, естественно, не в свой карман. Я ведь и команду докторам дал: не отказываться от денег, если больной дает. Только объяснить ему, что жертвует он на нужды отделения.
– По типу бандитского общака, – разъяснил Виктор. ‑У преступников есть такой котел, и они за счет этого совсем неплохо живут.
– А у нас сколачивается что‑то вроде комитета по распределению дохода. В него войдет один доктор, одна медсестра и одна нянечка в отделении. Деньги пойдут на те проблемы, которые возникают не только в отделении, но и в подшефном детском доме. А ты что, Петровна, ничего об этом не знала?
– И что такого, интересно, здесь может произойти, чтобы я не знала? Шутник ты у нас, Андрюша! Я в госпитале знаю про каждого не только, сколько он держит в банке, но и сколько раз он делает в минуту вдохов и, естественно, выдохов. Гиппократик ты наш наивненький.
– Хм, – усмехнулся Андрей, – это, конечно, хорошо, что ты такая наблюдательная. Однако не понимаю, почему сказано это с такой иронией?
– А потому, что ты даже не представляешь, какую ловушку сам себе создал. Смущает меня твоя затея, Андрюша. Все это будет мило и симпатично, пока не поссоришься с начальством. Думаешь, они ничего не знают? Как бы не так. Знают и тебя на поводке держат. А ты надеешься, что они до бесконечности будут терпеть твои критические выступления, твое упрямство и несгибаемую, видите ли, принципиальность? Только до поры до времени. Помешаешь, сразу прихватят.
– Да я ж тоже не лопух! Во‑первых, я себе не беру ничего. Все, что мне дают больные, кладу сразу в «общак». Причем при свидетелях. – Ух, – зашив рану, Панкратов снял перчатки, ‑подобные операции, да еще чуть свет, моему здоровью явно противопоказаны. Сейчас бы чашечку кофе, который так вкусно готовит Наталья Петровна, и по граммулечке коньячка – для тонуса. А то совсем засыпаю.
– Сдадим больного в реанимацию и осуществим, – не стала сопротивляться Петровна.
– И потом – покемарить минут этак тридцать! – Панкратов мечтательно потянулся, хрустнул костями.
– Андрюх, ты на часы глянь, через сорок пять минут конференция. Вот те на, провозились, – удивился Виктор.
– Эх, как всегда не вовремя! – переодевшись, Панкратов нацепил свои знаменитые часы. Механические, толстые, тяжелые, на истертом ремешке. Хотя и старые, зато на обратной стороне по отполированному до зеркального блеска металлу тянулась красивая гравировка: «Андрею Панкратову, студенту второго курса за спасение утопающего коллеги». А вытащил он тогда Вальку Андронова из подмосковного пруда, где грязи было больше, чем воды. В море, конечно, спасать благороднее, и тонуть, наверно, приятней. А кому нравится захлебываться в тине? Андрей отошел от стола, потянулся:
– Ух, – вздохнул он, – ну и баня у нас сегодня получилась.
– Андрей Викторович, – опять перешла на официальные отношения Наталья Петровна, – вы позвоните, пожалуйста, по селектору в реанимацию, скажите, что я его на трубке перевожу, и про остановку не забудьте напомнить. Пусть место в реанимационном зале приготовят. А то я от него не могу оторваться. Раз обманувший, а у нас: раз подведший. Одним словом, никакого больше доверия к нему нет. – Андрей нажал кнопку на селекторе, спросил:
– Реанимация?
– Да, – ответил голос, – она самая.
– Доктор Панкратов.
– Узнаем. Хотите нам больного на трубке, после прямого массажа перевести?
– Как догадались?
– Служба у нас такая. Все готово, везите.
– Я вам не завидую, мужики. Очень тяжелый парень, так что спаточки с ним вам не придется.
– Да, помилуй вас Боже, какой там спать, через двадцать минут конференция, – засмеялся врач.
– Действительно, я и забыл.
– Кстати, вас искали. Катерина записала, кто и откуда.
– Это же надо, всем все всегда известно, – проворчал он. ‑Не больница, какой‑то КГБ.
– Не понял, что вы сказали? – раздалось на том конце.
– Гадюшник у нас, а не больница, – почти прокричал он, ‑что я сказал, – совсем рассвирепел Андрей Викторович.
– Я не понял, – опять повторил тот же доктор. – Подождите, Катя с бумажечкой бежит. А что вы все‑таки сказали? ‑опять поинтересовался он.
– Да ничего хорошего. Это я так, все больше от чувства глубокого удовлетворения.
– А‑а‑а, – протянул доктор, – теперь понял. – Андрей Викторович на это только фыркнул, хотел что‑то сказать, но здесь к селектору подошла сестра.
– Андрей Викторович, вам звонили из гинекологии, просили срочно прийти, – взволнованно передала она информацию. – Больная уже на столе.
– Вот как, спасибо, Катя, обрадовала, – озабочено произнес он. Вернулся в операционную, спросил: – Ну, как он?
– Пока все в порядке. До реанимации довезу уж точно, а там не знаю.
– А там, слава Богу, сегодня тоже толковый человек работает.
– Не подлизывайся. Федор, что ли?
– Да. Именно он. Так что по крайней мере за два часа я абсолютно спокоен. Виктор, меня срочно просят в гинекологию, больная на столе. Так что обрадуй начальство моим отсутствием, пусть отдохнут сегодня. И не забудь, пожалуйста, еще раз проверить историю болезни. Сам видишь, больной тяжелый.
– Не волнуйся, сейчас закончу и посмотрю.
– Всем спасибо. Мария Ивановна, спасибо тебе, дорогая, ‑поблагодарил он операционную сестру. – Не держишь на меня зла?
– Как можно. Господь с вами, Андрей Викторович.
– Иди, Андрюх, то есть Андрей Викторович, – поправилась Наталья Петровна, – идите, хотя бы попейте кофейку у меня из термоса.
– Петровна, ты же знаешь, такой кофе я не пью. Мне важен сам процесс его приготовления. Я мог совсем от него отказаться, если бы…
– Оказались на необитаемом острове?
– Именно. Целую твои ручки, Петровна.
– Иди, иди. Ждут тебя.
Панкратов улыбнулся, а затем сразу стал серьезным, опять подошел к столу, пощупал у больного пульс.
– Никак от вас не уйду, напугал меня этот парнишка. И откуда он только свалился на наши бедные головы?
– Все оттуда же, откуда все остальные. А тебе это явно подарок к твоей апробации, Андрюшенька. Ведь у тебя там тоже что‑то о ранении печени. Так что принимай. И чего это ты все его пульс щупаешь, никак не пойму. Вон на кардиографе все выписано.
– Спасибо за совет, дорогая. Привычка такая, все самостоятельно пощупать да потрогать. Хорошо, я пошел.
В ординаторскую заглянул Виктор.
– О, кстати, Витек, чуть было не забыл, – попросил Панкратов. – Окажи любезность, попроси, пожалуйста, кого‑нибудь из молодых по списку всем сообщить, что у меня апробация на следующей неделе, а то боюсь, замотаюсь. Пусть не забудет пригласить докторов из других отделений и с кафедр, чтобы обидок потом не возникало. Хороший банкет гарантирую. Естественно, в незабвенном кафе «Синичка».
– Не волнуйся, Андрюха, что тебе докторская – тьфу, да и только! Ты же в своем деле давно академик.
– Ладно, ты не мажь мне. Признайся лучше: ты меня ночью вызывал?
– Матерью клянусь! – искренне возмутился Виктор, давно похоронивший старушку на Никольском кладбище. – Ты уж меня извини, что втравил тебя в это дело. Но, видит бог, не по своей я воле, – еще раз извинился Виктор.
– Ну что ты, Витя, все в порядке. Это я так, больше по инерции.
– Тогда резюмируем: кофе отменяется, тем более с граммулечками, – вздохнул Виктор. – К дамам надо являться в кристально чистой форме. – Он хитро глянул на друга. – Особо к дамам, неравнодушным к вам.
Андрей только махнул рукой и набросил на плечи куртку. Шапку с помпонами сунул в портфель.
– Надеюсь, тему диссертации помнишь? – строго спросил Андрей.
– Уж как‑нибудь… – виновато склонил голову Виктор.
История с диссертацией Панкратова нашумела на всю клинику. Дело в том, что Виктор, считавшийся непревзойденным стилистом, взялся отредактировать едва законченную работу Андрея. Когда прошла неделя, Панкратов поинтересовался ходом редакторской работы.
– Нет у тебя больше диссера, Андрюха. Я талмуд твой посеял. Прости идиота… – сознался Виктор.
– Смеешься… – бледнея, Андрей встряхнул друга. – Это же единственный экземпляр! А я‑то, дебил! Доверил великое научное изыскание самому патологическому… пентюху в клинике! Да нет – в Москве! Ты ж истории болезни своих больных по всем отделениям ищешь! – он метался по комнате вокруг окаменевшего от непоправимой вины друга. – Где ты ее оставил, вражина! А может, американцам загнал?
– Найду, клянусь! Новую напишу! – колотил себя в куриную грудь Виктор. Все оказалось до безобразия просто. Он взял диссертацию с собой на пляж, надеясь там с ней хорошенько поработать в тиши и покое, и оставил где‑то под кустиком. Поиски ни к чему не привели. То ли сама работа кому‑то сильно понравилась, то ли сгодилась для каких‑то пляжных потребностей дефицитная по тем временам бумага. Но надо отдать должное благородству Андрея, он абсолютно никак не донимал своего забывчивого друга, а даже наоборот, по‑доброму посмеивался над его рассеянностью.
«Эх, надо бы Витьке про старика с четками рассказать! Обхохочется! И поделом, шизуха чистой воды! Белая горячка. Вонючая отрава для зомбирования великого хирурга, да еще и перстень в чернилке! А если серьезно, был ли он вообще? И было ли тайное сидение с бородатым стариком в темном кабинете сестры‑хозяйки?»
Панкратов решил по пути заглянуть в кабинет, но там уже вовсю хозяйничала Марья Гавриловна, а чернильный прибор чуть заметно горбился под завалом бумаг. Извинившись, он прикрыл дверь и во всю прыть поскакал в гинекологию, располагавшуюся в другом корпусе.
– Черт бы подрал такую погоду!
Темно, гадко, мокро! А кто‑то в теплых краях нежится, принимает от лакея запотевший бокал прямо в шезлонге под сенью пальм! – бормотал Панкратов, шагая по аллее к гинекологическом корпусу. – Куртец на рыбьем меху у меня совершенно не солидный, по лужам как пацан хлюпаю. А надо бы иметь солидное драповое пальто и шляпу. Нет, если в собственном «вольво» перемещаться, то лучше в дубленке и с непокрытой головой, благо, волосищ пока хватает для демонстрации. Права, права Лариска – «докторишка нищий» – вот вы кто, господин Панкратов!
Жена была художником‑модельером, вроде даже преуспевающим. Всегда оказывалась в центре шумного бала – выставки, показы, презентации, на которых Андрей поначалу присутствовал, а потом прекратил ненужные для него хождения. Красота спасет мир? Да бросьте, господа, кого спасут тряпки и крои, унисексы и сексапилы? А вот докторские руки! Ну, не мир, так отдельно взятого человека спасут обязательно.
– Не понимаю, Андрюша! Ты таких важных людей спасаешь, а где гонорары? – приступая к своей излюбленной теме, Лариса делала страдальческое лицо.
– Я работаю не в коммерческой клинике. У меня зарплата, – упорно твердил он одно и тоже.
– Оскорбление это, а не зарплата. У других врачей и автомобили роскошные и особняки громадные.
– Не надо мне про других рассказывать! Да, кто‑то, может быть, карманы за счет чужой беды набивает, выбирая платежеспособных больных! Не такой я! Не такой, извини.
Измученная финансовой слабостью мужа, Лариска сделала попытку улучшить его положение. Привела в дом своего мордатого приятеля, накормила по‑барски. Потом вызвала из комнаты Андрея, к посиделкам жены по обыкновению не причастного.
– Он? – коротко осведомился мордатый, окинув оценивающим взглядом Андрея от растрепанной макушки до растоптанных тапок. – На восемьсот баксов пойдешь?
– А что нужно делать? – смиренно поинтересовался Андрей, уловив краем глаза радостно сиявшую физиономию жены.
– Да так, сидеть больше будешь, изображать, – ответил тот с явным пренебрежением, потому что названная сумма была для него пустяком, пособием по бедности.
Андрей знал новых хозяев жизни и ненавидел их.
– Не могу сидеть, геморрой замучил, извини, мужик. – Панкратов виновато развел руками. – За пять тысяч баксов лежа ‑еще куда ни шло. – Он ушел, хлопнув дверью, и долго еще слышал, как разорялась сквозь рыдания Лариса, оправдываясь перед боровом за поведение «этого дикаря»
И пошла семейная трещина от экономического базиса к лирической надстройке. Вначале тихонько, а потом и вовсе открыто, даже демонстративно, Лариса стала показывать мужу, что есть у нее другие интересы. Более соответствующие потребностям. А он ведь любил ее! Ох, как больно было, обидно, хоть вой! Но Панкратов не выл, а начал спасаться коньячком. Благо этого подарочного добра было хоть отбавляй. Вот и стал иногда пытаться задавить тоску, придушить ревность, злость, обиду! Делов‑то – рюмашка! Разогнал кровь горючим – и вперед! Только чутье обостряет и поднимает кураж. Добавить, еще немного…
– Ты свои руки видел? – как‑то наскочил на него осатаневший от жалости к другу Витя. – Так посмотри.
Панкратов вытянул перед собой растопыренные пятерни ‑пальцы дрожали.
– Я и такими лучше многих других прооперирую.
– А через месяц что будет? Через год? Да не хочу я наблюдать, как гибнет хирург Панкратов. Вот, подписывай. – Виктор Кирюхин положил перед начальником заявление об уходе. Потом были обещания завязать и какие‑то хитрые американские таблетки, снимающие зависимость. Была упорная, ненарушае‑мая трезвость. И выдержал бы, и справился, если бы опять не Ларка. И на кой ляд он присох к ней, мазохист?
В хирургическом мире, что бы ни праздновали, второй тост всегда поднимается «за наши тылы». Это стародавняя традиция, говорящая о том, что без покоя и лада в семье хирургу не выстоять. И от «граммулечек» не уберечься. Этим самым хирурги подтверждали незыблемость своих семейных традиций и устоев.
Панкратову было больно из‑за постоянных обманов жены. А вот она особо не переживала и угрызения совести ее не мучили. Обманывала Лариса мужа как бы между прочим, особо не утруждая себя в объяснениях и придумывании каких‑то оправданий.
Так они и продолжали жить во лжи и обмане. «А что делать?» – спрашивал себя Панкратов. Ведь он продолжал ее любить. А его попытки разговора с ней не приносили никакого толка. Она или отшучивалась, или переходила в нападение, если он в своих обвинениях был слишком настойчив. И, конечно же, главным аргументом в ее споре с ним оставались деньги.
Действительно, подумал он, особой радости и тем более гордости он не испытывал, когда приносил домой зарплату. «Будь они неладны – те, кто платит такую зарплату врачам», ‑в сердцах ругался он про себя.
До поры до времени острые углы в их отношениях удавалось как‑то сглаживать. Но, особенно это стало заметно, когда начались всем известные перемены в стране. Сразу, в один момент врачи, так же, впрочем, как и учителя, ученые и другие представители уважаемых ранее профессий, стали получать то ли стипендии, то ли пособия по безработице. Кстати, далеко не те, которые получают безработные в Европе, например. А потом врачи вообще стали просто презираемой частью общества. Причем все это произошло очень быстро и совершенно незаметно для остальных людей. Вот здесь супруга и стала доставать Панкратова. И доставать с лихвой.
«Все могут зарабатывать, а ты ради своей семьи не хочешь даже задницу оторвать, чтобы найти нормальную работу. Кому нужна такая работа, которая не дает семье благосостояния. Ищи что‑нибудь приличное». Это были последние слова Ларисы перед тем, как они прекратили общение. А потом, то ли в отместку за его упрямство и несогласие с ней, то ли просто в силу вредности характера, она стала отсутствовать дома по несколько дней. И к ним домой стали приходить какие‑то мужики в барских шубах и, похоже, с большими деньгами. Разговаривали они покровительственным тоном, пренебрежительно оглядывая обстановку в квартире.
Панкратов старался ничего не замечать, все глубже уходил в себя и в работу. Стал просто пропадать в больнице, чаще оставался дежурить, хотя по статусу мог уже этого и не делать. Но на работе Андрей чувствовал себя на равных со своими коллегами, которые уважительно относились к нему.
«Вот они, тылы! – не без зависти взглянул Панкратов на дежуривших возле гинекологического корпуса мужичков. – Ждут, волнуются… тылы! А у меня словно рюкзак со взрывчаткой за спиной».
Но не только об этом вспоминал Панкратов, пока прыгал через лужи. Не мог он забыть и малоприятный разговор с родственниками только что оперированного больного. Эмоциональность разговора была подогрета еще и неумелыми действиями сестер и нянечек операционного блока. Они, очевидно, торопились, ведь многие были студентками и спешили на занятия. Так вот, медсестры протащили после операции тюк с окровавленными простынями сквозь ряд родственников, стоящих у дверей операционной. Наверняка не осталась в тайне и остановка сердца у больного на операционном столе. Поэтому на выходе из операционной Панкратова ожидала враждебно настроенная толпа. Конечно же, Андрей понимал, в каком состоянии родственники, и знал, как себя вести в подобной ситуации.
Обычно родственников к операционной не подпускают на пушечный выстрел, но сейчас все сложилось иначе. Порадовать их Панкратов ничем не мог, а успокаивать в таких случаях крайне опасно. Массивная кровопотеря, остановка сердечной деятельности, прямой массаж сердца… В общем, прогноз у этого паренька был крайне неблагоприятен. Но Панкратов оставил им надежду, объяснив, что кровотечение остановлено и больному проводится вся необходимая в таких случаях терапия.
Среди родственников Андрей не увидел старика, с которым он разговаривал до операции. «А может, мне привиделась вся эта чертовщина», – подумал он.
Родственники, конечно, его объяснениями не очень‑то удовлетворились. Они в раздражении вдруг перешли на ты: «А ты куда направился, если он крайне тяжелый, сиди у него, коновал». Раздались угрозы, что если что не так… В общем, как могли, так и испортили ему настроение.
– Я в ваших деньгах не нуждаюсь и прошу никому из персонала их не совать. Если возникнут какие‑то проблемы, реаниматологи меня сразу же вызовут. И вообще, не мешайте работать персоналу, – закончил он довольно резко свою разъяснительную речь. И похоже, он разобрался, что эти ребята из категории так называемых «новых русских». А они смотрят на докторов, как на свою собственную обслугу. Они считают, что дашь доктору на лапу стольник баксов – и должен он бегать, как мальчик, угождая ему на каждом шагу. А этого Андрей категорически не переносил, даже если это происходило с другими. Поэтому понятно, с каким настроением он сейчас добирался до соседнего корпуса.
Он сделал еще один рывок по мокрой аллее и уже через пять минут стоял у запасного входа, резко нажимая на звонок.
«Эх, сейчас бы чашечку кофе, – опять промелькнуло в голове, – да и поесть не мешало бы. – Андрей посмотрел на часы. – Час назад я должен был позавтракать. Взрослый мужик, а все как мальчишка бегаю. Гастрит, давление, нос хронически заложен, ничем не пробьешь. Вот и ноги насквозь промокли. Совсем как в детстве, черт подери, куда оно подевалась? Мокрые ноги, ангина, чай с лимоном и аспирин, да неделя внешкольного шалопайства – сплошной кайф! Теперь ни свободы, ни лимона. Одна головная боль… – Он довольно долго трезвонил изо всех сил в служебную дверь, но ему никто не ответил. – Ё‑мое, видно, придется идти через центральный вестибюль». – Эта мысль заставила его с такой силой бухнуть ногой в дверь, что тут же раздался голос знакомой нянечки:
– Да что же ты колотишь, Андрюша, как бандит какой‑то! Всех наших родильниц побудишь.
– Как же ты меня, Марфа Андреевна, через закрытую‑то дверь узнаешь? – удивленно спросил он.
– По стуку, мил человек. – Она впустила его, глядя снизу вверх через толстые линзы очков.
– Значит, помнишь меня?
– А то как же! Всю жизнь помнить буду, чай немного осталось. Мой‑то Федор все просит, чтобы я занесла тебе от него баночку грибов, а я все забываю. Да и неудобно как‑то, ты теперь говорят, большим хирургом стал. А я ведь тебя еще студентом помню.
– Нет уж, на той неделе обязательно занеси баночку‑то. Грибочки – моя слабость. Как сам хозяин?
– Спасибо, твоими молитвами. Нам много не надо, годик бы еще Бог дал пожить, и хорошо.
– Проси, Бог даст, он добрый. Привет Федору передай. Меня вызвали на операцию, кто там сейчас?
– Сама Альбина Григорьевна, ее тоже вызвали. «Альбинка! Про кофе, похоже, придется забыть», – мелькнула мысль, то ли радуя, то ли огорчая.
– Ты меня, Марфа Андреевна, не провожай, иди – досыпай. Да, держитесь там со стариком.
Панкратов быстро поднялся на третий этаж, вошел в ординаторскую. Сразу же увидел светлое пальто Альбины, небрежно брошенное на диван.
«Спешила, похоже. – Он бросил свою куртку, и она – толстая и грубая, аккурат легла на нежную дамскую одежку. – Все как надо, все как у людей», – подумал он.
Альбинка – звонкая, пышноволосая, крепко сбитая казачка – сильно увлекла его в институтские годы. Были они славной парочкой и даже к семейной жизни примеривались. Совсем не плохая перспектива – одни проблемы, одна головная боль, за ужином разборки операций, как на конференции, а ночью – тяжелая, горячая Альбинкина грудь, заслонявшая и разборки и тревогу. Так бы и вышло, если бы Панкратов не встретил на четвертом курсе Ларису в одной эстетской компании. Встретил и «врезался» в нее с лету, как альбатрос в скалу. Лариса была тоненькая, вся какая‑то извилистая, нежная. Она пришла из другого мира, где благоухают шанели, а не трофические язвы, где спорят о пропорциях, оттенках, стилях, а не о непроходимости кишечника, гангренах, перитонитах. Только не соединялись их миры, как порхание мотыльков над цветочными венчиками и черноземная, кишащая червями жижа. Но уже тогда знал Панкратов, что его мир, его дело важнее. Знал, нутром чуял, что трудно им придется. Но защититься перед Ларкиным воздушным превосходством не умел.
Альбинка замуж не вышла, хотя ее звали. Да и с Андреем теплых отношений в виде профессиональной дружбы не разрывала. И находили они в этой связи отдохновение, вроде сообщества близких родственников. Она часто вызывала его на помощь, когда во время гинекологических операций сталкивались с какой‑то неясной патологией. Иногда и он приглашал ее к себе, если дело касалось женских проблем. «Так что наша дружба стоит не на пустой лирике юношеских воспоминаний, а на крепком фундаменте производственной необходимости», ‑любила повторять Альбина, провоцируя его на вынужденные заверения, что, мол, какая уж там производственная необходимость без личной заинтересованности.
Панкратов быстро переоделся и уже через пять минут подошел к операционному столу. Спиной к нему стояли две крупные женские фигуры. В одной из них он сразу признал Альбину. Еще одна, тоже крупная тетка, стояла напротив. «Прямо три грации с картины Боттичелли», – мелькнуло у него в голове. Фальконе на них не хватает.
– Андрюша! – искренне обрадовалась Альбина, увидев его. – Спасибо, что пришел. Что‑то не можем здесь разобраться, помоги, пожалуйста.
– При условии, если после операции будет кофе, приготовленное твоими руками, и хотя бы один бутерброд, – сразу же поставил условие Панкратов, шутливо, конечно, но вовсе не безосновательно. Голод и засевший со студенческих лет гастрит давали о себе знать самым настойчивым образом.
– Будут тебе бутерброды, взяточник! – звонко рассмеялась Альбина своим знаменитым заразительным смехом.
Он подошел к столу и чуть отодвинул Альбину:
– К больному не протиснешься. Раздобрели вы здесь.
– Я – женщина в теле. А все потому, что никто не гоняет. ‑Альбина скосила на него насмешливый серый глаз. – Мужа я так и не завела.
– Нужна тебе такая обуза! – Панкратов понял упрек. – Мы, мужики, существа грубые, неряшливые, ленивые. Зарабатываем плохо. А главное – носки по всему дому разбрасываем.
– Смотри, Андрюша, какая‑то странная опухоль толстой кишки, – нахмурила лоб Альбина.
Панкратов присмотрелся, ощупал образование и поправил:
– Не толстой, а слепой. Да и не опухоль вовсе. Дайте‑ка мне пинцет, ножницы. – И, получив инструмент, рассек брюшину вдоль кишки. – Теперь видишь? Это, моя дорогая Альбиночка, всего‑навсего аппендикулярный инфильтрат. Не огорчайся, иногда и мы путаемся с этой гадостью, и не всегда правильно ее определяем. Штуковина, к счастью, безобидная, с чем и поздравляю. А то ведь я сегодня еле ноги унес с операции, да еще не знаю, чем дело закончится. Ну что, Анна, – обратился он к молодой докторше, которая вела операцию, – сами закончите, или как?
– Спасибо вам, Андрей Викторович, конечно сама. Вы уж, пожалуйста, извините меня, неумеху, всех побеспокоила. Альбину вызвала, вас.
– Да вы не извиняйтесь, Анечка, – остановил ее Андрей Викторович, – примерно в вашем возрасте я чуть было всю правую половину толстой кишки не удалил по этому же случаю. Да вовремя меня остановил старший товарищ. Все повторяется. Спасибо всем.
– Спасибо всем нам, – завершила благодарственный ритуал Альбина полагающейся у хирургов фразой.
– Ну а мы тогда с Альбиной Григорьевной отправимся в закрома, получать обещанное нам вознаграждение. Замерз я сегодня. Если бы не утро и не чертова конференция, – он покосился на часы, – которая уже идет полным ходом, выпил бы я сейчас грамм этак…
– И какая нынче доза? Ты про коньячок не договорил, ‑спросила Альбина, когда они оказались в ординаторской. И было в ее голосе столько чувств, что и слезы, и язвительные наскоки, и обвинения, и мольбы, и пылкие признания оказались бы вполне уместны.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 60; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!