Харлан Эллисон и Роберт Сильверберг

Поющая кровь зомби

 

 

Вместе Харлан Эллисон и Роберт Сильверберг получили практически все награды, которые присуждаются в области научной фантастики и фэнтези (чёрт, и по отдельности каждый из них получил практически все премии, которые присуждаются в этой области). Оба получили звание гроссмейстеров от Американской ассоциации писателей-фантастов (эта награда дается пожизненно). Кроме того, они имеют двенадцать «Хьюго», восемь «Небьюл» и двадцать семь премий журнала «Локус» — и это помимо множества других наград. Попросту говоря, они — живая легенда. Включить в антологию рассказ, написанный одним из них, — это честь. Получить рассказ, написанный обоими, — нечто исключительное.

Эллисон говорит, что на этот рассказ его вдохновил писатель, с которым он встретился, когда вел в колледже творческую мастерскую. Тот был «пьян в хлам с утра до ночи», однако все равно каждое утро умудрялся сесть за пишущую машинку и напечатать несколько слов. «Он вел себя как зомби, — говорит Эллисон, — продолжал писать исключительно на рефлексах. Так дергается под воздействием гальванического шока лягушачья лапка. Он мог бы с таким же успехом быть мертвым и лежать в склепе, за исключением тех минут, когда чувствовал необходимость писать».

 

С четвертого балкона Музыкального центра Лос-Анджелеса сцена казалась не более чем сверкающим бликом, постоянно меняющим цвет — крапинки ярко-зеленого, перекрученные завитки кармазинного. Но Рода предпочитала сидеть здесь, наверху. Ее не интересовали места в Золотой Подкове, эти сиденья на антигравитационной подушке, плавающие прямо над гофрированным краем сцены.

Там, внизу, звуки отлетали в сторону и взлетали вверх, увлекаемые замечательной акустикой купола Такамури. Цвета были важны, но по-настоящему значение имели только звуки, узоры резонанса, вырывающиеся из сотен дрожащих динамиков ультрачембало. А если сидеть внизу, тебе будут мешать вибрации зрителей…

Она не была настолько наивной, чтобы думать, будто нищета, заставляющая студентов забираться наверх, более благородна, чем богатство, дарующее доступ в Подкову; и все-таки, хотя Рода ни разу не просидела весь концерт там, внизу, она не могла отрицать, что музыка, которую слышишь с четвертого балкона, намного чище, впечатляет сильнее и остается в памяти дольше. Может быть, дело все-таки в вибрациях богатых.

Скрестив руки на перилах балкона, Рода смотрела вниз, на пульсирующую игру красок, омывавших растянувшийся просцениум. Она смутно осознавала, что сидевший рядом мужчина что-то говорит, но почему-то ей казалось, что отвечать не обязательно. В конце концов он слегка толкнул ее, она обернулась и дежурно улыбнулась:

— Что, Лэдди?

Ладислав Джирасек со скорбным видом протягивал ей надкусанную шоколадку.

— Нельзя жить одним Беком, — сказал он.

— Не хочу, спасибо, Лэдди. — Она легонько притронулась к его руке.

— Что ты там видишь?

— Цвета, и больше ничего.

— Никакой музыки сфер? Никакого проникновения в истину твоего искусства?

— Ты обещал, что не будешь надо мной смеяться.

Он откинулся на спинку кресла.

— Извини. Я иногда забываю.

— Прошу тебя, Лэдди. Если ты опять решил выяснять отношения, я…

— Я ни словом не заикнулся про наши отношения, так?

— Это слышится в твоем тоне. Ты начинаешь жалеть себя. Пожалуйста, не надо. Ты же знаешь, я терпеть не могу, когда ты пытаешься свалить всю вину на меня.

Он добивался серьезных отношений с ней долгие месяцы, с тех пор как они познакомились в Контрапункте 301. Она его забавляла, он был ею очарован, а потом безнадежно влюбился. Но Рода по-прежнему оставалась недосягаемой. Он обладал ее телом, но не душой. Он все время чувствовал себя несчастным, а она знала это, и это знание навсегда переводило его в категорию мужчин, просто негодных для долгосрочных отношений.

Она смотрела вниз. Напряженно ждала. Изящная девушка с волосами цвета меда и светло-серыми, почти алюминиевого оттенка, глазами. Пальцы ее слегка изогнулись, словно вот-вот опустятся на клавиатуру. В голове ее бесконечно звучала музыка.

— Говорят, на прошлой неделе в Штутгарте Бек был просто великолепен.

— Он играл Крейцера?

— И «Шестую» Тимиджиена, и «Нож», и что-то из Скарлатти.

— Что именно?

— Не знаю. Мне говорили, но я не запомнил. Но ему устроили настоящую овацию — десять минут аплодировали стоя, a Der Musikant сказал, что они не слышали такой точной орнаментики с…

Свет в зале померк.

— Он идет, — пробормотала Рода, подавшись вперед.

Джирасек откинулся на спинку кресла и торопливо отгрыз большой кусок шоколадки.

 

Когда он выходил из этого состояния, все вокруг всегда было серым. Цвета алюминия. Он знал, что его уже зарядили и распаковали; знал, что, когда откроет глаза, он уже будет стоять рядом со сценой, в правом кармане пиджака будут лежать контактные перчатки, а рабочий будет готов выкатить на сцену входную консоль чембало. И привкус песка во рту, и серый туман воскрешения в голове.

Нильс Бек медлил, не желая открывать глаза.

В Штутгарте был полный провал. Но никто, кроме него, не понял, что это провал. Тими бы тоже понял, подумал он. Он выбежал бы из зала еще во время скерцо, сорвал бы с моих рук перчатки и проклял бы меня за то, что я уничтожил его замысел. А потом мы с ним вместе пошли бы выпить темного пряного пива. Но Тимиджиен мертв. Он умер в двадцатом году, напомнил себе Бек. На пять лет раньше меня.

Я не буду открывать глаза, я затаю дыхание. Пусть легкие втягивают воздух поверхностно, пусть мехи едва подрагивают, а не ревут под напором ветра. И они решат, что я сломался, что рефлекс зомби на этот раз не сработал. Что я мертв, по-настоящему мертв, не…

— Мистер Бек.

Он открыл глаза.

Помощник режиссера был негодяем. Он знал этот тип. Небритые щеки. Мятые манжеты. Латентный гомосексуалист. Тиранит всех за кулисами, кроме, возможно, хора мальчиков, возрождавших сладкую музыку Ромберга и Фримля.

— Знавал я мужчин, у которых начинался сахарный диабет от простого посещения детских утренников, — произнес Бек.

— Что? Я не понял.

Бек отмахнулся:

— Ничего. Не важно. Как театр?

— Прекрасно, мистер Бек. Свет уже погасили. Мы готовы.

Бек сунул руку в правый карман и вытащил тонкие контактные перчатки, сверкающие рядами мини-сенсоров и прессоров. Он натянул правую перчатку, разгладив все складки. Материал облегал руку, как вторая кожа.

— Как вам будет угодно, — сказал он.

Рабочий сцены выкатил консоль, установил ее, заблокировал с помощью зажимов и педалей и торопливо ушел со сцены в левую кулису.

Бек медленно пошел на сцену. Он двигался с большой осторожностью: в его икрах и бедрах размещались трубки, наполненные мерцающей жидкостью, и если он ускорит шаги, нарушится гидростатический баланс и питательные вещества не попадут в его мозг. Уязвимость ходячего мертвеца — это досадная помеха, точнее, одна из многих других неприятностей. Добравшись до антигравитационной платформы, он махнул рукой ассистенту режиссера. Мерзавец подал знак рабочему за пультом, тот пробежался пальцами по разноцветным кнопкам, и площадка медленно, торжественно начала подниматься. Вверх, вверх сквозь люк в полу плыл Нильс Бек. Пока он возносился, цветовая гамма настроилась на вибрации зрителей, и они начали аплодировать.

Он стоял молча, слегка наклонив голову, и принимал их приветствия. В спине пробежал пузырек газа, вызвав болезненные ощущения, и лопнул у позвоночника. Нижняя губа Бека дернулась. Он сжал губы, спустился с площадки, подошел к консоли и стал натягивать вторую перчатку.

Он был высоким, элегантным мужчиной, очень бледным, с резкими скулами, массивным носом, нежными, как цветок, глазами и тонкими губами. Выглядел он очень романтично. Миллион лет назад, когда он только начинал свою артистическую карьеру, ему говорили, что это весьма важное качество для артиста.

Натягивая и разглаживая вторую перчатку, Бек услышал шепот. Когда ты мертв, слух ужасно обостряется, поэтому слышать собственное выступление становится особенно мучительно. Но он знал, о чем там шепчутся. Кто-то из зрителей говорит своей жене:

— Разумеется, он не похож на зомби. Они держат его в холодильнике, у них имеются специальные технологии. А потом подключают провода, накачивают энергией и возвращают к жизни.

А жена, конечно, спрашивает:

— А как это происходит? Как его оживляют?

Тогда муж обопрется локтем на подлокотник кресла, приложит руку к губам и осторожно оглядится по сторонам, чтобы удостовериться, что никто не подслушает ту чушь, которую он собирается нести, и расскажет своей жене об остаточном электрическом заряде клеток мозга, о продолжительности двигательных рефлексов после смерти, об устойчивой механической витальности, которой они и пользуются. Пользуясь туманными и бессвязными терминами, он расскажет о встроенной в тело зомби системе жизнеобеспечения, которая снабжает мозг необходимыми веществами: суррогатами гормонов и различными химикатами, заменяющими кровь.

— Ты же знаешь, как к отрезанной лапке лягушки прикрепляют электрический провод? Ну и вот. Когда лапка дергается, это называется гальваническим откликом. И можно заставить всего человека дергаться, если пропустить через него ток, — то есть не дергаться, конечно. Я имею в виду — он может ходить, играть на музыкальных инструментах…

— А думать он тоже может?

— Наверное, но я точно не знаю. Мозг-то остается неповрежденным. Ему не дают разлагаться. Они ведь что делают… Каждая часть тела выполняет свою механическую функцию — сердце сокращается, легкие работают, как мехи, и ко всему присоединяется целая куча проводов, и тогда все начинает двигаться, получается такой искусственный всплеск жизни. Конечно, этого хватает всего часов на пять-шесть, а потом накапливаются вызывающие утомление токсины и закупоривают протоки, но для концерта времени как раз достаточно…

— То есть на самом деле просто берется мозг, и он живет, потому что само тело служит системой жизнеобеспечения, да? — соображает жена. — Вместо того чтобы засунуть мозг в какой-нибудь ящик, его оставляют прямо в собственном черепе, а внутри тела устанавливают такой механизм…

— Ну да. Именно так — более или менее. Более или менее.

Бек не обращал внимания на такие шепотки. Он слышал их сотни раз, в Нью-Йорке и Бейруте, в Ханое и Кносе, в Кеньятте и Париже. Вроде бы зрители всегда в таком восторге, но для чего они приходят — чтобы послушать музыку или посмотреть на ходячего мертвеца?

Он сел на стул перед консолью и положил руки на металлические нити. Сделал глубокий вдох — старая, совершенно ненужная привычка, от которой, однако, трудно избавиться. Пальцы уже подрагивали. Прессоры искали нужные переключатели. Под коротко остриженными седыми волосами пощелкивали, как реле, синапсы. Ну вперед. «Девятая» соната Тимиджиена. Пусть она воспарит под самый купол. Бек закрыл глаза и шевельнул плечами. Из динамиков вырвались чистые рокочущие звуки. Вот оно. Началось. Легко, мягко Бек пробегал по гармониям, заставлял вибрировать симпатические трубки, создавая текстуру звука. Он уже два года не играл «Девятую». Вена. Два года — много ли это? Кажется, всего несколько часов назад. Он все еще слышал реверберации и воспроизводил их в точности; это выступление ничем не отличалось от предыдущего, как не отличаются друг от друга фонограммы. В голове вдруг появилась яркая картинка: на месте человека перед консолью расположен сверкающий музыкальный автомат. Зачем им я, если можно вставить в прорезь акустический кубик и получить тот же результат, только дешевле? А я смогу отдохнуть. Я смогу отдохнуть. Так. Подключаем инфразвук. О, это превосходный инструмент! Что, если бы он был у Баха? У Бетховена? Целый мир заключен у тебя в кончиках пальцев! Весь спектр звуков и красок, более того — можно обрушить на зрителей дюжину чувств одновременно. Конечно, самое главное — это музыка. Застывшая на века, неизменная музыка. Музыкальный узор звучит и сегодня, как всегда; и сегодня так, как его играли на премьере в девятнадцатом. Последнее произведение Тимиджиена. Децибел за децибелом я воспроизвожу собственное исполнение. А посмотрите-ка на зрителей! Благоговеют. В восторге. Бек ощутил, как подрагивают локти; он слишком напряжен — нервы подводят; пришлось провести необходимую компенсацию. Услышал, как громовым эхо отражается звук с четвертого балкона. Что такого в этой музыке? Понимаю ли я на самом деле хоть что-то в ней? Способен ли акустический кубик прочувствовать «Мессу си-минор», которую воспроизводит? Понимает ли усилитель симфонию, которую усиливает? Бек усмехнулся. Закрыл глаза. Плечи приподнимаются, запястья поддерживают. Впереди два часа работы. А потом они снова позволят мне уснуть. Сколько времени это тянется — пятнадцать лет? Очнуться, сыграть, уснуть. Обожание публики, воркование готовых отдаться мне женщин. Они что, некрофилки? Как может возникнуть желание хотя бы прикоснуться ко мне? На моей коже — могильный прах. А ведь когда-то были и женщины, да, господи, да! Когда-то. Когда-то я жил. Бек то откидывался назад, то подавался вперед. Старый виртуоз словно устремлялся вниз — это очень действует на публику. Их просто морозом по коже пробирает.

Приближался конец первой части. Да, да, вот так. Бек открыл самые верхние регистры и почувствовал отклик зрителей. Они внезапно выпрямились в своих креслах, едва новая волна звуков пронеслась по залу. Ах, старина Тими — у него был необыкновенный вкус к драматизму. Выше. Выше. Размазать их по креслам! Бек удовлетворенно улыбнулся, но тут же возникло ощущение пустоты. Звучание ради звучания. Неужели это единственное назначение музыки? И это шедевр? Я больше ничего не знаю. Как я устал играть для них. Будут ли они аплодировать? Да, и топать ногами, и поздравлять друг друга. Как же, им повезло услышать меня сегодня вечером. А что они вообще понимают? И что понимаю я? Я мертв. Я ничто. Я ничто.

Мощными движениями обеих рук он сыграл последние пронзительные аккорды фуги, завершавшие первую часть.

 

Метео-экс запрограммировал туман, и это каким-то образом отвечало настроению Роды. Они остановились посреди стеклянного пейзажа, простиравшегося за стенами Музыкального центра; Джирасек предложил ей косячок. Рода рассеянно покачала головой, думая о другом.

— У меня есть пастилка, — сказала она.

— А что, если мы сейчас заглянем к Инез и Триту? Может, они захотят поужинать с нами.

Она не ответила.

— Рода?

— Извини меня, Лэдди. Думаю, мне нужно побыть одной.

Он сунул косяк обратно в карман и повернулся к ней. Она смотрела сквозь него, словно он тоже был из стекла и сливался с окружающим пейзажем. Взяв ее руки в свои, он произнес:

— Рода, я просто не понимаю. Ты даже не даешь мне времени подобрать нужные слова.

— Лэдди…

— Нет. На этот раз ты меня выслушаешь. Не отталкивай меня. Не прячься в свой мирок с этими твоими полуулыбочками и отсутствующим взглядом.

— Я хочу подумать о музыке.

— В жизни есть не только музыка, Рода. В ней должно быть и многое другое. Я провел столько же времени, сколько и ты, размышляя и пытаясь создать что-то свое. Это удается тебе лучше, чем мне, возможно, лучше, чем всем прочим. Может быть, однажды ты станешь даже лучше самого Бека. Отлично, ты — великая артистка. Но разве это все? Ведь есть и многое другое. Превращать свое искусство в религию, в смысл существования — это идиотизм.

— Зачем ты так со мной?

— Потому что люблю тебя.

— Это объяснение, но не причина. Позволь мне уйти, Лэдди. Пожалуйста.

— Рода, искусство ни черта не значит, если это просто мастерство, если это только механическое запоминание, техника и формулы. Оно ничего не значит, если за ним нет ни любви, ни заботы, ни обязательств перед жизнью. А ты отказываешься от всего этого. Ты словно расщепилась на части и задушила ту себя, что привносит искру в искусство…

Он резко замолчал. Невозможно сказать все это и не почувствовать — внезапно, мучительно, — что твои слова звучат нравоучительно и приторно-лживо.

— Если захочешь увидеться со мной, найдешь меня у Три-та. — Он повернулся и ушел в трепещущую задумчивую ночь.

Рода смотрела ему вслед. Наверное, она должна была ему что-то сказать, но не сказала. Он исчез. Повернувшись, она взглянула на возвышающуюся громаду Музыкального центра и медленно направилась к нему.

 

— Маэстро, сегодня вы были великолепны! — говорила в Зеленой комнате женщина-пекинес.

— Необыкновенно! — лебезил лягушка-бык.

— Это такое счастье! Я плакала, просто плакала, — щебетали птички.

В его груди бурлили питательные вещества. Он буквально чувствовал, как открываются и закрываются клапаны. Бек наклонил голову, пошевелил руками, прошептал слова благодарности. Он совсем устал, в черепную коробку словно насыпали песка.

— Превосходно!

— Незабываемо!

— Невероятно!

Наконец все ушли, оставив его наедине со смотрителями. Человек из корпорации, владеющей Беком, ассистент режиссера, грузчики, электрик.

— Наверное, уже пора, — сказал представитель корпорации, приглаживая усы. Он давно научился вежливо обращаться с зомби.

Бек вздохнул и кивнул. Его отключили.

— Может, сначала перекусим? — спросил электрик, зевнув.

Турне оказалось слишком длинным, спать они ложились очень поздно, питались в аэропортах, терпели постоянные резкие взлеты и стремительные посадки.

Представитель корпорации кивнул:

— Ладно. Его можно пока оставить здесь, просто переведу в режим ожидания. — Он повернул выключатель.

Один за другим гасли огни, осталось только ночное освещение, чтобы представитель корпорации и электрик не заблудились, возвращаюсь для окончательной упаковки и погрузки.

В Музыкальном центре все стихло, только где-то в недрах этой автономной системы негромко жужжали пылесосы и другие уборочные агрегаты.

На четвертом балконе шевельнулась тень. Рода спустилась вниз, вышла в центральный проход, пробралась в Подкову, обогнула оркестровую яму, поднялась на сцену и остановилась у консоли. Ее руки замерли в дюйме от клавиш. Рода закрыла глаза и затаила дыхание.

Я начну свой концерт с «Девятой» сонаты Тимиджиена для ультрачембало без оркестра. Негромкие аплодисменты набирают силу, становятся бурными. Она ждет. Пальцы медленно опускаются. И мир оживает от ее музыки. Пламя и слезы, радость, ликование. Все они околдованы. Как это чудесно! Как восхитительно она играет! Рода вгляделась в темноту. В голове звенело мучительное эхо тишины. Благодарю! Большое вам всем спасибо! На глаза навернулись слезы. Она отошла от консоли — ее фантазия иссякла.

Рода вошла в гримерную и остановилась в дверях, глядя через комнату на труп Нильса Бека в поддерживающем контейнере. Глаза его закрыты, грудь не вздымается, руки опущены. Рода видела, как едва заметно оттопыривается правый карман его пиджака, где лежали тонкие перчатки, сложенные палец к пальцу. Она подошла к нему вплотную, вгляделась в его лицо и прикоснулась к щеке. Борода у него не растет, кожа прохладная и атласная на ощупь, как у женщины. Странно — здесь, в тишине, Рода вспомнила прихотливую мелодию «Liebestod»[65] величайшей из всех погребальных песен, но сейчас вместо обычной печали вдруг ощутила гнев, досаду и разочарование, она задыхалась от такого предательства, у нее начался приступ ярости. Она хотела разодрать ногтями эти гладкие щеки. Она хотела отхлестать его. Оглушить его своими воплями. Уничтожить его! За ложь. За постоянное вранье, за бесконечный поток лживых нот, за фальшивую жизнь после смерти!

Ее дрожащая рука потянулась к контейнеру, нашарила выключатель.

И повернула его.

 

Он снова очнулся. Не открывая глаз, начал подниматься сквозь вселенную цвета алюминия. Значит, опять. Опять. Нужно постоять немного здесь с закрытыми глазами, подумал он, прежде чем выходить на сцену. С каждым разом это становится все труднее и труднее. Последний раз был просто ужасен. Там, в Лос-Анджелесе, в том огромном здании, балкон над балконом, тысячи пустых лиц, зато ультрачембало — просто шедевральная конструкция. Он начал концерт с «Девятой» сонаты Тими. Так ужасно! Вялое выступление — каждая нота совершенна, темп безупречный, но все равно вялое, поверхностное, неглубокое. И сегодня вечером это произойдет снова. Прошаркать на сцену, натянуть перчатки и повторить мрачную рутину под названием «воскрешение великого Нильса Бека».

Его зрители, его восторженные последователи. Как он их всех ненавидит! Как ему хочется накинуться на них и открыто обвинить за все то, что они с ним сделали! Шнабель обрел покой. И Горовиц. И Йоахим. Только Беку не обрести покоя. Они не дали ему уйти. О, конечно, он мог отказаться — но он никогда не был сильным человеком. Да, у него хватило духу на долгие годы жизни с музыкой — без любви, без радости. А где взять на это время? Ему приходилось быть сильным. Вернуться оттуда, куда он ушел, узнать то, что требовалось знать, не растерять своего мастерства — да. Но в отношениях с людьми, в отстаивании своих интересов, высказывании каких-то своих мыслей… одним словом, твердости характера ему всегда не хватало. Он потерял Доротею, согласился с планами Уизмера, выдержал оскорбления Лизбет, Нейла и Коша — о черт, Кош! Интересно, жив ли он еще? Оскорбления, которыми они накрепко привязали его к себе «на радость и на горе», да только всегда получалось «на горе». И он ушел с ними, выполнял их требования и ни разу не настоял на своем, не прибегнул к своей силе духа — если, конечно, она у него вообще имелась. А закончилось тем, что даже Шарон стала его презирать.

Так сможет ли он подойти к рампе, встать там, освещенный софитами, и сказать им, что он о них думает? Вурдалаки. Эгоистичные упыри. Мертвые, как и он сам, только иначе. Бесчувственные, лживые…

Если бы он только мог! Если бы он хоть раз сумел перехитрить представителя корпорации, он бы бросился вперед и прокричал…

Боль. Жгучая боль в щеке. Он резко отдернул голову, и тонкие трубки в шее сильно натянулись. В сознании эхом отдался странный звук — плотью по плоти. Вздрогнув, он открыл глаза. Перед ним стояла девушка. Глаза цвета алюминия. Юное лицо. Свирепое. Тонкие губы плотно сжаты. Ноздри раздуваются. Почему она так сердится? Она снова поднимала руку, чтобы ударить его. Бек вскинул вверх скрещенные руки ладонями вперед, чтобы прикрыть глаза. Второй удар оказался сильнее первого. Наверное, все эти хрупкие штучки в его теле содрогнулись.

Выражение ее лица! Она его ненавидит.

Девушка ударила в третий раз. Бек посмотрел сквозь пальцы, поразившись ярости в ее глазах. И тут ощутил сильную боль, ощутил ненависть и восхитительную радость жизни — пусть всего лишь на миг. Потом он вспомнил — и остановил ее.

Словно со стороны видел Бек, как с неправдоподобной силой хватает ее занесенную для удара руку. Пятнадцать лет существования в виде зомби, из которых он жил и двигался всего лишь семьсот четыре дня, но он и по сей день в хорошей форме, и мускулы у него сильные. Девушка поморщилась. Бек отпустил ее и оттолкнул. Она потирала запястья, молча и угрюмо глядя на него.

— Если я вам так противен, — спросил он, — зачем вы меня включили?

— Чтобы сказать вам, какой вы обманщик! Те, другие, что аплодировали вам, пресмыкались и подлизывались, — они не понимают. Они представления не имеют, зато я знаю! Как вы можете? Как вы можете участвовать в этом омерзительном спектакле? — Ее трясло от гнева. — Я слышала вас еще ребенком. Вы изменили всю мою жизнь! Я этого никогда не забуду. Но я слушаю вас теперь. Банальное, накатанное изящество, никакого проникновения в смысл музыки. Как будто у консоли сидит автомат! Механическое пианино! Вы знаете, что такое механическое пианино, Бек? Вот во что вы превратились.

Он пожал плечами, прошел мимо девушки и посмотрел в зеркало, висевшее на стене гримерки. Отражение показало ему старого, уставшего человека. Неизменное до сих пор лицо вдруг начало меняться. Утомленный взгляд, в глазах нет ни блеска, ни глубины. Пустые, как беззвездное небо.

— Кто вы? — негромко спросил он. — Как вы сюда попали?

— Давайте, донесите на меня! Плевать, если меня арестуют! Кто-то должен был вам это сказать. Какой стыд! Притворяться, что вы живой, что вкладываете в музыку душу! Да неужели вы не понимаете, насколько это ужасно? Музыкант-исполнитель должен быть интерпретатором, а не бездушной машиной, нажимающей на клавиши! Неужели я должна вам об этом рассказывать? Интерпретатор! Художник! Где оно, ваше искусство? Вы видите что-нибудь дальше партитуры? Вы растете от выступления к выступлению?

И вдруг Бек понял, что она ему очень нравится. Против его воли, несмотря на ее прямоту, несмотря на ее ненависть.

— Вы музыкант.

Она сделала вид, что не услышала.

— На чем вы играете? — Тут Бек улыбнулся. — Ну конечно, на ультрачембало. И должно быть, играете очень хорошо.

— Уж лучше, чем вы. Ярче, чище, глубже. О боже, что я вообще здесь делаю? Вы мне омерзительны.

— Как я могу расти? — мягко спросил Бек. — Мертвые не растут.

Девушка продолжала свое пламенное выступление, словно не услышала, говорила ему снова и снова, как он жалок, как фальсифицирует свое величие. И вдруг замолчала посреди предложения, заморгала, покраснела и прижала руку к губам.

— Ой, — пробормотала она, сконфузившись, и на глаза ее навернулись слезы.

Девушка надолго замолчала. Она отвела взгляд в сторону, смотрела на стены, на зеркало, на свои руки, на туфли. Бек наблюдал за ней. Наконец девушка произнесла:

— Какая я самоуверенная нахалка. Какая жестокая, тупая дрянь. Я все время думала, что вы… что, может быть… Я просто не подумала…

Бек решил, что сейчас она убежит.

— И теперь вы не простите меня, да? Да и с какой стати? Я ворвалась сюда, включила вас, наговорила вам всякой жестокой чепухи…

— Это не чепуха. Вы сказали правду. Чистую правду. — И Бек мягко добавил: — Уничтожьте машину.

— Не волнуйтесь. Я вас больше не побеспокою. Я сейчас уйду. Просто выразить не могу, какой дурочкой я себя чувствую, вот так вот накинувшись на вас. Тупой святошей, раздувшейся от гордости за свое собственное искусство. Сказать вам , что вы не отвечаете моим идеалам! И это…

— Вы меня не услышали. Я попросил вас уничтожить машину.

Девушка растерянно глянула на него.

— Вы о чем?

— Остановите меня. Я хочу уйти. Неужели это так трудно понять? Уж вы-то — особенно вы — должны понять это. Все, что вы сказали, — правда, самая настоящая правда. Можете представить себя на моем месте? Существо, не живое, не мертвое, просто вещь, инструмент, придаток, который, к несчастью, думает и помнит — и мечтает об освобождении. Да, механическое пианино. Моя жизнь закончилась, а с ней закончилось искусство, и теперь я никто, даже не музыкант. Потому что теперь все одно и то же. Те же интонации, те же обороты, те же обертоны. Я притворяюсь, что творю музыку, вы верно сказали. Притворяюсь.

— Но я не могу…

— Конечно можете. Сядьте, и мы все обсудим. И вы сыграете мне.

— Сыграть вам?

Он протянул к ней руку. Она хотела пожать ее, но вдруг отдернула свою.

— Вы должны мне сыграть, — спокойно произнес Бек. — Я не позволю, чтобы со мной покончил кто попало. Это, знаете ли, событие серьезное и значительное, не для первого встречного. Поэтому вы мне сыграете.

Он тяжело поднялся на ноги, думая о Лизбет, Шарон, Доротее. Умерли, все они умерли. Только он, Бек, задержался; точнее, часть его задержалась — старые кости, высохшая плоть. Спертое, несвежее дыхание. Кровь цвета пемзы. Звуки без слез и смеха. Просто звуки.

Он шел впереди, она следом — на сцену, где стояла еще не упакованная в ящик консоль. Бек протянул ей свои перчатки и сказал:

— Я понимаю, что они не ваши, и учту это. Но все-таки сделайте все, что можете.

Она медленно натянула их, разглаживая каждую морщинку.

И села перед консолью. Бек увидел в ее глазах страх и восторг. Ее пальцы вспорхнули над консолью. Опустились. Отлично, это «Девятая» Тими! Звуки взлетали и воспаряли, и с лица девушки исчез страх. Да. Да. Он играл ее по-другому, но — да, именно так! Она пропускает музыку Тими через свою душу. Потрясающая интерпретация. Возможно, она немного фальшивит, но почему бы и нет? Не те перчатки, никакой подготовки, странные обстоятельства. Но как дивно она играет! Зал наполнился звуками. Теперь Бек слушал не как критик; он стал частью музыки. Его пальцы тоже шевелились, мышцы подрагивали, тянулись к педалям и клапанам, активировали прессоры, словно он сам играл руками девушки. А она продолжала в полную силу, воспаряя все выше и выше, и уже совсем не боялась. Еще не совершенная артистка, но как прекрасно, как удивительно прекрасно! Она заставляет этот мощный инструмент петь, используя все его возможности. Акцентирует это, чуть тише играет то. О да! Музыка целиком поглотила Бека. Сможет ли он заплакать или слезные протоки совсем атрофировались? Бек с трудом выносил ее исполнение, таким прекрасным оно было. За долгие годы он все забыл. Он так давно не слышал чужого исполнения. Семьсот четыре раза поднимался он из могилы ради своих бессмысленных выступлений. Но теперь он слышит возрождение музыки. Когда-то так было постоянно — союз композитора, инструмента и исполнителя, выворачивающий душу, объединяющий всех. Для него все это в прошлом. Закрыв глаза, Бек играл ее руками, ее душой. Когда замерли последние звуки, он ощутил блаженную опустошенность, возникающую только после того, как ты полностью отдашься искусству.

— Это прекрасно, — произнес он, когда наступила полная тишина. — Это было просто восхитительно.

Голос его слегка дрогнул, а руки все еще дрожали. Он не решился аплодировать, но потянулся к девушке, и на этот раз она взяла его за руку. Бек некоторое время удерживал ее прохладные пальцы, потом легонько потянул, и девушка пошла за ним в гримерку. Бек лег на диван и объяснил ей, что нужно разбить после того, как она его отключит, чтобы он не испытывал боли.

— И вы просто… уйдете? — спросила она.

— Быстро. Мирно.

— Я боюсь. Это похоже на убийство.

— Я уже мертв, — напомнил он. — Но не до конца. Вы никого не убьете. Вспомните, как звучало для вас мое исполнение. Вспомните, зачем я здесь оказался. Разве во мне еще осталась жизнь?

— Я все равно боюсь.

— Я заслужил покой, — сказал Бек, открыл глаза и улыбнулся. — Все в порядке. Вы мне нравитесь. — Когда она направилась к нему, он добавил: — Спасибо.

И снова закрыл глаза.

Она отключила его и сделала все так, как он велел.

 

Пробираясь среди обломков поддерживающего контейнера, она вышла из гримерной, а потом из Музыкального центра — туда, в стеклянный ландшафт, к поющим звездам, и все это время оплакивала Бека.

Лэдди. Теперь она очень хотела найти Лэдди и поговорить с ним, сказать, что он во многом был прав. Не во всем, но во многом, хотя она не думала так… раньше. Рода шла прочь, понимая, что впереди ее ждут еще не спетые песни.

А позади воцарился покой. Пусть симфония осталась недоигранной, она все же нашла свое завершение в силе и скорби.

И не имело значения, что метео-экс счел это время самым подходящим для тумана и дождя. Ночь, звезды и музыка останутся навечно.

 

Нэнси Холдер

Страсти Господни

 

 

Нэнси Холдер — автор более восьмидесяти книг, среди них — «Хорошенькие дьяволята» («Pretty Little Devils»), «Дочь огня» («Daughter of the Flames») и «Мертвые в воде» («Dead in the Water»), получившая премию имени Брэма Стокера за лучший роман. Она написала также несколько книг по сюжетам известных телесериалов, в том числе «Баффи, истребительница вампиров» («Buffу the Vampire Slayer»), «Горец» («Highlander») и «Тайны Смоллвилля» («Smallville»). Под псевдонимом Крис П. Флеш писательница выпустила серию детских книг «Ужастики и приключения» («Pretty Freekin Scary»). Новая книга с романтическим сюжетом, в которой описаны паранормальные явления, «Сын теней» («Son of the Shadows»), вышла в августе 2008 года. За свои рассказы, которые печатались в таких антологиях, как «Границы» («Borderlands»), «Заговор мертвецов».(«Confederacy of the Dead»), «Любовь в крови» («Love in Vein») и «Дракула», («The Mammoth Book of Dracula»), Холдер трижды удостаивалась премии имени Брэма Стокера.

Холдер говорит, что сюжет предлагаемого рассказа был навеян Страстями Обераммергау, инсценировкой мук Христа на кресте, впервые поставленной в 1634 году во время Тридцатилетней войны. «По всей Баварии распространилась бубонная чума. Горожане Обераммергау умоляли Бога пощадить их, — рассказывает она. — В обмен на эту милость они обещали каждые десять лет ставить пьесу о распятии и воскресении Иисуса. Эпидемия чумы пошла на убыль, и жители Обераммергау выполнили свой обет. Они до сих пор продолжают ставить пьесу, в последний раз это произошло в 2000 году».

 

Было холодное майское утро, и колени кардинала Шонбруна хрустнули, когда он садился рядом с отцом Мейером в Театре Страстей Господних. Отец Мейер очень четко расслышал этот хруст; он необыкновенно остро воспринимал все звуки, запахи и картины, окружавшие его: видел занозы в досках огромной открытой сцены, перед которой они сидели, ощущал запах росы, запах своих влажных ладоней. Слышал ропот растущей толпы, ожидавшей зрелища, и недоуменные — и насмешливые — голоса его собственных прихожан, рассеянных среди толпы. Они заметили его. Он сознавал, что выглядит словно пленник, зажатый между своим другом Хансом Аренкилем, мюнхенским епископом, и своим палачом — кардиналом. Отец Мейер понимал, что сегодня, возможно, наступит конец его карьере священника.

Кардинал, нахмурившись, взглянул на отца Мейера.

— То, что я сейчас услышал, — правда? — спросил он.

Отец Мейер облизал губы. Как он только мог надеяться сохранить свой поступок в тайне?

— Я отвечу, если вы уточните, что имеете в виду, ваше преосвященство.

— Сегодня утром вы дали отпущение грехов ходячему мертвецу.

Сердце священника упало: кто-то предал его. Но отец Мейер взглянул на кардинала твердо.

— Да. Это вас удивляет?

Кардинал Шонбрун не стал скрывать своего отвращения. Епископ, сидевший слева от отца Мейера, печально покачал головой.

— Он принял Святое причастие?

Кардинал был молодым человеком; отец Мейер даже не помнил себя таким молодым. Светловолосый, голубоглазый, ревностный, полный жизни. Полный Новых Идей для Новой Церкви. Один из тех, кто, по мнению Рима, должен вести его стадо в XXI век.

А отец Мейер, старый и седой, не был таким человеком.

Отец Мейер поднял подбородок.

— Церковь всегда была милосердна к отверженным. Да. Я сделал это.

Лицо кардинала пошло пятнами от гнева. Он открыл рот, бросил быстрый взгляд на увеличивавшуюся толпу и заговорил хриплым, напряженным шепотом:

— Подумайте, что вы сделали, вы, священник! Вы осквернили Тело Господне. Вы насмеялись над святыми таинствами, нарушили свои обеты…

Отец Мейер раскрыл стиснутые ладони.

— Я знаю лишь одно, ваше преосвященство: Обераммергау, моя деревня, деревня моих предков… эта деревня дала обет Богу. И теперь, спустя четыреста лет, мы лишь прикидываемся, будто исполняем этот обет, когда делаем то, что будет сделано сегодня.

Епископ Аренкиль дотронулся до плеча отца Мейера. Сколько раз они сидели вместе дома у священника, пили старый бенедиктин и обсуждали Новые Идеи. Друзья слушали грегорианские песнопения из коллекции отца Мейера, смотрели альбом, где были собраны материалы о Страстях за многие годы. Отец Мейер надеялся, что епископ Аренкиль, по крайней мере, поймет его. Но его друг, увы, принадлежал к Новым Епископам.

— Я думал, что мы уже обсудили все это, Иоганн, — сказал Аренкиль, очевидно поддерживая кардинала. — Это не живые существа. У них нет души. Ватикан высказался по этому вопросу и…

— Ватикан ошибается! — Отец Мейер в отчаянии обернулся к молодому кардиналу. — Все ошибаются. Ваше преосвященство, я провел некоторое время среди этих мертвецов. Я… я чувствую, что это мои прихожане. Это не просто тела, как хочет заставить нас верить наука. Я слышу голоса их сердец, хотя они не могут говорить. Они ищут Отца небесного, как и все мы. Они надеются на любовь, милосердие и справедливость.

— Отец Мейер, — начал кардинал, но в этот момент одинокий голос Пролога, мужчины в простом белом одеянии, с золотой лентой вокруг лба, призвал их к порядку:

— Склонитесь, склонитесь…

Эти слова уже несколько веков подряд звучали над Лугом Страстей, словно жители баварской деревушки Обераммергау снова возобновляли свой договор с Богом: люди обещали разыгрывать пьесу, прославляющую страдания и воскресение Христа — Страсти Господни, — если Бог избавит их от бедствий чумы. В 1633 году обет подействовал: люди перестали трястись в лихорадке, на телах больше не появлялись лопающиеся гнойники, никто больше не умирал. За клятвой последовала милость.

Обераммергау была не единственной деревней, где пытались совершить подобную сделку: в начале XVII века многие деревни, большие и маленькие города обещали ставить Страсти Господни в обмен на выживание. Но во всем мире только в Обераммергау еще продолжали выполнять это обещание. Жители деревни считали, что их честность помогла избавить городок от ужасов недавней эпидемии — болезни, которая превращала мужчин и женщин, даже новорожденных детей в адских монстров — живых мертвецов, гниющих, скользких, бездушных. Этот ужас охватил весь мир.

Сейчас, разумеется, зомби были обезврежены, ими даже научились управлять — это произойдет и сегодня, на сцене, во время Страстей. Это было чудо, дар Божий.

И так же, как и в течение многих веков, люди со всего мира стекались, чтобы посмотреть на чудо. Почти полмиллиона человек собиралось в Обераммергау на последние сто представлений, происходившие каждые десять лет. Но в этом году людей было вдвое, даже втрое больше обычного, потому что сегодня прославлять страдания и смерть Господа нашего Иисуса Христа намеревались с использованием Новых Идей.

— Я дарую грешникам вечную жизнь… — пел Пролог.

Толпа зашевелилась — в ожидании того, что сейчас последует, с горечью подумал отец Мейер. Но если его план сработает, то их жажда крови сегодня не будет удовлетворена.

— Господин, — начал отец Мейер, но какая-то пышущая здоровьем домохозяйка, сидевшая сзади, постучала его по плечу и прошипела: «Тсс!»

Певец продолжал исполнять соло Пролога. Это был Антон Век, отец Мейер хорошо знал его. Антон когда-то был церковным служкой, он до сих пор помогал священнику приходской церкви Святых Петра и Павла, исполняя множество мелких, но необходимых поручений. «Антон, Антон, — подумал священник, — неужели это ты рассказал им?» Антон был там. И он не одобрил поступка отца Мейера.

И, что еще хуже, он был кузеном Каспара Мюллера.

Отец Мейер со вздохом склонил голову и вытащил из кармана четки. Он не собирался смотреть представление, хотя, как все жители Обераммергау, считал свой возраст не годами, а числом Страстей Господних, которые он видел за свою жизнь. Шестьдесят пять, значит, это его шестое представление.

До недавнего времени отец Мейер занимал второе по важности положение в Совете Шести и Двенадцати, комитете, который контролировал все, что касалось пьесы, включая самый важный вопрос: выбор актеров для исполнения ролей в Страстях Христа.

Он знал правила: кандидаты должны быть жителями Обераммергау или прожить здесь не менее двадцати лет. Из женщин отбирались исключительно девственницы, причем молодые, — эти отброшенные ранее ограничения были введены снова во время нашествия зомби, в надежде как можно лучше угодить Богу.

Он знал правила: здесь должны быть представлены самые известные семьи.

И он соблюдал эти правила. Он просто повиновался высшему закону; и именно поэтому отец Мейер понимал, что после сегодняшнего его лишат сана. Но это не имеет значения. Он будет продолжать свое служение Богу без благословения Церкви.

Без благословения. У священника что-то сжалось в горле. Большой и указательный пальцы скользили по потертым деревянным бусинкам четок, которые выточил для него его отец.

— Уберите это, — сердито прошептал кардинал.

Новая Церковь не одобряла четки.

Отец Мейер прикрыл четки ладонями. Губы его шевелились — он мысленно считал бусины. Вырезанные с любовью, они имели форму розочек, чтобы почтить Деву Марию. Это была прекрасная вещь, достойная находиться в музее. Как и Старая Церковь, подумал он, с ее состраданием и любовью.

Мыслями священник унесся в недавнее прошлое, в тот день, когда выбирали актеров. Было очевидно, по крайней мере для остальных, что Каспар Мюллер будет исполнять роль Христа. Он играл Христа уже три раза, и его семья была самой влиятельной и родовитой в Обераммергау. Но играть Христа в четвертый раз? Теперь, когда он на тридцать лет старше, чем был в самом начале? Отец Мейер напомнил, достаточно корректно, что женщинам старше тридцати пяти запрещается участвовать в пьесе. Неужели шестидесятитрехлетний мужчина может изображать человека в два раза моложе себя?

— Это не имеет значения. Здесь важны духовные качества человека, — заявил Адольф Мюллер, также член Совета и еще один кузен Каспара.

Но все же здоровье Каспара было уже не то, что в молодости. Он стал слабее. Роль Христа была очень тяжелой — каждое представление Страстей Господних продолжалось восемь часов с перерывом на обед; а ведь ему еще предстояло висеть на кресте…

…И еще имело значение то, что недавно Каспар упал с крыльца и сломал несколько ребер.

Отец Мейер считал, что на этом дискуссия должна закончиться; им придется выбрать другого актера, помоложе. Но Каспар дал понять, что он и слышать об этом не желает; он не отдаст роль никому. И не позволит дублеру занять свое место.

Священник не стал скрывать от Совета свою озабоченность. Из уважения к его сану дискуссия продолжилась. Но отцу Мейеру следовало помнить о слабости своего положения: Мюллеры были в числе основателей Обераммергау, им принадлежали крупнейший отель, два ресторана, четыре таверны. Они также каждый год делали щедрые пожертвования Государственной школе резьбы по дереву, расположенной в деревне. Семья отца Мейера переехала сюда только в конце XIX столетия. Для большинства местных жителей Мейеры едва ли были лучше чужаков. К тому же поддерживать крупнейшего в городке работодателя сулило гораздо большие выгоды, чем стать на сторону приходского священника.

И все же, в конце концов, после долгих обсуждений Каспар заявил, что он позволит на время сцены распятия заменить себя дублером — одним из зомби, wandelndere Leichname, ходячих мертвецов, как их называли по-немецки. Внешность зомби нужно было изменить таким образом, чтобы он походил на Каспара.

— Подумайте об этом, — уговаривал Совет Адольф Мюллер. — Наконец мы сможем по-настоящему изобразить страдания Христа. Мы можем вбить гвозди ему в ладони, проткнуть его…

— Отец, вам бы следовало досмотреть, не то пойдут разговоры, — сказал кардинал Шонбрун, когда священник поднялся.

Отец Мейер содрогнулся. Солнце стояло высоко в небе. Сцена была пуста, занавес задернут. Наступил перерыв на обед. Прошло уже четыре часа.

Пора. Он воззвал к Деве Марии, умоляя дать ему смелости.

— Разговоры уже ходят, ваше преосвященство, — возразил он. — Люди не перестают болтать с тех пор, как я вышел из состава Совета.

— Вот почему мы здесь, — прервал его кардинал, кивнув на епископа и множество священников, собравшихся вокруг них. — Чтобы показать, что Церковь одобряет эти представления, даже если вы — против.

Епископ Аренкиль обнял отца Мейера.

— Пойдемте. Съедим по сосиске, выпьем пива. Кардинал, вы, конечно, не возражаете?

Сердце в груди отца Мейера подпрыгнуло. Вот он, подходящий момент. Прощай, прошептала его душа Святой Матери Церкви. Прости меня.

— Я… я не голоден, — запинаясь, пробормотал он, невольно показав свой страх. — С вашего позволения, могу я отправиться к себе домой на время перерыва?

Кардинал пристально взглянул на него.

— Я думаю, не стоит. Мне кажется, вы должны пообедать с нами, отец.

Отец Мейер усилием воли заставил себя не паниковать.

— Но я не хочу…

— Нет. Вы пойдете с нами, отец Мейер.

Отец Мейер ссутулился. Кардинал, должно быть, догадался о его плане — проникнуть за кулисы и освободить десятерых зомби, которых купила деревня. И как он мог думать, что это ему удастся? Он был дураком. Проклятым старым дураком.

— Отец Мейер? — Кардинал Шонбрун жестом пригласил его идти рядом.

Старый священник подавил подступившие слезы. Возможно, ему удастся найти иной способ. Он не мог поверить, что через четыре часа они в самом деле распнут несчастное существо.

— Это все время делают в кино и тому подобном, — бормотал епископ Аренкиль, пока отец Мейер тащился следом за кардиналом. — Это разрешено всякими гуманитарными организациями, союзами и…

— Не говорите со мной. — Отец Мейер отвернулся от старого друга.

— Но, Иоганн…

— Не надо.

Они сидели в переполненном зале отеля Мюллера, среди туристов, нервы которых щекотало присутствие настоящих зомби. Несмотря на то что зараза была давным-давно остановлена, люди не забыли старых страхов.

Мария Мюллер, дочь Каспара, принесла священникам большие кружки с пивом и тарелки со свиными ребрышками и кислой капустой. «Девица», которой уже перевалило за сорок, изящно присела перед епископом и кардиналом, но демонстративно повернулась спиной к отцу Мейеру. С тех пор как священник вышел из Совета, никто из жителей деревни не разговаривал с ним.

— Все идет хорошо, а? — спросил у нее епископ Аренкиль. — По-моему, жители так гордятся представлением.

Мария нахмурилась.

— Это наша святая обязанность, ваше преосвященство. Мы делаем это не из гордости.

Отец Мейер поджал губы. Сегодня одно из Божьих созданий перенесет ужасные страдания из-за того, что некий человек подвержен греху гордыни.

 

Ему говорили, что у зомби нет нервных окончаний.

Отец Мейер сидел, съежившись в своем кресле, и по щекам его бежали слезы. Он стиснул четки, глядя, как это существо корчилось в муках, когда ему раскрыли ладонь и пробили ее гвоздем.

— Им руководят с помощью пульта дистанционного управления, Иоганн, — напомнил ему епископ с ноткой гордости в голосе. — На самом деле оно ничего не чувствует. Его лишь заставляют делать вид, что оно страдает.

Другая ладонь. Звон молотка, забивающего гвоздь, отдавался от экранов, которыми были закрыты стены. В воздух брызнул фонтан крови, заливая основание креста и сцену.

Бам, БАМ, БАМ…

Существо вырывалось. Оно открыло рот, закрыло, открыло снова.

Домохозяйка, сидевшая за священниками, застонала.

— Видите? — обратился кардинал Шонбрун к отцу Мейеру. — Это напоминает людям о страданиях Господа нашего. Это приближает их к Господу. Я никогда не испытывал таких сильных чувств во время представления Страстей. Бичевание… это было превосходно, епископ Аренкиль, разве не так?

Епископ пробормотал что-то, не то соглашаясь, не то возражая.

Когда крест подняли, отец Мейер прижал четки к сердцу. Зомби покачнулся, затем свесился вниз, но гвозди, вбитые в его руки и ноги, не дали ему упасть. Кровь ручейками струилась из-под тернового венца, затекала жертве в рот. Когда оно — он — подняло глаза к небу, голубые контактные линзы сверкнули. Такая великая боль. Отец Мейер стиснул кулаки, ощутив на своем теле отметины от бича, дыры в ладонях, шипы, вонзающиеся в лоб.

Из груди его вырвались рыдания, и он вспомнил, что сделал сегодня утром.

 

Рассвело всего несколько часов назад. Высоко в Альпах, в его любимой церкви, где не было отопления, стоял мороз.

Он взглянул на неподвижную фигуру в темной исповедальне, закрыл занавеску и приложил руку к стене кабинки. Звуки древнего песнопения, Rorate Caeli,[66] заглушали яростный стук его сердца. Он вдохнул сладковато-горький аромат благовоний и обратился к распятию, висевшему над алтарем, к доброму лицу, вырезанному пять или шесть веков назад одним из прихожан Обераммергау. Раны, алые, свежие, как на Голгофе; муки, любовь.

— Милосерднейший Спаситель наш, — прошептал отец Мейер, — если я совершаю ошибку, прости меня. Прошу Тебя, пойми, Господь, я верю, что это — дитя Твое, а если оно — если он — не живое создание, если я действительно оскверняю Тело Твое, как считает Церковь… если я оскорбляю Тебя, я раскаиваюсь от всей души.

Он вошел в исповедальню и задернул занавесь. Сел, глубоко вдохнул и, перекрестившись, начал:

— Простите меня, отец, ибо я согрешил. Это случилось…

Он смолк. Как сказать, когда это было, за того, кто молча сидел по другую сторону ширмы?

— …Это случалось несколько раз со времени моей последней исповеди. Вот мои грехи. — Священник проглотил ком в горле и подумал минуту.

Что сказать дальше? Прошлой ночью, когда он решился сделать это, все было так ясно. Так очевидно было, что Сам Бог вдохновляет его на такой поступок. Но теперь, когда он приступил, когда действительно пошел на этот риск, священник ощущал одиночество и беспомощность.

Но то же чувствовал и наш Спаситель, напомнил себе отец Мейер, и его утешили в его страхах.

— У меня появляются… мысли, отец. Не такие мысли, какие были бы угодны Господу нашему. Я желал вещей…

Он прижался взмокшим лбом к перегородке. Какая непомерная гордыня — говорить от имени другого! Осмелиться представить себе, что творится в чужом сердце. В сердце, которое даже не бьется. В мозгу, который не думает.

Нет, он не верит в это.

— Послушай, — прошептал отец Мейер, обращаясь к фигуре, которую он различал сквозь ширму. — Я отпускаю тебе твои прегрешения, прощаю тебе совершенные грехи и греховные мысли, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, аминь. — Он прищурился, стараясь разглядеть зомби сквозь частую решетку. — Ты понимаешь? Иди с миром. Бог прощает тебе…

— Отец, — донесся до него чей-то голос, и отец Мейер сильно вздрогнул.

Оно заговорило! Хвала Господу! Он знал, он всегда верил в это, он молился…

— Это Антон, — продолжал голос, и священник понял, что это мальчишка Век, стоявший прямо за занавеской. — Кардинал и епископ приехали в отель моего кузена. Они спрашивают вас.

И сейчас отец Мейер взглянул на фигуру на кресте. На того, кого он осмелился простить. На сцене происходила кульминация пьесы — страдания Христа. На подмостках стояло три креста. На двух висели актеры, исполнявшие роли разбойников, их поддерживали ремни, продетые под набедренными повязками, — так должен был висеть и Каспар Мюллер. Святые женщины в накидках и плащах рыдали, заломив руки. Сбоку стоял римский центурион и размышлял о чем-то. Актеры подняли взгляд на живого мертвеца, прибитого к кресту Каспара Мюллера. Сам старик прятался за кучей камней, которую позднее должны были использовать в сцене Воскресения. Они говорили, обращаясь к зомби, и Каспар отвечал дрожащим старческим голосом.

Из-за креста Каспар выкрикнул:

— Eli, Eli, lama sabachthani![67]

И фарисеи осыпали его бранью за обращение к пророку Илии.

Фигура на кресте, бледная и хрупкая, тяжело вздохнула и подняла глаза к небу, затем взглянула вниз. Это оживленный труп, твердил отцу Мейеру разум.

Но сердце его отвечало: это невинный человек, приговоренный перенести подобные страдания десять раз. Каждого зомби использовали для десяти представлений; они придумали, как замазывать дыры в его руках воском, зашивать и маскировать рану в боку. Они сделают это с ним десять раз. Ради славы Господа.

И славы Обераммергау.

Каспар Мюллер прокричал: «Жажду!»[68] Солдат протянул существу губку, смоченную в уксусе. И оно обсосало губку. Отец Мейер не сомневался в этом.

— Жено! се, сын Твой, — выдохнул Каспар Мюллер.

Зомби взглянул на Кристу Век.

Отец Мейер стиснул в кулаке четки. Он не мог допустить, чтобы это продолжалось. Его святая обязанность — нести Слово Господне так, как он понимает его. Пока он еще священник, он обязан действовать ради своей паствы…

— Совершилось![69] — произнес Каспар. Грудь зомби яростно вздымалась и опускалась. — В руки Твои предаю дух Мой.[70] — Голова его поникла.

— Ах, — пробормотал кардинал.

Низкий, зловещий рокот наполнил театр. По сценарию сейчас должно было начаться землетрясение и гибель Храма. Кресты на сцене закачались. Из ладоней зомби снова пошла кровь.

— Это десница Божия карает нас! — воскликнул актер, игравший Енана.

Кровь струилась из ран на боку и ладонях зомби. Его голова дернулась. Отец Мейер больше не мог выносить это зрелище. Он поднялся на ноги и закричал:

— Да! Это кара!

— Отец! — воскликнул кардинал и схватил его за руку.

Отец Мейер высвободился и перебрался через кардинала.

Он сбежал по ступенькам и оказался перед сценой. Прежде чем кто-либо успел его остановить, он вскочил на сцену и вцепился в перепуганного центуриона.

— Вы не можете это сделать! Как служитель Божий, я приказываю вам остановиться!

— Что? Что? — воскликнул Каспар, появляясь из-за камней. Он был в одеждах воскресшего Христа — весь в белом.

— Богохульник! — крикнул ему отец Мейер.

Он вырвался из рук центуриона, оттолкнул Марию Век и остальных святых женщин и вскарабкался на кучу камней.

— Помогите мне снять его! Ради всего святого, помогите мне!

— Слезайте оттуда! — прогремел кардинал, заглушив нарастающий шум толпы и крики актеров. — Уберите отца Мейера со сцены!

— Отец, прошу вас. — Руди Мангассер, центурион, схватил отца Мейера за ногу.

Священник вырвался.

— Ради Бога, Руди! Я крестил тебя. Помоги мне!

Отец Мейер рванул гвоздь, воткнутый в ладонь трупа.

Крепко прибитый железный штырь вошел в кость; из дыры хлынула кровь, заливая пальцы отца Мейера.

— Помогите мне. Помогите мне.

Он обвел глазами зрителей, вскочивших на ноги. Злые лица. Ужас во взглядах. Некоторые пятились, некоторые рвались вперед. Многие кричали.

— Это живое существо! Нельзя делать этого!

Потянувшись, священник сдернул с головы обвисшего зомби терновый венец, на шипах повисли клочки кожи.

Внезапно из рядов зрителей послышался пронзительный вопль. Испуганный отец Мейер замер и оглянулся. Люди указывали пальцами на сцену — на него, как он подумал. Он вцепился в ладонь зомби, пытаясь вытащить гвоздь.

Голова медленно поднялась. «У кого пульт управления?» — мелькнуло в мозгу отца Мейера. Крики становились все громче. Люди начинали разбегаться прочь. Кардинал и епископ, перекрестившись, упали на колени.

Голова дрогнула. Отец Мейер подхватил ее под подбородок, чтобы не дать ей упасть. Плоть была теплой.

Теплой…

Зомби поднял голову. Лицо было покрыто большими красными пузырями, из которых, словно кровь, струился гной.

— Чума! — взвизгнул кто-то. — У него чума!

Дрожа, отец Мейер впился взглядом в лицо мертвеца.

На глазах у священника па всему телу зомби возникали и лопались новые волдыри. Они образовывали неровную линию вдоль раны в его боку, покрывали грудь, живот.

С неба прогремел гром. Земля — а не только сцена — начала трястись.

— Это трюк! — крикнул кто-то, — У священника пульт управления!

Теперь крики людей были полны ярости. Мария Век сорвала с себя вуаль и угрожала кулаками отцу Мейеру, а Руди Мангассер залез на кучу камней и попытался стащить его вниз.

— Идиот! — орал Руди и бил отца Мейера по лицу. Они оба скатились вниз, на сцену. — Что ты делаешь, ты, сумасшедший старик?

— Я? Я?

Отец Мейер оттолкнул Руди и упал на колени перед зомби. Он осенил себя крестом и сложил руки. На его ладонях возникли два алых волдыря.

Стигматы. Но стигматы нового типа. Это для Новой Церкви. И это Новая болезнь, подумал он, которая охватит весь мир, как Старая — четыреста лет назад.

Он разразился слезами и раскрыл ладони.

— Договор нарушен. Бог заговорил с нами через одного из детей Своих и сказал нам о Своем великом гневе.

Руки его упали на доски сцены.

— Ходячий мертвец? Мои возлюбленные братья, мы все ходячие мертвецы! Все!

— Уберите его со сцены! — снова завопил кардинал Шонбрун.

— Нет, не трогайте меня! Я уже заразился! — предупредил отец Мейер, но было уже слишком поздно.

Толпа, превратившись в единое существо, заревела и бросилась на него. Сотни рук схватили священника, били, щипали, дергали его. Они пинали его по ногам, больным коленям. Кто-то изо всех сил ударил священника кулаком в бок. Женщина, которую он никогда не видел, схватила его за воротник сутаны и начала душить, душила до тех пор, пока он не ослеп и не стал задыхаться.

А затем на лице этой женщины возникли волдыри. Отец Мейер в ужасе смотрел, как пузыри лопаются и густой, зловонный гной течет по лицу несчастной.

— Она заразилась! — вскричал стоявший рядом мужчина.

Женщина схватилась руками за лицо и завыла. Болячки вырастали на тыльной стороне ее ладоней, лопались, гной брызгал в лицо мужчине, и везде, где зараза касалась его, возникали, зрели и вскрывались нарывы. Человек с воплями упал на колени.

Зараза охватила всю толпу, подобно потопу, продолжавшемуся сорок дней и сорок ночей. Отец Мейер почти оглох от криков ужаса. С неба гремел гром, слышался стук копыт четырех всадников, доски сцены и декорации рушились. В середине сцены образовалась щель, и земля под ней разверзлась, люди вопили и яростно махали руками, срываясь в яму. Все, все вокруг рушилось.

Молния ударила в стоявший на сцене крест, и он загорелся у основания. От костра шел жар. Адский жар. Зомби открыл рот, закрыл, снова открыл. Голова его склонилась набок, и мертвые глаза двигались, двигались.

Они остановились на отце Мейере. Казалось, зомби смотрит на него… Да! Он смотрел на священника Старой Церкви, воплощающей Любовь.

Взгляни на сына Твоего. Взгляни на него.

Отец Мейер поднял руку и благословил мертвеца. Зомби опустил голову. Пламя охватило его, и он исчез.

— Это он во всем виноват! — крикнул кардинал Шонбрун, и три человека схватили отца Мейера, начали рвать его на части, бить его, рыдая от ярости.

Отец Мейер смотрел на огонь, пока руки его вырывали из плеч, а удары и горящие щепки сыпались ему на голову. Новые пузыри возникали, лопались, гной тек по его ранам. Казалось, не бывает на свете худшей боли, более страшных мучений…

Нет. Самая страшная боль терзала его сердце.

Никакой страх не мог быть ужаснее того страха, которым мучилась его душа.

Он поднял глаза к небу.

— Отец небесный, прости нас, — прошептал он в последние секунды своей жизни. — Мы не знали. Мы действительно не знали.

 

Скотт Эдельман

Почти последний рассказ

 

 

Произведения Скотта Эдельмана появлялись в различных журналах («Crossroads: Tales of the Southern Literary Fantastic», «Postscripts», «Forbidden Planets», «Summer Chills»), в антологии «Монстры» («The Mammoth Book of Monsters»). Эдельман не только пишет рассказы; он редактирует журналы «Science Fiction Weekly» и «SCI FI Magazine», ранее сотрудничал в журнале «Science Fiction Age».

Эдельман, можно сказать, специалист по зомби. Его рассказы печатаются в каждой антологии под редакцией Джеймса Лаудера, посвященной зомби (их издает «Eden Studios»): «Книга плоти» («The Book of All Flesh»), «Вторая книга плоти» («The Book of More Flesh») и «Последняя книга плоти» («The Book of Final Flesh»), и он трижды был номинирован на премию Брэма Стокера за свои произведения о «живых мертвецах». Каждый раз, читая очередной рассказ Эдельмана, думаю: наконец-то я нашел достойное произведение для этого сборника — лучше этого он уже не напишет, но всякий раз обнаруживаю рассказ еще лучше. Я даже не упоминаю о блестящей «Чуме на оба ваши дома» («А Plague on Both Your Houses»), пятиактной пьесе в стиле Шекспира, которую автор называет гибридом «Ромео и Джульетты» и «Ночи живых мертвецов».

Этот рассказ, один из тех, что были номинированы на премию Стокера, ничем не напоминает Шекспира, но один обозреватель сравнил его с работами другого литературного гения, Уистена Одена.[71]

 

Наверное, лучше будет начать так.

Действительно, давайте вернемся к тому дню, когда все началось. Лора уже пришла на работу, в центральную библиотеку графства. Но здесь возникает проблема: день идет своим чередом, а наша героиня, возможно, даже не понимает еще, что мертвые внезапно пожелали воскреснуть. Такова вообще жизнь — в городе происходят события исключительной важности, а мы, сидя у себя дома, в полном неведении красим ногти или чистим зубы. Грохочут землетрясения, ревут наводнения, падают небоскребы, а где-то на противоположной стороне земного шара человек, который, вероятно, еще много месяцев обо всем этом не узнает, рыхлит палкой крохотный клочок пыльной земли и молит Бога о дожде. Если в этот день его охватит беспокойство, то лишь потому, что дождь все никак не соберется, а не потому, что на далеких континентах происходят страшные вещи.

Для нашей цели лучше начать именно так, потому что Лора не поняла еще: ее мир пошатнулся на своей оси. В тот первый день, когда началось воскресение мертвых, она его не заметила, потому что не случилось ничего, касавшегося ее лично. Разве что чуть меньше постоянных читателей посетило ее отдел. Волны еще не достигли ее.

Все же это крошечное изменение в ежедневной рутине немного озадачило Лору, так как за многие годы она привыкла к однообразию. Но она отогнала от себя эти мысли, и в целом рабочий день для нее выдался удачный. Лоре пришлось меньше времени, чем обычно, расставлять по полкам книги, забытые на столах, и она в основном занималась канцелярской работой. В итоге к концу дня она оказалась вполне довольна жизнью.

Направляясь в тот вечер домой, Лора позволила себе зайти в китайский ресторан и взять еду на вынос. Возможно, развернув свой обед, блюдо дня, она даже найдет на дне пакета подарок — печенье с предсказанием судьбы. Это вызовет у нее улыбку. Потому что есть кое-что еще, что вы должны узнать о Лоре. Она пользовалась словами, напечатанными на обороте каждой бумажки, чтобы изучать китайский, — возможно, не самый лучший метод, но он ей нравился, и каждое печенье с предсказанием еще на шаг приближало ее к цели. Видите ли, она собиралась когда-нибудь съездить в Китай. Зная это, вы прочувствуете горечь ее истории, особенно если вспомните события, которые, как нам известно, были уже неизбежны. Лора же оставалась в полном неведении.

Итак, в тот вечер она дополнительно вознаградила себя, посмотрев специальный выпуск одного из своих любимых телешоу, во время которого воссоединялись разлученные в детстве сестры. Однако она также пережила некоторое волнение после того, как благодаря определителю номера ей удалось избежать разговора с матерью. Наконец Лора свернулась в кровати, довольная собой и всем миром, готовая мирно отойти ко сну. Она совершенно не подозревала о хаосе, царившем на планете. Она походила на нашего человека, копающегося палкой в жалком поле, который наконец отбросил свое орудие, растянулся на соломенном матрасе, глядит на звезды и готовится задремать, не зная, что он только что пережил 7 декабря,[72] 6 августа[73] или 11 сентября.

Только на следующий день Лора, нанизывая утренние газеты на штыри, чтобы листы не перепутались при чтении, узнала, что вчера произошло нечто необычное. Однако она не слишком-то поверила газетам. Она подумала, что эти сообщения о чудесном воскресении мертвецов следовало бы поставить на полку вместе с фантастикой. И одновременно Лора рассердилась на себя за свое вчерашнее неведение — она считала, что, если во вселенной действительно произошло такое великое событие, она должна была это почувствовать. У нее не укладывалось в голове то, что законы жизни и смерти изменились без ее ведома.

Лора слышала у себя в отделе множество разговоров (разумеется, они происходили шепотом): люди обсуждали, что бы все это значило и как теперь жить дальше в этом изменчивом мире. Однако Лора не представляла себе другой жизни и верила, что нужно повиноваться судьбе и следовать той дорогой, на которую она толкает нас. Сама Лора считала, что такие взгляды выработались у нее под влиянием матери, с которой она не стала разговаривать по телефону вчера вечером. И вот сейчас она не понимала, зачем ей что-то менять. Итак, перед лицом исчезновения самой смерти, которое, по-видимому, должно было изменить привычный образ жизни большинства людей, наша библиотекарша просто продолжала выполнять свои обязанности.

Однако с каждым днем в ее отдел приходило все меньше живых и все больше мертвых, пока наконец все постоянные посетители не исчезли. Сначала Лора вряд ли замечала, что читатели — мертвецы; ведь она ожидала, что зомби захотят причинить ей вред, но ничего подобного не происходило. Зомби неторопливо бродили по читальному залу, брали с полок книги, сидели за столами, совсем как обычные читатели. Они не так уж отличались от живых людей, так что Лора и не догадывалась, что они не живые.

Но затем случилось нечто, заставившее ее наконец увидеть очевидное и поверить в то, что мир действительно коренным образом изменился. Возможно, она заметила, что эти новые посетители были более настойчивы в своих поисках, чем те, что приходили прежде. Может быть, ее насторожило то, что в зале не слышалось больше шепота и ей не приходилось призывать болтунов к порядку. Или, возможно, до нее наконец дошло, что никто не отлучается в туалет. Что бы ни послужило толчком, Лора наконец поняла. Они казались более серьезными, чем те люди, к которым она привыкла. С каждым днем их приходило все больше и больше, так что в конце концов кое-кому пришлось стоять, но они вели себя лучше куда-то исчезнувших читателей, к которым библиотекарша привыкла за долгие годы работы. И она оказалась единственным живым существом, приходившим в библиотеку ежедневно./Но даже сознание того, что ее окружают лишь мертвецы, но заставило Лору изменить свой распорядок дня.

Она постепенно поняла, что мужчины, женщины и дети (которые на самом деле были бывшими мужчинами, женщинами и детьми) ищут на страницах этих книг нечто очень важное для себя. Они не просто механически повторяли движения, которые совершали при жизни. Но что именно они искали?

Лора наблюдала за мертвецами напряженно, пристально, зная, что, если только ей удастся понять, что они ищут, она найдет одновременно нечто значимое для себя, что-то, к чему она шла всю жизнь.

И постепенно все начнет приобретать смысл. Все это.

Нет, забудем об этом. Забудем о Лоре, ее матери и затхлом привкусе печенья с предсказаниями. Это неудачное начало. По-моему, лучше действовать иначе. Должен быть другой путь.

Я начну снова, это легче сделать сейчас, на этой странице, чем в конце, к которому сам я уже пришел.

Как насчет вот такой завязки?

В тот день, когда появились зомби, Эмили собиралась заглянуть в библиотеку (да, опять библиотека, вы увидите, что это важно), чтобы навестить свою подругу Рейчел. Заметим сразу, что именно в этот день Рейчел умерла. Но Эмили, приехавшая, чтобы забрать подругу на ланч, еще не знала об этом. Однако она понимала, что вокруг происходит нечто необычное, — еще в машине она услышала по радио странные вещи. Припарковав машину и роясь в карманах в поисках мелочи, Эмили даже подумала, не следует ли двум старым подругам перенести обед на другой день.

Пожалуй, я даже заставлю ее помедлить на несколько минут и прийти к выводу, что новости — мистификация. Эмили решила, что это, наверное, нечто вроде давнишнего сообщения о вторжении марсиан, после которого все словно с ума посходили, или высадки человека на Луну. Вы сейчас удивитесь, как автор или Эмили могут сомневаться в том, что человек высадился на Луне. Но это относится только к Эмили. По крайней мере, больше к Эмили, чем ко мне. Затем она подумала: какая разница, утка это или нет? Несмотря на все ужасы, существующие в мире, жизнь должна идти дальше. Наша героиня знала это. Жизнь продолжается, и вы тоже вынуждены жить. Если захотеть, всегда можно найти опасность, из-за которой стоит закрыться на замки и опустить ставни.

Как вы уже поняли, Эмили принадлежала к тем людям, что живут в двух мирах: в этом мире, который мы все договорились считать реальным, и в другом, расположенном совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки от первого. Вынужденная жить в этом мире, женщина всегда чувствовала, что ей не обязательно являться частью его, и старалась держать реальность на расстоянии, чтобы она не нарушала ее планов. Эмили часто представляла себе, что все житейские проблемы остались на противоположной стороне земного шара, а она обитает в скромной хижине, и ее муж весь день сажает ямс. Вместе они счастливы, но не столько благодаря родству душ или взаимной любви, сколько из-за того, что они далеки от общества и его пороков. Они ничего не знают о газетных заголовках, и эта простота связывает их. Бой барабанов, гремящих где-то далеко, звучит приглушенно и невнятно.

Подобные мысли помогли Эмили пережить немало трагедий. По сравнению с ее разводом воскресение мертвых было сущей чепухой.

Когда она поднималась по ступеням библиотеки, приближаясь к замысловатым железным воротам, закрывавшим вход, и размышляла, куда им с Рейчел пойти — в китайский или в итальянский ресторан, какой-то человек с криками пронесся мимо нее и выскочил на улицу. Из его плеча фонтаном хлестала кровь. Эмили была так потрясена, что не сразу сообразила, что на самом деле кровь била не из плеча, а из того места, где прежде находилась рука. И устыдилась своей радости, которую почувствовала, увидев, что кровь не попала на новую блузку, купленную специально для сегодняшней встречи.

Пока Эмили стояла, замерев на месте, на полпути между проезжей частью и входом в библиотеку, из ворот вывалился живой мертвец и погнался за убегавшей добычей. Кожа его была серой, с одежды сыпались комья земли. С губ стекала кровь. Эмили изо всех сил попыталась заставить свои ноги шевелиться, прежде чем страшное существо заметит ее, но оказалось, что в этом усилии нет необходимости — оживший труп пошатнулся, перешагивая со ступени на ступень, потерял равновесие и покатился вниз по лестнице.

Ударившись наконец о мостовую, мертвец некоторое время лежал неподвижно, и Эмили подумала, что его можно принять за кучу тряпок и костей. Но тут у нее на глазах зомби медленно поднялся на ноги и взглянул на нее, действительно взглянул , подумала женщина. Эмили слышала предположения ведущих, по радио, будто эти существа не могут думать, но ей определенно показалось, что оно размышляет, прикидывает, сумеет ли подняться обратно по ступеням и добраться до новой жертвы.

Эмили могла поклясться, что зомби пожал плечами, прежде чем отвернуться от нее и отправиться дальше по улице, очевидно, на поиски своей первой добычи.

Эмили бросилась в здание, выкрикивая имя своей подруги. В начале рассказа я еще приведу кое-какие детали из ее личной жизни, и вы поймете, что, несмотря на все повороты судьбы, Эмили никогда не теряла оптимизма. Даже после всего увиденного она надеялась найти свою подругу живой. Может быть, вы узнаете о потерянной собаке, вернувшейся домой, или о матери, у которой вместо рака оказалась доброкачественная опухоль. Пусть это будет собака. Я напишу о том, как, подъезжая к библиотеке, Эмили замечает на улице какого-то пса, так что у нее будет причина задуматься и вспомнить о своей любимице. Часто наиболее запоминающиеся уроки людям преподают не родители, а домашние животные.

Подбежав к дверям, Эмили увидела в противоположном конце зала Рейчел. Женщина сидела на своем обычном месте — за стойкой, где у читателей принимали книги. Однако к этому моменту Рейчел больше не была подругой Эмили. Из шеи ее был вырван кусок плоти, и кровь заливала ее грудь. Кожа мертвой еще не начала сереть, она была смертельно бледна, но пока не приобрела цвет того существа, которое пронеслось мимо Эмили за своей жертвой. Вероятно, Рейчел укусили совсем недавно. Эмили подумала, что, явись она здесь всего на полчаса раньше, она нашла бы свою подругу живой. Ей не пришло в голову, что, окажись она здесь на полчаса раньше, они обе сейчас, возможно, были бы мертвы. Но такова была Эмили.

Спасибо собаке.

Эмили не стала входить в зал и приближаться к подруге. Она отпрянула назад, в коридор, и отметила, что там никого нет — ни людей, ни зомби. Это было неплохо. Эмили решила, что она будет в безопасности здесь, в здании, куда ведут ступени, по-видимому непреодолимые для мертвецов. Все зависело от того, в кого превратилась Рейчел. Эмили не показалось, что Рейчел стала хищницей. Ее подруга всегда была мягкой. Мог ли ее характер измениться сейчас, при подобных обстоятельствах? Эмили не считала, что смерть обязательно меняет жизнь человека.

Эмили отметила, что за все время, пока она наблюдала, Рейчел не тронулась с места, пальцы ее застыли на клавиатуре, мертвые глаза бессмысленно глядели вперед, ожидая… но чего? Неужели какая-то искра разума, все еще тлевшая внутри нее, повелевала ей ждать прихода читателей? Может быть, Рейчел просто продолжала делать то, что от нее требовалось при жизни, по привычке, которая пережила смерть? Или она ждала Эмили, но не для того, для чего они договорились встретиться, поддельным спокойствием надеясь подманить подругу ближе, еще ближе? Эмили знала, что если только она сможет выяснить это, разгадать странное, загадочное поведение своей подруги, то все каким-то образом приобретет смысл, и она поймет, уже без помощи собаки и мужа, копающегося в земле, как ей теперь жить в этом новом мире.

Нет, это тоже не подходит.

Неудачи начинают меня раздражать. Обычно я так долго не раскачиваюсь, по крайней мере когда пишу. Дайте мне немного подумать…

Есть. Начнем так.

В тот день, когда пришли зомби, Уолтер сидел в главном читальном зале, занимаясь изысканиями для своего нового романа.

Я знаю, знаю. И что ему дались эти библиотеки, думаете вы. Наверняка найдется более интересное место для начала истории. Но я считаю, что библиотека необходима. И вы скоро поймете почему.

Когда послышались крики, разносившиеся эхом по узким коридорам, наполнив похожую на пещеру комнату, где сидел Уолтер, вокруг него накопилась целая гора книг. Ему пришлось встать, чтобы посмотреть, что происходит. Первой он увидел библиотекаршу, которая все эти годы была очень добра к нему, но имени которой он не удосужился узнать (позднее он будет ругать себя за это). Она била кулаками по спине человека, который больше не был человеком. Эта тварь выхватывала куски мяса из ее шеи и с рычанием сплевывала хрящи. Вскоре оба они повалились за стойку, и Уолтер больше не мог их видеть, но по-прежнему слышал ужасные звуки, издаваемые жующим мертвецом.

Уолтер снова нырнул за стену из книг, которую возвел вокруг себя. Потом я подумаю о том, стоит ли сделать акцент на этой метафоре и привести примеры того, как он отгораживался от мира книгами в других жизненных ситуациях. Затем Уолтер выполз из комнаты, не испытывая стыда (ну разве что немного), — он давно уже понял, что он писатель, а не воин. Он полз, не поднимая головы, почему-то думая, что если он не видит зомби, то и они не заметят его. Вдруг он наткнулся на маленький стульчик и понял, что попал в детский зал.

Вытянув шею, чтобы взглянуть, что происходит вокруг, Уолтер увидел живого мертвеца, схватившего какую-то девочку и поедавшего ее внутренности. Капли крови попали писателю на лицо. А может быть, я напишу, что ему это просто показалось, потому что приводить такие подробности в рассказе — это слишком. А может быть, произойдет и то и другое — кровь попадет Уолтеру на лицо, но он решит, что ему это показалось, потому что это слишком не для читателя, а для него самого. Девочка судорожно передернулась перед тем, как умереть, и Уолтер, поняв, что зомби поглощен едой, вскочил на ноги и побежал прочь.

Уолтер прекрасно знал расположение помещений библиотеки, потому что она стала его вторым домом (точнее, даже первым домом — в квартире он никогда не чувствовал себя по-настоящему уютно), и он направился в подвал, где, как ему было известно, хранились редкие книги. Ночью подвал запирали на замок, но днем сотрудники держали дверь открытой, чтобы быстрее находить книги. Уолтер решил, что там безопасно. Он закроется изнутри, и никакой зомби не догадается, как забраться к нему. Разумеется, зомби не смогут подобрать код к замку. Числа для них слишком сложны. Все, что у них на уме, — это тела, новые и новые жертвы…

Выйти наружу, когда все уляжется, когда на человека снова будут смотреть как на личность, а не как на тело, не как на пищу, будет нетрудно. Ведь сейфы сконструированы для того, чтобы не давать людям влезть внутрь, а выйти наружу гораздо проще. Верно?

Уолтер надеялся, что это верно. Он не сомневался в том, что поступает правильно. По крайней мере, он повторял себе это, безуспешно стараясь расслышать, перестали ли снаружи кричать. А тем временем в подвале постепенно становилось влажно и душно.

Вздох.

Нет… нет… нет.

Боюсь, что эта последняя попытка удалась не лучше двух предыдущих. Она не дает представления, каково это — жить среди мертвых.

Но… к несчастью… этот последний фрагмент подходит мне лучше всех, и мне придется работать именно с ним. Потому что это — моя жизнь. Потому что это правда, это та жизнь, которой я жил.

И потому что сейчас, особенно сейчас, метафоры придется оставить. Отныне я должен описывать лишь то, что произошло на самом деле.

Я должен писать только правду.

 

С другой стороны, в теперешнее непонятное время мои старые приемы кажутся такими надежными и прежние рабочие схемы так соблазнительны. Я все думаю, что для этого должна быть какая-то причина. В мире осталось так мало утешения, и я надеюсь, мне простят возврат к прежнему. Подумайте об этом — остались ли в мире вообще какие-либо источники утешения, кроме простого сознания того, что ты живешь? А может быть, это нечто большее, чем просто возврат к прежнему. Наверное, я уподобился курильщику, который никак не может бросить, — мне просто нужна еще одна доза моего наркотика, прежде чем я откажусь от него навсегда.

Итак, позвольте мне еще раз попытаться объяснить. Надеюсь, на этот раз у меня что-нибудь получится и рассказ понравится вам больше. И мне.

Начнем.

Когда-то я был знаком с женщиной, которая так любила своего мужа, что не могла расстаться с ним. Клянясь мужу в верности в болезни и здравии, Мэрилин была искренна. Но подобная любовь не всегда оборачивается благом. Потому что, когда ее муж заболел, она много лет держала его прикованным к больничной койке, хотя на самом деле он был бы гораздо счастливее в могиле. Возможно, в другой истории жена не давала бы мужу умереть, чтобы наказать его, но не в нашем случае, потому что это была бы ирония, а Мэрилин любила без всякой иронии. Несчастный лежал в больнице, несколько аппаратов дышали за него, другие гоняли кровь по его жилам, третьи — выводили продукты жизнедеятельности, а жена сидела и смотрела на него, на лес трубок, привязывающих его к несбыточной мечте, и плакала.

— Не уходи, — шептала она, в бесконечных вариациях повторяя эти слова, как заклинание. — Ты не можешь уйти. Не сейчас. Ты обязан остаться.

Но он все-таки ушел.

К счастью для Мэрилин, смерть наступила в тот день, когда мертвые начали воскресать. Как только больной перестал подавать признаки жизни, в палату на звук давно ожидаемого сигнала тревоги вбежали медсестры. Они уже ничего не могли сделать, но обрадовались концу, так как давно устали от Мэрилин. Здесь люди усваивали самый важный урок — учились расставаться, и медсестрам хотелось бы, чтобы наша героиня оказалась более прилежной ученицей. Пришел врач, чтобы подтвердить то, что сестры знали и без него, и пробормотал несколько заученных слов соболезнования — хотя о каком соболезновании здесь могла идти речь? Внезапно покойник поднялся, схватил одну из медсестер за запястье и вырвал ей руку из плеча. Кровь залила его жену, все еще сидевшую со стиснутыми на груди руками, — долгие дни и ночи она рыдала в такой позе. Она закричала, не отрывая взгляда от мужа, пока остальные медсестры и врач связывали больного. Когда зомби был крепко привязан к кровати, все выбежали из комнаты, уводя раненую женщину. Мэрилин осталась одна.

Человек (или то, что когда-то было человеком; я не могу найти для него подходящего определения, поскольку наша терминология пока еще распространяется только на людей, а слово «зомби», по-моему, перегружено смыслом) бессильно извивался на кровати и щелкал зубами, пытаясь схватить недоступную ему плоть. Вдруг Мэрилин показалось, что муж назвал ее по имени. Среди его рычания ей слышались звуки, хорошо ей знакомые, — шепот, ласковые имена, эхо слов, произносимых им при жизни, и она подошла ближе, потеряв голову от ужаса ситуации, в которой оказалась. Ожидая, пока очнется муж, она смотрела новости по маленькому телевизору, привинченному в углу палаты. Из сообщений она узнала, что подобные сцены происходят по всей стране. По всему миру.

Вообще-то, не совсем по всему миру, мы это уже обсуждали. Где-то всегда существует человек, живущий в счастливом неведении, роющийся мотыгой в земле.

Но Мэрилин никак не ожидала, что кто-либо из ее знакомых, а тем более она, может попасть в подобную историю. Смерть — это то, что происходит с другими людьми. С неосторожными людьми.

Она наклонила голову и закрыла глаза, чтобы лучше разобрать слова мертвеца, и какие-то услышанные звуки придали ей уверенность. Мэрилин могла поклясться, что муж произносит ее имя. И тогда она придвинулась еще ближе к нему, преодолев последние сантиметры, отделявшие ее от ожившего мертвеца, чтобы его зубы вонзились в ее тело и она смогла присоединиться к нему в той единственной загробной жизни, что теперь была доступна людям.

Нет, так не пойдет. Никому не понравится рассказ о человеке, добровольно идущем на заклание. Мы хотим читать о том, как люди активно действуют, принимают решения, преодолевают трудности вместо того, чтобы сдаться. Как насчет вот этого…

Когда-то я знал женщину, которая настолько ненавидела своего мужа, что не могла расстаться с ним. Он был богат и много раз пытался заплатить Кэтрин за развод, но она не соглашалась на его цену — у нее не было цены. Он все никак не мог в это поверить, поскольку, как я уже сказал, был богат. Поэтому он просто попытался бросить жену, но ни одна из его попыток бегства не удалась. Кэтрин каждый раз возвращала его обратно, пугая коллективным неодобрением их друзей и запретом видеться с детьми. В качестве самого сильного средства применялась весьма убедительная угроза судебного иска — Кэтрин знала, что выиграет дело. Не раз утром этот человек летел на противоположный конец страны, а вечером жена заставляла его вернуться. Она прочно укрепилась в его поместье и была уверена, что он останется там вместе с ней.

Когда появились зомби (все, я сдаюсь — как мне иначе их называть?), ее задача намного упростилась. Муж больше не желал ездить в город, где быстро воцарился хаос, и работал в домашнем офисе, отдавая приказания по телефону, электронной почте и факсу своим сотрудникам, которые не могли позволить себе дорогостоящую роскошь работать в убежище. Во время работы он при помощи камер следил за периметром поместья, чтобы убедиться, что внешний мир не вторгается к нему. Кэтрин установила в доме свои собственные камеры, о которых не знал ее муж, и несколько раз в день проверяла, не сбежал ли он.

Это продолжалось до тех пор, пока натиск внешнего мира и напряжение во внутреннем мире мужа не стали настолько сильными, что он больше не смог его выдерживать. В один прекрасный день Кэтрин обнаружила его в ванной, где не было ни одной камеры. Он плавал в красной воде, и вены на обеих руках были вскрыты. В течение нескольких минут, пока самоубийца находился на границе между старой и новой жизнью, жена обхватила его и вытащила из воды. Не обращая внимания на кровь и мыльную пену, заливавшую ее, Кэтрин оттащила труп в специально оборудованное убежище. Супруги построили его, чтобы защититься от тех, кто захочет отнять у них богатство или жизнь, а теперь этот «сейф» должен был защитить ее от невидимой силы, которая осмелилась забрать ее мужа.

Кэтрин знала, что должно вскоре произойти, поэтому действовала быстро.

Она усадила покойника в дальнем углу комнаты, с вытянутыми вперед ногами, прислонив спиной к бронированной стене. Она сама не знала, зачем так старается устроить покойника поудобнее. Она могла бы швырнуть тело через всю комнату — это не причинило бы ему вреда. То, что должно было случиться, все равно случилось бы.

Кэтрин выбралась наружу, не переставая наблюдать за мужем, ожидая, что он оживет. Заметив, что мертвец пошевелился, она захлопнула дверь комнаты-сейфа и закрыла ее на замок. Она радовалась тому, что муж здесь, дома, и ей было все равно, в каком состоянии он вернулся.

Кэтрин сидела на гигантской кровати и слушала, как зомби бьется в стены своей тюрьмы. Он не оставлял попыток освободиться, он никогда не уставал, и теперь наконец он был полностью под ее контролем.

Мне кажется, это уже немного ближе к желаемому, но все же…

Нет, все равно не то. Пока что получается слишком банально.

На самом деле мне пора перестать искать в происходящем смысл. В конце концов, часть правды о зомби (а под зомби я подразумеваю не только голую реальность, отдельные экземпляры, я имею в виду саму концепцию, сам факт их существования) состоит в том, что в них нет смысла. Никто не ожидает, что ураган будет иметь какой-то смысл, а землетрясение — цель. А теперь я понял то же самое насчет зомби. Но все оборачивается так, как бывает с облаками: люди смотрят на проплывающие облака и, даже не делая усилий, видят на небе морского конька, или корову, или даже Эйби Линкольна. Так же и со мной. Ничего не могу с этим поделать.

Как будто кто-то заставляет меня. Я смотрю на жизнь, аморальную, хаотичную, абсурдную жизнь, срываю покровы с ее неразгаданных тайн и непонятных фактов и привожу их в порядок. Образуется стройная картина, в которой не хватает нескольких случайных событий, и я ставлю их на место, пока не складываются все кусочки головоломки. Я превращаю нелепость в интуитивно созданную картину. Вон там, на Луне, человеческое лицо, черт побери, что бы мне там ни говорили о следах астероидов. Неужели мне следует вести себя по-другому после этого последнего потрясения?

Итак, я сижу тут и рассказываю самому себе эти истории, неосознанно начав их и, по-видимому, будучи не в силах осознанно остановиться. Может быть, это мой способ справляться с шоком. Но, покинув наконец безопасный подвал, я убедился, что попытки найти смысл в новой жизни, которую нам всем придется отныне вести, сами по себе бессмысленны.

Когда я в конце концов открыл дверь подвала, первое, что я заметил, была тишина. Меня поразило то, как тихо стало в библиотеке. Не слышались более яростные утробные звуки, издаваемые живыми мертвецами; не раздавались больше предсмертные вопли живых людей. Однако, медленно двигаясь по коридору, я обнаружил свидетельства происходившего здесь отвратительного пиршества. Алые брызги усеивали стены; повсюду на полу валялись кости. Но нигде не было ни зомби, ни людей. Только на основе ужасных останков мне не составило бы труда сочинить рассказ о том, что произошло здесь во время моего затворничества, но я сдержал себя. То, что я видел своими глазами, было достаточно жутко; я не хотел добавлять к воспоминаниям картины, созданные воображением. И кроме того, для этого я был слишком голоден. Голод, и только голод заставил меня преодолеть страх и выйти из подвала. Я не покинул бы убежища, если бы мое тело не приказало мне: «Выходи или умрешь».

Двигаясь как можно осторожнее, я добрался до автоматов, где так часто покупал еду во время работы над предыдущими книгами. Увы, мне слишком хорошо был знаком затхлый вкус больших круглых печений. Честность заставила меня опустить в автомат деньги вместо того, чтобы просто разбить стекло, и я почувствовал себя глупо. Кто знает, найдется ли там, снаружи, хоть одна живая душа, которой есть дело до моей честности?

Уничтожив два пакета крендельков и коробку печенья с изюмом и опустошив две банки апельсиновой газировки, я снова смог нормально соображать. Только теперь мне пришло в голову, что следует закрыть главный вход в библиотеку. Судя по лужам крови, которые я обходил на цыпочках, никому из находившихся здесь людей это не удалось. Все, кто был в здании во время нападения, погибли; в живых остался лишь я.

Я медленно и бесшумно двинулся в сторону вестибюля, и странно — во мне зашевелилась жалость при виде книг, сброшенных на пол во время борьбы, словно я жалел погибших людей. Каждый раз мне становилось стыдно за это чувство, но… я писатель. Это еще один неподвластный мне порыв.

Я миновал ряды компьютеров, за которыми раньше часто сидел, проверяя электронную почту, и увидел мелькавшие на экранах заставки. Я не смог преодолеть искушение, щелкнул пробел и набрал свой пароль. Среди спама я обнаружил письмо от своего агента: он спрашивал, жив ли я еще. Я ответил, что жив, и, поскольку письмо было получено три дня назад, задал ему тот же вопрос. Я пошарил в своих любимых блогах, выяснил, что ни один уголок земли не избежал ужасов зомби, и внезапно вспомнил о дверях. Потом у меня будет полно времени, чтобы посидеть в Интернете.

Когда я захлопнул кованые железные ворота главного входа в библиотеку, мне пришла в голову мысль: а не поторопился ли я, может быть, стоит проверить все здание? Действительно ли я здесь один?

Закрылся ли я от смерти? Или закрыл ее внутри, чтобы ей удобнее было сцапать меня?

Мне пришлось пойти на этот риск, потому что я не хотел просидеть неизвестно сколько времени в подвале, ожидая, пока оставшиеся снаружи люди наведут порядок и мы вернемся к нормальной жизни.

Когда я взглянул вниз, на улицу, на бродивших там зомби, мне показалось, что они чуют мое присутствие, словно я насмехаюсь над ними, оставшись в живых. Они собирались кучками, раскачиваясь из стороны в сторону. Было страшновато наблюдать за перемещениями мертвецов и знать, что они изучают меня. Я отошел подальше от ворот, надеясь остаться незамеченным. Казалось, это подействовало. Они снова побрели прочь, снова превратились в апатичных зомби; отсюда они вполне могли показаться обычными горожанами, идущими на работу. Только их работа состояла в том, чтобы пожирать этих самых горожан, — хотя вряд ли в городе остался в живых хоть один человек. Здесь никого не было, по крайней мере на улицах, окружавших библиотеку, я понял это сразу. Вся борьба давно закончилась.

Однако я не мог не заметить следов произошедших здесь ужасов. Раньше я изо всех сил старался изгнать из воображения картины зомби, пожирающих людей, но сможет ли мир когда-нибудь забыть их? Повсюду виднелись бесформенные темные пятна, подобные пленкам бензина на поверхности луж. Они говорили о страшных вещах, которых мне, слава богу, удалось избежать, сидя в подвале. На улицах беспорядочно застыли машины, одна перевернулась на ступенях библиотеки, другие были навалены в кучу друг на друга, и так до самого горизонта. Среди этого хаоса лежал на боку бронированный автомобиль. Я представил себе водителей, крутящих руль, чтобы не наехать на живых или мертвых, боящихся из первых превратиться во вторых и теряющих управление сначала автомобилями, а затем и собственной жизнью.

Не желая оживлять эти картины в своем воображении, я снова взглянул на бронированную машину. Я представил себе кучи денег, а вспомнив последний договор с издательством, подумал, что нуждаюсь в них как никогда. Возможно, если я наберусь смелости, мне удастся пробраться туда и украсть столько, сколько я смогу унести. Но зачем мне теперь деньги? За одну ночь мир перестал нуждаться в деньгах. Миром правила новая экономика — экономика, основанная на мясе. Не сводя взгляда с броневика, я с тоской размышлял о прошлом и будущем, существующем уже не для меня, и вдруг мне показалось, что за небольшим узким окном на борту машины что-то пошевелилось. Я внимательно вгляделся и, хотя не заметил больше движения, понял, что кто-то оттуда следит за мной. Я рискнул и снова подошел поближе к воротам, но, к сожалению, с такого расстояния мне не удалось различить выражение лица человека в машине. Я вообще едва сумел разглядеть его — только глаза и нос. Этого было достаточно для того, чтобы понять, что я не одинок.

Затем я увидел руку, согнутый палец манил меня подойти поближе.

Итак, я все-таки был не последним человеком на этой земле, не каким-то Робинзоном Крузо, затерянным среди полчищ зомби.

Хотя нет, если подумать, я был именно Робинзоном Крузо и, в соответствии с сюжетом, только что нашел своего Пятницу.

 

Истории теперь получаются у меня с трудом. Знаю, знаю, я вам обещал, что их больше не будет. Но, если бы вы оказались здесь, на моем месте, вы поняли бы, что у меня есть веские причины продолжать сочинять рассказы.

А кроме того, может быть, именно эта история и стоит того, чтобы рассказать ее.

Или, возможно (хотя я не уверен в этом), я буду продолжать сочинять до тех пор, пока наконец не признаюсь самому себе, что больше достойных историй не будет.

Итак…

Жила на свете женщина… Не буду давать ей имени; я больше не собираюсь утруждаться выдумыванием имен, ведь, в конце концов, разве все они не просто архетипы? Разве они не просто вы или я? Она пыталась и пыталась (и пыталась, и пыталась) выносить ребенка, и, несмотря на лекарства, старания врачей и акушерок, страховых компаний, а также предполагаемых бабушек, у нее никак не получалось. Муж предлагал ей, сначала мягко, затем более настойчиво, усыновить малыша, но она избегала ответа и почему-то не поддавалась отчаянию. Она знала, что в конце концов у нее будет ребенок, ее собственный ребенок, и находила силы не слушать жужжавшие вокруг голоса. И она едва не победила их всех, когда ей удалось почти до конца доносить плод.

Почти…

Но он погиб, так же, как и все предыдущие. Она перестала чувствовать движения внутри, и ее будущее превратилось в мертвый груз. Она ощущала эту пустоту так сильно, она и представить себе не могла, что можно настолько остро чувствовать потерю. Наша героиня всегда была откровенна с мужем. Супруги гордились тем, что не имеют тайн друг от друга. Но на этот раз женщина не смогла рассказать ему. Она знала, что произойдет дальше, знала, что врачи будут настаивать, и не хотела снова испытывать то, что уже перенесла столько раз. И она молилась, в первый раз с тех пор, как была маленькой девочкой, молилась за собственное дитя. А потом, за день до планового визита к гинекологу, который она собиралась отменить, чтобы смерть ребенка не обнаружилась, она ощутила шевеления.

Это были яростные толчки, не похожие на движения ребенка, происходившие до перерыва, который, как женщина убедила себя, был всего лишь коротким сном. Она чувствовала, как внутри что-то рвется, чувствовала боль, началось кровотечение, вскоре усилившееся, и женщина испугалась. Она пошла к врачу одна, не желая говорить мужу о том, что происходит, и врач, сделав УЗИ, не услышал сердцебиения. Он был сбит с толку и не знал, что сказать пациентке. Такого он не ожидал. Как может ребенок шевелиться, если сердце его не бьется?

А затем, вероятно, в ответ на ультразвук, движения усилились.

Женщина схватилась за живот и закричала, и, пока врач рылся в шкафу с медикаментами в поисках обезболивающего, ребенок разорвал матку и ткани живота и высунул наружу голову. Врач, несмотря на безумие происходящего, инстинктивно протянул руки к ребенку, чтобы убедиться, что тот здоров, и не заметил сквозь заливавшую его кровь, что он почти разложился. Ребенок, высвободившись из тела умирающей матери, попытался укусить врача, но тот быстро отпрянул и на заплетающихся ногах выбежал прочь из комнаты.

Или, возможно, не стоит позволять доктору уйти. Пусть он потеряет равновесие, но не поднимется и не продолжит бежать, а рухнет на пол, и ребенок, существо, упадет с мертвого тела матери, распростертого на кушетке, и начнет пожирать врача. Возможно, это придаст рассказу больше драматизма.

Но как бы то ни было, мы не должны забывать, что подобные сцены в различных вариантах разыгрывались в тот день по всему миру, и неудачные беременности внезапно заканчивались не рождением мертвых детей, а появлением живых мертвецов. Но ни наша мать, ни ее врач не могли этого знать. Хотя, даже если бы они знали, что еще им оставалось делать? Избежать ужасов, царивших вокруг, было невозможно; так как же можно было спастись от ужаса, продирающегося изнутри?

Итак, просто скажем, что этот конкретный ребенок выбрался из материнских внутренностей и соскользнул с кушетки, а на теплое тело врача или на холодный линолеум — это мы решим потом. Все равно то, что должно произойти дальше, непременно произойдет.

Он выполз из кабинета в приемную, где к тому времени никого не осталось — все убежали, услышав крики врача, живого или умирающего. Цепляясь ручками и извиваясь, ребенок выбрался на улицу. Ведь он не мог передвигаться иначе, чем это делают обычные дети. Возможно, когда-ни-будь, если он выживет, он научится ходить, хотя физически навсегда останется новорожденным младенцем, но сейчас он медленно полз. Прохожие на улице расступались в разные стороны — кровавый след, тянущийся за ним, служил достаточным предупреждением о его намерениях. Но, несмотря на голод, ребенку не хватало сил добраться до кого-либо из окружавших его людей.

И тут к страшному существу подбежала собака, сопящая, любопытная, беззаботная, она приблизилась настолько, что ребенок-зомби смог схватить ее за передние лапы. Он грубо дернул собаку, сломав ей лапы. Пока животное пронзительно визжало и напрасно пыталось вырваться, ребенок подтянулся, держась за дрожащее тело собаки, и схватил ее за задние лапы. У него еще не было зубов, он не мог прогрызть собаке живот, как приказывал ему крошечный мозг, и ему пришлось рвать ее тело маленькими, но сильными пальцами и сосать красное сырое мясо.

Не успев насытиться, ребенок вдруг почувствовал, как его оттаскивают от окровавленной добычи, и, прежде чем он смог отреагировать на нападение, его куда-то швырнули. Зомби откатился к задней стенке маленькой клетки, и, пока он пытался сообразить, где он, и снова броситься в атаку, дверь тюрьмы захлопнулась.

У хозяйки погибшей собаки была клетка, в которой она ежедневно возила животное гулять в парк, и ребенок-зомби оказался в этой клетке. Он яростно колотил кулаками в прутья, но металл был прочным, и ему не удавалось согнуть решетку.

Женщина, возвращаясь домой, улыбалась. Она держала собаку только потому, что не могла иметь детей, и вот, совершенно неожиданно, у нее появился ребенок. Она увидела в этом перст Божий. Ее не волновало то, что ребенок мертв, то, что ей явно предстояло соблюдать крайнюю осторожность, чтобы не умереть самой. Она будет любить его до конца жизни, даже после того, как эти ужасы закончатся. Она никому о нем не расскажет, и когда всех зомби переловят и уничтожат, ее ребенок останется с ней. Она будет любить его и заботиться о нем до конца дней своих.

Но никогда не выпустит его из клетки.

Ну что ж… наверное, эта история не из тех, что стоит рассказывать. Прямо сейчас, пока я нахожусь в гуще событий, мне почему-то кажется бессмысленным утруждать себя и сочинять рассказы. Но я знаю, что когда-нибудь мир захочет найти смысл в ужасах, через которые ему пришлось пройти, и кому-то придется взять на себя задачу описания зомби. Я вполне могу оказаться таким человеком. Так что мне, по крайней мере, нужно попытаться.

Пока я почти подсознательно превращаю жизнь в произведения искусства (хорошо, пусть другие решат, искусство это или нет), я понимаю одну вещь: рассказы о зомби — правда. И в то же время ни один рассказ о зомби не правдив. Потому что, понимаете ли, рассказов о зомби не существует, пока я не напишу их. Вселенная не имеет мнения о нас. Как бы мы ни старались приукрасить реальную жизнь, все-таки она совсем не похожа на рассказ. Ни повторений, ни морали, ни смысла. Жизнь — это то, что мы делаем в ней.

И вот наконец после долгих лет, проведенных за пишущей машинкой, я оказался в таком положении, когда требовалось что-то сделать.

С того дня, как я нашел себе убежище в подвале, прошла неделя. Несомненно, тот, кто сидел в бронированной машине, провел там не меньше времени, иначе его уже не было бы в живых. Но сколько бы этот человек ни просидел в ловушке, он — или она, нельзя забывать, что это может оказаться «она», — наверняка сейчас нуждался в пище. И в моих силах было помочь ему.

Я поспешил обратно к автомату с печеньем. Я разломал его, отказавшись от приятной иллюзии порядка, которую прежде давала мне монета, опускаемая в щель, и набил карманы крендельками, вяленым мясом, лимонадом и прочими закусками. Холод от банок, проникавший сквозь одежду, напомнил мне, что городская электросеть еще работала, и это служило хорошим признаком, верно? Где-то там, далеко, колеса промышленности продолжали вращаться, и кто, как не человеческие существа, вращал их? По крайней мере, я надеялся на это. Боюсь, я не очень четко представляю себе, как вырабатывается электричество. Мне не приходилось заниматься такими вещами. Потом, сказал я себе, я изучу этот вопрос — если настанет это «потом».

Я спустился на первый этаж и остановился в конце холла, ведущего к главному входу, достаточно далеко от ворот, чтобы различить движение на улице и в то же время остаться незамеченным. Я наблюдал, как зомби беспорядочно бродят по тротуарам, и ждал, пока пространство перед библиотекой не очистится. Я был уверен, что настанет момент, когда никто не будет стоять между мной и автомобилем и никто не будет болтаться достаточно близко, чтобы поймать меня, если заметит.

А потом, стараясь не думать о том, что делаю, я бросился бежать. Это оказалось нелегким делом — ведь я писатель, а не спортсмен. Эти две профессии редко сосуществуют, и уж точно не во мне. К стыду своему, я должен сказать, что не храбрость помогала мне неуклюже двигаться вперед. Мой страх победило одиночество, а не альтруизм.

Почти преодолев расстояние, отделявшее меня от машины, я внезапно подумал: а что если тот, кого я видел сквозь узкое окошечко, — не живой человек? А что если охранник погиб в катастрофе и сам превратился в зомби, и это лицо принадлежит кому-то, пытающемуся вырваться наружу, не понимающему, как открыть двери, и… голодному?

Но было слишком поздно, и эта мысль задержалась в моей голове лишь на мгновение — краем глаза я заметил приближавшуюся фигуру зомби. Я побежал быстрее, лимонад в банках забулькал, толстая задняя дверь автомобиля поднялась, и я нырнул внутрь. Затем она с грохотом захлопнулась, и я, быстро обернувшись, к своей радости, увидел, что мой хозяин — живой человек. Человек в запачканной форме охранника, закрывший дверь, выглядел еще хуже, чем я, но он был живым. В машине стоял тяжелый запах пота, но все-таки этот человек прожил в небольшом грузовичке целую неделю, так что, думаю, мне повезло — все было еще не так плохо.

Я лежал на полу, тяжело дыша, чувствуя упадок сил после волнений и физических усилий, и не возражал против того, чтобы охранник обыскал меня. Я знал, что он ищет, и был благодарен ему за то, что он ест мою пищу, а не меня самого. Он разломал пополам большое шоколадное печенье и запихнул обе половины в рот, затем открыл банку лимонада, и пена залила ему лицо — я хорошо взболтал газировку во время пробежки. Но охранник не рассердился на меня за это, как мог бы в старые добрые времена — всего неделю назад. Он просто рассмеялся и сделал большой глоток из банки.

— Спасибо, — сказал он, вытирая с лица крошки и пену. — Не знал, что лимонад может быть таким вкусным. И, как ты можешь догадаться, в последнее время у меня было мало поводов для смеха.

Я кивнул и выдавил улыбку. Я был рад видеть живого человека, знать, что теперь я не один, но меня не радовало, что для этого мне пришлось прийти к нему, а не наоборот.

— А почему ты все еще здесь? — спросил я немного сухо, если вспомнить радость встречи. — Когда ты понял, что я сижу внутри, ты мог бы вломиться в библиотеку. Эта штука похожа на крепость.

Охранник неуклюже развернулся и показал мне правую ногу — щиколотка была согнута под неестественным углом.

— С этим мне никогда не удалось бы сделать то, о чем ты говоришь, — объяснил он. — Когда мы перевернулись и я услышал треск, то понял, что для меня все кончено.

— Но ты должен был попытаться, Барри, — возразил я. Он вздрогнул, когда я назвал его по имени, и вместо ответа я указал на бейдж, все еще болтавшийся у него на груди. — Я не хотел брать на себя ответственность за твою голодную смерть и принес еды, но больше одного раза это делать рискованно. Ты же не можешь ожидать, что я буду продолжать снабжать тебя пищей. И ты не можешь вечно сидеть здесь один.

— А я и не думал сидеть здесь вечно. — Он пожал плечами, и мешки под его глазами затряслись. — Хотя это было бы неплохо. Но лучше умереть от голода, чем самому быть съеденным. Признаюсь, я рассчитывал на более просторный гроб. Но придется довольствоваться этим.

— Нет, — внезапно заявил я, удивляясь своему решительному тону. — Я не собираюсь смотреть на это. — И сам не поверил своим ушам, еще не успев закончить фразу. — Я не допущу этого. Мы обязательно доберемся до лестницы и входа в библиотеку, если будем действовать сообща. Я могу отвлечь их. Они двигаются не слишком быстро.

— Но быстрее меня, — устало произнес Барри.

Выражение лица его было отчаявшееся, но я не собирался сдаваться. Если за свою жизнь я и усвоил что-то, так это одну вещь: люди хотят жить.

— Нужно попытаться, — настаивал я. — Я что, бежал в такую даль напрасно? Я обязан, по крайней мере, воспользоваться, этим шансом и спасти тебе жизнь.

Барри засмеялся, и я решил, что дело пошло на лад. Я выглянул неузкого окошка в задней двери, чтобы узнать, безопасен ли обратный путь в библиотеку. Казалось, до ворот бесконечно далеко. Я поразился — неужели я смог совершить такой забег? Но я знал, что, как бы страшно мне ни было, я вернусь обратно. Если мне суждено умереть, думал я, то пусть это случится в библиотеке или, по крайней мере, в попытке вернуться в библиотеку, а не в бронированном автомобиле. Барри, возможно, и согласен на такой гроб, но мне хотелось иметь более просторное последнее пристанище.

И чтобы рядом стояло полное собрание сочинений Шекспира.

Барри не ответил, но мне показалось, что мы приняли молчаливое решение. Мы смотрели в окно и ждали, слишком утомленные для пустых разговоров (мы оба надеялись, что для этого найдется время позднее), слишком уставшие для каких-либо действий, кроме наблюдения за улицей. Мы молились, чтобы настал момент, когда дорога полностью очистится и Барри сможет доковылять до безопасного места. Но на этот раз нам не везло. Всякий раз, как шатающиеся по улице мертвецы разбредались в разные стороны, один из них обязательно останавливался перед светофором, словно ожидая, когда загорится зеленый свет. Я не думал, что зомби действительно ждали зеленого сигнала, как прежде, при жизни, нет, на самом деле такого не бывает, разве что в книгах, и все же — так было. Светофоры не работали, но мертвецы стояли, уставившись на столбы.

Наконец я устал ждать.

— Я отвлеку его, — прошептал я.

Охранник приказал мне не делать этого таким голосом, каким обычно говорят охранники, и схватил меня за локоть. Но я все равно бросился к двери и, прежде чем Барри смог остановить меня, был уже на улице. Однако вместо того, чтобы сразу бежать к ступеням библиотеки и затем наверх, к воротам, как поступил бы любой нормальный человек, я направился к завороженному светофором зомби. Я надеялся, что он заметит меня раньше, чем я окажусь слишком близко, а затем, в последний момент, когда у меня еще останется шанс спастись, голод повлечет мертвеца вслед за мной.

— Давай! — крикнул я Барри, обернувшись через плечо. — Это твой шанс. Воспользуйся им!

Я смотрел, как охранник неуклюже вываливается из своего убежища и, подпрыгивая, ковыляет к библиотеке, а затем переключил все внимание на собственную безопасность. Еще один зомби каким-то присущим только им шестым чувством засек мое присутствие на улице — хотя, возможно, никакого чувства у них нет и это лишь мое воображение. Он показался из-за угла, и теперь мне пришлось отвлекать двух врагов. К счастью, несмотря на то что я в жизни не занимался никакими физическими упражнениями и уже начал задыхаться, смерть не давала зомби двигаться слишком быстро. На бегу я подумал, что они, наверное, застают свои жертвы исключительно врасплох, потому что скорости у них были неважные. Я заманивал их подальше от дороги, по которой должен был идти Барри, но, заметив приближение третьего зомби, понял, что больше искушать судьбу нельзя. Их стало слишком много, чтобы я мог перехитрить их и уйти живым. Я налетел на ковылявшего охранника, который как раз добрался до первой ступени лестницы, и схватил его за плечи, едва не сбив при этом с ног.

Когда я кричал ему, чтобы он пошевеливался, думаю, я не пользовался словами.

Мы вместе совершили этот отчаянный забег на трех ногах, уворачиваясь от живых мертвецов, которые начали неуклюже преследовать нас, пока я перетаскивал Барри со ступеньки на ступеньку, сам двигаясь ужасно медленно. До цели оставалось несколько метров, я уже слышал за спиной щелканье зубов и понимал, что из-за Барри мы слишком отстали. Я нырнул в ворота, пихая его перед собой, и, не вставая на ноги, захлопнул за собой створки. Задыхаясь, я поднялся, в ужасе уставясь на мертвецов, заслонивших собой вид на улицу. Они яростно пожирали нас взглядами, но мы уже были спасены. Я знал — когда мы уйдем внутрь здания, мертвецы забудут о нас, как прежде забыли обо всем остальном, и побредут прочь.

Мы были спасены.

Мы смеялись, и в нашем смехе звучали истерические нотки — думаю, люди всегда так смеются, когда смерть только что была близка, и все же ее удалось избежать.

И вдруг какой-то зомби, который, должно быть, прокрался в библиотеку, пока я был снаружи, спасая Барри и отвлекая бродивших по улице мертвецов, высунулся из дверей и с кошмарным воем начисто откусил раненую ногу Барри.

 

Вот вам история, на мой взгляд, заслуживающая внимания. Не знаю, много ли еще существует историй, которые я имею право рассказать. Вообще-то я уже проделал большую работу, чтобы доказать, что гожусь только для сочинения рассказов.

Один писатель (и снова, пожалуйста, никаких имен), потеряв популярность среди людской аудитории, оказался не в силах прекратить писать, и вот он начинает кропать рассказы, интересные исключительно зомби. Он не может писать любовные истории, которые он привык сочинять, потому что зомби понятия не имеют о любви. Он больше не может писать истории, в которых герои руководствуются жадностью, потому что зомби понятия не имеют о деньгах. Все, что ему остается, — это создавать рассказы о борьбе и приключениях (пожалуй, о слишком скучных, однообразных борьбе и приключениях), потому что эти вещи знакомы зомби — на их особый, ограниченный лад. Поскольку у зомби на уме лишь одно, все рассказы получались одинаковыми, но этот писатель счел, что это не важно, — ведь если у зомби и есть какая-то отличительная черта, то это терпение.

С другой стороны, мой агент говорит мне, что у моих читателей кончилось терпение и, уж разумеется, отсутствует желание читать о писателях. Единственные люди, которые хотят читать о писателях, — это другие писатели, по крайней мере, так утверждает мой агент. Но откуда ему знать? В любом случае сейчас у меня, скорее всего, нет агента. И я говорю это не потому, что я начинающий писатель и ищу агента. Я говорю так потому, что его, скорее всего, уже съели.

Кое-кто, конечно, скажет, что туда ему и дорога.

Но поскольку он мертв, и читатели моего героя-писателя также мертвы, мы можем спокойно двигаться дальше.

Рассказы этого писателя имеют один и тот же сюжет — ведь зомби не привередливы. Они начинаются с ощущения, что поблизости ходит мясо. Затем мясо выслеживают. А затем — охотятся на него.

А затем ходячее мясо перестает ходить — живой человек оказывается внутри мертвого.

Писатель создает бесконечные вариации этого сюжета, потому что он больше ничего не умеет делать, а потом фантазия его иссякает, но он все равно вынужден заниматься сочинительством. Действие его рассказов происходит на улицах города, на сельских дорогах, в зоопарках, торговых центрах, школах, самолетах. Но каким бы ни был фон, по сути они все одинаковы.

Волочи ноги.

Шаркай.

Волочи ноги быстрее.

Беги. (Ну, если зомби в состоянии бежать.)

Беги, беги, беги.

Ешь!

Прошло какое-то время, и этот писатель, у которого, очевидно, завышена самооценка (иначе он все это давным-давно бросил бы, по крайней мере после того, как его книги перестали покупать), написал сотни подобных рассказов. Однако теперь, когда вокруг его пишущей машинки нагромождены кипы бумаги (потому что он даже после крушения цивилизации не отказался от своего привычного ритма жизни), он не знает, что с ними делать. У зомби не существует журналов, в которых он мог бы печатать свои произведения, магазинов, в которых можно их продавать.

По крайней мере пока, думает писатель.

Итак, он решает пойти на улицу — на улицу, где он так долго не появлялся, и начать читать там свои рассказы вслух. Он понимал, что его, возможно, ждет смерть, но был готов к этому. В конце концов, укротитель львов может на несколько мгновений сунуть голову в пасть хищнику, но прикажите ему прочитать в таком положении «Гамлета» — и он погиб. Однако наш писатель слишком много времени провел в одиночестве, и еще больше — без читателей. Что бы ни произошло — все казалось ему лучше того, что происходило до сих пор.

Но когда он и в самом деле начал свое чтение, стоя посреди перекрестка, по которому много лет не проезжала машина, он был приятно удивлен. Зомби собрались в кучку и направились к нему, но дошли лишь до определенной черты, а затем остановились. Пока он читал, они окружили его со всех сторон и, казалось, слушали. По крайней мере, это можно было отнести к тем, у кого были уши. И автор продолжал читать, пока не охрип. Он ощутил удовлетворение. Он поверил, что наконец нашел свою собственную, настоящую аудиторию, которую искал всю жизнь.

А затем писатель обнаруживает, что рассказы, взятые им с собой, закончились, но, окруженный живыми мертвецами, он не может принести еще рукописи — они остались в его укрытии. И, дойдя до конца последнего рассказа, он начинает читать все сначала.

Зомби рычат. Возможно, им и нравится повторяющаяся тема, но им не нравится буквальное повторение рассказов. Писатель пытается пятиться от них, но у него за спиной — все те же зомби. Они наступают, круг их сужается, и вот ему уже трудно дышать из-за стиснувших его тел. И когда они начинают рвать его на кусочки, у него остается лишь миг, чтобы подумать: «Каждый считает себя критиком…»

И больше он ничего подумать не успевает.

Но нет. Это тоже не подходит.

Потому что, несмотря на жуткую концовку и незаслуженную гибель автора (вообще-то я могу назвать имена издателей, которым подобный конец кое-каких авторов пришелся бы по душе), в этой истории есть мораль. Зомби — природная стихия, а стихии не сваливаются нам на голову, вооруженные моралью. Силы природы не имеют ни цели, ни причины, они не несут в себе послания. Они просто есть. Вот почему охранник внезапно погиб, убитый как раз в тот миг, когда мы уже думали, что находимся в безопасности.

Или, возможно… возможно, стихии имеют одну общую черту с напастями из ужастиков — они несут в себе некую иронию.

Мы услышали бы шаги зомби, проскользнувшего внутрь, пока я был на улице, если бы не смеялись так громко после возвращения в якобы безопасную библиотеку. Возможно, природа не терпит подобной радости и не оставляет ее без наказания. Мы впали в истерику от облегчения, хлопали друг друга по спине, поднимаясь с пола, и я даже не понял, что происходит, пока смех охранника не сменился воплем боли.

Я спрыгнул с тела Барри и увидел, что он остался без правой ноги. Конечность держал в руках зомби, из нее хлестала кровь. Охранник не переставал кричать, хватаясь за кровоточащий обрубок, из которого, по-моему, вылилось больше крови, чем содержится в человеческом теле. Я ничего не мог сделать для него, я уже не мог его спасти. Даже если бы я смог перевязать Барри ногу, остановить кровотечение, он все равно скоро должен был стать одним из них и схватить за ногу меня. Я понял, что мне делать. Я надеялся, что он почти потерял сознание от потери крови и не сообразит, в чем дело.

Я помог охраннику встать на одну ногу. К этому времени его стоны стали едва слышны, и он почти потерял сознание, что облегчило мне задачу.

Я открыл ворота, которые отгораживали нас от нескольких зомби, все еще болтавшихся на верхних ступенях лестницы, и толкнул его в их гущу. На какой-то момент Барри снова обрел силы. Он ухитрился вскрикнуть, но затем мертвецы начали рвать его на куски, и крики прекратились.

Пока зомби были заняты едой, я смог отступить от двери, не боясь, что кто-нибудь из них войдет. Но я не сводил с них глаз, огибая того зомби в холле, который отнял у нас спасение. Он был поглощен едой, жуя ногу, сломанную в начале цепи событий, приведших нас к этому ужасному концу. И он не заметил, как я подбежал к нему сзади и выпихнул его наружу, к его собратьям. Затем я снова захлопнул ворота, надеясь не открывать их до тех пор, пока ось Земли снова не изменит свое положение. А зомби, по-моему, даже не понял, что с ним произошло. Он просто продолжал грызть ногу человека, которого я только что убил.

Видите ли, в книге дело никогда не обернулось бы подобным образом. В рассказе, призванном иметь смысл, с героями, чьи деяния вознаграждаются (иначе мы не называли бы его «рассказом»), Барри выжил бы. Но в жизни справедливость редко торжествует. В рассказе мы двое продолжали бы бороться за выживание, пока мир не очнулся бы от кошмара зомби и не явилось бы спасение. Мы нашли бы способ связаться с островком цивилизации, который существовал бы где-то там, недалеко. В рассказе я знал бы о нем и надеялся. В книге наша судьба сложилась бы иначе.

К несчастью, Господь Бог не хочет быть таким хорошим писателем, как я.

Потому что, как мне кажется, ни спасения, ни утешения мне уже не найти. Я больше не надеюсь на это.

Никто не отвечает на письма, которые я периодически рассылаю по электронной почте. Никто не обновляет сайты, которые я когда-то посещал. Вообще-то эти сайты постепенно умирают. Я уже настолько привык к появляющимся на экране сообщениям об ошибке, что сама жизнь уже кажется мне ошибкой.

Каждый раз, когда исчезает какая-то часть Интернета, я представляю себе, что одновременно исчезает часть реального мира. Когда его не станет, я окажусь в полном одиночестве.

То есть не совсем в полном. У меня останутся мои друзья. Здесь Шекспир. И Фрост.[74] И Фолкнер, и Остин, и Карвер,[75] и Пруст. Все они рассказывают мне о мирах, в которых они жили. О мирах, которые продолжают существовать только потому, что я еще здесь и могу читать о них. Я всегда знал это, и я усвоил урок: мой мир исчезнет, если не останется никого, кто смог бы прочитать о нем.

Вот почему я продолжаю сочинять эти рассказы. Вот почему я всегда писал рассказы. Но я больше не могу. Я вижу, что прожил слишком долго, пережил свою полезность, и наступило время, когда рассказы перестали существовать.

Я мог бы продолжать сочинять их, но зачем, какой в этом смысл? Не стоит жить в мире, где не существует читателей. Сомневаюсь, что эти строки кто-нибудь прочтет.

Мой мир может пережить мою смерть. Но не может пережить вашу.

Я никогда не понимал искусства ради искусства. Одной радости творчества мне недостаточно.

Итак, я собираюсь перестать писать.

И начну молиться.

 

Молитва.

Я пытался молиться.

Но для меня это просто не работает.

Тем не менее молитва заронила в мое воображение семя, из которого вырос последний рассказ.

Последний, я вам обещаю. И на этот раз вы можете мне поверить.

Когда мир провалился в преисподнюю, один священник, который в это время путешествовал, поспешил обратно к своей пастве, чтобы помочь ей все-таки попасть в рай.

Он не добрался до дома живым, так же как и многие другие люди после начала распространения заразы. Но добрался.

Новоиспеченный мертвец (как именно он умер, не имеет значения) шел сквозь ночь, не зная усталости, он брел вдоль шоссе к своей церкви, а мимо проносились машины. Они неслись еще быстрее, как только водители замечали нашего героя. Машины были набиты пассажирами, искавшими спасения, которое им не суждено было найти. Когда священник пришел в свой городок, проведя в пути больше недели, было воскресенье, и члены его общины неуверенно собирались у церкви. Им было известно, что происходит в мире, что эти штуки с воскресением из мертвых наконец произошли. Прихожане, зная, что священник уехал в Нью-Йорк на конференцию, решили, что он погиб, и не ожидали увидеть его снова. Но они также знали, что сегодня воскресенье и им следует быть в церкви.

Люди молча сидели на скамьях, размышляя, стоит ли кому-то из них выступить вперед и кое-как пробубнить службу, когда в церковь ввалился священник. Никто не произнес ни слова. Никто не убежал, когда священник занял свое обычное место, даже после того, как все поняли, в кого он превратился. Потому что у них была вера.

Которой нет у меня.

Зомби попытался прочесть молитву, хотя, возможно, «попытался» — не совсем удачное слово, поскольку оно подразумевает волевой акт, а нашим священником руководили привычка, тропизм[76] или полузабытые сны. Слова не получались, ни его рот, ни мозги больше не годились для речи. И прихожане молились сами, стояли, сидели, пели и произносили слова вслух или про себя, как делали это всегда, потому что они хорошо знали, чего ждет от них Бог. Священник зарычал, но кое-кто подумал, что эти звуки не слишком отличаются от тех, что они слышали уже много лет.

Когда настало время причащаться, священник вытянул вперед руки и остатками пальцев поманил всех к себе. Люди не медлили. Они направились к нему, не испугавшись его желтых глаз, бледной кожи, того, что под обрывками одежды плоть тоже висела обрывками. Они чувствовали присутствие чуда, а с чудом не спорят. Они знали лишь, что настало время обычного, еженедельного единения с Богом.

Когда прихожане выстроились перед священником, он, казалось, окаменел. Движущая сила веры до сих пор вела его, но это не значит, что он был способен к независимым мыслям и действиям. Зомби замер, и до него смутно дошло, что от него ожидаются какие-то более активные действия, но туман в голове не желал рассеиваться, и наш покойник не понимал, что следует делать дальше. После смерти жизнедеятельность возможна только в том случае, если мертвец следует по рельсам, по которым двигался при жизни. Священник каким-то образом чувствовал, что сейчас следует дать верующим пищу, но он ничего не приготовил. У него не было ни освященных облаток, ни вина, чтобы смывать людские грехи.

И он накормил их своей плотью и утолил их жажду своей кровью.

Он разорвал лохмотья, в которые превратилась его рубаха, и вырвал из груди несколько кусочков мяса. Он клал их в открытые рты, каждый раз невнятно бормоча что-то. Затем прихожане вернулись к своим обычным занятиям и, как им было обещано, познали вечную жизнь.

Что касается священника, он остался в церкви и каждую неделю кормил уменьшавшуюся в размерах паству, пока у него не осталось плоти на костях. Но к тому времени это уже не имело значения — не было никого, кому требовалось бы спасение.

Вот, пожалуйста, это последний рассказ, который я собирался для вас написать.

 

Последний рассказ…

Я никогда не думал, что сочиню подобную историю и скажу, что она последняя. Я думал, что умру, не дойдя до конца. Но теперь… к чему волноваться? Сочинение рассказов — в прошлом. Да и сам я почти в прошлом. Пусть это будет последний рассказ, и пусть его расскажет последний человек.

Автоматы с печеньем опустели, и мне остается лишь лизать упаковку, которую я раньше выкидывал. В холодильнике — несколько банок виноградного лимонада. Я давным-давно обошел столы исчезнувших (почему я не могу сказать — мертвых?) читателей и подобрал все оставленные шоколадки и крекеры. Электричество бывает с перебоями, вода течет тонкой струйкой, а это значит, что внешний мир посылает мне сигнал — жизнь кончается. Энтропия нарастает. Вскоре у меня не будет ни воды, ни пищи, и мне останется лишь…

Умереть потому, что у меня не осталось больше еды?

Или умереть потому, что меня съели?

Мне кажется, эти два варианта мало различаются между собой. Выберу ли я смерть в результате действия или бездействия, я все равно выберу смерть. Меня загнали в угол. Думаю, это не так уж и плохо — ведь я стану не жертвой своей смерти. Я стану участником.

Когда я умру (что произойдет уже скоро, если у меня не отнимут возможность выбора), буду ли я последним? В моем изолированном положении я не могу этого знать. Я никогда этого не узнаю. Думаю, что каждый из нас, кем бы мы ни были, покажется последним себе самому. А если человек кажется себе последним, он и есть последний.

Но если благодаря какому-то чуду я не последний человек, рассказывающий последний рассказ, если есть еще люди, которые когда-нибудь прочтут эти строки, если им удастся восстановить цивилизацию на этой планете, балансирующей сейчас между жизнью и смертью, вспоминайте обо мне время от времени, занимаясь своими ежедневными делами. Вспоминайте о нас. Я жил в то время, когда надежды не было, чувствовал, что, кроме меня, на свете нет ни одного живого человека и новой жизни никогда не будет.

Я хотел бы, чтобы вы постигли это время, как я постиг времена, бывшие до меня. Я хотел бы верить, что когда-нибудь вы придете и прочтете эти строки, даже если вы не люди, даже если вы — пришельцы… Допустим, через миллион лет вы прилетите в Солнечную систему и обнаружите Землю, третью от Солнца планету, но найдете здесь лишь блуждающих мертвецов, тех же, что встречал и я, все еще охотящихся, ищущих чего-то, почти как когда-то мы, люди, только бессмертных. Сможете ли вы понять, кем мы когда-то были, или вы просто замрете в ужасе, удивляясь, как эти неловкие существа смогли создать подобную цивилизацию, а затем, очевидно, забыть о ее существовании. Если вы придете сюда, в это здание, в этот подвал, и увидите эти страницы, вы узнаете. Это важно — вы должны узнать.

В любом случае не думаю, что кто-то сюда придет. Может быть, у меня богатое воображение, может быть, я мечтатель, но я не могу жить ни в воображении, ни в мечтах.

И скоро я умру. Силы мои на исходе, и, поскольку я сомневаюсь в вашем существовании, не знаю, зачем я трачу энергию на написание этих строк.

Ну… может быть, и знаю.

Я не могу перестать писать.

Нет, пожалуй… могу.

Только это случится, когда я перестану существовать.

И поскольку у меня не осталось больше сил… пришло время для того и для другого.

Я не могу писать. Я едва могу думать. Я могу лишь выбирать.

Итак, до свидания.

На тот случай, если вы удивите меня и все-таки придете прочесть эти строки, давайте закончим все так.

Умер ли я от голода? Съели ли меня? Пока я пишу эти слова, не происходит ни того ни другого, и я продолжаю существовать, в вечности, навсегда живой, бессмертный, как оживший мертвец. Я все еще могу быть с вами.

Кем бы вы ни были, откуда бы вы ни пришли, пока вы существуете, если вы существуете… не давайте мне умереть.

Так что, возможно, я ошибаюсь.

Возможно, только радости творчества, искусства ради искусства, может быть достаточно для писателя. Сейчас, когда я делаю свой выбор, мне больше ничего не нужно.

 

А тем временем наш человек, копающийся палкой в своем поле на другом конце земного шара и спящий под другими звездами (помните его, того, кто ничего не знал о землетрясениях, наводнениях и падающих небоскребах?), просыпается до рассвета от дурных снов.

Пока он спал, странные видения имели для него смысл, но, когда он проснулся, смысл исчез. Он поднялся со своего соломенного матраца, разбудил сына и попытался рассказать ему о том, что видел, — ведь для его народа сны имеют значение, — но уже забыл о библиотеках, зомби и вкусе виноградного лимонада. Все, что он помнил, — это неуютное ощущение нахождения в центре большого города, что для него уже само по себе было достаточно страшно.

Он слышал о таких местах, но не знал никого, кто побывал бы там. Он радовался, что родился здесь, на собственном клочке земли, окруженном горами, что у него есть палка и сын, которого нужно научить обходиться немногим.

Но этого ему достаточно. Чего ему еще требовать? Жену для себя и мать для мальчика, возможно… но еще? Это будут излишества, в которых он не нуждается.

Но на следующее утро, если его спросят, что ему приснилось сегодня, он ответит: «Приснилось? Я не помню никаких снов». И хотя некоторые люди могут осуждать его за подобный образ жизни, он живет в гармонии со своей вселенной. Он будет продолжать жить так и дальше, довольный собой, безмятежный, в полном и счастливом неведении того, что на другом конце света почти последний человек на Земле думает, что он закончил почти последний рассказ.

 

Джон Лэнган

Закат

 

 

Джон Лэнган — автор нескольких рассказов, среди которых — «Эпизод седьмой: последняя битва со стаей в Королевстве Пурпурных Цветов» («Episode Seven: Last Stand against the Pack in the Kingdom of Purple Flowers»), вошедший в антологию «Апокалипсис» («Wastelands: Stories of Apocalypse»). Впервые этот рассказ, как и все произведения Лэнгана, был опубликован в журнале «The Magazine of Fantasy & Science Fiction». В ближайшее время должен появиться сборник «Мистер Гонт и другие странные встречи» («Mr. Gaunt and Other Uneasy Encounters»), в который войдут все произведения писателя, в том числе неопубликованная новелла. Кроме того, его новый рассказ будет включен в антологию Эллен Дэтлоу «По» («Рое»),

В рассказе «Закат», воплощена идея автора — написать монолог Помощника Режиссера из пьесы Торнтона Уайлдера «Наш городок», чей «городок» подвергся нашествию зомби. «Не знаю точно, что подсказало мне мысль совместить эти две вещи, — говорит Лэнган. — Я увидел некий черный юмор в том, как деревенские мудрствования Помощника Режиссера контрастируют с ужасами нашествия зомби, и это показалось мне оригинальным».

 

 

Посвящается Фионе, с благодарностью Джону Джозефу Адамсу.

 

На сцене совершенно темно. Это темнота поздней ночи, когда уже закончились третьесортные ток-шоу, а по телевизору крутят бесконечные рекламные ролики, киношки, прерывающиеся на рекламу посередине диалога, с актерами, у которых рты открываются несинхронно с озвучением, и повторы дневных новостей, которые неохота смотреть даже в первый раз. Зритель может различить (изо всех сил напрягая зрение) ряд каких-то небольших прямоугольников, выстроившихся поперек сцены, а на заднем плане — более массивный, но бесформенный объект. Небо абсолютно черное: ни луны, ни звезд.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА включает большой фонарь и проводит ярким лучом перед собой, освещая зрительный зал, — один, два, три раза. Эффект неожиданности от внезапно зажегшегося света усиливается мечущимися по залу тенями, шелестом кистей по барабану, имитирующим проносящийся в кронах деревьев ветер, и треском «дождевых палочек»[77] напоминающим скорее стук костей, чем дождь.

Осмотрев, к своему явному удовлетворению, зрительный зал, ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА обращается к сцене. Свет фонаря позволяет аудитории разглядеть ряд могильных камней, протянувшийся от одной кулисы до другой; два из них почти полностью ушли в землю, три — сгрудились в кучку. Даже при беглом осмотре ясно, что это старые надгробия. Камень растрескался, надписи почти стерлись от воздействия дождя и ветра. Луч света на мгновение задерживается на каком-то темном силуэте за могилами — оказывается, это невысокий, развесистый ивовый куст. ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА ставит фонарь на пол лампочкой вверх, и свет образует в воздухе желтый конус. Сам он садится рядом, прислонившись спиной к могильному камню, и с трудом скрещивает ноги.

Следует добавить, что фигуру ПОМОЩНИКА РЕЖИССЕРА трудно разглядеть, хотя он сидит рядом с фонарем. Зритель может предположить, что ему около пятидесяти, плюс-минус десять лет. У него глубоко посаженные глаза, скрытые под густыми бровями и козырьком поношенной бейсболки. Толстый нос, вероятно, был сломан в какой-то давней стычке; тени на лице мешают определить, носит ли он усы; но широкий подбородок гладко выбрит. Его этническая принадлежность также неясна; он может сыграть роль троюродного кузена на семейной встрече любого из зрителей и выглядеть там вполне на своем месте. Он одет тепло, по-осеннему — в короткую куртку, фланелевую рубашку, джинсы и тяжелые ботинки.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Зомби. Как это часто бывает в жизни, после глянцевых голливудских фильмов, напичканных спецэффектами, реальность шокирует. Взять хотя бы эти миазмы — отвратительную вонь, сочетающую в себе худшие оттенки запаха сточных вод и тухлого мяса со слабыми следами формальдегида. Раньше люди думали, что так пахнет вещество, которым обрабатывают покойников в морге — не знаю, в чем они там мариновали дорогую тетушку Миртль, но оказалось, что дело не в этом. Этот запах присущ самим зомби. Некоторые ученые и медики предполагают, что это запах того вещества, которое заставило мертвецов выйти из могил и бродить по земле; хотя, насколько я понимаю, другие ученые и врачи не согласны с этим мнением. Но вам не обязательно знать происхождение этого запаха, чтобы понять, что он исходит от оживших трупов.

И вот еще что. До того, как появились зомби, мы и представления не имели, насколько они живучи. Вы стреляете им в грудь, но они продолжают на вас наступать. Вы стреляете по ногам — дьявол, вы начисто отрываете твари ногу выстрелом в упор из дробовика… Она заваливается набок, пару минут ерзает на месте, затем до нее доходит, что можно перевернуться на живот и подтягиваться руками, отталкиваясь от земли оставшейся ногой. А в это время отстреленная конечность дергается, как сумасшедшая, и кажется, что, будь в ней побольше нервных клеток, она бы продолжила гнаться за вами. Можно стрелять в голову — верно, это работает, разрушает их мозг, и они дохнут. Но вы представляете, каково хотя бы с близкого расстояния попасть в голову движущейся цели, даже если движется она медленно? Особенно когда у вас в руках не суперсовременная снайперская винтовка, а куцый револьвер тридцать восьмого калибра, купленный десять лет назад после ограбления у соседей и с тех пор забытый в шкафу. А если к тому же лицо, в которое вы целитесь, принадлежит вашему пастору, еще в прошлую субботу убеждавшему сильно поредевшую паству не терять надежды перед лицом испытания, ниспосланного Богом?

Высоко над головой ПОМОЩНИКА РЕЖИССЕРА вспыхивает прожектор, освещая ОУЭНА ТРЕЦЦУ, стоящего в зале, в главном проходе, недалеко от сцены. Он смотрит в сторону партера. На вид ему за тридцать, темные волосы торчат в разные стороны, как у человека, который не мылся и не причесывался несколько дней, правая дужка очков замотана скотчем, на подбородке и щеках видна щетина, готовая превратиться в бороду. Джинсовая куртка и штаны покрыты пятнами грязи, травы и чего-то еще — будем думать, что это растительное масло. Зеленая футболка, если и не совсем чистая, все же не имеет видимых пятен, хотя буквы, красовавшиеся когда-то на груди, стерлись, оставив лишь несколько белых кусочков. В вытянутой правой руке он держит короткий револьвер, на стволе которого выгравированы какие-то буквы; рука заметно дрожит. ТРЕЦЦА целится в кого-то, скрытого в темноте, куда не достает свет прожектора.

ОУЭН. О Господи. О Иисусе Христе. Стойте. Стойте на месте! Пастор Паркc? Пожалуйста, не подходите ближе. Пастор? Это Оуэн, Оуэн Трецца. Прошу вас, оставайтесь там, где стоите. Я не хочу — вам на самом деле не стоит подходить. Я просто должен убедиться… Господи. Пожалуйста. Оуэн Трецца — я посещал десятичасовую службу. Со своей женой, Кэти. Мы сидели с левой стороны от прохода — если смотреть от дверей, — во втором или третьем ряду. Пастор Паркc? Вы не могли бы остановиться? Я знаю, что вы напуганы, но… прошу вас. Если вы не остановитесь, я буду стрелять. Это Оуэн. Моя жена ждет первого ребенка. У нее рыжие волосы. Остановитесь, пожалуйста. Просто остановитесь, прошу вас. Черт подери, пастор, я буду стрелять! Я не хотел, но вы не оставляете мне выбора. Прошу вас! Я не хочу нажимать на курок, но, если вы сделаете еще шаг, мне придется это сделать. Не заставляйте меня делать это. Остановитесь, ради Христа! У меня скоро будет ребенок. Я не хочу стрелять в вас.

Откуда-то из темноты доносится шарканье дешевых кожаных туфель по ковру.

ОУЭН. Пастор Паркc — Майкл — Майкл Паркc, это последнее предупреждение. Стойте на месте. Стойте. На месте.

Туфли продолжают шуршать по полу. Со стороны задних рядов распространяется кошмарный запах, подобный миазмам, исходящим от туши оленя двухдневной давности, лопнувшей на солнце. Рука ОУЭНА сильно дрожит. Он вцепляется левой рукой в правое запястье, и это позволяет ему нажать на курок. Раздается выстрел — словно кто-то запустил особенно шумную петарду, — и револьвер отбрасывает назад и вверх. ОУЭН снова пытается прицелиться.

ОУЭН. Ну, хорошо — это был предупредительный выстрел. А теперь прошу вас: ни шага больше.

Шуршание продолжается; на границе светлого круга от прожектора возникает какая-то фигура. ОУЭН стреляет еще раз; пистолет снова с треском отскакивает назад. ОУЭН перехватывает оружие поудобнее и стреляет четыре раза подряд, стараясь целиться перед собой. В воздухе повисает едкий запах пороха. На свет появляется фигура с повисшими руками и негнущейся спиной, раскачиваясь при ходьбе, как маятник. Это мужчина лет на десять старше ОУЭНА, одетый в широкие брюки цвета хаки и черную рубашку с короткими рукавами; белый стоячий воротничок покрыт коркой засохшей крови. Кроме крови на воротничке, на принадлежность существа к зомби указывает раскрытая рваная рана на шее, в которой виднеется плоть цвета лежалой печени; и кожа серого цвета. Лицо видно плохо, но можно разглядеть, что мышцы его расслаблены, челюсть отвисла, глаза смотрят бессмысленно. Щелкает курок — это ОУЭН пытается выстрелить из разряженного револьвера.

ОУЭН. Ну же, пастор Паркc. Простите, что назвал вас Майклом. Ну же — я знаю, что вы меня слышите. Стойте. Прошу вас, остановитесь. Пожалуйста, остановитесь. Ради Господа Бога, остановитесь, черт вас подери!

ПАСТОР МАЙКЛ ПАРКС — то есть зомби, прежде известный под этим именем, — не реагирует на последний приказ ОУЭНА, точно так же как и на предыдущие. Рука ОУЭНА падает. Лицо его на миг каменеет — так выглядит человек перед лицом неминуемой гибели, но затем на нем выражается протест. Он открывает рот, чтобы заговорить.

Что бы он ни собирался произнести — мольбу, угрозы или ругательства, слова так и остаются непроизнесенными; в этот миг раздается оглушительный грохот. Одновременно из затылка ПАСТОРА ПАРКСА вырывается фонтан черной крови, свернувшихся мозгов и осколков черепа, забрызгивая зрителей, сидящих по обе стороны от прохода. Священник валится на пол.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА встает. В правой руке у него длинный пистолет, из дула которого поднимается дымок. Несколько секунд он продолжает целиться в неподвижное тело пастора, затем засовывает пистолет в наплечную кобуру. ОУЭН ТРЕЦЦА не сводит взгляда с тела; свет гаснет. ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА снова садится на свое место.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Нет, конечно, среди мужчин — да и женщин, пожалуй, — наверняка найдутся снайперы, но таких явное меньшинство. Большинство людей вынуждены пользоваться другими методами. Некоторые несостоявшиеся мачо пытались изображать Конана Варвара, бросаясь навстречу зомби с топором в одной руке и мясницким ножом — в другой. Один особенно мозговитый экземпляр, могучий парень по имени Гэри Флосс, решил применить против мертвецов бензопилу, купленную для того, чтобы свалить ели, росшие у него перед домом. Кстати, с деревьями он погорячился — после этого все увидели, в каком непотребном состоянии находится дом Гэри. Проблема состоит в том, что топор в вашей руке — это не оружие; это инструмент, с помощью которого вы колете щепки для камина. Возможно, он достаточно остер для того, чтобы расколоть всю поленницу, но им невозможно снести человеку голову одним ударом вашей могучей руки. То же относится и к ножу, зажатому в вашей потной левой ладони; это кухонная утварь. Вспомните, как трудно этим ножом отрезать кусок мяса — кусок, который не старается добраться до вас и сожрать ваши мозги, — и подумайте дважды, прежде чем собраться отсечь кому-нибудь руку или ногу. Даже если вы раздобудете острый как бритва топор и настоящий отточенный мачете, помните, что убивать с их помощью легко только в кино. В реальности никто не может просто так взять эту штуку и начать умело обращаться с ней; в этом деле нужна тренировка. Иначе топор, скорее всего, просто застрянет в ключице врага, а лучший нож, гордость вашей кухни, угодит куда-нибудь в бок.

А что касается Гэри Флосса и его бензопилы, я скажу, что с такими пилами нужна осторожность, не то легко можно лишиться руки.

Справа и слева от сцены раздается звук заводящейся пилы. Она визжит раз, другой, затем высота звука меняется — пила вонзается во что-то. Визг смешивается с мужским воплем, затем наступает тишина.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Вот огонь на них действует. Зомби скорее побежит от огня, чем погонится за новой жертвой. Проблема лишь в том, что они плохо воспламеняются — не лучше, чем вы или я, — так что необходимо найти какое-то средство, чтобы огонь разгорелся. С этим может справиться, например, самодельный напалм Билли Джо Ройяла. Остатки чувства гражданской ответственности запрещают мне раскрывать состав зажигательной смеси Билли Джо, которую он разработал по рецептам, вычитанным в… по-моему, в «Поваренной книге анархиста».[78] А может, в каком-то старом выпуске «Солдата удачи».[79] Или узнал из программы на канале «Дискавери», еще до того, как прекратились трансляции. Кстати, вот какая странная штука: вы знаете, что канал «Хистори» все еще работает? Все остальные давно пропали, хотя время от времени одной из местных станций удается вести передачу. В последний раз я смотрел телевизор дней десять назад — филиал ABC показывал урезанный выпуск новостей, в котором не было ничего, о чем я сам не слышал или не мог бы догадаться; потом шли серии «Больницы»[80] конца девяностых. Не знаю, откуда транслируют «Хистори», но кто-то двадцать четыре часа в сутки крутит документальные фильмы о Второй мировой войне, повторяющиеся снова и снова. От операции «Оверлорд»[81] вы возвращаетесь к Перл-Харбору и Анцио.[82] Черно-белые фильмы перемежаются цветастой рекламой сетей ресторанов, закрытых уже месяц, автомобилей, которые примерно столько же не ездят по дорогам, фильмов, так и не добравшихся до кинотеатров. По правде говоря, мне кажется, что люди, имеющие глупость расходовать энергию своего генератора на телевидение, смотрят его скорее ради рекламы, чем из ностальгии по ветеранам войны. В наши дни «Биг-Мак» кажется почти сказочным угощением, «кадиллак» — упаднической роскошью, а новый фильм — невероятным излишеством.

Однако я немного отклонился от темы. Мы говорили о Билли Джо и его напалме, изготовленном в ванной. К тому времени, как он добился нормальных результатов, ситуация уже превратилась из не слишком хорошей в катастрофическую — и всего за пару дней. Там, где мы…

Вот черт. Я же так и не сказал вам, как называется это место, да? Мои извинения. Дело в том, что… зомби теперь чуть ли не самое главное во вселенной, так что они становятся неизбежной темой для разговоров, как раньше погода. Наш городок называется Гудхоуп Кроссинг, а я сижу на городском кладбище, что сразу за голландской реформистской церковью. Это его самая старая часть; более новые могилы находятся…

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА показывает на зрительный зал.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Ну-ну, расслабьтесь. Сейчас нигде не чувствуешь себя в безопасности, и на кладбище не хуже, чем в других местах. Уже довольно давно — по-моему, не меньше сорока лет назад — местные власти издали закон, по которому все тела должны быть захоронены в герметичных гробах, а гробы — размещены в склепе. Чтобы предотвратить заражение грунтовых вод и тому подобное. Зомби многократно демонстрировали способность выбираться из самых разных гробов, но я еще не слышал о побегах из склепов. Напротив, слухи утверждают, что ожившие мертвецы не сильнее нас с вами; а на самом деле, как правило, они даже слабее. И чем дольше они обходятся без пищи, тем слабее они становятся. Мышцы разлагаются, ну, вы понимаете. От голода зомби не умирают — у них просто замедляются движения, пока они не превращаются в неподвижные тела. Так сказать, впадают в спячку. Так что весьма вероятно, что у тех, кто застрял там, в грязи, давно закончилось горючее. Я, конечно, только высказываю предположение и не собираюсь его проверять.

Однако те, кто умер прежде, чем мертвецов стали хоронить в склепах, смогли выбраться на поверхность. Большинство из них изначально были не в лучшей форме, а после трудоемкого процесса разламывания гроба и прокапывания себе пути через шесть футов земли — а почва в наших местах плотная, глинистая, в ней полно камней — состояние их явно не улучшилось. У некоторых, самых старых, не хватало конечностей, были и такие, что не смогли выбраться на поверхность или даже начать это дело.

С правой стороны сцены внезапно зажигается софит, отбрасывая тусклый желтый свет на могильные камни и ДЖЕННИФЕР и ДЖЕКСОНА ХОУЛЕНДОВ. Она стоит за одним из надгробий, он сидит на могиле, немного справа от камня. Они брат и сестра, друзья их родителей между собой называют их «ирландскими близнецами»:[83] ДЖЕННИФЕР на десять месяцев старше брата, ей семнадцать, ему шестнадцать. Взглянув на них, сразу молено понять, что это брат и сестра: у них: схожие фигуры — высокие, крепкие; одинаковые угловатые лица, карие глаза, волнистые темные волосы. Оба одеты в оранжевые охотничьи шапочки, оранжевые охотничьи фуфайки поверх свитеров с вязаными «косами», джинсы и ботинки на толстой подошве. ДЖЕННИФЕР прислоняет дробовик к бедру и достает жевательную резинку. ДЖЕКСОН положил свое ружье на тропинку позади себя; опершись подбородком на сжатые кулаки, он смотрит в землю.

ДЖЕННИФЕР. А я говорю, что ты сидишь слишком близко.

ДЖЕКСОН. Да все нормально, Джен.

ДЖЕННИФЕР. Ага, посмотрим, как это будет «нормально», когда мне придется разнести тебе башку, чтобы не превратиться в твой «Счастливый завтрак».

ДЖЕКСОН картинно вздыхает, отодвигается назад, туда, где лежит его ружье.

ДЖЕКСОН. Ну вот. Так лучше?

ДЖЕННИФЕР. Лучше, если мертвец, на могиле которого ты сидишь, не решит, что из твоей задницы получится неплохой обед.

ДЖЕКСОН бросает на нее сердитый взгляд и встает.

ДЖЕННИФЕР. Ты ничего не забыл?

Она кивает в сторону дробовика, лежащего на земле. ДЖЕКСОН засовывает руки в карманы фуфайки.

ДЖЕКСОН. Если кто-нибудь появится, у меня будет полно времени взять ружье.

ДЖЕННИФЕР. Не обязательно. Кристина Комптон рассказывала, что на ее семью напала пара поедателей, передвигавшихся, как чемпионы по бегу.

ДЖЕКСОН. Ну надо же.

ДЖЕННИФЕР. А зачем бы ей сочинять?

ДЖЕКСОН. Она… Мистер Комптон их прикончил?

ДЖЕННИФЕР. Вообще-то их убила миссис Комптон. Отец Кристины совсем не умеет стрелять.

ДЖЕКСОН. Неважно — они же оба подохли, эти зомби-спринтеры. Так что нам не о чем беспокоиться — на нас они не нападут.

ДЖЕННИФЕР. Может, такие еще есть. Откуда ты знаешь?

ДЖЕКСОН. Я рискну. (Пауза.) А вообще, нам здесь совсем не обязательно болтаться.

ДЖЕННИФЕР. Да?

ДЖЕКСОН. А ты не думаешь, что если прапрабабушка Роза собирается вернуться, она уже это сделала? Я хочу сказать, что прошло уже — сколько? Десять дней? Две недели? С тех пор, как вылезли последние. И им это не сразу удалось.

ДЖЕННИФЕР. Вот именно, а это значит, что есть другие, которым понадобится еще больше времени.

ДЖЕКСОН. Ты и впрямь в это веришь?

ДЖЕННИФЕР. Послушай — ведь нас папа попросил, а?

ДЖЕКСОН. И мы все знаем, что в последнее время папа просто образец душевного здоровья.

ДЖЕННИФЕР. А ты чего хотел? После того, что случилось с мамой и Лизой…

ДЖЕКСОН. Это он так говорит.

ДЖЕННИФЕР. Давай не будем снова начинать эти дерьмовые разговоры.

ДЖЕКСОН. Я просто говорю, что их было трое в машине — да не просто в машине, в «хаммере». У них были пушки. Как могло такое произойти? Это справедливый вопрос. Хотел бы я узнать, каким образом все это закончилось…

ДЖЕННИФЕР. Просто заткнись.

ДЖЕКСОН. Как хочешь.

Брат и сестра смотрят в разные стороны. ДЖЕКСОН отправляется направо, бродить среди памятников, почти уходит со сцены, затем медленно разворачивается и возвращается к могиле прапрабабушки. В это время ДЖЕННИФЕР проверяет свое оружие, прицеливается в землю перед надгробием, затем снова ставит ружье у бедра. ДЖЕКСОН переступает через свой дробовик и садится на корточки около могилы.

ДЖЕКСОН. А папа ее хоть видел когда-нибудь?

ДЖЕННИФЕР. Свою бабушку? Вряд ли. Она, по-моему, умерла еще до того, как он родился. Вроде много лет назад, когда дедушка Джек еще был маленьким.

ДЖЕКСОН. Может, и так. Я не помню. Мы с отцом никогда не говорили об этой чепухе — семейной истории.

ДЖЕННИФЕР. Да, я уверена, что он ее никогда не видел.

ДЖЕКСОН. Прекрасно.

Еще одна пауза.

ДЖЕННИФЕР. Хочешь знать, о чем я все время думаю?

ДЖЕКСОН. А у меня есть выбор?

ДЖЕННИФЕР. Знаешь, да пошел ты. Если будешь так себя вести, убирайся к…

ДЖЕКСОН. Ладно, извини. Извини, черт тебя возьми.

ДЖЕННИФЕР. Все, проехали.

ДЖЕКСОН. Я серьезно. Ну, Джен. Извини.

ДЖЕННИФЕР. Я хотела сказать, что у меня всю неделю не выходит из головы тот День благодарения, когда мы ездили к деду Джеку. И клюквенный соус, который приготовил папа…

ДЖЕКСОН. О да, да! Боже, это было ужасно. И чего он только туда положил…

ДЖЕННИФЕР. Перец чили.

ДЖЕКСОН. Да! Да! Помнишь, как дед закашлялся…

ДЖЕННИФЕР. И его челюсть вылетела прямо маме на тарелку!

ДЖЕКСОН. Да-а… (Вытирает слезы.)  Эй. (Поднимается, пристально смотрит на могилу.) Это… Что это такое?

ДЖЕННИФЕР. Где?

ДЖЕКСОН. (Указывает.) Вон там. Посередине. Видишь, как земля…

ДЖЕННИФЕР берет ружье, прислоняет приклад к плечу, опускает ствол и обходит могилу.

ДЖЕННИФЕР. Покажи.

ДЖЕКСОН опускается на колени, правая рука его в дюйме от земли.

ДЖЕННИФЕР. Не так близко.

ДЖЕКСОН. Смотри, видишь?

ДЖЕННИФЕР кивает. ДЖЕКСОН встает, отступает, чтобы взять ружье, и чуть не падает, споткнувшись о него.

ДЖЕННИФЕР. Лучше тебе зажать уши.

ДЖЕННИФЕР пять раз стреляет в могилу. Во все стороны летит земля; ДЖЕКСОН закрывает уши ладонями. Дробовик оглушительно грохочет, эхо выстрелов разносится по зрительному залу. Возникает большое облако порохового дыма; когда ДЖЕННИФЕР отступает назад и опускает ружье, ДЖЕКСОН кашляет и машет руками, чтобы отогнать дым.

ДЖЕКСОН. Вот дерьмо.

ДЖЕННИФЕР. А ты как думал? Надо было все сделать как следует.

ДЖЕКСОН. Это была она?

ДЖЕННИФЕР. Думаю, что да. Что-то копошилось прямо у поверхности.

ДЖЕКСОН. Будем надеяться, что это был не сурок.

ДЖЕННИФЕР. А ты видишь где-нибудь кишки сурка?

ДЖЕКСОН. Я вообще мало что вижу. (Наклоняется, поднимает ружье.) Теперь мы можем идти домой?

ДЖЕННИФЕР. Наверное, следует еще пару минут подождать, просто чтобы быть уверенными.

ДЖЕКСОН. Замечательно.

Оба смотрят на могилу. Свет гаснет.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Брат и сестра.

Ну так вот. Что вам еще нужно знать о нашем городке? Не думаю, что широта и долгота вам что-то скажут; мне кажется, лучше будет сообщить, что Нью-Йорк находится примерно в полутора часах езды к югу, Хартфорд — в полутора часах к востоку, а река Гудзон — на западе, до нее двадцать минут. Обычно здесь жарко летом и холодно зимой. Зимой выпадает достаточно снега, чтобы дети могли как следует повеселиться; летом бывают такие жестокие грозы, что образуются настоящие торнадо. Когда-то здесь жили главным образом сотрудники корпорации Ай-Би-Эм и «синие воротнички», переехавшие из Нью-Йорка работать в фирмах вроде «Консолидейтед Эдисон».[84] Ситуация с населением менялась дважды. В начале девяностых, когда для Ай-Би-Эм настали тяжелые времена, тысячи мужчин и женщин не первой молодости вынуждены были разъехаться из городка в поисках другой работы. Возрождение наступило после 11 сентября. Богачи внезапно решили, что Манхэттен — неподходящее место жительства, и поняли, что на те деньги, на которые в Нью-Йорке купишь только крошечный чулан, здесь можно приобрести просторный дом и хороший участок, причем отсюда можно каждый день ездить в город на работу.

После затяжного кризиса в жилищном строительстве, последовавшего за крахом Ай-Би-Эм, цены на недвижимость взлетели вверх, как ракеты на праздновании Дня независимости. Переселение среднего класса — думаю, вы это так назовете. Это означает, что ваш дом существенно вырос в цене за какой-нибудь месяц — не за одну ночь, конечно нет, не так стремительно, но все же достаточно быстро. Цены подскочили на тридцать, сорок, пятьдесят процентов, иногда и выше, в зависимости от того, как близко дом находился от станции Северной пригородной железной дороги или шоссе Таконик. Это означало также рост строительства новых домов — в основном шикарных. Конечно, это были не совсем «Мак-Особняки»,[85] но все же довольно большие дома. Снаружи они казались просторными, а внутри были неудобны, соседние особняки почти примыкали друг к другу. Участочки перед домами были настолько малы, что хозяева иногда сомневались, стоит ли этот клочок травы усилий, затрачиваемых на возню с газонокосилкой по субботам. Если человек владел за городом значительным участком земли, соблазн получить наличными от подрядчиков оказывался почти непреодолимым. Ферма, никогда не являвшаяся, что называется, золотым дном, и в течение безобразно долгого времени съедавшая больше денег, чем приносила, превращалась в двенадцать — пятнадцать кусочков земли, в новую коммуну под названием, например, «Садовые холмы», и бывший владелец мог считать, что это название выбрано в знак уважения к нему.

Обширное строительство имело неутешительные последствия: когда зомби появились у нас в значительных количествах, в этих огромных «коробках для завтраков» их ждали множество семей.

На уровне балкона зажигается очередной прожектор; его точно сфокусированной луч падает на МЭРИ ФИЛЛИПС, стоящую перед оркестровой ямой. Хотя лицо женщины обращено к публике, она никуда конкретно не смотрит. Ей не больше тридцати. Рыжие волосы недавно подстрижены — и подстрижены странно: местами виднеются какие-то плеши, просвечивает череп, местами торчат пучки и пара длинных прядей, глядя на которые можно угадать, какая у нее раньше была прическа. На лице, покрытом едва заметными веснушками, видимо, недавно чернел огромный синяк, сейчас превратившийся в пеструю желто-зеленую мешанину, у правого глаза виднеется пара более темных пятен. На ней длинная белая футболка в коричневатый горошек — причем «горошины» разбросаны беспорядочно, — почти новые темные джинсы и белые кроссовки, заляпанные грязью. Руки, стиснутые в кулаки, прижаты к бокам.

МЭРИ. Я была на кухне, кипятила воду для макарон. И ведь пару недель назад нам уже привезли бензин — смешно: все рушится… Это было после того, как удалось сдержать первую волну, и все политики и ученые мужи твердили: да, мы были на волосок от гибели, но худшее позади; того, что произошло в Индии, Азии, происходит сейчас в Южной Америке, никогда не случится здесь. И неважно, что этих тварей — мы называли их поедателями, потому что «зомби» звучит смешно, — этих поедателей видели в дюжине самых разных мест от Мэна до Калифорнии, в которых раньше они не встречались. Мы слышали рассказы… Наша соседка, Барбара Оденкирк, руководила отделом персонала в одном рекламном агентстве в Манхэттене и ездила в Нью-Йорк каждый день, со станции «Бикон». В последний наш разговор она рассказала мне, что вдоль дороги этих поедателей с каждым днем становится все больше. Она говорила, что люди в вагоне не слишком обращают на них внимание — если мертвецы подойдут близко к движущемуся поезду, им плохо придется. Я спросила ее, а как обстоят дела в местах, находящихся вдоль железной дороги, в этих городах, деревнях, хуторах, — я миллион раз проезжала мимо, когда мы начали встречаться с Тедом, и помнила все эти дома, приютившиеся среди леса. О, Барбара сказала, что местная полиция наверняка на высоте. Разумеется, это было не так. Не знаю почему. Когда зомби напали на стадион во время того матча в Колд-Спринге, мы были так поражены, шокированы, просто пришли в ярость. Нам тогда следовало упаковать вещи, запихнуть в свои «вольво» и «БМВ» самое необходимое и на полной скорости гнать прочь из города. Не знаю, правда, куда. Может быть, на север, в Адирондакские горы — я слышала, там дела обстоят не так плохо. Даже в горах Катскилл мы были бы в относительной безопасности.

Но грузовик с бензином показался на нашей подъездной дорожке, как он это делал прежде каждые полгода, и электричество было чаще включено, чем выключено, и мы могли ездить в «Шоп-Райт».[86] Конечно, товара на полках было меньше, чем всегда, мясной отдел опустел, не говоря уже об отделах деликатесов и рыбы. Но мы наполняли корзины своими обычными продуктами и не голодали, так что могли говорить себе, что президент прав и худшее позади. И даже почти верили в это. Когда первый натиск был в разгаре и казалось, что Орландо вот-вот полностью захватят, Тед приобрел переносной генератор. Все остальные бросились скупать всевозможные ружья, а мой муж — пожалуйста, просит меня помочь ему выгрузить из машины тяжеленную коробку. Он был напряжен — наверное, ждал, что я выбраню его за то, что он не привез из «Уол-Марта» охапку ружей. Но я не сердилась; если уж на то пошло, его предусмотрительность меня впечатлила. Я не особенно беспокоилась насчет оружия — тогда я еще верила в полицию и Национальную гвардию, а если бы власти оказались не в состоянии справиться с поедателями, меня окружали соседи, которые почти организовали свою охрану. С электричеством нам повезло; самое длительное отключение продолжалось всего сутки, как раз в день покупки генератора. Если верить Национальному радио, в некоторых местах света не было неделями. Но раз в два-три дня у нас все же бывали небольшие перебои, в основном на пять-десять секунд, несколько раз — на два часа. Теперь, когда у нас был генератор, а кроме того, несколько больших красных канистр бензина (не знаю, где Тед их раздобыл, ведь все уже выдавали по карточкам, и большая часть заправок относилась к этому весьма серьезно) — так вот, генератор давал мне чувство уверенности в завтрашнем дне, какой не дал бы никакой автомат. По правде говоря, меня больше беспокоило намерение Теда установить этот агрегат самостоятельно. Профессия ИТ-специалиста не дает вам магической способности умело обращаться абсолютно со всеми электроприборами — сколько раз я ему это говорила? Особенно когда Шон Рейнольд через два дома от нас, электрик, с удовольствием помогает всем с такими вещами. Но нет, Тед все может сделать сам, так он говорил и про домашний кинотеатр — а когда его подключал, в доме половина пробок вылетела. Ну и что мне оставалось делать? Я пошла и отключила от сети компьютеры и домашний кинотеатр.

Каким-то образом — с гораздо большим количеством ругани, чем детям допустимо слышать от отца, — ему удалось справиться с генератором, и вот почему в то утро я стояла у плиты, ожидая, пока закипит вода. Робби попросила на обед макарон с сыром, я согласилась, потому что Брайан тоже ел их за компанию, а кладовая была забита коробками с порошком. Это какая-то органическая субстанция, в которую нужно лишь добавить немного молока, чтобы получить сырный соус. Это казалось мне экономным, но порошок стоил недешево, так что не знаю, был ли в нем смысл. Свет отключили час назад, и, хотя мы старались пользоваться генератором как можно реже, я решила, что сейчас это совершенно необходимо. Я подождала, пока не настало время обеда, затем выбежала в заднюю дверь, пронеслась вниз по ступеням и нырнула под крыльцо, где Тед установил генератор. Когда муж был дома, он, услышав щелчок замка, бросал свои дела и несся в кухню, спрашивая меня, не опасно ли выходить. Что бы я ни отвечала, он настаивал на том, чтобы проверить самому, — как будто он в очках видел лучше, чем я со своим стопроцентным зрением. Это казалось мне смешным, но по-своему было приятно. Но на самом деле беспокоиться мне было не о чем — даже если за дверью поджидал поедатель. Они не слишком-то хорошо бегают, а большинство вообще с трудом передвигается. Ну, положим, со времен школьных кроссов прошло десять лет, и я успела обзавестись двумя детьми, но я все еще в неплохой форме после беготни за этими самыми Детьми, так что мужу за мной не угнаться. Он считает, что физические упражнения — это убирать за собой посуду. В общем, я не боялась, что какой-нибудь поедатель сможет меня поймать. Из радиопередач я поняла, что они наиболее опасны, когда собираются в большие группы и могут взять вас в кольцо. За домами тянется полоса леса, где может спрятаться немалое число врагов, но я была совершенно уверена, что, как только зомби появятся у забора, мои прекрасно вооруженные соседи изрешетят их. Мы пристально следили за лесом; я старалась осматривать окрестности регулярно, когда часы в холле играли электронный вариант боя Вестминстерских колоколов, но некоторые соседи подходили к окну каждые пятнадцать-двадцать минут. У Мэтта Оденкирка был мощный бинокль, на вид стоивший кучу денег, и он по несколько минут стоял на заднем крыльце, вглядываясь в лес. Похоже, он был убежден, что поедатели прячутся именно там, изо всех сил стараясь слиться с пейзажем. Все, что ему было нужно, — это заметить одного из них. Тогда он схватил бы такую же дорогущую на вид винтовку, прислоненную к перилам, и стал бы героем нашей улицы. Но этого так и не произошло. Не думаю, что ему удалось выстрелить из нее хотя бы раз… Не думаю, что она была у него в руках, когда… когда… когда они… когда он…

Генератор завелся без проблем; я успела вернуться в дом, прежде чем дети заметили мое отсутствие. Включила плиту и наполнила кастрюлю водой из кулера — что всегда бесило Теда. «Это только для питья, — говорил он. — Бери для готовки фильтрованную воду». Но у нашей воды странный вкус; удивительно, но от него никак не удавалось избавиться, сколько ни пропускай ее через фильтр. Как будто вы пьете из серного источника. «Что ты ерунду говоришь? — возмущался Тед. — Прекрасная вода». Отлично, говорила я, тогда бери и пей ее, и он, разумеется, пил, чтобы доказать свою правоту. Но сегодня он уехал в Ай-Би-Эм, потому что они еще работали, — понятия не имею, что он там мог делать, каким бизнесом они занимались, когда мир рушился, — и я, как всегда, брала для приготовления пищи воду из бутылок.

Я зажгла горелку, поставила на нее кастрюлю и включила радио. Обычно я его не слушала — кто знает, какие новости там сообщают сегодня? Допустим, Национальное радио было лучше большинства телеканалов, которые после ухудшения положения во Флориде и Алабаме начали передавать отснятый материал без обработки. Когда зомби захватили Мобил,[87] все смогли увидеть тамошнюю бойню в красках. Радио тоже послало в Мобил свою корреспондентку, и после того, как Национальная гвардия потерпела поражение, несчастная осталась одна в машине среди врагов. Поедатели схватили ее, и мы могли слышать, как все это было. Сначала они стучали в стекло, а она повторяла: «О нет, нет, пожалуйста». Затем стекла треснули, она закричала, и мы услышали, как поедатели шлепают своими лапами по обивке машины, пытаясь схватить женщину, услышали треск ее рвущейся одежды и их голоса. Я знаю, что о производимых зомби звуках много спорят, и неизвестно, выражают ли они связные мысли или это просто непроизвольные мышечные сокращения. Но я прослушала весь этот ужас от начала и до конца и могу поклясться, что это были голоса — мертвецы переговаривались. Не знаю, что именно они говорили — корреспондентка от ужаса и боли кричала изо всех сил. Я подумала, что хуже уже быть не может, но ошибалась. Раздался звук — такой звук бывает, когда вы отрываете ножку у индейки, приготовленной на День благодарения, долгий хруст, затем хлопок… только он был… мокрым. Голос корреспондентки становился все тише, затем она застонала — это был жуткий стон, такой стон издает человек, когда одной ногой уже находится в могиле и чувствует, что смерть тащит его за другую ногу. А дальше — дальше кто-то из поедателей сообразил, как открыть дверь машины. Одежда корреспондентки зашуршала по сиденью, когда ее вытаскивали наружу. Увидев, что ей конец, она застонала немного громче. А затем раздались такие звуки, как будто они разрывали индейку на несколько кусков — рывки и треск. Мы слышали, как поедатели пожирают корреспондентку, запихивая себе в рот куски ее плоти и рыча от удовольствия. Это…

Робби была уже достаточно большой, чтобы понимать, что говорят по радио, и даже Брайан улавливал больше, чем мы думали. Я не хотела, чтобы они услышали нечто подобной. Хватало и того, что они узнавали от соседских детей, особенно от девчонок Мак-Дональдов. Элис, их мать, принадлежит к тем родителям, которые относятся к детям «с уважением», то есть позволяют им видеть и слышать такие вещи, для которых они еще слишком малы. Родители — мать не должна… мой долг состоит не в этом. Мой долг — моя священная обязанность — защищать своих детей, обеспечивать их безопасность, что бы ни… я должна защищать их, как бы ни…

Да, так о чем это я? Генератор заработал, и я отпустила детей смотреть мультики — из привычного ежедневного развлечения (иногда позволяемого и дважды в день) это превратилось в событие, равнозначное походу в кино. Они были так напуганы, что Робби даже захотела поскорее сесть смотреть надоевшую ей «Суперсемейку»,[88] которую Брайан обожал. Итак, оставив их у телевизора, я смогла спокойно включить радио на небольшую громкость и попытаться узнать какие-нибудь новости, пока закипает вода.

И, как вы знаете, новости были неплохими. Я бы не назвала их хорошими, но Национальная гвардия, похоже, делала успехи. Они удержали Орландо, хотя, по-видимому, в Диснейленде им пришлось нелегко, и переловили много поедателей на одном из главных шоссе — не помню, на каком именно, скорее всего на шоссе № 1. Для этого пришлось задействовать военные самолеты; поедателей бомбили, пока они не разлетелись на мелкие кусочки. Если учесть то, что мы узнали о них несколько недель спустя, это оказалось самым худшим… Вместе с кусками их тел зараза распространилась на большой территории, но в тот момент это казалось нам удачей. Говорили о возвращении контроля над Мобилом; отряд «морских котиков» спас группу выживших, спрятавшихся в здании мэрии, а спецназ провел разведку в городе и даже почти добрался до гавани. Разумеется, власти всегда приукрашивают свои достижения, но я была расположена им верить.

К дому подъехал грузовик; я услышала рокот двигателя и шипение тормозов. Я отметила про себя этот факт, но не придала ему особого значения. Россы продали свой дом через дорогу от нас супружеской паре из Нью-Йорка, и люди говорили, что за него был заплачен почти миллион долларов. Услышав такую цифру, мы с Тедом выпучили глаза и провели счастливые два часа, обсуждая, что сделаем со своим миллионом. Однако, когда мы, зайдя в Интернет, посмотрели цены на недвижимость в Адирондакских горах, наши фантазии разлетелись вдребезги. На севере за миллион едва можно было купить дом в два раза меньше нашего. Мы знали, что Канада закрыла границы, но все равно посмотрели тамошние цены. По нынешнему курсу доллара, крохотный дом стоил уже полтора миллиона. Стало ясно, что нам придется оставаться там, где мы есть. И у нас появились новые соседи, к которым приехал грузовик.

Иногда я думаю о водителе этой машины. Я ничего о нем не знаю — или о ней, это вполне могла быть женщина; хотя мне почему-то всегда представляется мужчина. Немолодой — ему примерно около пятидесяти, крепкого сложения, волосы подстрижены «ежиком», что не скрывает седины. Он уже достаточно пожил на свете, видел много разных кризисов, так что сейчас не паникует и просто выполняет свою работу. Больше никто в транспортной компании не решается ездить на север и рисковать жизнью на малонаселенных равнинах, но он рад возможности хоть на денек покинуть Нью-Йорк. У всех в городе нервы на пределе. У доков, аэропортов, железнодорожных станций и автобусных вокзалов толпятся солдаты и вооруженные до зубов полицейские. Все прибывающие в город обязательно проходят обследование у врача, которого стерегут два охранника и во время осмотра держат пациента на мушке. Малейшее подозрение — высокая температура, распухшие или болезненные гланды, необычный цвет языка — и путешественника ждет немедленный арест. Вооруженные люди уполномочены при попытке сопротивления вогнать вам в лоб пару пуль. Но хуже всего то, что теперь, когда полиция почти исчезла с улиц, некоторые горожане решили самостоятельно патрулировать кварталы в поисках поедателей. Они наделили себя правом останавливать и допрашивать любого человека, показавшегося им подозрительным, а если вы поинтересуетесь их полномочиями, они с радостью продемонстрируют вам дула своих пистолетов и винтовок. Уже произошло крупное столкновение между двумя такими патрулями — противники обвиняли друг друга в том, что они поедатели. Пришлось вызвать копов, охранявших порт, чтобы взять ситуацию под контроль, что они и сделали, перестреляв большинство участников схватки.

Не думаю, что с водителем что-то случилось еще в городе. Скорее всего, он благополучно, без задержек миновал контрольно-пропускные пункты и отправился в путь. Стояло прекрасное сентябрьское утро, свежее, но не холодное, листья начинали желтеть, солнце светило ярко, но не жарило. Может быть, водитель включил радио, слушал одну из городских станций. Услышал новости из Флориды и подумал: «Следовало ожидать». Затем решил свернуть к ближайшей придорожной закусочной «Данкин Донатс» и отметить это событие кофе и пончиком с кремом.

Возможно, въехав на парковку, он заметил отсутствие машин. А может, увидел, что в кафе темно, и решил, что приехал во время затишья. Он припарковал грузовик, вылез из кабины и направился к стеклянной двери. Иногда я вижу, как он подходит к стойке, глядя на витрины с пончиками, не чувствуя ничего необычного; а потом замечает, что все полки пусты. Словно в замедленной съемке, он поворачивается к стоящим справа столикам и видит скользкий от крови пол, останки владельцев, разбросанные по столам. Тогда я думаю: «Это просто смешно; он не мог не заметить этого сразу, как только вошел». В ту самую секунду, как он открыл дверь, он должен был почувствовать запах. Хотя, возможно, он и не зашел так далеко — заметил забрызганные кровью стекла и немедленно повернул к машине. В любом случае — вылетел ли он пулей из закусочной или побежал прочь, не заходя внутрь, — он явно не замечал ничего вокруг, будучи в шоке от увиденного или почти увиденного. Наверное, ему приходилось смотреть на нечто подобное только по телевизору. Вот почему он не услышал шарканья ног по асфальту, пока поедатель не показался из-за кабины и чуть не столкнулся с ним. У водителя глаза лезут на лоб; если он никогда не видел таких ужасов, то наверняка и поедатель к нему и близко не подходил. Ноги его заплетаются, он спотыкается, а поедатель, покачнувшись, падает на него. На какое-то кошмарное мгновение водитель оказывается под этой тварью, под вонючим трупом, который, щелкая зубами у его уха, пытается укусить его, тянется к нему своими лапами. Подняв правый локоть, водитель наносит удар врагу в лицо. Руку его пронзает острая боль, но поедатель откатывается прочь. Водитель вскакивает на ноги, отшвыривая конечности живого мертвеца, пытающегося заграбастать его, и запрыгивает в машину. Может быть, как раз в этот момент поедатель бьется о дверь, и ключи едва не вываливаются из рук водителя, который никак не может вставить их в замок зажигания. Зомби колотит в дверь, бросается на нее всем телом, чуть ли не сдвигает грузовик с места. Ключ поворачивается, двигатель ревет, и водитель рвет рычаг, включая первую передачу. Он несется прочь со стоянки, закладывая такой вираж, что сшибает телефонную будку; задняя дверь открывается, и пара пластиковых канистр вываливается на дорогу. Но шофер только крепче жмет на газ. Пусть их вычтут из его зарплаты. Сердце его колотится, как молот, руки, держащие руль, трясутся. Если он курит, то отчаянно жаждет закурить; если бросил, то жалеет об этом; если никогда не курил, то хотел бы быть курильщиком.

Только через тридцать-сорок минут, когда кафе исчезло из виду, водитель заметил пульсирующую боль в правом локте. Оглядевшись, он увидел на сиденье и на полу кровь. Вытянул руку. У него что-то сжалось внутри при виде клочьев кожи, залитых ярко-алой кровью, и пары сломанных зубов, торчащих из локтя как раз над суставом. Нога соскочила с педали газа; грузовик замедлил движение и еле полз. В глазах водителя потемнело; он подумал, что сейчас упадет в обморок. Перехватив руль правой рукой, он протянул левую и ощупал зазубренные края зубов поедателя. Они были скользкими от крови, и ему не сразу удалось схватить их. Он впился пальцами в локоть, пытаясь извлечь зубы, но от этого кровь лишь сильнее выступила. Выбора не было; ему придется остановиться. Водитель включил аварийку, свернул на обочину и остановился, но двигатель не выключил. Наклонившись, трясущимися руками с трудом достал из-под сиденья аптечку. Открыв ее, он отыскал бутылку со стерильным солевым раствором и пачку марлевых подушечек. Вылив на локоть полбутылки воды, водитель развернул пару подушечек и промокнул кожу. В коробке нашелся пинцет; дрожащей рукой раненому кое-как удалось вытащить из локтя сначала один зуб, потом другой. Кровь пошла сильнее. Уронив пинцет и зубы на пол, водитель залил рану оставшимся раствором, промокнул кровь и соорудил повязку, обмотав ее пластырем.

До сих пор так и не выяснено, что заставило поедателей вылезать из земли, вставать со столов в моргах и траурных залах. Существует множество предположений на этот счет. Некоторые из них просто смешны — например, что ад переполнился. Мы с Тедом от души посмеялись над этим. Высказывались и другие гипотезы, более похожие на правду, но все же не доказанные. Один ученый из Центра контроля заболеваний говорил по радио о сверхбактериях, вроде каких-то мерзких стафилококков, которые могут колонизировать тело человека, чтобы тот добывал им новую пищу. Но мне кажется, для простого микроорганизма это слишком. А кроме того, ни на одного из поедателей, захваченных властями, антибиотики не оказали ни малейшего воздействия. Я высказала догадку, что оживление трупов вызвано несколькими видами бактерий, но Тед заявил, что это невозможно. Диплом компьютерщика автоматически сделал его также экспертом в бактериологии.

Мы знали только одно: если поедатель вас укусил, то, хотя вы и не превратились в обед, вам все равно пришел конец. Вы умрете, только немного позже — смерть наступит в пределах от тридцати минут до сорока восьми часов. Первыми симптомами являются сильный жар, набухшие гланды, боль в горле, язык, приобретающий цвет тухлого мяса; вскоре появляются галлюцинации, затем наступают конвульсии и смерть. В период от пяти минут до двух часов после того, как ваше сердце перестает биться, ваше тело, так сказать, воскресает. Болезнь эта неизлечима, и если вы явитесь к своему врачу, в больницу или в пункт первой помощи со зловещими симптомами, вас как можно быстрее отведут в специальную палату, прицепят к вам датчики сердцебиения и артериального давления и привяжут вас к кровати. Если в этот день в больницу поступил экспериментальный препарат, его проверят на вас. Когда он не подействует, вам предложат последнее утешение священника и оставят наедине с неизбежным. За дверью палаты дежурит вооруженный охранник; когда приборы зарегистрируют вашу смерть, он войдет в комнату, вытащит пистолет и сделает так, чтобы вы не возвращались. Сначала охранников снабжали глушителями; но люди протестовали и говорили, что, слыша выстрелы, они чувствуют себя в безопасности.

Не знаю, что из этого было известно водителю, но думаю, что он имел представление о том, что его ждет у врача. Поэтому, обнаружив, что с ним произошло, он не поехал в ближайшую больницу. Вместо этого он выключил предупреждающие огни, дал газ и вернулся на дорогу. Возможно, он решил, что обязан совершить этот последний рейс, пока еще может, но я в этом сомневаюсь. Он был уже мертв; его телу лишь оставалось претерпеть кое-какие изменения. Однако его сознание… Факт смерти прошел мимо его сознания. Мозг говорил ему, что он просто оцарапал руку, от этого он не превратится в одну из этих кошмарных тварей, и если он продолжит делать свою работу, все будет прекрасно. Водителю пришлось открыть окно, потому что в кабине стало невыносимо жарко, он даже проверил, не включил ли случайно обогреватель, после чего решил, что подцепил грипп, на работе сейчас многие болели. Должно быть, именно от этого гриппа у него так заныло горло. И наверняка он не смог преодолеть искушения наклонить зеркало заднего вида и осмотреть свой язык.

Если водитель и услышал какой-то шум в кузове, то, наверное, решил, что это гремят канистры или отвязался какой-нибудь шкаф. Разумеется, к этому времени жар усилился, так что за те несколько часов, которые потребовались ему на часовой рейс, поедатели могли сколько угодно громыхать в кузове, а он бы ничего не заметил. А может, он и услышал эти звуки, но… Вы знаете, как это бывает при высокой температуре: вы видите и слышите, что происходит вокруг вас, но не можете связать одно с другим и ничего не понимаете. Как еще объяснить поступок этого человека, который привез целый грузовик поедателей в центр коттеджного поселка — в центр коттеджного поселка — моего поселка, где я жила со своим мужем и детьми, моими мальчиком и девочкой, — как иначе объяснить такой внезапный, такой чудовищный крах моей жизни?

Да, вы правильно поняли — машина, остановившаяся у нашего дома (я услышала ее, наблюдая за тем, как на дне кастрюли с водой образуются пузырьки), была полна — просто набита поедателями. Не спрашивайте меня, сколько их там было. И я понятия не имею, как они попали туда. Я никогда не слышала о таком. Может быть, твари охотились за каким-то человеком, который забрался в кузов, думая, что поедатели не смогут залезть за ним туда, и ошибся. Может быть, сначала это была группа зараженных, которые отрицали свое состояние, подобно водителю, и хотели спрятаться, пока не наступит выздоровление, — которое, конечно, не наступило. Может быть, они вообще не все сразу забрались в грузовик: некоторые, допустим, гнались за добычей, еще несколько хотели спрятаться, а остальные решили, что нашли неплохое укрытие от солнца. Водитель трясся в лихорадке, горло болело так сильно, что было больно глотать, язык распух, и ему, должно быть, неоднократно приходилось останавливать машину, чтобы прижаться лбом к тепловатому пластику рулевого колеса и хоть как-то успокоить жар. Думаю, у поедателей была масса возможностей проехаться автостопом.

Не знаю, какова была дальнейшая судьба этого человека, умер ли он в тот момент, когда нажал на тормоза, или открыл дверь и вылез из кабины, чтобы известить клиентов, что мебель доставлена; а может, поедатели сообразили, как открыть дверцуj, и вытащили свою жертву. Но я надеюсь, что они схватили этого водителя прежде, чем он умер; надеюсь, что он увидел вокруг лица поедателей, и у него хватило ума понять, что с ним сейчас произойдет. Я надеюсь — я молюсь, чтобы это было так; я падаю на колени и молю Всемогущего Господа, чтобы эти твари разорвали его на куски прежде, чем сердце его перестало биться. Надеюсь, они содрали ему мясо с костей. Надеюсь, они запустили когти ему в брюхо и вырвали ему потроха. Надеюсь, что они рвали зубами его уши, как вы рвете жесткий кусок бифштекса. Надеюсь, что он страдал. Надеюсь, что он испытал такую боль, какой еще никто до него не испытывал. Вот почему я провожу так много времени, думая о нем, — чтобы его смерть предстала передо мной как можно более реально и живо. Я…

Первые пузырьки начали подниматься со дна кастрюли с водой и, проплыв к поверхности, лопались. Репортаж о действиях спецназа в Мобиле закончился, и корреспондент рассказывал о появлении поедателей в таких местах, как Бангор,[89] Карбондейл[90] и Санта-Крус.[91] Местные власти отрицали эти сообщения как истерию, но ведущий утверждал, что, по крайней мере, несколько из них были правдой. В таком случае наступил, как выразился ведущий, Реанимационный Кризис. В гостиной Брайан вскрикнул и сказал: «Боюсь!» Он всегда говорил так, когда на экране появлялся кто-то страшный; Робби ответила: «Все нормально — Ви их вытащит, смотри». Это были те невинные реплики, которыми обмениваются ваши дети, и от которых у вас сжимается сердце, — они так неожиданны, так чисты. А затем раздался стук в дверь.

Это был именно стук. Когда я мысленно возвращаюсь к тому моменту и снова прокручиваю его в памяти, то по-прежнему слышу стук, как бы я ни старалась услышать что-то другое. Ни в одном сообщении о поедателях ничего не говорилось о стуке в дверь. А кроме того, я не слышала выстрелов — ведь я ожидала, что именно они возвестят о появлении тварей на опушке леса. Разумеется, выстрелов не было потому, что все смотрели в другую сторону, на лес. Я понимаю, как глупо это звучит, как непростительно глупо, но никому из нас и в голову не пришло, что враги могут подойти к нашим дверям и постучаться. Или… я не знаю — может, мы и имели в виду такую возможность, но никак не предполагали, что поедатель, а тем более полный их грузовик, может появиться посреди улицы так, что его никто не заметит.

Я оставила кастрюлю, над которой начинал поднимался пар, вышла в холл и спустилась по главной лестнице к двери. Выйдя из кухни, я подумала, что это, должно быть, Тед вернулся с работы, но, спускаясь по ступеням, решила, что вряд ли — Тед бы не стал стучать, зачем ему это? Скорее всего, это кто-то из соседей, возможно, девочки Мак-Дональдов пришли спросить, не хочет ли Робби пойти поиграть с ними. Они вечно приходили не вовремя, за пять минут до обеда, и звали Робби поиграть, а та, услышав их голоса, естественно, сразу же бежала к дверям. Я пыталась найти компромисс, говорила дочери, что она может выйти сразу после того, как поест, или приглашала девочек пообедать с нами. Но Робби настаивала, что она не голодна, а ее подруги говорили, что они уже поели или будут есть вечером, когда отец принесет пиццу. Тогда Робби спрашивала, почему мы не едим пиццу, а Брайан, услышав это слово, начинал скандировать: «Пиц-ца! Пиц-ца! Пиц-ца!» Иногда я отпускала Робби и держала еду подогретой, чтобы она поела со мной и Тедом, когда он придет домой. Она это обожала — сидеть за столом с мамой и папой, без маленького братишки. Однако иногда я говорила девочкам приходить через час, потому что Роберта обедает, — и готовилась к неизбежному бурному возмущению. Я еще не решила, как поступить на этот раз, но у меня уже кошки скребли на душе. Я щелкнула замком, повернула ручку и потянула дверь на себя.

Говорят, что в критические моменты время как бы замедляет свой ход; может быть, для некоторых людей это и так. Для меня этот жест оказался подобен нажатию на кнопку быстрой перемотки на видеоплеере, когда изображение на экране мелькает так быстро, что перед вами появляются как бы отдельные картинки. Только что я стояла, держась за дверную ручку, а передо мной на пороге застыли три поедателя. Это женщины, примерно моего возраста. У той, что ближе ко мне, отсутствует большая часть лица. Кроме правого глаза, какого-то синего и мутного, как старый стеклянный протез, на черепе ничего нет; только клочья кожи и мускулов. Ее рот — ее челюсти разжимаются, и у меня мелькает абсурдная мысль, что она хочет заговорить со мной.

В следующий момент я карабкаюсь обратно по ступеням задом наперед. Я могла бы перепрыгивать через три ступени — когда-то мне приходилось это делать, — но я не в состоянии повернуться спиной к тем, кто вошел в дом.

Двое, последовавшие за женщиной без лица, выглядят не такими изъеденными: кожа у них серо-голубая, на лицах отсутствует всякое выражение, но по сравнению с той, что сейчас подняла правую ногу, чтобы гнаться за мной, они выглядят почти нормально.

Следующая картина: я в кухне, одной рукой тянусь к ручке кастрюли с закипающей водой. Я слышу, как скрипят у меня за спиной ступени под тяжестью поедателей. Я чувствую их запах — боже, все, что я слышала о вони, исходящей от них, оказалось правдой. Я хочу позвать детей, крикнуть им, чтобы они бежали ко мне, но все, что я могу, — это удерживаться от рвоты.

Эта секунда, секунда, когда мои пальцы сомкнулись на ручке кастрюли, — именно к ней я все время возвращаюсь. Когда я проигрываю в памяти три минуты, за которые рухнула моя жизнь, я сосредоточиваюсь на кухне. Я не помню, как попала туда. То есть я знаю, что прибежала туда с лестницы, но не знаю почему. Добравшись до площадки, я вполне легко могла вскочить на ноги и броситься в гостиную, к Робби и Брайану. Мы могли бы… я могла бы отодвинуть от стены диван, чтобы задержать поедателей, а затем бежать к черному ходу — или даже обогнуть их, сбежать по ступеням к парадной двери, или вниз, в комнату отдыха. Мы могли забаррикадироваться в гараже. Мы… а вместо этого я побежала в кухню. Сейчас я понимаю, что, должно быть, искала оружие, что-нибудь, чем можно было защитить себя — нас, и кипяток на плите оказался первым, что пришло мне в голову. Видимо, поэтому я выбрала кухню, но я этих мыслей не помню. Все, что я помню, — это бег по лестнице, затем мои пальцы, сжимающие кусок металла.

И вот его больше нет в моей руке — он валяется на кухонном полу, а правый глаз мисс Череп свисает из глазницы, потому что вода из брошенной кастрюли обварила ей щеку. Кипяток не причинил ей видимого ущерба; лишь пара клочьев плоти, болтавшихся на черепе, свалилась ей на блузку. Она стремительно приближается, расставив в стороны руки, и я вижу, что на левой руке у нее не хватает двух пальцев, безымянного и мизинца, и думаю: наверное, она потеряла их, пытаясь помешать кому-то глодать ее лицо.

Дальше: я лежу на полу, на спине; спина онемела. Голова кружится. Напротив меня мисс Череп пытается подняться с плиток пола. Тогда я не поняла, что произошло, но сейчас думаю, что мы столкнулись с такой силой, что обе ударились о стену и были оглушены. Остальных поедателей нигде не видно.

А потом я сижу на противоположной стороне кухни, я отползла туда на заду. Я бью левой ногой прямо в лицо поедательницы и чувствую боль в ноге после столкновения подошвы с ее черепом. Я слышу треск ломающихся костей. Я все в таком же ужасе, но вид лица поедательницы, расквашенного моей ногой, дает мне чувство какого-то животного удовлетворения. И хотя я сосредоточена на зрелище осколков, разлетающихся во все стороны из вмятины, возникшей на месте носа и щек мисс Череп, я замечаю, что ее спутниц на кухне нет.

Должно быть, я наконец поняла, что остальные предоставили мисс Череп разбираться со мной и отправились на поиски более легкой… Я помню, как поднялась на ноги, уверена, что еще раз пнула ногой лицо поедательницы, потому что потом мои кроссовки пахли ее мозгами. Следующее, что я помню…

Театр наполняется криками. Сначала крики звучат так громко, так пронзительно, что зрители вынуждены зажать уши. МЭРИ прижимает ладони к голове; ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА — нет, хотя крики ужаса сменяются криками боли. Это голоса двух человек. Трудно поверить, что такие звуки может издавать человеческое существо; они скорее напоминают вопли животного, подвергаемого вивисекции. Они продолжаются четыре, пять, шесть секунд — при других обстоятельствах эти секунды пролетают незаметно, но сейчас, когда воздух дрожит, словно натянутая гитарная струна, эти мгновения превращаются в часы. Зрители могут разобрать одно слово, почти неразличимое, передающее невыносимую боль; «Мама»., Крики прекращаются совершенно внезапно. МЭРИ нерешительно опускает руки, словно боится снова услышать вопли своих детей.

МЭРИ. Это… эти… они… есть вещи… я не… есть вещи, которые не должна видеть мать, понимаете? Мои родители… я… когда я была подростком, у соседей умер от лейкемии старший сын, и моя мать сказала: «Родители не должны пережить своих детей». И это верно. Раньше я думала, что это худшее, что может случиться с родителями, особенно с родителями маленьких детей. Но я ошибалась… я… они… о, они грызли их зубами…

МЭРИ кричит; голова ее запрокинута назад, глаза закрыты, пальцы впились в футболку на груди, она издает вопль, полный боли от невосполнимой утраты. Когда крик переходит в глухой стон, голова ее падает на грудь. Она сжимает голову руками, одной рукой проводит по лбу, на вторую наматывает длинную прядь.

Из задних рядов доносится голос МЭРИ; по звуку понятно, что это запись.

ГОЛОС МЭРИ. Эта секунда, секунда, когда мои пальцы сомкнулись на ручке кастрюли, — именно к ней я все время возвращаюсь. Когда я проигрываю в памяти три минуты, за которые рухнула моя жизнь, я сосредоточиваюсь на кухне. Я не помню, как попала туда. То есть я знаю, что прибежала туда с лестницы, но не знаю почему. Добравшись до площадки, я вполне легко могла вскочить на ноги и броситься в гостиную, к Робби и Брайану. Мы могли бы — Робби и Брайан. Я не хотела, чтобы с ними случилось такое. Родители — мать не должна… мой долг состоит не в этом. Мой долг — моя священная обязанность — защищать своих детей, обеспечивать их безопасность, что бы ни… Мы… а вместо этого я побежала в кухню. Сейчас я понимаю, что, должно быть, искала оружие, что-нибудь, чем можно было защитить себя — нас, и кипяток на плите оказался первым, что пришло мне в голову. Видимо, поэтому я выбрала кухню, но я этих мыслей не помню. Я обязана защищать своих детей, что бы ни…

Запись прерывается. Прожектор гаснет, и МЭРИ исчезает во тьме.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА медленно поднимается на ноги. Он отворачивается от зрителей и смотрит на ивовый куст в задней части сцены. Прежде чем снова повернуться к залу, он делает глубокий вдох.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Вот в чем проблема. Когда вы решаете заняться этой работой, когда вы, так сказать, получаете эту роль, вам говорят, что обязанности ваши будут просты и немногочисленны. Присматривать за всем. Не то чтобы вы могли много сделать — думаю, вы вообще вряд ли можете что-нибудь изменить, — но там, по правде говоря, и делать-то особенно нечего. Большая часть каждодневных событий совершается сама по себе, движется по тем же рельсам, что и всегда, с тех пор как существует человечество. Происходят хорошие вещи — думаю, большинство из вас скажет, что их слишком мало, и плохие — я знаю, вы сочтете, что их слишком много. Но даже самые худшие вещи происходят сейчас точно так же, как и в течение долгих веков до этого. О, конечно, вам придется время от времени делать небольшой толчок там и сям: постараться, чтобы кто-то не пошел на работу в июньское утро, когда на улицах стрельба, или направить копов к дому, насчет которого у вас возникло нехорошее подозрение. Но в основном все идет своим чередом.

А затем происходит нечто такое — эти зомби, люди, встающие из могил, когда им следовало бы лежать в земле — и это обрушивается на вас, проносится по миру и вашей части этого мира, как… не знаю, с чем это сравнить, у меня нет определения для таких вещей. Вы стараетесь изо всех сил, делаете, что можете; в большинстве случаев это означает, что вы принимаете храбрый вид и не отворачиваетесь от ужасов, встречающихся на вашем пути. Но иногда вам предоставляется возможность и для более активных действий.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА похлопывает себя по боку, на котором висит кобура с пистолетом.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Вы пытаетесь сохранить какое-то подобие чувства юмора, что не всегда так трудно, как кажется. Есть, видимо, смысл в старой пословице о том, что смёшное и ужасное идут рука об руку. Какой-то идиот, пытаясь изображать героя, сносит себе конечность бензопилой — согласен, это не лучший повод для шутки, но вы вынуждены, так сказать, довольствоваться тем, что есть.

Однако в подобной ситуации, в случае этой бедной женщины и ее детей… Эти дети… Я знаю, что она увидела, ворвавшись в гостиную. Я знаю, что это за пятна у нее на футболке и как они туда попали. Но я не знаю, не имею ни малейшего представления, что мне делать с этим знанием. Полагаю, я бы мог рассказать обо всем вам, но зачем? Вы и сами представляете, что эти твари — эти поедатели, подходящее слово, правда? — сделали с маленькими мальчиком и девочкой. Нет нужды углубляться в подробности. Может быть, вы захотите узнать о том, что увидела Мэри, в ужасе выбежав из дома, а может, вы уже и сами догадались — соседи ее были побеждены без единого выстрела.

Так началась вторая фаза нашествия зомби — как там ее назвал ведущий по радио? Реанимационный Кризис? Из того, что вы видите по телевизору и наблюдаете из окна поезда, зомби превратились в ужас, поджидающий вас по дороге к машине, громыхающий около вашего гаража, ломящийся в вашу дверь. В таких ситуациях, когда люди узнают, что мир катится в преисподнюю, они начинают готовиться к худшему — опустошают свои банковские счета, покупая столько оружия, сколько супермаркеты в состоянии им продать. Но все же люди уверены, что эти приготовления окажутся бесполезными, что враги никогда не появятся на дорожке у крыльца Мэри, что кто-нибудь из соседей заметит зомби, вываливающихся из грузовика, и начнет стрелять. Будет много шума, большая неразбериха, возможно, не раз ситуация выйдет из-под контроля, но потом все обязательно закончится хорошо. Мэри со своими детьми вернется домой, соседи будут хлопать друг друга по спине со вполне оправданной гордостью, и по крайней мере одна атака зомби будет отбита. А вместо этого Мэри оказывается единственной выжившей, потому что с криками бежит из дому, на шоссе 376, где ее сбивает красный пикап, принадлежащий восемнадцатилетней девушке, которая месяц назад получила его от родителей на день рождения.

Мэри удается избежать удара в голову, который бы ее прикончил, но ее отбрасывает на обочину. К чести девушки, должен сказать, что она останавливает машину и выходит посмотреть на пострадавшую. На самом деле это рискованный поступок — девушка не могла знать, что сбила живую женщину, а не зомби. У Мэри серьезный шок, она не может говорить, но девушка понимает, что она прибежала из большого дома на соседней улице, — из дверей особняков уже появлялись зомби, залитые кровью. Девушка не тратит время зря: она запихивает Мэри в грузовик и уносится прочь с буквально дымящимися шинами. Девушка (она заслуживает того, чтобы назвали ее имя: Бет Дрисколл) отвозит Мэри в центр Гудхоуп Кроссинга,[92] к небольшому новому пункту первой помощи, и остается с ней, пока врач осматривает пострадавшую, не пытаясь скрыть озабоченного выражения лица. Мэри находится, как он выражается, в бессознательном состоянии, почти в коме — и ей не суждено из этого состояния выйти. Врач — доктор Бартрам, скажем для протокола, — пытается найти машину, чтобы перевезти женщину в одну из местных больниц, но все машины «скорой помощи» оказываются заняты. К тому моменту, когда он решает везти ее сам, поступает приказ полиции не выходить на улицу. Медпункт наполняется ранеными полицейскими, и Мэри помещают на кушетку в одном из коридоров и оставляют там. Бет ухаживает за ней, как может, а может она немногое, потому что ей приходится помогать врачу и персоналу перевязывать раненых. Когда медпункт переезжает в церковь Святого Патрика, Мэри перевозят туда, ей дают матрац, пластиковое ведро и мешок, набитый разнокалиберными спортивными штанами, футболками, бельем и носками. Бет делает для нее то, что в ее силах.

Тед не приходит искать свою жену. Справедливости ради скажем, что это не его вина. Он припарковался у своего дома примерно через две минуты после того, как Бет и Мэри уехали прочь. Поняв, что происходит, он рванулся к дому; дверь была распахнута, что заставило его ожидать наихудшего. Наихудшее встретило его на пороге в виде пары зомби, которые только что пожрали его детей; один из них держал в руке плюшевую лягушку Брайана, черную от крови. Можно сказать, что Теду повезло: он умер, не увидев, что осталось от его любимых сына и дочери.

Мэри может пить и есть, пользоваться туалетом, если отвести ее туда. Когда с ней заговаривают, она кивает.

Иногда Бет, проведя около нее час за чтением Библии (Бет втайне надеется, что Библия сотворит чудо), смотрит на Мэри, почти сползшую на пол из кресла или лежащую на кровати, и думает: повезло ей, что она в таком состоянии и не понимает, в какой хаос погрузился мир. Бет и понятия не имеет — откуда ей знать это? — что Мэри сейчас в стотысячный раз стоит у кухонной плиты, смотрит на закипающую в кастрюле воду и ждет, когда закричат ее дети.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА вздыхает, смотрит вверх, вниз, затем неуверенно потирает руки, вздыхает снова.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Я так и не рассказал вам о нашем городке, верно? Не то чтобы это имело сейчас какое-то значение, но, возможно, кому-то из вас будет интересно.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА снова устраивается на земле, прислоняется спиной к могильному камню. На сей раз ему это удается не сразу.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Ну ладно. Что вам еще рассказать о Гудхоуп Кроссинге? Начальный период его истории не слишком отличается от истории других поселений в этих лесах. Еще при голландцах здесь существовали фермы, но своим возникновением Гудхоуп Кроссинг, как ясно из его названия, обязан железной дороге. В годы Гражданской войны, когда повсюду прокладывали железнодорожные пути, три ветки, шедшие с севера на юг, и одна — с востока на запад, встретились в этом месте.

Из оркестровой ямы доносится негромкий звук паровозного свистка.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. К востоку от железнодорожного узла находился невысокий длинный холм, к западу — река и более низкая местность. Городок возник следующим образом: беднота настроила своих тесных, лепившихся друг к другу домишек на холме, на другой стороне реки располагалась главная улица, Мэйн-стрит, и более просторные обиталища людей побогаче. Потом город начал расширяться, большая часть коммерческих учреждений расположилась на другой стороне холма; новые дома строились вдоль Мэйн-стрит и по сторонам от нее. Здесь жило много ирландцев, поляков и итальянцев. Имелась большая католическая община — местная церковь, собор Святого Патрика, первоначально была выстроена на Мэйн-стрит, а к концу девятнадцатого века переехала через реку, на другой холм, к югу от того, на котором обитала большая часть прихожан. Церковь Святого Патрика относилась к Нью-Йоркской епархии, и к началу эпидемии зомби местная община являлась третьей или четвертой по численности.

Что интересно — можно сказать, в этом даже есть какая-то ирония, — почти все выжившие собрались на этом холме, который до сих пор остался самым… дешевым кварталом. Необходимо было укрепиться, и на холме это было проще сделать; так скажет вам любой военный стратег. Это был неплохой план, даже в войне против зомби. Когда с полудюжиной тварей, забредшей на Конкорд-стрит, бьио покончено, и все дома были дважды проверены, люди начали, как могли, сооружать у подножия холма стену. Они переворачивали машины, протягивали колючую проволоку, нагромождали кровати, матрасы и все, что могло, на их взгляд, на некоторое время сдержать зомби и дать возможность пристрелить их: диваны, комоды, книжные полки, горки для посуды.

Театр наполняют звуки: тяжелое дыхание работающих людей, скрип мебели, сваливаемой в кучу.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Хиллари Швабель из местного отделения «Тру Вэлью»[93] протянула вокруг Стены, как ее окрестили горожане, провода и присоединила к ним свои самые громкие сирены, она также развесила на деревьях и домах, ближайших к Стене, дюжину датчиков движения. Эти штуки так чувствительны, что реагируют даже на кошек, но в данном случае это было почти бесполезно. Как правило, зрмби передвигаются большими группами; если вам попадается один, то обязательно встретится еще десять, двадцать, иногда даже пятьдесят, сто других. Большая часть группы обычно довольно проворна и может попытаться прорваться за Стену. Для того чтобы одержать победу, одному из них нужно лишь схватить какого-нибудь человека и начать кусать; а вам для успешной обороны нужно узнать о приближении врагов заранее. Существует миф о том, что живые мертвецы передвигаются лишь по ночам. Зрение у них никудышное — очевидно, процесс воскрешения усиливает разрушения, произведенные смертью. Несмотря на то что они никогда не бывают абсолютно неподвижны, если вам так не повезет и вы встретите зомби ночью, они, скорее всего, будут лишь слабо шаркать ногами, практически не трогаясь с места. Нет, эти твари предпочитают светлое время суток; первые лучи солнца, пробивающиеся сквозь листву, приводят их в движение. В солнечный день их можно встретить практически наверняка.

Несмотря на все сказанное, несколько зомби было замечено и ночью, особенно в полнолуние. И даже крошечные шажки в конце концов куда-то приводят. Так что лучше перестраховаться, верно?

Вы не замечали, как во время вселенских катастроф в речи всплывает множество клише? Почему бы это? Неужели эти затертые банальности так утешительны? А может быть, даже когда в мозгу наступает короткое замыкание, он все же пытается постичь происходящее и хватается за подручные средства, хотя они изношены и покрыты ржавчиной? А может быть, язык деградирует вместе со всем прочим? Я никогда не был, что называется, литератором, но всегда гордился красотой своей речи, даром находить подходящую и даже уникальную форму выражения своих мыслей и чувств. Однако в последнее время — клянусь, в последнее время я все больше и больше стал напоминать пародию на Старого Доброго Дядюшку, всегда готового обрушить на вас свою деревенскую мудрость.

И это еще не самое худшее. До того, как все полетело в тартарары, одной из моих — ну, скажем так, обязанностей, хотя я скорее рассматривал это как долг, если вы видите разницу между этими словами, — в общем, среди прочего я помогал тем, кто покинул свою смертную оболочку, освоиться со своим новым положением. Я разговаривал с ними, давал им возможность в последний раз взглянуть на тех, кого они любили, — в общем, все происходило примерно так, как вы это себе представляете. В некоторых случаях я позволял умершим снова пережить какой-нибудь день своей жизни — но с учетом того, что они теперь знали, это приносило им больше горя, чем радости. Даже после нашего разговора, после того, как я показывал им то, что мог, некоторые из них отказывались вступать в длинный темный коридор и присоединяться к тем, кто ушел до них. Они настаивали на том, чтобы остаться в своем доме или в том месте, где сердце их перестало биться. Постыдное поведение, конечно, но им это позволялось.

Однако, когда мертвые начали воскресать, смерть больше не разлучала тело и душу; напротив, они оставались связанными вместе, когда человек начинал это свое новое существование. К тому же разрушение этого нового существа — или нежити — не восстанавливало прежнего, естественного хода вещей. Вместо этого… ну, наверное, вам лучше самим все увидеть.

В зрительном зале зажигаются лампы. В их резком, ослепительном свете зрители видят, что центральный проход, проходы перед сценой, у стен, все свободное пространство заполнено какими-то фигурами — очевидно, это зомби, потому что мужчины, женщины и дети, окружающие зрителей, отмечены знакомыми признаками распада. Появление такого количества живых мертвецов в непосредственной близости способно вызвать у присутствующих шок, однако потрясение вскоре проходит: зомби стоят совершенно неподвижно. За исключением одной фигуры, медленно пробирающейся из задних рядов к центральному проходу, зомби походят на манекенов.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Быть прикованным к телу, блуждающему по земле, обуреваемому лишь жаждой человеческой плоти, находящему и пожирающему эту самую плоть, не очень-то приятно другой части, тому, что я называю искрой, — это мучит ее, коробит ее, и когда она высвобождается, получается вот что. В основном. Некоторые — я не могу назвать точное число, примерно один из тысячи или из пятисот — проявляют враждебность, приходят в ярость, словно чувства, испытанные ими в последние мгновения жизни, они переносят и за ее пределы. Разговаривать с ними невозможно, тем более убеждать их в чем-то. Не знаю точно, смогут ли они причинить мне вред — насчет этого ходят кое-какие слухи, но вы сами знаете, что слухам доверять нельзя, а сам я не склонен экспериментировать.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА встает на ноги, одновременно вытаскивая из кобуры револьвер. Он стремительно вытягивает руку, прицеливается и нажимает на курок. Зрителей оглушает грохот выстрела; молодой человек в коричневом костюме-тройке, пробиравшийся к сирене из задних рядов, на полпути останавливается, дергается всем телом, и голова его взрывается с удивительно громким хлопком. Молодой человек, падая, задевает одну из неподвижных фигур, стоящих в проходе, — старуху в синем платье и вязаном белом свитере; та даже не шевелится, когда он соскальзывает на пол. ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА продолжает еще секунд пять целиться в молодого человека, затем поднимает револьвер и обводит зал. Трудно сказать, на кого направлено оружие — на фигуры в проходе, зрителей или на тех и других. Не видя угрозы, он прячет пистолет в кобуру. Больше он не садится.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Это… я больше ничего не могу сделать. Это означает — не люблю думать о том, что это означает. Конечно, этот парень уже не человек в прямом смысле слова — но такая работа мне не нравится. Возможно, это сослужит какую-то службу остальным, но все равно я этого терпеть не могу.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА опускается на пол. Свет тускнеет, но не гаснет до конца. Фигуры в проходе остаются на месте.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Время от времени — такое случается все реже, но случается — сюда приходят и обычные люди. Именно так мне удалось поговорить с Билли Джо Ройялом, изобретателем знаменитого домашнего напалма. Я наблюдал, как действует его состав, — по-моему, это произошло через два дня после того, как полный грузовик зомби припарковался посередине квартала Мэри Филлипс. Число зомби увеличивалось в геометрической прогрессии; почти везде полиция оказалась бессильна; власти сообщили, что в городок направлена Национальная гвардия, но это оказалось ложью. Те, кто мог, отступили к парковке около церкви Святого Патрика, которая, поскольку холм не был укреплен, казалась самым выгодным местом для обороны. Думаю, что так оно и было. Времени сооружать баррикады и устанавливать мины не оставалось, но эти мужчины и женщины — их было сорок шесть человек — сделали все, что могли.

С правой и левой сторон сцены доносится грохот выстрелов; крики, выражающие протест, приказания, брань, подбадривание; вопли ужаса. Крики и выстрелы заглушает яростный, нестройный визг скрипок. Какофония стихает, когда ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА снова начинает говорить, но ее все еще слышно.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Тем не менее, в конце концов, сколько бы оружия и боеприпасов у вас ни было, если зомби нападают в большом количестве, вам особенно не на что надеяться, кроме как на бегство. А эти люди не могли даже ускользнуть: они оказались прижаты к северной стене церкви, а у трех стен ее толпились зомби.

Не знаю, каким образом Билли Джо удалось просочиться мимо зомби, пробраться внутрь собора, залезть на колокольню и затем на крышу, таща с собой большой полотняный мешок с трехлитровыми бутылками горючей смеси. Я бы хотел приписать эту честь себе, но я был внизу, и мое внимание было поглощено оставшимися сорока двумя сражавшимися, которые, как я был уверен, защищали свой современный Аламо.[94] Несчастные намеревались погибнуть с честью, и я не хотел упустить это зрелище. Когда упала первая бутылка Билли Джо, никто, включая меня, не понял, что произошло. Примерно в двадцати футах позади авангарда зомби возникла вспышка, что-то хлопнуло, пошел густой черный дым. Что-то взорвалось, но люди не знали, что именно. Когда вторая, третья, четвертая, пятая бомбы, описав дугу, полетели вслед за первой, воздух наполнился дымом, и все почувствовали вонь поджаривающихся трупов. Стало ясно, что прибыла тяжелая артиллерия. Некоторые начали оглядываться по сторонам, словно ожидая увидеть армейский вездеход с гранатометом на крыше или атакующий вертолет, приближения которого не было слышно из-за шума битвы. Остальные воспользовались преимуществом, которое дала им возникшая стена огня, отделившая тридцать или сорок врагов от общей массы. Пока люди уничтожали ближайшую к ним группу зомби, Билли Джо продолжал швырять бутылки своего огненного варева в самую гущу врагов. Некоторые он бросал слишком поздно, и они взрывались, не долетев до земли, буквально обрушивая на мертвецов огненный дождь. Он принес в мешке двадцать три бутылки, и вскоре у него осталась лишь одна.

Шум битвы усиливается, сопровождаемый стуком барабанных палочек и низкими звуками скрипичных струн. Грохот и подвывание становятся все громче, затем скрипки резко взвизгивают и наступает тишина.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Его убила последняя бомба, пол-литровая бутылка из-под кока-колы, которая слишком долго оставалась у него в руке. Она оторвала ему правую руку до локтя, и он, охваченный пламенем, полетел вниз с крыши. Он не дожил до того момента, когда тело его ударилось о землю, — примерно половина людей, которых он спас, нашпиговала его пулями. Глупо с их стороны, но понятно.

Он появился позже, чем я предполагал, примерно к вечеру этого дня. Его личность была установлена, выяснено, что он сделал, и в подвале дома его родителей были обнаружены еще двести бутылок напалма. К несчастью, он не оставил инструкции по его изготовлению, но эти бомбы очень помогли выжившим, дав им возможность отступить на вершину холма и начать укрепляться там. Была предпринята пара попыток воспроизвести смесь Билли Джо, но закончились они плохо.

Из задних рядов доносится слабый звук взрыва.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. А что касается Билли Джо…

С левой стороны сцены зажигается прожектор, тусклый желтый луч освещает могилы и БИЛЛИ ДЖО РОЙЯЛА. Это юноша шестнадцати лет, с прыщавым лицом и пробивающейся козлиной бородкой. На нем надеты синяя футболка с логотипом «Нью-Йорк Джайентс»,[95] которая ему велика, мешковатые джинсы и белые кроссовки. Светлые волосы убраны со лба бейсболкой, надетой козырьком назад, что придает лицу юноши удивленное выражение. Большие пальцы он засунул в карманы джинсов, очевидно, чтобы казаться спокойным и крутым. Замечая ПОМОЩНИКА РЕЖИССЕРА, он кивает ему. Козырек кепки ПОМОЩНИКА РЕЖИССЕРА наклоняется в ответ.

БИЛЛИ ДЖО. Так вот ты какой, значит. Я тебя не таким представлял.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Кого это?

БИЛЛИ ДЖО. Сам знаешь — Бога.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Боюсь, что ты ошибаешься.

БИЛЛИ ДЖО. Ох. Ох ты. Так ты не?..

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Я чиновник более низкого ранга.

БИЛЛИ ДЖО. Что-то типа ангела?

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Нет. Я… я встречаю людей, когда они приходят сюда, помогаю им найти точку опоры. А потом отправляю их в путь.

БИЛЛИ ДЖО. Словно гид в турфирме, знаешь, такие гостеприимные парни.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Почти что так.

БИЛЛИ ДЖО. А куда мне идти?

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА указывает на правую кулису.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Видишь вон тот коридор?

БИЛЛИ ДЖО. Что-то там темно. Я думал, будет сияние и все такое.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Нет, это просто тебе кажется, потому что клетки твоих глаз умирают.

БИЛЛИ ДЖО. Ох ты. И куда он ведет?

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Туда, куда уходят все.

БИЛЛИ ДЖО замечает фигуры в зрительном зале и кивает в их сторону.

БИЛЛИ ДЖО. А с ними что? Они…

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Да.

БИЛЛИ ДЖО. И они тоже должны войти в этот коридор?

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Да.

БИЛЛИ ДЖО. Так что же они стоят?

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Я точно не знаю. Это связано с тем, что происходит… там, откуда ты пришел.

БИЛЛИ ДЖО. И эти парни оттуда, это живые мертвецы?

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Точно.

БИЛЛИ ДЖО. А они не пытались тебя съесть?

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Пару раз.

БИЛЛИ ДЖО. И что ты сделал?

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Разнес им головы.

БИЛЛИ ДЖО. Ух ты. И что, здесь это работает?

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Очевидно, да.

БИЛЛИ ДЖО. Ну, я просто подумал, что здесь не так, как на земле, и все такое…

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Многие вещи здесь происходят почти так же. Ты будешь удивлен.

БИЛЛИ ДЖО. Да уж. Кстати, а ты не знаешь, откуда взялась вся эта фигня… то есть почему эти парни восстали из мертвых? Потому что Роб — это мой приятель, он был — ну, не важно; так вот, Роб говорил, что это вроде какой-то заговор правительства. А я говорю: смешно, какой заговор правительства, если это началось в чертовой Индии? А Роб…

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Я не знаю. Не знаю, что послужило причиной; я не знаю, что это такое.

БИЛЛИ ДЖО. Правда?

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Правда.

БИЛЛИ ДЖО. Вот дерьмо.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Извини.

БИЛЛИ ДЖО. А еще кто-нибудь?

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. В каком смысле?

БИЛЛИ ДЖО. Кто-нибудь еще знает, что происходит?

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Насколько мне известно, нет.

БИЛЛИ ДЖО. О.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Послушай, может быть, ты хочешь кого-нибудь увидеть, посетить какое-нибудь место…

БИЛЛИ ДЖО. Не, все в порядке.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Ты уверен? Может быть, свой дом, школу…

БИЛЛИ ДЖО. Нет-нет… Ну то есть спасибо и все такое; но… мне и здесь хорошо.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Ладно, как хочешь.

БИЛЛИ ДЖО. Так… о чем это мы говорили?

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Чего бы ты еще хотел?

БИЛЛИ ДЖО. Ну, не знаю. А что, здесь не будет никакой книги, ну, знаешь, вроде записей о всем дерьме, которое я в жизни делал?

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Это сказки для детей. Мне жаль, но нет, ничего такого нет. Единственная запись о сделанном тобой в жизни — это то, что ты сам можешь о ней сказать.

БИЛЛИ ДЖО. Ух. Ну а на что это похоже?

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Что похоже?

БИЛЛИ ДЖО. То место, куда ведет коридор.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Там тебя ждет покой.

БИЛЛИ ДЖО медленно пересекает сцену, проходит мимо ПОМОЩНИКА РЕЖИССЕРА и останавливается у самого края.

БИЛЛИ ДЖО. Ну вот и все.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Да.

БИЛЛИ ДЖО. Нет смысла оттягивать неизбежное, так?

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Думаю, что нет.

БИЛЛИ ДЖО. А ты можешь сказать мне одну вещь, прежде чем я уйду, ответь мне на один вопрос, а?

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Попытаюсь.

БИЛЛИ ДЖО. Нам конец, да?

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА некоторое время молчит, словно взвешивая свои слова.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Всегда остается шанс — я понимаю, как глупо это звучит, но, возможно, в этих словах есть доля правды. События могут принять иное направление. Кто-нибудь найдет лекарство. Сила, заставляющая зомби выходить из могил, перестанет действовать. Пара недель мороза может значительно уменьшить их ряды. А может быть, найдется человек, устойчивый к их укусам, к инфекции. Ведь на планете шесть с лишним миллиардов человек, так что один из них вполне может оказаться таким исключением…

БИЛЛИ ДЖО. И ты веришь во всю эту фигню?

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Нет.

БИЛЛИ ДЖО. Ясно.

Он уходит.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА. Понимаете, не то чтобы я не хотел верить. Я хочу верить во все это. Во всю эту фигню, как выразился мой юный друг. Но поверить в это уже даже не трудно, а просто невозможно. Нет, это… это… я боюсь, что это закат человечества. Становится очевидно, что Homo sapiens sapiens покидает сцену в зубах неумирающих. Если бы не столько боли и страданий, во всем этом можно было бы увидеть смешное. Вот вам и конец света: ни взрыва, ни плача — просто отвратительное чавканье, как в дешевых фильмах ужасов.

ПОМОЩНИК РЕЖИССЕРА берет свой фонарь, выключает его и сует в карман; поднимается и уходит в глубину сцены. Его фигура на миг выделяется на фоне черного ивового куста, затем он исчезает среди теней. В зрительном зале зажигается свет; проходы между рядами по-прежнему полны мертвецов. Мужчины, женщины, молодые, старые, все несущие на себе признаки распада, — они окружают зрителей, не двигаясь с места.

 

«Introduction» and author notes © 2008 by John Joseph Adams.

«This Year's Class Picture» by Dan Simmons. © 1992 Dan Simmons. Originally published in Still Dead, April 1992. Reprinted by permission of the author.

«Some Zombie Contingency Plans» by Kelly Link. © 2005 Kelly Link. Originally published in Magic for Beginners. Reprinted by permission of the author.

«Death and Suffrage» by Dale Bailey. © 2002 Dale Bailey. Originally published in The Magazine of Fantasy & Science Fiction, February 2002. Reprinted by permission of the author.

«Blossom» by David J. Schow. © 1989 David J. Schow. Originally published in Book of the Dead, 1989. Reprinted by permission of the author.

«The Third Dead Body» by Nina Kiriki Hoffman. © 1993 Nina Kiriki Hoffman. Originally published in The Ultimate Zombie, 1993. Reprinted by permission of the author.

«The Dead» by Michael Swanwick. © 1996 Michael Swanwick. Originally published in Starlight 1, 1996. Reprinted by permission of the author.

«The Dead Kid» by Darrell Schweitzer. © 2002 Darrell Schweitzer. Originally published in The Book of More Flesh , 2002. Reprinted by permission of the author.

«Malthusian's Zombie» by Jeffrey Ford. © 2000 Jeffrey Ford. Originally published in SCI FICTION, May 2000. Reprinted by permission of the author.

«Beautiful Stuff» by Susan Palwick. © 2004 Susan Palwick. Originally published in SCI FICTION , August 2004. Reprinted by permission of the author.

«Stockholm Syndrome» by David Tallerman. © 2007 David Tallerman. Originally published in Pseudopod, June 2007. Reprinted by permission of the author.

«Bobby Conroy Comes Back From the Dead» by Joe Hill. © 2005 Joe Hill. Originally published in Postscripts #5, December 2005; and also in 20th Century Ghosts, copyright © 2005, 2007 by Joe Hill, published by William Morrow, an imprint of HarperCollins Publishers.

«Those Who Seek Forgiveness» by Laurell K. Hamilton. © 2006 Laurell K. Hamilton. Originally published in Strange Candy, 2006. Reprinted by permission of the author.

«In Beauty, Like the Night» by Norman Partridge. © 1992 Norman Partridge. Originally published in Mr. Fox and Other Feral Tales, 1992. Reprinted by permission of the author.

«Prairie» by Brian Evenson. © 1997 Brian Evenson. Originally published in The Silver Web #14, 1997. Reprinted by permission of the author.

«Everything is Better With Zombies» by Hannah Wolf Bowen. © 2006 Hannah Wolf Bowen. Originally published in Phantom #0, 2006. Reprinted by permission of the author.

«Home Delivery» by Stephen King. © 1989 Stephen King. Originally published in Book of the Dead, 1989. Reprinted by permission of the author.

«Sparks Fly Upward» by Lisa Morton. © 2005 Lisa Morton. Originally published in Mondo Zombie, 2006. Reprinted by permission of the author.

«Meathouse Man» by George R. R. Martin. © 1976 by Damon Knight. Copyright renewed 2004 © 2004 by George R. R. Martin. Originally published in Orbit 18, 1976. Reprinted by permission of the author.

«Deadman's Road» by Joe Lansdale. © 2007 Joe Lansdale. Originally published in Weird Tales, February/March 2007. Reprinted by permission of the author.

«The Skull-Faced Boy» by David Barr Kirtley. © 2002 David Ban Kirtley. Originally published in Gothic, net, March 2002. Reprinted by permission of the author.

«The Age of Sorrow» by Nancy Kilpatrick. © 2007 Nancy Kilpatrick. Originally published in Postscripts #10, April 2007. Reprinted by permission of the author.

«Bitter Grounds» by Neil Gaiman. © 2003 Neil Gaiman. Originally published in Mojo: Conjure Stories, 2003. Reprinted by permission of the author.

«She's Taking Her Tits to the Grave» by Catherine Cheek. © 2008 Catherine Cheek. Originally published in Ideomancer, June 2008. Reprinted by permission of the author.

«Dead Like Me» by Adam-Troy Castro. © 2000 Adam-Troy Castro. Originally published in A Desperate, Decaying Darkness, 2000. Reprinted by permission of the author.

«Zora and the Zombie» by Andy Duncan. © 2004 Andy Duncan. Originally published in SCI FICTION, February 2004. Reprinted by permission of the author.

«Calcutta, Lord of Nerves» by Poppy Z. Brite. © 1992 Poppy Z. Brite. Originally published in Still Dead, 1992. Reprinted by permission of the author.

«Followed» by Will Mcintosh. © 2007 Will Mcintosh. Originally published in Lady Churchill's Rosebud Wristlet #18, Summer 2006. Reprinted by permission of the author.

«The Song the Zombie Sang» by Harlan Ellison® and Robert Silverberg. Copyright © 1970 by Harlan Ellison® and Robert Silverberg. Renewed, 1998 by The Kilimanjaro Corporation and Agberg, Ltd. All rights reserved. Harlan Ellison® is a registered trademark of The Kilimanjaro Corporation.

«Passion Play» by Nancy Holder. © 1992 Nancy Holder. Originally published in Still Dead, 1992. Reprinted by permission of the author.

«Almost the Last Story by Almost the Last Man» by Scott Edelman. © 2007 Scott Edelman. Originally published in Postscripts #12, December 2007. Reprinted by permission of the author.

«How the Day Runs Down» by John Langan. © 2008 John Langan. Original to this volume.

 

[1] День, когда класс фотографируется (фр.).

 

[2] Carpool — договоренность о поочередной развозке друзей или соседей на работу, в школу, в магазин. Саг — автомобиль, Pool — бассейн.

 

[3] Марта Стюарт — американская ведущая шоу на радио и телевидении, автор множества книг на тему «стиль жизни», владелица многомиллиардного состояния. Осуждена за мошенничество в 2004 г.

 

[4] «Ah, are you digging on my grave» — ироничное стихотворение Томаса Харди.

 

[5] В 2000 году после голосования во Флориде исчезла часть бюллетеней.

 

[6] В 1836 году в Аламо состоялось сражение между техасскими и мексиканскими войсками, в котором техасцы были разбиты.

 

[7] Имеется в виду Капитолийский холм в Вашингтоне, где находится здание Конгресса.

 

[8] Петидин — обезболивающее с седативным эффектом.

 

[9] Си-Так — аэропорт Сиэтл-Такома.

 

[10] Обратная закладная — закладная, по которой банк предоставляет заем на сумму, составляющую определенный процент от оценочной стоимости дома. Заем выплачивается домовладельцу в виде ренты.

 

[11] Куинс — район Нью-Йорка.

 

[12] Из поэмы «Опыт о критике». Пер. А. Субботина. — Прим перев.

 

[13] Томас Питон (р. 1937) — известный американский писатель-пост-модернист. Амос Тутуола (1920–1997) — нигерийский писатель, чьи произведения основаны на народных сказках. — Прим. перев.

 

[14] Эд Рот по прозвищу Папаша (1932–2001) — американский художник и карикатурист, создатель образа Рэт-Финка. — Прим. перев.

 

[15] Аттар Фарид Ад-дин Мохаммед бен Ибрагим (1150–1230) — персидский поэт-мистик. Его поэмы считаются памятниками суфийской литературы. — Прим. перев.

 

[16] Финеас Тейлор Барнум (1810–1891) — создатель американского цирка, готовый на все, лишь бы завлечь публику. — Прим. перев.

 

[17] Дэвид Герберт Лоренс (1885–1930) — выдающийся английский писатель, поэт и философ. — Прим. перев.

 

[18] Лон Чейни (1883–1930) — американский мим и актер немого кино; Минни Перл (1912–1996) — американская эстрадная комедийная актриса и певица.

 

[19] Видимо, имеется в виду знаменитая бейсбольная команда «Нью-Йорк Янкиз».

 

[20] Мистер Спок — герой сериала «Звездный путь». Бела Лугоши —  актер, создавший классический типаж графа Дракулы.

 

[21] Джон Уэйн — актер, «король» американского вестерна.

 

[22] «Пабст Блу Риббон» — популярный сорт пива.

 

[23] Карсон — американский шоумен, ведущий знаменитого «Шоу Джонни Карсона».

 

[24] Эд Макмахон — друг и коллега Джонни Карсона.

 

[25] Сокс (хаки-сак, футбэг) — игра, в которой используется маленький тряпичный или вязаный мячик. Площадка для игры — круг 2–3 м диаметром.

 

[26] Вайл И. Койот — герой мультсериала «Луни Тьюнз» («Looney Tunes»).

 

[27] Гринвич-Виллидж — район Нью-Йорка, считающийся богемным.

 

[28] «Черные Пантеры» — афроамериканская организация, ставившая своей целью продвижение прав чернокожего населения (1960–1970-е годы).

 

[29] Ли ван Клиф (1925–1989) — американский актер, снимавшийся в вестернах в ролях «плохих» парней.

 

[30] «Окленд Рейдерс» — профессиональная футбольная команда из г. Окленд, штат Калифорния.

 

[31] Искаженная цитата из стихотворения Дж. Г. Байрона «Она идет во всей красе…». — Пер. С. Маршака.

 

[32] По Фаренгейту. Соответствует 26,5 градуса по Цельсию.

 

[33] 49 градусов по Цельсию.

 

[34] Книга Иова, 5:7.

 

[35] Цитата из песни «Красные башмаки» (1977 г.) английского певца и композитора Элвиса Костелло.

 

[36] «Мечта Дювалье» (Duvalier's Dream) — название одной из песен Криса Кристофферсона, американского писателя, певца, актера, музыканта. Песня представляет собой балладу в стиле кантри, где рассказывается о нелегкой судьбе мужчины, который, несмотря на постоянные измены и коварство возлюбленных, не оставляет надежды на счастье.

 

[37] «AAA» — Американская ассоциация автомобилистов, членская карточка которой дает право на услуги по обслуживанию автомобилей. — Прим. перев.

 

[38] Харстон Зора Нил (1891–1960) — известная американская писательница, яркая представительница афроамериканской литературы. Занималась также фольклористикой. Провела некоторое время на Гаити, изучая местный шаманизм и собирая карибский фольклор, который затем издала в антологии «Скажи это моей лошади» (1938). — Прим. перев.

 

[39] Зельда Фитцджеральд (1900–1948), в девичестве Зельда Сейер, — жена американского писателя Фрэнсиса Скотта Фитцджеральда (1896–1940). Супруги печально прославились скандальными выходками и разгульным образом жизни. История их отношений, алкоголизма писателя и шизофрении его жены отчасти легла в основу романа Фитцджеральда «Ночь нежна». Госпитализированная в 1930 г., Зельда пережила мужа, скончавшегося от сердечного приступа, и погибла в психиатрической лечебнице в результате пожара. — Прим. перев.

 

[40] Сантерия — синкретический религиозный культ карибского происхождения; среди его неотъемлемых составляющих — женщины-жрицы, воплощающие божества, например, мать моря; а также массовые радения, ставящие целью достижение транса. Яркое описание такого радения можно найти в романе Умберто Эко «Маятник Фуко». — Прим. перев.

 

[41] QVC-live — телевизионный канал «Красота, мода, драгоценности».

 

[42] Ванна Уайт — известная телеведущая. Вела передачу «Колесо фортуны» (аналог «Поля чудес»).

 

[43] По Фаренгейту. Соответствует 32 градусам по Цельсию.

 

[44] Унган — белый колдун.

 

[45] Мамбо — жрица вуду.

 

[46] Лоа — дух.

 

[47] Бисквит — литературный герой, заразившийся бешенством после укуса собаки.

 

[48] Ром-сырец, попросту — тростниковая самогонка.

 

[49] Сброд (фр.).

 

[50] Эрзули — дух любви в виде прекрасной непорочной девы в наряде невесты. Ее символ — сердце. Ее цвета — красный и голубой.

 

[51] Стипендия Гугенхейма — ежегодно начиная с 1925 г. присуждается мемориальным фондом Джона Саймона Гугенхейма тем, кто «продемонстрировал исключительные способности в науке или искусстве».

 

[52] Саблье (фр.) — деревья-песочные часы. Мистические деревья с плодами в форме песочных часов, под которыми нередко проводятся ритуалы вуду, связанные с зомби.

 

[53] Джо Луис — знаменитый американский боксер (1914–1981), выигравший в 1937 г. титул чемпиона мира в тяжелом весе.

 

[54] Курортные городки во Флориде.

 

[55] Не так ли? (фр.)

 

[56] Бокор — черный колдун, практикующий магию с куклами вуду и зомби.

 

[57] Хунфор — святилище.

 

[58] «Скипидарные лагеря» — лагеря рабочих, собиравших сосновую живицу.

 

[59] Колледж Бетьюн — экономический колледж в Дайтона-Бич, Флорида.

 

[60] Таги (инд. thugs) — секта убийц-душителей.

 

[61] Гундас (инд. goondas) — наемные убийцы-головорезы.

 

[62] Бурбон-стрит — одна из старейших улиц в центре Нового Орлеана, известная питейными заведениями.

 

[63] Ги (инд. ghee) — перетопленное жидкое масло из молока буйволицы.

 

[64] Гхати (инд. ghats) — место ритуального сожжения умерших.

 

[65] «Любовь-смерть» (нем.).

 

[66] «Кропите, небеса, свыше» — начальные слова стиха из Библии (Книга Пророка Исайи, 45:8), используемого в католической мессе.

 

[67] «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» — с этими словами, как говорится в Евангелии, Иисус обратился к Богу на кресте (Мф. 27:46).

 

[68] Ин. 19:28.

 

[69] Ин. 19:30.

 

[70] Последние слова Иисуса (Лк. 23:46).

 

[71] Уистен Оден (1907–1973) — английский поэт.

 

[72] 7 декабря 1941 года Япония совершила нападение на военно-мор-скую базу США в Перл-Харборе, что послужило поводом для вступления США во Вторую мировую войну.

 

[73] 6 августа 1945 года американцы сбросили атомную бомбу на Хиросиму.

 

[74] Роберт Ли Фрост (1874–1963) — один из крупнейших поэтов в истории США.

 

[75] Раймонд Карвер (1938–1988) — американский поэт и новеллист.

 

[76] Тропизм — реакция ориентирования клетки, т. е. изменение направления роста или движения клеток относительно раздражителя (химического, светового и др.). Термин «тропизм» в основном применяют при описании автоматизмов поведения растений.

 

[77] «Дождевая палочка» (англ. rainstick) — чилийский музыкальный инструмент в виде полой трубки, заполненной зернами; при встряхивании производит звук, подобный шуму дождя.

 

[78] «Поваренная книга анархиста» («Anarchist's Cookbook») — пособие по использованию бытовых материалов, веществ и предметов для изготовления в домашних условиях оружия, взрывных устройств, ядов. Написана в конце шестидесятых годов американцем Уильямом Пауэллом (William Powell) как протест против войны во Вьетнаме.

 

[79] «Солдат удачи» («Soldier of Fortune») — американское периодическое издание, посвященное вооруженным конфликтам, повстанческим движениям, терроризму.

 

[80] «Больница» («General Hospital») — американская «мыльная опера», показ которой начат в 1963 г. телекомпанией «American Broadcasting Company» (ABC).

 

[81] Операция «Оверлорд» — операция союзных войск по высадке во Франции, начавшаяся рано утром 6 июня 1944 г. и закончившаяся 19 августа 1944 г., когда союзники пересекли Сену. Операция открыла Западный фронт в Европе во Второй мировой войне.

 

[82] Анцио — город в Италии, место высадки союзных войск в январе 1944 г.

 

[83] «Ирландские близнецы» — пренебрежительное название погодков; выражение, вероятно, возникло потому, что в ирландских католических семьях обычно бывает много детей, часто с небольшой разницей в возрасте.

 

[84] «Консолидейтед Эдисон» (Consolidated Edison, Inc.) — один из крупнейших в США производителей и поставщиков электроэнергии.

 

[85] «Мак-Особняк» («Мс Mansion») — в США презрительное название однотипных домов, строящихся на месте бедных кварталов или на незаселенной территории. Обычно это большие особняки, по цене доступные наиболее обеспеченным представителям среднего класса.

 

[86] «Шоп-Райт», «Уол-Март» — крупные сети супермаркетов в США

 

[87] Мобил — порт в штате Алабама.

 

[88] Суперсемейка» («The Incredibles») — компьютерный анимационный фильм (2004 г.), рассказывающий о жизни супергероев.

 

[89] Бангор — городок в штате Нью-Йорк.

 

[90] Карбондейл — названия городов в нескольких штатах; вероятно, имеется в виду Карбондейл, штат Пенсильвания, наиболее близкий к штату Нью-Йорк.

 

[91] Санта-Крус — названия городов в штатах Техас, Калифорния, Нью-Мексико.

 

[92] Гудхвуп Кроссинг (Goodhope Crossing) — Перекресток Доброй Надежды.

 

[93] «Тру Вэлью» («True Value») — сеть магазинов металлоизделий в США.

 

[94] Битва за Аламо — наиболее известная битва Войны за независимость Техаса (1835–1836). В феврале 1836 г. группа техасских повстанцев была осаждена мексиканскими войсками в миссии Аламо; вскоре техасский гарнизон был захвачен и полностью истреблен.

 

[95] «Нью-Йорк Джайентс» («New York Giants») — профессиональный футбольный клуб из города Ист-Рутерфорд, штат Нью-Джерси.

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 195; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!