АЛЕКСАНДР ЖАМИН, РАБОЧИЙ ЭКСПЕДИЦИИ 5 страница
Я взглянул вверх и понял, как получилось. Он ступил на сыпучий камень, свалился и хорошо еще ногами упал, а не спиной, не головой. Его по скале катило, как росомаху, только той ничего не делается, у нее железные кости и жесткое мясо.
От инженера шибко пахло, дышать рядом было плохо. Так и медведь в петле не воняет, когда гниет. Урчил откуда‑то сверху скатился, язык подобрал, понюхал инженера, отскочил к дальнему краю площадки и там остался.
Инженер спросил закурить. Я сказал, что сейчас нельзя, и стал костер делать. Дам ему котелок горячего чаю, банку сгущенки туда и сахару еще добавлю, сахар сильно помогает. Только он просил курить. Сашка не выдержал, дал ему сырую сигарету. Инженер спасибо сказал, быстро кончил курить, потом закрыл глаза и откинул руки – видно, пьянел. Мокрый Сашка сидел рядом и смотрел на него.
Вода быстро сварилась, тут было высоко. Я остудил котелок в Тушкеме, дал инженеру. Руки у него тряслись и работали плохо. Тогда Сашка поднял его за плечи и держал голову, а я поил. Тут же инженер опять попросил курить, и Сашка дал ему.
– Жамин, паспорт твой у меня, – сказал инженер. – Возьми, я его со своим положил…
– На хрена он мне, пускай лежит.
– Вы двое пришли?
Сашка начал говорить. Я испугался, чтоб он пустого не понес, и сказал ему, что надо высушить одежду на теплых камнях и у костра. Сашка снял все, и я увидел, что он белый как снег, с большой грудью и толстыми руками. Мы, алтайцы, другие.
|
|
|
– Вы вдвоем? – опять спросил инженер.
– Человек двадцать ищут, – говорю я. – И вертолет вызвали.
– Вертолет не годится, – сказал инженер и закрыл глаза. – Я уже думал. Он тут не сядет и не зависнет.
Выходило плохое дело. Я обед готовил и все думал, что делать? Мы нашли инженера, а дальше? Людей надо, продуктов, лекарств. Может, у него уже огонь в теле? Я совсем испугался и все бросил. Говорю, надо ногу глядеть, но инженер сказал, что он досыта насмотрелся и пусть так остается, а то больно трогать перелом и терять память. Я подумал, Савикентича из поселка хорошо, только старик от такой высоты и дороги помрет, у него сердце слабое. Да и мы с Сашкой помрем, если сами инженера тащить будем. Еды мало, носилок нет. Зачем зря думать, мы его даже из этого кармана не достанем. Все плохо.
Мы смотрели, как инженер ел. Он обливался, глотал сразу и поправлял черными пальцами хлеб у рта. А после еды Сашка сказал, ему за народом надо. Однако голова у него не совсем пустая. Я начал объяснять, как подняться сразу на гольцы, а от Чиринского озера спуститься к Алтын‑Колю. Там круто, и тропа шибко петлями вьет, но брать надо прямей – трава густая, мягкая, камней нет, и березы редко стоят, как над Белей, даже ночью можно идти. И тут я снова испугался, сердце застучало. Ведь Сашкину обутку Тушкем забрал. Босиком в горах нельзя, пропадешь. Мне идти, дойду ли? Дойду нескоро. Вот тебе дело! Моя обутка Сашке не подойдет – мала. Может, сапог выбросило на берег?
|
|
|
– Пойдем вниз, Сашка, – сказал я. – Посмотрим…
– Куда вы? – крикнул инженер.
– Зачем? – не понял Сашка.
– Может, сапог твой Тушкем выкинул?
Сашка на свою босую ногу глянул и заругался, крест назвал поганым словом.
– Стойте! – крикнул инженер и даже задвигался. – Саша, какую тебе ногу разуло? Левую? Сорок второй носишь? Тяни мой сапог. Только тихо, не дергай!
Инженер не смотрел глазами, однако понял дело сразу. И хорошо получилось. Сашка обут, а то бы не знаю, что было. Инженер звука не подал, когда Сашка с его ноги сапог тянул, крепко руками камни взял. Сашка хлеба отломил и сказал, что сырая куртка ему не нужна, а тут пригодится. Он попрощался и ушел. Урчил проводил его немного и вернулся.
– Тобогоев, только вы не уходите, – сказал инженер.
– Куда мне, – сказал я и подумал, с чего начать дела.
– Скоро холодно станет, дров надо, – услышал я.
– Как здесь без дров? – говорю я, а сам все по бокам скалы смотрю, ладную палку ищу, чтоб длинная была, прямая и сухая.
|
|
|
– Не дадите мне хлеба, Тобогоев?
– Почему не дам?
Дал хлеба и подумал, что хватит, а то плохо ему станет. И еды мало, а когда помощь будет, неизвестно, все теперь зависит от Сашки и его головы. Палку я нашел, обчистил ножом и сказал, буду сейчас привязывать ее к больной ноге, чтоб не двигалась кость. Он сказал, что это я, пожалуй, ничего себе придумал. Палка ладная, под самую его подмышку. Я резал лямки от рюкзака и делал что хотел. Как лежала нога, так и привязал ее к палке. Инженер терпел, и я опять удивился, вроде он все же человек, а не росомаха.
Дров тут мало, а солнце зашло уж за хребет, и стало холодно. Перекатил через камень кедровую лесину с корнем, березовых сучьев набрал, только больше сырых и гнилых, береза быстро пропадает на земле, если с нее кору не снять. А бересты натряс много и сухой красной пихты набрал, чтоб костер ночью кормить. В запасе еще колодина, под ней утром лежал инженер.
Спать я ему наладил хорошо. Наломал мягких веток, распорол и подстелил рюкзак, Сашкину энцефалитку тоже, а своей курткой прикрыл. Костер загорелся, инженеру было тепло. Я ждал, когда он заснет, однако не дождался.
– Тобогоев, нельзя ли мне еще хлеба?
|
|
|
Хлеба я дал мало и сказал, что у нас одна банка сгущенки, одна тушенки, лапши горсть и сахар. А хлеба меньше буханки.
– Не густо, – сказал он.
– Правду говоришь.
– Тушенку на ужин, – распорядился он. – Чтоб ночью было теплей. Но до ужина еще не скоро. Давайте поговорим о чем‑нибудь.
– Почему не говорить? Давай начинай.
Инженер закрыл глаза, а я глядел на огонь, на речку и красные камни Кынташа. Они начали помирать без солнца и совсем были темные, когда я глядел на них после огня. А Тушкем сильно работал, в голову шум пришел и не уходил.
– Тобогоев, почему вас только двое?
– Другие в Кыге ищут, – решил я сказать правду.
– Постой, а это разве не Кыга?
– Нет. Тушкем.
Он сощурился на меня, хотел что‑то сказать, но вроде передумал.
– Ладно… А что значит Тушкем?
– Как это по‑русски будет? «Тот, кто падает».
– Сильно! А есть у вас места хуже, чем это?
– Почему нет? Есть. Башкаус место плохое. Над озером тоже есть. Урочище Аю‑Кечпес.
– А это как перевести? – «Медведь не пройдет».
– Ух ты! А тут медведь есть?
– Куда девался? Однако мало.
– Почему?
– Ореха в том году не было… Сейчас медведя плохо встретить.
– Почему?
– Женятся. Свадьбы гуляют.
– А какие это свадьбы?
– Медведиха смотрит, а они борются.
– Каким образом?
– Считай, как люди. Поднимутся на задние лапы, а передними борются.
– Насмерть?
– Случаем бывает.
Инженер говорил о пустом. Ладно, пусть! Ущелье стало темным. Сверху звезд не видно, тучи обратно пришли. Урчил рядом лежал, на костер глядел, не мигал, а инженер никуда не глядел, все спрашивал да спрашивал.
– Расскажите, Тобогоев, что‑нибудь про жизнь.
– Как это?
– Ну, про свою жизнь.
– Живем, однако. Только жена болеет, и коня отобрали.
– Как отобрали?
– Закон пришел. А без коня алтаец куда?
– Идиоты! – закричал инженер. – Пни!
– Ты не кричи. Закрывай глаза, лежи.
– Тогда и у меня надо «Москвича» отнять! – снова закричал он.
– У тебя есть машина? – спросил я, а то он был злой. – Своя?
– Своя.
– Это шибко хорошо! – сказал я. – Куда захотел, туда и поехал.
– Идиоты! – У него голос стал, как у парнишки. – Ну, можно ли тут коня отбирать? Это неправильно! Реку не перебродишь. Этот закон все равно отменят, Тобогоев!
– На машине хорошо, – говорю я. – Куда захотел, туда поехал.
– Надо было есть и спать. Я плохо думал, и говорить по‑русски стало тяжело.
– Еще что‑нибудь про жизнь расскажите! – снова попросил инженер. – Вы сейчас в партии?
– А как же? – говорю. – Всегда. На фронте вступали.
– Вон оно что, – медленно сказал инженер. – А с кем сейчас из наших таксаторов? В какой партии работаете?
– Не работаю. Сонс прогнал. Давай, знаешь, еду делать начну…
Еда вышла жирная. Я снова держал инженеру голову и кормил. Когда осталась в котелке половина, он лег, однако я взял три ложки и сказал, что не хочу. Тогда он доел все. Урчилу мы ничего не дали. Собака завтра сеноставку или бурундука поймает. Не помрет. Чай заварил я листом смородины и сахару много насыпал. Было густо пить, хорошо.
Костер я перенес на другую сторону от инженера, под гнилую колоду, и привалил мою лесину. Это дало жар, стало как под солнцем, потому что камни держали тепло. Инженера я повернул, чтоб ногу не грело, а он все время просил положить ее удобно. Я скоро понял, это зря. Трогаю тряпки, а он говорит, вот теперь лучше, спокойнее ноге. И пить просил много. Я стал говорить, столько воды нельзя.
Мы спали плохо. Утром я собрал палки сварить чаю. Урчила не было с нами, ушел. Я открыл последнюю банку сгущенки и подумал, надо было привязать собаку, мало ли что получится. Сашка совсем просто может не выйти к озеру. Все они ходят по тайге – глаза не смотри.
Скалы на другой стороне Тушкема закрыл туман. Он не двигался. Не туман, а вроде белые облака сели на камни. У нас было сыро. Инженер дрожал, согревался у костра, начал двигать руками, однако глаз не раскрывал.
– Пожалуйста, переложите мне ногу, Тобогоев! – попросил он. – Вот так. Спасибо.
А я, как вчера, совсем ее не перекладывал, только потрогал палку.
Мы доели почти весь хлеб, остался сахар да табак.
– А если они сегодня не придут?
– Куда денутся? – сказал я. – Придут. Давай о другом говорить.
– Пожалуй, будет вернее. За жизнь?
– Давай, – сказал я.
– Чем вы живете? – спросил он. – Ну, вот зиму?
– Белку бьем, соболя добываем. А осенью я марала на дудку беру…
– Как на дудку?
– Дудки у нас деревянные, надо в себя воздух тянуть. Красивая охота! Осени еще нет, а я лягу спать, закрою глаза и слышу, как марал ревет. Он хорошо ревет, ни на что не похоже, вроде поет… Я тоже хорошо реву.
– А марала много в вашей тайге?
– Медведя мало – марала много.
– Он его задирает?
– Не так его, как маралят. Маралуха убежит, а мараленок в траве вроде мертвый, хотя медведь тут нюхает. Глазами встретятся, мараленок прыгает от земли, и ему смерть. Медведь и мать бы догнал, но глупый. Маралуха скроется, и медведь за ней не бежит. Глупый.
– Ну да, глупый! В цирке их учат на велосипеде, на коньках и даже в хоккей.
– Нет, глупый, – повторил я. – У него ума половину от человека, а может, и двадцать пять процентов.
– Что? – спросил инженер и засмеялся.
Я удивился, что он в таком положении смеется. Какой смех? Еды нет. Солнце придет, и станет жарко, а когда люди придут? Урчил убежал и не показывается. Он не дурак. Сейчас я пойду.
– Не уходите, Тобогоев! – закричал инженер. Он смотрел на меня, щурился, глаза сильней раскрывал и снова щурился, хотел лучше увидеть.
– Кислицы соберу, – сказал я. – Ты отдыхай маленько.
Смородина была зеленая, твердая, сильно кислая. Я сварил полный котелок, растолок камнями сахар в тряпочке и засыпал еду.
– В войну плохо ели, – сказал я инженеру. – Домой пришел – голод. Шкуру теленка нашел под крышей, варил два дня, и все ели полдня.
– А эта кислица ничего!
Мне радость, что он много съел. Стоял полный день, только солнце не появилось, и небо было серое. Потом пылью пошел дождь. Плохо. Я вытащил из‑под инженера рюкзак, накрыл больного, ногу ладно накрыл. Инженер молчал, а я думал про его терпенье. Так не все могут. Я бы пропал.
– Нет, надо о чем‑нибудь говорить, Тобогоев! – сказал он. – Иначе нельзя. Надо говорить, говорить!.. Вы видели речку, которая напротив падает?
– Видал.
– А камни там правда красные или это мне кажется?
– Красные.
– Почему?
– Видать, руда.
– А что значит Кынташ?
– Таш – камень.
– А кын?
– Кровь, – сказал я.
– Инженер замолчал, а я подумал, зря такой разговор пошел.
– А как будет по‑алтайски водка? – спросил он, не знаю зачем.
– Кабак аракы.
– Вот если б вы взяли с собой кабак аракы, хоть четвертинку!
– Нет. Ладно, не взяли.
– Почему?
– Уже бы выпили, – сказал я.
Он снова засмеялся, а мне стало плохо, потому что он может головой заболеть. Когда они придут? Ночь я останусь, а утром надо за народом. Другого не придумаешь, пропадем двое. Правда, надо о чем‑нибудь говорить. О простом. Если человеку плохо, надо с ним говорить о простом.
– Главное, – сказал что попало я, – куда захотел, туда поехал…
Я пожалел, что так сказал. Он снова растянул губы в светлой бороде. Это вчера борода была черная, а утром я помыл ее.
– Тобогоев, как будет по‑алтайски «Я хочу пить»?
– Мен суузак турум. Ты пить хочешь?
Принес котелок с водой, он выпил много. Голова у него была горячая и тяжелая, а глаза не смотрели. День кончался. Неизвестно, где сейчас солнце, только стало холодно, и я пошел за дровами. Сварил чай с березовой чагой и положил в котелок весь сахар, У нас был еще маленький кусочек хлеба.
– Мен суузак турум, – к месту сказал инженер, и я дял ему чаю. Мне осталась половинка, и я с большой радостью тоже выпил. Хлеб отдам ему перед ночью. Где Урчил? Знаю, что близко, однако не показывается. Умный собака.
– Тобогоев, а как по‑алтайски «друг»?
– Тебе трудно выговорить. Надьы.
– Что тут трудного? Нады?
– Верно, однако, – не стал поправлять его я.
– Можно еще спросить, Тобогоев?
Пусть спрашивает про наш язык. Мы будем говорить, а думать не надо.
– Как по‑вашему «брат»?
– Это просто: карындаш.
– Карандаш?
– Не так. Карындаш!
Темнота в ущелье, и надо за дровами, пока видно. От горячих углей уходить плохо. Спина сильно болит, я промочил ее под дождем и не просушил.
– Карындаш! – хорошо повторил инженер. Дождь не идет, но и звезд нету. Вертолета не будет.
6
КОТЯ, ТУРИСТ
Умора, как я‑то попал в эту историю, просто подохнуть можно со смеху. Иными словами, плачу и рыдаю…
Еще зимой мы с Бобом решили куда‑нибудь дикарями. А куда, расскажите вы мне, можно в наше время податься?
– Дед, махнем в Рио! – с тоской собачьей говорил всю весну Боб. – А? Днем Копакабана, креолочки в песочке, вечером кабаре. Звучит, дед?
– Мысль, – соглашался я. – Ничего, Боб! Придет наше время.
А перед самым летом Боба осенило.
– Дед! – толкует он мне по телефону. – У нас тут звон идет насчет Горного Алтая. А? Тайга, горы, медведи, туда‑сюда. Звучит, а?
Боб, иными словами Борька, работает в каком‑то номерном институте. Что эта контора пишет, никто не знает, даже Боб, по‑моему. Вокруг всего заведения китайская стена, за которой давятся от злости и грызут с голодухи свои цепи мощные волкодавы. Боб там программистом, какие‑то кривые рисует, что ли.
Мы с детства вместе. Потом Бобкин папа попробовал его изолировать в суворовском училище, да не вышло. Маман ощетинилась, и Боб снова стал цивильным мальчиком. Пошел, как все люди, в школу и попал в наш класс. Маман у него ничего, душа‑женщина, а папа сугубый. Вояка, орденов целый погребок, на Бобкину куртку не помещаются. А в общем все это лажа…
– Боба, ты гений! – крикнул я в трубку. – Мы же давно мечтали сбежать от цивилизации. Понимаешь, голый человек на голой земле…
– Постой‑ка, затормози! – перебил он меня. – А девочек мы там найдем?
– Мы? Не найдем? – неуверенно спросил я, хотя знал, как скоро и чисто умеет Боб эти дела обтяпывать, был бы объект‑субъект. – Сибирячки, сообража?
– Да знаю я эту толстопятую породу! – заныл Боб. – Ну, лады. Выходи на плац, покалякаем.
Мы с Бобом живем в одном доме, и он до моего балкона может запросто доплюнуть, если хорошо рассчитает траекторию.
После школы я тоже не попал в институт, поступил на курсы иностранных языков. Иными словами, мы с Бобом не только соседи, но и кореши до гробовой доски, как говорят «дурные мальчики» на нашей Можайке. Правда, здесь, в Горном Алтае, я его и себя увидел в другом аспекте, меж нами пролегла трещина громадной величины – иными словами, пропасть, как пишут в романах. Французы вечно ловчат – шерше, мол, ля фам. В нашем случае женщина, конечно, была, но не только в ней дело, будь я проклят!
Приехали мы сюда не дикарями, а как честные члены профсоюза – в Бобкином институте горели ясным огнем две турпутевки, и мы на это дело купились.
«Сибирь – это хорошо!» – изрек мой папа и снабдил. У Боба тоже было прилично рупий, и потому все начиналось ажурно. Адье, Москва, бонжур, Сибирь! На вокзале маман даже слезу пустила, настолько далеко мы уезжали. Иными словами, в неизвестность…
Деревянненькая турбаза стояла на высоком берегу озера. Из него черпали воду и таскали в столовку. По озеру плавали щепки, а рядом, в деревне, весь берег был потоптан копытными животными.
– Коровы тоже пить хотят, – успокоил я Боба.
Во время обеда этот сноб подозвал официантку. Она была здоровенная, в заляпанном переднике и дышала, как лошадь после заезда с гандикапом.
– Богиня, скажите, тарелка немытая? – спросил Боб.
– Сами вы немытые! – «Богиня» с ходу взяла в галоп.
Боб скис. Да и скиснешь на столовском блюдаже и, кроме того, на безлюдье. Полторы калеки каких‑то пенсионеров не в счет. Мне тоже тут было что‑то не в дугу. На этой занюханной турбазе надо было загорать еще несколько дней, пока не наберется кодло для поездки по озеру. Вечером мы фланировали вокруг турбазы, и Боб ныл:
– Где горы? Это же не горы, а пупыри! Незаметно добрели до поселка лесорубов и у магазина употребили бутылку кислого.
– Отличный кальвадос! – приободрился Боб.
– Мартини! – подтвердил я.
А наутро он сбегал в поселок и еще принес бургундского под железной пробкой. Во время завтрака опять подозвал «богиню» и, понюхивая подгорелую пшенную кашу, спросил:
– Что это такое?
– А че?
– Пахнет! – простонал Боб.
– Сами вы пахнете.
– Пардон? – спросил я, но «богиня» уже диспарючнулась, как сказали бы французы, иными словами – исчезла.
В тот день приехали дикарями какие‑то иностранцы с гитарой. У них были мощные рюкзаки и две палатки. Вели они себя буйно, как дома. Орали «Очи черные» на своем языке, твистовали под гитару, читали стихи; парни ржали, как лошади на ипподроме, но все заглушал свинячий визг, потому что были среди них девчонки, прямо скажу, нормальненькие.
– Кто такие? – сразу ожил мой Боб, и глаза у него зарыскали.
Инструктор базы сказал, что он и сам толком не поймет, откуда эта банда. Будто бы из какого‑то малявочного государства – не то из Монако, не то из Андорры.
– Кот, – говорит мне Боб. – Ты ведь по‑французски мекаешь!
– Да ну! – покраснел я. – Ты же знаешь, как я на эти курсы хожу…
– А много ли надо?
Иными словами, он уговорил меня подсыпаться к одной моначке.
– Парле ву франсе? – отчаянно спросил я, ожидая, что она сейчас начнет грассировать и прононсировать, как парижанка, и я утрусь.
На мое счастье, моначка что‑то радостно запарляла тонким голосом на родном, нефранцузском языке. Боб, который стоял за мной, выступил вперед, приказав мне помолчать в тряпочку.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 134; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!