ЧАСТЬ 1. ПОЕЗДКА В КРЕЗАТОРИЙ 1 страница
Дорога в небо
Марианна с Рулоном встретились на улице и пошли гулять по городу, выбирая спокойные тихие места. Марианна, как всегда, была одета по-новому: в короткую кожаную куртку, замшевые перчатки, высокие сапоги-ботфорты. Рулон шел в своем старом школьном пальтишке и шапке-пидорке, так что смотрелись они вместе очень несуразно.
— оделся бы поприличнее, хотя бы в качестве практики скоморошества, — бросила Марианна.
— Нужно бы, — сказал Рулон, — да скоро уж в казенное переоденут. Не знаю только, какой цвет выбрать: в полосочку или серо-зеленый.
— Что, повестку в армию получил? Пушечным мясом хотят тебя сделать, дружок.
— Да уж, вот в «дурочку» собрался, под шизофреника косить буду.
— А тебе и косить нечего. Ты же форменный шизофреник. Тебе, наоборот, нужно косить под нормального, чтобы тебя в армию забрали.
— А зачем мне в армию нужно? — недоумевал Рулон.
— Ну так, для профилактики, чтобы ты с ней ознакомился. На месяцок-другой, а затем уже и в «дурку» ляжешь. Как только увидят, кто ты такой, так сразу и отправят.
— Ты думаешь, это нужно? — спросил Рулон.
— Конечно, ты же сам говорил, что тебе не хватает школы.
— Да, я чувствую, что еще не совсем достиг. А теперь, без школы, это может растянуться на годы, — озабоченно сказал он.
Марианна задорно расхохоталась, а потом коварно улыбнулась.
— Ну вот, там тебе и помогут.
— Все-таки страшновато немного. Вдруг, что не так выйдет.
|
|
|
— Я понимаю тебя, дорогой. Я чувствую, что у тебя все будет нормально. Вот и хорошие знаки на ногтях появились. Через три месяца подойдут, — сказала Марианна, рассматривая его руки.
— Но ведь я уже развиваю сознание. Значит, я вне судьбы, — заявил юный йог.
— Вне судьбы?! — Марианна расхохоталась. — Даже если ты разовьешь сознание и волю, ты сможешь всего лишь чуть-чуть изменить судьбу. Совсем немного. И то это проявится через много лет. А теперь ты живешь еще прошлой судьбой, и тебе нужны толчки. Может, Цыпа с Соломой будут твоими «дедами», — лукаво улыбнувшись, сказала она.
— Я им благодарен, — ответил Рулон, — они так помогли мне в развитии.
— Что? Полюбил врагов? Святоша! Легко их любить, думая, что все позади. В школе что-то не сильно ты их любил. Но хорошо, что ты, хоть напоследок осознал, как они будили тебя.
— Я все обвожу надпись, которую Солома сделал мне на руке. Рулон чуть поднял рукав и показал ее.
— «Проснись! Ты серишь!» — прочитала Марианна вслух и расхохоталась. — Сделай себе такой портачок, чтобы все время не обводить, мой милый, — весело болтая, они пошли к длинной, пустынной улице.
— Это дорога в небо, — сказала Марианна.
— Почему?
— Разве любая дорога не может стать дорогой в небо? — спросила она. — Если идешь по ней сознательно, не оглядываясь? Вот и эта дорога, такая длинная и пустая, может стать для тебя такой дорогой! Ведь весь мир един, ты и я — одно целое. Не так ли?
|
|
|
— Конечно, — сказал он и начал долго рассуждать о единстве всего сущего, о тонких нитях, которыми связаны все вещи, об иных измерениях, в которых все рядом: — Все во всем. Ты и я.
— Вот и хорошо, что ты это знаешь. А теперь ты постигнешь это на собственном опыте, дорогой, — сказала Марианна, коварно улыбнувшись.
— А как это? — спросил Рулон, предчувствуя что-то недоброе.
— Я вот собралась уезжать в Штаты, и, возможно, больше ты никогда меня не увидишь, — сказала она лукаво.
Внутри у Рулона все опустилось. Он стоял и ошарашенно смотрел на Марианну. К этому он был не готов. В его душе все зажалось от боли возможной утраты человека, который значил для него слишком много.
— Но ничего страшного. Ведь ты говорил о единстве мира. Что ты во мне, а я в тебе. Вот это ты должен теперь осознать. Видишь эту дорогу? Это дорога в небо. Сейчас мы простимся, а тебе нужно будет по ней идти, не оглядываясь, оставив позади все прошлое, которое, как кандалы, нависло на тебе. Идти по ней вплоть до Просветления. Но если ты оглянешься, то все! Конец! Ты никогда уже не придешь к Просветлению.
|
|
|
Рулон стоял ошарашенный, с бурей чувств в душе, не зная, что говорить и делать.
Марианна смотрела на него жестким, безжалостным хладнокровным взглядом, взглядом Снежной Королевы. Ее глаза блестели. В них была бездонная глубина Космоса. Ему показалось, что через них на него смотрит сам Бог, пустота, сознание. Рулон понял, что это конец, что он никогда уже не увидит Марианну, и в то же время он знал, что ему нужно повернуться и идти. Но он не мог на это решиться, ему хотелось еще побыть с ней, быть с ней всегда, бесконечно. Марианна поняла его состояние и хищно улыбнулась.
— Ну что, прощаться не будем, ведь мы не расстаемся, — усмехнулась она, — ну все, пора, мой милый.
Она свысока посмотрела в его растерянную физиономию, а потом властно скомандовала: «Кругом! Вперед, шагом марш!»
Рулон последний раз посмотрел на нее, затем развернулся и пошел, плохо соображая, что происходит и что он делает. Перед его глазами все еще стояло ее лицо и глаза, жесткие и безжалостные глаза. Он чувствовал, что она продолжает смотреть на него, как будто сзади кто-то целился в него из винтовки. И этот взгляд помогал ему идти. Идти, не оглядываясь. Он знал, что это его путь и так нужно. Нужно идти. Нужно победить эту боль, эту жалость к себе, свое прошлое, свою привязанность, но сил было мало. Если бы не этот взгляд, он, наверное, не смог бы идти, упал бы и, ползая на коленях, просил бы ее остаться. Но все это слабость. Нужно идти, идти по дороге в небо.
|
|
|
Слезы выступили на его глазах, но он улыбнулся, улыбнулся наперекор им.
— она рядом, она со мной, она во мне, — повторял он.
Сердце его стало открываться Богу, а боль стала трансформироваться в какое-то религиозное переживание, переживание единства всего сущего. Рулон зашагал уверенней и быстрей.
— Я должен преодолеть эту сентиментальную слабость, стать жестче, не жалеть себя, — подумал он и еще больше открыл сердце Божественной Силе, стараясь ощутить единство Мира.
Улица скоро кончилась, но он шел. Шел и шел еще много часов, находясь в этом переживании.
Только к вечеру он пришел домой и решил в сновидении увидеть Марианну. Он уже долго практиковал сновидение, стараясь всегда помнить во сне, что он спит. И это все чаще стало получаться. Изучил сонник и пытался видеть во сне тех людей или те места, которые задумал. Это выходило у него хорошо, но Марианна ему сегодня не приснилась.
Снова боль и жалость к себе стали наполнять его, он снова пытался перевести это состояние в духовное переживание, используя его энергию во благо. В голову лезли всякие воспоминания, связанные с прошлым, и диалог стало отключать труднее. Он почувствовал, как сильно память закабаляет человека, и изо всех сил боролся с ней. Память — страшный тиран и мучитель.
«Память — это моя тюрьма», — подумал он. Ему вспомнился случай из детства, как отец в очередной раз пропил его игрушку, и он плакал и убивался из-за нее. Бабушка, стараясь как-то утешить его, сказала: «Бог дал, Бог взял». Сначала он не обратил внимания на эту фразу, но она вспомнилась ему позднее, и он подумал: «Действительно, ведь Господь дал мне все эти игрушки, а я и не был ему благодарен за это и теперь расстроился, когда он взял их у меня, но они не мои. Всю жизнь он нам что-то дает, чтобы потом непременно забрать. Он смотрит, как мы реагируем на это. Понимаем ли, что все это делает он».
И тогда в детстве он стал молиться и сказал: «Господи, почему я вспоминаю о тебе только в горе? Я приду к тебе тогда, когда буду радостный». И теперь произошла одна из таких ситуаций. Я отождествился с Марианной, поэтому страдаю сейчас и буду страдать постоянно, всю жизнь, пока не стану отрешенным от всего мира и от самого себя. Ведь и я умру когда-то. Все не вечно. Все преходяще.
Однажды Марианна все же приснилась ему сидящей на троне в огромном зале. Ее роскошные черные волосы украшала бриллиантовая диадема, ее большие прекрасные глаза безжалостно смотрели на Рулона.
— Почему я так долго не мог увидеть тебя во сне? — спросил он.
— Потому что я этого не хотела, дорогой, — сказала она величественно.
— Но почему? Ведь я так люблю тебя!
— о, как я польщена! — засмеялась Марианна. — Ты не должен искать в этом утешение, что можешь увидеть меня. Я хочу сделать тебе больно. Я хочу, чтобы ты страдал, — сказала она, злорадно улыбаясь и грациозно указывая на него указательным пальцем. Ветер развевал ее мантию, волосы и нес сухие листья по огромному помещению.
— Но зачем? — спросил Рулон, падая на колени перед ней. — За что?
— Ты знаешь, тебе это полезно, — игриво сказала она и расхохоталась. — Никогда не ищи утешения! Никогда! — с этими словами Марианна исчезла, растворившись в радужной дымке. Остался только пустой трон, одиноко стоящий в зале с колоннами.
«Страдать, испытывать религиозные страдания, которые не дадут уснуть, — подумал Рулон, — вот что нужно. Использовать силу страдания для пробуждения, для работы, для трансформации. Вот что она хотела сказать! Не успокаивать себя, не искать утешения и облегчения этих страданий. Но и не допускать, чтобы они превратились в сентиментальный мазохизм, в самосожаление». Ему вспомнился стих Аль-Фарида:
Любовь моя, я лишь тобою пьян.
Весь мир расплылся, спрятался в туман.
Я сам исчез, и только ты одна
Моим глазам, глядящим внутрь, видна.
Так, полный солнцем кубок пригубя,
Себя забыв, я нахожу тебя.
Когда ж, опомнясь, вижу вновь черты
Земного мира — исчезаешь ты.
И я взмолился: одари меня
Единым взглядом здесь, при свете дня,
Не выдержав душевной муки, Рулон заплакал и, всхлипывая, стал дальше повторять стих:
Мой рот молчит, душа моя нема,
Но боль горит и говорит сама.
И если б смерть сейчас пришла за мной,
То не нашла б приметы ни одной.
Лишь эта боль, в которой скрыт весь «Я»,
Мой бич? Награда страшная моя!
Из блеска, из надземного огня
Рулону хотелось тут же умереть, чтоб избавиться от этой муки. Но он знал, что самоубийство ему не поможет. Он продолжал бубнить суфийский стих:
Любовь без жертвы, без тоски, без ран,
Когда же был покой влюбленным дан!
Покой? О, нет! Блаженства вечный сад,
Сияя, жжет, как раскаленный ад.
Что ад, что рай? О, мучай, презирай,
Рулон подумал: «Духовный путь — вот что соединит нас», — и снова стал цитировать поэму Аль-Фарида «Большая тайна»:
И сердце мне пронзили боль и дрожь,
Когда, как гром, раздался голос: «Ложь!
Ты лжешь. Твоя открытость не полна.
В тебе живу еще не я одна.
Ты отдал мне себя, но не всего.
Рулон вздохнул, подумав, как же он эгоистичен, вот от чего он страдает:
Как страстен ты, как ты велеречив,
Но ты — все ты, ты есть еще, ты жив.
Коль ты правдив, коль хочешь, чтоб внутри
Я ожила взамен тебя, — умри!
И я, склонясь, тогда ответил ей:
«Нет, я не лжец, молю тебя, убей!
Убей меня и верь моей мольбе.
Я жажду смерти, чтоб ожить в тебе.
Я знаю, как целительна тоска,
Блаженна рана и как смерть сладка,
Та смерть, что грань меж нами разрубя,
Разрушит «Я», чтоб влить меня в тебя.
Разрушит грань — отдельных двух сердец
смерть — это выход в жизнь, а не конец.
Бояться смерти? Нет, мне жизнь страшна,
Когда разлуку нашу длит она,
Когда не хочет слить двоих в одно,
В один сосуд — в единое вино.
Так помоги же умереть. О, дай
Войти в бескрайность, перейдя за край…
Стихи стали успокаивать Рулона и исцелять его душевную рану, переводя тоску в религиозный экстаз.
Туда, где действует иной закон,
Где побеждает тот, кто побежден,
Где мертвый жив, а длящий жизнь — мертвец,
Где лишь начало то, что здесь конец.
Глаза воспримут образ, имя — слух,
Но только дух объемлет цельный дух!
А если имя знает мой язык, —
А он хранить молчанье не привык, —
Он прокричит, что имя — это ты,
И ты уйдешь в глубины немоты.
И я с тобой, покуда дух живой,
Он пленный дух. Не ты моя, я твой.
Моё стремленье тобой владеть,
Подобно жажде птицу запереть,
Мои желанья — это западня,
Не я тебя, а ты возьми меня.
В свою безмерность, в глубину и высь,
Где ты и я в единое слились.
Рабство духов (NEW)
Ух, как быстро несется поезд. Рулон сидел в вагоне вместе с другими новобранцами и ехал в армию. Его бесило, что он, как овца, пошел в армию, когда мог легко от нее отмазаться. Но он понимал, что это нужно для Духовного Пути, для духовной практики.
В военной части, куда они прибыли, всем выдали новую форму. Надев ее, Рулон пошел по казарме. К нему подошел «дед» и врезал ему по морде так, что он упал на пол, потом поднялся.
— За что? — недоуменно спросил он.
— Ты крючок не застегнул, — спокойно объяснил «дед».
— А, понятно, — ответил, улыбаясь, Рулон, и стал застегивать крючок.
— Подожди, — сказал «дед», — снимай форму. Махнемся, а то испачкаешь, а мне уж скоро на дембель. Не пойду же я домой в поношенной.
Они обменялись формой. Вскоре начался отбой. «Дед» зажег спичку.
— Чтоб все разделись, пока она не сгорит! — скомандовал «дед».
Солдаты стали судорожно раздеваться.
— Не успели, — сказал «дед», — одеваемся, пока горит спичка.
Солдаты снова стали одеваться. Не успев даже сделать это до половины, как дед заорал:
— Все, не успеваем, спичка-то уже догорела, уроды. Давайте-ка снова.
Всем это жутко надоело. Никто не привык к дисциплине. Разнеженные доброй мамой, пацаны стонали от этой практики.
«Злую же шутку сыграла со мной подлая мать, — бесился Рулон, — сделала меня дерьмом, так, что я даже не могу быстро отбиться».
— Отбиваемся, — снова скомандовал дед, снова чиркнув спичкой.
Шел уже третий час носи, спать хотелось страшно. Уже ничего не соображая, как тупые машины, новобранцы пытались вовремя скинуть с себя все шмотье и вот уже было все успели раздеться:
— Так, — сказал дед, — смотрите-ка, а рядовой Девочкин не успел, значит. Теперь все снова одеваемся.
— А, сука, козел, — заорали солдаты, — из-за тебя мы не отбились. Не дай бог, не успеешь, падла, урою.
«Вот они муштра, — подумал Рулон, — в таком состоянии солдат вообще отучится думать, будет действовать как автомат, как тупое орудие убийства, чего от нас и добивается правительство.
— Опять не успеваем, — сказал дед, когда догорела спичка.
Все волком смотрели на Девочкина. Рядом стоящий пацан пнул его, другой дал по морде:
— Быстрей шевелись, сука, из-за тебя мы отбиться не можем, задушу!
«Пусть благодарит мамочку, — думал Рулон, — которая сделала его таким чмом. Здорово он теперь расплатится за это».
Перепуганный урод на сей раз все-таки умудрился раздеться во время, и рота кое-как отбилась.
Только казалось Рулону он коснулся подушки, как уже наступило утро, и зычный крик дежурного:
— Рота, подъем! — пробудила пацанов.
Очумелые и не выспавшиеся, они стали вскакивать с постелей и судорожно одеваться. Девочкин же остался лежать досматривать сны.
— Вставай, урел! — стали будить его солдаты, кулаками пиздя его по харе.
— Так, даю минуту, — бесился дед, и все кровати должны быть заправлены, кто не успеет, будем бить по зубам.
Выяснилось, что кровати заправлять мало, кто умеет.
— А теперь быстро в туалет, чтобы за минуту все успели посрать и помыться.
Рота ломанулась в маленький сортир. Приходилось срать и тут же на толчке бриться. Те, кто умывался сразу и ссали в рукомойник, чтобы не терять времени. Толкотня в туалете стояла страшная.
— Рота, стройся! — прозвучала следующая команда, и солдаты ломанулись из туалета в коридор казармы. Кто-то с не подтертой сракой, на ходу застегивая штаны, кто-то со ртом полным не смытой зубной пасты, кто-то с наполовину сбритыми усами.
— Равняйсь, смирно! — звучала следующая команда.
Затем дед начинал осмотр. Если у кого-то был недочет: не подшитые воротнички, не мытая рожа, покоцанная форма, не начищенные сапоги, дед командовал:
— Смирно! Глаза закрыть!
И после этого бил по ебальнику.
— А как все успеть? — завозгудал Игорь.
— Кто тут не успевает?! Шаг вперед! — скомандовал дед.
Игорь сделал шаг вперед.
— Три наряда вне очереди, — вынес приговор дед, — спать меньше надо, зараза, ночью время много, сапоги чисть, брейся, подшивайся.
— А днем дадут время? — спросил другой пацан.
— А днем, — констатировал дед, — вы наши сапоги драить будете и нам воротнички будете подшивать, поняли, падлы?
«Вот вам и рабовладельческий строй, а учило истории пиздело, что он давно кончился. Да мы настоящие рабы дедов, офицера КПСС, правительства. И им это выгодно. Выгодно иметь рабов, которые идут защищать их задницу, воевать во Вьетнаме, Афганистане, Хуистане, а нам будут вешать на уши лапшу, что мы защищаем родину, выполняем интернациональный долг, а из нас тут просто делают роботов».
— А теперь быстро одеваться и на строевую!
Рулона с ротой долго гоняли по плацу, заставляя выполнять глупые команды: «налево, направо, кругом, шагом марш».
«Так нас дрочат, чтобы мы стали бездумным орудием войны, пушечным мясом, — видел он».
В строю их радостно заставляли распевать глупые песни патриотического содержания.
Оглупление продолжалось.
— А теперь за лопаты, — скомандовал дед, — снех чистить будете.
Начали чистить плац, сгребая снег в одну кучу. Когда работа была закончена, дед взглянул на часы и сказал:
— До отбоя еще 6 часов, давайте-ка, козлы, теперь перетаскивайте эту кучу в другое место. Чтобы солдат ни делал, главное, чтобы к отбою умотался.
Пока все таскали снег, Игорь тихонько смылся и купил в магазине булку хлеба, но когда он возвращался, его-таки заметил дед.
— Что не наедаемся? — сказал он издевательским тоном, развязно подходя к Игорю и вытаскивая у него из-за пазухи булку, — так теперь будешь ее жрать, — сказал он и бросил булку на землю.
— Упал! Отжимайся и жри ее ртом, собака, пока мы тебя не отпетушили.
Игорь стал возражать, тогда деды стали его бить, пиная ногами. Один дед, бывши подвыпивши, снял ремень и, намотав его на руку, сказал:
— Если ты не будешь отжиматься и жрать хлеб, я тебя буду бить пряжкой по голове, пока дураком не сделаю, понял?
Игорь, увидев, что дело принимает крутые обороты, стал отжиматься и кусать булку. Деды и молодые окружили его, наблюдая за этой процедурой. Игорь устал отжиматься, стал падать. Деды пинали его, заставляя продолжать отжиматься.
Когда он съел уже почти всю булку, его стало тошнить и вырвало. Дед схватил его за голову и стал тычить лицом в блевотину.
— Что нажрался, сука, не дай боже, еще кто из вас шо себе купит! Деньги вы должны отдавать мне! Кто даст 10 долларов, тому отгул на день будет. Всосали, уроды?
«А вот уж и налоговая инспекция, — подумал Рулон».
Настало время отбоя. Опять с большим трудом удалось отбиться.
— Поворачиваемся на правый бок, — скомандовал дед, — шнурки передергиваем раз, два, раз, два, — глумился он.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 152; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!