Конец ознакомительного фрагмента.

Михаил Сегал

Молодость (сборник)

 

 

Текст предоставлен издательством «АСТ» http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=2447485

«Михаил Сегал. Молодость»: АСТ, Астрель; Москва; 2011

ISBN 978‑5‑17‑073204‑3

Аннотация

 

«Молодость» – блестящий дебют в литературе талантливого кинорежиссера и одного из самых востребованных клипмейкеров современной музыкальной индустрии Михаила Сегала. Кинематографическая «оптика» автора превращает созданный им текст в мультимир, поражающий своей визуальностью. Яркие образы, лаконичный и одновременно изысканный язык, нетривиальная история в основе каждого произведения – все это делает «Молодость» настоящим подарком для тонких ценителей современной прозы. Устраивайтесь поудобнее. Сеанс начинается прямо сейчас. Рекламы не будет…

 

Михаил Сегал

Молодость (сборник)

 

Молодость

 

Посвящается Вадиму Шефнеру

 

Часть первая

Дедушка

 

Глава первая

 

 

1

 

Первое апреля в тысячу раз лучше первого июня. Не нужно считать дни: вот один ушел, вот еще на два лето обеднело. Вроде и радостно, что каникулы, а все равно чувствуешь, как время бежит. То ли дело апрель, особенно в теплый год: солнце, сухо и главное – до лета целых два месяца. Как будто еще не родился. Ничего не началось, не пропало, никуда нельзя опоздать. Тридцать первое марта, вечер, ты засыпаешь. Весенние запахи залетают в форточку. Можно откинуть одеяло, но просыпаться не стоит. Проверено: встретить апрель лучше во сне.

Бежишь куда‑то сквозь чащу. Не страшно ни капельки. Лес такой волшебный, трава под ногами шуршит музыкально, и птицы разлетаются с ветвей восточными узорами. А сейчас внимание: охотники. Гонятся! Сказочные, смешные: в широкополых шляпах, с ружьями, похожими на тромбоны. Надо их подразнить: все равно не догонят!

Язык под небо, воздуха побольше:

– Хррр!

Услышали кабанчика, увальни? Тогда вперед! Ой, что это? Издали послышались хлопки, а у соседних деревьев сорвало кору. Так, да? Догнать не можете, и сразу палить из тромбонов?

– С днем рождения! – задыхаясь, кричит первый охотник.

– Заранее не поздравляют, – ворчит второй, они бегут, перепрыгивая лужи, падая и кувыркаясь в прошлогодних листьях. Перевязанная розовой ленточкой коробка с подарком летает из рук в руки.

– Хррр! – так вам и надо! Не можете отличить девочку от кабана, палите из ружей, дураки невежливые! Я с вами так сейчас поиграю, так поиграю, вы меня еще не знаете! Мне только дай разыграться.

За окном тишина, и апрельский ветер уже по‑настоящему апрельский: два часа как наступил новый день. Первое! Никуда не надо торопиться, ты спишь, ты еще не проснулся, не родился.

 

2

 

Папа с мамой сначала честно не будили Лику. Позавтракали, не звеня посудой, бесшумно вытащили из стаканчиков в ванной бритвы и зубные щетки. Даже на цыпочках донесли чемоданы до дверей. Но, видимо, на этом их родительская любовь закончилась. Они вошли в комнату.

Одеяло лежало на полу, а любимая дочка спала в позе, которую мама называла «кандибобером» – задрав попку вверх. В этом была прямая логика и выгода: с утра, когда лучи еще не достают кровати, чтобы почувствовать тепло, нужно тянуться задницей к солнцу!

– Па‑ба‑ба‑бам! – пропел папа.

– Хррр, – ответила Лика.

– Почта России! – грянули папа с мамой и протянули прямо под нос подарок: огромную коробку, перевязанную розовой ленточкой.

Это был сильный ход. Что ж, пусть знают, какого человека разбудили. Лика встала, вытянулась по стойке смирно, но глаз не открыла – так жальче. Вытянула руки: мол, дарите, дарите, не задерживайте! Мама отдала ей подарок и уточнила:

– Откроешь только на день рождения!

Лика кивнула и упала в кровать уже вместе с коробкой. Снова охотники погнались за ней, листья зашуршали под тяжелыми сапогами. Родители взяли чемоданы и покинули помещение. Дзынь – еле слышно щелкнул замок. Щелк – дзынькнул курок ружья. Осечка.

 

3

 

Лика плотоядно поглядывала на подарок, пока делала зарядку, пила чай, несколько раз даже потянула за узелок. Но ленточка была завязана намертво, ничего не получилось, и в связи с этим Лика решила, что у нее есть сила воли. Надела школьный рюкзак, взяла коробку в одну руку, большую сумку – в другую и выбежала во двор.

Пустой воскресный трамвай быстро домчал ее до улицы, где жил дедушка, – самой старой и самой зеленой в городе. Здесь еще не спилили тополя, не снесли частные дома и не застроили пустыри. Лика любила вырываться сюда из своего микрорайона.

– Папа! Возьмете Ангелочка на выходные?

Или:

– Мама! Ангелочка на недельку?

Ну и наконец:

– Возьмете на лето?

Когда, замерев в соседней комнате, Лика слышала эти слова, она чуть не подпрыгивала до потолка от радости! Засыпать и просыпаться рядом с бабушкой, чмокать ее сонную, завтракать за фамильным столом, чмокать дедушку, чмокать обоих, таких родных, таких замечательных!

Сколько счастья может выпасть на долю одного человека! Например, сидишь, отколупываешь яйцо, а дедушка намазывает тебе бутерброд. Нет, наоборот: ты намазываешь, а дедушка отколупывает, потому что, если честно, отколупывается трудновато. Белок, едва показавшись изпод скорлупы, дымится, бабушка уже наливает чай. Дедушка ставит яйцо в старинную фарфоровую подставку, бутерброд готов.

– Возьмете Ангелочка на лето?

Берите меня, берите! На всю жизнь! Знаете, как классно просыпаться в пять утра и топать на рыбалку! Автобус с мистической надписью «до», убаюкивающий запах солярки, а потом – лес, река и чай из термоса. Дедушка ловит, ты спишь, потом еще раз просыпаешься, но – уже когда рассвело и солнечно. Тут можно еще чайку.

– Дождь собирается, – говорит дедушка, – пойдем к автобусу. А то как вдарит сейчас – десять баллов новыми деньгами!

Новыми деньгами – это понятно о чем. Давным‑давно, когда Лика еще не родилась, в 1961 году тогдашний генсек Хрущев поменял все деньги на Новые, и их стало в десять раз меньше. Например: была у дедушки зарплата тысяча рублей, а стала – сто. У бабушки – сто тридцать. Плюс – двое детей, и сами понимаете.

– Проигрыватель сыну только к восьмому классу приобрели!

Был, конечно, патефон, но на нем же не покрутишь современные высококачественные пластинки. Покупали все хорошее, что выпускала «Мелодия», создавали фонотеку в надежде послушать когда‑нибудь. И Лика слушала. Сказки, классику, оперы. Операм даже подпевала.

– Радамэээээээээс! Радамэээээс! – завывала она в унисон с египетскими дядьками из «Аиды».

Дедушка хохотал, глядя, как внучка стоит в трусах посреди комнаты, обернувшись простыней. А бабушка была серьезней и говорила:

– У девочки талант. Надо ее куда‑нибудь отдать.

Лика не понимала, зачем куда‑то «отдавать», если – «талант»? Наслаждайтесь тут! Для вас же исполняется!

Дедушка работал гримером в оперном театре. Он принес с работы кучу каких‑то волос (вроде тех, что валяются на полу в парикмахерской) и заговорщически позвал внучку на кухню. Через некоторое время в большой комнате состоялся первый настоящий спектакль. Лика была более художественно завернута в простыню, на голове – парик, а на подбородке – длинная египетская борода, завитая в косичку. Бабушка выключила общий свет, настольную лампочку направила на штору, завела пластинку.

Они сели с дедушкой на два стула посреди комнаты. Началось. Лика стояла за шторой и дрожала, ожидая своего выхода. Не сфальшивить бы, не отклеилась бы борода, не задрожал бы голос! А какую позу принять? Величественную или задумчивую? Трамвай за окном прозвенел, как третий звонок, она вышла к публике. Штора тяжело упала за спиной.

– Радамээээээс! – пропела Лика. – Радамээээээээс!

Не было уже ни трамваев, ни страха. Только музыка и роль! И конечно же успех! Почти невидимые во мраке зрительного зала дедушка с бабушкой устроили настоящую овацию. Она накинулась на них и расцеловала. Египетская борода отвалилась, а дедушка, спасаясь от поцелуев, взял внучку на руки и стал с ней танцевать. Выверенные, строгие движения танго в полной тишине вскружили Лике голову.

– Тебе нравится музыка? – спросил дедушка.

– Какая музыка?

Тоже мне, прикольчики! Не играет же ничего!

Бабушка умиленно смотрела на них, а потом достала пластинку из картонного конверта и поставила на проигрыватель. Зазвучали знакомые звуки аккордеона, запел Утесов:

 

В этот вечер, в танце карнавала,

Я руки твоей коснулся вдруг,

И внезапно искра пробежала

В пальцах наших встретившихся рук.

 

Лика любила Утесова. У него был приятный старческий, похожий на дедушкин голос. Когда дедушка пел, Лика долго хохотала: настолько было похоже. А потом сама становилась у пианино и пародировала Утесова – тут уже хохотали дедушка с бабушкой.

– Не хрипи так, – говорила бабушка, – а то голос станет не как у девочки!

– Было похоже? – требовала ответа Лика.

– Было!!!

И потом ее правда «отдали» в драмкружок. Скукота! Некрасивая и чересчур молодая (что больше всего раздражало Лику) девушка из института культуры водила с ними хороводики и ставила «Репку». Спасибо! В девять лет – «Репку»! Лика «оставила» девушку после занятий и показала всех, в кого умела превращаться: египетского жреца, Утесова и, наконец, ее саму – руководительницу. Девушка сидела со скучным лицом. Как потом оказалось, «Аиду» она не знала, про Утесова слышала мельком, а на пародию вообще обиделась. Молодежь! Лика решила, что теперь хочет выступать не перед всеми подряд, а только перед теми, кто в состоянии ее понять.

 

4

 

Родители позвонили из поезда на дедушкин «домашний».

– Алло!

– Здравствуйте, – ответила Лика хорошо поставленным взрослым голосом, – вас приветствует туристическая компания «Индия для всех». Мы рады предложить нашим клиентам…

– Алло! – забеспокоился папа. – Я куда попал?

– Вы попали в самую расзамечательную туристическую компанию. Мы будем возить вас на слонах, кормить финиками, и (сейчас внимание!) звучит народная индийская песня… – Лика задумалась на мгновение. – «О Ганге»!

Она слегка отодвинула трубку от лица и затянула тонким голосом:

– Ай‑яй‑яй! Ооо! Ооо! Ооо! Кааак же я люблю Ганг! Там так много крокодилов, слонооооооооооов и… И водыыыыыыыы!

Папа с мамой с умилением слушали по «громкой связи» этот концерт. Их соседи, двое суровых кавказских мужчин, были удивлены, но остались невозмутимыми.

– Дорогое агентство, – сказала мама, – вас тоже с первым апреля! В следующий раз наберем прямо из Индии. Как ты там? Все нормально?

Конечно, нормально! Два месяца жить у дедушки! А вам было бы не нормально? Лика домыла посуду и глотнула из стакана еще горячий чай. Дедушка ушел совсем недавно, видимо, опаздывал в театр.

Цветастые пеналы, ручки, фломастеры она положила на письменный стол, а свои девичьи принадлежности, заколки и резинки для волос, рассовала по ящикам. Снова позвонили.

Механический голос сообщил: «Уважаемый абонент! За вашим номером числится задолженность суммой сто двадцать рублей шестьдесят четыре копейки. Во избежание отключения…»

Лика знала, где лежат счета. На ощупь взяла в прихожей с полочки несколько листочков и подошла к окну. Щурясь на солнце, стала отрезать ножницами поля – так требовалось при оплате в Сбербанке.

Первое апреля не перевалило еще за середину, а сколько всего хорошего ждало впереди: сухой асфальт на улице, ветер в носу и дедушка в театре.

Сколько хорошего, но перед этим… Она знала: как ни откладывай, а одну вещь до ухода сделает обязательно. Как ни радуйся солнцу, свой долг печали она помнит. Аккуратно сложив листочки, подошла к старому, выгоревшему на солнце шкафу. Дедушка называл его «шифонер», бабушка – «шифоньер», он стоял здесь всегда и был почти еще одним членом семьи. Шкаф имел неопределенную глубину и, по‑видимому, являлся бесконечным: прячась там в детстве, Лика ни разу не добралась до дальней стенки.

Потянула за ключ скрипучую дверцу, подошла ближе, стала лицом к лицу с черным провалом. Тихие, покорные бабушкины платья висели ровно, одно за другим, выстроившись в ряд. Она приблизилась и вдохнула этот запах нежности, самый лучший, какой знала в своей жизни. Окунулась глубже, обняла платья. С самого края, почти у стены, почувствовала холодок металла: пальцы наткнулись на парадный бабушкин пиджак с медалями.

 

5

 

Оплатить счета не получилось. Лика потолкалась полчаса в Сбербанке, а потом объявили перерыв. Просочившись сквозь старушек на улицу, она побежала вниз по лестнице, мимо сквера – и вот он, оперный театр – старинный, с высоченными колоннами, словно сказочный дворец посреди города. Здесь даже во время войны, при немцах, шли спектакли, и в музее театра остались отзывы немецких солдат, мол, спасибо, Чайковский очень понравился.

Она пронеслась мимо огромной тумбы с афишей «Пиковой дамы» (Премьера! Спешите!) и оказалась в «Чиполлино». Ну да, странное название для детского кафе при оперном театре. Назвали бы «Щелкунчик» или «Петя и волк», а то – «Чиполлино».

Год назад, когда умерла бабушка, дедушка сказал:

– Сидеть с тобой теперь некому, будешь сама педагогом.

Он отвел ее в «Чиполлино» и попросил «показать, что‑нибудь» администратору кафе. Лика все и показала: Утесова, вылупляющегося динозавра и даже выступающего Путина. Путина зарубили сразу, Утесова вообще не прокомментировали, а динозавр понравился. Было принято решение, что талант у Лики есть, и ее можно взять на работу: развлекать детей. Нарядили клоуном, однако этот образ не понравился уже ей самой.

– Мне не близок этот образ, – заявила она администраторше. Та почему‑то засмеялась, а дедушка сказал, что придумает «кое‑что». Увел Лику наверх, в гримерную мастерскую, порылся в своих запасах, а потом усадил напротив окна и стал колдовать.

Присматривался, отходил, что‑то клеил. А через полчаса, закончив работу, подвел к зеркалу.

– Нравится?

Перед Ликой стоял настоящий сказочный эльф: с ушами, как положено. Впрочем, нос был гномичий, крючком. Новое сказочное существо Эльфогном, с которым можно играть, общаться, но который при этом… ты сама!

– Нравится, – застенчиво сказала Лика и сразу стала придумывать, что бы такого изобразить. Они пошли с дедушкой по запутанным коридорам обратно в кафе, встречая на пути работников театра.

– Здравствуйте, – говорила всем Лика.

Люди удивлялись, иногда даже – пугались, а она торжествовала: это был успех!

В кафе Лика окликнула администраторшу сказочным голосом:

– Не подскажете, как до ближайшей лесополосы добраться?

Администраторша обернулась, ахнула и узнала ее, видимо, только по дедушке, стоящему за спиной.

– Господи… Валерий Иванович, ну вы и волшебник!.. А этот образ тебе близок?

– Ближе некуда! – ответила Лика, ударила себя в грудь и пропищала: – Мне бы в лесочек ближайший. В городе прокормиться нет никакой возможности.

Так что уже год, как Лика дружила с Эльфогномом. Странно получалось: вроде и знаешь, что это – ты сама, а все же как‑то вдвоем веселее. Он и говорит по‑другому, и сидит, и ходит. Бывало, прибежишь из школы, супа в себя закинешь, а через полчаса уже:

– Привет, девочка!

– Привет, чудище!

Гримировалась Лика теперь сама. Она и раньше дедушке помогала, но за год так здорово научилась «превращаться», что его участия уже не требовалось. Обычно она занималась с детьми в выходные или во время спектаклей, когда взрослые слушали оперу. И теперь уже точно знала, как вести себя с малышами. Сначала – мультики. Тут даже думать нечего. Под мультики они в себя приходят, привыкают, что родители ушли. Но только если совсем маленькие, им объяснять надо. Они же не понимают ничего про принца Лимона, сеньора Помидора и про кума Тыкву с его финансовыми затруднениями. Даже элементарные погони приходится разжевывать: что происходит, когда и кого бояться.

– Ой! Посмотри, Чиполлино побежал, его сейчас догонят! Что же делать? Наверное, надо бежать быстрее! Класс, он побежал быстрее! Его теперь не догонят!

Потом – рисовать. Больше всего Лике нравился трехлетний Антошка. Глазки умные, носик кверху. Но – не художник. Она рисовала за него, а потом показывала результат старшему брату, который приходил «забирать». Брат улыбался, хвалил Антошку. Может, даже догадывался про подмену… А может, нет. Но он был хороший. Не то что другие старшие братья и папаши. За год Лике шортики эльфа стали малы, и… Ну в общем… Как сказать… В общем, иногда Лика видела, как они смотрели на нее, конкретно на ноги! Например, демонстрируется родителям Репка. Лика – Репка, остальные за жучек. Тянут‑потянут, а Лика смотрит в зал и видит, как на нее пялятся.

Поэтому больше она любила устраивать театр для самих детей. Теневой! Становилась за ширму, включала яркий свет и изображала всяческие силуэты.

– Кто я? – спрашивала она.

– Заяц! – отвечали дети.

– А сейчас?

– Бабка‑Ёжка!

– А сейчас? – надевала шляпу и брала смешное ружье, похожее на тромбон.

– Охотник!

– А сейчас? – Можно еще нацепить «пятачок» и встать на четвереньки. Задумались? Хррр‑хррр!

– Свинья, поросенок! – кричали малыши наперебой.

– Ну а так? – Просто на корточки и – клубочком. Дети затихали, но ненадолго. Всегда находился кто‑нибудь догадливый:

– Репка?

 

Глава вторая

 

 

1

 

«Вот он сидит напротив, спиной к окну. Старый, седой, прекрасный. Опустит голову – и солнце бьет поверх, на потрескавшийся пол. Поднимет – оно опять играет в его волосах.

Подходит совсем близко, наклоняется. Вдох – и тихий, благородный запах старости убаюкивает. Берет меня за подбородок, трогает, поворачивает из стороны в сторону. Он совсем близко. Гладит шею. Руки крепкие, в них так спокойно.

Как глядя на взрослого человека, сложно представить, что когда‑то он был ребенком, так рядом с ним не верится, что он был молодым мужчиной, потом средних лет, потом еще старше, еще… А я? Я тоже буду старой? Как это представить?

Он возвращается и садится на свой стул. Рисует. Смотреть не дает. Я знаю, что там, на бумаге, уже живет другой человек. Это я, но другая… Через много лет… Через сколько?».

 

Лена приехала в город два года назад. Сейчас и драматическим актерам тяжело (если не в Москве), а оперной певице и подавно. Театров по стране раз‑два, и обчелся. В столицах можно всю жизнь просидеть на «скамейке запасных», там своя мафия, примы окопались серьезно. За границей пробовала – не вышло. Потратила столько денег, поездила по прослушиваниям, а толку? И вот – позвали сюда. Петь. Нормальные главные партии. Любой актер вам скажет, что можно ждать в столице год или два, но, если эти два затягиваются на пять, он едет туда, где можно работать.

Валерий Иванович рисовал, не торопясь, останавливался. Елена сидела, задумавшись.

– Вот сюда, Леночка, мне на ушко смотрите. Я как раз сейчас глаза рисую.

– А на вас нельзя? От уха до глаз не такое большое расстояние.

– Это вам так кажется. А взгляд уже не тот. Или у меня уши некрасивые?

– Фантастические уши, Валерий Иванович!

– Научно‑фантастические, я бы сказал.

Елена засмеялась. Ей нравился трезвый спокойный юмор этого старика.

– Если хотите получиться по‑человечески, а не «научно‑фантастически», смотрите на ухо. Оно у меня еще прекраснее, чем глаза.

Ничего не оставалось, как смотреть. Большое, настоящее стариковское, с отвисшей мочкой. Ухо поворачивалось то в фас, то в профиль: иногда Валерий Иванович поглядывал на прикрепленную к мольберту фотографию. Он рисовал сразу с двух женщин: с Елены и со старой – на портрете. От одной брал внешность, от другой – морщины.

– А с кого вы рисуете глаза, Валерий Иванович?

– Левый – с вас, правый – с Оленьки.

– А вам не тяжело?.. Извините.

Старик никак не отреагировал. Не загрустил, не улыбнулся.

– Мне тяжело… Но мне по‑любому тяжело: что рисуй, что не рисуй. Так уж лучше я буду рисовать.

Елена села смирно, замерла и, надеясь беспримерным послушанием загладить неловкость, уставилась на ухо. Оно опять стало крутиться: профиль, фас, профиль, фас.

– Последний раз, – сказал Валерий Иванович, – гипсовые головы в институте рисовал.

– Что? – не поняла Елена.

– Отомрите, я же человека рисую, а не статую. Идите сюда, посмотрите.

Лена медленно, стараясь не выдать своего интереса, обошла Валерия Ивановича и взглянула на мольберт. С листа бумаги на нее пристально смотрела красивая, величественная старуха лет восьмидесяти. Вернее не на нее, а слегка мимо, словно сзади кто‑то стоял. Лена обернулась. Старуха смотрела на Валерия Ивановича. Он – на нее.

– Я буду такой? – спросила Елена.

– Если доживу до премьеры – будете. В лучшем виде.

– Я не про это. Я в старости буду такой?

– Моложе и красивее. Надеюсь, у вас, Леночка, будет жизнь без войны и без… разных неприятностей.

Он поставил чайник и стал готовить гримерские принадлежности.

– Много придется сделать, но мы попробуем успеть до премьеры, Графиня.

 

2

 

– Дурак, что ли! – закричала Лика, и дверь захлопнулась. Паша сам испугался, убежал по коридору. Мимо зала, где сидели малыши, – на улицу. Уже месяц, как он ходил в «Чиполлино» забирать младшего брата. Но, конечно, на самом деле просто чтобы увидеть ее.

Первый раз это случилось, еще когда лежал снег. Нехотя, по слякоти, он дотопал с Антошкой от трамвая до театра, и вдруг мимо него, мимо детей и родителей пронеслась ракета. Все только успели головой мотнуть – ракета влетела в двери. Потом он часто видел этот фирменный прыжок, менялся только силуэт: сначала черное пальто, потом свитер с развевающимся шарфом, а ближе к апрелю – платье и длинные волосы. Он думал, что это чья‑то сестра, и только потом догадался, что ракета – это и есть эльф из «Чиполлино».

Тогда Паша влюбился. До этого он только готовился, только присматривался к шлейфу ракеты, еще не знал, стоит ли? Но не влюбиться в эльфа было невозможно. Гибкое девичье тело, сумасшедшие глаза и главное – уши. С кисточками, мохнатые, озорные. Эльф прыгал, падал, шутил, кривлялся, и все это была она – ракета с длинными волосами. Он не успевал толком разглядеть ее настоящего лица, но влюблялся все больше с каждым днем. Теперь уже никто не водил Антошку в театр, кроме Паши. Ему было пятнадцать, ей… Непонятно сколько: возраст у эльфов определяется с трудом.

И вот сегодня он, наконец, решился сделать то, о чем давно мечтал: прошел по темному коридору за сцену, потянул ручку двери…

– Дурак, что ли! – услышал он испуганный крик. Мгновенно закрыл дверь, пробежал через зал, где сидели малыши, а потом – на улицу. Он видел ее! Настоящую: не как ракету, не как эльфа. Одно мгновение: голые ноги, голая спина, руки подняты вверх и собирают волосы.

– Дурак, что ли! – и все прекратилось. Но он уже знал, какая она. Самая лучшая!

Трамвай зазвенел, пронесся у щеки. Невесомый, Паша отошел к тротуару и сел на лавку. Встал и тут же быстро пошел дальше. Вверх по улице, через мост.

 

3

 

Лика ракетой вылетела из «Чиполлино» и забежала в главный вход театра. Сразу свернула под парадную лестницу, промчалась по пролетам вверх. Сердце стучало в горле, так что она даже не слышала репетирующего оркестра.

Испуганная, наполовину загримированная в старуху, Елена встретила ее в дверях гримерки.

Валерий Иванович приподнялся с кушетки и накрыл ладонью таблетки, лежавшие на столе. Смял их в горсти, сел, взял другой рукой стакан дымящегося чая. Лика кинулась к нему на шею и заплакала. Валерий Иванович развел руки, покорно принимая любовь и слезы внучки. Нелепо поворачивая голову, он старался отвечать поцелуям, но Лика прижалась крепко.

Елена ждала в коридоре и не хотела им мешать. Она сама чуть не плакала.

Наконец Лика оторвалась от дедушкиной щеки:

– Может, все‑таки тебе не ходить на работу?

Валерий Иванович улыбался и не отвечал.

– Ну да, глупость сказала… «Скорую» хоть вызвали?

– Я не вызывал, мне же плохо было. Надо у Елены спросить. Лена, вы «скорую» вызвали?

– Да, конечно, сейчас будут.

– Вызвали! – радостно доложил дедушка. – Сейчас будут!

Он был невыносим: шутил все время, и особенно когда речь шла о серьезных вещах.

А потом было, как много лет назад: радостно и уютно. Начали работать. Дедушка всматривался в лицо Елены, как смотрят подолгу в глаза любимых. Он так на ней сосредоточился, так близко был к ее коже, что Лика немного заревновала. И от ревности принялась помогать еще старательней.

– Подержи, – просил дедушка, – нет, мягче, видишь, край? Его вот так надо, а то, когда Леночка голову поднимет, все увидят линию.

– Может, хватит? – сказала Лика. – Для сцены уже вполне достаточно… Какую еще линию…

– Я уже сейчас не вижу, Валерий Иванович, – подтвердила Елена.

– Это потому что вы старушка, у вас зрение ни к черту, – и замахал перед ее лицом ладошкой из стороны в сторону. Получилось так смешно, что все засмеялись, и в этот же момент в гримерку вошла директор театра Анна Николаевна.

– Какая вы старая, Леночка!

– Спасибо, стараемся!

– А это что за сказочные персонажи в служебном помещении? Вроде в «Пиковой даме» таких чудищ нет.

Эльфогном подошел к директрисе и вручил взятый из вазы цветочек. Прищурил глазки, вытянул шею, издал пронзительный дельфиний звук.

– Точно? – не поверил дедушка. – А мы подумали, есть такой персонаж. Сделали на всякий случай.

Лика встала в позу эстрадного певца, подняла руку и пискляво, по‑детски запела арию Графини. Взрослые захохотали.

– Моя внучка – Лика, – сказал дедушка, – умница‑красавица.

– Что красавица – вижу.

И все засмеялись еще громче.

Стали пить чай. Дедушка разрекламировал Лику как суперталант: она и с малышами в «Чиполлино» занимается, и грим сама себе делает! Анна Николаевна сделалась серьезнее и спросила:

– Молодец. Дедушка научил?

Лика застенчиво улыбнулась.

– Она еще талантливая! – сказала Елена. – Лик, покажи динозаврика!

– Леночка, сегодня не бенефис Лики, Анне Николаевне есть чем заняться.

– Я быстро! – Лика отбежала в дальний угол гримерки, присела на корточки, скрючилась и замерла. Анна Николаевна с недоумением ждала, а Елена прижала палец к губам: ждите, сейчас будет!

– Вылупляющийся динозаврик! – объявила Лика.

Раздался звериный рык. Не писклявый девичий, а настоящий, глубокий, дикий. Лика распрямилась, прижав к себе локоточки, как короткие лапки. Кисти свисали вниз, изображая когти. Пустой взгляд пресмыкающегося окинул комнату, наткнулся на цель, и…«динозаврик» прыжками кинулся к директору театра, смешно выбрасывая по бокам туловища коленки. Анна Николаевна засмеялась, но Елена «зашикала»:

– Это еще не все!

Динозаврик остановился прямо у лица Анны Николаевны, плотоядно порычал, а затем, безразлично отвернувшись, стал жевать длинные листики фикуса.

Взрослые зааплодировали, Лика, не переставая жевать, поклонилась.

А Анна Николаевна так растрогалась, что поцеловала ее в лоб.

– Вырастешь – поступай на актерский, у тебя талант.

– Разве это актерство? Так, кривляется ребенок! – не согласился дедушка.

– Она не кривляется, – сказала Анна Николаевна, – а входит в образ! Я прямо испугалась, думала – съест.

Лика выпустила, наконец, из зубов листик фикуса и трогательно прорычала:

– Нет ничего невозможного!

Все захохотали. Анна Николаевна попрощалась и ушла. А дедушка сказал:

– Ты почти, как я уже, все можешь. Вот помру, тебя вместо меня возьмут, кусок хлеба будет.

Лика кинулась к нему на шею, крепко обняла и стала целовать, тыкаясь в щетину крючковатым носом.

Лихо, с сиреной, в театральный двор зарулила «скорая».

– Ну вот, – дедушка посмотрел на часы, – наша «скорая» – самая скорая в мире, – и очень смешно спародировал Ленина, – архисвоевременный приезд, товарищи!

– И кто после этого кривляется? – спросила Лика. – Давайте я сбегаю, скажу, что уже не надо!

– Стой, – сказала Елена, – так и побежишь?

Лика остановилась и посмотрела в зеркало.

– Действительно… Заигралась.

– Охота тебе гномиком бегать, такая красивая девочка! Я уже не помню, какое у тебя настоящее лицо.

Лика приблизилась к Елене очень близко и, скорчив рожицу, сказала:

– Вот такое!

Вошел доктор «скорой помощи» и медсестра.

– У вас больной?

Старуха с изящной женской фигурой и лупоглазый ушастый эльфогном подозрительно посмотрели на них из глубины комнаты.

 

Глава третья

 

 

1

 

Сначала показалось, что шаги удаляются, что это не к ним. Шел пятый урок, и уже верилось, что «не сегодня». Но вот каблуки застучали сильнее, дверь класса отворилась.

– Девочки от «A» до «Н» собрались и пошли со мной.

Лика была на «Г». Значит – прямо сейчас. Все стали неторопливо собирать рюкзаки, надеясь «замкнуть процессию». Но это, как скот на убой: можно пойти хоть самым последним, а что изменится?

В медкабинет запускали по пять человек, остальные ждали в коридоре. Выходящие никак не показывали своих эмоций, а спрашивать «Ну как?» было тупо – зайди и узнаешь «как».

Они зашли, их усадили на клеенчатую кушетку. Женщина «из поликлиники» стояла за белой ширмой, виден был только край халата. Не вышла, не поздоровалась, не успокоила.

– Сами пойдете или по списку?.. Воронина.

Воронина как‑то очень быстро встала и подошла к окну. Силуэт ее платья нарисовался на ткани, и Лика вспомнила свой теневой театр в «Чиполлино». Она знала, что чем ближе к ширме, тем отчетливей видно.

– Снимаем все снизу, трусы тоже. На стул клади.

Стул стоял в метре от ширмы. Взрослый человек придвинул бы его к себе, а потом уже разделся, но робкая Воронина исполняла все буквально. Она начала раздеваться, девочки честно отвели глаза. Лика тоже смотрела вниз, на порванный линолеум, дырки в котором знала с первого класса. Солнце нежилось на полу, за окном набирал силу апрель, и было совершенно непонятно, почему нужно сидеть здесь и делать то, чего не хочешь.

Воронина вскрикнула.

– Лежи спокойно, это не больно, я только смотрю… Давай, давай. А то как сексом заниматься, так мы с двенадцати лет уже все готовые, а как перед врачом ноги раздвинуть, так страшно! Шире раздвигай. По‑человечески!

Воронина не издала больше ни звука. Потом пошла Григорьева. Она уже все понимала и не заставляла на себя кричать. Сердце Лики забилось так сильно, как не стучало даже вчера, когда, перепугавшись за дедушку, она неслась по театральным коридорам. После Григорьевой Лика встала и прошла за ширму. На докторшу смотреть не хотелось, ни к чему было запоминать ее лицо.

Потом Лика спокойно вышла, прошла мимо ожидающих своей очереди девочек и вдруг поняла, что у нее сейчас такое же выражение, как у тех, кто выходил раньше. Только тогда она не понимала, что это: то ли им плохо, то ли все равно, мол, нет за этой дверью ничего особенного. А теперь стало ясно, что это было желание никак, совершенно никак не выдавать то, что у тебя на душе. Чтобы никто не смог даже близко предположить, что ты сейчас чувствуешь. Стальной взгляд, спокойная походка и – скорее уйти подальше. Шаг за шагом прочь от этой двери. До конца урока оставались какие‑то минуты, и Лика пошла в столовую.

 

2

 

– Прости, можно тебя на секундочку?

Он караулил ее на выходе, у дверей «Чиполлино». Час, наверное, стоял, не меньше. Лика и чаю попила, и по коридорам походила, казалось бы – должен уже уйти.

– Меня Паша зовут!

Она прошла мимо, на другую сторону трамвайных путей.

Раньше, когда он просто приходил за Антошкой, все было нормально. А потом стал появляться чаще, наблюдал за ней, смотрел с детьми спектакли. Сегодня тоже пришел. Держал младшего брата на коленях, словно прятался за ним.

– Кто я? – кричала Лика из‑за экрана.

– Медведь!

– А сейчас?

– Чиполлино!

– А сейчас?

– Милиционер!

Она изгибалась, танцевала, и чем ближе приближалась к экрану, тем четче Паша мог ее видеть. Тихо, невесомо сгрузил Антошку на стул и вышел в коридор. Вытащил цветы из сумки, расправил лепестки, прошел за кулисы. Он знал, что свет сейчас направлен на экран, и если Лика обернется, то не увидит его за слепящими лучами. Было даже немного неловко за такое подсматривание. Набрал побольше воздуха, бесшумно перенес вес тела на правую ногу, «перекатился» за дверной проем и увидел ее. Лика стояла в одних колготках и майке спиной к нему. Дыхание у Паши перехватило, а она, как заправский йог, сделала мостик. Голова вылезла из‑под ног.

– Паучок! – закричали дети.

Заметила. Бежать было глупо, Паша показался полностью, встал с букетом в дверях. Лика спокойно вышла из позы паучка и накинула рубашку.

– Дурак, что ли?

И вот теперь он стоял как дурак, у театра со своим букетом и ждал. Час, наверное, не меньше. А она прошла мимо, не принимая его молчаливых извинений, спокойно и презрительно. Нет, даже не презрительно. Не достоин.

Но как только завернула за угол, рванула что есть сил, и стремительно добежала до дедушкиного дома.

Раньше, желая почувствовать живой, еще не ушедший бабушкин запах, она подходила к шкафу, подолгу стояла рядом, не решалась открыть. И уж тем более никогда не доставала вещи: только трогала. Но сейчас, не думая, взяла любимую бабушкину кофту и закуталась в нее. Почувствовав, наконец, себя одетой, успокоилась, даже ненадолго заснула под убаюкивающий запах.

Очнувшись, позвонила в театр. Дедушки на месте не было, Елена пошла его искать. Лика ждала, еще не до конца отойдя ото сна, вдыхая тепло кофты, которая снова спасла ее. Вечерняя комната висела перед глазами, как мутная вода в аквариуме. И странно красовался в углу цветастый родительский подарок с ленточкой.

Наконец, послышались шаги, дедушка взял трубку.

– Деда, можно я к тебе приду?.. Ну просто… Помочь… Могу принести чего‑нибудь.

– Похолодало, – ответил дедушка, – курточку накинь.

– У меня нету, дед, я так!

– Возьми бабушкину кофту в шкафу, вязаную, она тебе как раз.

Лика вся сжалась. Ей показалось, что дедушка видит ее.

– А можно? – спросила она.

– Можно, почему нельзя?

Теперь уже на законных основаниях Лика застегнула кофту, но тут телефон зазвонил снова: «…Уважаемый абонент! За вашим номером числится задолженность суммой сто двадцать рублей шестьдесят четыре копейки. Во избежание отключения…»

 

3

 

Девчонки из класса подняли бы ее на смех в таком наряде: юбка, кроссовки и бабушкина кофта. Но среди старушек в Сбербанке она выглядела очень даже «своей». Затесалась поглубже и ждала. Очередь не двигалась, время близилось к перерыву, и Лика в который раз стала проклинать себя за лень и медлительность. Сколько раз можно говорить: «Идти в сберкассу в полвторого – зря простоять». Что тут скажешь. Ты права, бабушка, глупая я. Вернее – ленивая. Лика безнадежно посмотрела на часы. Без пяти. Все ясно, можно уходить.

Она вышла и дворами, через рынок, направилась к театру. Было совсем тепло, непонятно почему дедушка сказал: «Похолодало». Может, потому что с утра набежали тучи, а может, просто ему самому стало холодно, он заболел? Испугавшись этой мысли, Лика ускорила шаг. Последние палатки рынка остались за спиной, перейти дорогу – и вот он, театр.

Она вспомнила, как часто ходила здесь в детстве. Бабушка крепко держала ее за руку, а она считала полоски «зебры». Почему‑то иногда их было восемнадцать, а иногда семнадцать. Куда пряталась время от времени одна хитрая полоска, долго не удавалось понять. Сначала казалось, что это зависит от погоды, потом – от настроения. Лика уже знала все полоски в лицо, и каждый раз теперь не просто считала, а пыталась понять: какая из них с ней играет? Все разрешилось просто: проблема была в первом шаге. Если шагаешь с левой ноги, то «один» приходится действительно на первую полоску, а если с правой – почему‑то на вторую. Жить стало скучнее, но считать «зебру» Лика не перестала. Она словно здоровалась с ней каждый раз и наблюдала, как та стареет. Медленно, из зимы в лето, из дождя в снег, «зебра» бледнела, стиралась, и чем дальше, тем больше Лика любила ее, как человека, жизнь которого прошла рядом. Лишь бы не покрасили… Она шла, считала полоски, а рука лежала в вечно горячей бабушкиной руке, чувствовала колкий рукав ее кофты. И вот теперь Лика сама была одета в эту кофту, и не краешек, а вся она кололась и согревала. Это было как‑то странно. Бабушки рядом нет, а тепло есть.

Четырнадцать… Пятнадцать… Внезапно стало так грустно, как не было уже давно. Невозможно же вечно не плакать. Все говорят: «Не плачь, сейчас нельзя». Как будто есть такие дни, когда плакать будет можно, и скоро об этом объявят… Трамвай зазвенел где‑то вдалеке… Девятнадцать… Двадцать… Двадцать одна… Откуда столько?

Бабушка изо всех сил рванула ее за руку и втащила на тротуар. Лика в страхе очнулась так же, как много раз посреди ночи, – увидев ее во сне, зная, что она мертва. Отзвук звенящего трамвая стоял в ушах, Паша крепко держал Лику за рукав. Она еще не понимала, что произошло, почему он здесь, почему полосок так много? Не отпуская запястья, Паша что‑то отдал ей и бросился прочь. Лика очнулась, увидела в своих руках большой букет белых цветов и так же стремительно побежала к театру. Слезы все‑таки вырвались наружу и лились, пока она летела ракетой по коридорам, перепрыгивала ступеньки и влетала в гримерку. Еще в полете Лика увидела Елену, наполовину загримированную в Графиню.

– Тсс, – Елена приложила палец к губам. Понятно, дедушка спит. Он иногда засыпал посреди дня. В такие моменты все дома замирали и ходили на цыпочках. Говорили шепотом, крышки от кастрюль старались не трогать, двери – не открывать.

Пока Лика летела, солнечные лучи высушили ее слезы. Она поменяла лапки на «мягкие» и бесшумно приземлилась у ног дедушки. Он был далеко, совсем не здесь, и спал очень глубоким сном. Голова склонилась на грудь, ноги стояли ровно, туфли вместе. Скромно, как аккуратный ученик, дедушка держал в руках парик Елены.

Лика отвела голову в сторону, вдохнула побольше воздуха и, повернувшись к дедушке, стала целовать его. Это тоже была ее детская, давно забытая игра: пока все ходили на цыпочках, она легко, нежнее нежного целовала спящего деда. От глаза к глазу, от морщины к морщине. Дед не реагировал, бабушка сердилась, а Лика торжествовала: попробуйте так поцеловать, чтобы человек не проснулся!

Елена наблюдала за этим представлением и улыбалась. Лика осторожно вытащила парик из рук деда, надела его, зашла за стул сзади. Сгорбилась, как старушка, и постучала по спинке.

– Телеграмма! – мягко, как бы по‑украински, сказала она.

Дедушка не вздрогнул, а просто повернул голову.

– Не балуйся! Зачем ты так делаешь?

Лика протянула букет.

– Почта России!

– Красивые цветы… Где это ты взяла?

– Давайте я в вазу поставлю – предложила Елена и забрала букет.

Лика покрутилась, показала кофту.

– Я так похожа на бабушку?

– Не балуйся! – он забрал парик. – Давайте работать.

Лика ушла в соседнюю комнату, но вскоре вернулась в образе Графини: закутавшись в большой платок, сгорбившись, опираясь на дедушкину палку.

– Три кааааарты!!! – пропела она звонким голосом за спиной у Елены.

– О господи! – выдохнула Елена. – То гномик, то бабушка…

Работали до вечера, а потом стали пить чай с печеньем. Дедушка был очень доволен: Елена выглядела как настоящая Графиня из книжки Пушкина.

– Вы такая красивая, – нежно сказала Лика.

– Ты тоже, – ответила Елена, – когда не ходишь как пугало.

А пугало было еще то: Лика так и сидела за столом в платочке «под старушку», «сюрпая» чай из блюдца.

– Ты же красивая девочка!

Лика кивнула головой и скорчила рожицу.

– Отен класывая! – изобразила она больного человека и шепотом спросила у дедушки: «Я похожа на бабушку в этой кофте?»

Дедушка опять не ответил, только погладил ее по макушке. Елена ушла в прихожую, к зеркалу, чтобы еще раз посмотреть на себя «в образе». Лика подбежала, обняла ее.

– Вы такая красивая.

Они поцеловались.

– Где цветы взяла? – шепотом спросила Елена. – Купила?.. Сорвала?..

В дверь постучали.

– Войдите!

Статный, красивый, с букетом роз в комнату вошел «мужчина» Елены – военный дядя Андрей.

– Простите, мне Елену.

Елена обвила его шею руками и поцеловала. Тот сначала ничего не понял, но потом улыбнулся.

– Ленка, ты? О господи! – и поцеловал в старческое лицо. Прошел в комнату, пожал руку дедушке. – Валерий Иванович, добрый вечер! Вы просто настоящий художник! Скоро премьера?

– Скоро. Стараемся.

Елена ушла разгримировываться, а дядя Андрей сел за стол пить чай.

– Потрясающе, честно говоря! Я Лену практически не узнал. Предполагаю, из зала вообще – шикарно, не подкопаешься!

– Между прочим, – встряла Лика, – сблизи тоже не подкопаешься, вы же ничего не поняли!

– Лика, как ты со взрослыми разговариваешь!

– Да нет, – улыбнулся Андрей, – совершенно справедливо! Взрослое замечание… А поклонники, я тут смотрю, уже и без меня цветы дарят?

– Это Лика принесла дедушке, – сказала вернувшаяся Елена. Она была снова молода и красива. Дядя Андрей встал, они собрались уходить. Елена шепотом, на ушко, спросила Лику:

– Мальчик подарил?

Лика моментально вернулась в образ пожилой дамы и выдохнула басом:

– Что за вздор!

Стало совсем темно, а домой идти не хотелось. Они допивали чай вдвоем, и было здорово: есть крошащееся печенье, смотреть на деловито забирающиеся в горку огоньки. И обниматься. Долго, без слов.

Дедушка встал, подошел к окну, потрогал цветы.

– Мальчик подарил?

Не услышав ответа, он обернулся. Лика снова стояла в глубине комнаты, в полумраке, надев парик и сгорбившись.

– Я похожа на бабушку?

 

4

 

Лил дождь, прохожие попрятались в магазины и под козырьки подъездов. За какие‑нибудь десять минут дороги превратились в реки, машины ехали очень осторожно. Ждать здесь, у театра, было бессмысленно, и, переглянувшись, Елена с Ликой рванули на другую сторону: одна с туфлями в руках, другая – с кроссовками. Было весело, а водители сигналили: то ли ругались, то ли весело здоровались.

До дедушкиной квартиры они добрались настоящими «водяными» и по дороге в ванную залили весь пол. Наскоро вытерев руки кухонным полотенцем, дрожа от холода, Лика высекла спичкой огонь из коробка, зажгла колонку. Разделись и «нырнули» под душ. Стучали зубами, толкались, соперничали «за место под душем», наконец, согрелись и обнялись. Вылезать не хотелось. Елена распустила Лике волосы, вымыла их, а потом они выключили воду, вытерлись насухо, и в комнате уже Лика расчесала волосы Елене.

Было так уютно оттого, что дождь за окном продолжался, комната погрузилась во мрак, и никуда не надо торопиться. Обычно ведь либо кто‑то подгоняет, либо – сама себя. Дел всегда много, а, если ты ничего не делаешь, получается: ленишься, ненавидеть себя начинаешь, в общем – вечная борьба. А тут… Пошел ливень, отрезал от окружающего мира, и – все, никто не виноват. Можно укутаться в плед, налить чая и получать удовольствие.

Жалко, что такие дожди бывают редко и быстро заканчиваются. Только войдешь во вкус – бабац! В одно мгновение солнце выходит, и – все, как раньше. Куда‑то надо идти, что‑то делать. Даже если и не очень надо – все равно получается, что надо, потому что как же так: ничего не делать? Жизнь проходит!.. А так она не проходит? Если бегать, стремиться к чему‑то, суетиться, она что, увеличивается что ли или хотя бы стоит на месте?

Ну ладно, сегодня, похоже, зарядило надолго. Они пили чай, шептались о всяком интересном, а потом Лика села за фортепиано и заиграла гаммы. Елена стала распеваться. Лике очень нравилось, что она аккомпанирует настоящей певице. А потом поменялись. Лика попробовала исполнить арию Графини. Может быть, получилось не очень, но Елена не улыбалась, а только старательно играла и смотрела с нежностью. Было так хорошо, дождь не заканчивался, и чай тоже не заканчивался. Проанализировав все это, Лика решила, что счастье существует.

 

5

 

Уже метров за сто до больницы воздух стал уплотняться, а около ворот превратился почти в стену. Каждый шаг давался с трудом, Лика шла, не поднимая глаз, глядя только вниз, на кроссовки.

Постепенно больница брала свое: звуками и запахами. Звуком была тишина. Жизнь города здесь обрывалась, ее не пускали за стены больницы. Не пускали шум, а вместе с ним – саму жизнь. Запахом была еда. То ли обед здесь никогда не прекращался, то ли помещения никогда не проветривали. И если на стены можно не смотреть, а мертвую тишину перекрикивать песнями у себя в голове, то невозможно же не дышать. И так, шаг за шагом, больница побеждала: щами, картофельным пюре и котлетками.

Но в этот раз, похоже, действительно был час обеда. Одни старики сидели в столовой, другим несли еду нянечки. И почему‑то во всех палатах были открыты двери. Лика подумала, что, наверное, жутко неприятно болеть, когда все ходят и смотрят. Когда она лежала с температурой, то натягивала одеяло на голову: хотелось закрыться от всех и быть «в домике».

Она шла и заглядывала в двери: быстро, чтобы не смутить стариков. Они сидели, лежали, жевали, утюжили тапками такие большие теперь для них расстояния от окна до кровати. И всех их было жалко, и казалось, что никто их не любит. И конечно же у них были родственники, но вот именно сейчас, здесь их не было, и оттого старики выглядели беззащитными, как дети. Только дети в больнице хоть и тоскуют, и плачут, но все же ясно по кому – по маме. А у стариков мамы нет, и их слезы совсем другие, незаметные. И сами они стараются быть незаметными. Открывайте двери, глазейте на меня – я занимаю мало места, я очень компактный, почти прозрачный.

Лика прошла мимо последней палаты, дальше был только туалет. А еще дальше у окна стояло несколько кроватей, и вначале не было понятно, что там тоже лежат люди: седые головы сливались с подушками. Свет из окна слепил глаза, лиц не было видно. Щурясь, Лика прошла сквозь лучи и увидела на одной из кроватей незнакомого старика. Он подозрительно смотрел на нее, словно выпроваживал. Другой загородился газетой. Она развернулась, чтобы уйти, но тут газета опустилась, и за ней возникло спокойное, как всегда, улыбающееся лицо дедушки. Лика кинулась к нему и стала целовать морщинку за морщинкой.

– Почему ты в коридоре? Давай я поговорю, тебя переведут в палату! Они не имеют права!

– Палаты заняты, Ликочка.

– Пусть кого‑то другого сюда переведут.

– Кого?

Ну да, правильно. Чем те старушки хуже?

– Да я здесь вообще молодею, – сказал дедушка, – практически как в госпитале. Я тебе не рассказывал? Лежал вот практически так же в коридоре, только вдобавок еще с одним солдатом на кровати. И представляешь: кровать сама по себе узкая, обычная, там и одному‑то не повернуться, а этот солдат стал мне две трети уступать. Как лейтенанту. Я говорю: «Слушай, в больнице все равны! Забирай половину!» А он мне: «Есть!» – и ни с места. Видно, кто‑то из офицеров напугал его на передовой.

С лучезарной улыбкой дедушка уставился на Лику. Она не могла не улыбнуться. И, словно ревнуя к тому, что внучка пришла не к нему, старик с соседней койки строго поинтересовался:

– На каком фронте воевал?

Дедушка ответил нехотя:

– На Белорусском.

– Брест, Минск?

– Борисов.

– Ранение?

– Нет. От тифа чуть не помер.

Подошли нянечки и увезли старика. Может, «на процедуры», может, в палату, может, еще куда‑то. Ни они не сказали, ни он не спросил. Просто подошли и увезли. Словно время пришло.

Лика удивилась:

– Ты разве тифом болел?

– Нет, конечно.

– Ты же сказал: «От тифа чуть не помер».

– Ну, заболел бы – помер.

И расплылся в улыбке, довольный своей шуткой.

А потом еще час Лика ждала главного врача. Она знала, что после посещения больного все должны идти к нему и спрашивать: «Доктор, ну как?» Так делал дедушка, когда болела бабушка, так делал папа, когда болела мама. Без этого было никак нельзя. И Лика тоже пошла.

Она ждала своей очереди, сидела, ходила по коридору, рассматривала стенды. Черно‑белый, молодой еще главврач широко улыбался ей с пожелтевшей, пришпиленной к холсту газеты. А вот он же, но уже старый и цветной стоял с коллегами на фоне больницы. Шли годы, люди заходили и выходили из кабинета, а он получал ученые степени, лысел, писал статьи и набирался мудрости. Вместе с последним человеком в очереди закончилось знакомство Лики с его карьерой. Она зашла в кабинет, аккуратно прикрыла дверь. После коридора здесь было светло, белоснежный халат главврача сиял в лучах заката.

Лика стала расспрашивать про дедушку, стараясь казаться осведомленной в вопросах медицины. Спрашивала про давление, про «общее состояние» и даже про «перспективы». Но врач словно не понимал ее. То есть про давление и «перспективы» он понимал, даже понял, о каком больном идет речь, – он не понял, почему про все это спрашивает такая маленькая девочка.

– Скажи, пожалуйста, где твои родители? Почему прислали тебя?

– Они по работе уехали. Вы мне скажите все, что нужно.

Врач встал, снял халат. Начал собираться.

– Ничего не нужно, лечим.

– А что ему можно приносить?

– Все. Все, что он обычно в жизни ест. Это же сердце, а не пищевое отравление.

– А что нужно, чтобы его в палату перевели?.. Я имею в виду… дополнительно?

– Кто тебя так спрашивать научил? Взрослые? Дополнительно нужно, чтобы нам дополнительный корпус, наконец, построили… Ничего не нужно… Все нормально, девочка, не волнуйся. Никакой угрозы особо нет, просто возраст. Бывает. Но, конечно, родителям лучше вернуться. Ты еще маленькая совсем.

Они стояли на пороге, врач словно выпроваживал ее. Лика вышла, он запер дверь на ключ.

– Я не маленькая. Я могу за ним ухаживать.

– Ухаживать… Можешь. Ладно, все нормально. Инсульта, как говориться, не было, и слава богу.

 

6

 

Пятое апреля, пятнадцать градусов! День тянется, долгий и счастливый. Сядешь на скамейку, солнце, не торопясь, тебя согреет, потом испечет. И вот сны уже какие‑то успели присниться, а прошло… пять минут! Да даже если пять дней пройдет, это будет только середина апреля. А первое июня, за чертой которого настоящее, бесконечное лето, еще так далеко!

До репетиции оставалось время. Елена с Ликой сидели на широченном подоконнике в коридоре около гримерки и сосредоточенно смотрели друг на друга.

– Хрррр, – хрюкнула Лика. Получилось в точности, как у свиньи, не отличишь.

– Хрррр, – попыталась повторить Елена.

Лика помотала головой: «Нет, не то, не похоже!»

– Хрррр, – ну вот, это же просто.

– Хрррр, – не успокаивалась Елена, – как ты это делаешь? Куда язык надо?

– Сек…хрхрр…реет!

Мимо степенно прошла Анна Николаевна. «Девчонки» поздоровались. Но как только она скрылась, Лика проникновенно квакнула.

– Куаааааааа, – и это было так похоже, что если закрыть глаза и представить жабу, то – да, точно, вот такая она, жаба.

– Квааааааа, – попробовала повторить Елена.

– Куааааааа, – торжествовала Лика, – сначала в образ войдите, а потом квакайте!

– Квааааааа, – не унималась Елена.

– Хррррррррррррр, – подвела итог Лика, они засмеялись, нежно обнялись и поцеловались. Все будет хорошо еще очень‑очень долго. Целую жизнь – до июня, а потом вторую жизнь – до конца лета. То есть – вечность.

 

7

 

Своим фирменным кошачьим прыжком Лика влетела в комнату. Еще в полете она поняла, что дедушка спит, и поменяла лапки на «мягкие». Бесшумно приземлилась. Валерий Иванович уснул за столом за какой‑то работой, так и не выпустив из пальцев авторучки. Лика, затаив дыхание, поднырнула под его склоненную голову, нежно поцеловала в губы: совсем легко, так, чтобы он не отличил поцелуя от легкого ветерка. Потом – в щеку и в волосы. Вдохнула дыхание дедушки, его спокойствие, чистоту. Сладость этого запаха успокоила ее. Она вернулась к двери и хлопнула так, как будто только что вошла.

Дедушка проснулся и улыбнулся. Или наоборот. Скорее, даже улыбнулся во сне, а потом открыл глаза. Лика кинулась к нему, обвила шею руками и снова стала целовать: в щеки, в волосы. Валерий Иванович расставил руки и терпеливо ждал. Но Лика не останавливалась.

– Стоп‑машина, – сказал дедушка, – а то мое сердце не выдержит…

Она успокоилась.

– Надень бабушкины тапки, холодно… И шаль накинь!

Лика стала послушной‑послушной, влезла ногами в теплые тапки, накинула бабушкины кофточку и шаль.

– Что это ты делаешь?

– Да вот, не знал, что квитанции зелеными чернилами заполнять нельзя. Теперь сижу, обвожу синими… Раньше бабушка за все платила, я и не ходил никогда в сберкассу.

– А не проще было новый бланк взять?

– Ну… Зачем бумагу переводить?

– Давай я!

Лика села и старательно обвела ровные дедушкины буквы. Вдруг зазвенели ордена, она повернулась и увидела, что дедушка пересматривает бабушкины вещи в шкафу. Никогда раньше он этого не делал, по крайней мере, при ней. Постоял у шкафа еще немного, вернулся к столу. Лика уступила место и осторожно уселась у него на коленках.

– Лика… Бабушкины вещи выбрасывать нельзя.

– А мы разве собираемся?

– Сейчас не собираемся, но в принципе – нельзя. Я просто говорю. Тем более тебе вон как все подходит. Они, конечно, не модные, но теплые. Дома ходить можно…в осенне‑зимний период.

Лика понимала, к чему он клонит, и держала себя в руках, но когда услышала родное дедушкино «в осенне‑зимний», не выдержала и тихонько заплакала.

– Лика… Лика… Ангелика, – нараспев стал успокаивать ее Валерий Иванович.

– Анжелика, – поправила она. – Спой мне, что бабушке пел.

– А плакать не будешь?

– Нет.

Дедушка еще немного покачал ее и обвил руками. Каблуками стал тихонько отстукивать ритм.

– В этот вечер, в вихре…

– В танце, – поправила Лика. Она хоть и расстроилась, но была очень внимательной девочкой.

– В танце карнавала, – улыбнулся дедушка, – я руки твоей коснулся вдруг…

Закачал Лику, словно танцуя с ней. Она улыбнулась.

– Ну, а то – расплакалась. Взрослый человек…

– … называется! – сказали они уже хором: Лика знала дедушкины присказки и порой успевала его опередить. Они засмеялись и поцеловались. Посидели еще немножко молча.

– Анжелика, – официально прошептал дедушка на ухо, – можно личный вопрос?

– Спрашивайте.

– Откуда у нас в доме свежие цветы?

– Это тебе… В честь выздоровления.

– А… Я так и подумал…

– Что хоть вы все ко мне привязались, – нежно промурлыкала Лика, – я еще маленькая.

 

8

 

Прошли эти долгие пять дней. Пятнадцатое апреля. Пятнадцать градусов.

Полдня Елена пробыла у костюмеров и теперь сидела в гримерке напротив окна, в красивом платье Графини. Валерий Иванович стоял рядом и, как всегда, пристально всматривался в ее лицо. Потом робко трогал веки, щеки, шею. А потом начал гримировать быстро и деловито. Лика помогала. Она следила за каждым движением рук, каждым сгибом фаланг больших дедушкиных пальцев. Запоминала, как ложится материал, как ходит кисточка. Грим превращался в лицо, Елена двигала губами и скулами, а новая кожа, как живая, ходила вверх‑вниз, морщинилась и натягивалась.

Дедушка снова отошел к окну.

– А улыбнуться?

Елена подняла краешки губ.

– А погрустить?

Сдвинула бровки.

– Вот теперь мы, наконец, одного возраста, – неожиданно сказал он, – получилось…

Елена встала и посмотрела в зеркало. Лика кинулась к ней.

– Что случилось?

Елена заплакала и быстро промокнула салфеткой глаза, чтобы не испортить грим. Но слезы не слушались.

– Валерий Иванович! – обняла она дедушку. – Можно я вас поцелую?

Дедушка сел в кресло.

– Это я у вас должен о таком спрашивать…

Елена поцеловала его, обняла и прижала к себе.

– Я сбегаю за всеми? – спросила Лика и, не дождавшись ответа, выбежала в коридор.

Она старалась не думать ни о чем плохом, просто летела по коридорам, как обычно, ракетой и приземлилась в кабинете Анны Николаевны.

– Можно смотреть, готово, все сделали.

Обратный путь занял больше времени: у Анны Николаевны болели ноги. Когда вошли в гримерку, Елена стояла у окна, спиной к двери. Анна Николаевна не сказала ни слова, только подошла чуть ближе.

– Это не я, – прошептала Елена, – я думала, что это будет, как будто я, но – старая. А это – не я.

– А где Валерий Иванович?

– Он почему‑то домой ушел.

Анна Николаевна еще несколько секунд посмотрела на Елену, опустилась в кресло и сказала:

– Одно лицо.

– Что «одно лицо»? С кем?

– Неважно, Леночка, это я так…

– Мне еще горб сошьют, Анна Николаевна. Завтра, к «генеральной».

Вечером дедушка молчал, что‑то рисовал, несколько раз перевесил из шкафа в шкаф свой пиджак с орденами. Ничего не поел, лег подремать и тут же глубоко уснул.

 

Глава четвертая

 

 

1

 

Следующий день был очень длинный. Самый длинный в жизни Лики.

Рано утром она проснулась и пролежала, почти не двигаясь, полчаса, а может, час. Светало, но ночной холод задержался в комнате, было лень встать и закрыть форточку. То ли живот болел, то ли грустно было – непонятно. В общем, это был странный час. Наконец она поднялась, прокралась на цыпочках мимо дедушкиной постели в душ, а потом решила приготовить завтрак.

Трамваи уже вовсю звенели, но дедушка прожил здесь много лет и спал под этот шум «как убитый». Ровно в полвосьмого он встал безо всякого будильника. Зная чудеса его режима, Лика подготовила все заранее, нарезала хлеб, вытащила масло из холодильника, а без одной минуты восемь разбила два яйца на нагретую сковородку. Дедушка «вышел к завтраку» опрятно одетый и улыбающийся.

– Волнуешься? – спросила Лика.

– Нет, – ответил он, и они замолчали на какое‑то время, потому что – «когда я ем, я глух и нем». Потом она налила чаю. Это был долгий завтрак.

– Какие у тебя сегодня планы? – спросил дедушка.

– Сначала в школу, потом к тебе на «генеральную»!

– Разве тебе не нужно в «Чиполлино?»

– Да, но сегодня такой день, хочется к тебе пойти!

Дедушка поцеловал Лику в голову, она прижалась к нему.

– Спасибо за вкусный завтрак… Но ты не права. Твоя работа – в «Чиполлино», у тебя же нет замены.

– Нет…

– Тогда иди туда. Каждый должен быть на своем месте, а не бегать «куда хочется».

– Ты… Просто хочешь один с ней? Без меня?.. Работать? – поспешила добавить Лика.

– Нет, – ответил дедушка после короткой паузы, – нет.

Дурацкий какой‑то получался разговор. Она испугалась, что дедушка обидится, и быстро собралась. Уже в дверях оглянулась, а он улыбнулся и помахал рукой: «Беги, беги, опоздаешь!» Она снова развернулась к двери, дедушка окликнул:

– Не холодно?

– Нет вроде.

– Может, бабушкину кофту наденешь?

– В школу?

– Ну, хорошо… Ты вообще надевай, не стесняйся. Чего ей лежать? Ей еще долго сносу не будет.

– Хорошо…

– Похолодание объявили.

– Тем более. Не волнуйся, я из нее не вылезу.

Потом было почему‑то два урока вместо шести. Все разбежались, а Лике было некуда идти, и она осталась на школьном стадионе. Повисела на турнике, попрыгала по вкопанным в песок шинам, но цели так и не появилось, время замерло.

– Привет! – окликнул ее кто‑то. Она обернулась. Паша, как всегда, поздоровался издали, словно спрашивая разрешения подойти.

– Привет, – улыбнулась Лика и тут же насупила брови, вспомнив, что не собирается быть с ним милой. Паша подошел и уселся на самую большую шину от грузовика.

– Лика, – сказал он, – давай сходим куда‑нибудь.

– Куда? – в принципе было здорово, что он подошел. Время сдвинулось с мертвой точки.

– Давай за «круг»?

Они прошли мимо совсем старых домиков окраины и вскоре миновали «круг» – последнюю остановку троллейбусов. Лика толком не знала, что там, за ней. Самой было как‑то страшно ходить, а в компаниях, которые бегали туда курить черт знает что и заниматься черт знает чем, она не состояла. Молча, огородами и ямками, они вышли к реке. Пару раз Паша набирал воздух, чтобы сказать что‑то, но то Лика ускоряла шаг, то сам он, видимо, передумывал.

Первая зелень уже покрыла противоположный берег, было очень красиво и почти не холодно. Тучи опустились низко, воздух стал прозрачным и серым. Даже листва на дальних деревьях казалась теплой. Лика хотела сказать об этом, но сначала не знала как, а потом решила, что уже поздно, что, наверное, это все неважно. Они пошли правее, против течения, чтобы выйти к оживленной части города. Может, километр, а может, два они брели рядом, потом опережая друг друга, но все равно – как‑то вместе. Пару раз встречались взглядами, собирались что‑то сказать, но так и не сказали. Когда молчишь так долго, глупо уже начинать разговаривать.

Паша попрощался у троллейбусной остановки и неуклюже пошел прочь, словно не знал, куда идти. В целом прогулка Лике понравилась.

 

2

 

Эльфогном встретил ее скучной гримасой. У него не было настроения, и, пока дети собирались, они в который раз прогулялись по коридору, порассматривали стенды об истории театра. «Евгений Онегин» – спектакль сезонов 1960–1972 годов. «Иван Сусанин» – 1959 год… Черно‑белые, расфокусированные актеры стояли на сцене в некрасивых костюмах и пели, широко открывая рты. Может, они и хорошо пели, может, и костюмы были «ничего», но фотографии этого никак не передавали.

Лика очень хотела пойти к дедушке в гримерку, но помнила его слова: «Каждый должен честно быть на своем месте»… Я‑то честно, я‑то на своем… А со стороны места очень даже нечестно в такой день приковывать к себе… Может быть, на второй акт успею. И время снова потянулось, потому что ждать нужно было еще часа два.

Дети собрались, Лика включила им «Чиполлино» и села рядом. Мальчик‑луковка как угорелый забегал от своих врагов, агрессивных овощей и фруктов.

– Нужно срочно бежать! Ноги в руки и вперед! Они не догонят!

Наверху сейчас уже погас свет, музыка из тишины, из ниоткуда расплывается по залу, лучи ложатся на сцену, а там – люди в костюмах, и бросает в дрожь от всей этой сказки. Люди начинают петь. Какими‑то специальными, волшебными голосами. В жизни ведь они нормально разговаривают.

– Ой! Чиполлино упал! Ему больно! Ай‑яй‑яй!

Дедушка с Еленой сейчас одни, наверху: выход Графини не сразу. Хочется побежать, обнять его, потому что, наверное, он обиделся сегодня утром, но… нужно быть здесь. Хотя можно же сбегать ненадолго, пожелать удачи – и обратно… Как же, уйдешь: детей нельзя оставлять! Лика только представила, что они сидят у телевизора одни, оборачиваются, а никого нет. Раньше Паша часто приходил и торчал тут без дела – вот теперь бы он пригодился. Может, Антошка знает его телефон? Антошка сидел, открыв рот, и всеми силами старался помочь Чиполлино.

– Куда это, дети, принц Лимон собрался? А ну‑ка стой!

Три года парню. Он и считать‑то, наверное, не умеет, какой там номер телефона.

Просто позвонить в гримерку? Это же просто: поднять трубку. Утром дедушка почти не разговаривал, его голоса не хватало весь день. Да, просто позвонить.

– Чиполлино не догонишь, Чиполлино всех быстрей!

Там, наверху, за толщей старой, в три кирпича кладки звучит музыка, офицеры играют в карты, и Графиня совсем скоро выйдет на темную сцену. Через мгновение луч прожектора упадет на нее, и все ахнут, потому что никто еще не видел ее «полностью готовой». Никто не узнает Елену в старухе, но вот она запоет, и все ахнут еще раз.

 

Ты слишком долго думала. В гримерке, наверное, уже никого нет… Или… Все же побежать, обнять дедушку, несмотря ни на что? Может, он еще не ушел. Может ведь так быть, что он еще не ушел.

Лика тихонько приподнялась и поняла, что маленький Антошка обхватил ее ногу, невольно ища защиты от принца Лимона. Она опустилась обратно.

Не нужно никуда бежать. Потом.

– Ой! Что же теперь будет! Все против него!!! И помочь некому!!! Надо что‑то придумать! Ему сейчас так страшно одному!

Чиполлино подпрыгнул, завис в воздухе, обернулся. Лицо его исказилось от ужаса. Он перебрал в воздухе ножками и припустил что есть духу. Дети дружно выдохнули.

Лика не сразу услышала звонок, так что, может быть, телефон «разрывался» уже давно. В принципе, трубку должна была брать администраторша, но она куда‑то ушла. Антошка вцепился в ногу еще сильнее, а телефон все звонил. Лика осторожно высвободилась, Антошкины ручки упали вниз. Она неслышно направилась к выходу, но снова остановилась, потому что гвардейцы принца Лимона окружили Чиполлино и вскинули ружья.

– Давайте все вместе поможем ему. Три‑четыре…

Дети послушно закричали, Лика нырнула в коридор. Дошла до стола администратора и взяла трубку. На том конце молчали.

– Алло, кафе «Чиполлино».

– Лика! – раздался пронзительный крик. – Лика, беги сюда!

– Куда – сюда? Кто это?

Там опять замолчали.

– Лика! Давай беги сюда!

Она поняла, что кричит Елена.

В конце коридора показалась администраторша. Лика успела схватить рюкзак и, как была, эльфогномом, выбежала на улицу. Все звуки, кроме стука сердца, исчезли, даже пробегая мимо зрительного зала, она не слышала оркестра. И уже не летела ракетой, как обычно. Остановилась на третьем этаже в конце коридора, медленно дошла до гримерки.

Сначала из‑за столпившихся людей ничего не было видно. Она протиснулась, и тут же Графиня кинулась к ней, обняла, поцеловала старческими губами в большие эльфийские глаза. Дедушка сидел на стуле, рядом дымился стакан чая.

Дирижер Николай Петрович, режиссер (его Лика толком не знала) и несколько «офицеров» в старинной форме стояли у входа. Елена сильно прижала Лику к себе, и стало слышно два сердца. Они глухо стучали наперебой, но Лике все же показалось, что ее – быстрее. Потом послышались торопливые шаги, вошла Анна Николаевна.

– «Скорую» вызвали?.. Давайте выйдем, товарищи. Давайте выйдем, прошу вас… Нужно позвонить родственникам Валерия Ивановича.

Лика не успела зарыдать в голос, Анна Николаевна прижала ее к себе и зашептала в эльфийское ухо:

– Не нужно, не нужно… Такая долгая жизнь, всю войну прошел, – потом сказала, – дай, пожалуйста, телефон родителей. Я сама им позвоню.

Лика вдохнула, наконец, и ответила:

– Их сейчас нет.

 

3

 

Для родителей этот день тоже оказался длинным. Он тянулся еще со вчерашней ночи, когда пришлось выпить в баре с какими‑то французами. Папа молчал, мама на фоне французов блистала английским, а потом наступило утро, и они пошли на пляж, потому что договорились с местным дайвером понырять.

Спросонья подводные радости не доставляли удовольствия, спать хотелось даже на глубине, с аквалангом. Но деньги были уплачены, поэтому в целом подводная прогулка понравилась. Потом ели, немного спали, общались с какими‑то неприятными русскими. День перевалил за середину, и они, наконец, занялись тем, что действительно доставляло удовольствие: бесцельным валянием на пляже, полноценным отдыхом.

– Уеду от вас в Индию, буду валяться под пальмой, – любила говорить мама в течение зимы.

Уехать совсем «от вас», то есть без папы, не получилось, но это же так, не всерьез, просто образное выражение. А про пальмы оказалось не образное. Вот и сейчас папа дремал под раскидистыми листьями, а мама плескалась недалеко от берега. Остаток дня сулил тишину и спокойствие. Никаких баров, французов и прочего. Сначала – спать на пляже, потом – спать в бунгало.

Папу разбудил звонок. Он даже не понял сначала, что происходит, потому что отвык от голоса мобильника за эти дни. Несколько раз, ведомые родительским долгом, они писали Лике эсэмэски, но звонить – не звонили, и им тоже – никто. Папа открыл глаза. Не вставая, попробовал дотянуться до сумки, но та стояла слишком далеко. Тогда, нехотя, он подполз, отряхнул руки и взял трубку.

– Алло, – он еще спал и хоть говорил разборчиво, соображал с трудом. Потом слушал молча, разве что пару раз сказал: «Да» или «Я понимаю». Отвел трубку в сторону и сбросил вызов.

Он сидел, глядя на океан, на купающуюся жену и старался ни о чем не думать. Вернее, решил, что подумает спустя пару минут, а пока представил, что ничего в жизни не изменилось и сладкий, долгожданный сон под пальмой длится, длится… Через две минуты он вдохнул поглубже и набрал номер.

– Анна Николаевна, – сказал он, – там прервалось… Я очень благодарен за то, что вы сообщили, я сейчас сам Лике перезвоню… Надо же этому было случиться, когда мы с женой вообще на другом конце света, в командировке… Я тут только что промял вопрос про билеты, вообще ничего нет на ближайшие две недели. Нас практически отрезало, в буквальном смысле… Я моей сестре сейчас наберу, она все поможет. И к вам у меня личная просьба: помочь от театра, я в финансовом плане, разумеется… – он говорил твердо, без показной эмоциональности, как должен говорить настоящий мужчина. Потом отложил телефон и снова посмотрел на океан. Счастливая жена лениво выходила из моря, люди чирикали вдалеке, солнце пекло.

Жена тоже не заплакала сразу, только ушла и села поодаль. Потом конечно же зарыдала. Он обнял ее и «набрал» Лику.

– Алло, зайчик… Мы все знаем… Держись… Переезжай к тете Лизе, мы сейчас позвоним ей. Видишь ли, тут такая ситуация с билетами… С тобой мама хочет поговорить.

Жена тихо загулила в трубку что‑то очень женское, материнское, он почти не слышал ее. Снова взял телефон.

– Эти билеты нельзя поменять, понимаешь? Это такие билеты, которые нельзя поменять, а других нет на ближайшее время.

 

4

 

Директор театра поднялась в свой кабинет, отдышалась и села за стол.

– У нас межгород работает? – спросила она секретаршу.

– Работает, Анна Николаевна, я сбегала в сберкассу, все работает.

Внимательно всматриваясь во множество циферок на листочке, директриса набрала номер. Сначала долго не отвечали, она просто ждала, прижав трубку к виску. Потом заспанный мужской голос ответил.

– Здравствуйте, – и снова сверилась с листочком, – Николай Валерьевич. Это вас беспокоит…

Она говорила размеренно, делая паузы, давая возможность человеку понять, что произошло, но в то же время не давая ему возможность разрыдаться.

– Да… Да, конечно… – отвечал голос. А потом связь прервалась.

Анна Николаевна подождала какое‑то время, а потом заплакала. И тут же телефон зазвонил вновь.

– Тут прервалось что‑то… – медленно подбирая слова, стал говорить голос… – Я благодарен вам… Сейчас сам Лике перезвоню… Надо же этому было случиться, когда мы с женой вообще на другом конце света, в командировке… Вопрос про билеты… Вообще ничего нет на ближайшие две недели. Нас практически отрезало, в буквальном смысле… У меня к вам личная просьба помочь от театра, я в финансовом плане, разумеется…

Анна Николаевна встала из‑за стола, включила громкую связь и подошла к окну. Дождь моросил по асфальту, кончался рабочий день. Заботливые родители с детьми выходили из «Чиполлино», вытирали им носы, поправляли одежду.

– … все расходы и благодарность вам лично, это естественно. Поймите нас, прошу, бывает так, что обстоятельства сильнее. Тем более Валерий Иванович столько лет отдал театру, я вас очень, лично прошу…

Секретарша все слышала и смотрела на тихо плачущую Анну Николаевну. Потом подошла к столу и посмотрела на листок.

– Они в Гоа. Курорт в Индии. Мы там в прошлом году отдыхали.

 

5

 

Графиня вжалась в стену рядом с дверью и не смела мешать Эльфогному. Он заходил то с левой, то с правой щеки и целовал дедушку. В щеки, в губы, в глаза. Вдруг закричал так громко, что заложило уши, вернее – только начал кричать.

Елена бросилась к Лике, схватила в охапку и прижала к себе. Эльфогном подергался и сразу затих, как будто съел свой крик. Телефон зазвонил в рюкзаке. Елена не отпускала. Потом поняла, что Лика хочет взять трубку. Отпустила.

– Да, – ответила Лика. И надолго замолчала, стоя посреди комнаты.

«…Алло, зайчик… Мы все знаем… Родная, держись. Переезжай к тете Лизе, мы ей сейчас позвоним. Видишь ли, тут такая ситуация с билетами…»

За окном трамваи сигналили машинам, машины трамваям, от низких туч стало темно, но дождь не начинался.

«…Понимаешь, это такие билеты, которые нельзя поменять, а других нет на ближайшее время…»

Затем голос поменялся на мамин, мама стала говорить что‑то в том же духе.

Лика положила оправдывающийся телефон на колени к дедушке, а сама опустилась рядом на пол и тоже склонила голову. Вошла Анна Николаевна.

– С папой разговаривает, – прошептала Елена.

Лика медленно встала, подошла к выходу и уткнулась носом в Анну Николаевну.

– Ну что ты, девочка… Мы все сделаем сами. Валерий Иванович – старейший работник нашего театра…

С сиреной к окнам театра приехала «скорая».

 

6

 

Вот таким длинным оказался этот день. Но он еще не закончился, нужно было что‑то делать, «организовывать», а плакать, видимо, нельзя, да и негде. Лечь спать тоже сразу не получалось и как‑то вообще не хотелось.

Лика разгримировалась, а через полчаса в театр приехала тетя Лиза, чтобы «забрать» ее.

– Вещи завтра свои у дедушки возьмешь, нечего туда ходить, только нервы.

Они поехали в набитой битком маршрутке далеко‑далеко, в «микрорайон». Люди входили и выходили, а плакать было опять нельзя, потому что это вообще глупо – плакать в маршрутке. Доехали, вышли и потом еще минут десять топали между грязных серых хрущевок, каких‑то детских садов и школ. Лика никогда не любила ездить сюда в гости, потому что ей был неприятен этот путь от остановки до квартиры. Троюродная сестра Оля и дядя Андрей все уже знали, были подготовлены и встретили Лику с понимающими лицами.

Сели ужинать. Есть не хотелось, но Лика все съела, всю эту картошку с мясом.

На какое‑то время в доме воцарилась тишина, Лике выделили место в Олиной комнате. Оля села делать уроки. Здесь с этим было строго. Потом Лика услышала, как за тремя закрытыми дверьми в кухне включили телевизор. Она легла, натянула одеяло и впервые за последние несколько часов почувствовала себя одной. Теперь можно было плакать или думать. Больше всего, конечно, хотелось уснуть, но не получалось, сколько ни зажмуривайся, сколько ни считай слонов. Пока ехали сюда, она мечтала дойти до кровати и натянуть одеяло, словно весь ужас прекратится и найдется какое‑то решение. Но вот одеяло перед глазами, а ничего не изменилось, и всего лишь восемь часов вечера, спать лягут не скоро. Вдруг она подумала о том, где сейчас дедушка? Его куда‑то… Забрали? Унесли? Как это лучше сказать? Еще утром, даже днем он принадлежал себе, сам решал, куда пойти, куда сесть, а теперь его можно брать и уносить? И он не сможет сказать ничего против, даже если очень не хочет? Куда вообще его могут увезти? По логике, или домой, или в морг. Значит, пока я здесь лежу под одеялом, дедушка лежит в морге? Что такое морг, Лика толком не знала: только то, что там лежат люди, перед тем как их похоронят. Знала, что если кого‑то долго нет дома, то родственники «обзванивают все морги». Все? Значит их несколько. И потом… Как они там лежат? Одетые или нет? Аккуратно или прямо на полу? Она вдруг вспомнила, что когда ходила мимо больницы, то рядом видела пристройку с надписью «Морг». Окна в пристройке были зарешечены, да и самой смотреть особо не хотелось. Если пойти туда завтра утром?.. Внутрь могут не пустить… Как не пустить? Он же мой дедушка, а не их! Это я им могу разрешить что‑то делать или нет! Разве они имеют право отбирать его?

Лика встала и подошла к окну. Было уже совсем темно. Выпустить ее точно не выпустят. Она прошла в кухню. Дядя Андрей смотрел телевизор.

– Не спится? Хочешь, поговорим или телевизор посмотрим?

Телевизор? Ага! Может, еще поплясать?

– А где тетя Лиза?

– Уехала хлопотать… по поводу дедушки. Она все сделает, все будет хорошо.

– Я… просто тоже хочу.

– Что ты хочешь?

– Хлопотать.

– Ну что ты, там взрослые нужны. Этим позвонить, этим заплатить. Ты там только мешать будешь.

Вот так все и закончится? От спальни до кухни и обратно? Помогла дедушке, молодец. Успокоилась. Иди, спи под своим одеялом дальше.

Она прошла в прихожую, стала обуваться. Дядя Андрей вышел следом.

– Ну, что ты собралась делать? Не дури.

– Я поеду. Не могу здесь.

Дядя Андрей все понял и тоже обулся. Опять долго шли к остановке, потом очень долго ждали маршрутку и очень долго ехали до центра.

Свет в дедушкиной квартире горел во всех комнатах, и окна тоже были открыты. Дедушка этого не любил, потому что можно было простудиться.

– Так надо, – объяснил дядя Андрей, – пусть проветривается.

Тетя Лиза увела Лику в маленькую комнату, она только успела заметить, как какие‑то посторонние мужчины суетятся рядом с ванной.

– Ты тут посиди пока. Собери вещи. Дедушка еще не готов.

То есть скоро он выйдет из ванной и скажет: «Я готов!» Что за глупости.

Прошло много времени. Лика собрала свои школьные принадлежности, одежду, всякие мелочи.

– Ты готова? Если хочешь, пойдем.

Лика не хотела и не была готова, но быстро прошла в дедушкину комнату. Он лежал на своем диване, и ничего страшного в этом не было. Это был тот же дедушка, он просто лежал, как нормальный человек. Ну нормальный человек не будет, конечно, лежать на постели в обуви, а в остальном – ничего особенного.

– Подойди, если хочешь.

Лика подошла ближе, постояла, а потом села на корточки. Взяла дедушку за руку и тут же отпустила. Рука была очень холодная.

– Кажется, что он сейчас глаза откроет… Или скажет что‑то.

– Это всегда так кажется… Ну умер человек, что поделаешь. Иди сюда, не сиди там.

То есть все? Поговорить, даже немножко, уже точно не получится?

Ничто не выдавало смерти. Руки… как руки… Ноги… Лицо… Глаза закрыты, челюсть подвязана, но все равно – человек. Почему утром он с тобой разговаривал, а сейчас не может, даже если очень захотеть? Где она, эта смерть? Лика посмотрела на дедушкину шею и в одну секунду поняла: смерть в горле. Шевелить руками и ногами не обязательно. Горло! Там больше не может родиться ни звука. Ни одного слова.

– А кто здесь на ночь останется? – спросила она.

– Я, – сказала тетя Лиза, – а днем дядя Андрей сменит.

– Я тоже тогда.

– Но, – возразил дядя Андрей, – мы папе с мамой обещали, что ты у нас побудешь.

– Пожалуйста, – сказала Лика.

Разрешили остаться. Она надела бабушкину кофту, прошла в свою комнату и легла на кровать, где меньше суток назад вот так же лежала и не могла уснуть. То ли живот болел, то ли было плохое настроение. Было лень встать и закрыть форточку, а теперь уже – нельзя, потому что все должно проветриваться.

Так закончился самый длинный в ее жизни день.

 

Глава пятая

 

 

1

 

Смерть – в горле. Связки не могут издать звука.

Еще полдня назад его слова оставались живыми между стен и предметов, сидели на кресле, смотрели в окно. Но сквозняки их выпроводили, в комнате теперь совсем ничего нет, в голове тяжело, и черная кровь разлилась по берегам. Плыви – не плыви, она прибывает, ты захлебываешься: кровь во рту, в носу. Последняя попытка вдохнуть, но новая волна – такая огромная. Вот она прокатилась от крутого берега к пологому, перевернула тебя в страшном водовороте, и – теперь уже все. Черная кровь в горле. Оно не может издать звука, оно мертво. Тогда почему болит? Где‑то глубоко, так что даже слезы глотать невозможно?

Лика перевернулась на бок. Было тихо и очень страшно. Так никогда раньше не было. За дверью, в нескольких метрах лежал дедушка. С мертвым горлом, холодными руками, но – дедушка. Еще можно побыть рядом с ним. Сейчас и больше никогда в жизни. Она попробовала решительно, «с размаху» подняться, но черная кровь всей своей тяжестью наполнила горло, голову и отбросила назад. Глупо как‑то получается: дедушка лежит, встать не может, и ты тоже. Нужно просто не с размаху, а медленно, бочком. Вот так, а теперь на четвереньках, спокойно в сторону двери. И тут уже можно выпрямиться… Ага, щас! Тяжелые металлические предметы зазвенели прямо в голове. Так ведь это же бабушкин пиджак с медалями! Звук раздается из соседней комнаты, из шкафа, а в голову доносится эхо. Наверное, ветер колышет одежду. Лика прошла еще немного и поняла, что звук ее шагов не совпадает с самими шагами. Как так? Что за бред. Наверное, кто‑то еще ходит по квартире.

Воздух упирался, упирался, пока не превратился в стену. Темнота стала настолько темной, что не пускала дальше, не давала дышать. Лика открыла глаза и, чувствуя всем телом холод влажных, пропотевших простыней, перевернулась на другой бок. Утро стояло пасмурное. Черные тучи легли на дальние громоотводы на том берегу.

Так было темно, что на первых двух уроках в школе горел свет, хотя в эту пору уже никто его утром не включал. День получился очень коротким. Наверное, она сама как‑то подгоняла его. Если вчера хотелось видеть дедушку подольше, то сегодня – наоборот, чтобы его уже поскорей закопали. Было стыдно за эти мысли, но ничего не удавалось с собой поделать.

 

– Товарищи!

Потому что поговорить уже не удастся, а молчать так невозможно. Вот если бы заснуть и проснуться через много дней, когда все закончится.

 

– Товарищи!

Столько незнакомых людей, и всем холодно, все хотят домой.

– Товарищи! Мы прощаемся с Валерием Ивановичем Журавиным. Фронтовик, прекрасной души человек, мастер с большой буквы. До последних дней Валерий Иванович работал, невзирая на самочувствие и возраст. Он сделал в своей жизни много: воспитал прекрасных детей, посадил дерево! Пусть земля тебе будет пухом, дорогой Валерий Иванович.

Незнакомый пожилой мужчина заплакал и отошел в сторону. Дул ветер, людям было холодно. Холод чувствовался еще во дворе, когда все садились в автобусы и играл оркестр.

Он играл красиво. Несколько раз в своей жизни Лика не видела, но «слышала» похороны в соседних дворах. Она сидела, делала уроки или книжку читала, и вдруг, не пойми с какой стороны, трубы начинали играть похоронный марш. Сам марш ей нравился, он был интересный, но это – когда скучно, уроки надо делать, и тут тебе – развлечение. А когда все в жизни закончилось, и люди ходят из квартиры во двор так тихо, то совсем не хочется слышать этого громыхания.

Но оркестр играл красиво. Из театра пришли музыканты в смокингах и исполнили какое‑то классическое произведение. Струнных было больше, чем духовых, ну и – слава богу.

 

– Товарищи. Давайте скажем спасибо Валерию Ивановичу за те долгие годы служения театру…

 

Черная река – только с виду река. На самом деле это – вроде озера. Оно никуда не течет и очень глубокое. Лика еще в первую ночь добралась до дна и почувствовала себя… не то чтобы лучше, но в своей тарелке. Тонуть страшно только поначалу, когда еще видишь небо, когда больно захлебываться. Один раз гигантская волна черной крови подняла ее со дна над поверхностью и показала то, что за озером. Ну так об этом лучше, наверное, не вспоминать.

Бабушкин пиджак звенел теперь каждую ночь, только раньше он это делал от постоянного перевешивания с места на место, от прикосновения дедушкиных рук, а теперь почему? Непонятно, что будет потом, после похорон? Он что, будет висеть и… звенеть?

 

И вот все ехали на кладбище, а Лика сидела за тетей Лизой, так до конца и не понимая, что с ним делать, с пиджаком. Автобус остановился, все стали выходить, а она не смогла встать, горло болело безумно. Тогда перевернулась несколько раз с боку на бок и закричала что есть силы. От этого страшного крика проснулась, но, слава богу, крик был только во сне, а здесь в комнате – все тихо. Тогда она встала, и первый раз за три ночи все же прошла в комнату, где лежал дедушка. Свет падал из окна на его лицо, на ставший таким острым нос и скулы. Раньше она целовала его в глаза и морщины, но теперь глаза были закрыты, поэтому Лика опустилась на коленки и стала целовать только морщины. Они оказались живыми, холодными и твердыми, как весеннее дерево. Ну и хорошо. Прошла к шкафу, открыла дверцу и приглушила ладонью звон. Вот так, теперь тихо. Двое мужчин подняли крышку, взяли молотки и почти уже закрыли дедушкино лицо – теперь точно навсегда. Лика оторвала ладонь от холодного металла, в последний раз отпуская «Оборону Сталинграда» и «Боевого Красного Знамени». Быстро подошла к гробу. Вот так, прямо поверх дедушкиных рук, положила бабушкин пиджак: медали к медалям. Им там будет вместе хорошо, и не будет звона каждую ночь. Ну и почему все кричат?

– Это так надо. Он сам просил.

Он, конечно, не просил, но мог. А эти по‑другому не поймут.

– Ликочка, что это? – это Елена.

– Дай сюда, ты что, с ума сошла, – это уже тетя Лиза.

Сначала тянули за руки, а потом стали резко вырывать. Лена, как же ты не понимаешь, так надо, я так хочу. У тебя же не звенит. Ты же не понимаешь.

Тетя Лиза держит ее, а Елена тащит пиджак из гроба. Насильно? Лена!

– Ну что ты, так нельзя, это же бабушкино.

– Он мне говорил…

– Ну не надо, так нельзя…

Одно непонятно: вам‑то какая разница? Он же мой дедушка, это мне не все равно, а вам ведь – точно все равно. Тогда почему нельзя? Дядя Андрей подключился, стал тянуть пиджак, а Елена вцепилась в Ликины запястья. Сильная. Лика подняла на нее глаза, Елена отвернулась и, резко рванув, оттащила ее от гроба. Тетя Лиза, как тореадор, красивым широким движением убрала пиджак. Звон был не мягкий и величественный, а резкий, как скрежет металла на стройке или как деньги в Сбербанке, когда кассирша ссыпает в кассу мелочь. Так бабушкин пиджак еще никогда не звучал.

Елена, словно опомнившись, отпустила Лику. Но пока она ее держала, мужчины успели накрыть гроб, и Лика не увидела, как дедушкино лицо ушло навсегда, не успела с ним попрощаться.

Ну что, вот так все и закончится? Тебя оттащили, ты успокоилась. Помогла дедушке, молодец. Иди, спи под своим одеялом дальше.

Стали бросать землю. Несколько горстей, даже много горстей, но все равно – очень быстро. А потом – закапывать. Еще быстрее. Сгрудились вокруг могилы, не прорвешься, ни щелочки. Есть щелочка. Между Анной Николаевной и дирижером.

Анна Николаевна вскрикнула: кто‑то сильно ударил ее в локоть, какая‑то ракета пронеслась мимо. Несколько человек вскрикнули, ракета тяжело упала в могилу. Острая лопата блеснула рядом с лицом. Вскрикнуть‑то вскрикнули, а дальше что? Так просто не вытащишь, могила глубокая, если хотите – лезьте сюда. В первые секунды сработало то, что должно было сработать – каждый ждал, что вытаскивать полезет кто‑то другой, а в могилу кому лезть охота? Не самый счастливый знак.

Лика сорвала с себя кофту и спрятала ее подальше в землю, достала даже до крышки гроба. Сначала ее звали, кричали что‑то, а потом один из мужчин, который с лопатой, спрыгнул вниз, схватил Лику и грубо, за попу, дурацкими своими руками вытолкнул наверх. Хам.

 

2

 

Видимо, простили. Психанул ребенок с горя, что с него взять. Хорошо.

Прямо на сцене театра, среди декораций «Пиковой дамы», накрыли стол, Лика устроилась рядом с Еленой. Было интересно и тепло от работы прожекторов.

– Валерий Иванович, – сказала Анна Николаевна, – работал в нашем театре с 1954 года, сразу… по возвращении в родной город. Еще когда не было Нового здания, еще когда мы выступали в доме офицеров, он уже работал. Он был старше нас, опытнее. Суровая школа жизни закалила его. Валерий Иванович был нам примером… Красивый, интересный мужчина. Многие девушки им интересовались. Я помню самую первую постановку театра: «Евгений Онегин»…

– Пройдет, не волнуйтесь, – прошептала тетя Лиза на ухо Елене, – любила просто деда очень. Я ее к себе возьму пока.

– Мне кажется, нельзя ее сейчас из квартиры Валерия Ивановича забирать. Ей там будет лучше.

– Я просто не смогу с ней там сидеть, у меня же работа.

– А когда родители вернутся?

– После праздников, сейчас с билетами плохо.

– Ну театр же напротив, я каждый день буду заходить.

Они не заметили, как Лика ушла со сцены.

В театре было темно и тихо. Никогда так поздно она не ходила здесь. Села у окна, где совсем недавно хрюкали с Еленой, прижалась лицом к стеклу. И тут же поняла, что сидеть глупо, поднялась на следующий этаж, остановилась перед темным коридором. Она уже умела ходить в полной темноте и не бояться твердого воздуха. Чернее той черноты, что во сне, здесь все равно не будет. Небольшое усилие, пара шагов – и дальше уже проще, а еще дальше, за поворотом – окна, и все видно.

Гримерка заперта, но у Лики – все дедушкины ключи. Можно зайти, и никто не узнает. Тихо посидеть. Полжизни она провела в этой комнате, пила чай из этих чашек, смотрела в окна на улицу.

Трамваи звенят, огни светят, все совсем как несколько дней назад. А нового хозяина, похоже, не появилось. Печенье «Овсяное», которое она покупала для дедушки, лежит на тумбочке и черствеет. Даже недопитый чай не вылили из стакана. Слезы навернулись беззвучно. И вот что интересно. Меньше чем через месяц премьера. Сейчас все погорюют, погорюют, а потом премьера все собой заслонит. Елена выйдет на сцену, ей будут хлопать, дарить цветы, военный будет встречать у подъезда. И ни один из зрителей даже представить себе не сможет, что эту вот Графиню, всю эту красоту сделал человек, который лежит сейчас под землей в двенадцати километрах от города. И она. Сама Елена. Что она понимает? Значит, дедушка умер, и можно взять теперь вот так просто и воспользоваться всем, что он сделал? Можно хватать руками, оттаскивать от гроба, так что потом, повернувшись, уже не увидеть лица: крышка заколочена.

Лика стояла посреди пустой комнаты и не знала, что делать дальше. Казалось, вот пройдут похороны и станет легче. Главное, чтобы похоронили, чтобы пиджак перестал звенеть. А чего ждать теперь? Нужно же, чтобы что‑то было впереди: завтра, через несколько дней, когда угодно.

– Я буду здесь ночевать, – заявила она тете Лизе, когда зашли в дедушкину квартиру, – сразу спать лягу, а потом в школу пойду.

– Все нормально будет?

– Нормально. Сил нет, я лягу.

Она сразу легла и накрылась с головой. Тетя Лиза что‑то еще говорила с той стороны одеяла, потом повесила в шкаф бабушкин пиджак и кофту, которую могильщик все‑таки достал из‑под земли. Свет пропал, щелкнул замок. Лика полежала еще немножко и опустила одеяло. Спустила ноги с кровати.

Ага… Вот так теперь будет. Всегда. Понятно… Ну форточки уже, наверное, можно закрыть… Чтобы не дуло, а то холодно – невозможно.

Ордена запели, она услышала знакомый зов, подошла к шкафу и открыла дверцу.

Ничего не изменилось. Должно было, но не изменилось. Дедушка ушел, а бабушка осталась. Ее одежда висела на месте, как вчера, год назад, тридцать лет назад.

Как все‑таки поговорить с дедушкой?

Холодно – кошмар просто. Лика отряхнула от кладбищенской земли и надела бабушкину кофту. Немного подумав – шаль сверху. Ну и тапочки тоже. Последние три ночи шорох улицы был слышен через открытые форточки, а теперь стало совсем тихо, и если прислушаться… Может быть, не все дедушкины слова выдуло сквозняками? Ведь если ветер дует по прямой, то тогда получается, что вот по этой линии: из зала в его комнату. Ну может, еще в Ликину и – обратно. Но здесь, около шкафа – мертвая зона. Здесь что‑то могло остаться.

Думая об этом, она машинально намотала на палец черную ленточку с дедушкиного портрета, опустилась на пол и решила уснуть. Просто так, наяву, слов не услышишь, но во сне шансы увеличиваются.

 

3

 

– Ну успокойся, Лена, найдется, найдется.

Анна Николаевна сама не верила в то, что говорила. Уже несколько раз обыскали все ящики, посмотрели по углам и ничего не нашли. Да и не мог грим быть нигде, кроме как в столе Валерия Ивановича. Елена плакала. Анна Николаевна, режиссер, шофер театра стояли в дверях и не знали, что делать.

– Последний раз когда вы его видели?

– До смерти Валерия Ивановича, когда он гримировал меня.

– Ну разгримировывал‑то вас кто?

– Олечка.

Послали за Олечкой.

– Я его в ящик положила. Где все принадлежности.

– Запирали?

– Нет.

– А дверь кто запирал последний?

– Я запирала, – сказала Елена, – и больше сюда не заходила.

Все замолчали, потому что, действительно, деваться гриму было некуда. Шофер Женя внимательно осмотрел замок и сообщил:

– Вроде нормально, никто не трогал.

Лена заплакала, режиссер попросил Анну Николаевну выйти в коридор.

– Вы поняли?

– Что?

– Кто взял грим?

– Нет.

– Это, конечно, только предположение, но… подумайте. Не как этот «кто‑то» вытащил грим из ящика, не как проник в комнату… Это технические моменты. А просто, кому это могло быть нужно? Ведь грим не имеет ценности, он не нужен ворам. Значит, взял тот, кто заинтересован сорвать премьеру, кто хочет навредить нам.

– Театру?

– Всему театру, вам лично, Елене лично.

Анна Николаевна задумалась.

– Я таких людей не знаю.

– Хорошо, но, согласитесь, поступок бессмысленный… Детский.

Анна Николаевна помолчала немного, потом тихо сказала:

– Спасибо, – и вернулась в гримерку.

– Леночка, я ничего пока плохого не хочу сказать, у Лики были ключи?

 

4

 

Елена долго звонила, что‑то говорила в замочную скважину, но Лика даже не шелохнулась. Несмотря на то что первый звонок застал ее, как назло, по дороге из кухни в прихожую. Как шла, так и замерла: на одной ноге, на полушаге, чувствуя в полутора метрах, за тонкой дверью, чужое дыхание.

Некоторые не умеют замирать по‑настоящему. То есть замрут, но дышат или сопят. Или сглатывают. Так или иначе выдают себя. Но Лика умела превращаться в крокодила. Это был ее коронный номер. В точности как по телевизору: надо замереть, превратиться в корягу, а потом раз – и решительный бросок. Дедушка покатывался со смеху, а бабушка говорила, что, если так надолго замирать, потом не отомрешь. Ничего. Отмирала. Зато никто так больше не умеет.

– Как ты это делаешь? – удивлялась Елена.

Как, как! Это вам не на сцене кривляться, чувства изображать! Нужно просто представить, что ты крокодил. Почувствовать ледяную кровь, медленное биенье сердца, пустой взгляд. И вот – внутри уже холодно, мозг не думает о всяких мелочах.

– Лика, прошу тебя, открой, пожалуйста. Я просто хочу поговорить.

И она стала говорить, потом зашуршала бумага, видимо – оставляла записку. А потом она ушла, но недалеко: шаги сразу замерли, может, на этаж ниже. Детский сад. Лика и не думала отмирать. Каблуки застучали снова, показалось даже, что Елена приникла ухом к двери и стала слушать дверь, как врач слушает грудную клетку. Она словно чувствовала, что Лика рядом, и понимала, что время от времени ей нужно дышать. Но коряги и крокодилы не дышат. Вернее, крокодилы, конечно, как‑то дышат, но все равно этого не видно. Потому что у них нет мыслей и есть конкретная цель. А если у человека есть цель, то можно вообще не дышать.

 

Записку Лика решила не читать. Лишние нервы ни к чему. Еще жалко станет, а это непродуктивно.

Прошел день, больше никто не приходил. Стало даже интересно, почему? Она понимала, что в театре сейчас творится что‑то очень взрослое, серьезное. И все время: в школе, дома, в «Чиполлино» – пыталась представить, что именно?

Скорее всего, еще вчера они все поняли, и Елена вызвалась «сходить поговорить» сама, решить «по‑хорошему». Заготовила кучу правильных слов, пришла, но ей никто не открыл. А сегодня должна была состояться еще одна генеральная репетиция. Дедушка‑то умер во время первой, практически сорвал. Значит, вернувшись ни с чем, Елена будет вынуждена выйти на сцену… как? Вообще без грима? Вряд ли. Что‑то ведь они попытаются сделать… Значит, попросят Олечку, вторую гримершу «что‑нибудь» придумать. А что тут придумаешь? Если нет ни практики, ни времени. Значит, Олечка просто наденет на Елену парик, намалюет красками морщины, мешки под глазами – и все.

На репетиции они поймут, что все это чушь. И режиссер поймет, потому что – не дурак, и Анна Николаевна, потому что за день до смерти дедушки уже видела результат. И главное – поймет сама Елена. Она же так долго к этому готовилась, мечтала и тут – здравствуйте.

Вот она выйдет на сцену и будет, конечно, стараться, но при этом каждую секунду думать о том, что это провал, что все его видят уже сейчас, а на премьере – увидят и подавно. Тогда ей станет грустно, а когда человеку грустно, у него бывают слезы в горле. А когда слезы в горле – трудно петь. Значит, петь она будет хуже обычного. И это тоже все услышат. И может, она не выдержит во время репетиции, может, сразу после, но в любом случае в какой‑то момент слезам в горле станет тесно, она заплачет по‑настоящему. Тогда Анна Николаевна попросит всех не волноваться и попытается ее успокоить. Они сядут на подоконнике в коридоре, чтобы поговорить ладком и сначала помолчат. Елена будет сидеть, держа в руках сорванный в сердцах парик, грустная и некрасивая… Да, некрасивая… Потом закурят.

– А трубку не берет? – спросит Анна Николаевна.

Елена покачает головой.

– Давай через ее тетю? Через родителей? Мы же не можем срывать премьеру из‑за ребенка.

Ну, естественно. К гадалке не ходи. Через тетю, через дядю! Сначала начнут по‑хорошему, потом – совестить, а потом… Что? Насильно? Вряд ли. Они же не родители, не имеют право бить человека или даже просто хватать. Значит, будут давить на психику. А может (и это – самое страшное), выселят из дедушкиной квартиры. Ключи отобрать – раз плюнуть. Или – замок поменять. Тогда будет вообще непонятно, что делать, и тогда жизнь в очередной раз закончится. А когда жизнь заканчивается несколько раз подряд за короткий отрезок времени – можно не выдержать. Даже если ты умеешь превращаться в крокодила, даже если ты очень сильный человек.

 

5

 

Лика стояла на голове, и мысли больно стукались одна о другую. Прыгали, как в лотерейном барабане. Она встала на ноги. Чуткие эльфийские уши уловили магнитное поле Земли, Лика открыла глаза и пришла в равновесие.

Сразу же увидела яркие краски: много солнца, воды, зелени. Дети тянули ей нарисованные только что картинки: принц Лимон гнался за Чиполлино, сеньор Помидор тоже гнался, в общем – все гнались. Чиполлино летел, как ракета, и где‑то почти улетал с листка бумаги.

– Давайте вспомним, – сказала Лика, – кто такой Чиполлино?

– Мальчик‑луковка!

– А кто против него?

– Сеньор Помидор!

– А что будет, если сеньор Помидор его поймает?

– Он будет плакать!!!

Она погладила детей по макушкам, ушла за сцену, и там, в черно‑белом сумраке, снова увидела яркие краски. Цветы встали перед ней стеной, ударили терпким полевым запахом. А Паша сказал:

– Не плачь.

Тогда Лика уткнулась в его плечо и обняла за локоть. Они простояли в коридоре какое‑то время, а потом Паша спросил:

– Куда поставить?

Лика махнула в сторону администратора.

– У него там банка есть трехлитровая.

Паша подошел к администратору.

– Извините, пожалуйста, у вас, Лика сказала, есть трехлитровая банка. Можно попросить – цветы поставить?

Через минуту он вернулся. Вода колыхалась в банке вязко и медленно, как будто была тяжелее, чем обычная вода.

– Паша, ты мне можешь помочь?

– Да, – ответил Паша.

И было очень здорово, что он не отвел глаз и не спросил: «Как помочь?», «Чем?» или, например: «Постараюсь». Он просто ответил: «Да», и это Лике понравилось.

 

6

 

Если раньше вопрос стоял: «какой день», то сегодня уже: «какой урок». Получилось – после математики. Красиво погибнуть не удалось: директор школы в класс не вошел, под конвоем не увели. Анна Николаевна и Елена просто ждали в коридоре.

– Давай с тобой поговорим, – начала Елена, и Лика, чтобы не слышать ее слов, сразу стала думать о тысяче разных вещей, которые есть на Земле. За одну секунду в голове пронеслись какие‑то слоны, дискография Ободзинского, стихотворение Пушкина.

 

– … никакого смысла, ты этим ничего не изменишь…

– … Что в имени тебе моем?

 

Оно умрет, как шум печальный

Волны, плеснувшей в берег дальний…

 

– … работал для людей…

– … Первые динозавры появились…

– … так и будешь в молчанку играть?

– … Территория Антарктиды на 90 процентов покрыта гигантским слоем льда…

 

– … говорить уже по‑другому…

– … Как звук ночной в лесу глухом…

И вот уже тихо, и они уходят по коридору вдаль. Елена плачет, но больше жалко Анну Николаевну, потому что она старая. Долго‑долго тянется История, учитель что‑то говорит, дверь открывается. Первым заходит завуч. Все встают. Вот теперь – конвой, и все по‑настоящему. Дедушка рассказывал, что, когда из их двора одного за другим забирали молодых ребят, было важно, чтобы остальные это видели. Потому что если у твоей смерти есть свидетели, получается, не зазря.

В кабинете директора так тихо, что не на что отвлечься. Пушкин и динозавры не помогут. Придется слушать. Завуч, директриса, Анна Николаевна и Елена величественно расположились слева направо. Тетя Лиза здесь тоже красиво бы смотрелась. Кто же будет добрый следователь, а кто – злой?

Анна Николаевна подошла к Лике и обняла за плечи. Ясно. Они все будут добрые, а если что – за дверьми ждет тетя Лиза. Ну что ж, правильный расчет: они‑то ни бить, ни на психику давить права не имеют, а она – своя. Она – «дома устроит».

– …Пойми… Дедушка жил своей работой, этот спектакль для него был очень важен. А ты вместо того, чтобы закончить его дело, только хуже делаешь. Просто подумай: был бы он рад, если бы премьера сорвалась?.. Он учил тебя, хотел, чтобы ты продолжала его дело. Ты такая талантливая, так здорово все умеешь.

Анна Николаевна усадила Лику на диванчик, села рядом.

– Он бы гордился тобой.

С другой стороны подсела Елена и погладила ее. Лика резко встала и снова вышла на центр кабинета. Добрые. В кино в таких ситуациях следователи еще закурить предлагают из своей пачки.

– Ты поступи сама, как хочешь. Можешь – просто вернуть грим, мы постараемся найти кого‑то, кто сможет… А хочешь – сама приходи и сделай. Это будет дедушке лучшим подарком… Театр, естественно, заплатит тебе денег.

Если бы Анна Николаевна сказала «памятью» – еще было бы понятно. А «подарком»… К чему подарком? Чай, не день рождения.

Лика спросила:

– Сколько денег?

Взрослые задумались.

А она заплакала, вернее даже не заплакала, а закричала, но со слезами. Ее тут же схватили, стали успокаивать. И чем больше обнимали и тискали, тем больше хотелось плакать. Уже потом, когда вырвалась и бежала домой, поняла, что слезы просто сами пришли на помощь. Ведь все, кто был в кабинете, были очень взрослые и сильные. Еще немного – и стали бы давить по‑настоящему, потому что она молчала, и значит – была достойным соперником. Достойного соперника можно давить всей силой, которая у тебя есть. Когда же плачет маленькая девочка, ее хочется успокоить, а если истошно кричит – тем более. Вдруг ты ее сам до этого довел? Вдруг ты виноват?

Больше ее не трогали в этот день. Даже тетя Лиза не звонила. Это означало, что завтра будет страшнее.

 

7

 

Сразу на первом уроке дверь открылась, и в класс вошла женщина в милицейской форме. Даже завуч смотрелась за ее спиной как‑то сиротливо. Причем, женщину эту могли проводить прямиком в кабинет директора, но нет, важно было устроить спектакль, чтобы всем стало страшно, чтобы класс понял: Лика – полнейший враг народа, и стал ее сторониться. Конечно, два дня подряд без объяснений забирают с урока. Сначала со всей школьной администрацией, потом – с милицией. Такая тихоня! Не курит, матом не ругается. Значит, вообще что‑то страшное натворила.

Поехали в театр на милицейском микроавтобусе. Тут на троллейбусе две остановки, но уж пугать так пугать. Приехали.

– Анжелика Викторовна, – начала милиционерша, и от такого обращения стало по‑настоящему страшно, – я не имею права допрашивать тебя в отсутствие родителей, но уверяю, вопрос настолько серьезный, что будем его решать.

Это было как‑то совсем глупо. Как «решать», если допрашивать не имеют права?

Все долго молчали, а потом Анна Николаевна спросила:

– Лика, сколько тебе лет?

Лика несколько раз выбросила над головой пальцы: пять, пять и три. Считайте, если не лень.

– Решила впасть в детство, как твои подопечные из «Чиполлино»?.. Ну ты же взрослая.

Она помотала головой.

– Ты просто капризничаешь. Пытаешься казаться маленькой девочкой. Но… ты уже выросла, понимаешь, ты взрослая, а взрослые люди должны нести ответственность. И иногда переступать через себя. Лика… Дорогая…

– Лика, – попыталась строго вмешаться тетя Лиза.

– Ликочка, – вступила Елена, – ну, послушай. Ты же меня любишь?.. Уважаешь? Это же моя премьера. Ты хочешь, чтобы она провалилась?

Милиционерша напряженно смотрела в окно, видимо, собираясь вот‑вот начать «решать вопросы». А Анна Николаевна снова полезла обниматься.

– Ну есть же голос разума! Что может быть лучшей памятью для дедушки, если не этот спектакль. Он же всю душу вложил в эту работу! Ты понимаешь, что такое душа?

Лика кивнула.

– А она ведь еще не отлетела, еще девять дней не прошло. И дедушка сейчас на тебя смотрит и вместе со всеми нами ждет твоего взрослого, я повторяю, взрослого решения. Ты понимаешь, что он смотрит?

Лика опять кивнула. Елена подошла ближе и села на корточки. Взрослые замерли, понимая, что победили.

– Хорошо… Ты сделаешь то, о чем мы просим?

Лика посмотрела прямо в глаза Елене.

– Хррррррррр!

 

8

 

Чужие не всегда приходят сразу. Не всегда так бывает, что ночью в четыре часа начинают бомбить, давить танками, и все в одно мгновение превращается в пепел. Иногда твою землю занимают постепенно, так что даже не замечаешь, что сам на ней уже чужой. Меняется капля за каплей, крупица за крупицей, и там, где стояла крепость, уже открытое поле.

 

Конец ознакомительного фрагмента.

 

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Стоимость полной версии книги 112,00р. (на 03.04.2014).

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картойами или другим удобным Вам способом.

 

---

Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 88; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!