ГЛАВА 2. НЕМНОГО О ТРАНСФИЗИЧЕСКОМ МЕТОДЕ.

Казалось бы, отношение людей к природе бесконечно разнообразно, индивидуально, а иногда и

внутренне антиномично. Но если проследить эволюцию этого отношения во всеобщей истории

культуры от изобретения письменности до наших дней, можно обнаружить несколько типов его,

лучше сказать - фаз. Я позволю себе здесь весьма упрощенно, в самых общих чертах, наметить три-

четыре очень важные фазы так, как они мне представляются. Это не подлинная картина того, как эго

отношение изменялось в культурах и веках, а лишь несколько грубых мазков, назначение которых

скорее в том, чтобы ввести читателя внутрь проблемы, нежели в создании у него исторической

перспективы по этому вопросу.

Наиболее ранняя фаза характеризуется тем, что космос кажется крайне миниатюрным, а Земля -

единственным обитаемым миром. Зато этот мир, кроме нашею физического слоя, обладает рядом

других слоев, тоже материальных, но их материальность - другой природы и других свойств, чем

наша; первое приближение к трансфизической действительности Шаданакара. Все эти слои, равно

как и наш, лишены развития. Они сотворены раз и навсегда и обитаемы добрыми и злыми

существами. Для этих существ человек

- центр их интересов и, так сказать, яблоко раздора. Сам же человек не осознает Природу как

нечто вне его лежащее и не противопоставляет себя ей. Отдельные проявления Природы

возбуждают, конечно, те или иные чувства - страх, удовольствие, благоговение, но Природа как

целое, по-видимому, почти не воспринимается или воспринимается в чисто эстетическом плане, да и

то лишь отдельными людьми, высоко одаренными художественным чувством. Поэтому редко

можно найти среди памятников искусства этих эпох лирику природы и еще реже - пейзажную

живопись. К этой фазе относятся, в основном, культуры древности, а также некоторые более

поздние культурные формы Востока. В религиозном отношении для первой фазы характерен

политеизм.

Для второй фазы типичны те монотеистические системы, которые или игнорируют Природу, не

проявляя к ней интереса, или враждебны ей. Рост личности приводит к представлению, что человек

может совершенствоваться. Природа же не подает признаков развития, она косна и статична, она

внеморальна и неразумна, она во власти демонических сил, и та часть человеческого существа,

которая единосущна Природе, требует либо порабощения ее духом, либо порабощает его сама. Это -

фаза природоборческая. Ее прошли и христианские, и буддийские, и индуистские народы; на ней

остановилось (пока совпадало со своей национальной религией) еврейство. Последнее однако,

равно как и народы ислама, не столько стремилось к борьбе с Природой, сколько проходило мимо

нее. Семитическое чувство Природы вообще отличалось скудостью. Давно уже отмечено, как бедны

были этим чувством авторы библейских книг и Корана сравнительно с теми, кто создавал великие

эпопеи Эллады и, особенно, Индии Семиты отдавали Природе неизбежную дань. осеняя

религиозной санкцией воспроизведение рода, но в своей духовной философии и искусстве

стремились игнорировать ее с многозначительной последовательностью. Они сделали у себя

фактически невозможной скульптуру и портретную живопись, потому что боялись обожествить

человека и ненавидели обоготворение стихии. Как и другие элементы семитизма, эта

природоборческая тенденция перешла с христианством в Европу, подавила природные культы

 

германского и славянского язычества и господствовала до конца средних веков. Но и Востоку

пришлось пройти через эту фазу, хотя и окрасив ее по-своему. Аскетичность крайних проявлений

брахманизма, борьба буддизма за высвобождение человеческого Я из-под власти Природы - все это

слишком общеизвестно, чтобы на нем останавливаться. Таким образом, если в первой фазе Природа

как целое почти не осознавалась, а поэтизировалась и боготворилась в отдельных своих

проявлениях, то во второй она была осознана как начало враждебное, покорное демоническим

силам.

Третья фаза связана с эрой господства науки и с оскудением мира религиозных чувств.

Унаследовав от христианства природоборческое начало, человек третьей фазы освобождает его от

религиозного смысла, отказывается от преодоления природных элементов в собственном существе и

обосновывает к природе строго утилитарный подход. Природа есть объект разумного (научного)

исследования, - во-первых; она есть сонмище бездушных сил, которое надо покорить на потребу

человека, - во-вторых. Физический кругозор неизмеримо расширяется; знание структуры и законов

нашего слоя достигает головокружительной глубины; в этом - ценность третьей фазы. Но напрасно

толкуют о любви к природе естествоиспытателей. Интеллектуальную любовь можно испытывать

только к продукции интеллекта: можно умом любишь идею, мысль, теорию, научную дисциплину.

Так можно любить физиологию, микробиологию, даже паразитологию, но не лимфу, не бактерии и

не блох. Любовь к природе может быть явлением физиологического порядка, может быть явлением

порядка эстетического, наконец - порядка этического и религиозного. Явлением только одного

порядка она не может быть: интеллектуального. Если отдельные специалисты-естественники и

любят природу, то это чувство не имеет никакой связи ни с их специальностью, ни вообще с

научной методикой познания Природы: это чувство или физиологического, или эстетического

порядка.

Однако наибольшего противопоставления себя Природе

цивилизованное (по крайней мере, западное) человечество

достигло не в XX веке, как это могло бы показаться, но в XVII,

XVIII и начале XIX века. Никогда моды не были так искусственны, как во времена пудреных

париков. Никогда близлежащие к человеку участки Природы не уродовались так рассудочно и

противоестественно, как в эпоху Версальского парка. Аристократа времен Людовиков так же

немыслимо вообразить берущим солнечную ванну или гуляющим босиком, как нельзя представить

себе спартанку времен греко-персидских войн - в корсете и в ботинках на высоких каблуках. Во всем

этом проявлялось отношение к Природе, генетически коренившееся в христианском аскетизме, но в

ходе развития заменившее духовный снобизм - снобизмом цивилизации, религиозную гордыню -

гордыней рассудка, а ко всему, печатью рассудочности не отмеченному, не испытывавшее ничего,

кроме насмешливого презрения.

Философия Руссо знаменует собою поворотный пункт. Но должно было протечь полтора

столетия, мир должен был вступить в эпоху городов-гигантов, чтобы тоска по Природе стала

понятна человеческому большинству. Поэты Озерной школы в Англии, Гете и романтики в

Германии, Пушкин и в особенности Лермонтов в России любили Природу высокой эстетической, а

некоторые и пантеистической любовью. Возникла Барбизонская школа живописи, и к концу XIX

века эстетическая любовь завоевала незыблемое право на бытие в культуре; в XX веке развилась и

любовь физиологическая. Зрительное созерцание Природы стало уже недостаточным: появилась

потребность ощущать стихии осязательно и моторно, всей поверхностью тела и движением

мускулов. Этой потребности отвечали отчасти туризм и спорт; и, наконец, в 1-й половине нашего

столетия пляж, с его физиологическим растворением человека в солнечном свете, тепле, воде, игре,

плотно и прочно вошел в повседневную жизнь. Тот самый пляж, который во времена Ронсара или

Ватто показался бы непристойной выходкой сумасшедших, а в средние века был бы приравнен к

шабашам ведьм на Лысой горе и, пожалуй, к черной мессе. Если вообразить Торквемаду, внезапно

перенесенного в качестве зрителя на пляж в Остенде или в Ялте, вряд ли можно усомниться в том,

 

что мысль о немедленном аутодафе из тысяч этих бесстыдных еретиков сразу возникла бы в голове

этого охранителя душ человеческих.

Может быть, ничто так наглядно не иллюстрирует уменьшение пропасти между человеком и

стихиями за последний век, как эволюция одежды. Пальто и головные уборы, неотступно

сопровождавшие "образованного" человека даже в летний полдень, стали употребляться лишь в

меру климатической необходимости. 50 лет назад казалось неприличным выйти из дому без

перчаток; теперь ими пользуются только в холода. Вместо сюртуков и крахмальных манишек, в

которых бонтонно прели наши деды даже при тридцатиградусной жаре, жизнь стала завоевываться

безрукавками с открытым воротом. Ноги, изнывавшие в высоких ботинках, почувствовали прелесть

тапочек и босоножек. Женщины освободились от кошмара корсетов, летом вошли  в обиход

укороченные снизу и открытые сверху платья, а платья длинные уцелели только в качестве вечерних

туалетов. Дети, чьи прадеды в соответствующем возрасте чинно расхаживали даже в июле в

гимназических куртках и с фуражкой на голове, бегают босиком, в одних трусах, до черноты

зацелованные солнцем. Человек мирового города, отдалившийся от Природы на такое расстояние,

как еще никогда, затосковал об ее "жарких объятиях" и возвращается  к ней, еще почти

бессознательно, инстинктивной телесной любовью, но в накопленном историческом опыте своей

души неся семена нового, совершеннейшего отношения к Природе. Такова четвертая фаза.

Итак, четыре фазы: языческая, аскетическая,

научно-утилитарная и инстинктивно-физиологическая.

Резюмировать можно так. Ко 2-й половине нашего века в образованных и полуобразованных

слоях нации, принадлежащих к романо-католической, германо-протестантской и российской

культурным зонам, установилось два отношения к природе, пока друг другу почти не

противоречащие. Одно - старое: утилитарно-хозяйственно-научное, совершенно чуждое любви. Оно

сосредоточило взор на использовании заключенных в Природе ресурсов энергии и измеряет все

критерием материальной выгоды для человечества или, что еще хуже, для некоторых из

антагонистических его частей; с этой точки зрения оно одобряет также спорт, пляж, туризм.

Сторонники этого отношения из интереса к тому, "как это устроено?", спокойно потрошат заживо

кошек и собак, а для удовлетворения атавистического охотничьего инстинкта подкарауливают

зайцев и куропаток. Может быть, в первом случае имеется в виду и любовь к человечеству: ибо из

Монбланов собачьих трупов извлекают, наконец, крупицу познания, например условных рефлексов;

этим, как известно, просвещается алчущий ум и двигается вперед медицина. Но любви к Природе

здесь нет и тени. Больше того: такое отношение к Природе аморально, потому что никакие интересы

живых существ, кроме человека, не принимаются во внимание, и потому, что на всю Природу

устанавливается взгляд, как на дойную корову. К счастью, такое отношение начинает смягчаться

более новым: бессознательно-эгоистически-физиологической любовью к Природе, иногда

осложненной привнесением эстетики.

Но это развитие еще не привело к осознанию того, что возможно и необходимо, сохраняя

старые оттенки любви к природе, за исключением, конечно, аморально-утилитарного отношения к

ней, безмерно обогатить это отношение смыслом этическим и религиозным. Не пантеистическим,

когда человек только смутно ощущают присутствие в Природе некоей безличной, равномерно

разлитой божественной силы, - нет. Это уже было, и первобытный праанимизм - доказательство

того, что пантеистическое чувство цивилизованных людей есть не что иное, как трансформация

древнейшего переживания арунгвильты-праны. Нет! перед нами - иное. Перед нами - отношение

несравненно более нравственное и сознательное, более четкое, развитое и изощренное, более

жизнерадостное, более активное. Оно может быть основано только на том опыте, когда человек

непосредственно ощущает сквозь Природу богатейшие и многообразнейшие миры стихиалей.

Ощущает - то есть, вступает в общение, все яснее понимая возможности счастливой и творческой с

ними дружбы, прекрасного перед ними нашего долга и горькой, старинной нашей вины.

 

Правда, неясное чувство вины перед Природой, в особенности перед животными, стало

сказываться. Возникли общества охраны животных, любовь к ним стала поощряться даже школьной

педагогикой, а охрану зеленых насаждений взял на себя такой прославленный источник любви, как

государство. К сожалению, исходимте оно при этом только из соображении хозяйственной пользы,

а что касается охраны животных, то благотворители получили от ученых-естественников жестокий

урок: после горячих дискуссий вивисекция явочным порядком заняла в науке  место одного из

ведущих методов. Оправдывая себя пользой для человечества, этот позор человечества накрепко

обосновался в университетах, лабораториях и даже в той самой средней школе, которая учит ребят

любить кошечек и собачек.

Каково же отношение  к Природе со стороны того

миросозерцания, которое может лечь в основу учения Розы Мира?

Вопрос очень обширный; однако нетрудно, мне кажется, заключить, в чем будет состоять

главная особенность этого отношения. Ведь восприятие Розы Мира отличается прежде всего

ощущением прозрачности физического слоя, переживанием просвечивающих сквозь него слоев

трансфизики, горячей любовью к этому переживанию и его старательное выпестывание. Это

ощущение охватывает сферу культуры и истории - и отливается в учение метаисторическое; оно

обращается к Солнцу, Луне, звездному небу

- и делается основой учения вселенского, то есть

метаэволюционного; оно охватывает земную природу - и находит

свое выражение в учении о стихиалях. Учение же о стихиалях

оказывается ветвью более общего учения о структуре Шаданакара -

учения трансфизического.

Сколь ни были бы замутнены древние представления о стихиалях (духах стихий в самом

широком смысле) побочными примесями, внесенными ограниченностью человеческого

воображения и ума, сколько бы аберрации ни искажало в пантеонах политеистических религий

образы природных божеств - в самой основе этих вер лежит истина.

Но, конечно, нам предстоит постигать и почитать миры стихиалей уже совсем иначе, чем

удавалось это народам древности. Опыт последующих стадий обогатил нас, расширил знания и

обострил мистическую мысль.

Главные отличия нашей веры в стихиали от веры древних вот в чем.

Древние антропоморфизировали свои представления о

стихийных божествах; мы больше не ощущаем потребности придавать

стихиалям человекоподобный образ.

Древние смотрели на эти миры как на нечто, раз навсегда данное и неизменное; мы отдаем себе

отчет в факте их эволюции, хотя и непохожей на эволюцию нашего органического мира, и будем

стремиться постичь ее пути.

Древние могли переживать связь с отдельными слоями стихиалей, но неотчетливо

разграничивали их друг от друга, а о путях становления этих монад у них не возникло даже догадок.

Собственно говоря, они не обладали ясным представлением о множественности этих слоев. Для нас

же множественность и взаимосвязь этих слоев и пути становления обитающих там монад делаются

объектом трансфизического познания.

Древние были не в состоянии нарисовать себе общую картину планетарного космоса; мы

гораздо четче дифференцируем каждый слой и включаем его со всеми его специфическими

особенностями в общую панораму Шаданакара.

Древние не могли примирить веру в эти миры с верой в Единого; для нас - между обеими этими

верами нет никакого противоречия.

И надо добавить еще, что свои духовные обязанности по отношению к стихиалям древние

видели в умилостивлении их и восхвалении - и только; мы же будем стремиться осуществлять нашу

связь с ними в готовности участвовать в их играх и творчестве, в привлечении их

 

благодействующего участия в нашу жизнь - возможные пути к этому будут показаны в

соответствующих главах - и, наконец, в нашей собственной помощи светлым стихиалям и в работе

над просветлением темных.

Такое отношение к Природе сочетает языческую

жизнерадостность, монотеистическую одухотворенность и широту

знаний научной эры, все эти элементы претворяя в высшее

единство собственным духовным опытом рождающейся религии итога.

Распространено заблуждение, будто бы всякое религиозное мировоззрение враждебно жизни,

подменяя все ценности нашего мира ценностями миров иных. Такое обобщение не более законно,

чем, например, утверждение, будто бы искусство живописи уводит от мира, сделанное на том

основании, что такова была отчасти живопись средних веков. Враждебно жизни религиозное кредо

определенной фазы, да и то лишь в крайних его проявлениях. То же мироотношение, о котором я

говорю, не уводит от мира, а учит любить его горячей и бескорыстной любовью. Оно не

противопоставляет "миры иные" миру сему, но все их воспринимает, как великолепное целое, как

ожерелье на груди Божества. Разве хрустальная лампада меньше нравится нам оттого, что она

прозрачна? Разве мы будем меньше любить наш мир оттого, что сквозь него просвечивают другие?

Для человека, чувствующего так, и эта жизнь хороша, и смерть может быть не врагом, а добрым

вожатым, если достойно прожитая жизнь на земле предопределяет переход в иные - не менее, а еще

более насыщенные, богатые и прекрасные формы миров.

Но через  что же, какими путями достигается человеком это сквозящее мировосприятие?

Приходит ли оно независимо от наших усилий воли, как счастливый дар судьбы, или может быть

нами сознательно воспитано в самих себе и в целых поколениях?

Пока объединенные усилия множества людей еще не направлены на такое воспитание, до тех

пор радость сквозящего мировосприятия остается, действительно, милостью Божией и для

получения ее мы почти не затрачиваем сил. Долгим трудом только наших невидимых друзей сердца,

носителей Провиденциальной воли, раскрываются в ком-нибудь из нас органы такого восприятия, а

чаще, гораздо чаще приоткрываются на узкую, то и дело снова притворяющуюся щель. Но и такой

приоткрытости достаточно, чтобы уже началось сквожение физического мира и чтобы

осчастливленный им стал похож на прозревающего слепого.

Вызвать этот процесс совершенно произвольно - в себе или в другом - вряд ли возможно, по

крайней мере теперь. Но можно работать в этом направлении так, чтобы в каждом из нас или наших

детей этот труд шел навстречу труду Провиденциальных сил; чтобы в психофизических пластах как

бы прорывался туннель одновременно с двух сторон: нами - и друзьями нашего сердца.

Колоссальная задача такой педагогики сейчас может быть только предсказана как одна из задач

будущей культурной эры. Требуется еще огромная предварительная работа по изучению и

систематизации опыта. На этом я подробнее остановлюсь в одной из последних частей книги.

Сейчас же сообщу лишь несколько необходимых сведений о двух-трех возможных вариантах этой

методики. Варианты эти и многие другие, здесь не оговоренные, могут, разумеется, быть совмещены

и помогать один другому.

Есть одно предварительное условие: без него никакие усилия в этом направлении ни к чему бы

не привели. Это - собственная готовность человека добиваться сквожения ему того хрустального

сосуда, который мы называем Природой. Значит, процесс этот доступен либо для тех, кто сам

допускает возможность существования миров стихиалей ( без этого можно желать не сквожения

физического слоя, а только, наоборот, чтобы из этого ничего не вышло, дабы мой научный скепсис

восторжествовал), либо для детей, если это доверие к стихиям и любовь к Природе с ранних лет

укрепляются старшими. Естественно, что тот, кто заранее отрицает бытие этих миров, тот и сам не

станет тратить время и силы на подобные опыты. И если бы даже, в качестве эксперимента, он

вздумал сделать несколько усилий, он бы ничего не достиг, потому что его собственное недоверие

 

постоянно распространялось бы на полученные результаты, он приписывал бы эти результаты

самовнушению или чему-нибудь в этом роде. Шаг вперед - шаг назад. Толчея на месте.

Итак, если требуемое внутреннее условие налицо, надо озаботиться созданием необходимых

условий внешних. Легко догадаться, что речь идет о таких периодах (месяца полтора, два в году),

когда современный человек, освободясь от работы ради хлеба насущного, может позволить себе

уединиться среди природы. Мне думается, летом условия благоприятнее, потому что именно летом,

при высоком стоянии солнца, развитии растительности и обнажении земной поверхности и водных

пространств, активность стихиалей умножается во много раз за счет участия новых и новых слоев

их. Не говорю уж о том, что обычно именно летом горожане уезжают в отпуска, то есть хоть на

месяц получают возможность общения с Природой. Хотя, надо сказать прямо, за месяц далеко не

продвинешься, а в двухнедельные отпуска предпринимать подобные попытки и вовсе бесполезно.

Оговорюсь также, что некоторым из нас зимняя природа индивидуально ближе, и в таких случаях,

конечно, следует считаться с этой предрасположенностью.

Может быть, от меня ждет кто-нибудь точных указаний, вставать тогда-то, ложиться тогда-то,

придерживаться такого-то распорядка дня. Таких мелочных рекомендаций я предпочел бы избегать.

В чем задача? В том, чтобы войти возможно глубже в Природу, в жизнь стихий, и войти притом не

как разрушителю и не как любознательному испытателю, а как сыну, после многолетних скитаний

на чужбине возвращающемуся в отчий дом. Для решения такой задачи - одной индивидуальности

будет естественнее и полезнее одно, для другой - другое. Я хотел бы только рассказать, какие

именно условия помогали мне лично.

Выбрав на это время некоторую, как теперь говорят, "базу" в красивом и, разумеется,

малолюдном месте, следовало прежде всего избегать засорения души и ума всякими мелочными

житейскими заботами. Нужно было ослабить связь с большим городом, реже пользоваться радио и

постараться возможно долее обходиться без газет, если, конечно, мир не находился в состоянии

крайне тревожного неравновесия. Быт свой необходимо было упростить, одежду сделать возможно

легче, а о существовании обуви забыть совсем. Купаться два-три раза в день в реке, в озере или в

море, найдя для этого такое место, где можно оставаться на это время с Природой один на один.

Читать такие книги, которые способствовали бы мирному,   доброжелательному настроению и

временами помогали бы мыслям вживаться в глубь Природы; естественно-научная литература не

может быть полезна в такие дни, так как настраивает на совершенно другой лад: еще более уводят в

сторону занятия точными науками и техникой. Лучше - хорошие стихи, некоторые классики

художественной литературы: Тургенев, Диккенс, Эркман-Шатриан, Тагор (но, конечно, не такие, как

Стендаль, Золя, Свифт или Щедрин). Хорошо перечитывать в это время классические произведения

детской литературы, вроде "Тома Сойера" или "Детей капитана Гранта", и литературы о детях. Да и

частое общение, игры и разговоры с детьми в это время могут только помочь делу. Быть может,

некоторых я спугну одним указанием, но, к сожалению, оно совершенно твердо: сведение к

минимуму мясной и рыбной пищи и отказ от обильного употребления вина. И - требование

совершенно безусловное: чтобы ни охоты, ни рыбной ловли не было и в помине.

В такой атмосфере начинались путешествия: словами

"прогулки" или "экскурсии" их называть не хочется. Это были

уходы на целый день, от зари до заката, или на три-четыре дня

вместе с ночевками - в леса, в блуждания по проселочным дорогам

и полевым стежкам, через луга, лесничества, деревни, фермы,

через медленные речные перевозы, со случайными встречами и

непринужденными беседами, с ночлегами - то у костра над рекой,

то на поляне, то в стогу, то где-нибудь на деревенском

сеновале. Близости к машинам, разговоров на технические темы и

чтения подобной литературы я всячески избегал, разве что

пользуясь иногда механическим транспортом. Потом - возвращение

 

на свою уединенную "базу", несколько дней отдыха и слушания

крика петухов, шелеста вершин да голосов ребят и хозяев, чтение

спокойных, глубоких и частых книг - и снова уход в такое вот

бродяжничество. Этот образ жизни может вызвать иной раз

недоумения, подшучивание; на понимание рассчитывать не нужно, а

люди, занятые на сельских работах, даже склонны будут видеть в

таком чудаке праздношатающегося лентяя: большинство крестьян

пока что умеют считать делом только свою собственную работу.

Это не должно смущать. Надо уметь пренебрегать чужим мнением, если чувствуешь

собственную правоту.

Но все это - указания о внешнем. Можно все лето до изнеможения слоняться по лесам и полям,

а вернуться ни с чем. Внешние условия должны быть дополнены некоторыми усилиями ума и

чувства. В чем они заключаются?

В том, что человек постепенно приучается воспринимать шум лесного океана, качание трав,

течение облаков и рек, все голоса и движения видимого мира как живое, глубоко осмысленное и к

нему дружественное. Будет усиливаться, постепенно охватывая все ночи и дни. чувство, неизменно

царящее над сменой других мыслей и чувств: как будто, откидываясь навзничь, опускаешь голову

все ниже и ниже в мерцающую тихим светом, укачивающую глубь - извечную, любящую, родимую.

Ощущение ясной отрады, мудрого покоя будет поглощать малейший всплеск суеты; хорошо в такие

дни лежать, не считая времени, на речном берегу и бесцельно следить прохладную воду,

сверкающую на солнце. Или, лежа где-нибудь среди старого бора, слушать органный шум вершин да

постукивание дятла. Надо доверять тому, что стихиали Лиурны уже радуются тебе и заговорят с

твоим телом, как только оно опустится в текучую плоть их; что стихиали Фальторы или Арашамфа

уже поют тебе песни шелестящей листвой, жужжанием пчел и теплыми воздушными дуновениями.

Когда по заливным лугам, пахнущим свежескошенным сеном, будешь возвращаться на закате домой

с далекой прогулки, поднимаясь в нагретый воздух пригорков и опускаясь в прохладные низины, а

тихий туман начнет заливать все, кроме верхушек стогов, - хорошо снять рубашку и пусть ласкают

горячее тело этим туманом те, кто творит его над засыпающими лугами.

Можно было бы указать еще сотни таких минут - от загорания на песке до собирания ягод -

полудействия, полусозерцания, - но о них догадается и без указаний тот, кто вступит на этот легкий

и светлый путь. Ведь такой уклад возможен не только в Средней России, но и в природном

ландшафте любой другой страны, от Норвегии до Эфиопии, от Португалии до Филиппин и

Аргентины. Соответственно будут меняться только детали, но ведь они могут меняться и в пределах

одного ландшафта сообразно личным наклонностям. Главное - создать внутри себя этот свет и

легкость и повторять подобные периоды, по возможности, каждый год.

- Что за нелепость, - подумают иные. - Как будто мы не располагаем исчерпывающими

данными, отчего и как возникают туманы, ветер, роса, не знаем механики образования дождя, рек,

растительности? И такие сказки преподносятся с серьезным видом в середине XX столетия! Недаром

автор намекает на то, что ему легче столковаться с детьми: зрелому человеку не пристало слушать

такие басни.

Они заблуждаются, эти абсолютисты научного метода

познания: ни малейшего противоречия науке  здесь не имеется.

Подчеркиваю: науке, объективной и серьезной, а не философской доктрине материализма. Ведь

если бы существовало какое-нибудь разумное микроскопическое существо, изучающее мой

организм и само в него входящее, оно имело бы основание сказать, в ту минуту, как я шевельнул

рукой, что эта глыба вещества, состоящая из таких-то и таких-то молекул, дернулась оттого, что

сократились некоторые ее части - мускулы. Сократились же они потому, что в моторных центрах

произошла такая-то и такая-то реакция, а реакция была вызвана такими-то и такими-то причинами

химического порядка. Вот и все! Ясно как день. И уж, конечно, такой толкователь возмутился бы,

 

если бы ему вздумали указать, что "глыба" шевельнулась потому, что таково   было желание ее

обладателя, свободное, осознанное желание, а мускулы, нервы, химические процессы и прочее -

только передаточный механизм его воли.

Изучением этого механизма занимается физиология. Это не мешает существованию психологии

- науки о том сознании, которое этим механизмом пользуется.

Изучением стихий природы как механизмов занимаются метеорология, аэродинамика,

гидрология и ряд других наук. Это не должно и не будет мешать со временем возникновению учения

о стихиалях, о тех сознаниях, которые пользуются этими механизмами.

Лично у меня все началось в знойный летний день 1929 года вблизи городка Триполье на

Украине. Счастливо усталый от многоверстной прогулки по открытым полям и по кручам с

ветряными мельницами, откуда распахивался широчайший вид на ярко-голубые рукава Днепра и на

песчаные острова между ними, я поднялся на гребень очередного холма и внезапно был буквально

ослеплен: передо мной, не шевелясь под низвергающимся водопадом солнечного света,

простиралось необозримое море подсолнечников. В ту же секунду я ощутил, что над этим

великолепием как бы трепещет невидимое море какого-то ликующего, живого счастия. Я ступил на

самую кромку поля и, с колотящимся сердцем, прижал два шершавых подсолнечника к обеим

щекам. Я смотрел перед собой, на эти тысячи земных солнц, почти задыхаясь от любви к ним и к

тем, чье ликование я чувствовал над этим полем. Я чувствовал странное: я чувствовал, что эти

невидимые существа с радостью и с гордостью вводят меня, как дорогого гостя, как бы на свой

удивительный праздник, похожий и на мистерию, и на пир. Я осторожно ступил шага два в гущу

растений и, закрыв глаза, слушал их прикосновения, их еле  слышно позванивающий шорох и

пылающий повсюду божественный зной. С этого началось. Правда, я вспоминаю переживания этого

рода, относящиеся к более ранним годам, отроческим и юношеским, но тогда они не были еще

такими захватывающими. Но и раньше, и позже - не каждый год, но иногда по нескольку раз за одно

лето - случались среди природы, . обязательно наедине, минуты странной, опьяняющей радости.

Они являлись, по большей части, тогда, когда за плечами оставались уже сотни верст, пройденных

пешком, и   когда я неожиданно попадают в незнакомые мне места, отмеченные пышностью и

буйством свободно развивающейся растительности. Весь, с головы до ног, охваченный восторгом и

трепетом, я продирался, не помня ни о чем, сквозь дикие заросли, сквозь нагретые солнцем болота,

сквозь хлещущие кусты и наконец бросался в траву, чтобы осязать ее всем телом. Главное было в

том, что я в эти минуты явственно осязал, как любят меня и льются сквозь меня невидимые

существа, чье бытие таинственно связано с этой растительностью, водой, почвой.

В последующие годы я проводил лето, по большей части, в области Брянских лесов, и там

произошло со мною многое, воспоминание о чем составляет отраду моей жизни, но особенно

люблю я вспоминать свои встречи со стихиалями Лиурны - теми, кого я тогда называл мысленно

душами рек.

Однажды я предпринял одинокую экскурсию, в течение недели странствуя по Брянским лесам.

Стояла засуха. Волокнами синеватой мглы тянулась гарь лесных пожаров, а иногда над массивами

соснового бора поднимались беловатые, медленно менявшиеся дымные клубы. В продолжение

многих часов довелось мне брести по горячей песчаной дороге, не встречая ни источника, ни ручья.

Зной, душный как в оранжерее, вызывают томительную жажду. Со мной была подробная карта этого

района, и я знал, что вскоре мне должна попасться маленькая речушка, - такая маленькая, что даже

на этой карте над нею не обозначалось никакого имени. И в самом деле: характер леса начал

меняться, сосны уступили место кленам и ольхе. Вдруг раскаленная, обжигавшая ноги дорога

заскользила вниз, впереди зазеленела поемная луговина, и, обогнув купу деревьев, я увидел в десятке

метров перед собой излучину долгожданной речки: дорога пересекала ее вброд. Что за жемчужина

мироздания, что за прелестное Божье дитя смеялось мне навстречу! Шириной в несколько шагов,

вся перекрытая низко нависавшими ветвями старых ракит и ольшаника, она струилась точно по

зеленым пещерам, играя мириадами солнечных бликов и еле слышно журча.

 

Швырнув на траву тяжелый рюкзак и сбрасывая на ходу немудрящую одежду, я вошел в воду по

грудь. И когда горячее тело погрузилось в эту прохладную влагу, а зыбь теней и солнечного света

задрожала на моих плечах и лице, я почувствовал, что какое-то невидимое существо, не знаю из чего

сотканное, охватывает мою душу с такой безгрешной радостью, с такой смеющейся веселостью, как

будто она давно меня любила и давно ждала. Она была вся как бы тончайшей душой этой реки, - вся

струящаяся, вся трепещущая, вся ласкающая, вся состоящая из прохлады и света, беззаботного смеха

и нежности, из радости и любви. И когда, после долгого пребывания моего тела в ее теле, а моей

души - в ее душе, я лег, закрыв глаза, на берегу под тенью развесистых деревьев, я чувствовал, что

сердце мое так освежено, так омыто, так чисто, так блаженно, как могло бы оно быть когда-то в

первые дни творения, на заре времен. И я понял, что происшедшее со мной было на этот раз не

обыкновенным купанием, а настоящим омовением в самом высшем смысле этого слова.

Быть может, кто-нибудь сказал бы, что и он живал в лесах и купался в реках, и он хаживал по

лесам и полям, и он, стоя на тетеревином току, испытывал состояние единения с природой, и,

однако же, ничего, схожего со стихиалями, не ощутил. Если так скажет охотник, удивляться будет

нечему: в этом разрушителе природы стихиали видят врага и осквернителя, и нет более верного

способа сделать невозможной их близость, как захватить с собой в лес охотничье ружье. Если же это

скажет не охотник - пусть он со вниманием припомнит недели своей жизни среди природы и сам

обнаружит свои нарушения тех условий, о которых я с самого начала предупреждал.

Нельзя, конечно,   заранее определить длительность этапов этого познания: сроки зависят от

многих обстоятельств, объективных и личных. Но рано или поздно наступит первый день: внезапно

ощутишь всю Природу так, как если бы это был первый день творения и земля блаженствовала в

райской красоте. Это может случиться ночью у костра или днем среди ржаного поля, вечером на

теплых ступеньках крылечка или утром на росистом лугу, но содержание этого часа будет везде одно

и то же: головокружительная радость первого космического прозрения. Нет, это еще не означает,

что внутреннее зрение раскрылось: ничего, кроме привычного ландшафта, еще не увидишь, но его

многослойность и насыщенность духом переживешь всем существом. Тому, кто прошел сквозь это

первое прозрение, стихиали станут еще доступнее; он будет все чаще слышать какими-то, не

имеющими названия в языке, способностями души повседневную близость этих дивных существ. Но

суть "первого прозрения" уже в другом, высшем. Оно относится не к трансфизическому познанию

только, но и к тому, для которого мне не удалось найти иного названия, кроме старинного слова

"вселенский". В специальной литературе этот род состояний освещался многими авторами. Уильям

Джемс называет его прорывом космического сознания. По-видимому, оно может обладать весьма

различной окраской у различных людей, но переживание космической гармонии остается его сутью.

Методика, которую я описал в этой главе, способна, в известной мере, приблизить эту минуту, но не

следует надеяться, что такие радости станут частыми гостями дома нашей души. С другой стороны,

состояние это может охватить душу и безо всякой сознательной подготовки: такой случай

описывает, например, в своих "Воспоминаниях" Рабиндранат Тагор.

Легко может статься, что человек, не раз испытавший среди Природы чувство всеобщей

гармонии, подумает, что это и есть то, о чем я говорю. О, нет. Прорыв космического сознания -

событие колоссального субъективного значения, каких в жизни одного человека может быть весьма

ограниченное число. Оно приходит внезапно. Это - не настроение, не наслаждение, не счастье, это

даже не потрясающая радость, - это нечто большее. Потрясающее действие будет оказывать не оно

само, а скорее воспоминание о нем; само же оно исполнено такого блаженства, что правильнее

говорить в связи с ним не о потрясении, а о просветлении.

Состояние это заключается в том, что Вселенная - не Земля только, а именно Вселенная -

открывается как бы в своем высшем плане, в той божественной духовности, которая ее пронизывает

и объемлет, снимая все мучительные вопросы о страдании, борьбе и зле.

В моей жизни это совершилось в ночь полнолуния на 29 июля 1931 года в тех же Брянских

лесах, на берегу небольшой реки Неруссы. Обычно среди природы я стараюсь быть один, но на этот

 

раз случилось так, что я принял участие в небольшой общей экскурсии. Нас было несколько человек

- подростки и молодежь, в том числе один начинающий художник. У каждого за плечами имелась

котомка с продуктами, а у художника еще и дорожный альбом для зарисовок. Ни на ком не было

надето ничего, кроме рубахи и штанов, а некоторые скинули и рубашку. Гуськом, как ходят негры по

звериным тропам Африки, беззвучно и быстро шли мы - не охотники, не разведчики, не изыскатели

полезных ископаемых, просто - друзья, которым захотелось поночевать у костра на знаменитых

плесах Неруссы.

Необозримый, как море, сосновый бор сменился чернолесьем, как всегда бывает в Брянских

лесах вдоль пойм речек. Высились вековые дубы, клены, ясени, удивлявшие своей стройностью и

вышиной осины, похожие на пальмы, с кронами на головокружительной высоте; у самой воды

серебрились округлые шатры добродушных ракит, нависавших над заводями. Лес подступал к реке

точно с любовной осторожностью: отдельными купами, перелесками, лужайками. Ни деревень, ни

лесничеств... Пустынность нарушалась только нашей едва заметной тропкой, оставленной косарями,

да закругленными конусами стогов, высившихся кое-где среди полян в ожидании зимы, когда их

перевезут в Чухраи или в Непорень по санной дороге.

Плесов мы достигли в предвечерние часы жаркого,

безоблачного дня. Долго купались, потом собрали хворост и,

разведя костер в двух метрах от тихо струившейся реки, под

сенью трех старых ракит, сготовили немудрящий ужин. Темнело.

Из-за дубов выплыла низкая июльская луна, совершенно полная. Мало-помалу умолкли

разговоры и рассказы, товарищи один за другим уснули вокруг потрескивавшего костра, а я остался

бодрствовать у огня, тихонько помахивая для защиты от комаров широкой веткой.

И когда луна вступила в круг моего зрения, бесшумно передвигаясь за узорно-узкой листвой

развесистых ветвей ракиты, начались те часы, которые остаются едва ли не прекраснейшими в моей

жизни. Тихо дыша, откинувшись навзничь на охапку сена, я слышал, как Нерусса струится не

позади, в нескольких шагах за мною, но как бы сквозь мою собственную душу. Это было первым

необычайным. Торжественно и бесшумно в поток, струившийся сквозь меня, влилось все, что было

на земле, и все, что могло быть на небе. В блаженстве, едва переносимом для человеческого сердца,

я чувствовал так, будто стройные сферы, медлительно вращаясь, плыли во всемирном хороводе, но

сквозь меня; и все, что я мог помыслить или вообразить, охватывалось ликующим единством. Эти

древние леса и прозрачные реки, люди, спящие у костров, и другие люди - народы близких и

дальних стран, утренние города и шумные улицы, храмы со священными изображениями, моря,

неустанно покачивающиеся, и степи с колышущейся травой - действительно все было во мне тою

ночью, и я был во всем. Я лежал с закрытыми глазами. И прекрасные, совсем не такие, какие мы

видим всегда, белые звезды, большие и цветущие, тоже плыли со всей мировой рекой, как белые

водяные лилии. Хотя солнца не виделось, было так, словно и оно тоже текло где-то вблизи от моего

кругозора. Но не его сиянием, а светом иным, никогда мною не виданным, пронизано было все это,

- все, плывшее сквозь меня и в то же время баюкавшее меня, как дитя в колыбели, со

всеутоляющей любовью.

Пытаясь выразить словами переживания, подобные этому, видишь отчетливее, чем когда бы то

ни было, нищету языка. Сколько раз пытался я средствами поэзии и художественной прозы передать

другим то, что совершилось со мною в ту ночь. И знаю, что любая моя попытка, в том числе и вот

эта, никогда не даст понять другому человеку ни истинного значения этого события моей жизни, ни

масштабов его, ни глубины.

Позднее я старался всеми силами вызвать это переживание опять. Я создавал все те внешние

условия, при которых оно совершилось в 1931 году. Много раз в последующие годы я ночевал на

том же точно месте, в такие же ночи. Все было напрасно. Оно пришло ко мне опять столь же

внезапно лишь двадцать лет спустя, и не в лунную ночь на лесной реке, а в тюремной камере.

 

О, это еще только начало. Это еще не то просветление, после которого человек становится как

бы другим, новым - просветленным в том высшем смысле, какой влагается в это слово великими

народами Востока. То просветление - священнейшее и таинственнейшее: это раскрытие духовных

очей.

Большего счастья, чем полное раскрытие внутреннего зрения, слуха и глубинной памяти, на

Земле нет. Счастье глухого и слепорожденного, внезапно, в зрелые годы пережившего раскрытие

телесного зрения и слуха, - лишь тусклая тень.

Об этом я могу только повторять, если можно так выразиться, понаслышке. Есть замечательная

страница в поэме Эдвина Арнольда "Свет Азии", где описывается такое состояние, сделавшее

одного искателя тем, кто ныне известен всему человечеству как Гаутама Будда.

Вот это описание.

Речь идет о вступлении Будды в состояние "абхиджны" - широкое прозрение "в сферы, не

имеющие названий, в бесчисленные системы миров и солнц, двигающихся с поразительной

правильностью, мириады за мириадами... где каждое светило является самостоятельным целым и в

то же время частью целого - одним из серебристых островов на сапфировом море, вздымающемся в

бесконечном стремлении к переменам. Он видел Владык Света, которые держат миры невидимыми

узами, а сами покорно движутся вокруг более могущественных светил, переходя от звезды к звезде и

бросая непрестанное сияние жизни из вечно меняющихся центров до самых последних пределов

пространства. Все это он видел в ясных образах, все циклы и эпициклы, весь ряд кальп и махакальп'

 

'Мировые периоды. Кальпа - период от

возникновения до разрушения мира.

 

- до предела времен, которого ни один человек не может охватить разумом. Сакуалу за сакуалой

проницал он в глубину и высоту и прозревал за пределами всех сфер, всех форм, всех светил,

всякого источника движений. То незыблемое и безмолвно действующее Великое, согласно

Которому тьма должна развиваться в свет, смерть - в жизнь, пустота - в полноту, бесформенность - в

форму, добро - в нечто лучшее, лучшее - в совершеннейшее; это невысказываемое Великое сильнее

самих богов: Оно неизменно, невыразимо, первоверховно. Это - Власть созидающая, разрушающая

и воссоздающая, направляющая все и вся к добру, красоте и истине".

Что скажешь на это? Надеяться даже в самом потаенном уголке души на то, что и тебя осенит

когда-нибудь подобный час, было бы не гордыней, а простым ребячеством. И тем не менее,

утешение в том, что каждая монада человеческая, без малейших исключений, рано или поздно, пусть

даже после почти бесконечных времен, может быть, уже совсем в другой, не человеческой форме, в

другом мире, достигнет этого состояния, и превзойдет его, и оставит его за собой.

А наше дело - делиться с другими тем лучшим, что мы имеем. Мое лучшее - то, что я пережил

на путях трансфизического и метаисторического познания. Затем и   пишется эта книга. В двух

последних главах я показывал, как сумел, важнейшие вехи своего внутреннего пути. Все дальнейшее

будет изложением того, что на этом пути было понято о Боге, об иных мирах и о человечестве.

Постараюсь больше не возвращаться к вопросу о том, как это было понято; настало время говорить

о том, что понято.

ГЛАВА 3. ИСХОДНАЯ КОНЦЕПЦИЯ.

1. Многослойность.

Наш физический слой - понятие, равнозначное понятию астрономической Вселенной, -

характеризуется, как известно, тем, что его Пространство обладает тремя координатами, а Время, в котором он

существует, - одной. Этот физический слой в терминологии Розы Мира носит наименование Энроф.

На арене современной науки и на арене современной философии все еще длится спор о

бесконечности или конечности Энрофа в пространстве, о его вечности или ограниченности во

времени, а также о том, охватывается ли Энрофом все мироздание, исчерпываются ли его формами

все формы бытия.

Открытие понятия антивещества; возникновение из физической пустоты и даже искусственное

извлечение из нее физически материальных частиц, дотоле пребывавших в мире отрицательной

энергии; экспериментальное подтверждение теории, указывающей, что физическая пустота Энрофа

заполнена океаном частиц другой материальности, - все эти факты суть вехи пути, по которому

медлительная наука следует от представлений классического материализма к таким, которые весьма

отличны и от них, и от позиций старой идеалистической философии. Очень вероятно, что путаница,

которую вносят в эту проблематику сторонники материалистической философии, утверждая, будто

бы все ее противники лишь повторяют зады идеализма, - один из приемов в той последней битве,

которую дает материалистическое сознание прежде чем съехать, как говорится, на тормозах, сдавая

одну свою позицию за другой и уверяя в то же время, будто бы именно это предвиделось и давно

утверждалось классиками материализма. В частности, очень любопытно будет наблюдать, к каким

ухищрениям прибегнет эта философия в недалеком будущем, когда ей придется, под давлением

фактов, вводить в круг своих понятий понятие антиматерии.

Первичность материи по отношению к сознанию,

принципиальная познаваемость всей Вселенной и в то же время ее

бесконечность и вечность - эти наивные тезисы материализма,

выработанные на минувших стадиях науки, могут еще удерживаться

в обращении лишь путем напряженных натяжек, а главное -

благодаря вмешательству  сил, имеющих отношение не столько к

философии, сколько к полицейской системе. Однако многие тезисы

классических религий не выдерживают экзамена современной науки

в такой же мере. Новое же познание, метаисторическое и

трансфизическое, не покрывая области научных знаний, по

существу не противоречит науке ни в чем, а в некоторых вопросах

предвосхищает ее выводы.

Понятие многослойности Вселенной лежит в основе концепции Розы Мира. Под каждым слоем

понимается при этом такой материальный мир, материальность которого отлична от других либо

числом пространственных, либо числом временных координат. Рядом с нами, сосуществуют,

например, смежные слои, Пространство которых измеряется по тем же трем координатам, но Время

которых имеет не одно, как у нас, а несколько измерений. Это значит, что в таких слоях Время течет

несколькими параллельными потоками различных темпов. Событие в таком слое происходит

синхронически во всех его временных измерениях, но центр события находится в этом или в двух из

них. Ощутительно представить себе это, конечно, нелегко. Обитатели такого слоя, хотя действуют

преимущественно в одном или двух временных измерениях, но существуют во всех них и сознают

их все. Эта синхроничность бытия дает особое ощущение полноты жизни, неизвестное у нас.

Немного опережая ход изложения, добавлю сейчас, что большое число временных координат в

сочетании с минимальным (одна, две) числом пространственных становится для обитателей таких

слоев, напротив, источником страдания. Это схоже с сознанием ограниченности своих средств, со

жгучим чувством бессильной злобы, с воспоминанием о заманчивых возможностях, которыми

субъект не в состоянии воспользоваться. Подобное состояние в Энрофе некоторые из нас назвали

бы "кусанием локтей" или мукою Тантала.

За редкими исключениями, вроде Энрофа, число временных измерений превышает, и намного,

число пространственных. Слоев, имеющих свыше шести пространственных измерений, в

 

Шаданакаре, кажется, нет. Число же временных достигает в высших из этих слоев брамфатуры

огромной цифры - двести тридцать шесть.

Неправильно было бы думать, перенося специфические особенности Энрофа на другие слои,

будто все преграды, отделяющие слой от слоя, непременно так же малопроницаемы, как преграды,

отделяющие Энроф от слоев других измерений. Встречаются, правда, преграды, ограничивающие

один слой, и еще менее проницаемые, еще плотнее изолирующие его от остальных. Но таких мало.

Гораздо больше таких групп слоев, внутри которых переход из слоя в слой требует от существа не

смерти или труднейшей материальной трансформы, как у нас, но лишь особых внутренних

состояний. Есть и такие, откуда переход в соседние обусловлен не большим количеством усилий,

чем, скажем, переход из одного государства земного Энрофа в другое. Несколько таких слоев

складываются в систему. Каждую такую систему слоев или ряд миров я привык мысленно называть

индийским термином сакуала. Впрочем, наряду с сакуалами встречаются и слои-одиночки, подобно

Энрофу.

Слои и целые сакуалы разнствуют между собой также и характером протяженности своего

пространства. Отнюдь не все они обладают протяженностью космической, какой обладает Энроф.

Как ни трудно это вообразить, но пространство многих из них гаснет на границах солнечной

системы. Другие еще локальнее: они как бы заключены в пределах нашей планеты. Немало даже

таких, которые связаны не с планетой в целом, а лишь с каким-нибудь из ее физических пластов или

участков. Ничего, схожего с небом, в таких слоях, понятное дело, нет.

Будучи связаны между собой общими метаисторическими процессами, обладая - в большинстве

- как бы парой враждующих духовных полюсов, все слои каждого небесного тела составляют

огромную, тесно взаимодействующую систему. Я уже говорил, что такие системы называются

брамфатурами. Общее число слоев в некоторых из них ограничивается единицами, а других -

насчитывает несколько сот. Кроме Шаданакара, общее число слоев которого ныне двести сорок два,

в солнечной системе существуют теперь брамфатуры Солнца, Юпитера, Сатурна, Урана, Нептуна,

Луны, а также некоторых спутников больших планет. Брамфатура Венеры находится в зародыше.

Остальные планеты и спутники столь же мертвы в других слоях своих, как и в Энрофе. Это - руины

погибших брамфатур, покинутых всеми монадами, либо не являвшиеся брамфатурами никогда.

Многослойные системы материальностей, до некоторой степени аналогичные брамфатурам, но

несравненно более колоссальные, объемлют некоторые звездные группы, например - большинство

звезд Ориона или систему двойной, со многими планетами, звезды   Антарес: еще колоссальнее

системы галактик и всей Вселенной. Это - макробрамфатуры. Известно, что есть макробрамфатуры с

огромным числом разноматериальных слоев - до восьми тысяч. Ничего, схожего с крайней

материальной разряженностью, так называемой "пустотой" Энрофа, в макробрамфатурах нет.

Легко понять, что макробрамфатуры находятся вне

досягаемости даже для величайших из человеческих душ, ныне

обитающих в Энрофе. Иначе, чем в отдаленных предчувствиях,

никаких конкретных сведений о них не может непосредственно

почерпнуть никто. Такие сведения иногда достигают до нас от

высоких духов Шаданакара, неизмеримо более великих, чем мы,

через посредство невидимых друзей нашего сердца. Но и такие

сообщения крайне трудны для нашего восприятия. Так, мне было

почти невозможно понять странную и скорбную весть о том, что в

макробрамфатурах нашей Галактики существует материальный слой,

где есть пространство, но нет времен, - нечто вроде дыры во

Времени, притом внутри себя обладающей, однако, движением. Это

- страдалище великих демонов, царство темной вечности, но не в смысле бесконечно длящегося

Времени, а в смысле отсутствия всяких времен'. Такая вечность не абсолютна, ибо Время может

возникнуть и там, и именно в этом - одна из задач огромных циклов космического становления.

 

Потому что только возникновение времен сделает возможным освобождение из этого

галактического ада великих страдальцев, заключенных там.

Молекулы и некоторые виды атомов входят в состав крошечных систем - микробрамфатур,

причем существование некоторых из них во времени исчезающе мало. Однако это довольно

сложные миры, и не следует упускать из виду, что элементарные частицы - живые существа, а иные

из них обладают свободой воли и вполне разумны. Но общение с ними, а тем более личное,

непосредственное проникновение в микробрамфатуры фактически невозможно. Ни в одном из слоев

Шаданакара нет в настоящее время ни одного существа, на это способного: это пока превышает

силы даже Планетарного Логоса. Только в макробрамфатурах Галактики действуют духи столь

невообразимой мощи и величия, что они способны одновременно спускаться во множество

микробрамфатур: для этого такой дух должен, сохраняя свое единство, одновременно воплотиться в

миллионах этих мельчайших миров, проявляясь в каждом из них со всею полнотой, хотя и в

ничтожно малые единицы времени.

Я все время говорю о, так или иначе, материальных слоях, ибо духовных слоев как слоев не

существует. Различие между духом и материей скорее стадиальное, чем принципиальное, хотя дух

творится только Богом, эманирует из Него, а материальности создаются монадами.

_______

' Отмечу попутно, что различие двух значений слова "вечность" до сих пор очень мало осознано

нашей философской

мыслью.

Дух в своем первичном состоянии, не облаченный ни в какие покровы, которые мы могли бы

назвать материальными, представляет Собою субстанцию, которую мы не точно, а лишь в порядке

первого приближения можем сравнить с тончайшей энергией. Духовны только Бог и монады -

бесчисленное множество богорожденных и богосотворенных высших Я, неделимых духовных

единиц; они разнствуют между собой степенью своей врожденной потенциальной масштабности,

неисчерпаемым многообразием своих материальных облачений и дорог своей жизни. Высоко

поднявшаяся монада может быть там, здесь, во многих точках мироздания одновременно, но она не

вездесуща. Дух же Божий воистину вездесущ. - Он пребывает даже там, где нет никаких монад,

например, в покинутых всеми монадами руинах брамфатур. Без Него не может существовать ничто,

даже то, что мы называем мертвой физической материей. И если бы Дух Божий покинул ее, она

перестала бы быть - не в смысле перехода в другую форму материи или в энергию но совершенно.

2.

Происхождение зла. -

Мировые законы. -

Карма.

Если миф о восстании и падении Люцифера рассматривать в применении к духовной истории

Шаданакара, он потеряет смысл. Никаких событий в метаистории нашей планеты, которые могли бы

быть отражены в событиях этого мифа, не совершалось никогда. Совершилось однажды, весьма

давно, нечто иное, о чем воспоминания, хотя и очень искаженные, сохранились в некоторых других

мифах, например - в сказании о бунте титанов. Об этом, впрочем, предстоит говорить подробнее в

другой связи. Что же до легенд, связанных с восстанием и падением Люцифера, то эти события

совершились некогда в плане вселенском, в превышающих все категории нашего разума масштабах

той макробрамфатуры, которая объемлет Вселенную. Совершилось то, что, будучи переведено

духовидцами древности в плоскость эпохальных человеческих понятий, отлилось в этот миф.

Эпохальные понятия отмерли, масштабы наших представлений расширились неизмеримо, и если

теперь мы хотим уловить в этом мифе бессмертное и истинное семя идеи, мы должны пренебречь

 

всем эпохальным, внесенным в него, и остановиться лишь на одном центральном факте, им

утверждаемом.

Естественно, что сознание даже мудрейших в те времена отстояло от теперешних представлений

об объемах и структуре Вселенной так далеко, что ведение вселенского, просачивавшееся в их

сознание благодаря усилиям невидимых друзей их сердца, сдавливалось, стискивалось в тесном

объеме их эмпирического опыта, их сильного, но не обогащенного и не истончившегося ума.

Впрочем, мало чем легче и задачи того, кто ныне пытается выразить в человеческих понятиях и

словах хоть отзвук вселенской тайны о восстании так называемого Денницы. Такая попытка

состояла бы из двух стадий: в выискивании в океане наших понятий именно тех, которые ближе

других к отражению этой запредельной реальности - во-первых; в выискивании в океане нашего

языка таких словосочетаний, которые в состоянии хоть сколько-нибудь отразить, в свою очередь,

эти ускользающие понятия - во-вторых. Но такая работа связана с органическим ростом личности и

ее вселенского опыта. Ее нельзя форсировать по собственной прихоти. Я чувствую себя

находящимся лишь в начале этой работы. Поэтому говорить что-либо о вселенских событиях этого

порядка я не могу, кроме обнаженной констатации некогда совершившегося факта: в незапамятной

глубине времен некий дух, один из величайших, называемый нами Люцифером или Денницей,

выражая неотъемлемо присущую каждой монаде свобод выбора, отступил от своего Творца ради

создания другой вселенной по собственному замыслу. К нему примкнуло множество других монад,

больших и малых. Создание ими другой вселенной началось в пределах этой. Они пытались

создавать миры, но эти миры оказывались непрочны и рушились, потому что, восстав,

богоотступнические монады этим самым отвергли любовь - единственный объединяющий,

цементирующий принцип.

Вселенский план Провидения ведет множество монад к высшему единству. По мере

восхождения их по ступеням бытия формы их объединений совершенствуются, любовь к Богу и

между собой сближает их все более. И когда каждая из них погружается в Солнце Мира и со-творит

Ему - осуществляется единство совершеннейшее: слияние с Богом без утраты своего неповторимого

Я.

Вселенский замысел Люцифера противоположен. Каждая из примкнувших к нему монад -

только временная его союзница и потенциальная его жертва. Каждая демоническая монада, от

величайших до самых малых, лелеет мечту - стать владыкою Вселенной: гордыня подсказывает ей,

что потенциально сильнее всех - именно она. Ею руководит своего рода "категорический

императив", выражаемый до некоторой степени формулой: есмь Я и есть не-Я; все не-Я должно

стать мною, другими словами, все и все должны быть поглощены этим единственным, абсолютно

самоутверждающимся Я. Бог отдает Себя; противобожеское начало стремится вобрать в себя все.

Вот почему оно есть, прежде всего, вампир и тиран, и вот почему тираническая тенденция не только

присуща любому демоническому Я, но составляет неотъемлемую его черту.

Поэтому демонические монады объединяются временно между собой, но, по существу, они

соперники не на жизнь, а на смерть. С захватом локальной власти их группою скоро вскрывается это

противоречие, начинается взаимная борьба и побеждает сильнейший.

Трагичность для демонов хода космической борьбы

обусловлена еще и тем, что Господь творит новые и новые монады,

демоны же неспособны сотворить ни одной, и соотношение сил

непрерывно увеличивается не в их пользу. Новых отпадений не

совершается и не совершится больше никогда, этому есть

абсолютные гарантии, и я глубоко сожалею, что исключительная

трудность этой проблемы не позволяет мне найти нужный ряд

понятий для того, чтобы изложить ее сколько-нибудь

вразумительно. Во всяком случае, все демонические монады -

очень древнего происхождения, все они - давние участники

 

великого восстания. Правда, совершались и позже, совершаются и

теперь - не отпадения, а нечто, внешне схожее:

высокосознательное существо, иногда даже целая группа их,

временно противопоставляют себя Провиденциальной воле. Но этот

богоборческий выбор совершается не самою монадою, а низшим Я,

душевным, ограниченным сознанием. Поэтому богоборческая

деятельность его протекает не в духовном мире, но в

материальных мирах, подвластных, по воле самих же демонов,

закону возмездия. Этим самым бунт оказывается заранее обречен,

совершивший его вступает на длительный путь искупления.

Постепенно, в ходе борьбы, безуспешность попыток

демонических сил создать собственную вселенную стала уясняться

ими самими; продолжая создавать отдельные миры и прилагая

неимоверные усилия к упрочению их существования, они в то же

время поставили перед собой и другую цель: завладеть мирами уже

существующими или ныне творящимися Провиденциальными силами.

Отнюдь не разрушение миров, а именно завладение ими - такова их цель, но разрушение миров -

объективное следствие подобного завладения. Лишенные объединяющего принципа любви и

сотворчества, цементируемые лишь противоречивым принципом насилия, миры не могут

существовать сколько-нибудь длительное время. Есть разрушающиеся галактики. И когда

астрономические наблюдения внегалактических туманностей охватят более длительный период, чем

сейчас, процессы этих мировых катастроф приоткроются взору науки. Есть погибшие и погибающие

планеты: Марс, Меркурий, Плутон - руины брамфатур; все монады Света были изгнаны из этих

систем, подпавших демоническому господству, вслед за чем последовала завершающая катастрофа и

демонические полчища оказались бесприютно мечущимися в мировом пространстве в поисках

нового объекта вторжения.

Но есть макробрамфатуры и целые галактики, вторгнуться в которые силам восставшего не

удалось. Внутри нашей Галактики системою, полностью освободившейся от демонических начал,

является Орион - макробрамфатура необычайного могущества духовного Света. Тот же, кто будет

созерцать в рефлектор великую туманность Андромеды, увидит воочию другую галактику, не

знавшую демонических вторжений никогда. Это мир, с начала до конца восходящий по ступеням

возрастающих блаженств. Среди миллионов галактик Вселенной таких миров немало, но наша

Галактика, к сожалению, не входит в их число. Давно низвергнутые из макробрамфатуры Вселенной,

силы Восставшего ведут в мирах нашей Галактики безостановочную, неустанную, миллионы форм

приобретающую борьбу против сил Света; ареной борьбы оказался и Шаданакар.

Он стал такою ареною еще в те отдаленные времена, когда в Энрофе Земля представляла собой

полурасплавленный шар, а другие слои Шаданакара, исчислявшиеся еще однозначными цифрами,

только создавались великими иерархиями макробрамфатур. Там не было закона взаимопожирания:

там, в мирах существ, которые теперь нам известны под общим именем ангелов, господствовал

принцип любви и дружбы всех. Не было закона смерти: каждый переходил из слоя в слой путем

материальной трансформы, свободной от страдания и не исключавшей возможности возврата. В

этих мирах, тогда обладавших только тремя измерениями пространства и, следовательно, почти

таких же плотных, как Энроф, не было,  однако, закона возмездия: совершенные ошибки

исправлялись с помощью высших сил. Проблески воспоминаний об этом, из сокровищниц

глубинной памяти поднимавшиеся в сознание древних мудрецов, но сниженные и упрощенные их

сознанием, привели к кристаллизации легенды об утраченном рае. В действительности, не рай, а

прекрасная заря, и не над земным Энрофом, тогда еще лишенным органической жизни, а над миром,

который теперь называется Олирной, сияла тогда и сохранилась в памяти тех немногих

человеческих монад, которые не явились в Шаданакар позднее, как большинство, а начинали в нем

 

свой путь во времена, более давние, чем древность, и не в Энрофе, а в ангельской Олирне. Это

содружество праангелов можно назвать, в известном смысле, первым человечеством Шаданакара.

Великий демон, один из сподвижников Люцифера, вторгся в Шаданакар с полчищами меньших.

Имя его Гагтунгр. То была длительная и упорная борьба; она увенчалась его частичной победой.

Изгнать силы Света из брамфатуры ему не удалось, но удалось создать несколько демонических

слоев и превратить их в неприступные цитадели. Ему удалось вмешаться в процесс возникновения и

развития жизни в земном Энрофе и поставить на животном царстве свою печать. Планетарные

законы, с помощью которых начинали создавать органическую жизнь в Энрофе силы Света,

неузнаваемо исказились. Ложно и кощунственно приписывать Божеству законы взаимопожирания,

возмездия и смерти. "Бог есть Свет и нет в Нем никакой тьмы".

От Бога только спасение. От Него только радость. От Него только благодать. И если мировые

законы поражают нас своей жестокостью, то это потому, что голос Бога возвышается в нашей душе

против творчества Великого Мучителя. Взаимная борьба демонических монад, победа сильнейшего,

а не того, кто более прав, и низвержение побежденного в пучину мук - этот закон люциферических

сил отобразился на лице органического мира Энрофа, выразившись здесь в законе "борьбы за

существование". Всякое страдание существа, всякая его боль и мука дают излучение - и здесь, в

Энрофе, и там, в мирах посмертия. Всякое его чувство, всякое волнение его душевного естества не

может не давать соответствующего излучения. Излучения злобы, ненависти, алчности, похоти

животных и людей проникают в демонические слои, восполняя убыль жизненных сил у различных

классов и групп их обитателей. Но этих излучений едва достаточно, чтобы они восполняли убыль

сил именно у отдельных демонических сообществ. Зато излучение страдания и боли - оно

называется гаввах - способно насыщать гигантские толпы демонов почти всех видов и рангов. По

существу, гаввах - их пища. Налагая свою лапу на законы Шаданакара, Гагтунгр искажал их так,

чтобы породить и умножить страдание. Он делал их тягостными, жестокими, нестерпимыми. Он

воспрепятствовал водворению в Энрофе закона трансформы; как равнодействующая обоих

борющихся начал, возникла смерть и стала законом. Он воспрепятствовал принципу всеобщей

дружбы; как равнодействующая обеих сил, появилось взаимопожирание и стало законом жизни. И,

наконец, демонические силы вмешались в жизнь других слоев Шаданакара - тех, через которые

пролегал путь существ, хоть раз воплотившихся в земном Энрофе: эти слои были обращены в миры

возмездия, где царствуют мучители, впивая страдания страдальцев. Среди различных видов гавваха

особое значение имеет тот, который связан с истечением физической крови. Когда кровь людей и

животных вытекает из организма, то в   первые минуты этого процесса она выделяет жгучее

излучение особой силы. Поэтому некоторые классы демонов заинтересованы не столько в смерти

живых существ Энрофа и не в загробном страдании их душ, сколько именно в кровопролитиях. Ни

одно кровопролитие в истории не происходило и не происходит без неосознанного нами внушения

этих потусторонних кровопийц. И кровавые жертвоприношения в некоторых древних культах были

ужасны не только своей жестокостью, но и тем, что питали собою отнюдь, конечно, не богов, а

именно этих демонов.

Для восполнения сил Света Планетарным Логосом - первой и величайшей монадой Шаданакара

- был создан новый слой и положено начало новому человечеству. Энроф был оставлен животному

царству; новый же слой населился титанами, обликом напоминавшими нас, но огромными и

великолепными. В мире, напоминавшем Энроф, только пока еще сумрачном, их светящиеся фигуры

двигались на фоне сине-серого, свинцового неба, по склонам и выгибам пустынных гор, их

совершенствуя. Человечество титанов исчислялось несколькими тысячами. Пола они были лишены,

рождение новых не связывайтесь с союзом двух старших никак. Но Гагтунгр сумел вызвать их бунт

простив Промысла. Идея их заключалась в том, что они - семя и ядро нового мирового начала,

третьего, противостоящего и Богу, и демонам. Они жаждали абсолютной свободы своих Я, но

жестокость и злобу демонов ненавидели. Бунт завершился тем, что силы Гаттунгра, пользуясь

законом возмездия, вовлекли души титанов в глубокие мучилища. Там длилась их пытка свыше

 

миллиона лет, пока, с помощью Провиденциальных сил, им не удалось вырваться из плена. Теперь

большинство из них совершают свой путь среди человечества, выделяясь на общем фоне масштабом

своей личности и особым сумрачным, хотя отнюдь не темным ее колоритом. Их творчество

отмечено смутным воспоминанием богоборческого подвига, как бы опалено древним огнем и

поражает своею мощью. От демонических монад их дух отличен порывом к Свету, презрением к

низменному и жаждой божественной любви'.

В последние тысячелетия до Христа могущество Гагтунгра было так велико, что в

потусторонних слоях многих метакультур человечества у возмездия был отнят его временный

характер. Выход из страдалищ был для мучающихся наглухо закрыт и у них отнята надежда.

Этот закон возмездия, железный закон нравственных причин и следствий - тех следствий,

которые могут проявляться и в текущей жизни, но во всей полноте проявляются в посмертии и даже

в следующих воплощениях,-можно назвать индийским термином карма. Карма есть такая же

равнодействующая двух противоположных воль, как закон смерти и закон борьбы за существование.

Если бы демонические силы не встречали постоянных препятствий со стороны своих врагов, законы

были бы еще тяжелее, потому что демоническая цель законов - порождать гаввах и парализовать

проявления подпавших им душ Света. У законов   есть и другая сторона, это - их очищающее

значение. Это остаток древнейших светлых празаконов миротворивших прекрасных иерархий; цель

этих иерархий и всех светлых сил Шаданакара - смягчение и просветление законов; цель

демонических - еще большее их утяжеление.

________

' Из числа деятелей мировой культуры я мог бы

назвать несколько таких имен: Эсхил, Дант, Леонардо,

Микеланджело, Гете, Бетховен, Вагнер, Ибсен, Лермонтов, Лев Толстой.

_______________________________________________________

Замысел Провидения - спасение всех жертв. Замысел Гагтунгра - превращение всех в жертвы.

Богочеловечество следующего мирового периода будет

добровольным единением всех в любви. Дьяволочеловечество -

по-видимому, его не удастся избежать в конце текущего периода -

будет абсолютной тиранией одного.

Космос есть поприще становящихся монад. Антикосмос - всемирный союз соперников и

скопище ущербленных светлых монад, плененных ими в мирах, над которыми господствуют

демоны. У этих пленников отнят священнейший их атрибут: свобода выбора.

Несоизмеримостью своих масштабов с масштабами Люцифера вселенной Гагтунгр не смущен:

он, как и все демонические монады, понимает свою малость лишь как стадию. Слепая вера в

безграничное свое возрастание и победу неотъемлема от его Я. Так верит в свой грядущий

макрогалактический триумф любая из этих монад, сколь бы миниатюрна она ни была в настоящее

время и какое подчиненное место ни занимала бы в иерархии восставших. Поэтому любая из них, и

Гагтунгр в том числе, - тиран не только в идеале и не только в данный момент, но и на каждой

стадии в той мере, в какой это позволяет власть, достигнутая на этой стадии. Тирания вызывает

такое обильное выделение гавваха, как никакой другой принцип водительства. Впивание гавваха

увеличивает запас демонической мощи. Если бы демон стал восполнять убыль своих сил за счет

вливания других психических излучений - радости, любви, самоотвержения, религиозного

благоговения, восторга, счастия, - это переродило бы его естество, он перестал бы быть демоном.

Но он не хочет именно этого. И тиранией, только тиранией может он обуздать центробежные силы

внутри подчинившихся ему демонических множеств. И потому же совершаются иногда в

метаистории (а отраженно - и в истории) акты отпадения и обратного восстания отдельных

демонических монад против Гагтунгра. Подобные восстания поддержаны силами Света не могут

 

быть, ибо любая из таких монад есть в потенции такой же планетарный демон; если бы она

оказалась сильнее Гагтунгра, она сделалась бы еще большим мучителем, чем он. Не надо, впрочем,

забывать, что не столь  уж редки случаи восстания отдельных демонических монад не против

Гагтунгра как такового, а против демонического миропорядка вообще. Такие восстания - не что

иное, как обращение демонических монад к Свету, и ясно, что им оказывается тогда всемерная

помощь Провиденциальных сил.

При всей сатанинской мудрости мировых замыслов Гагтунгра, замыслы эти зыбки именно

вследствие указанных причин, ибо шансы обуздать все демонические монады мира, и в будущем

самого Люцифера, для планетарного демона исчезающе малы.

Но неутолимое стремление ко вселенскому господству составляет источник единственно

понятных ему радостей: он испытывает подобные радости всякий раз, когда малейшая частная

победа кажется ему шагом, приближающим к конечной цели. Победы же эти заключаются в

порабощении других монад или их душ: демонических - как полусоюзников, полурабов, светлых -

как узников и объектов мучительства. Насколько Гагтунгр может вообразить космическое грядущее,

он рисует самого себя как некое солнце, вокруг которого бесчисленные монады вращаются по

концентрическим кругам, одна за другою падая в него и поглощаясь, - и постепенно вся Вселенная

приходит в это  состояние вращения вокруг него, погружаясь, мир за мирами, в чудовищно

разбухшую гипермонаду. Вообразить дальнейшее демонический разум бессилен. Меньшие из этих

монад не способны нарисовать даже и такого апофеоза. Незыблемо веруя в свою конечную победу

над Вселенной, они сосредоточивают волю и мысль на более близких, легче представимых стадиях.

3. К ВОПРОСУ О СВОБОДЕ ВОЛИ.

Существует некоторое предубеждение, некоторая особая умственная установка, свойственная в

наше время немалому количеству людей, так как ее старательно внедряли в сознание многих

народов целых четыре десятилетия. Это - такой ход мысли, который приводит мыслящего к выводу,

перерастающему с течением времени в аксиому, в догмат: будто бы религия отнимает у человека его

свободу, требует слепой покорности высшим силам, ставит его в полную от них зависимость. А так

как они - только призраки, то в действительности укрепляется зависимость от всех весьма реальных

человеческих инстанций, которые стремятся эксплуатировать невежество масс. В этом и

заключается "религиозное рабство", из коего человечество высвобождается наукой и

материалистической философией.

Оспаривать это рассуждение значит писать трактат, ставящий целью опровержение основ

материалистической философии. Такие трактаты уже написаны, и если они до сих пор в России

недостаточно известны, то причина тому в обстоятельствах, имеющих отношение не столько к

философии, сколько к политике.

Что же касается утверждения, будто бы всякая религия требует покорности высшим силам, то

нет сомнения, что некоторые религиозные доктрины действительно проповедовали

предопределение и фактическое отсутствие свободы воли у человека: это - факт, и я меньше всего

склонен брать под защиту любые религиозные формы без разбора. Однако распространять этот

признак на всю религию в целом правомерно не в большей степени, чем утверждать, например, что

мировая художественная литература реакционна по своему существу, а для обоснования этого

ссылаться на отдельных реакционных писателей и отдельные реакционные школы.

Уяснить неправомерность такого обвинения по отношению к концепции Розы Мира я хотел бы

немедленно.

Прежде всего позволю себе высказать недоумение: никакая наука и никакая философия', в том

числе и материалистическая, не оспаривает факта зависимости человеческой воли от множества

материальных причин.

 

' Кроме субъективного идеализма.

Как раз именно материалистическая философия даже особенно настаивает на сугубой

зависимости воли от факторов экономического ряда. И тем не менее никто не возмущается этим

принижением человека перед природной и исторической необходимостью. Никто не вопиет о

рабстве человека закону тяготения, закону сохранения материи, закону эволюции, законам

экономического развития и т. д. Все понимают, что в рамках этих законов остается все же

достаточный простор для проявления нашей воли.

Между тем настоящая концепция не прибавляет ни одного фактора нового, дополнительного, к

перечисленной сумме факторов определяющих нашу волю. Дело не в их числе, а в их истолковании.

То необъятное и бесконечно многообразное, что объединяется выражением "высшие силы",

воздействует на нашу волю не столько путем сверхъестественных вторжений, сколько при помощи

тех самых рядов, тех законов природы, эволюции и т. п., которые мы только что условились считать

объективными фактами. Эти ряды фактов в огромной степени определяют наше сознание, и не

только сознание, но и подсознание, и сверхсознание. Отсюда и возникают те голоса совести, долга,

инстинкта и пр., которые мы слышим в себе и которые видимым образом определяют наше

поведение. Таков механизм связи между "высшими силами" и нашей волей. Правда, иногда имеют

место явления, которые субъективно могут казаться нарушениями законов природы "высшими

силами". Это называют чудом. Но там, где такие явления действительно совершаются, а не

оказываются аберрациями, там происходит вовсе не нарушение естественных законов "произволом"

высших сил, а проявление этих сил через ряд других законов, нам еще неясных.

То, что зачастую кажется нам монолитным, простым, нерасчленимым двигателем наших

поступков, например совесть, в действительности представляет собой весьма сложный результат

разных рядов. В основном совесть есть голос нашей монады. Но его доступ в сферу нашего

сознания обусловливается воздействием других рядов: внешние обстоятельства, например какой-

нибудь случай, послуживший толчком к тому, чтобы этот голос монады был нами услышан, - это

есть проявление Промысла, действие сил Провиденциальной природы.

Таким образом, выбор человека предопределяется тремя рядами сил. Силами

Провиденциальными, пользующимися в своих целях законами природы и истории, как орудиями, и

постепенно их просветляющими; силами демоническими, пользующимися теми же самыми

законами и все более их отягчающими; и волей нашей собственной монады, подаваемой в круг

нашего сознания голосами сердца и разума с помощью Провиденциальных сил.

Поэтому, будем ли мы рассматривать законы природы и истории как механические, бездушные

необходимости или как орудие тех или иных живых, личных, иноматериальных либо духовных

сущностей, - от этого степень нашей свободы не убудет и не увеличится.

Следовательно, степень свободы человеческого выбора с точки зрения концепции Розы Мира не

меньше, чем с точки зрения материализма, но ряды определяющих ее факторов иначе осмыслены и

четче расчленены.

И если материалиста не оскорбляет ограниченность нашей свободы совершенно безличными и

бездушными законами природы, то чем же может унижать нас ограниченность нашей свободы

волей Провиденциальных сил? Нас может оскорблять только ограниченность нашей свободы волей

сил демонических; да, она оскорбляет; но ведь это - те самые силы, те наши исконные враги, в

обуздании, обращении и просветлении которых - вся наша цель. И это оскорбление мы перестанем

переживать только тогда, когда сделаем себя недоступными их воздействию. Эволюция мировой

жизни ведет ряды существ от минимальной степени свободы в простейших формах (в зачаточное

сознание микроба голос монады не достигает почти совершенно, и поведение его определяется,

главным образом, демоническими силами, действующими через законы природы, как через свой

передаточный механизм). Высшие животные уже гораздо свободнее, чем микроб, амплитуда их

произвольных действий много шире; у человека она возрастает несравненно.

 

Противники религии как таковой указывают на то, что она требует отказа от личной воли,

требует покорности нашей воли Божеству. И по отношению к некоторым религиям прошлого они

правы. Но Роза Мира не есть религиозное учение прошлого. Она есть религиозное и социально-

этическое учение будущего. Никакой "покорности" воле Божией Роза Мира не требует, ибо ценно

только то, что совершается человеком добровольно, а не по принуждению.

Не требование рабской покорности воле Божества будет звучать из святилищ религии итога.

Оттуда будет излучаться призыв ко всеобщей любви и к свободному богосотворчеству.

Господь - это неизменное и невыразимое первоверховное стремление, это - духотворящая

власть, действующая во всех душах, не умолкающая даже в глубине демонических монад и

направляющая миры и миры, от микробрамфатур до сверхгалактик, к чему-то более совершенному,

чем добро, и более высокому, чем блаженство. Чем выше ступень каждого Я, тем полнее совпадает

его воля с творческой волей Господней. И когда оно, начав свой космический путь с простейших

форм живой материи, минует ступени человека, демиурга  народов, демиурга планет и звезд,

демиурга галактики, оно через Бога-Сына - погрузится в Отца и воля его полностью совпадет с

Отчею волею, сила - с Отчею силой, образ - с Отчим образом и творчество - с Отчим творчеством.

Богосотворчество есть  светлое творчество всех монад восходящего потока Вселенной, от

человека, стихиалей и просветленных животных до демиургов галактик, исполинов невообразимого

величия.

Вот почему так часто встречается здесь слово "демиург", в старинных религиях почти не

употреблявшееся. Демиурги - все, кто творит во славу Божию, из любви к миру и его Первотворцу.

Он абсолютно благ.

"Он всемогущ", - добавляло старое богословие.

Но если Он всемогущ - Он ответственен за зло и страдание мира, следовательно. Он не благ.

Казалось бы, выйти из круга этого противоречия невозможно.

Но Господь творит из Себя. Всем истекающим из Его глубины монадам неотъемлемо присущи

свойства этой глубины, в том числе абсолютная свобода. Таким образом, божественное творчество

само ограничивает Творца, оно определяет Его могущество той чертой, за которой лежат свободы и

могущества Его творений. Но свобода потому и свобода, что она заключает возможность различных

выборов. И в бытии многих монад она определилась их отрицательным выбором, их утверждением

только себя их богоотступничеством. Отсюда то, что мы называем злом мира, отсюда страдание,

отсюда жестокосердные законы и отсюда же то, что эти зло и страдание могут быть преодолены.

Законы оберегают мир от превращения в хаос. Сами демоны вынуждены считаться с ними, дабы

миры не распались в пыль. Поэтому они не опрокидывают законов, но утяжеляют их. Законы слепы.

И просветлены они могут быть не во мгновение ока, не чудом, не внешним вмешательством

Божества, но длительнейшим космическим путем изживания богоотступническими монадами их

злой воли.

У Бога всеобъемлющая любовь и неиссякающее творчество слиты в одно. Все живое, и человек

в том числе, приближается к Богу через три божественных свойства, врожденных ему: свободу,

любовь и богосотворчество. Богосотворчество - цель, любовь - путь, свобода - условие.

Демонические монады свободны, как и все, но их любовь глубоко ущербна. У них она

направлена исключительно внутрь: демон любит только себя. И оттого, что весь могучий запас

любви, в духе его пребывающий, сосредоточен на этом одном, демон любит себя с такою великой

силой, с какою любить себя не способен ни один человек.

Не может быть утрачена демоническими монадами и

способность к творчеству. Но богосотворчество не вызывает у них

ничего, кроме предельной враждебности. Каждый демон творит

только ради себя и во имя свое.

Творчество человека превращается в Богосотворчество с той минуты и в той мере, в какой его

непреодолимый творческий импульс направляется усилием его воли и веры не на достижение тех

 

или иных эгоистических целей - славы, удовольствия, материального успеха, служения жестоким и

низменным учениям, - но на служение Богу любви.

Именно три слова - свобода, любовь и Богосотворчество - определяют отношение Розы Мира к

искусству, науке, воспитанию, браку, семье, природе и даже к таким, всеми религиями

пренебрегавшимся элементам жизни, как ее благоустройство и благолепие.

4. БЫТИЕ И СОЗНАНИЕ.

То, что я говорил до сих пор, подводит нас к новому углу зрения на многовековой спор о

примате сознания или бытия.

"Сознание определяет бытие", - формулировали

идеалистические школы. На следующем, безрелигиозном этапе

культуры эта формула была вывернута наизнанку, но материал ее

сохранился в неприкосновенности. А материал состоял в

противопоставлении двух членов и поэтому новая формула

унаследовала примитивизм своей предшественницы.

Вопрос сложнее, чем эти формулы. И, вместе с тем, он проще, чем громоздкие сооружения

посылок и выводов, напластовавшиеся в XVIII и XIX веках для того, чтобы извлечь столь скромный

результат.

"Бытие определяет сознание"... "Сознание определяет

бытие"... Чье бытие? чье сознание?  Отдельной конкретной

личности? человечества? мира? живой сознающей материи? Как все

спутано, как нечетко.

Сознание отдельной конкретной личности (для простоты будем говорить только о человеке)

определяется не чьим-либо сознанием и не вообще бытием, но суммою факторов. А именно:

а) ее собственным физическим бытием;

б) бытием природной и культурной ее среды;

в) сознаниями множества людей, живущих и живших, ибо эти сознания в значительной мере

определили своими усилиями культурную среду, в которой личность живет и которая воздействует

на ее бытие и сознание;

г) сознанием n-ного числа других существ, влиявших на природную среду и ее

трансформировавших;

д) бытием и сознанием миротворящих иерархий;

е) сверхсознательным, но индивидуальным содержанием,   кое врожденно монаде данной

личности;

ж) бытием-сознанием Единого, в Котором бытие и сознание суть одно, а не различные,

противостоящие друг другу, категории.

Если вопрос ставится не об отдельной личности с ее бытием и сознанием, но о Вселенной,

точнее - о появлении сознания в органической природе каких-либо миров, то ясно, что поскольку

Вселенная определяется Единым, постольку это противопоставление бытия и сознания снимается по

только что указанной причине. Поскольку же Вселенная определяется творчеством

богосотворенных монад, постольку вопрос о каком-то моменте появления в ней сознания после

периода существования бессознательности лишается смысла. Ибо если бы не было богосотворенных

монад с их сознанием и бытием, не могла бы возникнуть и никакая материя, ни органическая, ни

неорганическая.

Над примитивностью классических формул теперь можно было бы только добродушно

пошутить, если бы одна из них, став философским догматом политической деспотии, не оказалась

повинна в бесчисленных несчастиях, забив, как пробка, дыхательные пути мысли множества людей

и преградив доступ духовности в сферу их сознаний. Другая из классических формул, столь же

 

ошибочная, все-таки менее опасна именно потому, что она духовнее. Но со старых религий с их

философемами это отнюдь не снимает вины: столько веков потратить на схоластические

мудрствования - и ни на шаг не приблизиться к вопросу о примате бытия или сознания.

5. РАЗНОМАТЕРИАЛЬНАЯ СТРУКТУРА ЧЕЛОВЕКА.

Среди многочисленных слоев Шаданакара есть многомерный мир, где пребывают человеческие

монады - неделимые и бессмертные духовные единицы, высшие Я людей. Творимые Богом и только

Богом, а некоторые (немногие) таинственно рождаемые Им, они входят в Шаданакар, облекаясь

наитончайшей материей, - ее правильнее было бы назвать энергией: это - субстанция,

пронизывающая весь Шаданакар; каждый индивидуальный дух, вступая в нашу брамфатуру,

неизбежно ею облекается. Мир, в котором пребывают наши монады, носит имя Ирольн.

Творческий труд, ведущий к просветлению Вселенной, - задача каждой монады, кроме

демонических; среди же людей демонических монад нет. Человеческие монады осуществляют этот

труд в низших мирах, подлежащих их просветляющему творчеству, создавая там для себя

материальные облачения и через эти облачения воздействуя на среду соответствующих слоев.

Прежде всего монада создает шельт из материальности пятимерных пространств, затем -

астральное тело из материальности четырехмерных. Оба эти облачения часто объединяются в нашем

представлении под словом "душа". Шельт - материальное вместилище монады со всеми ее

божественными свойствами и ее ближайшее орудие. Не сама монада, остающаяся в пятимерном

Ирольне, но именно шельт является тем "я", которое начинает свое странствие по низшим слоям.

Шельт творится самою монадою; в творении же астрального тела принимает участие великая

стихиаль - Мать-Земля. Она принимает участие в творении астральных тел всех существ Шаданакара

- людей, ангелов, даймонов, животных, стихиалей, демонов и даже великих иерархий, когда

последние спускаются в те слои, где астральное тело необходимо. Это тело - высший инструмент

шельта. В нем сосредоточены способности духовного зрения, слуха, обоняния, глубинной памяти,

способности полета, способности общения с синклитами, даймонами, стихиалями, ангелами,

способности ощущения космических панорам и перспектив.

Далее, Мать-Земля, оплодотворяемая духом Солнца, создает для воплощающейся монады тело

эфирное: без него невозможна никакая жизнь в мирах трех и четырех измерений. И когда шельт со

всеми своими облачениями, включая эфирное, покидает в Энрофе самый внешний,

кратковременный, последний из своих сосудов - тело физическое, в Энрофе остается только труп.

Физическое же тело создается для нас ангельскими иерархиями - они творят самую материю - и

великой стихиалью человечества - Лилит - той, которая ваяет из этой трехмерной материальности

цепь рода. Воздействие самой монады в этом акте через шельт заключается в том, что она данному

звену рода дает индивидуальность.

Так завершается процесс спуска; начинается процесс восхождения.

Физическое тело может приниматься монадой один или, снова и снова, много раз. Эфирное же

создается наново только в том случае, если носитель, подпав закону возмездия, принужден был

совершить путь по кругам великих страдалищ. А в восходящем пути эфирное тело сопутствует

носителю по всем мирам Просветления вплоть до затомисов - обителей просветленного

человечества, небесных градов метакультур. Состоит оно из жизненной субстанции, не

универсальной, но различной по всем трехмерным и четырехмерным мирам. Памятуя о древнейшем

откровении человечества, ее справедливо было бы назвать арунгвильтой-праной.

Астральное тело сопутствует носителю выше, включая сакуалу Высокого Долженствования, а

еще выше остается только шельт, просветленный до конца и слившийся с монадой в единство.

Тогда монада покидает Ирольн и, облеченная предельно истонченным шельтом, вступает на

лестницу наивысших миров Шаданакара.

 

В последующих частях книги будет идти речь обо всех этих слоях, многие из них будут,

насколько это возможно, описаны. Но подробнее осветить вопросы о взаимодействии различных

облачений монады, о функциях каждого из них и об их строении я, к сожалению, не в состоянии.

6. МЕТАКУЛЬТУРЫ.

Структура Шаданакара, к колоссальной проблематике которой скоро пора уже будет перейти,

останется напонятной в самых своих основах, если предварительно не усвоить, что такое

сверхнарод, метакультура и трансмиф.

Под термином "сверхнарод" понимается совокупность наций, объединенных общей, совместно

созидаемою культурой, либо отдельная нация, если ее культура созидалась ею одной и достигла

высокой степени яркости и индивидуальности.

При этом подразумевается, что вполне изолированных культур не существует, они

взаимосвязаны, но в   целом каждая культура вполне своеобразна, и, несмотря на влияние,

оказываемое ею на других, она во всей своей полноте остается достоянием только одного

сверхнарода, своего творца.

Понятие сверхнарода можно было бы не вводить в настоящую концепцию, если бы оно не

обладало, наряду с историческим, также и метаисторическим значением. А метаисторическое

значение его в том, что своеобразие сверхнарода не ограничивается культурной сферой в Энрофе, но

сказывается также во многих иноматериальных слоях как восходящего, так и нисходящего ряда,

поскольку некоторые участки этих слоев охватываются воздействием лишь одного данного

сверхнарода. Ведь нельзя забывать, что под сверхнародом понимается совокупность не тех только

личностей, которые принадлежат к нему сейчас, не только наших современников, но и весьма

многих из тех, которые принадлежали к нему раньше, хотя бы и на заре его истории, а позднее, в

своем посмертии, действовали и действуют в трансфизических слоях, с этим сверхнародом

связанных. Над человечеством поднимается лестница слоев, общих для всех сверхнародов, но над

каждым из них эти слои меняют свою окраску, свою физиономию, свое содержание; есть даже такие

слои, которые наличествуют только над одним сверхнародом. Точно так же обстоит дело и по

отношению к демоническим мирам нисходящего ряда, существующим как бы под сверхнародами.

Таким образом, значительная часть Шаданакара состоит из отдельных многослойных сегментов;

слой Энрофа в каждом из таких сегментов занят только одним сверхнародом и его культурой. Эти

многослойные сегменты Шаданакара носят название метакультур,

Каждый сверхнарод обладает своим мифом. Этот миф создается отнюдь не в одном лишь

детском периоде его истории, - напротив. И, так как традиционное употребление слова "миф" не

совпадает с тем значением, которое вкладывается в него здесь, приходится тщательно разъяснить,

какое понятие мною в это слово вложено. Когда мы говорим о строго координированной системе

идейно насыщенных образов, воплощающих какое-либо многообъемлющее интернациональное

учение и нашедших свое выражение в преданиях и культе, в теософемах и философемах, в

памятниках словесности и в изобразительном искусстве и, наконец, в кодексе нравственности, - мы

говорим о мифах великих международных религий. Таких мифов существует четыре: индуистский,

буддийский, христианский и магометанский.

Когда мы говорим о строго координированной системе идейно насыщенных образов,

определяющих отношение к Энрофу, к трансфизическим и духовным метрам со стороны одного

какого-нибудь сверхнарода, о системе, отлившейся в определенную религию и игравшую в истории

данного сверхнарода весьма значительную роль, но почти не распространившуюся за его пределы, -

мы говорим о национальных религиозных мифах отдельных сверхнародов. Таковы мифы

египетский, древнеиранский, еврейский, древнегерманский, галльский, ацтекский, инкский,

японский и некоторые другие.

 

Когда мы имеем в виду мир образов, столь же идейно насыщенных и тоже, быть может,

связанных, хотя и не так тесно, с идеями религиозного и нравственного порядка, но не сложившихся

в стройную систему и отражающих ряд общих нравственных, трансфизических, метаисторических

или вселенских истин в связи именно с данностью и долженствованием вот этой культуры, - мы

имеем перед собой общие мифы сверхнародов. Таковы мифы юго-западного - романо-

католического сверхнарода, сверхнарода северо-западного - германо-протестантского, сверхнарода

российского'.

_________

' В некоторых культурах, например в Греко-римской

или Вавилоно-ассиро-ханаанской, развитие мифов уже вышло из

стадии "общего", но не сложилось в систему, достаточно строгую

для того, чтобы мы могли причислить олимпийский и вавилонский

мифы к группе национально-религиозных мифов сверхнародов.

И, наконец, последняя, четвертая группа - общие мифы национальные, это - мифы отдельных

народностей, входящих в

состав сверхнарода, но внутри себя создающих, в дополнение к

общему сверхнародному мифу, свой частный, очень локальный, ни в

какую строгую систему, ни в какую религию не отлившийся

вариант. В качестве примеров можно было бы привести языческие

мифы славянских племен, финских племен, тюркских племен, а

также мифы некоторых обособленных и отстающих племен Индии. В

сущности, в зачаточном состоянии мифы народностей

обнаруживаются у весьма многих этнических образований, но ярко

выраженную физиономию приобретают они редко.

Ни к каким другим явлениям в истории культуры мы применять слово миф не будем.

Таким образом, три последние группы мифов относятся к специфике отдельных культур. Первая

же группа - мифы международных религий - мистически связана (за исключением одного) с такими

слоями Шаданакара, которые лежат уже выше его сегментарных членений, называемых

метакультурами.

Мне кажется, что понятие мифов национально-религиозных воспринимается без труда. Общим

же мифам сверхнародов следует дать, для ясности, пару дополнительных определений.

Определение индуктивное.

Общий миф сверхнарода есть сумма его представлений о трансфизическом космосе, об участии

в нем данной культуры и каждого входящего в эту культуру Я' - представлений, которые этой

культурой вырабатываются, отливаясь в формы цикла религиозно-философских идей, цикла

художественных образов, цикла социально-этических понятий, цикла государственно-политических

установлений и, наконец, цикла общенародных жизненных норм, осуществляющихся в обряде, в

повседневном укладе быта, в обычае.

_______

' При этом само понятие "данной культуры" может

быть осознано не более четко, чем это было, например, у

греко-римлян, с их противопоставлением себя всему остальному

человечеству как варварам.

Определение дедуктивное.

Общий миф сверхнарода есть осознание сверхнародом в лице его наиболее творческих

представителей некоей второй реальности, над ним надстоящей, в которую он сам входит частью

 

своего существа и в которой таятся руководство его становлением и корни его судьбы, - осознание,

замутненное посторонними, из неупорядоченной человеческой природы возникающими примесями.

Эту вторую реальность, служащую объектом трансфизического и метаисторического,

художественного и философского постижения, можно условно обозначить термином трансмиф.

Само собой разумеется, что степень отличия мифа от трансмифа может быть весьма разной.

Ограниченность тех, кто воспринимал  трансмиф через интуицию, сновидения, художественные

наития, религиозное созерцание, метаисторическое озарение; национальные, эпохальные, классовые

и личные особенности этих сознаний и той подсознательной области их существа, которая

деятельно участвует в этом процессе; невозможность найти в слове или в образах трехмерного

искусства точные аналогии для выражения реальности иномерных миров - разве может все это не

привести к бесчисленным аберрациям, к загромождению мифа массой случайного, неточного,

антропоморфного, примитивизирующего, даже просто неудачного? Но миф динамичен, он движется

во времени, развивается, меняет лики, и поздние его фазы, как правило, ближе к трансмифу, потому

что за истекшие века сами воспринимающие сознания стали тоньше, богаче, зорче, шире.

Но тем временем развивается и сам трансмиф. Запредельная реальность полна кипучего

движения, о се статике не может быть и речи. Как отличаются города-крепости времен Меровингов

от современного Парижа, так же отличаются ландшафты, сооружения и все содержание трансмифов

в пору их возникновения и к концу их метаисторического развития.

Но на всех стадиях развития сверхнародного трансмифа присутствуют, наряду с постигающим

его народом Энрофа, две другие реальности, два других слоя, два полюса метакультурной сферы.

Вокруг них и между ними находятся и другие слои, но каждый из них возник потом или же

претерпел коренные изменения; некоторые исчезли. Незыблемы и долговечны только три области: в

Энрофе - сверхнарод, в иномерном пространстве над ним - обиталище его просветленных душ,

священные грады, небесная страна метакультуры, а внизу, в мирах нисходящего ряда - антиполюс

этой небесной страны: цитадель, сооружаемая в мирах, связанных с глубинными пластами в

физическом теле планеты. Это

- средоточие демонических сил данной метакультуры. Небесные страны и все, что в них,

называются затомисами подземные цитадели - шрастрами.

Обычно из этих двух полюсов ярче и четче бывают отражены в мифах именно затомисы. Образы

шрастров далеко не всегда отливаются в сколько-нибудь законченную форму. Затомисы же,

обиталища синклитов метакультур, можно встретить в мифах решительно всех сверхнародов, и

притом в мифах и религиозных, и общих. Такова Эанна вавилонян: зиккурат в городе Эрехе был, по

воззрениям сумеро-аккадийцев, подобием этой горы богов, Эанны Небесной, а позднее аналогичный

смысл усматривался вавилонянами в главном культовом сооружении их великого города - в

семиступенчатом храме Эсагиле. Таков Олимп греко-римлян. Такова Сумэра (Меру) индийцев -

индусский Олимп, на склонах которого блещут небесные города богов индуизма. Таковы образы Рая

- Эдема в метакультурах Византийской и Романо-католической, Джаннэт - в Арабо-мусульманской,

Шан-Ти - в Китайской, Монсальват - в Северозападной, Китеж - в Российской метакультуре.

Сквозь клубящиеся тучи искусств, верований, мифологий и народоустройств стараясь разглядеть

небесную страну Северо-западной метакультуры, ни на миг не следует забывать, что сверхнароды,

пока они существуют в Энрофе, не завершают творение своих мифов никогда. Меняются формы

выражения: в качестве выразителей на историческую арену выступают новые человеческие группы;

от анонимных творцов фольклора и обряда задача мифотворчества переходит к мыслителям и

художникам, к чьим именам поднимаются   волны всенародной любви: но миф живет. Живет,

углубляясь, наполняясь новым содержанием, раскрывая в старых символах новые смыслы и вводя

символы новые - сообразно более высокой стадии общего культурного развития воспринимающих

- во-первых, и сообразно с живым метаисторическим развитием самого трансмифа - во-вторых.

Небесная страна Северо-западной культуры предстает нам в образе Монсальвата, вечно

осиянной горной вершины, где рыцари-праведники из столетия в столетие хранят в чаше кровь

 

Воплощенного Логоса, собранную Иосифом Аримафейским у распятия и переданную страннику

Титурэлю, основателю Монсальвата. На расстоянии же от Монсальвата высится призрачный замок,

созданный чародеем Клингзором: средоточие богоотступнических сил, с непреоборимым упорством

стремящихся сокрушить мощь братства - хранителей высочайшей святыни и тайны. Таковы два

полюса общего мифа северо-западного сверхнарода от безымянных творцов древнекельтских

легенд, через Вольфрама фон Эшенбаха до Рихарда Вагнера. Предположение, будто раскрытие этого

образа завершено вагнеровским "Парсифалем", - отнюдь не бесспорно, а пожалуй, и

преждевременно. Трансмиф Монсальвата растет, он становится все грандиознее. Будем же

надеяться, что из толщи северозападных народов еще поднимутся мыслители и поэты, кому

метаисторическое озарение позволит постигнуть и отобразить небесную страну Монсальват такой,

какова она ныне.

Нетрудно понять, что большинство даже самых огромных человекообразов Северо-западного

мифа не связано и не может быть связано с образом Монсальвата непосредственно. Ожидать

непременной непосредственной связи значило бы обнаружить узкий и формальный подход и даже

полное непонимание того, что такое общий сверхнародный, а не религиозно-национальный миф.

В конце концов, любой человеческий образ, созданный великим писателем, художником,

композитором, доящий свою жизнь в сознании и подсознании миллионов и становящийся

внутренним достоянием каждого, кто этот образ воспримет творчески, - любой такой образ есть

образ мифический. Кримгильда и Офелия, Макбет и Брандт, Эсфирь Рембрандта и Маргарита Гете,

Эгмонт и м-р Пикквик, Жан Кристоф и Джолион Форсайт мифичны совершенно в такой же мере,

как Лоэнгрин и Парсифаль. Но в чем же заключается связь художественных образов, а также

философских и социальных идей Северо-западной культуры с полюсами Северо-западного мифа - с

Монсальватом и замком Клингзора?

Полюса всякого сверхнародного мифа опоясаны множеством кругов, целыми мирами образов,

связь которых со средоточием не в сюжетной от них зависимости, а во внутреннем родстве, в

возможности для нас мыслить эти образы и постигать их метаисторическим созерцанием в

средоточии мифа или рядом с ним.

Фауст, конечно, не Мерлин: байроновский Каин - не Клингзор: Пер Гюнт - не Амфортас, а

гауптмановского Эммануэля Квинта, на первый взгляд, просто странно сопоставлять с Парсифалем.

Образ Кундри, столь значительный в средоточии мифа, не получил, пожалуй, никакой равноценной

параллели на его окраинах. С другой стороны, никаких прообразов Гамлета и Лира, Маргариты или

Сольвейг мы в средоточии Северо-западного мифа не найдем. Но их взор туда обращен; на их

одеждах можно заметить красноватый отсвет - то ли Грааля, то ли колдовских клингзоровских

огней. Эти колоссальные фигуры, возвышаясь на различных ступенях художественного реализма, на

различных стадиях мистического просветления, похожи на изваяния, стерегущие подъем по уступам

лестницы в то святилище, где пребывает высочайшая тайна северо-западных народов - святыня,

посылающая в страны, охваченные сгущающимся  сумраком, духовные волны Промысла и

благоволения.

Разве блики от излучения этой святыни - или от излучения другого полюса того же мифа,

дьявольского замка Клингзора - мы различаем только на легендах о рыцарях Круглого стола? или

только на мистериях Байрэйта? - Если Монсальват перестает быть для нас простым поэтическим

образом в ряду других, только чарующей сказкой или музыкальной мелодией, а приобрел свое

истинное значение - значение высшей реальности, - мы различим его отблеск на готических

аббатствах и на ансамблях барокко, на полотнах Рюисдаля и Дюрера, в пейзажах Рейна и Дуная,

Богемии и Бретани, в витражах-розах за престолами церквей и в сурово-скудном культе

лютеранства. Этот отблеск станет ясен для нас и в обезбоженных, обездушенных дворцовых парках

Короля-Солнца, и в контурах городов, встающих из-за океана, как целые Памиры небоскребов. Мы

увидим его в лирике романтиков и в творениях великих драматургов, в масонстве и якобинстве, в

системах Фихте и Гегеля, даже в доктринах Сен-Симона и Фурье. Потребовалась бы специальная

 

работа, чтобы указать на то, что могущество современной науки, чудеса техники, равно как идеи

социализма, даже коммунизма, с одной стороны, а нацизма - с другой, охватываются сферой мифа о

Монсальвате и замке Клингзора. Ничто, никакие научные открытия наших дней, кончая овладением

атомной энергией, не выводят северо-западного человечества из пределов, очерченных пророческой

символикой этого  мифа. Думается, что тому, кто прочитает настоящую книгу, уяснятся эти, не

вскрытые еще, взаимосвязи.

Я заговорил об одной из метакультур с ее мифом и трансмифом лишь для того, чтобы помочь

конкретными образами понять идею о небесных странах человечества, пребывающих в

просветленных слоях на вершинах метакультур, и задуматься над их антиподами - крепостями

богоотступнических начал, деятельно творящих свой антикосмос и борющихся с силами Света во

всех сверхнародах Энрофа, во всех слоях, во всех метакультурных зонах.

Но лестница слоев Шаданакара не заканчивается там, где завершаются сегменты метакультур:

дальше поднимаются пятимерные и шестимерные миры, тоже получившие свое смутное

отображение в мифах и религиях человечества. В этом смысле ко многим из этих слоев тоже

применимо наименование "трансмифы". Но в более узком и более высоком смысле слово

"трансмиф" применяется к особой сакуале: это система миров с пятью измерениями пространства и с

огромным числом временных координат; это пять грандиозных, как бы светящихся изнутри

солнечным сиянием, прекрасных и прозрачных пирамид, незыблемо высящихся над Энрофом. Не

только Энроф, но и небесные страны метакультур кажутся оттуда глубоко внизу, в сумраке. Эти

миры - высшие аспекты трех (не четырех!) великих международных религий и двух религий, почти

не разбивших своей национальной замкнутости вследствие ряда исторических причин, но носивших

на себе отблеск как своих затомисов, так и этой, несравненно более высокой сакуалы. Об этой

сакуале подробно будет сказано в одной из следующих частей.

Хочу предварительно сделать замечание еще вот по какому поводу. Думаю, что у многих,

читающих эту книгу, возникает недоумение: почему все новые слова и имена, которыми

обозначаются страны трансфизического мира и слои Шаданакара, даже названия почти всех

иерархий, - нерусские? А это потому, что русская метакультура - одна из самых молодых: когда стал

возникать ее Синклит, все уже было названо другими. Чаще всего можно встретить в этих словах

звучание, напоминающее санскрит, латынь, греческий, еврейский и арабский языки, а иногда - языки

еще более древние, которые не знает пока ни один филолог. Само собой разумеется, не знаю их и я;

только по этим отдельным словам я сужу об их странной фонетической физиономии.

Теперь, мне кажется, сказано все, без чего дальнейшие части книги могли бы остаться не вполне

понятными.   Перед нами - четыре части, почти целиком посвященные описанию структуры

Шаданакара, - своего рода трансфизическая география. Только составив представление об арене и об

участниках метаисторической мистерии, хотя бы самое приблизительное, можно будет перейти к

тем частям, которые посвящены самим метаисторическим процессам, в особенности - метаистории

России и ее культуры, а также метаистории современности. Это связано с задачами, с конкретною

программой Розы Мира, с изложением тех исторических путей, на которых возможно бескровное

объединение человечества в единый организм, всеобщее изобилие, воспитание поколений

облагороженного образа, преобразование планеты в сад, а всемирного государства - в братство.

Отсюда перекинется мост к последним главам: к некоторым далеким историческим прогнозам, к

проблеме завершающих катаклизмов всемирной истории и к неизбежному, хотя и

катастрофическому, переходу Энрофа в другую высшую материальность, в другой слой бытия.

Космическим перспективам, раскрывающимся при этом, посвящены последние страницы.

---

Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 188; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!