Концепция античности в европейской философии истории

 

Будущее восстает на прошлое, прошлое борется против будущего. Исторический процесс во времени есть постоянная трагическая и мучительная борьба этих растерзанных частей времени – будущего и прошлого.

Николай Бердяев. Смысл истории.

 

Чтобы прояснить место России в мировом политическом и культурном пространство, необходимо, очевидно, вернуться к корням европейской истории, в частности к ее античным истокам. Нет необходимости доказывать, как огромно наследие античного мира, в частности, в области архитектуры, искусства, философии и права. Сошлюсь только на недавно вышедшую книгу Георгия Кнабе «Европа с римским наследием и без него». «Европейская культура содержит ряд ценностей всемирно-исторического значения. Длинной череде поколений на Западе и в России выпало на долю не только осознать эти ценности, как ценности, но и ощутить, и пережить, как связаны некоторые из них с культурно-историческим опытом Рима и с его сохранившимся в традиции образом. Как бы ни был многообразен и противоречив культурно-исторический опыт, легший в основу европейской культуры, в том, что именно она, она как целое, органически несущая в себе римское наследие, образует часть нашего векового культурного горизонта, есть не только бесспорная, но и внятная, а значит и пережитая истина».[97]

Влияние римской культуры на европейскую достаточно хорошо изучено в отечественной науке. К сожалению, греческие корни европейской и русской культуры изучены в меньшей степени. Это одна из важнейших задач исторической науки, которую еще предстоит осуществить.

Европейская культура неоднократно пыталась вернуться к своим корням, чтобы лучше понять саму себя, чтобы получить энергию и жизненную силу от прошлого. Так было не только в эпоху Возрождения, но и в другие эпохи, необходимость такого возврата мы наблюдаем и в наше время. Поэтому Николай Бахтин считает, что в Европейской культуре было, как минимум, три Возрождения.

В Средние века традиции античной культуры были либо утрачены, либо погребены под новой культурой, родившейся на основе христианской религии. Они были подавлены, но не уничтожены. Как справедливо пишет В. И. Уколова, «долгое время в нашей науке господствовало убеждение, что средневековье началось с того, что повергло в прах древнюю культуру. При этом как-то совершенно упускалось из виду, что прах этот не был развеян по ветру, а превратился в почвенный слой, создавший новую цивилизацию. За полтора века (с конца V до середины VII в.) сформировались некоторые определяющие тенденции дальнейшего развития средневековой культуры в Западной Европе. Этот столь важный в исторической перспективе труд был во многом осуществлен такими крупными деятелями, как Боэций, Кассиодор, Исидор Севильский… Именно в тот период была предпринята попытка сохранить ряд достижений предшествующей эпохи, создать на их основе фундамент будущих подъемов в культуре западноевропейского средневековья».[98]

В дальнейшем античная культура постоянно служила и образцом, и строительным материалом для европейской культуры более поздних эпох. Не случайно последующая за средними веками эпоха получила название Возрождения, поскольку она была связана с восстановлением античной культуры. Одной из характерных особенностей Ренессансной культуры является пристальный интерес к античному наследию. В этом заключался известный парадокс, так как вся религиозная система Возрождения основывалась на христи анском вероучении. И, тем не менее, наиболее образованные представители этой культуры жадно впитывали сведения о языческой культуре античности. Это происходило на всех уровнях культуры, о чем свидетельствует обстоятельное коллективное исследование на эту тем у.[99] Открытие и коллекционирование памятников античного искусства, перевод на латинский и итальянский язык литературных текстов, написанных на греческом языке, – наиболее очевидные явления этого процесса.

Эпоха Возрождения, которая с самого начала представляла собой возрождение античной культуры в самых разнообразных ее формах. Следует сказать, что своими достижениями культура Возрождения во много обязана античности. Трудно сказать, было ли оно возрождением античности, но несомненно, что это было воспоминание, пробуждение античности в умах европейских мыслителей и художников. Итальянские гуманисты собирали античную скульптуру, мелкую пластику, медали и монеты, старинные книги и рукописи. Огромный вклад в освоение философской традиции античного мира внес Марсилио Фичино, который по заказу флорентийских правителей семейства Медичи перевел на итальянский язык сочинения Платона. Это положило начало неоплатонического влияния на ренессансную философию, живопись (Боттичелли), поэзию и драму (Шекспир).

Таким образом, Ренессанс постепенно обнаруживал тот стержень, то «осевое время», на котором основывалась европейская культура. Но что же было главным ферментом, что стимулировало развитие культуры Европы и осталось главным генотипом в ее теле?

Чтобы ответить на этот вопрос, следует вернуть несколько вспять в историю и попытаемся, хотя бы вкратце, ответить на вопрос, что дала Европе античная культура. Этот вопрос неоднократно волновал европейских мыслителей.

В воскресении античных традиций в европейской культуры большую роль сыграло сочинение папского библиотекаря Иоханна Иоахима Винкельмана «История искусства древности». В этом сочинении Винкельман нарисовал образ античности как царства гармонии, «благородной простоты и спокойного величия». Винкельман наметил путь развития современного искусства, провозгласив: «единственный путь достижения совершенства для нас – это подражание древним». На протяжении нескольких веков винкель мановская античность превратилась в модель, на основе которой строились все реконструкции древнего мира. Влияние Винкельмана на европейский классицизм прекрасно показал Мих. Лифшиц в своем предисловии к русскому изданию книги Винкельмана 1933 года. Концепция Винкельмана получила развитие во многих философских работах нового времени, включая труды Гёте, Гельдерлина, В. Гумбольдта, Нибура, Гёрреса, Фр. Шлегеля. Даже Гегель с его глубоким чувством историзма не вышел за пределы винкельманоского понимания античности. Фридрих Шлегель следующим образом оценивал наследие Винкельмана. «Его история – философская, как никакая другая, ибо в ясной простоте она предстает тем, чем должна быть всякая истории, естественной историей, физикой, раскрывающей внутренний механизм формирования. Именно поэтому его история должна рассматриваться как бессознательная поэзия, а сам он в известном смысле, как предшественник Гёте».[100]

Культ Винкельмана сохранялся в европейской исторической науке вплоть до конца 19 века. Революция в понимании античной культуры была совершена немецким философом Фридрихом Ницше. Ницше работал в Бернском университете вместе со знаменитым историком культуры Якобом Буркхардтом, получившим широкую известность благодаря своей книге «Культура Италии в эпоху Возрождения». Вместе с тем, Буркхард был автором и другого исследования «История культуры Греции». В ней он характеризовал винкельмановское понимание античности как «одно из величайших фальсификаций исторической оценки Греции, которая когда-либо существовала».

В противоположность статичному идеалу Винкельмана, Якоб Буркхардт, а затем его коллега по университету Фридрих Ницше выдвигают динамичное понимание античности, как постоянное соревнование, причем не только физическое, но и интеллектуальное. Якоб Буркхард, обнаружил в античной Греции другой феномен, который Буркхард определил понятием «агон» – место, где совершались спортивные состязания греков. Буркгхард считал, что эта особенность характеризует только культуру Древней Греции и отличает ее от всех других культур. По его словам, «агон оказывает влияние на все уровни греческой жизни». В лекциях о греческой цивилизации, последовавшими вслед за его бестселлером «Культура Италии в эпоху Возрождения», Буркгхардт пишет: «Все самое значительное в греческой жизни, как физической, так и духовной, основывалось на агоне. Здесь проявлялась все лучшее и превосходное. Победа, добытая на агоне, была победой без враждебности, она возникала как древнее выражение мирной победы личности»[101]. Буркхардт подчеркивал, что агон у греков был замещением агрессии. По его словам, «кто занимается войной, тот не нуждается в турнирах». (Wer den Krieg hat, bedarf des Turnieren nicht).

Агон преследовал одну единственную цель: победу. Это был переход от трудностей жизни и борьбы к игре. Греция отличалась склонностью к спортивным состязаниям. По всей стране проводились спортивные игры – в Олимпии, откуда до нас дошли Олимпийские игры, в Дельфах, в Немейской долине. Кроме того, существовало еще 30 агонов. Здесь проводились соревнования в борьбе, беге, гимнастике, атлетике. Победитель украшался лавровым венком, в честь его устанавливались статуи или барельефы.

Следует отметить, что все эти игры носили сакральный характер. Игры начинались с клятву атлетов Зевсу. И победитель побеждал не потому, что он был сильнее других, а потому что ему была дарована милость богов. Почетная роль победителя олимпийских и других агонов объясняется тем, что присутствие олимпионика в составе полиса или войск означало свидетельство благоволения божества.

Описание агонов и его победителей получало отражение в поэзии и литературе. В этом смысле ценнейшим источником о греческой агонистики является эпиникии Пиндара. Они включали похвалу играм, самому атлету, его родителям, городу. В заключение содержалось обращение к богам и надежду на их милость. У Пиндара мы находим определенные этические нормы поведения атлетов. В частности, убеждение о гармонии физической силы и добродетели, о том, как важен труд атлета, легкая и случайная победа не радует, представление о честности и бескорыстии победителя и т. д.

Но дело не сводилось только к спорту. У греков существовала привычка соревноваться во всем, что заключало возможность борьбы. Это происходило в обыденной, повседневной жизни: на пирах и симпозиумах проводились соревнования в пении, произнесении застольных речей, загадывании загадок, количестве съеденного и выпитого. Но в еще большей степени агонистические мотивы присутствуют в греческом искусстве: драме, музыке, изобразительном искусстве. Всюду здесь агрессия, свойственная войне, замещается мирным соревнованием, приводящем в конечном счете к катарсису.

Настоящим царством агона была драма. Здесь происходила битва человеческого характера с идеей фатума, трагической предопределенностью судьбы. Ницше назвал свою знаменитую книгу «Рождение трагедии из духа музыки», на самом деле греческая трагедия родилась из духа агона. Музыка также была тесно связана с соревнованием. Греческая литература полна историями о музыкальных соревнованиях. Легендарный певец Фамира пытался соревноваться в пении с музами. Широко был известно соревнование бога Аполлона и сатира Марсия. Марсий был большим любителем игры на флейте, и вызвал Аполлона на соревнование. Аполлон оказался победителем, он содрал шкуру с побежденного. Он повесил ее на дереве, и временами она издавала жалобные звуки.

Агональные мотивы присутствуют и в греческих преданиях о живописи. Об этом свидетельствует «Естественная история» Плиния. В частности, в ней рассказывается о соревновании между двумя художниками – Аппелесом и Протагеном. Однажды Аппелес посетил мастерскую Протогена, но не застал его. Тогда в качестве свидетельства своего посещения он провел на экране изящную линию. Вернувшись, Протаген понял, кто был его посетитель. Тогда он тоже нарисовал линию и ушел. Аппелес вернулся вновь, и увидев две линии, нарисовал третью такую прекрасную, что Протоген немедленно признал свое поражение. Подобную же историю Плиний рассказывает о рисовании зерен на траве, обманувших птиц, и сети, которую художник нарисовал поверх зерен, что еще больше привело в заблуждение птиц.

Не только искусство, но и сама природа мышления свидетельствует о его связи с агональностью. Об этом свидетельствует диалогический способ мышления, который свойственен ведущим греческим философам. Диалоги Платон представляют собою настоящие интеллектуальные соревнования, битву идей. Даже язык греки оценивают в понятиях агонистической диалектики. Софист Георгий говорил, что в языке «существует много приемов, чтобы победить соперника так же, как побеждают врага в битве». Именно поэтому многие метафоры в греческом языке носят вполне «военный» характер.

Пристальный анализ показывает, что вся культура греков носила агональный характер. Именно особенности этой культуры перешли в наследство европейской культуры. Но не только греки внесли свой вклад в формирование европейской культуры. Не в меньше степени в античной культуре присутствует и римские традиции, которые, правда, существенно отличаются от греческих. Если в античной Греции пра-феноменом культуры был агон, то в Древнем Риме прафеноменом культуры был цирк. Цирк как ничто другое соответствовал требованиям римского плебса, выраженном в их агрессивном потребительском лозунге «Хлеба и зрелищ».

Латинское слово «circus» означает круг, ристалище. Оно происходит от греческого слова «kircos» и означает круг, ристалище. Римские цирки существовали в основном для соревнований в гонках на колесницах, но на них практиковались и борьба, и акробатика, и охота на оленей, кабанов, медведей, и кровавые сражения гладиаторов.

В Древнем Риме существовало несколько крупных цирков: самый большой цирк Максимус, расположенном недалеко от Палатина, Колизей, цирк Фламиния рядом с Пантеоном, цирк Нерона, цирк Саллюстия, цирк Гая на Ватиканских холмах и др. Римские цирки поражают воображение своими размерами. Так, например, цирк Максимус был длиной в 400 метров и около 100 метров в ширину. Фасад цирка состоял из четырех этажей. В течение дня в цирке проводилось до 30 заездов с участием парных лошадей, четырех лошадей (квадриги) и даже десяти лошадей. Цирки собирали огромную массу публики. К тому же, цирки были окружены лавками, в которых продавались сувениры, здесь же обитали шулеры, проститутки, пьяницы и воры.

Греческий агон и римский цирк существенно отличались друг от друга. Агон создавал культ героев, способствовал поддержанию строгой этики, воспитанию физической силы как проявления божественной милости. Римский цирк был прежде всего зрелищем, культивирующем буйные страсти, насилие и даже жажду крови. Здесь впервые родилась массовая культура с ее вульгарностью, культом развлечений. Тем не менее, римский цирк в течение веков был фундаментом культуры и оказывал огромное влияние на формирование нравственных ценностей.

С падением Римской империи цирки утратили свою роль. В эпоху средневековья жонглеры, атлеты и гимнасты превратились в бродячих артистов, мигрирующих от города к городу. Но уже позднее Средневековье создает куртуазную культуру, в которой проявляются отголоски античного наследия. Рыцарская этика использует многое от греческого агона, хотя она связана с совершенно иным культурным контекстом. И. Хёйзинга в своих книгах «Осень Средневековья» и «Homo Ludens» обнаруживает развитое игровое начало в Европе в культуре Средних веков. Порой, он допускает слишком расширительное понимание термина «игра», но вместе с тем его работы воздвигают мост в бытовой культуре от античной эпохи к позднему Средневековью.

Что касается культуры Возрождения, то она охотно впитывает в себя как греческий агон, так и римский цирк. Идеал совершенного придворного включает в себя этику соревнования, которая проявляется буквально во всем: в одежде, в знании различных языков, в искусстве спора, во владении оружием, в многочисленных музыкальных соревнованиях. С другой стороны, карнавальная эстетика итальянского Возрождения с ее массовыми театрализованными представлениями, фестивалями и праздниками – это несомненное наследие римского цирка. В культуре итальянского Возрождения, наконец, счастливо встречается индивидуальная этика личности, стремящейся посредством тяжелого труда и в соревновании с другими добиться успеха в своей профессии, то есть всего того, что было связано с греческим агоном, с массовыми зрелищами и развлечениями, культивируемыми Древним Римом.

Вслед за Буркхардтом критику Винкельмана продолжил Фридрих Ницше: «Эллинство – есть единственная форма, в которой может протекать жизнь: ужасное под маской красоты. Эллинское со времен Винкельмана: сильнейшая вульгаризация. Затем христианско-германское чванство воображать себя вышедшим из всего этого. Красота и банальность в союзе. Скандальная теория!»[102]

В своей докторской диссертации «Рождение трагедии из духа музыки», ставшей философским бестселлером, Ницше показал, что античная культура представляет собой борьбу двух начал, которые он по имени двух олимпийских богов назвал аполлоновским и дионисическим. Аполлон – это бог сновидения, он символ красоты, меры и гармонии. Но аполлоновское начало иллюзорно, оно скрывает ужасную, трагическую Грецию, насыщенную оргиазмом, борьбой иррациональных и стихийных сил. Это начало символизирует у Ницше бог опьянения, символизирующее стихийные силы природы. Борьба Аполлона и Диониса составляет по Ницше основу всей греческой культуры: искусства, прежде всего трагедии, поэзии и философии. В каждом явлении античной истории Ницше стремился най ти эти начала и таким образом объяснить эмпирическую, видимую ткань исторического процесса незримой борьбой сокровенных сил. Концепция античности Ницше оказала огромное воздействие на европейскую философию истории 20 века. В Германии развитием идей Ницше занимался культуролог и историк искусства Аби Варбург. Родоначальник метода иконологии, создатель великолепной библиотеки по искусству, превратившейся в Варбургский институт, он посвящает свои работы исследованию влияния античности на эпоху Возрождения и последующую эпоху. Он признавался, что главная тема его работ это – «Nachleben der Antike», т. е. наследие античности. «Новый большой стиль, дарованный нам художественным гением Италии, питала коллективная воля к извлечению греческого гуманизма из под покровов средневековых, ориентальных и латинских «практик». С этой волей к воскрешению античности и началось для «хорошего европейца» просветительская борьба эпохи «великого переселения образов», которую мы сегодня называем Ренессансом».[103]

Варбург разделял идеи Ницше о демоническом начале в искусстве, полагая, что оно проходит через всю европейскую культуру, через Возрождение и вплоть до Лютеровской эпохи в Германии. Этой теме он посвящает специальную работу «Язычески-античное пророчество Лютеровского времени в слове и изображении» (1920).

Влияние Ницше остро ощущается и в философии истории Освальда Шпенглера, которую он развивает в своей эпохальной книги «Закат Европы». Античную культуру Шпенглер вслед за Ницше называет аполлоновской. Он подчеркивает ее телесный характер. Статичное, лишенное развития во времени тело определяет по мнению Шпенглера все особенности греческой культуры, начиная от телесной статуарности античной скульптуры и кончая политической обособленностью греческих городов-государств (полисов).

Аполлоновская душа, пишет Шпенглер, не признает беспредельного пространства. Реальны только тела. Поэтому античная математика не знает иррациональных чисел. Пифагорейское число телесно, это не что иное, как пластическое представление тех или иных геометрических фигур[104]. Античная космология представляет космос как огромное, не ограниченное в пространстве мировое тело. Главным видом искусства для античности является не живопись, а скульптура, которая изображает обнаженное человеческое тело. Не зная пространства, испытывая страх перед бесконечностью, античная культура не знала и исторического времени. Поэтому она не создала какой-либо связной истории. Античная история, например история Фукидида, – это история анекдотов, она представляет собой сумму отдельных, не связанных друг с другом частей. Таким образом, античная культура телесна, пластична, и является прямой противоположностью фаустовской, т. е. современной европейской культуре.

«Аполлоновским является изваяние нагого человека; фаустовским – искусство фуги. Аполлоновские – механическая статика, чувственные культы олимпийских богов, политически разделенные греческие города, рок Эдипа и символ фаллоса; фаустовские – динамика Галилея, католически-протестанская догматика, великие династии времен Барокко с их политикой кабинетов, судьба короля Лира и идеал Мадонны. Аполлоновская – живопись, ограничивающая отдельные тела резкими линиями и контурами; фаустовская – та, которая при помощи света и тени творит пространство. Аполлоновское – существование грека, которому чужда идея внутреннего развития, а, следовательно, всякая настоящая внутренняя и внешняя история; это эвклидовское, точкообразное, чуждое рефлексии существование. Стереометрия и анализ, толпы рабов и динамомашины, стоическая атараксия и социальная воля к власти, гекзаметр и рифмованные стихи – таковы символы бытия двух в основе своей противоположных миров».[105]

Историческая концепция локальных культур Шпенглера оказала огромное влияние на историческую науку. Она вызвала бурную дискуссию, противников и последователей. Определенное влияние Шпенглер оказал на английского историка Арнольда Тойнби, создателя самого фундаментального в европейской литературе «Исследования истории».

Характерно, что Тойнби начал свою научную деятельность как исследователь античного мира. Его первая работа была посвящена истории Спарты. Сам Тойнби неоднократно говорил о роли античного наследия для понимания не только прошлого или настоящего, но и будущего истории. «Наше будущее, – утверждал он, – может быть расшифровано в записях греко-римского прошлого». Причем, с течением времени значение античности для европейской культуры не только не уменьшается, но, напротив, все увеличивается и усиливается. «Каждый год нашей собственной истории, который хронологически отделяет нас от греко-римской истории, делает ее психологически ближе нам. Ключ к загадке нашей собственной судьбы, я верю, здесь. В этой вере я нахожу, что воздействие греко-римской истории становится все больше».

На материале греко-римской культуры Тойнби впервые опробовал свою методологию анализа рождения, образования и последующего надлома цивилизации. Генеалогия эллинской культуры восходит к минойской цивилизации Древнего Крита, из распада которой формируется эллинская культура со всеми ее достижениями в социальной и культурной сфере. Но важнейшей проблемой, которую не могла разрешить эллинская цивилизация, была проблема связи независимых городов-государств. Попытка решить эту проблему приводила к гегемонии одних городов над другими. Миссию консолидации всех городов взял на себя Древний Рим, но который смог достичь этой цели лишь путем ликвидации свободы ранее независимых греческих полисов, и создания огромной империи. Поэтому Рим не устранил разложения эллинской цивилизации, но только отсрочил ее. Распадаясь под воздействием «внешнего пролетариата», греко-римская цивилизация послужила материалом для возникновения западнохристианской цивилизации в Европе и ортодоксально-христианской – на Востоке.

Этот процесс занимает длительное время. На его фоне расцвет античной культуры кажется кратковременным. По словам Тойнби, «история – это трагедия, в облаках которой на короткий миг блеснул солнечный луч перикловой весны». Наиболее характерное явление этого периода распад империи Александра Македонского. Оно происходит под влиянием «внешнего пролетариата» – германских и других народов, которые обычно рассматриваются как завоеватели эллинской культуры. Но «варвары», воевавшие с Римом, не были варварами в культурном смысле этого слова. На самом деле решающей силой распада становится «внутренний пролетариат» – рабы, мелкие ремесленники и собственники, которые не в состоянии дать адекватные ответ на вызов, идущий извне. Они требовали развлечений, роскоши, богатства. С этим была связана непомерная экспансия Рима, она захватывала огромные территории, но не была в состоянии их контролировать и обустраивать. Римская империя гибнет не из-за нападения варваров, а из внутреннего разложения общества, из-за деградации политической власти. На ее основе возникает новая европейская культура в ее западноевропейском и византийском варианте.

Император Константин строит новую столицу на Востоке, вступая в союз с восточными народами и их культурой. Константинополь строится римлянами, но уже в восточной традиции. Прекрасный храм ай-София позднее превращается в мусульманскую мечеть, для этого понадобились сравнительно небольшие изменения, чтобы он ничем не отличался от соседского мусульманского храма. Византийская империя существует благодаря полному слиянию государственной и церковной власти, полной ликвидации остатков античной демократии.

Характерно, что исследованиями античной культуры занимаются не только историки-антиковеды, но и философы и социологи. Характерный пример представляют собой работы немецкого философа культуры Альфреда Вебера (1868-1958), брата, известного философа Макса Вебера. Основные принципы его понимания истории изложены в книге «История культуры как социология культуры» (1924). В последующем Альфред Вебер пишет другую книгу «Третий или четвертый человек. О смысле исторического бытия» (1953). Вебер продолжает традиции Ф. Ницше и О. Шпенглера в интерпретации мировой истории.

Согласно Веберу, мировая история представляет собой смену четырех типов человечества. Первые два типа относятся к доисторическому развитию человечества. Эпоха «третьего» человека означает появление высоких культур. Она начинается с 4000 г. до н. э. и длится до 1900 г. н. э. В свою очередь она распадается на два подпериода: статический (до 1600 г.н. э.) и краткий, динамический (с 1600 до 1900).

В периодизации истории Вебера античная культура занимает центральное место, она открывает собою третий, интегрированный тип человека, которые лежит в основе европейской культуры. Вебер считает, что в противоположность мистицизму и магизму древних культур Востока, которые закрепляются консервативной и иерархической структурой восточных деспотий, античная культура отличается свободной формой понимания бытия. Отличительными особенностями античной культуры Вебер считает ее символический характер, основанный на вере в мифологию. Этот характер одинаково присущ и архитектуре, и греческой пластике, и трагедии, и философии, и математике.

«Все греческое, – пишет Вебер, – носит символический характер. Символическим, и в этом смысле стремящимся к завершенной абсолютности, было все, что вырабатывала Греция. Символической была архитектура, пластика, отражение духовных явлений в эпосе, лирике, трагедии. Все это поэтому получает свою печать, свою форму. Символическим был и человек-руководитель, и его зримое отражение в портрете. Само греческое мышление, несмотря на интеллектуальное развитие, которое ему было свойственно после того, как оно сбросило мифологическую и символическую форму, в своем последнем, высшем пункте вновь возвращается в определенный вид символического».

Апогеем, высшим пунктом развития греческой культуры Вебер считал гомеровскую Грецию. Гомеровский период – период героической мифологии. Здесь человек перед лицом неумолимой судьбы остро осознает, что все его существование связано с чем-то высшим, божественным. На основе этого мифологического понимания бытия расцветает греческая трагедия – высшее проявление греческой культуры. Все, что возникает вслед за этим, является всего лишь эхом, отзвуком этой эпохи.

Но в чем же заключаются социальные предпосылки, определившие специфические и неповторимые особенности античной культуры? Вебер считает, что этими предпосылками явилось отсутствие в среднеземноморской культуре двух господствующих во всех древних цивилизациях элементов – бюрократии и духовенства. По мнению Вебера, для большинства известных цивилизаций бюрократия были повивальной бабкой истории. Она проникает и определяет развитие древних культур Индии, Китая, Японии, Иудеи. Единственной эпохой в мировой истории, которая смогла уклониться от бюрократии и представить условия для развития собственной инициативы и самостоятельности человеческой жизни, является античная Греция. «Есть, однако, – и это является решающим для духовной судьбы человечества и для образования ее типов – одно место в универсальной истории, где жизнь вырастает в существенно другую структуру исторического бытия, именно область греческого и римского полиса. Посредством этого вида организаций полиса мир греческой и римской культуры смог уклониться как от бюрократии, так и от иерархии».

Альфред Вебер критически оценивает судьбы европейской культуры. По его мнению, в современной европейской культуре происходит переход от «третьего» интегрированного человека к «четвертому» механизированному человеку, человеку-роботу. «Западный мир, по мнению Альфреда Вебера, – переходит от прогрессивной идеи свободы и человечности интегрированного «третьего» человека в первый большой этап современной борьбы между свободой и несвободой». Но веских гарантий положительного итога этой борьбы у Вебера нет. Поэтому Вебер разделят со Шпенглером пессимизм в отношении судеб европейской культуры.

Представляется, что высказанные Вебером мысли об угрозе цивилизации со стороны бюрократии вполне современны. Сегодня в России мы переживаем революцию бюрократов, которая пытается захватить все ключевые позиции в обществе, подминая под себя образованные и квалифицированные слои населения. Реформа образования, приведшая к упадку средней и высшей школы, реформа Академии наук, которая, без всякого сомнения, приведет к упадку научного знания в стране – все это явления, которые в свое время привели к гибели множество мировых империй и цивилизаций.

Культурфилософские идеи Альфреда Вебера повлияли на истолкование истории представителями немецкого экзистенциализма. Это ярче всего обнаруживается в концепции истории Карла Ясперса (1883-1969). В своей работе «Смысл и назначении истории» (1949) Ясперс выдвинул понятие «осевого времени», периода мировой истории, который лежит между 800 и 200 г. до р.э. «Осевое время» составляет стержень мировой истории, ее основу. «Стержень мировой истории, – говорит Ясперс, – лежит в духовном процессе, совершившимся в период между 800 и 200 годами до рождения Христа. Там находится величайшая веха истории. Там возник человек, таким, каким он является сегодня».

В период «стержневого времени» происходи рационалистическая борьба логоса против мифа. Древних миф умирает, рождается рационалистическое знание. Во всем мире происходит рождение великих философских систем. «В Китае живут Конфуций и Лао-цзы, возникают все направления китайской философии – Мо-цзы, Чунь-цзы и другие. В Индии возникают Упанишады, живет Будда, появляются все философские модификации от скепсиса и материализма до софистики и нигилизма. В Иране Заратустра учит о мировой борьбе между добром и злом, в Палестине проповедуют пророки от Исайи до Иеремии, в Греции мы обнаруживаем Гомера, философов – Парменида, Гераклита, Платона, трагиков, Фукидида и Архимеда».

«Осевое время» обладает универсальностью, оно является масштабом, по которому измеряется движение всех народов и эпох. В «осевом времени» осуществляется единство и всеобщность мировой истории. Те культуры, которые не попадают в «осевое время» обречены на вымирание. Правда, существуют народы, которые хронологически не попадают в русло «осевого времени», но втягиваются и соприкасаются с этим временем, как это происходит, например, со славянскими народами. В последующем в европейской культуре происходит воспоминание «осевого времени». Эпоха Возрождения есть не что иное, как такого рода воспоминание.

«Осевое время» является ферментом мировой истории. Он позволяет различным культурам, которые пользуются разными языками и образами, понимать друг друга. Тем самым Ясперс выступает против Шпенглера, который доказывал разобщенность культур и невозможность их взаимопонимания. «Все утверждения об абсолютной чуждости и невозможности взаимопонимания, – пишет Ясперс, – остаются выражением пессимизма и усталости, все рассуждения о глубоких противоречиях человечества есть возведение невозможности данного момента в невозможность абсолютную».

Осевое время не однолинейно, оно протекает в трех направлениях, в трех лучах – Китай, Индия и Западная Европа. Античность составляет основу западного луча. Начало греческой культуры Ясперс относит к VIII в. до н. э. Это время Гомера, время зарождения греческой философии и трагедии, в которых происходит процесс перехода «от мифа к знанию», пробуждение рационального мышления. Среди греческих государственных деятелей Ясперс выделяет Солона, указывая на отличительные признаки его деятельности: самоограничение власти, готовность к компромиссам, признание права.

Античность закладывает основы западноевропейской культуры, именно здесь впервые в мировой истории зарождаются идеи политической свободы, возникает стремление к рациональности, пробуждается внутреннее самосознание человеческой личности. «В Греции, – пишет Ясперс, – просыпается свобода, которая еще нигде не возникала в мире. Союз свободных людей противостоял деспотии народов, «осчастливленных» тотальной организацией общества. Свободу осознания Западом свободы составлял полис, который представлял собой как действительную свободу, так и идею свободы. Китай и Индия никогда не знали свободы в политическом смысле слова. Из Греции происходит сияние на всю западную историю. Великий поворотный пункт относится к VI веку, когда вырастает свобода греческого мышления и когда свобода была доказана на деле в персидской войне, что привело к высочайшему, но кратковременному расцвету. Не универсальная священная культура, не орфики и пифагорейцы, но свободное государственное образование конституировало греческий дух. С этого времени была доказана возможность свободы в мире».

Какие особенности античной культуры отмечает Ясперс? Во-первых, в античности впервые происходит разрушение мифа и рождение рационального способа мышления. Во-вторых, греческая философия привносит в мир идею самосознания человека. Наконец, именно в древней Греции пробуждается характерное для осевого времени стремление к безграничной коммуникации, к духовному с другими народами. «Китай и Индия постоянно жили со своим собственным прошлым, в сравнение с ними Греция жила в соединении с чужим, ориентализующим прошлым, прошлым нордическим народов в соединении с чуждой им культурой Среднеземноморья».

Ясперс выступает против упрощенного представления об античности как своего рода прообраза Европы. Различая три луча в осевом времени – Китай, Индию и Западную Европу, Ясперс отмечает, что последний луч в свою очередь поляризуется на Запад и Восток, под которым он понимал Персию и Иудею. Поэтому античная культура представляет собой историческую взаимосвязь Запада и Востока в едином потоке «осевого времени». В этом смысле, осевое время не есть нечто единое, однообразное, оно постоянно поляризуется на Запад и Восток. «Противоположность Европы и Азии не должна быть гипостазирована. Но противоположность Азии и Европы есть шифр, который сопровождает всю европейскую историю». Эта противоположность существует уже внутри самой античной культуры. Ясперс пишет: «Мы должны понимать эту противоположность как видимый образ всего духовного. Это глубокая историческая тайна, которая проходит через всю эпоху. В многочисленных модификациях первоначальная полярность остается живой на протяжении всего тысячелетия. Греки и персы, раскол Римском империи на западную и восточную, западное и восточное христианство, запад и ислам, Европа и Азия, которая в свою очередь делится на Ближний, Средний и Дальний Восток, все это – следующие одна за другой противоположности, в которых культура и народы одновременно притягиваются и отталкиваются».

При отсутствии понимания этой противоположности Запада и Востока перед западной культурой существует опасность потерять «духовную почву» и раствориться в Азии, утратив свойственную Западу духовную свободу, идею самостоятельной личности, ясность сознания. «Вместо этого остается вечно азиатское: деспотические формы бытия, отсутствие человеческой решимости, стабилизация духа в фатализме».

Приходится удивляться с какой прозорливостью Ясперс предвидел опасность утраты границы между Западом и Востоком. Эту мысль философ выразил в середине 20 века, еще до того, как возникли военные, экономические и религиозные конфликты Европейских стран со странами Востока: Афганистаном, Ираком, Ираном. Сегодня его мысли звучат намного актуальнее, чем полвека назад.

Как представитель религиозного экзистенциализма, Ясперс считает, что объединяющей силой мировой истории, которая преодолевает все поляризующие тенденции, является христианство. Его возникновение становится центральным моментом мировой истории. «Из Иудеи вырастают религиозные потребности, из Греции – философская широта и ясность мышления, из Рима – энергия к организации и истина реального». Христианство таким образом оказывается синтезом все этих потоков осевого времени.

Образ античности волновал и русскую философскую мысль. Глубокий интерес к культуре Древнего мира мы находим у мыслителей 19-го века – Герцена, Чернышевского и др. Но настоящее открытие античности относится к эпохе Серебряного века, когда культура и философия античного мира становится одной из главных и универсальных тем и для писателей, и для поэтов, и для философов. О широте интереса к античности в эту эпоху убедительное представление дает конференция об античности, проводимая на Лосевских чтениях 2007 года.[106]

Интерес Серебряного века к античному миру можно было бы назвать вторым изданием итальянского Ренессанса. Тема античности становится почти обязательным предметом для многочисленных произведений философского или литературного характера. Очевидно, этот процесс был связан с несколькими причинами, как внешнего, так и внутреннего характера. Внешней причиной послужила работа Фридрих Ницще «Рождение трагедии из духа музыки». Она явилась своеобразным интеллектуальным толчком для произведений на античную тему, как философского, так и художественного ха рактера.[107] Образ Аполлона и Диониса на целых два десятилетия приковал к себе внимание многих русских мыслителей и художников. Показательно, что этот интерес к античности породил даже паломничество русских художников в Грецию. Так, например, В. Розанов и Л. Бакст совершают в начале века поездку в Афины, результатом которой явилась картина Бакста «Античный ужас» (1908), навеянная, очевидно, образом смерти цветущей цивилизации. А Розанов написал статью «Пестум», где пессимистически оценивал судьбу греко-римской цивилизации[108]. Максимилиан Волошин в 1900 году путешествуя в 1900 году, посетил Афины и Рим, что отразилось в его поэзии – «Акрополь», «Ночь в Колизее».

Но помимо этой внешней причины, существовали и внутренние, собственно российские проблемы. Культура Серебряного века основывалась на напряженном противостоянии античного, языческого начала, с одной стороны, и духовной религиозной культуры, которое принесло русское религиозное Возрождение. Поэтому античность становилась моделью русского характера, русской культуры. Показательна небольшая заметка Дмитрия Мережковского на смерть Ницше, опубликованная в журнале «Мир искусства»:: «Нам, русским, он особенно близок, В душе его происходила борьба двух богов или двух демонов, Аполлона и Диониса, – та же борьба, которая вечно совершается в сердце русской литературы, от Пушкина до Толстого и Достоевского. Недаром Ницше называл этого глубокого человека, как он однажды выразился о Достоевском, своим главным и даже единственным учителем в области познания души человека»[109]. Начало дискуссии о характере античной культуры положил философ Владимир Соловьев в своей работе «Жизненная драма Платона» (1898). Он считает философию и жизнь Платона драмой, связанной со смертью Сократа. Этот трагизм, по его мнению, заключается в противоречии между идеальным характером философии Платона, его принципом «рождения в красоте», и практически, чисто жизненном складом его ума и характера. «Диалоги Платона выражают, конечно, его философский интерес и философскую работу его ума. Но свойство самого философского интереса, очевидно, зависят также и от личности философа. Для Платона философия была жизненною задачей. А жизнь для него была не мерная смена дней и годов умственного труда, как, например, для Канта, а глубокая и сложная, все его существо обнимающая драма. Развитие этой драмы отразилось и увековечилось в его диалогах. Итак, сам Платон как герой своей жизненной драмы – вот настоящий принцип единства Платоновских творений, порядок которых естественно определялся ходом этой драмы».[110] Комментируя это высказывание, В. Ф. Асмус отмечает сходство и близость русского мыслителя платоновскому типу мировоззрения.[111]

Неоплатонизм Соловьева лучше всего виден в его философии любви. Соловьев многие идеи своей теории любви заимствует из Платона. Например, он развивает платоновскую идею об андрогинной природе человека, о совмещении в идеальной, целостной личности двух начал – мужского и женского. “В эмпирической действительности человека, как такового, вовсе нет – он существует лишь в определенной односторонности и ограниченности, как мужская и женская индивидуальность. Но истинный человек в полноте своей идеальной личности, очевидно, не может быть только мужчиной или только женщиной, а должен быть высшим единством обоих. Осуществить это единство или создать истинного человека, как свободное единство мужского и женского начала, сохраняющих свою формальную обособленность, но преодолевших свою рознь и распадение, – это и есть собственная ближайшая задача любви.”[112]

Следует отметить, что Соловьев видел в любви два начала: природное и идеальное и рассматривал процесс любви как восхождение и нисхождение или, говоря словами Платона, Афродиту небесную и Афродиту земную. В конечном счете, в любви возрождается идеальное начало, которое связано с образом вечной Женственности. Именно это придает любви те проблески нездешнего блаженства, «веяние нездешней радости», которую испытывает каждый человек, испытавший когда-либо любовь. Это же объясняет и любовные страдания, они связаны с желанием человека удержать удаляющийся от него образ идеального начала.

Любовь у Соловьева – это не только воссоединение двух противоположных человеческих начал: Мужского и Женского, но и слияние индивидуальной души с Мировой душой, которая ассоцииру ется у него с образом вечной Женственности, с Софией. Этот культ вечной Женственности – поэтически элемент в учении Соловьева. Оценивая его, Н. Бердяев приводит следующее критическое замечание: «У Вл. Соловьева очень интересна религиозно-философская концепция мировой души – как вечной женственности. Против Соловьева можно было бы возразить, что это слишком мужская философия и религия. Для женщин эротическое отношение к божеству должно окрашиваться в цвет культа вечной мужественности. Не обращается ли божество разными своими сторонами к разным человеческим полам?”[113]

В своей работе Соловьев наметил, хотя подробно и не развил, целый ряд философских проблем: об отношении любви к смерти и бессмертию, о связи любви с красотой. Для него любовь – это путь к индивидуальному бессмертию, к завоеванию вечности, поскольку она – единственный мост, связующий человека с другими поколениями.

Нельзя не видеть, что в основе теории Любви Соловьева лежал неоплатонизм, правда, глубоко и оригинально переосмысленный. Характеризуя позиции Соловьева, Н. Бердяев писал: «Вл. Соловьев был платоник, и его собственный эротический опыт связан с платонизмом. Таково его учение о Софии, сталкивающееся с учением о личности. Но в своей статье «Смысл любви», может быть, самой замечательной из всего, им написанного, он преодолевает границы безличного платонизма и, впервые в истории христианской мысли, связывает любовь-эрос не с родом, а с личностью. Любовь для не го связана не с деторождением и не с бессмертием рода, а с реализацией полноты жизни личности и с личным бессмертием.»[114]

Неоплатонический характер мышления Соловьева в особенной мере проявляется в его книге «Жизненная Драма Платона» где Соловьев развивает свою теорию любви в качестве комментария к «Пиру» – главному сочинению Платона о любви. Фактически, Соловьев проделывает ту же работу, что и Марсилио Фичино за четыре столетия до него. Он приходит к своим собственным, достаточно оригинальным выводам. Прежде всего, Эрос для него – мост между двумя мирами, духовным и телесным. Соловьев акцентирует внимание на то, что лю бовь у Платона – это те лес но-ду хов ное един ст во. Кроме того, он отмечает, что у Платона намечается, как минимум, пять путей, по которым Эрос достигает своих целей. Первый, это путь, о котором Соловьев вообще отказывается говорить, имея в виду те извращения, с которыми связана половая любовь. Второй путь – это физическая любовь, которая в большей мере характерна для животных, чем для человека. Третий путь – это путь человеческого Эроса, на котором полагается разумная мера животным влечениям, это путь, необходимый для прогресса человеческого рода. Четвертый путь – путь аскетический, связанный с ограничением чувственных влечений, И, наконец, пятый путь – путь высшей любви, как тождества духовного и телесного, мужского и женского, божественного и человеческого.

Вслед за Соловьевым русские мыслители Серебряного века обратились к исследованию античности. На эту тему писали крупнейшие мыслители этой эпохи А. Белый, Вяч. Иванов, Д. Мережковский, Л. Шестов, Н. Бердяев и др. Большинство из них видели в античности извечную борьбу полярных начал, антагонистических образов и идей. Если в 19-ом веке в России существовали лишь традиционные описания греческого искусства, то в начале 20-го столетия начались интенсивные поиски корней античной культуры, попытки ее новой идентификации.

С большим энтузиазмом отнеслись к Ницше русские символисты – А. Белый, Д. Мережковский, Вяч. Иванов. Для них он был не просто ученым и философом, а оракулом, указавшим путь к «религии творческой жизни» (А. Белый)[115]. Основываясь на Ницше, на его идее о «рождении трагедии из духа музыки», Белый рисует целую космологическую систему. Согласно Белому, мир основан на взаимоотношении двух сил: динамики и статики. Дух развития воплощается в музыке, которая несет в себе жизненный ритм. Затем рождается миф, который скрывает музыкальную сущность мира, чтобы уравновесить ритм образами. Взаимная борьба ритма и образа, Аполлона и Диониса наполняет всю человеческую историю, но наиболее адекватно она предстает в античной культуре. Образ, наполняясь ритмом, размножается, образуется история образов, воплощающаяся в религиозных культах, морали, догматах, философских идеях. Все они питаются жизненной энергией ритма. Но корни ритма имеют музыкальную сущность, и этот закон жизни был, по словам Белого, открыт Ницше. В романе «Петербург» Белый переносит антиномию Аполлона и Диониса на русскую почву, изображая ее в качестве двух противоположных моделей поведения.

Впоследствии свое отношение к античности как «питающей почвы» Белый развил на почве антропософии Рудольфа Штейнера. В 1825-31 годах, уже будучи в России, он пишет философский труд «История становления самосознающей души». Это не философия истории в собственном смысле слова. Скорее всего, этот труд раскрывает феноменологию сознания на фоне сменяющих друг друга различных культурно-исторических типов. Характеризуя античность, он находит в ней ощущающий тип души, ориентированной на мифологию и связанную с преобладанием непосредственных восприятий. Но греческий мир быстро изживает себя и сталкивается с окостеневшими структурами государственного аппарата Римской империи. Здесь непосредственность и инстинктивность созерцательной души сменяется принципом упорядоченности, к господству рассуждающей души. В конце концов, это приводит к опустошенности и упадку культуры. Как результат этого интеллектуального процесса, на смену республики приходит тирания и абсолютная власть права. Отживающая античная душе не рождает ничего нового и лишь возвращается к культам Востока.[116]

Идея Ницше о борьбе Диониса и Аполлона получила отражение в творчестве поэта Вячеслава Иванова, который написал свои работы о характере античной культуры: «Ницше и Дионис», «Дионис и прадионисийство». В этих работах Иванов убедительно раскрывает глубокое понимание античности у Ницше, который воплощает образ культуры, проникнутой как оргиастической стихией Диониса, так и классической ясностью аполлоновского начала. В диссертации об Иванове немецкий филолог Ф. Вестбрук говорит о дионисийской философии Иванова и отмечает ее связь с психологией, с пониманием аристотелевского катарсиса. Он справедливо считает, что у Иванова, пожалуй, больше, чем у других объединился филологический и философский подход к античности. Автор диссертации полагает, что достоинство идей Иванова «заключается скорее в психологии дионисийского переживания, чем в плане исторической реконструкции развития Дионисийской религии или возникновения трагедии.

 

С культурнофилософской точки зрения нам кажется, что следует воспринимать их как выражение попыток многих интеллигентов ХХ века найти религиозные ответы на вопросы, проистекающие из общей европейской секуляризации, политической напряженности, а в России – острого социального кризиса»[117].

Дмитрий Мережковский находит глубокие аналогии между Ф. Ницше и Л. Толстым. Хотя внешне они – антагонисты, отрицают друг друга, друг от друга отталкиваются, но между ними существует глубокое сходство. «Каждый из них действиями своими опровергал свое собственное учение и проповедовал учение другого: Л. Толстой – язычество Ницше, а Ницше – христианство Л. Толстого»[118]. По мнению Мережковского, были как бы сросшимися лица двуликиго Януса, духовными близнецами. Ницше читал Достоевского, глубоко чтил его, Толстой же Ницще никогда не читал и не знал. И, тем не менее, в их сочинениях существуют удивительные совпадения, иногда почти дословные. Мережковский объясняет этот факт общим складом мышления. «Это почти одни и те же слова, почти звук одного и того же голоса. Чудес не бывает, – но ведь не чудно ли это, не живое ли чудо Истории? Не дух ли времени здесь говорит об одном и том же, на разных концах мира»?[119]

К вопросам неоплатонической философии обращались почти все русские мыслители «серебряного века». К их числу относится историк и философ Лев Карсавин, автор «Очерков религиозной жизни в Италии XII–XIII веков», «Философии истории», «О личности». Неоплатонизм был связан с идеей Эроса и поэтому Карсавин обращается к теме любви. В 1922 го ду он из да ет фи ло соф ский трактат о люб ви – «Noctes Petropolitanae» (Петербургские ночи), на писанный в духе «Люцинды» Фридриха Шлегеля как диалог автора с персонифицированным образом любви. Трактат этот напоминает романтическое сочинение не только по форме, но и по содержанию. В ней любовь предстает как всевластная, влекущая стихия, которая представляет единство жизни и смерти, свободной личности и абсолютного бытия. Идеал любви, который рисует Карсавин, является «двуединством» духа и тела, наслаждения и разумного ограничения, разума и чувства, мужественности и женственности – в их живой диалектике рождается творческая сила бытия.

Описывая диалектику любви, Карсавин обращается прежде всего к платоновскому Эросу. Значительная часть книги Карсавина посвящена критическому анализу христианской этики. Особый интерес представляет анализ Карсавиным исторических корней аскетизма. Как показывает Карсавин, аскетизм, как этика самоограничения и отказа от наслаждения, было выдвинуто ранним христианством в его борьбе с язычеством. «Христианство указало другие ценности в мире, еще неведомые. Оно открыло вечный смысл страдания и смерти, того, что страшило людей. Наслаждению оно противопоставило муку, радости – скорбь и смерть – жизни. Это было безумие для эллинов, дикою переоценкой всего. Но безумие победило…»[120] Как и Розанов, Карсавин выступает против аскетической практики христианства, отвергающей плоть, наслаждение и чувственность, противопоставляя ей идеал гармоничной и все соединяющей любви.

О роли античности в формировании мировой культуры писал и Николай Бердяев. Он считал, что не только Ренессанс, но и «вся новая история есть ренессансный период истории». В своей книге «Смысл истории» он отмечает: «Я уже не раз говорил о том, что для всего склада эллинской культуры существенно преобладание формы, которая достигает имманентного совершенства. Всякая попытка оформления мысли, художественного творчества, государственной и правовой жизни есть обращение к античности»[121].

Правда, Бердяев не уделял античной философии и литературе такого внимания, как русские символисты. Его отношение к Платону и платонизму было противоречивым. Самым удачным было то, что от Платона Бердяев взял идею Эроса как созидающего и творческого начала, связанного с выявлением красоты в мире. Эта идея присутствует во многих работах Бердяева, в «Смысле творчества», «Самопознании», «О рабстве и свободе человека», «Миросозерцание Достоевского». В этом аспекте Бердяев глубоко усваивает наследие античного платонизма.[122]

 

Огромную просветительскую роль в изучении и истолковании античности сыграл Ф. Ф. Зелинский. Университетский профессор, он читал много лекций, посвященных греческой и римской культуре, не ограничиваясь только ее академическим изложением, а задаваясь вопросом о ее соотношении с современностью («Древний мир и мы»). Он автор множества работ об античности, среди которых «История античной культуры» (1914), «Религия эллинизма» (1922), «Древнегреческая религия» (1918). Николай Бахтин, воспитывавшийся на работах Ф. Зелинского, писал о нем: «Величайший из эллинистов наших дней, автор многочисленных исследований, ставших классическими, Ф. Ф. Зелинский не только ученый, он, прежде всего провозвестник и сподвижник грядущего Третьего возрождения».

В 20-х годах появляются работы молодого А. Ф. Лосева, в которых развивается шпенглерианская идея о телесном, пластическом характере античного искусства и культуры. Лосев высоко ценил работы Ницше и Шпенглера, называл их сочинения своими любимыми книгами. Заслуга Лосева в фундаментальном изучении античности, ее мифологии, литературы, философии, эстетики. Сохранился небольшой фрагмент конспектов «Античность и символизм» А. Ф. Лосева к курсу по истории античной литературы. В нем он дает свою классификацию различных типов подхода к античности в русской литературе начала ХХ века. «А . Исток символизма – учение Ницше об Аполлоне и Дионисе. В . Развитие – у Роде и Вяч. Иванова. С. Разные оттенки символизма: декадентский – у Анненского, возрожденческий жизнеутверждающий – у Мережковского, научно-филологический – у Зелинского, учено-формалистический – у Брюсова»[123].

Лосев высоко ценил взгляды Ницше на античность. В своей книге «Очерки античного символизма» он дает подробное изложение этих взглядов, а затем высказывает ряд своих критических замечаний. В частности, он находит известные параллели между Ницше и Шиллером, сопоставляет аполлоновское начало Ницше с «наивной поэзией» Шиллера, а ницшевский дионисизм – с шиллеровским сентиментальным». В целом Лосев рассматривает концепцию Ницше как грандиозный синтез идей Шиллера, Фридриха Шлегеля, Шопенгауэра и Шеллинга. Странно, что он упускает из внимания старшего коллегу Ницше по базельскому университету Якоба Буркхардта. Кроме того, Лосев считает, что философия античности Ницше нуждается в корректировке со стороны учения Гегеля о «классической форме» искусства, в которой диалектика тела и духа дана более отчетливо, скульптурно, чем в музыкальном романтизме Ницше. Впрочем, сам Лосев в своих работах об античной эстетике широко использует философские идеи Ницше.

Культура античности стала предметом исследования Николая Бахтина, брата известного филолога и культуролога Михаила Бахтина. Оторванный от Родины, Николай Бахтин продолжал традицию русских историков античности, главным образом, Ф. Ф. Зелинского. Об отношении Бахтина к Зелинскому пишет М. И. Лопато в письме к В. Эджертону. «Бахтин был грековедом, учился у Ф. Ф. Зелинского, писал удивительные стихи, но уже тогда мучился нашим отъединением и отсутствием почвы, уже тогда в Европе пробудился – увы, ненадолго, интерес к Возрождению (Буркхардт, Мережковский, Ф. Зелинский) в противоположность Вырождению, т. е. декаденству и его наследнику символизму»[124].

В марте 1927 года Бахтин прочел в Париже четыре лекции на тему «Современность и наследие античности»[125]. В них он говорил, что история есть постоянное возрождение утраченных ценностей, что ритм истории есть ритм возвратов к прошлому. «На протяжении последних веков человечество трижды делало попытку возвратиться к эллинскому миру. Ни одной из них не суждено было проникнуть до конца в сущность античного мироощущения, однако, с каждым разом мир все более приближался к истинному ядру эллинства. Три последовательных возрождения как бы три концентрических круга, все теснее смыкавшихся вокруг искомой истины. Итальянское Возрождение воспринимало эллинство, главным образом, через призму эллино-римской культуры, т. е. в затуманенном и искаженном виде. Второе возрождение, носителями которого являются Винкельман и Гёте, исходило из представления об античности как синониме гармонии, ясности, законченности. Трагическое чуждо если не самому Гёте, то, во всяком случае, его Элладе. И найденная им окончательная формула – «все преходящее только символ», есть, разумеется, не что иное, как отказ от античности. Все же второе возрождение, если и не раскрыло сущности эллинства, то уловило многие черты, его определяющие, и позволило Ницше приблизиться уже вплотную к трагической концепции мира как истинной основе эллинства. Но Ницше погиб, не осуществив своего задания до конца. Дело его ждет еще своего завершения».

В своих других работах об античности Николай Бахтин акцентирует свое главное внимание на агон, как характерную особенность греческой культуры. В 1927 г. в журнале «Звено» Николай Бахтин написал статью «Спорт и зрелище». В ней он противопоставлял греческий agon, соревнование, в котором каждый был участником, римскому цирку, где участники и зрители были разделены непреодолимой стеной. «В чем основная черта эллинского агона? Первенство состязающегося. Чистого зрителя вообще нет, есть соучастники, бывшие, будущие, возможные. Зритель и зрелище – формула цирка и современного спорта. Для многих спорт только зрелище».

Это была, в понимании автора статьи, модель современной культуры, где спорт превращается в зрелище со всеми вытекающими отсюда последствиями. Идея agon’a была близка ренессансному карнавалу Михаила Бахтина, как культуре, в которой каждый был и зрителем, и участником. В общем, как отмечают исследователи, между братьями Николаем и Михаилом Бахтиными существовали силы притяжения и отталкивания, которые могут объяснить происхождение популярных теорий.

Представляет большой интерес поэзия Николая Бахтина на античные темы (1919-1924). Она опубликована в статье С. Гардзонио с подробными комментариями к ней.[126] Эта поэзия является существенным добавлением к философско-эстетическим взглядам Бахтина на античность.

В настоящем обзоре мы не касаемся марксисткой традиции в оценке античности. Это не означает, что мы недооцениваем ее. К. Маркс и его последователи высоко ценили античную культуры и античную философию, но это составляет специальный предмет исследования. Моя дипломная работа, которую я защитил в 1957 году на философском факультете МГУ им. Ломоносова под руководством В. Ф. Асмуса, была посвящена теме «Маркс и античность». Ее рецензентом был А. Ф. Лосев. В довольно пространном (на девяти страницах) отзыве Алексей Федорович положительно оценил мою работу. В завершении он писал: «У В. П. Шестакова уже намечается умение оперировать трудными философскими текстами и критически от носится к философским понятиям. Так, его сознательное отношение ко всякому фетишизму, начиная от первобытного и кончая товарным фетишизмом нового времени, свидетельствует и о критицизме автора и даже о его талантливости разбираться в трудных философских понятиях. Я приветствую работу В. П. Шестакова, по которой можно судить и о высоком качестве работы кафедры зарубежной философии МГУ и, в частности, руководителей В. П. Шестакова». Следует напомнить, что В. Ф. Асмус защитил докторскую диссертацию об античной философии и был составителем прекрасной антологии «Античные мыслители об искусстве» (1937). Я благодарен двум замечательным мыслителям, у которых мне посчастливилось учиться, за внимание к начинающему автору, и за то, что они помогли мне открыть дверь в античный мир и его культуру.

 

* * *

 

Подводя итог нашему рассмотрения ведущих систем философии истории, мы должны отметить, что все они, так или иначе, исходят из представления об античности, как фундаменте европейской, а, порой, и всей мировой истории. Это то, всех их объединяет. Но при этом они содержат самые разнообразные характеристики античности. У Винкельмана – это «спокойствие и величие», у Буркхардта – это тенденция к агонистике, к соревнованию и борьбе, иначе говоря, неприятие шаблона, канонических и общезначимых норм и истин. У Ницше – непримиримая борьба Аполлона и Диониса , утверждение гармонии и красоты через борьбу противоположных начал. У Освальда Шпенглера античная культура не признает пространства и характеризуется телесностью. У Альфреда Вебера уникальность античной культуры связана с рациональностью и отсутствием бюрократической системы , которые приводили к гибели большинство восточных империй. У Ясперса греко-римская культура открывает потребность к коммуникации с другими культурами, к мировому общению. Все эти черты рисуют яркий образ античной культуры, который в той или иной форме отражается в европейской культуре. И хотя этот образ удаляется от нас с течением истории, но потребность в его познании и исторической памяти становится все более актуальной.

 

И. В. Кондаков

Россия в поисках античности

 

В последнее время в научном сообществе и даже в правительственных кругах России стало принято в разговор о культурной и цивилизационной идентичности включать понятие культурный (или цивилизационный ) код . Правда, как правило, никто толком не понимает, что это должно означать на деле. Интуитивно предполагается, что каждая культура обладает своей генетической программой , в которой имплицитно заложена или постепенно складывается сущностная конфигурация данной культуры, отвечающая за ее ценностно-смысловое своеобразие, типологические особенности, строение (морфологическую структуру) и историческую парадигматику.

Несомненно, идея культурного кода связана с аристотелевским понятием энтелехии , т. е. внутренней формы какого-либо явления, заключающая в себе потенциально цель развития и его результат; особенно важно приложение этого понятия к истории культуры[127]. Это значит, что определенные формы и принципы, заложенные в основание последующего развития каждой культуры, являются не только «отправной точкой» дальнейшего культурно-исторического процесса, но и фундаментом всей архитектоники данной культуры. И от того культурного феномена, который лежит у истоков каждой значительной исторической традиции (например, истории той или иной мировой цивилизации), зависит, как будет складываться и трансформироваться эта традиция и цивилизационная история на всем ее протяжении.

Уже в самом первом приближении, очевидно, что культурная история Европы отлична от культурной истории России или, к при меру, Китая прежде всего тем, что в основании европейской истории культуры (или, если угодно, архитектоники европейской цивилизации) находилась античность . Важно осознать, что античность – это не любая «древность» или «архаика» культуры, – это закономерным образом произошедшая в Греции и Риме аккумуляция важнейших достижений человеческой культуры, в совокупности воплотивших представления о человечности и гуманизме, о совершенных формах человеческого в философии, литературе, музыке, театре, скульптуре, архитектуре, политике.

Античность как тип культуры[128] представляла собой первое в мировой истории воплощение принципов культурного универсализма , и, будучи положена в фундамент всей европейской цивилизации и культуры, она определяет собой все особенности европеизма как первого и удачного опыта «всемирности» – глобального проекта культуры как всеединства. В этом отношении даже крайности евроцентризма показательны – как своими убедительными притязаниями на глобализм, так и своей неизбежной ограниченностью – кругом «европейских ценностей», во многом непереводимых на другие языки культуры. Европеизм – замечательная школа глобализма для всех культур и цивилизаций, попадающих в орбиту европейского влияния, но школа, по окончании которой все ученики выходят с различным кругозором, с разным багажом знаний и с плюралистичным пониманием «европейскости» и «неевропейскости». Характерный том пример – русские западники и славянофилы, в равной мере, но по-разному прошедшие школу европейской культуры. Идеал «всечеловека», вынесенный ими из этой школы (выражение Ф. Достоевского), внутренне антиномичен и в любом случае не тождествен собственно европейским представлениям о всемирности.

В своем историческом развитии европейская культура постоянно обращается к своим истокам – античности, точнее – превращенной античности – эллинизму. И в средние века, и в эпоху Возрождения, и в эру классицизма, и в Новое время, и даже в ХХ веке Европа не забывала своих общих античных корней; напротив, всячески их муссировала и афишировала, обыгрывала и трансформировала. Европейская культура как бы все время «сверяла часы» по античности, постоянно реанимировала античные идеи и образы, пользовалась античными понятиями и аллюзиями и даже, в той или иной мере отрекаясь от них, пересматривая и переоценивая свои фундаментальные принципы, все же ориентировалась на античность как свое неотъемлемое «всё».

Лучшие примеры этого – «Улисс» Дж. Джойса, роман, как бы примеряющий канву гомеровской «Одиссеи» отдаленной ойкумене – Дублину, а роль Одиссея – Улисса – ирландскому еврею-коммивояжеру Леопольду Блуму, главному субъекту «потока сознания», и новеллы Ф. Кафки, посвященные Прометею и Посейдону. Травестийное переосмысление античных образов у Кафки – наиболее радикально: 4 версии мифа о Прометее последовательно его дезавуируют, сводя к абсурду («объяснить необъяснимое»); а Посейдон превратился в директора статистического «Управления всеми водами», занятого бессмысленной бюрократической деятельностью. Однако и путешествующий по миру новый Улисс, и прикованный к «необъяснимым скалам» вечный Прометей, и поспешно «восходяший на Олимп», в гости к Юпитеру (?!), а вовсе не Зевсу, «великий Посейдон» – все это символы европейской культуры, пусть и предельно произвольно деконструированные зарождающимся модернизмом / постмодернизмом. Ведь у Кафки даже призрачный охотник Гракх, столетия блуждающий «в низших областях смерти», если судить по его имени, родом из республиканского Рима, а не из Шварцвальда (новелла «Охотник Гракх»).

Иное отношение с античностью связывает русскую культуру и Россию.

Во-первых, и это главное, Древняя Русь, если и имеет отношение к какой-то более глубокой древности, нежели она сама, то это какая-то скифо-сарматская архаика, да и это предположение в высшей степени сомнительное. Во всяком случае, это не античность. И с черноморскими греческими колониями Древняя Русь не граничила. Ее доисторический удел – контакты с неиндоевропейскими народами – аварами и хазарами, тюрками-кочевниками, финно-угорскими первобытными племенами и лишь в порядке исключения – с племенами балтов на северо-западе и болгарами на юго-востоке. Тем более не было соприкосновения с античной культурой – иначе как опосредованно через Византию и Болгарию, т. е. искаженно.

Во-вторых, и это почти столь же важно, русская культура, не только не опираясь в своих истоках на античность или память о ней, но и не имела внутренней потребности возвращаться к античности или намерения возрождать античность в том или ином условном виде на протяжении своей дальнейшей истории. Коллективная память русской культуры не была обременена античностью, и любопытство отдельных лиц в этом отношении мало что могло изменить в социокультурном статусе античной культуры для национального самосознания русских. Античность для русской культуры и России была и остается до сих пор, скорее, маргинальным полем культурных интересов, обращение к ней свидетельствовало не о закономерном внимании, а об исключении из правил. Гораздо чаще русская культура в своем историческом развитии оборачивалась на свои древнейшие истоки, связанные с обстоятельствами Крещения (преодоления язычества) или борьбой за независимость Руси, или первыми междоусобицами.

В-третьих, обращение к античности со стороны русской культуры всегда происходило под влиянием со стороны: сначала – Византии (через посредство Болгарии), затем западных славян (Польши и Чехии), наконец, – Западной Европы (никогда не расстававшейся со своим античным наследием). Это значит, что образы и идеи античности в русской культуре всегда были явлением, привнесенным в русскую культуру, а подчас и прямо навязанным ей; более того, – явлением, многократно опосредованным другими культурами – смежными и отдаленными, т. е., строго говоря, не являющимся в чистом виде античностью, но всего лишь различными культурными рецепциями античности, и даже рецепциями рецепций.

Так, например, амбициозный идеологический проект Московской Руси – «Москва Третий Рим» – был, по словам А. Дж. Тойнби, политической миссией – заменить собой Второй Рим (Византию), который, в свою очередь был «прозрачной тенью возрожденной Римской империи», т. е. «призраком призрака эллинского универсального государства»[129]. Фактически «Третий Рим» был уже третичным призраком универсального государства («призраком призрака призрака»), т. е. предельной абстракцией универсальности, сходство которой с античным образцом было очень относительным. По существу, мы имеем дело с типичным псевдоморфозом культуры – явлением, о котором в свое время писал во втором томе «Заката Европы» О. Шпенглер[130]. Итак, в отличие от европейской культуры, опирающейся на античность как исходную свою парадигму, над которой архитектонически надстраивались другие ценностно смысловые пласты, русская культура в своем цивилизационном и культурном коде не имеет античного звена. А потому, собственно, не имеет и своего Возрождения (если не считать, вслед за Н. Бердяевым, русский культурный ренессанс Серебряного века адекватной компенсацией культурно-исторического «пробела» в культурном и цивилизационном развитии России, что было бы логично). И своего классицизма (который в русской культуре был имплицитно включен в специфически, национально интерпретированное Просвещение). Что касается последующих культурно-исторических парадигм русской культуры XIX и ХХ вв., то все они надстраивались над русским Просвещением по европейской логике (за вычетом античности и Ренессанса). Но именно поэтому (т. е. вне опоры на античность и ренессанс) все культурные формы, превращенно отображавшие европейские стадии культурного развития, были хрупкими, неустойчивыми, во многом стилизованными под формы европеизма, – были русскими псевдоморфозами Нового времени.

«…С основанием Петербурга (1703) следует псевдоморфоз, втиснувший первобытную русскую душу вначале в чуждые формы высокого барокко, затем Просвещения, а затем – XIX столетия. Петр Великий сделался злым роком русскости», – писал Освальд Шпенглер и продолжал: «Народу, чье предназначение – еще поколениями жить вне истории, была навязана искусственная и неподлинная история, дух которой прарусскость просто никак не может постигнуть. ‹…› Вот и полные духовности эллинистические города были повсюду рассыпаны по арамейскому крестьянскому краю – словно жемчужины, глядя на которые хочется протереть глаза»[131].

Конечно, «арамейский край» – это шпенглеровская изысканная метафора. Сравнивая пути развития европейских, восточных и русской культур (в духе своей «морфологии истории»), Шпенглер замечает перед этим: «Имелась возможность подойти к русскому миру на манер Каролингов или же Селевкидов, а именно в старорусском или же “западническом” духе, и Романовы приняли решение в пользу последнего. Селевкиды желали видеть вокруг себя эллинов, а не арамеев»[132]. Надо понимать шпенглеровскую метафору в том смысле, что если русскую историю мысленно перенести на Ближний Восток, то Петровские реформы можно назвать эллинизацией, т. е. распро странением античных по происхождению ценностей и принципов европейской культуры на традиционную Азию.

Однако русский «эллинизм» (вестернизация русского мира) является, конечно, своего рода пра-пра-правнучатым племянником эллинизма Селевкидов, как и русское крестьянство в этом случае метафорически как бы относится к «арамейскому миру» (2 тысячи лет спустя). В этом смысле «русский эллинизм» XVIII века – третичный псевдоморфоз подлинного эллинизма (превращенной античности, приспособленной к глобализации Древнего мира) – «призрак призрака призрака» античности (эллинизм – европейский классицизм – русский классицизм).

Выдающийся русский европеец, феноменолог, последователь Э. Гуссерля, Г. Шпет в своем «Очерке развития русской философии» (1922) замечал: «Россия вошла в семью европейскую. Но вошла, как сирота. Константинополь был ей крестным отцом, родного не было. В хвастливом наименовании себя третьим Римом она подчеркивала свое безотчество, но не сознавала его. Она стала христианскою, но без античной традиции и без исторического культуропреемства. ‹…› Россия могла взять античную культуру прямо из Греции, но этого не сделала ». И далее: «Нас крестили по-гречески, но язык нам дали болгарский. Что мог принести с собой язык народа, лишенного культурных традиций, литературы, истории? Солунские братья сыграли для России фатальную роль… И что могло бы быть, если бы, как Запад на латинском, мы усвоили христианство на греческом языке?»

Византия, – сожалел Г. Шпет, – не устоявшая «под напором дикого Востока», «нам отдала лишь собственного производства суррогаты, придуманные в эпоху морального и интеллектуального вырождения». «Мы, напротив, выдержали натиск монголов, и какое у нас могло бы быть Возрождение, если бы наша интеллигенция московского периода так же знала греческий, как Запад – латинский язык, если бы наши московские и киевские предки читали хотя бы то, что христианство не успело спрятать и уничтожить из наследия Платона, Фукидида и Софокла…»[133]. Однако ностальгия Г. Шпета о несостоявшемся русском Ренессансе XVI в. была беспочвенной.

Что же лежало у истоков русской культуры, если античности она не ведала – фактически вплоть до начала русского Просвещения?

 

Корни древнерусской культуры теряются в зыбкой мгле смысловой неопределенности, представляющей русскую протоментальность. И. Яковенко обоснованно доказывает, что в основании дохристианской древнерусской культуры лежит архаическое дисперсное варварство, противостоящее цивилизационному строительству и замедляющее становление цивилизации. При этом стихия дисперсного варварства, в той или иной мере, сохраняется в российском обществе до сих пор[134]. Понятно, что став фундаментом российской цивилизации, варварство перманентно заставляло общество вспоминать о себе как об изначальном культурном наследии России, отвечающем за хаотизацию жизни, за повреждение устанавливающегося в российской истории порядка, за утверждение в сознании людей дезорганизации и «смуты».

Надстраивавшиеся над первобытным восточнославянским варварством последующие культурно-исторические парадигмы укрепляли все большее отдаление русской культуры от заветов античности. Торжество античного Космоса над хаосом, принципы эстетической гармонии и калокагатии (нравственно-эстетического единства культуры), идеалы свободы и демократии, формирование философии как диалога об истине, смысл логоса и эйдоса, рождение лирики и театра, мимесиса и катарсиса… Наконец, поиск смысла человеческого бытия, со всеми вытекающими отсюда нравственно-философскими и ментальными последствиями для европейского сознания[135]. Ничего из перечисленного не знали ни Древняя Русь, ни русское средневековье.

А когда, под влиянием европейского Просвещения, стали узнавать, то оказалось, что это не сама античность, а ее позднейшая западноевропейская рефлексия. И даже предромантический русский классицизм первой трети XIX в., ярче всего заявленный в творчестве Пушкина, представляет собой, в большинстве случаев, шутливую игру с античным наследием – античными образами и сюжетами, античными жанрами и идеями. Поэт, завершающий традиции русского эллинизма, иронизирует над универсальностью античного канона, пародирует его, инкрустирует в античные темы и сюжеты русские и российские реалии (вроде мальчика, играющего в свайку), тем самым снижая пафос приобщения русской культуры к античной и рассматривая античность не как магистраль культурно-исторического развития России, а как маргиналию русской культуры.

Что же касается различных, нередко очень тонких экскурсов русской культуры Серебряного века в античность, то это, как правило, аллюзии русской ницшеаны, с ее антиномией дионисизма и аполлинизма, т. е. совсем недавний пласт западноевропейского переосмысления античности, подхваченный деятелями русской культуры рубежа веков – И. Анненским, Вяч. Ивановым, А. Ахматовой, О. Мандельштамом, М. Цветаевой и др.

Тем не менее, не прекращаются попытки найти античные истоки русской культуры. Одной из таких ярких попыток является труд Г. Кнабе «Русская античность»[136]. В нем автор, выдающийся исследователь античности, подчеркивал, что речь не идет о «привычной совокупности более или менее очевидных реминисценций из мифологии, литературы, истории Древней Греции и Древнего Рима в изобразительном искусстве или в поэзии России». «Неожиданное и поначалу озадачивающее словосочетание “русская античность”» призвано, по мысли Г. Кнабе, напомнить «о тех сторонах античного наследия, что были усвоены национальной культурой в соответствии с внутренними ее потребностями и стали ее органической составной частью»[137]. Откуда в русской культуре брались античные реминисценции и цитаты, – более или менее понятно, но вот как возникла и сложилась «русская античность» как часть античного наследия, усвоенного национальной культурой, – остается загадкой.

Г. Кнабе выделял 3 периода в «русской античности»: 1) русский исихазм («Век Сергия и Андрея»); 2) петербургско-императорский период со своим прологом в допетровском барокко (и прежде всего «золотой век» русской культуры, с середины XVIII до середины XIX вв. с кульминацией в творчестве Пушкина); 3) «Серебряный век», выразившийся в противопоставлении антично-классического канона наступающему декадансу[138]. Так, от зарождения до угасания увлечения античностью выглядит у автора эта тенденция отечественной культуры.

Объясняя закономерности формирования «русской античности», ученый утверждал: «…Античная классическая традиция со ставляла атмосферу, почву и инвентарь европейской культуры до тех пор, пока определенные стороны этой традиции находили соответствие и опору в определенных сторонах европейской жизни. Другими словами – пока в культуре Европы сохранялся примат нравственно-политического государственного элемента над (просто)народным, повседневно практическим и частным; пока общественно-политическая действительность продолжала восприниматься прежде всего в ее нормативном и универсальном регистре, а следовательно – в отвлечении от народно-национальной специфики каждой отдельной страны; пока человек оценивался прежде всего по гражданским критериям и – соответственно – без настоящего внимания к его внутреннему, индивидуальному и экзистенциальному содержанию»[139]. Сказанное, конечно, относится к истории западноевропейской культуры, причем преимущественно к европейскому классицизму и Просвещению XVII–XVIII вв., т. е. к концепту «европейская античность», а к русской культуре – лишь в той мере, в какой русское Просвещение апеллировало к образцам европейского классицизма и Просвещения (и уже через них обращалась к античному канону европейской классики). Иными словами, «русская античность» XVIII – начала XIX вв. – это всего лишь концепт, отображающий русскую рецепцию «европейской античности», которая, в свою очередь, является западноевропейской рецепцией античности (в ее эллинистической версии, прежде всего – римской). Что же касается «русского исихазма», то и эти практики – в лице ли преп. Сергия Радонежского или Андрея Рублева, в лице ли св. Нила Сорского и преп. Максима Грека – лишь очень косвенно восходят к идее абсолюта в позднеантичной философии, будучи опосредованы византийским религиозным опытом, рецепцию которого на древнерусской почве фактически и представляют. А византийская культура, как в свое время показал С. Аверинцев[140], возникла на сложном перекрестке культурных традиций – древнегреческой литературы и ближневосточной (ветхозаветной) словесности и сама являлась лишь инокультурной рецепцией античности, далеко отошедшей от древнегреческого образца, продуктом вторичной элли низации античности (первичной был Рим), прообразом евразийской культуры[141].

Всплески интереса к античности в русской культуре Серебряного века и вовсе происходят на фоне кризиса «русской античности». Сам Г. Кнабе был вынужден признаться: «…Античная классическая традиция утрачивает свою роль, когда в массовом сознании и в самосознании культуры формируются новые ценности: народ и нация, частное существование человека, его экзистенция. Этот перелом происходит в романтическую эпоху и в XIX в. находит свое выражение в творчестве Кьеркегора, русских славянофилов, Маркса, в реалистическом искусстве»[142]. Разумеется, С. Кьеркегор и К. Маркс не имеют отношения к «русской античности», но, очевидно, указанный перелом происходит в русской культуре задолго до Серебряного века, – уже в творчестве Пушкина-романтика, не говоря уже о его позднем творчестве, формируются эти самые «новые ценности»: народ и нация, частное существование человека, его экзистенция и т. п. Отсюда берет начало и то, отчасти ироническое, отношение Пушкина к самому контексту античной культуры, в который он помещает своего лирического героя со всеми его романтическими чувствами и идеями, а позднее – и с вполне реалистическим мироощущением (например, в пушкинском поэтическом завещании «Я памятник себе воздвиг…», где автор демонстрирует дерзкую деконструкцию горациевой оды).

В своей последней большой работе «Европа с римским наследием и без него» Г. Кнабе, обращаясь к анализу и осмыслению европейской культуры, базирующейся на античной (римской) парадигме как своем фундаменте, пришел к важному обобщению: «Тот же тип общественно-исторического и культурного развития пронизывает общество и культуру, т. е. послеримской эпохи, собственно Европы. Возникающее отсюда коренное свойство внутренней макроформы европейской культуры воспроизводит соответствующее свойство внутренней макроформы культуры римской. Но воспроизводит в других исторических условиях, на другом материале, т. е. не на основе совпадения или повторения, а на основе изоморфности »[143].

Русская культура относительно античной традиции может, в той или и ной степени, оперировать категориями «совпадения» и «по вторения», но уж никак не «изоморфности». Российское общество и русскую культуру отнюдь не пронизывает тот же тип общественно-исторического и культурного развития, что и Европу, именно потому, что внутренняя макроформа русской культуры не воспроизводила соответствующие свойства внутренней макроформы античной культуры (в частности, культуры римской). Все рецепции античности, осуществлявшиеся русской культурой на всем протяжении ее развития, были вторичными и третичными, многократно опосредованными другими, в том числе и не европейскими культурами. «Русская античность» во всех ее исторических версиях – это псевдоморфозы античной культуры в формах русской культуры, обусловленные самим культурным и цивилизационным ее кодом, в котором пропущены основополагающие звенья – античности и Возрождения. Поэтому все поиски «своей античности» в русской культуре были утопией, великой иллюзией искомого, но так и не обретенного европеизма.

Впрочем, только на почве культуры, лишенной античных корней, отрешенной от процессов Ренессанса, развивавшейся на путях тупиковых культурных исканий было возможно возникновение и длительное развитие советской культуры, а вслед за ней – и культуры постсоветской, не вписывавшихся в европейскую традицию.

 

V.P.Shestakov

---

Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 244; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!