Оценка Бахтина и современное тургеневедение
Может быть, самое интересное, что происходило в литературоведении и в критике XX века – это то, как менялось восприятие Тургенева. Как мне представляется, писатель пал жертвой знаменитого русского филолога и литературоведа Михаила Михайловича Бахтина. В 1929 году выходит его очень важная и известная книга «Проблемы творчества Достоевского», именно так называлось первое издание. Во втором издании 1963 года название книги было слегка изменено: вместо слова «творчество» в заглавии появилось слово «поэтика». Именно во второе, переработанное издание Бахтин добавил несколько очень ярких характеристик Тургенева, которые важны для нашего разговора. Бахтин писал: «Тургеневский сказ полновесно значим, и в нем один голос, непосредственно выражающий авторский замысел. Здесь перед нами простой композиционный прием… Преломлять свои мысли в чужом слове Тургенев не любил и не умел. Двуголосое слово ему плохо удавалось».
Здесь мы видим, как Бахтин выводит Тургенева из сферы «двуголосого слова», этой полифонии, как он называет основную черту романов Достоевского. Главный герой книг Бахтина – это Достоевский. И тип романа Достоевского – это главное достижение русской прозы XIX века, потому что он, в отличие от монологичных романов Толстого и Тургенева, полифоничен. И благодаря Бахтину, в литературоведении XX века закрепилось мнение о том, что Тургенев монологичный, недостаточно интересный, не такой гибкий, как, например, Достоевский.
|
|
|
Но в конце ХХ века, начиная с 1980–1990-х годов, и в Соединенных Штатах, и в Великобритании (там всегда было очень сильное тургеневедение), и во Франции, где тоже всегда очень хорошо изучали Тургенева, и в России появились попытки переломить эту тенденцию и усложнить наше восприятие Тургенева. Понятно, что его читали, читают и будут читать, и в школе изучают, но сейчас мы говорим только о его репутации, о трактовке его текстов в литературоведении.
Так вот, появилось несколько попыток усложнить наше восприятие Тургенева. И немецкие, и французские, и англоязычные исследователи заговорили о том, что он разрабатывал в своих текстах особый тип психологизма, который, вопреки мнению Бахтина, невозможно назвать монологичным. У Тургенева всегда есть подтекст, всегда есть игра точками зрения, всегда есть очень разные взгляды на одного и того же персонажа. Его авторская позиция очень тщательно скрыта в произведениях, в романах, и это можно сравнить с тем, как Достоевский, по Бахтину, дистанцируется от своих героев и передоверяет им самим высказывать свою точку зрения, свою философию. С другой стороны, исследователи заговорили о Тургеневе как о странном, ночном, мистическом, идеалистическом авторе. Фактически это было повторение на новом витке того, что ранее, в конце XIX века, говорили символисты.
|
|
|
Как я уже говорил, в 1998 году вышла книга Владимира Николаевича Топорова. До этого, еще в 1970-е годы, в Германии вышла книжка Вальтера Кошмаля о Тургеневе как предтече русского символизма. В той же Германии, но по-английски вышла книжка Марианны Ледковски, в которой говорится о том, что Тургенев предвосхитил в своей прозе многие черты и символизма, и будущего модернизма, если говорить более широко.
Таким образом, взгляд ученых на писателя в конце ХХ века очень усложнился. И сейчас, в начале XXI века, пожалуй, можно говорить о том, что есть очень разные направления в изучении его творчества. Перспектива, главное направление нынешнего тургеневедения сосредоточено на изучении тургеневской поэтики не просто как реалистической, но как поэтики, которая синтезирует и элементы романтизма, предшествующие тургеневскому творчеству, и элементы модернизма, который он предвосхищает.
Две особенности критического реализма
Самое время сказать несколько слов о том, как же сейчас в науке трактуют тот метод, который Тургенев разрабатывал в своей прозе: и в романах, и в повестях, и в рассказах. Дело в том, что, как я уже сказал, его психологизм действительно отличается от психологизма Толстого и Достоевского. Все мы привыкли к тому, что Тургенев безоговорочно считается реалистом. Критика XIX века считала его реалистом, в советское время он, естественно, рассматривался как критический реалист. Справедливо ли такое суждение о Тургеневе сейчас, в начале XXI века? Мне кажется, что в целом, конечно, справедливо, у нас нет никаких оснований пересматривать эту устоявшуюся точку зрения. Почему нет оснований? Дело в том, что, согласно современным исследованиям, реализм как литературное направление обладает двумя очень характерными особенностями и чертами.
|
|
|
Первая черта – это установка на социальную обусловленность изображаемого мира, изображаемой в тексте реальности, или, как это еще называют, социальная детерминированность. Что это значит? Это значит, что реальность, характеры, биографии и любые другие особенности изображаемого мира подаются как очень тесно укорененные в среде, в обстоятельствах. Поэтому так важны биографии героев, поэтому важно происхождение, поэтому важна наследственность. И здесь литература реализма очень тесно взаимодействует с наукой середины XIX века, когда, как мы знаем, и была открыта наследственность, когда появилась социология, впервые объявленная очень важной наукой. В середине XIX века появилась и психология как экспериментальная наука, подтверждающая какие-то наши субъективные наблюдения.
|
|
|
Вторая важная черта, которую современная наука приписывает реализму, – это особая техника воспроизведения сознания персонажей. Эту технику американские ученые предложили назвать, как мне кажется, очень удачным и удобным термином – «прозрачное сознание». Что значит «прозрачное сознание»? Это хорошо знакомый нам психологизм, к которому мы привыкли со школы. Когда нам объясняют, что такое реализм, нам говорят, что реализм – это очень методичное, углубленное изображение психики человека и детальное прописывание всех мотивов и причин поступков героя.
Но психологизм мы можем найти и до, и после реализма: и в романтизме, и в сентиментализме, и в модернизме, и в постмодернизме. Как таковой психологизм не является маркером или характерной чертой реализма. Точнее говорить, что это именно прозрачность сознания, то есть специальная повествовательная техника, когда писатель с помощью интроспекции, потока сознания или несобственно-прямой речи, то есть имитации внутренней речи героя, пытается показать нам внутренний мир во всем его многообразии. Если угодно, это то, что Чернышевский в своей известной рецензии на Толстого назвал «диалектикой души». Конечно, определение Чернышевского не научное, но оно синонимичное и очень похоже на то, что исследователи сейчас называют вот этим «прозрачным сознанием».
Но тут возникает парадокс. Реалисты изображают прозрачное сознание в погоне за фотографическим, точным воспроизведением реальности. Но на самом деле в реальности, как мы все хорошо знаем, чтение мыслей невозможно, по крайней мере, пока. В нашей физической реальности мы не можем читать мысли находящегося рядом человека.
Но писатели XIX века считают, что они могут читать мысли. И поэтому, как мы знаем, в реалистических романах, будь то романы Тургенева, Толстого, Достоевского, Диккенса, Джордж Эллиот или Бальзака, мы видим целые страницы внутренних монологов героя, погружение в его мысли. И вот возникает парадокс: реализм как метод и направление середины XIX века декларирует максимально точное изображение реальности, в том числе психической и психологической, но делает он это вопреки самой реальности, потому что в реальности чтение мыслей невозможно, прозрачность сознания тоже невозможна.
Тайный психологизм
Что же происходит с этими двумя чертами, с прозрачным сознанием и с социальной обусловленностью персонажей, у Тургенева? Мы видим у него две эти черты, но видим не сразу. Пожалуй, Тургенев в своей прозе достигает вот этого баланса, необходимого уровня прозрачности сознания и социальной детерминированности героев только к концу 1850-х годов. Наиболее ярко это видно, например, в двух первых его романах: в «Рудине», вышедшем в 1855 году, и в «Дворянском гнезде», вышедшем в 1859 году. Особенно, наверное, в «Дворянском гнезде». Успех достается Тургеневу дорогой ценой. То, что перед написанием романов «Рудин» и «Дворянское гнездо» он испытывает творческий кризис, хорошо и довольно полно отразилось в его переписке. Тургенев постепенно отказывается от своей старой субъективной манеры, которая явлена в его прозе 1840-х и начала 1850-х годов: в «Записках охотника», в повестях «Дневник лишнего человека», «Три встречи» и так далее.
Почему он отказывается от старой манеры? Потому что старая манера Тургенева, как ее называют исследователи, – это повествование от первого лица. А такая важная черта реализма, как прозрачное сознание, возможна только в повествовании от третьего лица. Это то, что мы называем повествованием от лица всеведущего рассказчика, всеведущего автора, когда он спокойно проникает в сознание персонажей. Вот такое полноценное повествование от третьего лица впервые появляется у Тургенева только в повести «Муму», написанной в 1852 году, и в повести «Постоялый двор», написанной в 1855 году. Характерно, что обе повести, как мы помним, написаны о крестьянах. В «Муму» рассказывается о Герасиме, который топит свою собачку Муму.
В повести «Постоялый двор» показана трагическая судьба хозяина постоялого двора Акима, который, после того, как его обворовали, становится странником и идет отмаливать свой грех на богомолье. Именно через изображение крестьянского сознания Тургенев движется к своей новой манере в романах «Рудин» и «Дворянское гнездо» и далее уже везде довольно полно начинает разворачивать перед читателем вот это прозрачное сознание своих героев. И в «Отцах и детях», и в романе «Дым», и в романе «Новь» в 1870-е годы все больше и больше места занимает вот это изображение внутренних мыслей героев. Некоторые исследователи даже полагают, что, начиная с романа «Дым», Тургенев испытывал влияние манеры Достоевского, хотя она ему, как мы сейчас увидим, очень не нравилась.
Известный филолог ХХ века Лидия Яковлевна Гинзбург считала, что в русской прозе середины XIX века существует два типа психологизма. Первый тип – это объясняющий психологизм. Он характерен для Толстого, который все объясняет, даже то, чего сам герой не понимает. Толстой это делает за него и дает читателю возможность узнать об этом. Второй тип психологизма, который выделяет Гинзбург, – это недосказывающий психологизм. Он характерен, с ее точки зрения, для Достоевского, который строит повествование как загадку главного героя. Мы должны разгадать, почему Раскольников убивает старуху-процентщицу, почему Ставрогин в «Бесах» ведет себя так, а не иначе, почему он изводит, выматывает и своих возлюбленных, и своих близких, или почему братья Карамазовы находятся в таких сложных, напряженных и драматических отношениях со своим отцом. С моей точки зрения, манера Тургенева тоже может быть отнесена к недосказывающему типу психологизма.
Почему? Дело в том, что Тургенев неоднократно декларировал в своих письмах и статьях, что психолог в писателе должен уступить место творцу. Еще в 1852 году в рецензии на «Бедную невесту» Островского Тургенев писал так: «Но психолог должен исчезнуть в художнике, как исчезает от глаз скелет под живым и теплым телом, которому он служит прочной, но невидимой опорой». Позже, в 1860 году, еще одно высказывание об этом: «Поэт должен быть психологом, но тайным. Он должен знать и чувствовать корни явлений, но представляет только сами явления в их расцвете или в увядании».
Легко заметить, что эта установка Тургенева поразительно напоминает технику американских писателей-модернистов начала ХХ века под названием «принцип айсберга». Этот принцип, наверное, всем хорошо известен по лаконичной, короткой, но очень конденсированной прозе Хемингуэя, где нам показаны внешние проявления каких-то очень глубоких и драматичных переживаний, но не объяснены мотивы. Читатель должен сам догадаться. Например, в знаменитом рассказе Хемингуэя «Кошка под дождем» или в рассказе «Белые слоны» все, что мы видим, – это диалог между героем или героиней, часто безымянными. На первый взгляд кажется, что они обмениваются ничего не значащими фразами, но в конце (и, может быть, только после второго прочтения) становится понятно, что перед нами разворачивается целая драма. Русский читатель, конечно же, знает о «принципе айсберга» еще по творчеству Чехова. Но вот эти автохарактеристики Тургенева о психологии, которая должна быть тайной, скрытой, поразительно напоминают и предвосхищают эту модернистскую технику.
Неприятное бессознательное
После того, как Тургенев прочел первые романы Толстого и Достоевского, он оставил очень характерные высказывания о том, какую антипатию и раздражение вызывает у него психологический анализ как Толстого, так и Достоевского. Вот что он писал Анненкову в 1868 году о «Войне и мире» Толстого: «И насчет так называемой «психологии» Толстого можно многое сказать: настоящего развития нет ни в одном характере (что, впрочем, Вы отлично заметили), а есть старая замашка передавать колебания, вибрации одного и того же чувства, положения, то, что он столь беспощадно вкладывает в уста и в сознание каждого из своих героев: люблю, мол, я, а в сущности ненавижу и т. д., и т. д. Уж как приелись и надоели эти quasi-тонкие рефлексии и размышления, и наблюдения за собственными чувствами! Другой психологии Толстой словно не знает или с намерением ее игнорирует. И как мучительны эти преднамеренные, упорные повторения одного и того же штриха — усики на верхней губе княжны Болконской и т. д. Со всем тем, есть в этом романе вещи, которых, кроме Толстого, никому в целой Европе не написать и которые возбудили во мне озноб и жар восторга».
А вот что чуть ранее, после прочтения первой части «Преступления и наказания», он пишет Фету о Достоевском: «Первая часть замечательна, вторая часть опять отдает прелым самоковырянием».
Чуть позже, когда Тургенев прочел «Подростка», он пишет Салтыкову-Щедрину так: «Заглянул было в этот хаос – боже, что за кислятина, и больничная вонь, и никому не нужное бормотание и психологическое ковыряние». При всей субъективности и раздраженности Тургенева, которые присутствуют в процитированных фразах, мы понимаем, что он раздражен, в первую очередь, манерой Толстого и Достоевского изображать эту самую прозрачность сознания. Все, даже самые задние мысли героя, или, как мы сейчас сказали бы, уже зная об открытиях Фрейда, подсознание и бессознательное – это то, за что во всем мире любят и ценят Достоевского и Толстого. Они на самом деле изображают подсознание и бессознательное до открытий Фрейда.
Непроходимая черта
Тургенев принципиально иначе мыслил и работал. Как показали тургеневеды, его техника все время балансирует на грани вот этого изображения прозрачного сознания. Он приоткрывает нам некоторые особенности психологии своих героев, но в какой-то момент, доходя до определенной черты, останавливается как повествователь и говорит, что дальше он пойти не может.
Приведу пример. В одном из, может быть, лучших романов Тургенева, «Дворянском гнезде», как мы помним, главная коллизия и конфликт заключаются в том, что Федор Лаврецкий убегает от своей развратной жены, оставляя ее в Париже, возвращается в свое имение Лаврики и собирается начать там новую жизнь. Герой влюбляется в Лизу Калитину, очень религиозную, воцерковленную девушку, чистую и непорочную.
Она отвечает ему взаимностью, но в какой-то момент понимает, что не может быть счастлива с Лаврецким, потому что возвращается его жена. Для Лизы эта ситуация неприемлема. У нее соответствующее, очень религиозное воспитание, она росла с няней из народа, крестьянкой. В итоге, как мы помним, эта девушка уходит в монастырь. И после решающего, последнего объяснения Лаврецкого и Лизы Тургенев, то есть повествователь Тургенева, делает очень характерную ремарку: что было, что чувствовала она, что думала – бог весть, бог знает. Это перекликается с финалом произведения: Лаврецкий в поисках Лизы добирается до отдаленной обители и, кажется, узнает ее в одной из монахинь. И повествователь замечает (это последняя фраза романа): «Есть такие мгновения в жизни, такие чувства… На них можно только указать – и пройти мимо». В психологии героев есть черта, за которую невозможно проникнуть. Есть то бессознательное, та сфера самого глубокого ядра психики человека, в которую даже такой изощренный повествователь и рассказчик, как Тургенев, проникнуть не может.
Если мы посмотрим на другие тексты Тургенева, начиная с первых повестей середины 1840-х годов и заканчивая последними «Таинственными повестями» начала 1880-х, предсмертными, такими, как «Клара Милич» 1882 года, то увидим, что на самом деле Тургенев на протяжении всей жизни во всех прозаических текстах повторяет эту ситуацию. Когда повествователь или рассказчик, казалось бы, приближается к разгадке главного героя, он останавливается и лишь указывает на то, что он столкнулся с феноменом, который можно попытаться интерпретировать, предложить версии того, почему герой поступил так или иначе, но не объяснить до конца.
Согласитесь, это не характерно ни для Толстого, ни для Достоевского. Может быть, мы можем найти подобное в прозе Достоевского, но он, как правило, так или иначе все равно дает нам понять, почему герой совершает те или иные поступки. Для Тургенева, повторюсь, это принципиально нехарактерно.
Скажем, в первой крупной повести Тургенева, «Андрей Колосов», написанной в 1844 году, повествование ведется от первого лица, и рассказчик говорит о странном человеке, своем университетском приятеле Андрее Колосове. Он мучительно старается понять, почему Колосов бросает свою возлюбленную. И в конце повести вроде бы герою это удается, но он все равно останавливается перед этой загадкой и подчеркивает, что Андрей Колосов – странная, гениальная натура, которую он не может постичь до конца.
Или, скажем, в знаменитой повести «Муму» Тургенев делает потрясающую вещь. Он изображает нам сознание глухонемого Герасима, у которого нет слов, нет речи. Как можно изобразить сознание глухонемого человека? Это, пожалуй, единственный случай в русской литературе XIX века, и это поразительно интересно! Тургенев находит средства, чтобы изобразить нам это сознание, но до конца понять мотивацию и причины поступков Герасима он все равно не может. Именно этим обусловлена главная загадка повести «Муму». Почему Герасим топит собачку? В тексте нет объяснения. И этот факт уже полтора столетия порождает дискуссию о причинах утопления.
Если барыня приказала избавиться от нее, не обязательно было ее топить: можно было сбежать, можно было забрать ее с собой, можно было ее продать, что, кстати, Герасим и собирался сделать вначале, как установили буквально недавно, в 2013 году, современные исследователи. В повести это не сказано, но Герасим вычесал и накормил Муму, чтобы отвести ее на Крымский рынок, который находился рядом с Крымским бродом. Но потом, в последний момент, Герасим резко изменил направление, пошел к реке и утопил собачку.
Как построена повесть «Муму»? Она построена на непроговоренных мотивах Герасима, которые остаются тайной, потому что в сознание героя невозможно проникнуть. К тому же оно бессловесно – это сознание глухонемого, который умеет говорить только одно слово: «Муму». Других слов он не знает.
Более поздняя вещь Тургенева, знаменитая повесть «Первая любовь» 1860 года, – это шокирующая история шестнадцатилетнего Володи, который обнаруживает, что Зинаида, снимающая дачу рядом с ним, на самом деле влюблена в его отца. У них очень страстный роман, который заканчивается скрытой беременностью, но об этом в повести сообщается только намеками. Рассказчик Володя на протяжении всего повествования пытается разгадать эту загадку: каким образом его отец, человек, перед которым он преклоняется, заводит роман с этой странной Зинаидой? И он так до конца и не понимает, что там происходит. Рассказчик оставляет нам только намеки и какие-то версии, догадки о том, почему этот роман оказался возможным и почему эта любовь носит, как потом будут писать исследователи, такой откровенно мазохистский характер? Потому что одна из знаменитых сцен «Первой любви» заключается в том, что Володя становится свидетелем сцены, когда его отец хлыстом ударяет руку Зинаиды, а она целует то место, куда пришелся удар.
Недосказанность как метод
И чем дальше, тем сильнее в творчестве позднего Тургенева 1860–1870-х годов проявляется эта тема странного, таинственного, непознаваемого характера человеческой психики. Я приведу еще, может быть, один-два очень характерных примера. Скажем, в самом названии повести «Странная история» 1870 года уже явлена загадка. В этом произведении рассказчик сталкивается со странным юродивым Василием, который обладает даром экстрасенса, как мы сейчас бы сказали: он вводит человека в гипноз, в транс и вызывает духов по заказу этого человека. И после транса клиент имеет возможность убедиться в поразительной силе этого необразованного, неграмотного, юродивого, полубольного и странного человека. Сам рассказчик однажды становится клиентом Василия и потом, через несколько лет, снова встречается с ним, но в очень странных обстоятельствах.
На постоялом дворе он видит, как ужасного, дурно пахнущего Василия сопровождает знакомая ему ранее девушка Софи, выросшая в очень богатой семье и получившая хорошее, качественное иностранное образование. Софи идет-бредет с юродивым по городам и весям, и тем самым как будто бы отмаливает грех своего отца, который разбогател на откупах. Но это только одно из объяснений, которые рассказчик пытается дать этому обстоятельству – почему случается такая странная история, почему образованная девушка Софи то ли влюбляется, то ли в религиозном экстазе и в какой-то попытке отмолить свои грехи оставляет свою прежнюю жизнь и начинает новую, очень странную жизнь.
Жанр короткой новеллы, в которой Тургенев исследует особенности человеческой психики, он сам назвал «психологической студией», от латинского слова studium – «изучение». Таких повестей в конце жизни он написал целую гроздь. И какую повесть мы ни возьмем – будь то «История лейтенанта Ергунова», «Рассказ отца Алексея», «Сон» или «Собака», весь корпус «Таинственных повестей» Тургенева, именно так их называют исследователи – в каждом тексте мы опять же столкнемся с этой психической, психологической загадкой, которую пытается разгадать повествователь.
Конечно же, два последних романа Тургенева, «Дым» и «Новь», вряд ли можно назвать полностью таинственными. Они написаны в более традиционной, если угодно, реалистической манере. Там есть и дотошное последовательное описание среды, в которой находятся герои, и техника прозрачного сознания. Особенно много всего этого в романе «Дым», где мы видим большое количество внутренних монологов главного героя, Литвинова. Но все-таки основная тенденция Тургенева в 1860–1870-е годы – это попытка разобраться, попытка в каждом конкретном случае понять, как работает психология и психика человека. Но делает он это способом, отличным и от способа Толстого, и от техники Достоевского. Этот способ, наверное, лучше всего можно было бы обозначить фразой «чем больше недосказанности, тем больше психологизма».
Действительно, когда мы начинаем анализировать короткие тексты позднего Тургенева, мы видим, что благодаря той черте, около которой останавливается повествователь, не проникая до конца, не разгадывая загадку героя, и создается очень сильный эффект психологизма. Мы как читатели вслед за героем пытаемся разгадать эту психологическую задачу, этот психологический ребус, предложенный автором. На самом деле, как показывают исследователи, эта недосказанность, этот скрытый психологизм очень тесно связаны с открытиями в экспериментальной психологии и физиологии 1860–1870-х годов, которыми Тургенев очень живо интересовался. Это отдельная тема, которая заслуживает специального разговора, сейчас я лишь укажу на нее.
Больше, чем реалист
Подводя итоги, можно сказать, что Тургенев, конечно же, в полной мере был прозаиком-реалистом. Однако это не означает, что в его текстах мы не можем найти черт предшествующей романтической техники и последующей модернистской. Такой способ, такая техника изображения скрытого, подсознательного, неназванного психологизма предвосхищают открытия модернистской прозы начала ХХ века. И, видимо, именно поэтому и Мережковский, и другие символисты, и многие писатели начала ХХ века воспринимали его как одного из своих предшественников.
В то же время в творчестве Тургенева есть черты, которые роднят его и с Толстым, и с Достоевским, и с Чеховым, и с другими русскими реалистами XIX века. Их всех объединяет очень важная особенность русского реализма, о которой уже писали многие исследователи, – повышенное внимание к символике. Это то, что Достоевский называл фантастическим реализмом, отказываясь от того, чтобы критики причисляли его к натуралистам и обычным реалистам вроде Салтыкова-Щедрина, Глеба Успенского, Гаршина и других. Для Достоевского это было принципиально.
Я думаю, что Тургенев, наверное, согласился бы с Достоевским в том, что его стиль, его метод не может быть полностью вписан только в фотографическое, дагерротипическое, как говорили в XIX веке, реалистическое русло и направление. Его проза шире, она сочетает в себе очень многие черты: и символизм, и определенную долю мистицизма, и интерес к потустороннему, и интерес к бессознательному и подсознательному в человеческой психике. В конечном счете все это и сделало Тургенева популярным и в России, и на Западе писателем, которого мы продолжаем читать до сих пор.
Материалы
· Гинзбург Л.Я. О психологической прозе. Л., 1977.
· Курляндская, Г. Б. Эстетический мир И. С. Тургенева. Орел, 1994.
· Лотман Ю.М. Сюжетное пространство русского романа XIX столетия // Лотман Ю.М. Избранные работы в 3 т. Таллинн, 1992. Т. 3. С. 91-106.
· Маркович В.М. Человек в романах Тургенева. Л., 1975.
· Топоров В.Н. Странный Тургенев. (Четыре главы). М., 1998.
· Чудаков, А. П. О поэтике Тургенева-прозаика. (Повествование - предметный мир – сюжет // И. С. Тургенев в современном мире. / Отв. ред. С. Е. Шаталов. М., 1987. С. 240-266.
· Cohn Dorrit. Transparent Minds. Narrative Modes for Presenting Consciousness in Fiction. Princeton University Press, 1978.
· Ledkovsky Marina. The Other Turgenev: from Romanticism to Symbolism. Würzburg, 1973.
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 425; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!