Цзя Юйцунь пишет заключение ко «Сну в красном тереме»

Итак, Баочай услышала, что Сижэнь плохо, и бросилась к ней в комнату. Цяоцзе и Пинъэр последовали за нею. Сижэнь лежала на кане и задыхалась от невыносимой боли в сердце. Баочай приказала напоить ее теплой водой, уложить поудобнее и послала за доктором.
– Почему вдруг Сижэнь так тяжело заболела? – удивилась Цяоцзе.
– Третьего дня она так плакала, что потеряла сознание, – ответила Баочай. – Госпожа велела отвести ее домой и уложить в постель. Но тогда всем было не до нее, и даже не пригласили доктора. А сегодня ей стало хуже.
Пришел доктор, осмотрел больную, прописал успокоительное.
Надо сказать, что когда Сижэнь вели в ее комнату, она краем уха слышала, что всех служанок Баоюя, если он не вернется, отправят домой, и очень разволновалась.
Пока Цювэнь готовила лекарство, Сижэнь лежала в полузабытье. Ей чудилось, будто перед нею стоит Баоюй. Потом Баоюй исчез, словно растаял в тумане, и появился монах со свитком в руке. Он развернул свиток и прочитал: «Ты не из нашего мира, тебе суждено быть замужем».
Только Сижэнь собралась ответить монаху, как появилась Цювэнь:
– Сестра, лекарство готово, выпей…
Сижэнь открыла глаза, поняла, что видение было сном, и никому ничего не сказала.
Девушка выпила лекарство и стала размышлять: «Нет сомнений, Баоюй ушел с монахом. Он давно собирался покинуть дом, еще когда хотел яшму отдать монаху. Я с трудом его удержала, так яростно он отбивался. Даже жалости у него ко мне не было! Потом он потерял всякий интерес к девушкам, даже к жене. Пусть даже он познал великую истину, но разве можно бросать жену? Госпожа Ван сделала меня его наложницей, мне платили больше, чем остальным. Но отец его об этом не знал, продолжая считать меня простой служанкой. Если же теперь мне предложат уйти, а я стану упорствовать, надо мной же будут смеяться. А уйду – все равно не смогу забыть Баоюя и буду вечно страдать» .
Эти мысли расстроили девушку, она вспомнила о своем сне и подумала: «Мне суждено принадлежать другому – так не лучше ли умереть сразу?»
После лекарства боли постепенно утихли, и Сижэнь захотелось встать. Но она заставила себя остаться в постели. Через несколько дней Сижэнь почувствовала себя совсем здоровой и снова стала прислуживать Баочай.
Баочай не забывала Баоюя и украдкой проливала слезы и сетовала на судьбу. В то же время Баочай старалась помочь матери, только и думавшей, как бы спасти Сюэ Паня от грозной кары. Но оставим пока Баочай и вернемся к Цзя Чжэну и Цзя Жуну.
Они сопровождали на родину гробы с останками близких. Матушку Цзя, госпожу Цинь, Фэнцзе и Юаньян похоронили в Цзиньлине, и Цзя Чжэн остался там для обустройства могил. А Цзя Жун продолжал путь один, сопровождая к месту погребения гроб Линь Дайюй.
Однажды Цзя Чжэн получил из дому письмо, которое и обрадовало его и опечалило. Обрадовало то, что Баоюй и Цзя Лань выдержали экзамены, а опечалило известие об исчезновении Баоюя. Цзя Чжэн решил немедля возвратиться домой, а в пути он услышал о великой амнистии, объявленной государем, и вскоре получил второе письмо, в котором слух об амнистии подтверждался. Вне себя от радости, Цзя Чжэн старался плыть как можно быстрее, ни днем ни ночью не останавливаясь на отдых. Когда он добрался до окрестностей почтовой станции Пилин, неожиданно ударил мороз, повалил снег. Пришлось остановиться в тихом укромном месте.
Цзя Чжэн послал людей на берег отправить письма друзьям с извинениями, что чересчур поспешный отъезд помешал ему попрощаться с ними.
Оставшись в лодке с мальчиком-слугой, он сел писать письмо домой, намереваясь отправить его со слугой по суше в надежде, что оно дойдет быстрее, чем он сам доберется до дому. Но едва он собрался писать о Баоюе, рука с кистью замерла. Он поднял голову и сквозь снежную пелену увидел на носу лодки силуэт человека. Цзя Чжэн выскочил из каюты. Человек отвесил ему четыре поклона и произнес слова приветствия. Цзя Чжэн тоже поклонился в ответ и вдруг узнал в человеке своего сына.
– Баоюй! – вскричал он, пораженный до глубины души.
Человек ничего не ответил, лишь на лице его отразилась не то радость, не то скорбь.
– Что за одеяние у тебя? Как ты сюда попал? – спросил Цзя Чжэн.
Баоюй не успел ответить, как появились два монаха – буддийский и даосский, подхватили его под руки и сказали:
– Нити, связывавшие тебя с бренным миром, порваны! Почему же ты медлишь?
С этими словами они потащили Баоюя на берег и стали быстро удаляться. Несмотря на снег, Цзя Чжэн, скользя, бросился за ними. Три фигуры маячили впереди, но он никак не мог их догнать. Только слышал слова песни:

Впредь поселюсь я
В месте том, где дикий


Утес Цингэн
Над миром возвышается.


Летать я буду
В пустоте великой.


Мне первозданный
Хаос открывается.


Со мною кто
Сейчас уходит в вечность?


Стремлюсь туда,
Чьей волей понукаемый?


О, безграничность далей,
Бесконечность!


Я возвращаюсь
В мир необитаемый!

Цзя Чжэн обогнул холм, и тут все трое исчезли. Взволнованный и запыхавшийся Цзя Чжэн остановился и, обернувшись, увидел подбегавшего к нему мальчика-слугу.
– Ты видел, впереди шли трое? – спросил он.
– Видел, – ответил мальчик. – Я побежал за вами, как только понял, что вы их хотите догнать. Но они вдруг куда-то исчезли.
Цзя Чжэн хотел идти дальше, но увидел перед собой пустынное снежное поле и решил, что лучше вернуться.
Слуги, посланные на берег, уже возвратились и, узнав от лодочника, что господин погнался за какими-то двумя монахами, отправились было по следу, но в это время появился сам Цзя Чжэн.
Войдя в каюту, он сел, отдышался и рассказал о встрече с Баоюем. Слуги заявили, что сейчас же отправятся на поиски.
– Это бесполезно, – вздохнул Цзя Чжэн. – Я видел сына собственными глазами, это не было наваждением, а в словах песни, которую я слышал, скрыта великая тайна. При рождении во рту у Баоюя нашли яшму, и я сразу сказал, что это не к добру. Я заботливо растил Баоюя лишь потому, что его очень любила старая госпожа! Кстати, монаха этого я уже видел три раза: в первый раз он пришел рассказать о достоинствах яшмы, во второй – прочесть над яшмой молитву, когда Баоюй заболел, после чего мальчик поправился, а монах исчез. Я подумал, что у Баоюя необыкновенная судьба, если праведники ему покровительствуют. Но мне и в голову не могло прийти, что сам он бессмертный, сошедший в наш мир. Девятнадцать лет все мы были в полном неведении. И только теперь я все понял!
Цзя Чжэн умолк, из глаз его покатились слезы. – Зачем тогда понадобилось господину держать экзамен на цзюйжэня? – возразили ему. – Ведь он и до экзамена мог уйти!
– Что вы понимаете?! – вскричал Цзя Чжэн. – Ведь он сродни владыкам созвездий на небесах, отшельникам и святым старцам, скрывающимся в горах и пещерах! Он никогда всерьез не учился. Но стоило ему чуть-чуть постараться, и для него не было ничего невозможного. Да и характером он не походил на других.
Цзя Чжэн снова вздохнул.
Слуги завели разговор о Цзя Лане и немного отвлекли Цзя Чжэна от мрачных мыслей.
Он снова принялся за письмо и подробно описал свою встречу с Баоюем, наказывая домашним не беспокоиться. Письмо он отдал слуге, приказав поскорее его доставить, а сам продолжал путь. Но об этом речь впереди.
Тем временем тетушка Сюэ, узнав об амнистии, приказала Сюэ Кэ занять денег и, выбрав счастливый день, отправила за Сюэ Панем. В ведомстве наказаний деньги приняли, и Сюэ Пань был освобожден.
Вряд ли стоит рассказывать о том, как встретились Сюэ Пань с матерью и сестрой, сколько было радости и в то же время печали!
– Пусть изрежут меня на куски, если я когда-нибудь снова возьмусь за старое! – торжественно заявил Сюэ Пань.
– Замолчи! – Тетушка Сюэ зажала ему рот рукой, опасаясь, как бы такими словами он снова не накликал несчастья. – Чем болтать всякие глупости, ты подумал бы о другом! Сколько пришлось терпеть из-за тебя бедной Сянлин, и раз уж Цзиньгуй умерла, сделал бы ее своей женой! При всей нашей бедности мы сумеем ее прокормить! Что ты на это скажешь?
Сюэ Пань согласился.
– Вот и хорошо, – промолвила Баочай, поглядев на Сянлин, которая вся вспыхнула. – Чего застеснялась? Будешь прислуживать старшему господину, как прежде прислуживала мне.
С этих пор все в доме стали называть Сянлин старшей госпожой и беспрекословно ей повиновались.
Когда Сюэ Пань собрался пойти в семью Цзя поблагодарить за помощь, тетушка Сюэ и Баочай отправились вместе с ним. Сюэ Пань всем поклонился, а затем начался непринужденный разговор.
В это время от Цзя Чжэна прибыл слуга, передал госпоже Ван письмо и сказал:
– Господин приедет через несколько дней.
Госпожа Ван приказала Цзя Ланю прочесть письмо вслух. Как только Цзя Лань дошел до того места, где была описана встреча с Баоюем, послышались рыдания. Когда же стало ясно, что Баоюй – небожитель, переселившийся в телесную оболочку простого смертного, все стали утешать госпожу Ван:
– Хуже было бы, если бы он, став чиновником, совершил преступление, разорив всю семью! А ведь он – небожитель! Что может быть лучше! И явился он в нашу семью благодаря вашим добродетелям. Извините, что вспоминаем об этом, госпожа, но когда-то господин Цзя Цзин из восточного дворца почти десять лет занимался самоусовершенствованием, но так и не смог обрести бессмертие. А стать бодхисаттвой еще труднее! Подумайте об этом, госпожа, и душа ваша успокоится!
Но госпожа Ван сквозь рыдания говорила тетушке Сюэ:
– Я не ропщу, что Баоюй покинул меня! Мне только жаль его жену! Ведь они сочетались браком совсем недавно! Как он мог оказаться таким безжалостным?
Тетушка Сюэ тоже расстроилась, а Баочай горько заплакала.
Тогда госпожа Ван сказала:
– С сыном всегда было много хлопот… Когда он женился и выдержал экзамены, да к тому же стало известно, что скоро появится наследник, казалось, можно было бы успокоиться. Не ожидала я от него такого поступка! Знай я раньше, что он уйдет из дому, не позволила бы жениться и губить девушку!
– Так, видно, предопределила судьба, – заметила тетушка Сюэ. – Да что тут говорить? Хорошо, если невестка родит вам внука, тот сделает карьеру и станет опорой для семьи. Поглядите на Ли Вань! Сын ее выдержал на цзюйжэня, а в будущем году, глядишь, получит степень цзиньши и станет чиновником. Наступят тогда для Ли Вань радостные дни, и все это благодаря ее добродетелям. Ведь вы, сестра, знаете Баочай: она не легкомысленна. Так что не убивайтесь!
Выслушав тетушку Сюэ, госпожа Ван подумала: «Баочай – скромная, тихая девочка, больше всего любила покой. Как ей не повезло! Видно, от судьбы не уйдешь! Баочай тяжело, но она крепится, утешает меня. Таких, как она, редко встретишь. Кто мог подумать, что Баоюю не выпадет ни крупинки счастья в нашем людском мире!..»
Затем госпожа Ван задумалась над судьбой Сижэнь: «Коснись дело другой служанки, все было бы просто: взрослую выдали бы замуж, маленькую – сделали служанкой Баочай. А вот с Сижэнь я не знаю, как поступить».
И госпожа Ван с нетерпением ждала вечера, когда можно будет поговорить с тетушкой Сюэ наедине и высказать свои тревоги и опасения.
В тот день тетушка Сюэ решила не возвращаться домой, чтобы не оставлять Баочай наедине с грустными мыслями.
Баочай, умная от природы, между тем размышляла: «Баоюй с рождения был странным, не таким, как все, так, видимо, предопределила судьба в одной из его прежних жизней. Поэтому плакать и горевать бесполезно».
Баочай поделилась своими мыслями с матерью, и у тетушки Сюэ отлегло от сердца. О своем разговоре с дочерью она рассказала госпоже Ван, и та со вздохом промолвила:
– Не будь у меня добродетелей, не досталась бы мне такая замечательная невестка!
Госпожа Ван снова расстроилась, и тетушке Сюэ пришлось ее утешать. После этого речь зашла о Сижэнь, и тетушка Сюэ сказала:
– Сижэнь совсем извелась, даже похудела, тоскуя о Баоюе. Будь она его законной женой, ей нельзя было бы выйти замуж вторично, а она только наложница, да и то никто об этом не знает.
– Я как раз и хотела посоветоваться с вами насчет Сижэнь, – произнесла госпожа Ван. – Уехать домой она не захочет, еще, пожалуй, покончит с собой! И здесь ее оставить нельзя – муж не разрешит! Просто не знаю, как быть.
– Вряд ли, конечно, ваш муж согласится оставить Сижэнь, – промолвила тетушка Сюэ. – Ведь он не знает, какое положение она занимала, и считает простой служанкой. А в этом случае нет никаких оснований ее держать. Сижэнь молода, характер у нее покладистый. Придется вам, сестра, вызвать ее родных, пусть выберут Сижэнь жениха, а вы дадите побольше приданого. Ведь она вам верно служила. И если вы поступите так, никто не упрекнет нас в неблагодарности. Попробую уговорить Сижэнь не упрямиться. Пока не надо ей говорить, что мы собираемся вызвать ее родных. Вот когда ей найдут жениха и мы узнаем, кто он и из какой семьи, тогда и разговор заведем.
– Вы правы, сестра, – согласилась госпожа Ван. – Муж мой ни за что не оставил бы Сижэнь в доме. А это все равно что ее погубить!
– Совершенно верно, – ответила тетушка Сюэ.
Они поговорили еще немного, и тетушка Сюэ отправилась к Баочай. Первое, что ей бросилось в глаза, это заплаканное лицо Сижэнь. Тетушка Сюэ стала всячески утешать девушку.
Скромная и застенчивая, Сижэнь лишь поддакивала, а когда тетушка умолкла, сказала:
– Я простая служанка, а вы, госпожа, настолько добры, что меня утешаете! Делайте со мной что хотите – я не осмелюсь перечить.
«Какая послушная девочка!» – с радостью подумала тетушка Сюэ.
Баочай в свою очередь завела с Сижэнь разговор о предназначении женщины.
Через несколько дней приехал Цзя Чжэн. Первым долгом он повидался с Цзя Шэ и Цзя Чжэнем, которые уже вернулись из ссылки, и они рассказали друг другу о пережитом за время разлуки. Затем он пошел на женскую половину. Едва разговор коснулся Баоюя, все снова расстроились.
– Такова судьба! – промолвил Цзя Чжэн. – Сейчас главное – беречь доброе имя семьи и не допускать беспорядков в доме! Каждая ветвь нашего рода будет вести хозяйство отдельно. – И он обратился к госпоже Ван: – У нас в доме ты это возьмешь на себя. Следи за всем хорошенько!
Госпожа Ван сказала мужу, что Баочай беременна, и добавила:
– Придется отпустить всех служанок Баоюя!
Цзя Чжэн ничего не сказал, только кивнул головой.
На следующий день Цзя Чжэн прибыл ко двору и обратился к высшим сановникам:
– Я бесконечно тронут милостью государя. Но траур по моей матери еще не закончился, и я не знаю, как благодарить Высочайшего. Прошу вас просветить меня в моем невежестве!
Сановники обещали попросить у Высочайшего указаний, после чего тот назначил Цзя Чжэну аудиенцию, дал наставления и спросил о Баоюе.
Рассказанное Цзя Чжэном немало удивило государя, но потом он заметил, что только человек необыкновенный мог написать так безупречно сочинение.
– Его ждала блестящая карьера, – сказал государь, – но раз он отказался от почестей, можно пожаловать ему звание «Праведника великой учености».
Когда, вернувшись домой, Цзя Чжэн передал свой разговор с государем, радости не было конца.
– Во дворце Нинго, – сказал Цзя Чжэнь, – все, приведено в порядок, и можно переселяться. Кумирня Бирюзовой решетки отдана в распоряжение сестры Сичунь.
У Цзя Ляня тоже было что сообщить Цзя Чжэну, и он сказал:
– Мои отец и мать разрешили отдать Цяоцзе в семью Чжоу.
– Что же, я не возражаю, – ответил Цзя Чжэн, еще накануне вечером узнавший историю с Цяоцзе. – В деревне тоже можно жить. Главное, чтобы муж у девочки был хороший, чтобы усердно учился и добивался высокого положения. Придворные советники не все из городских.
Цзя Лянь почтительно поддакнул и сказал:
– Отец мой уже не молод, к тому же болен, хоть несколько лет ему надо жить на покое и лечиться, поэтому все дела по дому он передает вам.
– Я и сам охотно пожил бы где-нибудь в деревне! – воскликнул Цзя Чжэн. – Но государь оказал мне величайшую милость, и я не должен жалеть сил, чтобы отблагодарить его!
На этом разговор был окончен, и Цзя Лянь поспешил сообщить старухе Лю, что сватовство Цяоцзе можно считать делом решенным. Старуха Лю поклонилась госпоже Ван, а затем стала расписывать, как снова возвысятся но службе господа из семьи Цзя, как вернется к ним счастье и как сыновья их и внуки будут процветать.
В это время девочка-служанка доложила:
– Пришла жена Хуа Цзыфана справиться о здоровье.
Если вы помните, Хуа Цзыфан был родным братом Сижэнь.
Женщина вошла, поздоровалась и на вопрос, просватала ли она Сижэнь, ответила, что жених есть. Он из семьи Цзян, которая живет к югу от города, владеет домами, лавками, а также землей. Он на несколько лет старше Сижэнь, но до сих пор не женат, и вообще такого, как он, едва ли сыщешь одного на сотню!
Очень довольная, госпожа Ван сказала:
– Передай семье Цзян, что я согласна. Через несколько дней заберешь Сижэнь!
Как только женщина ушла, госпожа Ван распорядилась тайком проверить, правду ли она сказала. Оказалось, жених и в самом деле хороший человек. Тогда госпожа Ван рассказала об этом Баочай и велела попросить тетушку Сюэ поговорить с Сижэнь.
Эта весть очень расстроила Сижэнь, но возражать она не смела, только плакала. Однажды, когда Баоюй был у нее дома, она уверяла его, что лучше умрет, чем расстанется с ним. В то же время Сижэнь думала: «Если я стану перечить госпоже, меня сочтут бессовестной. Что же мне делать?»
Сижэнь рыдала до хрипоты.
Тетушка Сюэ и Баочай успокаивали ее, и у девушки постепенно созрело решение: «Я умру, только дома, не здесь, чтобы меня не сочли неблагодарной».
Не только сама Сижэнь, но и остальные служанки тяжело переживали предстоящую разлуку.
С мыслью как можно скорее покончить счеты с жизнью Сижэнь села в коляску. При встрече с родными ничего не сказала, только заплакала.
Брат показал ей свадебные подарки, присланные семьей Цзян, а также приданое и сказал:
– Это от госпожи, а это мы приготовили!
Сижэнь прожила у брата два дня, и ее все время мучила мысль: «Брат так обо мне заботится, а я, неблагодарная, собираюсь покончить с собой в его доме и тем самым навлечь на него неприятности».
Сколько ни думала Сижэнь, ничего не могла решить.
Поистине она была слабовольной и предпочитала страдания смерти.
Теперь Сижэнь решила умереть в доме мужа и в счастливый для переезда день молча села в паланкин. Ей и в голову не могло прийти, что в семье Цзян ее примут как законную жену.
Едва паланкин внесли во двор, все служанки семьи Цзян бросились ей навстречу, величая «госпожой». Как же после этого лишить себя жизни? Ведь она опозорит семью мужа! Всю ночь Сижэнь проплакала, мужа близко не подпускала, но он не сердился, был ласков и терпелив.
На следующий день, разбирая приданое, Сижэнь вытащила из сундука красный пояс, и муж сразу понял, что Сижэнь была служанкой Баоюя. Он знал, что Баоюю прислуживала какая-то служанка матушки Цзя, но не предполагал, что это Сижэнь.
Глядя на пояс, молодой Цзян вспомнил о былой дружбе с Баоюем и преисполнился почтением к жене. Он показал Сижэнь зеленый пояс, который выменял когда-то у Баоюя на красный, и Сижэнь догадалась, что муж ее не кто иной, как Цзян Юйхань, о котором ей когда-то рассказывал Баоюй. Только теперь девушка поверила, что ее брак предопределен судьбой, и поделилась своими мыслями с мужем.
Ошеломленный, Цзян Юйхань больше не склонял жену к близости и буквально ходил за ней по пятам. Так Сижэнь и не удалось покончить с собой.
Дорогой читатель, судьба властвует надо всем. Не обходит ни грешного сына, ни неблагодарного сановника, ни честного мужа, ни целомудренную жену. Поэтому судьба Сижэнь и была занесена в небесную книгу.
Недаром предки, побывавшие в храме Персиковых цветов, сложили такие стихи:

Тысячелетья знали много
Страданий, зла… А смерть одна!


В печалях стала молчаливой
Не только князя Си жена…^[88]

Мы не будем рассказывать о том, как счастливо жила Сижэнь, а вернемся к Цзя Юйцуню, арестованному по обвинению во взяточничестве и вымогательствах. Благодаря высочайшей амнистии он избежал тяжкого наказания, был лишь сослан в родные края, а также лишен должностей и званий.
Отправив семью к месту жительства, Цзя Юйцунь в повозке со всем багажом, имея при себе лишь одного мальчика-слугу, поехал следом. Когда он добрался до брода Заблуждений у переправы Стремительного потока, из небольшой соломенной хижины вышел даос и почтительно его приветствовал. Цзя Юйцунь сразу узнал Чжэнь Шииня и тоже ему поклонился.
– Как поживаете, почтенный господин Цзя? – осведомился Чжэнь Шиинь.
– Значит, я не ошибся тогда при встрече, святой наставник, – промолвил в ответ Цзя Юйцунь. – Вы – господин Чжэнь? Почему же не признали меня? Я так испугался, услышав, что хижина ваша сгорела. Ныне нам опять посчастливилось встретиться, и я искренне восхищаюсь вашими высочайшими добродетелями. Я же так и остался грубым и невежественным и потому нахожусь в бедственном положении.
– Прежде, когда вы занимали высокую должность и слава о вас гремела, я, бедный даос, не решился признать вас своим знакомым, – возразил Чжэнь Шиинь. – Только в память о старой дружбе осмелился сказать несколько слов. Не думал я, что наши пути так неожиданно разойдутся. Однако в жизни все имеет свои причины – богатство и знатность, удачи и неудачи. Как ни странно, а мы встретились снова! Если хотите, зайдем ко мне в хижину, побеседуем! Здесь недалеко!
Цзя Юйцунь с радостью принял приглашение. И оба они рука об руку направились к хижине, за ними следовал мальчик-слуга с повозкой.
Приведя гостя в свою камышовую хижину, Чжэнь Шиинь предложил ему сесть, велел послушнику принести чай.
И тогда Цзя Юйцунь попросил святого праведника поведать, как удалось ему избавиться от нут мирской суеты.
– В бренном мире все переменчиво, – с улыбкой промолвил Чжэнь Шиинь. – Вот вы, почтенный господин, пришли из области процветания. Вам ли не знать, что там, среди неги и роскоши, жил Баоюй?
– Как же, знаю! – вскричал Цзя Юйцунь. – Слышал я, будто он тоже подался в монахи! Вот уж не думал, что у такого, как он, хватит решимости порвать с бренным миром!
– Вы заблуждались! – возразил Чжэнь Шиинь. – Я давно знал, что у него удивительная судьба! Много лет назад. Еще до того, как вы появились у ворот моего старого дома в переулке Жэньцин. Мы не раз с Баоюем встречались!
– Как же это могло быть?! – вскричал Цзя Юйцунь. – Ведь ваша родина далеко от столицы!
– Нас связывали духовные узы, – ответил праведник.
– В таком случае, святой наставник, вы наверняка знаете, где сейчас Баоюй? – не переставая удивляться, спросил Цзя Юйцунь.
– Ведь Баоюй – это «драгоценная яшма», – проговорил Чжэнь Шиинь. – За год до того, как было конфисковано имущество во дворцах Жунго и Нинго, в день, когда Баочай отдалилась от Дайюй, эта яшма покинула мир, дабы укрыться от бедствий и обрести единение. Прежние узы были разорваны, а форма и сущность пришли к единству. Яшма высоко вознесла знатного юношу на экзаменах, после чего соединилась, с кем предназначено. Когда-то великие праведники Манман и Мяомяо принесли эту яшму в мир смертных, но сейчас она исполнила все, предназначенное судьбой, и праведники отнесли ее туда, откуда она явилась. Там и находится Баоюй.
Цзя Юйцунь мало что понял из туманных речей Чжэнь Шииня, больше догадывался. И в конце концов произнес:
– Вот оно что! А я-то, глупый, не знал! Но если у Баоюя такое удивительное происхождение, как мог он так далеко зайти в своих заблуждениях, а потом вдруг прозреть? Растолкуйте, пожалуйста!
– Я мог бы вам объяснить это, почтенный друг, но едва ли вы все поймете, – улыбнулся Чжэнь Шиинь. – Область Небесных грез – это обитель истинного и неизменного. А ведь Баоюй дважды просматривал книги судеб и знает туда дорогу. Как же он мог не прозреть?! Не могла чудотворная яшма не уйти в мир праведников следом за травкой бессмертия!
Цзя Юйцунь и в самом деле мало что понимал, но расспрашивать не решался, ибо знал, что небесные тайны Чжэнь Шиинь разглашать не станет.
– С Баоюем мне все понятно, – сказал он. – Но объясните, почему в нашем роду столько девушек с необычной судьбой, начиная с самой государыни Юаньчунь?
– Простите за откровенность, – вздохнул Чжэнь Шиинь, – но все девушки вашего рода явились из мира чувств и моря грехов. С древнейших времен и поныне девушкам запрещено переступать границу того, что называется «распутством», даже слово «любовь» не должно их касаться. Ведь Цуй Ин и Су Сяо воплотили в себе земные чувства небожительниц, а Сун Юй и Сыма Сянжу – просто влюбленные безумцы. А чем кончают люди, попавшие в сети любви, хорошо известно и можно об этом не говорить!
Цзя Юйцунь потеребил усы и со вздохом спросил:
– Будут ли снова процветать дворцы Жунго и Нинго? Скажите мне, святой наставник!
– Добрым уготовано счастье, злым – бедствие, – изрек Чжэнь Шиинь. – Таков неизменный закон. Те обитатели дворцов Жунго и Нинго, что творили добро, получили вознаграждение, а те, что чинили зло, понесли наказание. В будущем же, когда «расцветет орхидея „лань“ и заблагоухает корица „гуй“, к семье Цзя вернется благополучие. Таков непреложный закон!
Цзя Юйцунь опустил голову, долго думал, и вдруг его осенило.
– Совершенно верно! – вскричал он радостно. – В семье Цзя есть внук по имени Лань – «орхидея», он выдержал экзамены на цзюйжэня. Вы, очевидно, его имели в виду, святой наставник, когда сказали: «Расцветет орхидея „лань“ и заблагоухает корица „гуй“. И еще вы сказали, что яшма высоко вознесла знатного юношу. А как понимать слово „корица“? Может быть, так назовут младенца, которого носит под сердцем жена Баоюя, и он, когда вырастет, с быстротой знаменитого скакуна Фэйхуана добьется высокого положения и снова прославит род Цзя?
– Это покажет будущее, – ответил, загадочно улыбаясь, Чжэнь Шиинь, – заранее сказать ничего нельзя.
Цзя Юйцунь хотел еще о чем-то спросить, но Чжэнь Шиинь приказал накрыть на стол и пригласил гостя закусить.
После еды Цзя Юйцунь собрался было расспросить Чжэнь Шииня о собственной судьбе, но тот, словно угадав его намерение, вдруг сказал:
– Отдохните немного, почтенный друг! Я отлучусь ненадолго; одна нить пока еще связывает меня с бренным миром, однако нынче и она порвется.
– Вы достигли совершенства! – воскликнул Цзя Юйцунь. – Что может связывать вас с бренным миром?!
– Любовь к дочери, – ответил Чжэнь Шиинь.
– О ком это вы говорите? – удивился Цзя Юйцунь.
– О моей дочери Инлянь, которую когда-то похитили, – отвечал Чжэнь Шиинь. – Вы сами, едва вступив в должность, вынесли решение по этому делу. Она сейчас в семье Сюэ и должна родить сына. Но во время родов умрет, и я должен проводить ее в лучший мир. А приносить жертвы предкам семьи Сюэ будет ее сын.
Чжэнь Шиинь взмахнул рукавами и поднялся с места. А Цзя Юйцунь вдруг почувствовал вялость, опустился на циновку и уснул.
Чжэнь Шиинь между тем удалился, освободил Сянлин от пут бренного мира и проводил в страну Небесных грез, где предстал перед бессмертной феей Цзинхуань и доложил, что девочка пережила все, назначенное судьбой. Когда он приблизился к каменной арке, навстречу ему вышли буддийский и даосский монахи, и, завидев их, Чжэнь Шиинь воскликнул:
– Святые отцы, поздравляю вас с великой радостью! Наконец-то вы закончили дело влюбленных безумцев!
– Еще не закончили! – ответил буддийский монах. – Пока лишь один заблудший вернулся к нам! Его надо проводить туда, откуда он пришел, и растолковать смысл того, что он пережил, пусть поймет, что приход его в мир людской не был напрасным.
Чжэнь Шиинь сложил руки, поклонился монахам и удалился.
Буддийский монах взял драгоценную яшму – «баоюй», отнес к подножию утеса Цингэн, положил на то место, где богиня Нюйва когда-то плавила камни для починки неба, а сам растаял подобно облаку. С тех пор и говорят:

Пришло из-за облачных далей письмо
О редкостном случае мира того, —


В нем сказано: некогда два существа
Слились, превратились в одно существо^[89].

В тот же день у подножия утеса Цингэн проходил даос Кункун и снова увидел камень, который когда-то не был использован при починке небосвода. Он лежал на прежнем месте, и на нем по-прежнему отчетливо виднелись следы иероглифов, а на оборотной стороне, если внимательно присмотреться, можно было обнаружить после буддийской гаты запись, в которой рассказывалось о треволнениях, испытанных камнем в людском мире.
Покачав укоризненно головой, Кункун вздохнул:
– Брат-камень, еще в прошлый раз, когда я встретился с тобой, мне показалось, что история твоя удивительна и ее можно поведать миру. Потому и переписал ее, но никогда не думал, что ты снова сюда вернешься. Когда же успели сделать на тебе эту новую запись? Только сейчас я понял, что ты побывал в мире смертных, избавился от заблуждений, усовершенствовался, и тебе больше не придется роптать на судьбу! Боюсь только, что запись эта со временем потеряет четкость, и ее будут ошибочно толковать. Поэтому я перепишу и эту твою историю, найду человека, свободного от мирских страстей, и попрошу поведать всем людям на земле, дабы поняли, что в самом удивительном нет ничего удивительного, в простом – ничего простого, в истинном – ничего истинного, в ложном – ничего ложного. Возможно, побывав в мире людей, ты лишь на время вернулся сюда, и дух священной горы вновь заставит тебя претерпеть превращение? Этого знать никому не дано!
Кункун переписал историю камня, спрятал в рукав и отправился в мир роскоши и процветания искать нужного ему человека. Он побывал во многих местах, но везде люди только и думали что о богатстве да славе, о хорошей одежде да сытной еде. Кто же из них станет заниматься историей какого-то камня?!
Но вот праведник забрел в камышовую хижину у брода Заблуждений на переправе Стремительного потока и увидел там спящего человека. Решив, что это и есть тот человек, которого он ищет, праведник стал дергать его за рукав и будить, чтобы отдать записанную им «Историю чудесного камня».
Но человек и не думал просыпаться. Кункун дернул сильнее. Наконец человек открыл глаза и сел. Приняв от даоса записи, он бегло просмотрел их, а затем сказал:
– Я был свидетелем событий, о которых здесь говорится. Вы все правильно записали. Я знаю человека, который поведает эту историю людям.
Даос Кункун осведомился, кто такой.
– Когда наступит такой-то год, такой-то месяц, такой-то день, – сказал Цзя Юйцунь, – явитесь на террасу Скорби по ушедшему счастью, там вы найдете господина Цао Сюэциня. Скажите, что Цзя Юйцунь просит его рассказать людям историю камня. – Сказав это, человек лег и снова уснул.
Даос запомнил слова Цзя Юйцуня, через несколько калп и веков отыскал террасу Скорби по ушедшему счастью и увидел господина Цао Сюэциня, листавшего какую-то древнюю книгу. Кункун передал ему просьбу Цзя Юйцуня и дал прочесть «Историю чудесного камня».
Цао Сюэцинь улыбнулся и промолвил:
– Ваше писание – не что иное, как собрание вымышленных историй, написанных простонародным языком^[90]. Поистине «Измышления Цзя Юйцуня».
– Но откуда вы знаете этого Цзя Юйцуня и почему согласились выполнить его просьбу? – удивился Кункун.
– Недаром вас зовут Кункун – Пустой. Право же, в голове у вас пусто!.. Пусть история эта вымышленная, но в ней нет ни ошибок, ни противоречий, так что после обильного вина и сытного обеда я охотно буду с друзьями коротать над нею длинные дождливые вечера. Мне не нужен росчерк кисти высокопоставленного лица, который открыл бы моему повествованию широкую дорогу в свет. Доискиваться до истины, подобно вам, я считаю столь же нелепым, как «искать упавший в реку меч по зарубке, сделанной на борту плывущей лодки», или «играть на лютне с заклеенными колками»!
Выслушав его, даос Кункун поглядел на небо и расхохотался, а затем швырнул рукопись и стремительными шагами пошел прочь.
– Значит, все это выдумки! – воскликнул он. – Ни автор, ни переписчик, ни читатель не узнают, истинные ли события положены в основу повествования! Вся эта история – просто вымысел и написана под влиянием настроения!
Впоследствии, когда повествование попало в руки потомков, они в заключение к нему сочинили гату, дополнявшую вступительное стихотворение автора к «Истории чудесного камня»:

Из-за того, что в скорбное сказанье
Вместилось много лжи и хвастовства,


Звучат еще грустней и безутешней
Его страницы – за главой глава…


Но есть итог, и он пришел невольно:
Все это – сон! Лишь сон – таков итог!


…Но, право же, не следует смеяться,
Когда над миром властвует порок!

Д. Воскресенский
Сага о большой семье

«Сон в красном тереме» («Хунлоумэн») в китайской литературе явление уникальное: эпическая масштабность и широкий охват изображения сочетаются в романе с глубиной поставленных автором проблем (философско-религиозных, этических, социальных), художественная образность – с психологической точностью и тонкостью раскрытия человеческих характеров. В многоголосице суждений о нем уже давно сформировалось мнение: «Сон в красном тереме» – одна из вершин в истории китайской прозы, может быть, самая высокая. К такому выводу приходили не только почитатели романа, но и его суровые оппоненты. Случалось, его сравнивали с произведениями Бальзака или Толстого, имея в виду не только эпическую мощь произведения, но и мастерство, с каким удалось автору запечатлеть жизнь китайского общества и психологию людей, выразись национальный дух и национальный характер.
«Сон в красном тереме» написан в середине восемнадцатого столетия. Говоря языком сравнения, это наша предпушкинская эпоха. За весьма небольшой период времени вокруг этого произведения возникло столько мнений, легенд и просто небылиц, что сейчас в море фактов и домыслов трудно ориентироваться даже специалистам. Роман привлек внимание читателей сразу же с момента его опубликования. Вокруг личности автора и его создания разгорелись страсти. В спорах затрагивались проблемы религии, морали, культуры, ставились и обсуждались вопросы не только эстетические, но также социальные и политические. Всем, кого волновали проблемы романа, пришлось столкнуться со множеством загадок.
Кто в действительности был автором романа? Выл создатель его китайцем или маньчжуром? Когда он жил, кто был его отец? Какую жизнь прожил писатель: где служил, чем занимался, каков был нравом? Когда и в каком объеме написал он свой роман? Автобиографичен ли он или зиждется на вымысле? Почему автор не закончил свое произведение? Как представлял себе судьбы героев? На некоторые вопросы нет окончательного ответа и по сей день, хотя о романе написаны сотни и сотни статей, издано множество книг. Ценнейший вклад в решение проблем романа и его авторства в последние годы внесли китайские ученые Фэн Циюн, Ван Куньлунь, Чжоу Жучан, У Шичан, Ху Вэньбинь, Сунь Сюнь и другие. И все же «главная книга» в этой области еще не написана.
Принято считать, что автором «Сна» был Цао Сюэцинь, он же Цао Чжань, он же Отшельник Крессового Ручья. Сюэцинь дословно означает «сельдерей (кресс) в снегу». Однако некоторые литературоведы, Дай Буфань и другие, оспаривают авторство Сюэциня, считают создателем романа младшего его брата, о котором почти ничего не известно. Говорят также, что роман-де написал прокомментировавший его Чжияньчжай, о котором еще пойдет речь. Год рождения писателя (1715) вызывает споры (называется еще 1724). Год смерти (1763) также признается далеко не всеми (называется еще 1764). Но все сходятся на том, что писатель прожил менее пятидесяти лет. Годы его жизни пришлись на эры правления трех маньчжурских императоров: Канси, Юнчжэна и Цяньлуна. Особенности каждой из них сказались на положении семьи Цао и его собственной судьбе.
Восемнадцатый век в Китае в официальной китайской историографии иногда называли «золотым веком» маньчжурской империи Дайцин, или Цин. Действительно, это был апогей в ее развитии, после которого начался постепенный, а затем резкий спад. Маньчжуры установили свое господство в Китае в 1644 году после свержения китайской династии Мин, крах которой был предрешен не только в силу внутренних неурядиц (крестьянские войны, бунты горожан, религиозные распри, придворные интриги и склоки), но и из-за беспрерывных войн с соседями – маньчжурами, японцами. Маньчжуры основали новую династию не без помощи китайской знати – феодалов-помещиков и высшего чиновничества. Утвердившись в Китае, они сразу же принялись энергично укреплять подпоры своей власти, используя традиционные китайские институты правления и создавая новые. Первые маньчжурские правители, начиная с Шуньчжи и в особенности Канси, проявили себя достаточно проницательными и дальновидными политиками. Понимая шаткость своего положения (китайским населением они воспринимались как инородцы-захватчики и варвары), они умело прибегали к политике «кнута и пряника»: с одной стороны, выказывали себя «преемниками» прошлых китайских династий и китайских традиций, а с другой – прибегали к репрессиям и открытому террору. Вот почему вторая половина XVII и почти весь XVIII век – это эпоха крайне противоречивая, отмеченная как достижениями культуры, так и духовным падением.
Маньчжурские власти, к примеру, укрепляли государственность, развивали торговлю, ремесла, сельское хозяйство; поощряли гуманитарные науки, философию, совершенствовали систему государственных экзаменов, книгопечатание; способствовали возникновению торговых и культурных связей Китая с Японией, Юго-Восточной Азией, со странами Запада. Через миссионеров, живших при маньчжурском дворе, страна узнавала о религии, науке и искусстве других народов. Запад, в свою очередь, получал сведения о загадочном Китае. Не случайно о китайской философии, просвещении, нравственности писали в это время или несколько позже Вольтер, Монтескье, Гольдсмит, Гете. Мода на «китайщину» захватила многие европейские страны, в том числе Россию. Сравнительно регулярные контакты Китая с Россией установились с открытием в Пекине в 1711 году русской духовной миссии. В 1725 году при китайской Государственной канцелярии была открыта Школа русского языка. Некоторые позитивные стороны развития страны в пору маньчжурского правления не могли не сказаться на общем состоянии материальной и духовной жизни.
Но происходило и другое. Маньчжуры пришли в Китай как захватчики, чужеземцы. Поэтому с самого начала они встретили сопротивление со стороны коренного населения, особенно на юге страны. Чтобы удержаться, сломить открытые и скрытые формы неповиновения, правители ходили против бунтовщиков карательными походами, вводили строгие законопорядки, унизительные правила. Для мужчин обязательным стало носить косу и одежду маньчжурского покроя. Изничтожение «вредных книг», истребление людей, причастных к их изготовлению и распространению («письменные судилища», китайский вариант западной духовной инквизиции) стали изощренной формой жестокой расправы с инакомыслием; неоднократными указами запрещались «книги разбойные», сочинения, содержащие «крамолу», «развратные словеса». Поощрялись лишь благонадежные области знаний – ортодоксальное неоконфуцианство, толкования древних текстов. В литературе приобрели громадную роль произведения, отличавшиеся формальными изысками, изощренностью слога; в то же время роман, городская повесть почитались слишком простонародными носителями «низких» и даже «крамольных» идей. Да и «открытость» страны для чужеродных веяний оказалась весьма краткой: маньчжурские власти постепенно свернули внешние связи, и Китай надолго оказался закрытым для внешнего мира. Такой разлад между социальной и духовной жизнью в стране, конечно же, сказался на умонастроениях и поведении людей. Разумеется, атмосфера в обществе отразилась и на художественном творчестве. Эзопова манера письма – одна из характерных черт литературы того времени. Примером может служить творчество Цао Сюэциня и других литераторов.

Писатель принадлежал к известному роду. Некоторые утверждают, что отдаленным его предком был Цао Цао (155– 220) – знаменитый полководец эпохи Трех Царств, ловкий и умный царедворец, затем правитель царства Вэй и в то же время одаренный поэт. В XVI веке представители китайского рода Цао коренятся в Цзинь, державе маньчжуров, возможно, имеют с ними родственные связи, чем можно объяснить и тот факт, что семья Цао была приписана к одному из Восьмизнаменных войск – Белознаменному. И вот почему писателя иногда называют маньчжуром. В XVII веке его прадед Цао Си и дед Цао Инь после утверждения в Китае династии Цин (1644) служили маньчжурским властям, были близки ко двору. Прабабка была кормилицей-мамкой самого Канси, а дед – соучеником молодого императора. Две тетки писателя, дочери Цао Иня, были замужем за членами императорского дома, а сам Цао Инь не однажды оказывал Канси гостеприимство в своем нанкинском поместье во время инспекционных поездок императора на юг. Сохранилось послание Канси, в котором тот предостерегает Цао Иня от возможных для него неприятностей в связи с ожидаемым воцарением Юнчжэна, четвертого сына Канси. Упреждение, оказалось, имело под собой почву. Став императором, Юнчжэн расправился и с братьями-соперниками, и с фаворитами своего отца. Имущество семьи Цао за «упущения по службе» (государево ткацкое дело) было конфисковано в 1727 году при отце (или названом отце) писателя Цао Тяо. Стремительный закат большой семьи, описанный по следам этих драматических событий, нашел в романе правдивое отображение.
Цао не были истреблены (что в ту пору было делом обычным), но их положение в обществе оказалось поколебленным. Семья переехала в Пекин. С воцарением Цяньлуна (1736), вернувшего монаршую милость опальным подданным, Цао Тяо получил было должность – и вновь в 1739 году конфискация состояния как следствие очередной дворцовой интриги. От этого удара семья уже не оправилась. Будущему создателю «Сна в красном тереме» было в ту пору около двадцати пяти лет.
Сведений о его жизни сохранилось немного: выходец из потерпевшего крах семейства, он уже не входил в круг ученой и чиновной элиты, и даже краткое жизнеописание его, видимо, не попало в официальные списки. Рассказывают, что смолоду он учился в школе для детей служивых из Восьмизнаменных войск, потом учительствовал, служил писцом, охранником; позднее, чтобы прокормить семью, держал винную лавку на западной окраине города, торговал собственными картинами, раскрашивал воздушные змеи, писал стихи… Последние десять – пятнадцать лет жил в деревеньке у подножия гор Сяншань, где навещали его друзья, например высокородные братья Дуньмин и Дуньчэн. Первый так писал о сельской жизни Цао: «Бирюзовые воды, зеленые горы, // Дорога кружит и виляет. // Ворота в проулке лианами скрыты, // Сомкнулась дымка с вечерней зарею. // Пришел, надеясь увидеть поэта, // А он оказался в монашеской келье. // Картины продал, выручил деньги, // Чтоб за вино сполна расплатиться». Второй оставил о нем песню: «Осенним утром встретил Сюэциня в Саду акаций. // Дул ветер, и дождь моросил, а утренний холод заползал в рукава халата. // Хозяин все еще не выходил, и Сюэцинь безумствовал в винной алчбе. // Я отстегнул нож, что висел у пояса, чтобы купить для него вина, // Налил ему чару, он тотчас ее осушил и сразу же повеселел, // А потом, благодарный, запел, я – вот этой песней ответил». Эти стихи и песня относятся ко времени, когда писатель создавал свой роман – главную книгу его жизни.
Сохранилось описание его внешности: «Тучен, круглоголов, темнолик. Мастер вести разговоры, любитель изысканных шуток. Во всякое время он „порождает весну“. Обнаружены два небольших портрета писателя, изображенный на них человек схож со словесным портретом. К одному из рисунков художник присовокупил слова: „Талант господина Цао – словно река в половодье, а духом своим свободным он парит в небесах… Питая к нему почтительность и любовь, я решил в небольшом рисунке выразить этот свободный дух и ученую изысканность, изобразить, как говорится, „след лебедя на снегу“. И верно: талант духовно раскованного, не связанного путами условностей писателя вызревал в семье с богатыми культурными традициями (известны литературные занятия деда Цао Иня), в обстановке высокой учености. Обаяние и мощь этого таланта становятся ощутимыми с первых же глав «Сна“.

Роман Цао Сюэциня имел несколько названий, каждое из которых, связанное с его содержанием, глубоко символично. Первоначальное название «Записки о камне» (или «История камня») обозначено уже в первой главе. Один из аллегорических героев даос Кункун находит таинственный камень с записью истории его жизни. Здесь же говорится, что «записки» называются записками «Чувствительного монаха» (Цинсэн) и «Повествованием о Драгоценном Зерцале Ветра и Луны» (или о «Драгоценном Зерцале любви»). Первое название, вероятно, намекает на историю героя романа (принявшего монашеский постриг), а второе – в иносказательной форме воспроизводит содержание произведения, в котором рассказывается о «ветре и луне», то есть о любовных («чувствительных») взаимоотношениях героев – их страстях, как бы отраженных в загадочном «Драгоценном Зерцале». Именно эти «Записки о камне» автор пять раз «добавлял и сокращал». Он назвал свой роман еще «Историей двенадцати головных шпилек Цзиньлина» (Цзиньлин – Золотой Холм, образное название Нанкина), которая намекает на двенадцать героинь произведения. Образ «двенадцати шпилек» идет от древности и встречается у многих поэтов (например, у знаменитого Бо Цзюйи) как образ мира женщин. Существует еще одно название романа: «Судьба Золота и Яшмы», где под этими образами подразумеваются главные герои (имя Баоюя и есть «Драгоценная Яшма»). Но самое распространенное название– «Сон в красном тереме» («Хунлоумэн»), которое также встречается в самом тексте (в его пятой главе) как название песни, которую слышит герой во сне, когда попадает в волшебную страну Грез. Кстати, в этом эпизоде можно увидеть и образ «Драгоценного Зерцала», способного высветить потаенные уголки человеческой души, и образ «ветра и луны» как метафору человеческих чувств.
Полисемичность, многосмысленность иероглифов «хун», «лоу» и «мэн» позволяет воспринять их сочетание как «сон-морок в высоком чертоге» и как «грезы-прозрения в потаенной женской обители», причем «мэн» внушает нам образ какого-то чудовищно длительного сна, который спустился на героев повествования и в котором они как бы пребывают, продолжая одновременно свое деятельное существование в реальной жизни.
Читатель, конечно, заметил, что сюжет романа довольно прост, что в нем в общем-то отсутствует развлекательное, авантюрное начало, свойственное старым средневековым романам. В «Сне…» рассказывается история (причем довольно ограниченная по времени) двух богатых аристократических домов (Жунго и Нинго), принадлежащих роду Цзя. В одном из них живет молодой герой Цзя Баоюй, вокруг которого в значительной степени строится сюжетное действие. Герой постоянно находится в обществе женщин, и большинство коллизий в романе связано именно с женщинами. Среди них выделяются глава рода и бабушка Баоюя – старая госпожа Цзя, его мать – госпожа Ван, более молодые обитательницы внутренних покоев: жена двоюродного брата Ван Сифэн (она же Фэнцзе), его двоюродные сестры Сюэ Баочай и Линь Дайюй и другие. Постоянно действует в повествовании отец Баоюя – Цзя Чжэн, дядя Цзя Шэ, двоюродный брат Цзя Лянь, родственники из семьи Нинго. Помимо них в отдельных эпизодах романа выступает несметная толпа действующих лиц. Из нее выделяются близкие и симпатичные автору двенадцать женских персонажей, «Двенадцать головных шпилек», жизнь и поступки которых определяют, можно сказать, содержание романа.
Сюжет произведения распадается как бы на несколько частей. Отчетливо выделяется первая глава – своего рода аллегорический пролог. Подобный иносказательный пролог довольно часто встречался в предшествующей китайской прозе. В нем, как и здесь, нередко содержались важная метафора, аллегория, раскрывающиеся в последующем тексте. То есть пролог играл важную, исполненную особого смысла роль некоей иносказательной прелюдии. Далее, со второй по восемнадцатую главы писатель посвятил изображению быта дома Жунго, дал в них характеристику основных героев. В последующих главах (с девятнадцатой но сорок первую) он показал зарождение чувств между главными героями и появление первых конфликтов, в последующих тридцати главах (с сорок второй по семидесятую) изображены сложные взаимоотношения в обоих Домах. В последней части «оригинального варианта» (каковым считаются первые восемьдесят глав романа) автор, продолжив нить предшествующего повествования, сделал заметные намеки на будущее падение семьи. На восьмидесятой главе писатель оборвал повествование, вместе с ним прервались и комментарии к нему литератора Чжияньчжая, в котором иные исследователи склонны видеть соавтора Цао. Не вызывает сомнения, что сделать множество тонких, глубоких замечаний и намеков об авторе и его произведении, добавить ряд штрихов к творческому портрету писателя мог только хорошо с ним знакомый человек, бывший в курсе его жизненных обстоятельств.
В основной части романа не происходит каких-то исключительных событий, ведущих к резким сюжетным поворотам в повествовании. Действие течет, как огромная река, неторопливо и мерно, лишь отдельные всплески свидетельствуют о том, что где-то под поверхностью скрываются подводные камни и коварные отмели. Однако уже в этой части романа завязываются сюжетные узлы, способствующие ускорению движения сюжетного материала, намечаются очертания последующих коллизий, здесь лишь намеченных и пока еще плохо видимых. Такими сюжетными узлами, к примеру, являются приезд в дом Цзя двоюродной сестры героя Линь Дайюй, а также другой сестры – Баочай (впоследствии ставшей его женой). К ним можно отнести визит «государевой жены» Юаньчунь и другие эпизоды (например, свершение важных ритуалов: похороны Цинь Кэцин и др.), имеющие большой символический смысл. В последних главах основного варианта узловыми эпизодами являются также ночное пиршество в доме Цзя, которое происходит в атмосфере предчувствия грядущей беды; обыск в доме в связи с пропажей мешочка для благовоний, а также скандал в доме Нинго. Одним из главных сюжетных узлов надо считать конфликт Баоюя с отцом. Все эти узловые эпизоды должны были определить последующее развитие событий, но писатель остановился как бы на полпути, словно сомневаясь, что ему делать дальше.
Факт незавершенности романа давно привлекает внимание китайских читателей и литературоведов. Известно, что в конце правления Цяньлуна появился на свет «полный» вариант «Сна…», насчитывающий сто двадцать глав. Он получил широкое распространение, так как представлял произведение с законченным сюжетом. Авторами сорокаглавного продолжения называют литераторов Чэн Вэйюаня (1745—1820) и Гао Э (1738—1815). Оба они, собрав множество рукописных вариантов «Сна…», «усекали длинное и дополняли укороченное, чтобы добиться законченной полноты книги», самостоятельно и по наброскам Цао в короткое время завершили повествование. Чэн, будучи издателем-коммерсантом, предоставил средства для печатания «полного варианта» романа и рассказал о работе над ним в предисловии к изданию.
Чэн и Гао решили сюжетную загадку по-своему. Они построили конфликт вокруг Баоюя. Родня молодого человека втайне от него (герой в это время был болен и находился чуть ли не в состоянии умопомрачения) обручила его с Баочай, более подходящей на роль супруги. Болезненная Дайюй, не будучи в состоянии пережить удар, умирает. Обманутый родственниками Баоюй вынужден покориться воле родителей. Он даже вступает на ученую стезю и получает степень цзюйжэня, которая открывает перед ним карьеру. Однако юноша неожиданно меняет планы и уходит куда-то вместе с бродячим монахом. Дальнейшая судьба героя неизвестна, сюжетная линия на этом обрывается. Так заканчивается роман в варианте Чэна – Гао. Можно заметить, что литераторы соблюли логику развития событий, хотя и сочинили концовку сами.
Такова изложенная пунктиром сюжетная схема произведения. И все же о чем повествует роман? Только ли о Баоюе и его несчастной любви, или он рассказывает о чем-то ином – ведь в книге так много действующих лиц и так сложно переплетаются в ней человеческие судьбы! На протяжении почти двух столетий вокруг «идеи» повествования, его «главной темы» идет непрерывный спор. Одни называют «Сон…» любовным романом, другие бытоописательным или семейным, третьи – романом социальным и даже политическим. Содержание романа и специфика его художественного повествования дают повод для таких разных толкований. Он и вправду весьма многолик как в смысловом, так и в художественном отношении, писатель живописует нравы современного ему общества, показывает духовную атмосферу эпохи и жизнь, какую видел он вокруг себя. Поэтому «Сон…» можно назвать нравоописательным произведением. Лу Синь в свое время определил его как повествование о «человеческих нравах» («жэньцин сяошо»).
Роман Цао Сюэциня как образец нравоописательной литературы возник не на пустом месте. Превосходные картины быта запечатлены в героико-авантюрном романе «Речные заводи» и даже в волшебном романе «Путешествие на Запад», однако законы жанра ограничивали возможности их авторов широко и полно изобразить нравы эпохи. В XVI – XVII веках китайская проза обратилась к изображению обычной жизни людей. Нравоописательное повествование вышло на одно из центральных мест в литературе. Появились, например, превосходные повести Фэн Мэнлуна и Лин Мэнчу (вошедшие в сборник «Троесловие» и другие), произведения других авторов, в которых подробно изображался быт эпохи. Возникли и произведения крупной формы – романы. Едва ли не самым знаменитым из них явился роман анонимного автора «Цзинь, Пин, Мэй» (в русском переводе: «Цветы сливы в золотой вазе»), в котором с большими подробностями изображалась жизнь обывателей-горожан, ее повседневность, бытовой конфликт. Близким ему по духу был роман XVII века «Брачные узы, мир пробуждающие», или «Подстилка из плоти» Ли Юя. Каждый из этих романов описывал нравы по-своему, но характерны для них приземленные сюжеты, дегероизированные персонажи. В этой прозе в силу ее специфики накапливались и развивались реалистические тенденции изображения действительности, каковые воспринял и развил автор «Сна в красном тереме». Его произведение вобрало в себя все художественные особенности нравоописательного жанра.
Действие романа протекает в довольно замкнутом мире одного родственного клана, напоминающем условное фолкнеровское пространство Йокнапатофы. В этом отношении «Сон…» отличается и от «Цзинь, Пин, Мэй» и от «Брачных уз…», где действие происходит в разных городах, на периферии и при дворе. Мир Большой Семьи очень ограничен и условен, однако это – слепок реального бытия, поэтому в условности нет ничего загадочного, через нее отчетливо видны очертания реальной жизни и нравов. Дом Цзя (а вместе с ним семей Сюэ, Ван, Ши, Чжэнь, о которых также идет речь в романе и которые связаны родственными узами с кланом Цзя) – это мир поместной аристократии, и в этом отношении он отличается от мира торгаша нувориша Симынь Цина (из романа «Цзинь, Пин, Мэй») или героев «Брачных уз…», где действие происходит в среде чиновничества. В доме Цзя все более респектабельно, чинно, величественно, ибо здесь огромную роль играет особый, аристократический этикет, которому неукоснительно следует каждый член Семьи. Другое дело, что в действительности респектабельность в значительной мере оказывается иллюзорной и показной, а пышная этикетность оказывается фальшивой. Противоречивость внешнего облика Дома и содержания его жизни (его нравов) весьма ощутима в романе.
Величие рода Цзя объясняется его высоким социальным положением в маньчжуро-китайском обществе. Несомненно, писатель в большой мере отразил былое величие и знатность своей собственной семьи, клана Цао, близкого двору. В романе отец героя Цзя Чжэн является высокопоставленным чиновником двора. Видное место в чиновном мире занимает его родной брат Цзя Шэ. Представитель дома Нинго – Цзя Цзин имеет потомственный титул генерала и т. д. Но определяет высокое положение Семьи прежде всего то, что дочь Цзя Чжэна является «государевой женой» (вернее, «драгоценной наложницей» – гуйфэй). Поэтому в романе неоднократно говорится о «милостях монарха» по отношению к дому Цзя, а члены семьи на короткой ноге не только с вельможами двора, но даже с императорской родней (напомним о «высоких знакомствах» самого писателя). В романе нигде не говорится о национальной принадлежности Большой Семьи, но она, несомненно, была тесно связана с маньчжурской элитой, даже будучи китайского происхождения (как и семья писателя). Такое умолчание таит в себе своеобразную смысловую аллюзию.
Быт и нравы Большой Семьи писатель изобразил подробно и тщательно. Несомненно, внешнему облику аристократического рода, его внутренней жизни писатель придавал особое значение. Бросается в глаза подчеркнутая ритуальная помпезность и показная торжественность семейного бытия, носящая почти театральный характер. Читатель видит самые разнообразные семейные ритуалы: торжественные молебны в родовом храме, роскошные пиршества по случаю важных событий, великолепные выходы «в свет» – в гости, ко двору. Пышно и торжественно обставляются даже обычные дела и занятия: застолья и чаепития, стихотворческие собрания, театральные представления, разнообразные игрища. Все они составляют неотъемлемую часть быта Семьи, в них принимают участие все члены рода. Автор подробно перечисляет их, тщательно воспроизводит все их поступки, вплоть до мельчайших действий и жестов, называет предметы и аксессуары, которые используются в семейных церемониях – молебнах, похоронах и проч. Картины блистательного бытия аристократического клана в их торжественном великолепии как бы подчеркивают вечное могущество и всесилие Семьи. Кажется, что Цао изображает этот блистательный мир с чувством восхищения.
Впрочем, истинное отношение писателя ко всему этому блеску проявляется не сразу. Наблюдая поведение и поступки членов семьи, постигая их характеры, образ мыслей, их жизненные устремления, мы мало-помалу начинаем понимать, сколь далек автор от восхищения нравами Дома, от идеализации его порядков. Цао настроен к ним по меньшей мере скептически или иронически, хотя ко многим обитателям он испытывает сочувствие и симпатию. Действительно, в блистательной величественности Семьи чувствуется какая-то неустойчивость и искусственность, в ней как бы заложена изначальная конфликтность, которая расшатывает ее устои. Эта конфликтность проявляется во взаимоотношениях между старшими и младшими, между мужской и женской половинами дома, между хозяевами и слугами, между внешними силами (порой недостаточно ясными) и представителями рода Цзя и т. д. За конфуцианской благопристойностью и величественной этикетностью часто скрываются самые прозаические чувства и устремления: зависть и злоба, лицемерие и подлость, обычная человеческая глупость. Между обитателями Дома то и дело происходят трения, вспыхивают скандалы, тут и там рождаются слухи и сплетни. Как утверждает автор, многие члены этого аристократического клана «обнаруживают лошадиные копыта», «являют свое безобразие», то есть показывают свое настоящее лицо.
Один из филологов XIX века Ван Силянь, оставивший любопытные комментарии к роману, писал, что в человеческой жизни особое значение имеют четыре качества или состояния: счастье (фу), долголетие (шоу), талант (цай) и добродетель (дэ). Лишь они-де определяют подлинное достоинство личности. По мнению комментатора, этими качествами из героев романа обладает лишь один человек: старая госпожа Цзя. Вот как литератор характеризует качества других персонажей. У Цзя Цзина и Цзя Шэ нет ни добродетели, ни таланта; Цзя Чжэн обладает добродетелью, но лишен таланта; у Цзя Ляня сызмальства был талант, но не было добродетели, а у Цзя Чжэня не было ни того ни другого и т. д. Напомним, что эти представители мужской половины дома Цзя определяли нравственный климат и интеллектуальный уровень в семье.
Что ж, оценки Ван Силяня весьма реалистичны: читатель видит, что, например, отец героя Цзя Чжэн – личность посредственная и серая, это сухарь и педант, подчинивший собственную жизнь ритуалу домостроя, который он чтит и оберегает. Поэтому у него и возникают конфликты с сыном, в котором он видит возмутителя порядков, нарушающего традиционный ход бытия. Или Цзя Шэ, его брат, личность такая же недалекая, к тому же человек малопорядочный и распутный. Копией отца является его отпрыск – лживый и развратный Цзя Лянь (муж Фэнцзе). Этот перечень можно было продолжить. Психологические характеристики этих и других героев, отраженные не столько в прямых оценках автора, сколько, прежде всего, в поступках этих людей, показывают подлинное отношение писателя к тому укладу жизни, которого держатся эти люди.
Атмосфера дисгармонии царит среди молодого поколения. Представителей его в романе очень много – это дети от многочисленных жен и наложниц, кузены и кузины, родственники и родственницы (вроде Дайюй и Баочай). Их положение в семье различно и далеко не равноправно, что не может не сказаться на общем климате Большой Семьи. Например, у Цзя Чжэна, кроме Баоюя, есть еще дети от других жен и наложниц (сын Цзя Хуань от наложницы Чжао и т. д.). Их место в семье иное, нежели то, которое занимает Баоюй – наследник родовых традиций. Неудивительно, что Цзя Хуань завидует брату, ненавидит его, старается всячески ему досадить. То и дело возникают ссоры и свары между матерями детей (Ван и Чжао). Так, Чжао и ее отпрыск, движимые злобным, мстительным чувством, стараются извести Баоюя, что превосходно показал автор в сцене ворожбы.
Цзя Баоюй – главный герой повествования и как характер довольно сложен и противоречив. Именно с ним связан образ чудесного Камня, изображенного в первой главе, что и определяет основную линию сюжета. В самом Баоюе, в его взаимоотношениях с другими персонажами наиболее отчетливо выражена идея конфликтности, которую старался подчеркнуть в романе писатель. Как наследник и продолжатель родовых традиций, юноша должен охранять и почитать законы клана, поддерживать сложившиеся порядки. Но по образу его мыслей и по поступкам его видно, сколь далек он от этой роли. Интуитивно (или вполне осознанно) герой старается отдалиться от семейных домостроевских порядков, ему претят идеалы и интересы многих членов Большой Семьи. Это его самоотторжение от привычного образа жизни, неосознанное стремление к самоутверждению чувствуют его родители и другие члены клана. Отчуждение героя проявляется в необычности и даже странности его поведения, в необычных его симпатиях и пристрастиях, что обостряет конфликты Баоюя со старшими. Например, отношение его к ученью и чиновной карьере, которым аристократическая семья придает особо важное значение. Автор показывает, что Баоюй не желает учиться вовсе не из-за природной неспособности или лени (напротив, читатель видит необыкновенную одаренность юноши и его начитанность, которую он демонстрирует в сценах, описывающих поэтические игры), но прежде всего по внутренней убежденности в ненужности и бессмысленности этого занятия, из-за нежелания поступать по предписаниям старших. Таковы же его взаимоотношения с людьми, не вполне понятные многим по-конформистски мыслящим обитателям дома Цзя. Ссоры с отцом возникают из-за его «сомнительных» знакомств с актерами (то есть низкими людьми), его слишком вольных взаимоотношений со служанками. Его неожиданное монашество на самом деле не кажется столь странным (герой несколько раз намекает на желание уйти из семьи), и концовка романа поэтому представляется достаточно логичной. Поступок этот – проявление внутренней неудовлетворенности героя жизнью и окружением; его дружба с Дайюй и стремительно развивающаяся любовь – это также форма самоутверждения, своеобразного протеста против семейных порядков.
Значительная часть сюжетного действия происходит в женском кругу Большой Семьи. Сад Роскошных зрелищ, где в основном действуют герои, – это прежде всего мир женщин, своеобразный дамский Эдем. Жизнь Баоюя также протекает на женской половине дома, и сам он как образ отчетливо феминизирован. (Любопытно заметить, что театральный и кинематографический образ Баоюя часто создается женщинами.) Этот акцент, конечно, не случаен. Прежде всего, это дань писателя феминистским, гуманистическим идеалам, которые сложились в литературе еще до написания романа. «Сон…» продолжил и заострил эту феминистскую линию в литературе и значительно развил ее дальше, оказал влияние на последующее углубление феминистских тенденций. Подтверждением этого являются многочисленные «продолжения» романа, в которых развивается «женская тема», а также и самостоятельные произведения (роман XIX века «Цветы в зеркале», где эта тема является едва ли не главной).
Женские образы в романе разнообразны и содержательны. Доброжелательно, даже с симпатией изображает писатель старую госпожу Цзя, ее естественность и доброту. Сметлива и деловита Фэнцзе, обаятельна сирота Дайюй, автор находит оправдание излишней ее чувствительности и вспыльчивости. Выделяется обхождением с людьми и рассудительностью Баочай. Самоотверженность – заметная черта служанки Сижэнь. Сестры Баоюя начитанны, отмечены печатью высокой духовности и благородства. Все это говорит о весьма возвышенном понимании женщины в жизни общества. Характерно, что параллелью таким возвышенным описаниям нередко являются иронические, а порой уничижительные характеристики мужчин (невежественность, огрубелость чувств и т. п.). Однако писатель далек от слепой идеализации женского мира. В женских образах также отражается глубокая конфликтность жизни Большой Семьи, которая заложена и в поведении мужчин. Вспомним характеристики комментатора Ван Силяня. Не менее иронически он относится и к женским персонажам романа. Так, у госпожи Ван, матери Баоюя, есть вроде бы добродетели, но они «не настоящие», так как эта женщина лишена своего мнения и крайне подозрительна. Что касается ее талантов, то они самые ординарные. А вот оценка Фэнцзе: у нее нет добродетелей, поэтому она талантлива, однако же «талант ее ложный». Ван Силянь считает, что у Дайюй «ноле души очень узкое», а сама она находится во власти «безрассудных чувств», а потому ее добродетели «на самом деле являются призрачными». Действительно, женские персонажи таят в себе большие нравственные изъяны. Например, у той же Фэнцзе решительность переходит во властность и непомерное честолюбие, а услужливость граничит с лицемерием. Она может быть не только хитра, но коварна и жестока (за промашку служанки она дает ей двадцать батогов и обещает «переломать кости»). Именно она является инициатором «большого обмана» Баоюя. Есть и просто омерзительные типы женщин (некая госпожа Цзиньгуй – жена Сюэ Паня). Важное место в сюжете романа занимают образы Линь Дайюй и Сюэ Баочай. Являясь антиподами по положению в семье, характеру, интеллекту и проявлению чувств, они своим поведением и образом мыслей выражают и подчеркивают противоречивость мира семьи Цзя.
Многие страницы романа посвящены жизни обитателей «нижних этажей» красного терема. Это многочисленные слуги, прислужницы, приживалы и приживалки, мамки и кормилицы, монахини и прочие. Хотя они и находятся на периферии основного сюжетного действия, однако их присутствие существенно обогащает картину нравов и является безусловной заслугой писателя. По существу впервые в прозе предстает художественное изображение большой социальной группы людей со своей жизнью и интересами. Палитра художника являет здесь великое многообразие красок. Одних показывает он с несомненной симпатией, других с сарказмом, третьих явно осуждает или презирает, в любом случае подчеркивает униженность существования этих людей, их забитость и беззащитность, но вместе с тем и возвышенность души у многих из них. Убедительны сцены чудовищных несправедливостей, чинимых в отношении челядинов, страшна заурядность жестокого обращения «высших» с «низшими», в которой изобличена ущербность блистательного мира Семьи. Но и симпатизируя многим «низшим», автор не стремится к тому, чтобы у читателя сложилась некая идиллическая картина их поведения. Они не только жертвы, но подчас и соучастники зла, которое творится хозяевами. Они поражены теми же недугами, теми же пороками. Многие из них с ожесточением грызутся между собой за выгодное положение в доме, стремясь приблизиться к тому или иному хозяину, урвать кусок пожирнее. Слуги, приживалы, нахлебники подсиживают друг друга, нашептывают один на другого, ставят ловушки. Неприглядная картина нравов среди челяди подчеркивает нестабильность внутренних устоев дома Цзя.
Распад семьи происходит прежде всего из-за внутренних противоречий, которые ее разъедают, что убедительно показал автор. Однако падение Дома происходит и под влиянием внешних обстоятельств. Писатель, конечно, вспомнил драматические события, случившиеся в его собственной семье. Он показал эти «внешние факторы» как бы вскользь, но они вполне ощутимы. В одной из глав, например, говорится об убийстве, в котором оказывается замешанным один из членов семьи. Другой герой обвиняется в хищении казенных денег. Возникают неприятности в семье Чжэнь, которая связана с кланом Цзя тесными узами. Все эти «внешние обстоятельства» болезненно отражаются на общей атмосфере в доме, разрушают его благополучие. Роковую роль сыграл обыск в Доме по распоряжению двора, о чем говорится в последней части романа. Чэн и Гао, конечно, сознательно включили этот и другие эпизоды, – не только потому, что знали историю семьи Цао, но и потому, что хотели логически увязать содержание первой части с концовкой, подчеркнуть конфликтность романа, который пронизан ощущением грядущей драмы.
Предчувствие драматических событий в многочисленных намеках и иносказаниях заостряет идею предопределенности трагического финала. Эту особенность романа заметили еще современники писателя, в частности загадочный Чжияньчжай. Так, к примеру, наполнен особым смыслом эпизод приезда в дом Цзя старшей дочери, государевой супруги. В ее честь устраиваются пышное пиршество и театральное представление. Однако содержание пьес («Судьба бессмертного», «Отлетевшая душа») содержит намек на печальные события – кончину гуйфэй и грядущий закат семьи. В радостном событии таится предчувствие горестного финала. Вот почему вся сцена встречи дочери с отцом, а также с родственниками проникнута тоскливым чувством. Символичен эпизод «рокового» сна Цинь Кэцин, которой уготована скорбная судьба. Иносказательным смыслом наполнены встречающиеся в этой сцене фразеологизмы-намеки: «Выше поднимешься – больнее падать», «Даже самый роскошный пир не может длиться вечно», «Когда дерево падает, обезьяны разбегаются». Та же героиня приходит к мысли, что благополучие длится лишь мгновенье. Символичен также эпизод смерти Цзя Жуя, которому перед кончиной видится скелет. Вообще говоря, смерти в романе (например, самоубийства, а также другие события драматического характера: исчезновения из дома, уход в монастырь и пр.) – это не просто обычные факты; в контексте всего повествования они наполнены глубоким потаенным смыслом.
Изображение нравов составляет, так сказать, внешний, видимый пласт авторского повествования. Более сложным для понимания является его внутренний пласт – тот уровень, на котором формируется глубокий философский подтекст. Он неотделим от сложной символики романа, его метафоричности, которая проявляется в разного рода иносказаниях и символах. Без этого внутреннего пласта роман Цао остался бы одним из обычных нравоописательных повествований. Именно этот слой наполняет его той философичностью, что отличает поистине крупное произведение литературы.
Символика, насыщенность сложными образами определяют специфику художественной структуры этого произведения. Огромную роль символов и иносказаний читатель ощущает буквально с первой главы и до последней. Иносказательная ткань романа как бы соткана из традиционных религиозно-философских представлений, характерных для общественной мысли той поры, и тех художественных образов, которые возникли в воображении писателя, что и породило сложность художественной структуры романа. Например, в первой главе читатель сталкивается со своеобразной «космической» символикой, которая сразу же создает особый философский настрой. Огромную символическую роль играет образ «Камня» (напомним, что роман поначалу назывался «Историей камня»), весьма многозначительный в истории китайской культуры. Еще в древней летописи «Цзочжуань» описывается камень, который «умел разговаривать» (вещий камень, разоблачавший ложь). Встречались и волшебные камни-обереги (у Баоюя именно такой камень-яшма) – знаки таинственных явлений. Образ «Камня» отразился в названии литературных произведений (сборники повестей XVII века: «Камень Склони-голову», «Камень отрезвления»), где он имел иносказательный смысл, а также в именах литературных героев («Строптивый» или «Упрямый камень» – так назвал себя герой романа Ли Юя «Подстилка из плоти», симптоматично, что именно с таким образом мы встречаемся в романе Цао: Баоюй и есть воплощение «строптивого камня»). Камень в романе играет некую космическую роль. Камень – это творение Небес, частица мироздания (ведь он является строительным материалом богини Нюйва, которая с помощью ему подобных «латает Небо»). Камень – это как бы часть бытия природы, причем именно одухотворенной, но не мертвой природы. В романе Камень действительно живое существо: он умеет разговаривать, он мыслит и чувствует. К нему обращаются как к «брату-камню». Он рассказывает историю своей жизни, историю своих чувств. Камень – это сам человек, это – Баоюй, который носит камень на груди и как бы сам является его воплощением. Причастность Камня к Природе, наделенность его способностью ощущать, чувствовать и мыслить – это дань писателя даосским идеям о связи живой и неживой природы, взаимосвязи жизни и смерти, идеи вовлеченности Человека в орбиту вселенского бытия. Не случайно поэтому, что уже в первой главе появляется персонаж – «ищущий бессмертие» Праведник Пустоты (в тексте Кункун даожэнь, что значит Праведник Дважды Пустотный), который вступает с камнем в философский спор о смысле жизни. Символичен образ и колченогого блаженного даоса, который вместе с другим отшельником – буддийским монахом, как бы сопровождает героя в пути его жизни. Камень (и Баоюй) – это путник, бредущий по дороге жизни, пытающийся понять ее смысл.
Камень как творение Небес – это символ необычности, поэтому его судьба удивительна, а человек, воплощением которого он является, – не от мира сего. Необычные черты Баоюя писатель подчеркивает неоднократно, говоря и о его странном характере, и о противоречивости поведения, и о непредсказуемости поступков. Он поражает своей одаренностью и в то же время своим невежеством (неудивительно, что камень упоминается и как «невежественная тварь»), добротой и озлобленностью, робостью и необузданной смелостью. Но, пожалуй, больше всего он поражает неожиданностью проявления своих чувств. Писатель восхищается образом «чувствительного камня» – Человека – и в то же время относится к нему с явной иронией и немалой долей скептицизма. В этом видится противоречивый подход автора к Человеку, который появляется на свет, наделенный страстями, живет в кипении страстей и движется к жизненному финалу, испытывая все горести и радости жизни. Судьба камня и героя символична: она указывает на путь познания мира. Но она же и своего рода предупреждение, что путь познания – горестный путь ошибок. Окунувшись в мир страстей, Камень как бы теряет свою надмирную сущность и небесную одухотворенность, он становится «живой тварью», «вонючей кожаной сумой» – неким вместилищем страстей. В подобной характеристике Камня чувствуется влияние на писателя идей буддизма. Не случайно, характеризуя поступки Камня-героя, писатель не раз подчеркивает, что он находится во власти «неразумных» страстей. Интересно, что символический образ сжимающейся кожаной сумы (своего рода шагреневой кожи) встречался в художественной литературе до «Сна…» (например, в упомянутом романе Ли Юя «Подстилка из плоти» ), где он заключал в себе буддийский подтекст. Сума – это внешняя оболочка, за которой скрывается человеческая сущность.
Отношение писателя к чувствам и страстям, во власти коих находится человек, как бы двойственное. Осуждает ли их писатель, как осуждает их правоверный адепт буддийской веры? Ведь он нередко называет их именно «неразумными» страстями. Для ортодоксального буддиста они действительно греховны и опасны, поскольку отдаляют человека от буддийской святости и астральной чистоты. Поэтому от них нужно как можно скорее избавиться, отряхнуться, как от пыли (образ «красной пыли» – земной юдоли часто встречается в романе; красный цвет – цвет «разбушевавшихся человеческих страстей», он играет символическую роль). У писателя нет такого строго буддийского понимания человеческих чувств. Поведение героев романа, и прежде всего главного героя, свидетельствует о том, что чувства для автора являются естественным проявлением внутреннего мира человека: его желаний, стремлений, эмоций. Находиться во власти чувств – это естественное состояние человека, это его духовный мир, его воздух, которым он дышит. Правда, писатель предупреждает, сколь печальны последствия полного подчинения страстям, ратует за умеренное проявление чувств, но и не слишком осуждает того же Баоюя или Дайюй за безудержность в поступках, за стремление освободить свое «я» от каменных оков домостроя. Неудивительно, что изображение чувств, кипение страстей в романе иные радетели чистоты и строгости нравов воспринимали как проявление безнравственности автора, а книгу его называли «иньшу», то есть «развратной», причисляя ее к разряду прозы «сэцин» (эротической).
Большое место в романе занимает образ Страны Грез – некоего ино-мира, мира иллюзий. В китайском тексте он назван Великой Пустотой (сюйкун). В этот мир в результате своих космических и жизненных блужданий попадает «строптивый камень», там же, в сфере грез, оказывается и герой. Этот образ возникает перед нами и в конце романа. Образ Пустоты (Пустотности) весьма сложен и связан как с даосскими, так и с буддийскими представлениями о мире как о некоей вселенской пустоте, в которой живет и развивается все сущее. Несколько упрощая объяснение, можно сказать, что Пустота – это особый вид бытия, в котором пребывает «живая тварь» (в том числе и человек), как бы отдаленная от своей мирской оболочки. В этой Пустотности человек постигает Истину. В даосизме это достижение небожительства, в буддизме – особое состояние святости, нирвана. Пустота – это некая надмирная обитель, где человек гармонически сливается с высшей Идеей и прозревает. В эти своеобразные сферы радости и счастья попадает во сне Баоюй (пятая глава романа), он испытывает несказанное блаженство (духовное и физическое) от общения с обитательницами-феями из этого волшебного мира («Земля таинственно-утонченного и одухотворенно-прекрасного духа» – так в дословном переводе гласит одна из надписей, увиденных Баоюем в этой стране). Характерны имена обитательниц этих сфер: Небожительница Вразумляющей Грезы (так зовут фею Цзинхуань), Святая, Изливающая чувства, Золотая Дева, Навевающая печаль. Феи надмирных сфер очаровывают и завораживают героя, насылают на него морок. Не случайно место, где герой переправляется через реку, называется брод Заблуждений.
Страна Грез – это не только и не столько обитель блаженства, сколько сфера предчувствий грядущих опасностей и бед, которые подстерегают человека в жизни. Это – предупреждение от иллюзорных соблазнов, в которые, как в тенета, попадает человек, даже если он имеет необычное, «божественное» происхождение, скажем, от чудесного Камня.
Самый страшный соблазн – оказаться в плену иллюзий. Иллюзорные идеалы, беспочвенные стремления, пустые страсти могут завести человека в тупик, из которого он никогда не выберется. Символично, что герой в книге судеб видит палаты, в которых висит мертвая женщина – символ жалкого финала человека. И стихи (в дословном переводе): «Небо чувств, море чувств, все тело объято иллюзорными чувствами». Понятие «Страна Грез» заключает в себе двойной смысл: это и обитель надмирной радости, и юдоль скорби. По буддийской терминологии жизнь человеческая называется «плывущим бытием» (образ, популярный в японской средневековой литературе) – она зыбка, неопределенна, как ускользающее облако и убегающая вода. Радости жизни в конечном счете оказываются химерой. Соприкосновение человека со сферой грез пробуждает у него ощущение зыбкости и ирреальности бытия. Характерно, что в романе часто встречаются словообразы: «зыбкий», «неотчетливый», «призрачный», «смутный» – своеобразные эпитеты «плывущего бытия». Греза – лишь временное, эфемерное утешение человека, это действительно – химера. Образ мира-химеры, в котором человек попадает во власть иллюзий, – это важная даосско-буддийская концепция, которая пронизывала множество произведений китайского средневековья. Знаменитый Царь обезьян Сунь Укун, поначалу находившийся во власти химеры, в конце концов вырывается из нее (в романе У Чэнъэня это происходит по воле Будды) и постигает Истину (Укун – дословно означает «Постигший Пустоту»). В сущности, так же прозревают герои «Сна…», но это пробуждение происходит не сразу.
Образ Страны Грез тесно соприкасается с метафорой сна, которая также играет огромную роль в романе (она нашла даже свое отражение в названии). Сон (греза-химера) – это особое состояние человека, когда он «как бы живет и не живет», то есть находится в состоянии некоего «полубытия». Сон – это своего рода «зеркальный мир», в котором все как бы в действительности, но в то же время все наоборот. Этот «иной» мир – не настоящий, искаженный, потому что он зеркальный и даже «зазеркальный» (напомним об образе Зерцала, которое может высветить жизнь и в то же время исказить ее пропорции). Сон – это все та же коварная химера: сладостная, но опасная. Метафора сна – довольно распространенный художественный прием, что в значительной степени связано с той огромной ролью, которую играла в литературе концепция даоса Чжуан-цзы о сне-оборотне («Сон бабочки»). Кстати, прежние комментаторы подчас напрямую связывали роман Цао с философской притчей о бабочке. Литераторы неоднократно использовали эту метафору в своих сюжетах. Тот же Ван Силянь, например, вспоминал разные виды литературных снов: «тревожный сон» (в драме «Западный флигель»), «злые сны» (в романе «Речные заводи») и прочие. В некоторых сюжетах даосско-буддийская концепция жизни-сна как ино-жизни или жизни-химеры воплощалась в яркой художественной форме. Например, такую тонкую философскую интерпретацию этой идеи мы видим в повести литератора Лин Мэнчу (XVII в.) о молодом пастухе, которому волхв-даос раскрывает волшебную формулу земного счастья. Герой счастлив во сне, но скоро он осознает, что сон – это обольстительная химера, которая стала для него ловушкой. Из-за этого сна лишь умножаются земные неудачи и беды героя. Радости сна (а во сне герой становится важным сановником и государевым зятем), причудливо сочетаясь и переплетаясь с бедами в реальной действительности, мешают ему жить. Противоречия между сном и явью становятся его проклятием. Символически звучат и слова комментатора в романе Цао: «Скорбь и радости, как и химера, имеют тысячи форм». И еще: «Химера наполнена чувствами, а чувства полны химер». Жизнь – это сон, поэтому жизнь абсурдна. Скептик Чжияньчжай так и пишет: «Было в древности и существует сейчас одно – сон, и он полон абсурда».
Интересно, что и в романе Цао упоминается множество разных снов: «сон весенний», «сон потаенный», «сон бестолковый», «сон пустой» и другие. Сон нисходит не только на живое существо – человека, но даже на растения. Есть, к примеру, «сон хризантемы», во время которого душа цветка ощущает холод осени. В одном месте романа говорится о сне «иллюзорно пустом», который ассоциируется со «следами инея». Многоликая поэтика сна, разумеется, не случайна. Она воспроизводит атмосферу неопределенности, щемящей тоски, дурного предчувствия. Но во сне герои не только живут, но и «прозревают». Во сне они способны иногда увидеть и узнать то, что в реальной жизни ускользает от их взора; могут задуматься о настоящем и грядущем, как тот злополучный пастух из повести Лин Мэнчу. В одном из стихотворений романа говорится: «Ущербна луна, чистый иней вокруг и Сон, который все знает» (это дословный перевод текста). Уже первые комментаторы романа понимали роль в нем метафоры сна, который «создает смысл и устанавливает норму». Ван Силянь восклицал: «Книга „Хунлоумэн“ есть целиком и полностью царство сна». И далее: «Когда я комментировал ее, я на самом деле рассказывал о сне, сам находясь во сне, что подчеркивает нереальность, надуманность сказанного в книге». Гиперболу комментатора (сон во сне) надо понимать и как намек на роль в романе иносказаний, аллюзий, недоговоренностей. Сон – это всего лишь своеобразное изображение бытия, о котором прямо говорить нельзя.
О потаенном смысле отдельных эпизодов, фразеологизмов, выражений говорил еще Чжияньчжай. Его комментарии дали пищу скрупулезным (правда, не лишенным фантазии) исследованиям неясных мест, намеков и символов. Вряд ли беспочвенны, например, утверждения, что фамилии Цзя и Чжэнь в романе – это омонимы слов «ложный» и «подлинный, правдивый». В произведении Цао, где иносказание играет особую роль, мы видим, что лживое и правдивое постоянно меняются местами, одно принимает вид другого, словно подтверждая смысл надписи на вратах Страны Грез, которая гласит, что в жизни людей истинное и ложное взаимообратимы и взаимосвязаны как бытие и небытие, как жизнь и сон. В романе есть герой Чжэнь Шиинь, что дословно означает «Скрывающий подлинные события», и другой персонаж Цзя Юйцунь (иероглифы переводятся как «Деревня лживых слов»; человек этот своим поведением оправдывает такое имя). Есть пик Цингэн, возле которого оказывается Камень, это название созвучно со словом «корень чувств» (намек на жизненные заблуждения камня-героя). Огромную роль играет символика имен. Имя одной из служанок Хоци следует понимать как «начало беды», и такая расшифровка его по смыслу отвечает той роли, которая была назначена служанке по сюжету. Поставленные в ряд имена сестер Юань, Ин, Тань, Си прочитываются как своеобразная анаграмма: «С самого начала надобно скорбно вздохнуть». Конечно же, не случайно общее понятие «яшма» в именах Баоюй и Дайюй, где «юй» означает «яшму», или слово «драгоценный» в именах Баоюй и Баочай. Эти словообразы, имена-образы подразумевают связь жизненных судеб героев. Для китайского читателя, чувствующего значимость иероглифа, они создают атмосферу загадочности.
Еще в XIX веке говорили, что Цао в романе использовал «изогнутую кисть», что он вынужден был «утаивать истинные дела» (герой, скрывающий подлинные события). К этой эзоповой манере вынуждены были прибегать многие его современники, например, замечательный сатирик У Цзинцзы, который также в иносказательной форме (сатирической манере) изобразил нравы «ученых конфуцианцев», то есть ученой и чиновной элиты. Современный литературовед Чжоу Жучан справедливо пишет, что в произведении «скрываются реальные имена, факты, смещаются даты, местоположения, география и т. д.». Действительно, не в манере Цао открыто называть даже очевидное. Говорится о «Большой столице» (Даду), то есть Пекине, но прямо он ни разу не называется. Поэтому сад Роскошных зрелищ можно искать не только в Пекине, но, например, и в Нанкине, который упоминается в романе. Чжоу Жучан замечает, что реальность у писателя приобретает вид условного, нереального мира, «мира во сне». Такая неопределенность и недоговоренность в повествовании составляет важную особенность художественного метода автора романа, являет обаятельную поэтику его творчества.

Сказать о популярности романа «Хунлоумэн» в Китае – значит выразить расхожую истину. Основную фабулу произведения знают в Китае едва ли не все от мала до велика, а главные его персонажи так же любимы, как образы полководца Чжугэ Ляна, царя обезьян Сунь Укуна или героев-удальцов с горы Ляншаньбо. Появление романа было огромным событием не только литературным, но и общественным. Оно буквально потрясло все слои китайской интеллигенции. Уже в XIX веке в Китае вышло большое количество подражаний – «продолжений», в которых развивалась тема несчастной (или, наоборот, счастливой) любви, или изображались картины феодального быта, жестоких общественных нравов. Появлялись «варианты» бульварного характера с большой долей эротики. В художественном отношении они не сопоставимы с оригиналом. Сам же оригинал издавался неоднократно, переписывался от руки, любители платили за него громадные деньги. Молодежь особенно зачитывалась романом, стремилась подражать его героям. Находились молодые люди, которые под впечатлением от прочитанного кончали жизнь самоубийством. В конце XIX – начале XX века, когда были сильны антиманьчжурские и бунтарские веяния, «Сон…» воспринимался как острый социальный роман. Изучению его отдали дань многие выдающиеся литераторы и литературоведы: Лу Синь, Ху Ши, Чэнь Дусю, Мао Дунь, Юй Пинбо и другие. Роман тщательно исследовался как образец высокохудожественного литературного стиля. И по сей день его считают эталоном языкового богатства, художественной образности, литературного вкуса и стиля. На базе языка произведения пишутся книги по грамматике, стилистике, фразеологии современного китайского языка. Литературоведы и лингвисты всесторонне изучают его словарь и образную структуру, которая, в частности, замечательно раскрывается в его поэтической части.
В Китае действует Общество по изучению «Хунлоумэн», которое выпускает книги, брошюры, словари, исследования. Несколько раз в году выходят специализированные издания, сборники и журналы, материалы которых посвящены разным аспектам изучения романа, даже самым мельчайшим фактам. Произведение неоднократно инсценировалось. В конце восьмидесятых годов нашего века снят большой (из двадцати шести серий) телесериал, в котором воспроизводятся основные эпизоды романа.
«Сон…» хорошо известен за рубежом. Он переводился (и переводится) на все основные иностранные языки. Ныне в некоторых странах (в Англии, Франции) опубликованы новые, более точные и полные переводы романа. Полный перевод его на русский язык появился еще в пятидесятых годах. В настоящее издание книги внесены значительные изменения, а стихотворная часть сделана заново. Многие места прозаического и поэтического текста уточнены в соответствии с комментариями последних китайских изданий. Читателям предстоит новая встреча с выдающимся памятником китайской классической прозы.

И. Голубев, Г. Ярославцев
О стихах в романе «Сон в красном тереме»

Погрузившись в художественные глубины пространного повествования, каковым является «Сон в красном тереме», читатель неизбежно приобщается к поэтическому богатству этого произведения и с первых же глав убеждается в том, что феномен Цао Сюэциня – это удивительно органичное соединение таланта выдающегося прозаика с талантом проникновенного поэта – философа и лирика. Поражает бесконечное количество красок, тонов и полутонов его поэтической палитры, великое многообразие стихотворных жанров, стилей и форм, тесно увязанных с языком прозы. Стихи в романе – это всегда убедительные психологические характеристики его персонажей, это патетика, образность, мудрость, афористичное выражение авторской мысли или народных речений, изящная филологическая игра; это подражания «древним образцам», тонкие заимствования эрудита, знатока классической словесности, поэтические фиоритуры мастера, содержащие то таинственное предсказание, то тревожащий душу намек; строфы и строки, в которых отдельные иероглифы или их составные части раскрывают перед образованным читателем, кому и по какому случаю они адресованы.
Значительная часть стихотворений, вошедших в роман, написана в форме ши – «регулярным» стихом с правильно чередующейся рифмой, пятисловной или семисловной строкой с цезурой соответственно после второго или четвертого слова. Стихам этим свойственна музыкальная четкость и лаконичность. Широко представлена поэзия романсового звучания – пейзажная или интимная лирика в жанре цы; неоднократно встречаются песни, похожие по форме на арии цюй из классической драмы, другие стихи песенного склада – гэ, баллады – яо. Исполнены торжественности строфы-восхваления – цзань, эпитафии – лэй. Поэт знакомит нас с духовными гимнами, похожими на заклинания, – цзи, дает пространные образцы официальных посланий, написанных в форме велеречивых прозопоэтических повествований лирико-философского толка – фу. Наряду с крупными поэт прибегает к малым стихотворным формам. Это и надписи у входов в храмы, на воротах постоялых дворов, на арках, стенах беседок и павильонов, называемые ляньэ; изречения и девизы, написанные, как правило, рукой искусного каллиграфа – шуци; стихи-загадки – дэнни, застольные экспромты – цзю-лин; парные надписи из двух или четырех строк, также имеющие характер афоризмов, поучений, девизов – их называют пяньвэнь. Поэтические подражания изящным образцам древности – песням, одам или гимнам «Книги песен» («Шицзин», XI—VII вв. до н.э.), стихам Цюй Юаня (340– 278 гг. до н.э.), Сун Юя (IV – III вв. до н.э.), Цао Чжи (192—232), Тао Юаньмина (365—427), поэтам времен Танской (VII – X вв.) и Сунской (X – XIII вв.) династий – почитались как доказательства высокого поэтического мастерства и образованности, всячески поощрялись и назывались ни гувэнь. В романе эти подражания довольно часты и всегда узнаваемы для начитанных знатоков, какими были сам Цао и его литературное окружение.
Таким образом, в одном романе органично сосуществуют стихотворные формы и стили, весьма различные по времени их возникновения в литературе. Автор этого каскада предстает не только как выдающийся писатель и изощренный стилист, не только как художник, являющий нам энциклопедическую полноту поэтических красок, но и как высокоученый филолог, в совершенстве постигший широту и глубину классической поэтики Китая.
Из послесловия к роману читателю известны перипетии жизни Цао, получившего воспитание в богатой и знатной семье в Пекине, а после ее разорения обретшего уединенный приют в Деревне Желтых листьев к западу от столицы, в горах Сяншань. Там в тишине и уединении прожил Сюэцинь последние десять или пятнадцать лет своей жизни, отдавшись писательскому творчеству, поэзии, живописи. Бедность его существования щедро вознаграждалась вниманием друзей и почитателей. Со времен учебы в казенном училище сохранили с ним дружбу братья-литераторы Дуньчэн (1733—1791) и Дуньмин (1729 – 1796). Выходцы из императорского рода Айсиньгиоро, они часто навещали убогое жилище Цао, принимали близко к сердцу нужду поэта, воспевали в стихах его талант, стойкость, трудолюбие. Так, Дуньчэн в стихотворении «Выражаю беспокойство о Цао Сюэцине» высоко оценил в нем смелого новатора, подобно танскому поэту Ли Хэ из Чангу ломающего отжившие догмы:

Люблю господина: его вдохновенная кисть,
Рождая стихи, чудодейственной силы полна!


Вослед за поэтом, известным как житель Чангу,
Он рушит заслоны, мешавшие прежде творить^[1].

Однако «рушить заслоны» старых предрассудков и строгих запретов было совсем не легко и не просто. В годы, когда творил Цао, императорская цензура зорко следила за вольнодумцами. Поэтому и в его стихах к роману мы сталкиваемся с множественными иносказаниями, околичностями, намеками.
Среди близких друзей писателя в период его уединения в горах Сяншань были поэты, художники, каллиграфы – Сю Янь, Чжоу Лиян, Пу Вэн, Ло Цзечан, Фу Чжай, Мин Иань, И Моу. Когда гости из Пекина приезжали в горную деревушку, время шло за нескончаемыми беседами о поэзии и живописи, за веселыми застольями, неотъемлемой частью которых была игра в буриме. Но и в разлуке друзья не забывали Цао, часто обменивались с ним стихотворными посланиями. Однако о главном труде его жизни, о романе «Сон в красном тереме», содержание которого далеко выходило за рамки дозволенного, а многообразие форм не подчинялось каким-либо ограничениям, знали далеко не многие. Чьих-либо письменных упоминаний о нем при жизни поэта не сохранилось.
Только после смерти Цао Сюэциня его творение вырывается за пределы сяншаньского жилища, доходит до столицы, и название его – «Хунлоумэн» – еще с оглядкой, но произносят уже вслух некоторые покровители изящной словесности из императорского окружения. Поэты второй половины XVIII века Чжан Ицюань, Юн Чжун, Мин И тепло вспоминают о Цао, скорбят о его безвременной кончине, восторженно отзываются о романе, признают обаяние вошедших в него стихотворений. С тех пор и до сего дня произведение в целом и неотделимая от прозы его поэтическая часть находятся в центре неослабевающего внимания исследователей.
Уже в наши дни критик Цай Ицзянь отмечает, что стихам в романе отводится небывалая роль. И в «Троецарствии» («Сань го»), и в «Речных заводях» («Шуйху»), и в «Путешествии на Запад» («Сию цзи») тоже есть стихи, вложенные в уста персонажей или связанные с описываемыми событиями, однако они не столь значимы, ибо никак не влияют на развитие сюжета, не являются неотъемлемой частью общего композиционного замысла. Стихи можно и пропустить при чтении этих произведений. Однако, читая «Сон…», «ни в коем случае не следует пренебрегать стихами, ибо тогда не будут понятны те или иные моменты прозы». Китайский литературовед приводит в пример стихи из цикла «Дополнительная книга к судьбам двенадцати головных шпилек из Цзиньлина» (см. гл. пятую): «Если их не прочесть или, подобно Баоюю, прочесть, но не уразуметь, полагая, что это „не интересно“, то мы поймем лишь, что речь идет о смутном сне Баоюя, и, таким образом, сами погрузим себя в смутный сон».
А вот строки первого стихотворения из упомянутого цикла:

Луну не просто встретить в непогоду,
Куда как проще тучам разойтись…

Китайскому читателю, чтобы проникнуть в сложную символику этих строк, надобно знать, что речь здесь идет о «луне в чистом и свежем небе» («вэнь»), о разноцветных «тучках, расходящихся после дождя» («цин»). Только правильно назвав составные части этой своеобразной шарады, догадливый, вернее, достаточно образованный читатель поймет, что речь в стихах идет о Цинвэнь – девушке с чистой, беспорочной душой, девушке, которую хотели превратить в рабыню. Здесь надобно расслышать стихотворное предсказание о трагической судьбе Цинвэнь, об угрызениях совести, которые суждено будет испытать Баоюю.
Как видим, даже искушенному китайскому читателю нелегко подчас уловить тайный смысл иных стихов в романе без специальных филологических знаний. Что же делать иноязычному читателю, не владеющему языком подлинника, не имеющему представления ни об особой, филологической, образности, ни о специфической символике, столь употребимых в китайской поэзии? Читателю русского перевода предлагается в таких случаях закнижный толковник в конце каждого из трех томов романа, раскрывающий, как правило, смысл сложной образности, но не пути ее возникновения. То есть комментаторы и редакторы при подготовке издания, предназначенного массовому читателю, предлагают вариант прочтения сложного текста и лаконичное примечание к нему, избегая подробных экскурсов в историю и филологию. В будущих, прежде всего научных, изданиях романа филологи, возможно, предложат глубинные изыскания там, где мы вынуждены были ограничиться общими понятиями.
В той же пятой главе повествования Цао помещает еще один цикл из шестнадцати стихотворений на тему «Сон в красном тереме». И в этих стихах, как в стихах из цикла «Дополнительные списки…», предсказываются судьбы двенадцати девушек, Баоюя и некоторых других персонажей. Здесь в сложном иносказании формулируется тема романа:

«Сна в красном тереме» мотивы
Пусть прозвучат на этот раз,
Чтобы о золоте печали
Печалям вашим отвечали
И яшмы жалобы могли бы
Всю правду донести до вас!

Автор считает наиболее важным поведать «о золоте печали» – судьбе Баочай, и об участи «яшмы» – Дайюй, о чем следует догадаться по значению употребленных здесь иероглифов. Далее в стихах предсказаны судьбы других персонажей, например Таньчунь, сестры Баоюя, которой предстоит расставанье с родимым домом («Отторгнута родная кровь»); сделан намек на будущее Ши Сянъюнь, которую ожидает удачное замужество, но, увы, мимолетное счастье («Скорбь среди веселья»); обличается распутный муж Инчунь – Сунь Шаоцзу и его «жажда временных услад» («Когда любят коварного…»); провидчески обнажается сущность характера Ван Сифэн (Фэнцзе), ревностной блюстительницы семейного консерватизма, которую на склоне короткой жизни «закрутили житейские вихри» («Бремя разума»). Характеристиками персонажей, намеками на их грядущее, как видим, являются и названия посвященных им стихотворений.
Все повествование о семье Цзя, особенно его первые восемьдесят глав, глубоко поэтично. «Сама жизнь Баоюя и Дайюй, – пишет современный критик Сяо Ма, – являет преисполненную трагизма лирическую поэзию, и надо было обладать кистью подлинного поэта, чтобы отразить неподдельную красоту их жизни»^[2]. Уже это обстоятельство определяет, сколь важна в произведении роль частых стихотворных отступлений. Меняется, пестрит многообразием красок пейзаж, описание которого неизменно сопутствует различным событиям в семье, причудам романного сюжета. «Молодые аристократы из сада Роскошных зрелищ, – пишет Сяо Ма, – были и талантливыми поэтами, их души устремлялись в мир поэзии. Стихи раскрывают их чувства, углубляют наше предтавление о человеческой сущности этих людей»^[3]. Пейзаж влияет на чувства обитателей Сада, в богатствах его ищут они отклик своим настроениям, стихи героев – богатейшая форма и содержание этого отклика.
В этой связи обращают на себя внимание стихи романсового звучания (цы) Дайюй о похоронах цветов (гл. двадцать седьмая). Девушка собрала опавшие лепестки, похоронила их в земле и обратилась к ним с песней об иллюзорности радужных надежд, о мимолетности цветения, неотвратимости злого рока, увядания. Героиня выразила здесь грустные предчувствия о краткости ее собственной жизни.
Изящные и символичные стихи о цветах также объединены в поэтические циклы. Обитатели сада Роскошных зрелищ на стихотворческих играх-состязаниях по очереди воспевают, скажем, белую осеннюю бегонию, причем каждый раскрывает образ ее по-своему, созвучно волнующим его сокровенным думам. Цао-поэт ставит перед собой и достойно решает яркую художественную задачу: поэтические импровизации героев на заданную тему призваны дополнить их же собственные портреты, наделить персонажи индивидуальной психологией, живыми характерами (у каждого – своя бегония).
Во многих стихотворениях автор обращается к истории, называет имена древних императоров, полководцев, знаменитых поэтов, красавиц, героев и злодеев минувших времен. В чем смысл этих экскурсов в прошлое?
Для поэтов древнего и средневекового Китая прошлое было излюбленным нравственным пособием в назидание себе, своим современникам и людям будущего. «Древнее» представлялось им чем-то вроде учебника жизни, в котором поэт всегда мог найти подтверждение благородной мысли. «Древность для китайского поэта всегда источник благородных дум и устремлений; мысленно общаясь с ушедшими (которые лучше нынешних!), он как бы испытывает духовное просветление… Нет тех людей, и рассыпались камни дворцов, но остается „чистый аромат“; впитывая его своим сердцем, поэт как бы восстанавливает прерванную связь времен. Вообще в строки старых китайских мастеров надо вслушиваться очень внимательно – время неумолчно пульсирует в них, пусть и едва слышимое порой за кажущейся безмятежностью и даже идилличностью стиха»^[4].
Стихи Цао Сюэциня – яркое тому подтверждение. В поэтическом цикле «Вспоминаю…» (гл. пятьдесят первая) в первом стихотворении – «Вспоминаю о прошлом Красных стен» – на историческом примере доказывается, что упоение славой одного человека, каким бы он ни считался великим, может оказаться причиной несчастья многих людей. Таким был могущественный гегемон Цао Цао (III в.), потерпевший, однако, позорное поражение от полководца Чжоу Лэна. Поверив ложному предсказанию бури, Цао Цао скрепил суда своего флота единой цепью. Противник, воспользовавшись этим, поджег один из кораблей. В результате сгорел весь флот. Сунский поэт Су Ши, порицая Цао Цао, горестно восклицает по этому поводу в поэме (фу) «Красные стены»: «Был героем он в жизни своей, // А теперь где обитель его?»
Почему Цао Сюэцинь начинает «исторический» стихотворный цикл именно с этого воспоминания? Возможно, автор намекает на зыбкость славы знатного и могущественного дома Нинго: ведь и его после возвышения и расцвета ожидает крах, а обитателей дворцов – несчастья. Отсюда и примечательная фраза: «Сверкали зря на флагах имена, – / / Былая слава превратилась в тлен!»
В последующих стихотворениях приводятся примеры опрометчивости или несостоятельности отдельных исторических личностей. Так, во втором – «Вспоминаю о прошлом Цзяочжи» – говорится о несправедливом умалении заслуг полководца Ма Юаня; в третьем – «Вспоминаю о прошлом гор Чжуншань» – обличается Чжоу Юнь, променявший жизнь праведника на высокое положение столичного чиновника; в четвертом – «Вспоминаю о прошлом Хуайиня», – в назидание жестокосердным, наоборот, одобряется поступок полководца Хань Сина, не забывшего отблагодарить простую прачку, сделавшую ему добро в дни, когда он бедствовал; в пятом – «Вспоминаю о прошлом Гуанлина» – говорится о деяниях суйского императора Ян-ди, соорудившего канал и величественную дамбу, окруженную садами, павильонами, дворцами (не намек ли это на сад Роскошных зрелищ?), чем вызвал недовольство простых тружеников, терпевших по его прихоти многие бедствия; в шестом – «Вспоминаю о прошлом Таоеду» – на примере сановника Ван Сяньчжи и наложницы Тао Е показывается, что знатность и богатство вовсе не главное условие личного счастья; в седьмом – «Вспоминаю о прошлом Темной обители» – описывается могила красавицы Ван Чжаоцзюнь, оклеветанной знатью при дворе императора; в восьмом – «Вспоминаю о прошлом горы Мавэй» – выражается сожаление о казненной красавице Ян-гуйфэй, любимой жене танского императора Сюань-цзуна; в последнем – «Вспоминаю о прошлом храма Пудунсы» – оправдывается служанка Хуннян, которую сочли «порочной» только за то, что она помогла встречаться любящим друг друга Инъин и Чжан Гуаню…
В шестьдесят четвертой главе опять-таки с назидательной целью приводятся стихи-наброски портретов древних красавиц – Си Ши, Юй Цзи, Мин Фэй, Люй Чжу, Хун Фу: воспевается их верная любовь, незаурядность и простота характеров, самоотверженность и решительность в поступках. В чем замысел автора? Видимо, в том, чтобы противопоставить представление о них консервативным феодальным взглядам на женскую красоту и свободолюбие. Читаем в романе слова Баочай: «…Женщины прежде всего должны быть честными и скромными, а еще – искусными в рукоделии. Что касается стихов, то это просто развлечение, и лучше ими не заниматься! Да и вообще нам, девушкам из знатной семьи, незачем стремиться слыть умными и талантливыми».
Прочитав стихи Дайюй о красавицах, Баоюй «принялся без умолку расхваливать их: „Сестрица написала пять стихотворений, – рассуждал он. – Почему не дать им общее название: „Плач о пяти знаменитых красавицах“? Не слушая возражений, он взял кисть и записал это название на оборотной стороне листков со стихами“.
Кажется, устами Баочай и Баоюя уже дан ответ на вопрос об авторском замысле. Можно лишь добавить, что нет в романе стихов, которые не несли бы в себе эмоционального заряда или важной для автора смысловой нагрузки. Каждая строка призвана углубить художественный образ или высветлить мысль писателя. Вот почему поэтическая часть его произведения, которую с восторгом воспринимают китайские читатели в подлиннике, не допускает пренебрежительного к себе отношения как якобы необязательная или второстепенная. Напротив, только благосклонное внимание к ней со стороны читающих в переводе выявит для них все достоинства романа, на что выражают надежду те, кто готовил новую встречу русскоязычных читателей с этим великим произведением.

Иллюстрации

Ли Вань

 

Цзинь Юаньян

 

Фея Цзинхуань

 

Сюэ Баоцинь

 

Ли Ци и Ли Вэнь

 

Фангуань

 

Бихэнь

 

Цзя Лань

 

Сижэнь

 

Цзян Юйхань

 

Чуньянь и Уэр

 

Пинъэр

 

Сноски

Примечания

1

Цао Мэндэ (Цао Цао) – поэт и полководец эпохи Троецарствия (II —III вв.).

2

Цзян Тайгун – один из советников чжоуского государя Вэнь-вана (XII в. до н.э.). Любил удить рыбу на пустой крючок. Люди шутили, что на этот крючок попадется лишь та рыба, которая сама желает быть пойманной.

3

Приказ парчовых одежд – тайная императорская полиция при династии Мин. Позднее, при династии Цин, это название употреблялось как образное обозначение ведомства юстиции.

4

«Великое учение» («Тайсюэ»), «Учение о середине» («Чжунъюн») – названия книг, входящих в конфуцианский канон.

5

Чжоу Бо. – один из сановников основателя Ханьской династии Гао-цзу (Лю Бана), оказывавший на императора большое влияние.

6

Золотой отрок и яшмовая дева – по преданию, слуги богини Гуаньинь.

7

Ши Куан – знаменитый музыкант, живший в княжестве Цзинь в эпоху Чуньцю (722—481 гг. до н.э.).

8

Ши Сян – музыкант из княжества Лу, современник Конфуция (551—479 гг. до н.э.).

9

…окажусь «быком»… – Намек на поговорку «Не играй на цине перед быком».

10

…Рычанье тигра, песий лай… – Баочай имеет в виду брань жены старшего брата Ся Цзиньгуй.

11

…Ветра шквал… ливень в непогоду… – Образы из стихотворения танского поэта Лю Цзунъюаня «Поднимаясь на городскую стену города Лючжоу…», в котором есть строки:

Ветра шквал разбросал небрежно
Листья лотоса на воде,


И смоковницу дождь жестокий
Исхлестал и прибил к стене.

12

Серебряный в небе бледнеет поток… – Имеется в виду Млечный Путь.

13

…А чайник затих и вот-вот опустеет… – Иносказание со смыслом: ночь уже на исходе, и скоро будет рассвет.

14

«Мосты Двадцати четырех» – название мостов в провинции Цзянсу, где в древности двадцать четыре знаменитые красавицы играли на флейтах.

15

…времен Шести династий… – То есть династий, правивших в Китае с конца III по VI в. (Лючао).

16

Хоучжу (Ли Хоучжу или Ли Юй) – правитель владения Южная Тан (937 – 975 гг.), выдающийся поэт.

17

…железные лошадки под стрехой. – Как гласит предание, однажды император Юань-ди (48—33 гг. до н.э.) увидел на берегу пруда бамбук. Вспомнив, что его жена не может уснуть, не слыша шелеста бамбука, он велел сделать из яшмы фигурки драконов и повесить их под стрехой покоев, где жила императрица. Когда дул ветер, фигурки ударялись друг о друга, и звук ударов напоминал шелест бамбука. Впоследствии это стало обычаем, но подвешивали фигурки лошадей, сделанные из металла, поскольку дракона отождествляли с императором, и никто не имел права держать у себя его изображение.

18

…«С жалостью гляжу на орхидею», «Думаю о мудреце»… – В данном случае речь идет о Конфуции, которому приписывается авторство песни «С жалостью гляжу на орхидею». Как гласит предание, Конфуций одно время странствовал из княжества в княжество, желая поступить на службу к какому-нибудь князю. Направляясь вдоль ущелья из княжества Бэй в княжество Лу, он увидел одиноко растущую орхидею и со вздохом сказал: «Орхидея своим благоуханьем достойна услаждать вана, а растет она здесь, среди простых трав. Так и мудрец, – если время его не пришло, вынужден жить в окружении невежественных людей». Он остановил свою повозку и сочинил песню об орхидее.

19

Жены древности! Вы могли бы // Мне помочь уйти от забот? – Китайский комментатор считает, что строки эти созвучны строкам из стихотворения «Одежда зеленого цвета» («Книга песен», «Нравы царств». Песни царства Бэй).

20

…Но с луною сравнятся разве // Человеческие сердца? – Эти слова написаны в подражание строкам из стихотворения Цао Цао:

Яркий свет —
Такой, как у луны, —
Может быть,
Когда-нибудь погаснет?
Цепь страданий,
Свойственная нам,
Не прервется, —
То не в нашей власти.

21

Уж если великая сила миров… – Имеется в виду учение Будды.

22

…Назад, в пустоту, совершит поворот!.. – Согласно чань-буддизму, вещам и явлениям не присуще тление: пустота порождает все сущее, а все сущее возвращается в пустоту.

23

Кун Юн и Ван Цзисинь – знаменитые шашисты, первый из которых жил в эпоху Троецарствия, второй – при династии Тан.

24

«Алмазная сутра» («Цзиньганцзин»), «Книга сущности» («Синьцзин») – названия древних буддийских сутр.

25

…Когда б на запад возвращенья // Навеки избежал поток? – Образ воды, устремленной к востоку, в поэзии олицетворял расцвет жизни; к западу – закат, уход из жизни.

26

…Но нет травы чудесной тут! – В притче из книги жившего в ханьскую эпоху писателя Го Сяня «Записки о бездне Дунлин» рассказывается: ханьский император У-ди тосковал по рано умершей жене по имени Ли и мечтал хотя бы представить в воображении ее облик; придворный мудрец Дунфан Шо преподнес ему стебель чудо-травы, сказав, чтобы на ночь он положил его за пазуху, ближе к сердцу; во сне Ли явилась к нему, как наяву.

27

Мягкий изумруд. – Баоюй видит в небе отливающее бирюзой облако и вспоминает, как во время болезни Цинвэнь штопала халат, украшенный золотым узором с изображением канарейки.

28

Создатели древние «книг о бамбуке»… – Имеются в виду древние книги о том, как пользоваться листвой бамбука для написания иероглифов. В книгах говорилось, что для этой цели следует счистить с бамбукового листа зеленое наслоение. Позднее под «книгами» (или «историческими трактатами») о бамбуке стали подразумевать «историю» в широком смысле.

29

Ли Лунмянь (Ли Гунлинь) – знаменитый художник VIII в.

30

Древо из нефрита – то есть красивое, стройное дерево. В стихотворении танского поэта Ду Фу «За вином пою о восьмерых святых» есть строки:

Беспечный в юности прекрасной,
Смотрел я, кубок поднимая,
На небосвод ненастный, —
Подобно древу из нефрита,
Всем ветрам неподвластный…

31

На шею тигра кто подвесил, // Тот сам и снимет колокольчик. – В трактате «О ближайших лунах» («Чжиюэлу») писатель минской эпохи Цюй Жуцзи приводит притчу о монахе Фа Дэне. У того был крутой нрав, поэтому люди его недолюбливали. С уважением к нему относился лишь проповедник Фа Ян. Однажды Фа Ян, обратившись к людям, спросил: «Кто может снять подвешенный к шее тигра золотой колокольчик?» Никто не ответил на этот вопрос. Тогда об этом же Фа Ян спросил Фа Дэна, и тот ответил: «Кто надел, тот и снимет!» Этот ответ с течением времени стал крылатой фразой.

32

И дракон, потерявший воду, // Уподобится рыбе сухой. – В классическом трактате «Чжуанцзы» есть притча о «дальней воде». Если вода далеко, рассказывается в ней, она не спасет жаждущего, а пока она будет течь издалека, живая рыба может превратиться в сухую – такую же, что продают в продуктовых лавках.

33

Лист ивы, к грязи прилипший, – // Вот мое бездомное сердце! – Когда сунский поэт Су Ши был в округе Сюйчжоу, даосский проповедник Цань Ляо прибыл из Ханчжоу навестить его. Устроив застолье с вином, Су Ши задумал подшутить над старым монахом и пригласил гетеру с тем, чтобы та завела с ним разговор о поэзии. Тогда Цань Ляо экспромтом сочинил стихотворение и прочитал его:

Спасибо прекрасной деве,
Развеявшей все заботы,
В мыслях своих представил
Себя я на царском месте!
Но бездомное сердце —
Как лист, что упал в болото, —
Могу ль при восточном ветре
Сейчас веселиться вместе?

(Су Ши, «Откровения рыбака с берегов реки Тяоси».)

34

Песней о куропатке // Не будите весенний ветер! – Путники родом с юга, слыша песню на мотив «Небо для куропатки» – «Чжэгутянь», популярную в эпоху Тан, с грустью вспоминали на чужбине о родных краях. Это дало повод поэту Чжэн Гу сочинить такие строки:

Если среди сидящих
Пришелец найдется с юга,
Песней о куропатке
Не будите весенний ветер!

Слова «не будите весенний ветер» значат также – «не пробуждайте воспоминаний о днях молодости и любви».

35

Цзян-хоу – жена чжоуского князя Сюань-вана (830– 780 гг. до н.э.), славилась мудростью и добродетелями; в знак протеста против пиров и развлечений, которыми увлекался ее муж, Цзян-хоу распустила волосы и при помощи своей матери пыталась воздействовать на князя. Настойчивость ее облагоразумила мужа, он отказался от забав и занялся государственной деятельностью.

36

У Янь – жена цинского князя Сюань-вана. Была безобразна и до сорока лет не выходила замуж. Сама явилась к Сюань-вану, и тот, пораженный умом У Янь, взял ее в жены. Она помогла Сюань-вану навести порядок во владениях и укрепить княжество.

37

Цао Дагу (она же – Бань Чжао, I – II вв.) – жена просвещенного господина Цао Шишу, сестра знаменитого историка Бань Гу, автора книги «История династии Ранняя Хань». Отличалась ученостью и разнообразными талантами.

38

Бань Цзеюй – знаменитая поэтесса, бывшая фавориткой ханьского императора Чэн-ди (32—8 гг. до н.э.).

39

Цай Вэньцзи – поэтесса (III в.), которая в молодости была отдана в наложницы в страну гуннов. После того как до полководца Цао Цао дошли песни, сочиненные ею в неволе, она была выкуплена из плена.

40

Се Даоюнь – поэтесса (IV в.). Она впервые ввела в поэзию образ, в котором падающий снег сравнивается с летящими ивовыми пушинками.

41

Бао Сюань – известный ученый и государственный деятель (I в. до н.э. – I в. н.э.).

42

Тао Кань – ученый (IV в.), прославившийся добродетелями и сыновьим послушанием.

43

Лэ Чан – жена придворного сановника Сюй Дэяня. Когда приближалось падение династии Чэнь (VI в.), Лэ Чан, понимая, что ей придется разлучиться с мужем, разбила пополам зеркало, одну половину его отдала мужу, другую оставила себе, надеясь, что впоследствии, когда настанут спокойные времена, они, показав половинки когда-то разбитого зеркала, сумеют признать друг друга. Когда династия Чэнь пала, Лэ Чан была продана сановнику Ян Су. Через некоторое время Сюй Дэянь приехал в столицу и случайно увидел на базаре человека, продававшего половину зеркала. Это помогло ему узнать, где находится Лэ Чан. Он сочинил стихи «О разбитом зеркале» и передал их жене. Лэ Чан, испытывавшая в это время страдания в разлуке с мужем, потеряла вкус к пище. Узнав об этом, Ян Су пригласил к себе Сюй Дэяня и возвратил ему жену.

44

Су Хуэй – поэтесса (III в.), виртуозно владевшая искусством стихосложения.

45

My Лань – девушка, вступившая в армию вместо своего отца и отличившаяся храбростью в боях (VII в.).

46

Госпожа Цао – жена высокопоставленного придворного сановника (III в.). После смерти мужа родственники пытались выдать ее замуж вторично. Но госпожа Цао изуродовала себе лицо, чтобы никто не захотел на ней жениться.

47

Фань Су – служанка и наложница танского поэта Бо Цзюйи (772—846), прославившаяся как певица. Сяо Мань – знаменитая танцовщица, наложница Бо Цзюйи.

48

…со времен Дайшаня и Дайхуа. – То есть со времен пращуров рода Цзя.

49

Шилан – должность чиновника при императорском дворе.

50

Уже ударили в доску… – Ударами в доску возвещалось начало «ночных страж» – то есть семь часов вечера.

51

Бо – одна из степеней княжеского достоинства.

52

…куньшаньские напевы сменялись… иянскими… – Названия древних напевов по месту их зарождения.

53

Мысль опять влечет к старой дружбе… – Письмо, как это было положено при обращении к важным лицам, написано высокопарным стилем (гуаньфу), в определенном ритмическом строе. Комментатор Цай Ицзянь относит этот текст к жанру прозопоэтического повествования.

54

«Любишь дом – и ворона на доме // Не останется без вниманья». – В древней книге «Шаншу» есть изречение: «Тот, кто любит человека, – любит и ворону на крыше его дома».

55

«Ракушка» и «запад», «трава» и «топор»… – Сочетание знаков-элементов, имеющих значение «запад» и «ракушка», составляет иероглиф «цзя»; сочетание элементов «трава» и «топор» составляет иероглиф «цинь». Эти четыре элемента, таким образом, входят в иероглифы, означающие имя Цзя Цинь.

56

…Когда к Ковшу подходит солнце, // Ее, как сливу, ждет расцвет! – Слива (мэйхуа) зацветает первой на пороге весны, когда солнце поднимается в небе до уровня Ковша.

57

Цзя Баоюй распознал «цзя баоюй»… – Игра слов: имя Цзя Баоюй по-китайски звучит так же, как слова «фальшивая яшма».

58

Бэйман – название древнего кладбища в окрестностях города Лояна.

59

…нет душ… – По старым китайским поверьям, у каждого человека есть две души: хунь – душа разума и по – душа тела; после смерти человека хунь улетает на небеса, а по – погибает.

60

…согласились мы следовать старой традиции Чэнов и Чжу… – В стихотворении сунского поэта Су Ши «Деревня Чжу и Чэнов» – «Чжучэнцунь» – есть строки:

Деревня есть в уезде Гуфэнсянь…
О ней давно разносится молва.
Деревню называют Чжучэнцунь —
Весомый смысл в таком названье есть:
Семейство Чжу с семейством Чэн роднит
Исконная традиция родства,
И женихи фамилии одной
Находят из другой своих невест!

Здесь речь идет о давнем решении Цзя Чжэна выдать Таньчунь замуж за сына Чжоу Чуна.

61

…вторя ласточкам, Вас поздравляю с обителью новой! – Образ заимствован из главы «Поучения» («Шолинчуань») классического повествования «Хуайнаньцзы». Так нижестоящие чиновники поздравляли вышестоящих с повышением по службе. В «Хуайнаньцзы» сказано: «Дворец воздвигнут, и ласточки наперебой вас поздравляют!»

62

…даже соседство шатра боевого вселяет отраду… – Чжоу Чун принадлежал к военной знати, поэтому ему импонировала эта фраза из «Жизнеописания Сыма Гуана» («История династии Сун»).

63

…между нами бездонный лежит океан… Удостоюсь от Вас я принять благодатную тень… – Церемонные, самоуничижительные фразы, подчеркивающие сознание пишущим превосходства своего адресата.

64

Цыши – чиновничья должность.

65

…из кумирни Осыпающей цветами. – «Осыпающей цветами» буддисты называют одну из дев-небожительниц. Согласно буддийским проповедям, – когда дева осыпает цветами праведников, цветы к ним не пристают, а падают на землю; когда же она осыпает цветами учеников этих праведников, цветы пристают к ним. По этому поводу дева-небожительница сказала, что ученики праведников еще не освободились от своей привязанности к человеческому миру, поэтому не могут быть в числе праведников.

66

…Двадцать лет миновало, // Как рассталась с родной стороной. — С тех пор как Фэнцзе покинула родной дом в Нанкине, прошло двадцать лет.

67

Будут свадьба и счастье! – Здесь либо предсказывается дальнейшая судьба Цзя Ляна, либо предопределяется замужество Цяоцзе.

68

…определил… простуду и на ее почве боли в желудке… – Согласно теории старой китайской медицины, болезнь, вызванная простудой, совершает в теле больного определенный цикл развития, переходя от одних органов к другим. На третий день цикла болезнь переходит в область пищевода и желчного пузыря. Больной должен выздороветь на седьмой день. Если его состояние к этому времени не улучшалось, делалось заключение, что причина болезни не в простуде.

69

Тай-и – название звезды и имя небесного духа – властителя востока (Дун-хуана). Хунь-юанъ – первозданный хаос, господствовавший до сотворения мира. Шан-цин – верховное божество даосов, владыка неба.

70

Плеть с рукояткой из персикового дерева. – По старым китайским поверьям, персиковое дерево обладает способностью отгонять нечистую силу.

71

«Четыре седовласых старца с гор Шаншань» – мудрецы, которые, спасаясь от смут во времена династии Цинь (III в. до н.э.), бежали в горы Шаншань.

72

«Лю и Юань уходят к вершинам Тяньтай». – В одной из древних легенд рассказывается, как Лю Чэн и Юань Чжао отправились в горы Тяньтай собирать лекарственные травы и дошли до Персикового источника. Там их встретили две женщины, увели в пещеру и услаждали яствами, пением и вином. Когда друзья вернулись домой, оказалось, что сменилось несколько поколений с тех пор, как они покинули родные места.

73

…укрыться сумеет от Цинь… – В балладе поэта Тао Юаньмина (III —IV вв.) «Персиковый источник» рассказывается о людях, скрывшихся в обетованном крае Персикового источника от смут, охвативших страну в конце династии Чжоу (III в. до н.э.). Спустя много времени случайно попавший к ним человеке удивлением узнал, что этим людям совершенно неизвестно о событиях в стране за несколько сот лет, минувших со времени их ухода.

74

Чжан Чан – сановник ханьского императора Сюань-ди (73—48 гг. до н.э.), прославившийся тем, что красил брови, как женщина.

75

…положив на свое место бирку… – Во время застольных игр каждый из играющих получал бирку, и если он откладывал ее, это означало, что он временно выходит из игры.

76

...«силы двойки и пятерки» слились… – Так в древней китайской космогонии назывались две противоположные силы природы: «инь» (мрак) – женское начало и «ян» (свет) – мужское начало.

77

…«шпилька златая в снегу под сугробом лежит». – Шпилька златая (баочай) звучит одинаково с именем Баочай, а снег (сюэ) – с ее фамилией.

78

«Крылатые кубки» – кубки для вина, имевшие форму летящих птиц.

79

…Чтоб луну напоить допьяна… – Стихотворению великого поэта Танской эпохи Ли Во «Весенней ночью пируем в саду персиков и груш» предпосланы следующие вступительные строки:

На циновке, украшенной яшмой,
Восседаем, пируя в цветах.


Пусть взлетают крылатые кубки,
Чтоб луну напоить допьяна.

80

…Увлажнились цветы на корице… – В стихотворении танского поэта Ван Цзяня «Ночью на пятнадцатый день, любуясь луной, посылаю Ду-ланчжуну» есть строки:

Во дворе побелела земля,
На деревьях вороны сидят,
И в безмолвье холодной росой
Увлажнились цветы на корице.

81

…Струясь, вознесся выше облаков… – В стихотворении танского поэта Сун Чживэня «Храм таинств души» – «Линъиньсы» – есть строки:

С корицы ветка, оборвавшись вдруг,
Упала прямо посреди луны,
И в тот же миг небесный аромат,
Струясь, вознесся выше облаков.

82

«Я думал, стена настоящая, а она фальшивая». – Эта фраза и следующая за ней реплика Цзя Цяна («Я тебя не обижал, а ты меня черепахой обзываешь») становятся понятными, если раскрыть сложную игру слов: фальшивая стена (по-китайски цзяцян) звучит так же, как имя Цзя Цян; кроме того, «цзя» звучит и как «панцирь», первый слог в слове черепаха (цзяюй). В китайском обиходе черепаха – бранное слово.

83

«Осенняя вода» – название сочинения древнего философа Чжуан-цзы, в котором содержатся рассуждения о происхождении и свойствах вещей.

84

«Цаньтунци» – священная книга, в первой части которой говорится о способах приготовления пилюль бессмертия, во второй – излагаются принципы буддийского учения; «Юаньминбао» – гадательная книга, написанная в ханьскую эпоху и впоследствии чтимая даосами как «святое писание»; «Удэнхуэйюань» – одна из священных книг буддистов. В ней описываются различные течения буддийской веры.

85

…В словах из «внутренних канонов»… – Имеются в виду истинно буддийские каноны, противопоставлявшиеся «внешним», еретическим.

86

Напутствия о «золотых каменьях»… – То есть о «каменьях», имеющих, по даосским представлениям, силу жизни, бессмертия.

87

«Челн бессмертных» – челн, в котором, но даосским верованиям, святые, переплыв море, достигали мира бессмертных.

88

…стала молчаливой // Не только князя Си жена… – В конце VII в. до н.э. княжество Чу уничтожило удельное владение Си, и чуский князь взял в жены супругу бывшего правителя Си. Она родила новому мужу двоих сыновей. Однажды чуский князь спросил ее, почему она все время молчит. «Я дважды была замужем, – ответила она, – но умереть мне не дано. Кому из двух мужей придется мне прислуживать на том свете?» Потомки называли ее Цветком персика, поэтому и храм жены правителя Си назывался Храмом персикового цветка.

89

…два существа… превратились в одно… – Подразумеваются камень у подножия горы Цингэн и его земное воплощение Цзя Баоюй, о подлинной истории которого может свидетельствовать лишь этот камень.

90

…собрание вымышленных историй, написанных простонародным языком. – По-китайски эти слова звучат – «цзя юй цунь янь», что можно понять, как «речи Цзя Юйцуня». Так их и понял Кункун.

К статье “О стихах в романе «Сон в красном тереме»”

1

Здесь и далее в статье и комментариях стихи в переводе И. Голубева.

2

«Хунлоумэн яньцзю» («Исследования романа „Сон в красном тереме“), Пекин, 1989, № 1, с. 49.

3

«Хунлоумэн яньцзю» («Исследования романа „Сон в красном тереме“), Пекин, 1989, № 1, с. 49.

4

Лисевич И. О том, что остается за строкой. – В кн.: Китайская пейзажная лирика 111 – XIV вв. Стихи, поэмы, романсы, арии. Изд. МГУ, 1984, с. 10—11.

---

Дата добавления: 2018-11-24; просмотров: 217; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!