Ken Bruen. The Guards, 2001. 5 страница
— А сейчас?
— Сам видишь. Я пью, но тормоза у меня в порядке.
— И срабатывают?
— Мать твою, нет, конечно.
Я пошел, чтобы взять ему еще кружку. Глаза опустил.
— Еще колы? — спросил бармен.
— Лучше я перережу себе вены.
Бармена мое замечание ужасно развеселило. Вернувшись к Саттону, я рассказал ему о своем пухлом бумажнике.
— Ты ведь исчез двенадцать дней назад, так? Я смутно помню, что в тот день прикончили торговца наркотиками.
— Что?
— Ну да, какого-то панка. Около моста Сэлмон-Уэир. Измордовали всласть, стащили серьги. Полицейские были в полном восторге. — Он посмотрел на мою заново перебинтованную руку: — Гммм... — Потом взглянул мне в лицо: — А почему ты не спрашиваешь о мистере Форде, недавно усопшем педофиле?
— Надеялся, мне это приснилось.
— Не волнуйся, приятель. Вердикт: смерть в результате несчастного случая. Я был на похоронах.
— Шутишь.
— Почти никто не пришел.
Я не знал, что сказать. Саттон похлопал меня по плечу:
— Невелика потеря, черт побери.
Домой я пришел около восьми. Квартира показалась мне холодной и заброшенной. Я включил телефон и позвонил Энн. Она сразу меня узнала:
— Ох, слава богу! Джек... ты в порядке?
— Да, все нормально... Мне надо было уехать... Мне нужно было время...
— Но ты вернулся.
— Да.
— Чудесно. Я ставила за тебя свечку.
— Видит Бог, мне это было очень нужно.
Она засмеялась, и напряжение ушло. Мы договорились встретиться и пообедать на следующий день. Положив трубку, я задумался: почему я не сказал, что теперь стал трезвенником? Не то чтобы трезвенником, но не пью. Огромная разница. Если трезвость — норма жизни, то мне еще идти и идти. Я ничего не сказал, потому что не был уверен, буду ли трезвым, когда мы с ней встретимся.
|
|
|
От кока-колы у меня ужасно разболелась голова, но это можно пережить. Труднее было справиться с внутренним беспокойством.
Я посмотрел какую-то дрянь по телевизору и в одиннадцать лег спать.
В кровати я долго вертелся и крутился, но не смог вспомнить лица педофила, даже если бы от этого зависела моя жизнь.
Тихо покачай меня
Бывают сны под фонограмму? Как в кошмарах, когда кажется, что надрываются тяжелые металлисты. Я спал, и мне казалось, что где-то играют нежные мелодии Южной Калифорнии. Мне снился отец. Я, совсем еще маленький, держусь за его руку на Эйр-сквер. Проходит автобус, и я неожиданно понимаю, что могу прочесть... Я громко читаю рекламу вслух. Она на боку автобуса...
ПЭДДИ
Отец в восторге. Не только потому, что это первое прочитанное мною слово, но ведь это его имя. Есть и более циничная точка зрения относительно первых прочитанных мною слов: ирландское виски.
|
|
|
Но ничего не портит этого момента. Я чувствую, что мы с отцом — одно целое. Годы, опыт, жизнь понаделали много вмятин в этом союзе, но все они поверхностные.
Меня разбудил телефон. Я не видел, сколько времени, и пробормотал:
— Слушаю.
— Джек, это Саттон.
— Который час?
— Позже, чем мы думали.
— Саттон, в чем дело?
— Я думал, ты страдаешь, хочешь выпить.
— Я спал.
— Думаешь, я поверю? Слушай, тут, пока тебя не было, какие-то ребятишки пристрастились жечь алкашей.
— Что?
— Вот так, а алкаши — они ведь наши братья по духу. Короче, я здесь с ребятами, которые разделяют мое мнение, и мы собираемся прищучить вожака этих уродов.
— Что сделать?
— Сжечь этого козла.
— Господи, Саттон.
— Хочешь поиграть с огнем?
— Ты рехнулся, это же бред собачий.
— Это справедливость, парень.
— Саттон, вот что мне скажи. Ты сейчас на тормозах или без них?
Он дико заржал и сказал:
— Пора идти, время поджаривать.
После этого сон как рукой сняло. Я несколько часов вышагивал по комнате, подумывал, не пожевать ли обои. Пошел к книжной полке, взял книгу Джона Сэнфорда из серии «Молись» — у него их двенадцать — и рискнул открыть.
Возвращение на землю было тяжелым. Он три дня был в улете, жил на кокаине. Когда он прошлой ночью спустился на землю, зашел в винный магазин и купил бутылку «Столичной». После трех дней кайфа приземляться всегда трудно, но водка превратила приземление без шасси в полную катастрофу с пожаром. Теперь придется расплачиваться. Придется все пропустить через себя.
|
|
|
Хватит!
Самое страшное, что теперь мне безумно хотелось выпить. Не что-нибудь. Нет, это должна быть ледяная «Столичная».
Снова лег в постель. Сон пришел неохотно, на своих условиях.
На следующее утро я смотрел девятичасовые новости.
...Сильно пострадал юноша, которого на рассвете подожгли на Эйр-сквер. Полиция разыскивает четырех мужчин. Они могут иметь отношение к нападению. Старший инспектор Кленси предполагает, что это была месть за случившиеся в последнее время нападения на бездомных. Вот что он говорит:
— Любые попытки отомстить нападавшим на бездомных, как и стремление отдельных граждан подмять под себя закон, будут жестоко пресекаться.
Он продолжил разоряться по поводу роста преступности, но я выключил телевизор.
После одиннадцати я вошел в пивную, и Шон с беспокойством спросил:
— Настоящий кофе или помои?
— Лучший.
Грустно было видеть, с каким облегчением он услышал мой ответ. Вернулся с кофейником и тостом:
|
|
|
— Тебе надо хоть слегка подкрепиться.
— Сядь, — попросил я, — хочу тебя кое о чем спросить.
— Выкладывай.
— Но не забывай, что спрашивает человек, который недавно провел пару недель... скажем... взаперти.
Он кивнул.
— Мне кажется или Саттон действительно не в себе?
Он презрительно фыркнул:
— Никогда его не выносил.
— Все так... Но что ты о нем думаешь?
— Никогда не понимал, что ты в нем нашел.
Наш разговор напоминал вырывание зуба.
— Шон... Шон, ладно, я все понял, но все-таки что ты думаешь?
— Его надо запереть.
— Спасибо, Шон. Если я о чем-нибудь и мечтал, так это о непредвзятом мнении.
Шон стоял и продолжал бормотать, брызгая слюной:
— Вот что я еще тебе скажу, Джек...
Как будто я мог его остановить.
— Этот парень мчится прямиком в ад, и он постарается прихватить с собой побольше людей.
Упомянутый парень появился через час и заявил:
— Так и думал, что ты здесь. Шон... кружку перед Великим постом. — Он внимательно посмотрел на меня: — Все еще ни в одном глазу? Впечатляет. Сколько же это дней получается? Один?
— Тринадцать.
— Дни в заключении не считаются.
— Черт, для меня еще как идут.
Шон принес пиво, шмякнул кружку на стол.
Саттон выпутался:
— Чертов старый пердун.
— Я слышал новости, — сказал я.
— Потребовалось столько жара... для такого хлюпика. Самое замечательное было слушать, как его приятели стояли вокруг и ныли: «Позовите полицию». Тебе это понравилось бы. Классно...
— Вы могли его убить.
— Ну, мы очень старались.
Саттон был на взводе. Как будто нашел свое призвание. Казалось, сейчас он начнет хихикать. Но он наклонился ко мне поближе и сказал:
— А ведь это ты все начал, Джек.
— Я?!
— Расчистил дорогу, прикончив того маленького извращенца. Он стал первым.
— Да будет тебе, Саттон, разве ты не понимаешь, что это безумие?
— Вот именно. Потрясное безумие.
Рука, качающая колыбель
Мы договорились с Энн встретиться в китайском ресторанчике. Я оставил Саттона сидеть и бормотать себе под нос. Шон поймал меня у двери:
— Я сниму его картину.
— Не надо, Шон.
— В нем одна безнадежность, люди хотят, чтобы клюшки висели.
— Шон, погоди немного, ему сейчас трудно приходится.
— «Трудно приходится»? Этому пройдохе? Да он совьет гнездо в твоем ухе и с тебя же сдерет арендную плату.
Я зашел в цветочный магазин и купил шесть красных роз. Никогда в жизни не покупал цветов.
— Вам сделать букет? — спросила продавщица.
— Не знаю.
Она засмеялась, а я сказал:
— А нельзя ли как-нибудь завернуть их так...
— Чтобы никто не видел?
— Ну да.
— Ничего, несите так. Только настоящий мужчина умеет носить цветы.
— Придется поверить вам на слово.
Как я их ни держал, они мозолили всем глаза. И, разумеется, именно в этот день вам встретятся все ваши знакомые. Все как один комики:
«Ах, как мило!»
«И не только цветы!»
«Он сам, как маленький цветок».
Что-нибудь в этом духе.
Я пришел в ресторан рано и сразу же спрятал цветы под стол. Хозяйка ресторана предложила:
— Давайте я поставлю их в воду.
— Не надо... честно.
Когда она спросила, что я буду пить, я ответил:
— Пиво... нет, я хотел сказать, кока-колу.
По моему телу струился пот.
Энн выглядела... великолепно. Другого слова не подберешь. Я почувствовал, как пересохло во рту, как заколотилось сердце. Воскликнул, охваченный вдохновением:
— Энн!
Она крепко обняла меня, затем отстранилась и внимательно посмотрела мне в лицо:
— Очень симпатичная борода.
— Спасибо.
— Ты очень изменился, и дело не только в бороде.
Не зная, как себя вести, я протянул цветы. Да, это произвело фурор!
Мы сели.
Она продолжала смотреть то на цветы, то на меня. Если бы меня спросили, как я себя чувствовал, я бы честно признался, что оробел. Надо же, почти пятьдесят — и вдруг оробел!
— Мне кажется, — сказала она, — что я немножко смущаюсь.
— Я тоже.
— Правда? Мне это приятно, Джек
Подошла официантка, и мы дружно сделали заказ:
рагу по-китайски
сладкое и острое.
Затем официантка спросила:
— Что будете пить?
— Мне еще бутылку кока-колы... Энн?
— Мне тоже кока-колы.
Когда она ушла, Энн сказала:
— Поняла, в чем дело. Твои глаза. Они белые.
— Белые?
— Нет, я хотела, сказать... чистые.
— Ладно, я знаю, что ты хотела сказать.
Молчание. Потом она сказала:
— Можно спросить... или лучше не надо?
— Я еще не привык, но валяй спрашивай.
— Трудно?
— Порядком.
Принесли еду, и мы оставили эту тему. Мне нравилось смотреть, как она ест. Она заметила, что я глазею на нее, и спросила:
— Что?
— Мне нравится смотреть, как ты ешь.
— Это хорошо, да?
— Я тоже так думаю.
После ресторана мы прошлись по набережной. Она взяла меня под руку. Один из самых любимых моих жестов. В конце набережной мы остановились, и она сказала:
— Сейчас мне нужно сходить на кладбище. Я хожу туда каждый день, а сегодня тем более — день такой замечательный. Я хочу рассказать о нем Саре.
— Я пойду с тобой.
— Правда пойдешь?
— Сочту за честь.
На Доминик-стрит мы поймали такси, и не успели мы усесться, как водитель сказал:
— Вы слышали, что случилось на площади?
— Это такой кошмар! — воскликнула Энн.
Я промолчал. Водитель, естественно, придерживался противоположного мнения.
— Всем осточертели полиция и суды. Люди по горло сыты этим.
Энн не могла промолчать:
— Вы что, одобряете то, что произошло?
— Послушайте, мэм, если бы видели, какие подонки собираются здесь по ночам, вы бы так не говорили.
— Но поджечь человека!
— Но ведь эти же щенки поджигали пьяниц. Даже полицейские в курсе.
— Все равно.
— Знаете, мадам, при всем моем к вам уважении, вы бы иначе заговорили, если бы что-нибудь случилось с вашим ребенком.
Рецепт воспитания поэта
Столько невроза, сколько может
вынести ребенок.
У. X. Оден
До могилы Сары мы шли молча. Она уже не держала меня под руку.
Мы, ирландцы, жалостливый народ. Я вполне мог бы без этого тогда обойтись.
Могила была в идеальном порядке. Простой деревянный крест с именем Сары. Вокруг лежат:
медвежата
лисята
конфеты
браслеты.
Все аккуратно разложено.
Энн пояснила:
— Ее друзья. Они все время ей что-нибудь приносят.
На меня это хуже всего подействовало. Я попросил:
— Энн, оставь ей розы.
Ее лицо просветлело.
— Правда, Джек, ты не против? Она обожает розы... обожала. Никак не привыкну к прошедшему времени. Как я могу говорить о ней в прошлом, это же ужасно! — Она осторожно положила розы и села около креста. — Я собираюсь вырезать на камне одно слово: ПОЭТ. И все. Ей так хотелось стать поэтом.
Я не знал толком, как положено себя вести на кладбище. Встать на колени? Тут я понял, что Энн разговаривает с дочерью. Тихие, еле слышные звуки, которые отзывались в самой глубине моей души.
Я попятился. Пошел по дорожке и едва не столкнулся с пожилой парой. Они сказали:
— Дивный день, верно?
Господи. Я все шел, пока не оказался у могилы своего отца. Сказал:
— Пап, я здесь случайно, но разве все мы не попадаем сюда случайно?
Я был явно не в себе. Видел бы меня Саттон! Он силком заставил бы меня выпить. На могиле стоял камень — это было хуже всего. Полный конец, больше никаких надежд. Простой крест лучше, он по крайней мере временный.
Подошла Энн:
— Твой отец?
Я кивнул.
— Ты его любил?
— Господи, очень.
— Какой он был?
— Знаешь, мне никогда не хотелось быть таким, как он, но я не возражал бы, если бы люди относились ко мне так же хорошо, как к нему.
— Где он работал?
— На железной дороге. В те времена это была совсем не плохая работа. Вечером, часов в девять, он надевал свою фуражку и шел выпить пива. Две кружки, не больше. Иногда он вообще никуда не ходил. Проверить, алкоголик ли, легко: можешь ограничиться двумя кружками или нет. Вот я, например, буду терпеть целую неделю, а потом выпью четырнадцать кружек в пятницу.
Она неуверенно улыбнулась.
Говорить пришлось мне.
— Когда я поступил в полицию, он ничего не сказал, только: «Смотри не спейся». Когда меня оттуда вышвырнули, сказал: «То, как тебя уволили, идет тебе больше, чем былые заслуги». Еще раньше, во время учебы в Темплеморе, один инструктор заявил: «Судя по всему Тейлор из тех, у кого яркое будущее позади». Еще тот шутник. Он сейчас советник премьер-министра, так что, можно считать, получил по заслугам. Мой отец обожал читать, всегда разглагольствовал по поводу силы печатного слова. После его смерти меня на улице остановил один мужик и сказал: «Твой отец был настоящий книгочей». Мне надо было выбить эти слова на камне. Ему понравилось бы. — На этом я выдохся. Но в голове вертелась еще пара мыслей, и я добавил: — У меня друг есть, Саттон. Он когда-то носил футболку с надписью:
ЕСЛИ ВЫСОКОМЕРИЕ — БОЖИЙ
ДАР, ОСТЕРЕГАЙСЯ СВЯЩЕННОГО
ГОРОДА
Энн не поняла и прямо сказала:
— Не понимаю.
— Ты и его не поймешь. Я и сам, наверное, его не понимаю.
Энн спросила, не хочу ли я зайти к ней домой, посмотреть, как она живет. Я ответил:
— Конечно.
Она жила в Ньюкасл-парк. Прямо рядом с больницей. От морга ведет проезд, он называется Путь к Мессе. Вряд ли я смог бы часто по нему ходить.
Дом оказался современным, светлым, чистым и удобным. Обжитым. Она сказала:
— Заварю чай.
Что и сделала. Она вернулась с подносом, на котором возвышалась куча бутербродов. Старомодных, настоящих, с хрустящим хлебом, толстым куском ветчины, маслом и помидором.
— Выглядит аппетитно, — заметил я.
— Я покупаю хлеб у Гриффина. Всегда свежий.
После второй чашки чая я сказал:
— Энн, мне надо с тобой поговорить.
— Ох, как зловеще звучит.
— Насчет расследования.
— Тебе нужны деньги? У меня есть еще.
— Сядь. Мне не нужны деньги. На меня тут... вроде с неба свалились, так что не волнуйся. Слушай, если я скажу, что человек, виновный в смерти Сары, умер, тебе этого будет достаточно?
— Что ты имеешь в виду? Действительно умер?
— Да.
Она встала:
— Но ведь никто не знает. Я что хочу сказать — все продолжают считать ее самоубийцей. Я не хочу, чтобы ее друзья и люди в школе так думали.
— Ладно.
— Ладно? Что это значит, Джек? Ты можешь доказать правду?
— Не знаю.
Это означало, что придется приняться за Плантера. Если бы она согласилась на мое предложение, я мог бы оставить его в покое.
Я так думаю.
Но Саттон точно не собирался снять его с крючка, так что, видимо, и у меня выбора не было.
У меня нет никаких моральных
принципов, просто я живу
с оголенными нервами.
Фрэнсис Бэкон
Позже мы легли в постель. Я ужасно нервничал. Признался:
— Наверное, я никогда не занимался любовью на трезвую голову.
— Поверь мне, будет только лучше.
Она оказалась права.
Около полуночи я оделся, а Энн спросила:
— Может, останешься?
— Пока нет.
— Ладно. — Она вылезла из постели и исчезла. Через несколько минут что-то принесла. — Я хочу, чтобы ты на это взглянул.
— Хорошо.
— Это дневник Сары. — И протянула мне книжечку в розовом кожаном переплете.
Я отшатнулся:
— Господи, Энн, я не могу.
— Почему?
— Не могу читать дневник молодой девушки. Это нехорошо.
— Но почему? Ты сможешь понять, какая она... какая она была. Пожалуйста.
— Господи, мне совсем не хочется это делать.
Не мог же я ей сказать, что ничто не потащит меня к бутылке с такой силой, как это. Влезть в мысли молодой умершей девушки.
Энн все еще держала в руках дневник.
Я сказал:
— Попробую. Не обещаю, что смогу, но попытаюсь.
Она обняла меня, поцеловала в шею и прошептала:
— Спасибо, Джек.
По дороге домой мне казалось, что в моем кармане лежит бомба. Я подумал, не позвонить ли Кэти Б. и не попросить ли ее прочесть дневник. Но не мог же я вот так просто отдать его в чужие руки. Энн никогда не согласилась бы. Матерясь как последний биндюжник, я ускорил шаг и через десять минут был дома. Сунул розовую книжечку под кровать, чтобы не наткнуться на нее взглядом сразу же, как продеру глаза утром. О том, чтобы читать его ночью, не могло быть и речи.
На следующее утро я принял душ, накофеинился и стал вышагивать по комнате. Затем решился.
Обложка была довольно потрепанной. Им часто пользовались.
На первой странице стояло:
Этот дневник — собственность
Сары Хендерсон,
поэта,
Ирландия.
Это ЛИЧНАЯ собственность!
Так что не подглядывай, мам!
Господи, все оказалось еще хуже, чем я думал.
Я закрыл глаза, выбросил все мысли из головы и начал все с начала. Многие записи были предсказуемы. Школа, друзья, музыка, шмотки, диеты, влюбленности.
Но постоянно попадалось и такое:
Мама обещала подарить мне мобильник
на Рождество.
Она ЛУЧШЕ ВСЕХ!
Мне хотелось кричать.
Дошел до того места, где она начала описывать свою работу у Плантера.
Мистер Форд такой неприятный. Девушки смеются над ним
за его спиной.
Он такой странный.
Затем тон меняется:
Барт спросил, хочу я,
чтобы он подвез меня домой.
Он потрясающий.
Мне никто никогда еще так
не нравился.
Затем Барт... только имя... или сердечко с именами Барт и Сара, и так на многих страницах.
Последняя запись:
Я не могу дольше вести этот дневник.
Барт говорит, это только для детей.
Он пообещал подарить мне
золотой браслет,
если я пойду на вечеринку в пятницу.
Я взял трубку и позвонил Кэти. Она сказала:
— Где, черт возьми, ты был?
— Под прикрытием.
— Как же, поверила я тебе.
— И правильно сделала бы.
— Чего-нибудь хочешь?
— Пустяк.
— Валяй.
— Когда ты занималась Плантером, ты вела записи?
— Конечно.
— Молодец. Как его зовут?
— Дай-ка взгляну. — Затем: — Вот тут должно быть... сейчас... ага!.. Барт... оломео.
— Блеск!
— Подожди, не вешай трубку. Я тут буду выступать.
— Замечательно. Когда?
— В эту субботу. В «Ройзине». Придешь?
— Обязательно. Могу я кого-нибудь с собой захватить?
— Да хоть сотню.
Ты присматривался весь апрель
с большим терпением, называемым...
силой духа.
В «Ройзине», как правило, происходили все музыкальные события. Здесь до сих пор умудрились сохранить атмосферу интимности. Скорее, от тесноты. На Энн были короткая кожаная куртка и выцветшие джинсы, волосы стянуты в пучок на затылке.
Я сказал:
— Как раз для таких представлений.
— Нормально?
— Блеск
Я предпочел черное. Рубашка и брюки одного цвета.
Энн хмыкнула:
— Ты похож на избалованного священника?
— Капризного?
— Нет, избалованного в смысле... испорченного.
— Ммм... об этом стоит подумать.
Мы протиснулись сквозь толпу к сцене. Я сказал:
— Слушай, мне нужно посмотреть, как там Кэти.
— Она нервничает?
— Я нервничаю.
Кэти я нашел в маленькой гримерной.
— Я знала, что ты зайдешь, — обрадовалась она.
— Да?
— Надо сказать, в тебе кое-что осталось, несмотря на возраст. Вот... — Она подтолкнула ко мне стакан. Это была двойная, нет, тройная порция спиртного.
— Что это? — спросил я.
— «Джек...» в смысле «Дэниелс». Хорошо забирает для начала.
— Да нет, спасибо.
— Что?
— Я не пью.
Она резко повернулась и переспросила:
— Ты что?
— Не пью уже несколько дней. Стараюсь продержаться.
— Ух ты!
Я скорчил гримасу. Свет упал на стакан, заиграл рыжими огоньками в виски. Я отвернулся. Кэти спросила:
— А борода? Она зачем?
— Придает уверенности.
— Чисто ирландский ответ. Ничего не говорит. Иди... Мне надо сосредоточиться.
Я наклонился, поцеловал ее в макушку и шепнул:
— Ты — лучше всех.
Энн держала в руках стаканы.
— Кока-кола... Я ничего не имела в виду.
— Кока-кола годится.
Кое-кто громко поздоровался, кто-то высказался по поводу бороды, кто-то с интересом приглядывался к Энн.
Погасили свет, и мне показалось, что я заметил Саттона около бара.
Появилась Кэти. Толпа смолкла. Она сказала:
— Привет.
— И тебе привет.
Она сразу начала с пайковой версии «Залив Голуэй». Примерно как Сид Вишиос пел «Мой путь», с той только разницей, что у Кэти был голос. Она придала этой песне остроту, которую я уже перестал ощущать после многочисленных прослушиваний. Затем она исполнила песню Нила Янга «Палец на курке». Она спела много разных песен — от Крисси Хинд и Элисон Мойет до «Запутавшегося ангела» Марго Тимминс. Вывернулась наизнанку на этой песне. И исчезла. Бурные аплодисменты, свист, просьбы спеть еще.
Я сказал Энн:
— Она не будет петь на бис.
— Почему?
— Никогда ничего не оставляет про запас. Она выложилась.
Я оказался прав.
Зажегся свет. В зале чувствовалась теплая дружеская атмосфера. Энн заметила:
— Она великолепна! Какой голос!
— Пить будешь? Возьми спиртного. Я продержусь.
— Белого вина.
— Конечно.
Я взял вино, повернулся, чтобы вернуться к Энн, и тут увидел Саттона. Он загородил мне дорогу, взглянул на стакан и спросил:
— Вино? Это начало.
— Не для меня.
— Все едино. Та английская цыпочка его спокойно выдует. Подозреваю, она в постели может убить.
— Не твой тип.
— Они все моего типа. Ты про нашего мистера Плантера не забыл?
— Нет.
— Он обожает художников. Считает себя коллекционером.
— Ты с ним разговаривал?
— Очаровательный человек Я иду к нему завтра в полдень. Ты пойдешь в качестве моего помощника.
— Что ты собираешься делать?
— Подставить ублюдка. Я заеду за тобой в половине двенадцатого.
Я передал Энн вино и сказал:
— Я только попрощаюсь с Кэти.
— Скажи ей, она была на высоте.
Типичное для наших мест выражение, высшая похвала.
Гримерка Кэти была забита поклонниками. Кэти раскраснелась, глаза сияли.
— Ты потрясающе пела, — похвалил я.
— Спасибо, Джек.
— Я вижу, ты занята, я только хотел, чтобы ты знала.
— Оставь бороду.
— Думаешь?
— Создает впечатление, что ты — личность.
Змея покусала стольких, что мало
кто решался выйти из дому.
Мастеру удалось укротить змею,
и тогда люди стали бросать
в нее камни и таскать ее за хвост.
Змея пожаловалась Мастеру.
А он сказал:
— Люди больше не боятся тебя,
это плохо.
Разгневанная змея ответила:
— Ты же учил перестать пугать их.
— Нет, я учил тебя перестать
их кусать, но не переставать шипеть.
На следующее утро я приготовил себе настоящий завтрак. Если учесть, что я не был болен и не с похмелья, это событие — из ряда вон выходящее. Лицо заживало, остальное скрывала борода. Сделал яичницу и отрезал толстый кусок хлеба — с утра сходил к Гриффину.
Налил чаю и сел. Зазвонил дверной звонок.
— Мать твою, — выругался я.
Это был Саттон. Я сказал:
— Господи, чего ж так рано?
— Парень, я вообще не ложился.
— Пошли позавтракаем.
— Я свой завтрак выпью, спасибо.
— У меня только дешевое виски.
— А я дешевый парень. Дай мне кофе, чтобы закрасить виски.
Моя яичница остыла. После того как я принес ему кофе и бутылку виски, он показал на мою тарелку.
— Скажи, что ты не собираешься это есть.
— Теперь нет. У меня принцип. Люблю, чтобы жратва была хотя бы теплой.
— Капризный ты, однако. — Он оглядел квартиру: — Мне здесь понравилось бы.
— Что?
— Я заходил пару дней назад, ты где-то шлялся, так я поболтал с твоей соседкой. Лаурой.
— Линдой.
— Без разницы. Провинциальная зазнайка с гонором. Ясное дело, я ее так очаровал, что с нее трусики так и слетели. Не буквально, конечно. Как только она узнала, что я художник, предложила мне твою квартиру.
— Что она тебе предложила?
— Здесь что, эхо? Да, сказала, что ты переезжаешь, так что она ищет подходящего жильца.
— Стерва.
— Тяга к искусству, надо думать.
— Ты что, серьезно собираешься сюда въехать?
Он встал, допил кофе, невинно посмотрел на меня и сказал:
— Эй, приятель. Неужели я тебя подведу? Ты же мой лучший друг. Нам пора двигать, искусство зовет.
На улице стоял побитый «фольксваген-пассат». Ярко-желтый.
Я сказал:
— Скажи скорее, что я ошибаюсь.
— Ну да, «вольво» совсем развалилась. Пришлось взять взаймы это.
— Они же обязательно увидят, как мы подъезжаем.
— Ну и пусть!
Плантер жил в Оутерарде. Его дом стоял на въезде в деревню. Правда, слово «дом» не очень подходит. Плантер явно слишком часто бывал в Далласе и решил построить себе ирландский вариант южного особняка.
— Бог мой! — изумился я.
— Но впечатляет, правда?
Длинная, обсаженная деревьями дорожка привела нас к главному дому. Вблизи еще больше всяких прибамбасов. Саттон предупредил:
— Говорить буду я.
— Надо же, какая новость.
Он нажал на кнопку звонка. Я заметил видеокамеры над порталом. Открыла дверь молоденькая женщина в форме горничной. Она спросила:
— Que? [ Что? (исп.) ]
Саттон одарил ее своей самой очаровательной улыбкой, совершенно демонической, и сказал:
— Buenos dias, senorita, я Senor Satton, el artist. [ Добрый день, сеньорита, я — сеньор Саттон, художник (исп.). ]
Она нервно хихикнула и жестом предложила нам войти. Я взглянул на Саттона и спросил:
— Ты говоришь по-испански?
— Я уметь говорить.
Она провела нас в роскошный кабинет.
Дата добавления: 2015-12-17; просмотров: 10; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!