Nel mezzo del cammin di nostra vita 2 страница
Пройдет полудница, так дивно хороша,
Что взор свой оторвать не сможешь ты влюбленный,
И будет тосковать по ней твоя душа.
Маковея
[27]
Ночь тиха. На землю свет бесстрастный,
Прорезая тучи, льет луна.
Мака недожатая стена
Средь полей виднеется неясно.
И над нею светлый и прекрасный
Реет призрак. В сумраке видна
Под венком тяжелым белизна
Леки вечно-юного. Напрасно
К деве той пытаться подойти
И в лицо смотреть ей. Маковея
Глаз людских не любит и, бледнея,
Расплывется в воздухе… Лети,
Дочь Земли стыдливая! Во тьме я
Пляске помешал твоей… Прости!
Баба-Яга
Вихрь хладный листья рвет с полунагих ветвей
И с воем в воздухе их кружит, развевая.
В их желтом облаке стучит ступа большая,
И едет с помелом Яга седая в ней.
Под грустный стон дерев и рев лесных зверей
Яга примчалася. Избушку заслоняя,
Вкруг частокол стоит; на нем воронья стая
И трупьи головы, одна другой страшней…
Две мертвые руки ворота отворили;
Ступа сама пошла и стала под навес.
Вот входит в дверь Яга скрипучую, и бес
Из-за печи пищит: — «Здесь, бабка, гости были».
— «Кто?» — «Мальчик с девочкой. Кота они кормили,
И тот их выпустил…» — «Где кот?!»… Но кот исчез…
Вий
[28]
Диканьский дьяк солгал. Я не подземный бес,
Чьи веки страшные землей покрыты черной;
Не знал я никогда породы гномов горной,
И в церковь к мертвецам ни разу я не лез.
|
|
|
Я — лишь залетный гость: промчался и исчез.
Но где пронесся я — посевов гибнут зерна
И не взойдут хлеба; их сжег мой вздох тлетворный.
Где крыльями махну, там юный сохнет лес,
Колодца, реки сякнут… Поднял тучей пыль я,
И над дорогами стоит она, и гнилью
От балок трупной тянет, и ревут стада,
Травы не находя, сгоревшей без следа…
А я уже в степях за Каспием, куда
Меня назад несут мои бесшумно крылья.
Огненный змей
Сверкнувши по небу падучею звездой,
Он в искры мелкие рассыпался над хатой,
В трубу змеей вильнул. Заслонки и ухваты
Посыпались… Бух в пол! Вдруг огонек свечной
Погас… Зажегся вновь… И парень молодой,
Здоровый, как бугай, чернявый и усатый,
В кунтуш затянутый малиновый богатый,
Перед Солохою, от трепета немой,
Стал неожиданно. — «Что, рада аль не рада?»
Страсть в бабе вспыхнула от огненного взгляда,
И к гостю льнет она, зардевшись словно мак…
Тьма вновь. И слышится: «Ну, ждет тебя награда:
Родишь ты сына мне, и будет он ведьмак».
И спрятанный в углу дрожит от страха дьяк…
Трясавица Акилёд
[29]
Нас больше тридцати. Все — матери одной.
Простоволосые, но видом не старухи,
Нагие, жадные, крылатые, как мухи.
Едва лишь узнаем, что в доме есть больной,
|
|
|
К нему слетаемся. Но спорить меж собой
Не станем. Первая — Невея. Губы сухи.
Целует сонного. Трепещет он, а в ухе
Его звенят слова Трясеины: «Ты мой!»
Больной дрожит, стеня, и бьется в лихорадке.
Знобея за сестрой его дыханье пьет.
Ласкают прочие. Помучить все мы падки,
И жертву каждая обнимет в свой черед.
Но вздох последний, вздох, как мед пчелиный, сладкий,
Пью только я одна, меньшая — Акилёд.
Упырь
Тоска на сердце. Тишь. Не спится. Ночь мутна.
Кто в нашу сторону идет там возле моста?
Как мой покойный Ясь. Такого ж точно роста.
Походка та ж… Ужель?!. Все ближе… У окна
Остановился… Ах, он смотрит!.. И луна,
Блеснув из туч, льет свет на белый как береста
Лик страшный выходца нежданного с погоста.
И ласковая речь знакомая слышна:
— «Оксана, ясочка! Я это, отвори
Мне дверь или окно, и вместе до зари
С тобой пребудем мы!» Но, полная испуга,
Дрожа, свяченый мак берет его подруга
И сыплет вкруг себя. Не могут упыри
Достать догадливых из макового круга.
Чур
[30]
Два раза надо мной сгорал уже порог,
И третью хату вновь построили потомки.
И я лежу под ней. У пояса — обломки
Меча разбитого, и пса костяк у ног.
Мне в руки хладные дан меду полный рог.
|
|
|
Теперь он пуст давно. Вокруг меня потемки
И грусть всегдашняя. Порой мой вздох негромкий
Заслышат правнуки и, полные тревог,
Загадывать спешат: к добру тот вздох иль к худу?
Порой мне надоест лежать, и в сора груду
Я ночью выползу, а дети скажут: «Щур
За печкой возится»; а я близ углей буду
Сидеть задумчиво, по виду мал и бур,
Как крыса старая, семейный древний чур.
Род
[31]
Мы — пращуры твои. Меж нас отец и дед
И прадеды стоят, потомок наш беспечный.
Все зорко мы следим, как путь твой скоротечный,
Приуготованный, средь радостей и бед
Свершаешь ты, идя с надеждой… нам вослед.
Тот путь известен нам. Блюдя закон предвечный,
Едва родился ты, мы из щели запечной
Беззвучно выползли всем сонмом на совет
Таинственный, ничьим не зримый смертным глазом
— Судьбу твою решить и твой направить разум.
При свете трепетном пылающих лучин
Свершали мы суда полуночного чин,
С улыбкой грустною благословляя разом
Тебя на жизнь и смерть в юдоль земных кручин.
Сергей Маковский
Шарманка
Е. А. Жарновской
На темный перрон полустанка,
под утро — ни свет ни заря,
плетется хромая шарманка,
поет, надрывается вся.
|
|
|
Хоть голос у немощной звонок
и в ней человечья душа,
никто из вагона спросонок
в окошко не бросит гроша.
От века закон одинаков
на всех перепутьях земли.
И старенький вальс не доплакав,
умолкнет шарманка вдали.
Нищий
В городском саду за рекой,
под каштанами, день-деньской
старый нищий сидел на пне,
всякий раз попадался мне.
Всякий раз минувшей зимой,
через сад проходя домой,
десять су я совал ему
в утешительную суму.
Он был очень убог и тощ, —
на посту и в холод и в дождь,
как заморщенный серый гриб,
к придорожной траве прилип.
Все о чем-то просил старик,
но в его слова я не вник;
что-то шамкал беззубый рот,
да понять я не мог весь год.
А недавно я мимо брел,
никого в саду не нашел, —
только пень торчал сиротой
над примятой слегка травой.
И с тех пор, уж не первый день,
мне мерещится этот пень,
и на сердце комом тоска.
Видно — я любил старика.
Плиты
Где-то, где-то на бугре песчаном
обреченной вымершей земли
стелется покоище: бурьяном
сплошь могилы заросли.
Ни венка, ни урны и в помине,
все сломали заступы веков.
Преданные пыльной паутине —
только плиты без крестов.
Надписей иных не разбираю:
буквы стерлись, имена — не те.
Призрачное что-то вспоминаю
от плиты брожу к плите.
Боже, как давным-давно под ними
затаилось мертвое жилье!
На одной с трудом прочел я имя
полустертое — мое.
«О, ты, которой нет…»
О, ты, которой нет
и не было на свете,
ты, вечности ответ
на зов тысячелетий!
Кто ты, над дольней тьмой
небес прообраз нежный,
владычица земной
надежды безнадежной?
Ты — чудо? или бред?
Один Господь рассудит.
О, ты, которой нет
и никогда не будет.
«В окне мелькали пустыри и пашни…»
А. С. Присмановой
В окне мелькали пустыри и пашни,
рассыпанные по лужкам стада,
высоко в скалах, неизменно с башней, —
похожие на скалы города.
Они белелись очерком туманным,
забытые в нагорной тишине.
И поезд мимо — целый день… И странным
в наставших сумерках казалось мне,
что жизнь — и там, от солнечных прибрежий
далёко, на горах, где выпал снег, —
всё та ж веками жизнь, и люди те же,
и было так и будет всё вовек.
Салерно
Гавань
Сквозь туманы город дальний снится.
Где, когда? — припомнить не могу,
но я вижу: у моря ютится
город на скалистом берегу.
Розовая гавань полукругом,
к морю, с невысокого холма,
тесные, как соты, друг над другом —
черепицей крытые дома.
На закате гавань молчалива,
рынок у причалов опустел.
Частоколом над водой залива
мачты плосконосых каравелл.
Город спит… И в зареве туманном,
замирающую вдалеке,
слышу песню на каком-то странном,
на давно забытом языке.
«После ночи темной, дикой…»
После ночи темной, дикой,
после ночи грозовой —
чую над тобой, великой,
чую день великий твой.
Брезжит утро — озарило
целины твоей простор,
с небесами породнило
глуби северных озер.
На волнистые дубравы,
на пшеничные моря
золотую чашу славы
опрокинула заря.
«Пустыня, полдень, белый зной…»
А. В. Руманову[32]
Пустыня, полдень, белый зной,
и свет и тишина без меры,
безбрежной дали дым сквозной,
как зыбь седая с желтизной —
бугры, песчаные пещеры.
И чередой плывут по ней
верблюды, призрачные челны,
куда-то в сон забытых дней
и незапамятных морей,
качавших над песками волны.
Земная вечность! Кто постиг
твое немолчное молчанье?
Бессмертный прах. За мигом миг…
Из отдаленья — львиный рык,
пустынной немоты дыханье.
Часы
Dis, qu'as tu fait, toi que voilà…[33]
Час за часом с колокольни дальней
прогудит глухим укором бой.
Слышишь ли? Он плачет все печальней
о годах, загубленных тобой.
Жизнь, — о, чаша боли, слез и света,
суженая сердцу, — где она?
А душа, как песня, недопета,
а душа пред Господом смутна.
Было ей завещано так много —
столько небом озаренных нив…
Что ты сделал, забывая Бога,
подвига любви не довершив?
«Полжизни душно-плотской яви…»
Так, ты жилище двух миров…[34]
Тютчев
Полжизни душно-плотской яви
и недостойной суеты;
полжизни — сон, и тот же ты
живешь, томясь в другой державе,
в тоске, в слезах по горней славе
тайноречивой красоты.
В тебе душа как бы двойная:
мятежной гордости полна,
грешнее грешного одна;
другая — о, совсем другая! —
все шепчет что-то, засыпая.
Проснулась… и не помнит сна.
Вакх
Sunt lacrimae retum[35]
Необитаем старый дом,
отломок времени и славы,
герб над решеткой величавый
разросшимся обвит плющом.
Потрескался лепной карниз
и наглухо забиты ставни,
и веет былью стародавней
осиротелый кипарис.
Трава и прель и сор кругом, —
иду по грудам бурелома
и на скамье, у водоема,
задумываюсь о былом.
Иссяк давным-давно родник,
его струя не плещет мерно,
прямоугольная цистерна
в сетях у цепких повилик.
Сухие прутья и стручки
устлали обнищавший мрамор,
запаутиненных карамор
свисают по углам пучки.
И тут же, в миртовых кустах,
над невысокою колонной
обломок статуи: замшенный,
изглоданный дождями Вакх.
Зияют впадины глазниц,
и скулы язвами изрыты,
весь почернел кумир забытый,
добыча мошек и мокриц.
Но меж кудрей еще цела,
еще манит гроздь винограда,
и хмель таинственной Эллады
в припухлой нежности чела.
Как не узнать тебя, Жених,
веселий грозных предводитель,
хоть брошена твоя обитель
и нет менад с тобой твоих!
О, вещий тлен, печаль хвощей,
струящихся из чаши Вакха,
журчанье Леты, слезы праха,
слепая жалоба вещей…
В аллее — призрак каждый куст,
блуждаю долго, бесприютный,
и слушаю, как шепот смутный,
своих шагов по листьям хруст.
О, грусть! Уходит в вечность день,
не помнящий о мертвом боге…
Покинут дом, и на пороге —
моя скитальческая тень.
«Бессонной тишины немые звуки…»
Бессонной тишины немые звуки
зовут в страну оплаканных теней,
и мертвые протягивают руки
из ночи невозвратных дней.
О, сколько их, за сумрачным Коцитом
навек покинутых! Издалека
о прожитом, о прошлом, о забытом
бормочет горькая река.
И сердце жалостью безмерной сжато,
и вечность о прощении молю
за то, что мало я любил когда-то,
что мертвых я сильней люблю.
«Судить не нам, когда — как Божий суд…»
Судить не нам, когда — как Божий суд —
решает брань судьбу народов грешных,
и демоны войны в набаты бьют
среди громов и воплей безутешных.
Как примирить Закон и эти тьмы
замученных неискупимой мукой?
И кто палач, кто жертва? Разве мы —
все круговой не связаны порукой?
В ответе каждый. Но за что ответ —
кровавый рок обид и распрей кровных?
Повинны все, невиноватых нет.
И нет виновных.
Дождь
Ах, воистину чудесен
день весенний! Даже в дождь.
Лес мне дорог и без песен,
сладок запах мглистых рощ.
В гнездах прячутся наседки,
плачет небо, на траву
тихо каплет с каждой ветки
сквозь намокшую листву.
Низко облака над лесом.
Грустно, сыро и темно.
Пусть! И дождевым завесам
завораживать дано.
Лужи, грязь, вода в овраге. Дождь…
А все ж как хороша
этой животворной влаги
лес обнявшая душа!
Над озером
Озеру уснуть хотелось.
Перед сном оно оделось
в дымно-серую парчу.
И звезда зажглась… Темнея,
стала глубь еще роднее
отраженному лучу.
Долго я смотрел на воду,
что внимает небосводу,
гладью отражая высь.
Думалось: и сердце, Боже,
так на озеро похоже!
В глубину свою вглядись…
О, пойми, ведь все на свете —
только небо, только сети
призрачных его огней,
все слова, мечты, желанья —
только нежные касанья
неба к вечности твоей,
звездный луч, тебя манящий,
голос чей-то говорящий
из незнаемой тиши, —
на земле ответный шорох,
отражения в озерах
созерцающей души.
Trinacria
А. А. Трубникову
Психеи средиземной колыбель,
страна богов, священная досель
Тринакрия[36], как стала ты близка мне!
Три моря, горы, скалы. Камни, камни…
Они живые. Помнят все. Молчат.
Чего-то ждут. В какую даль глядят?
От этих статуй и столпов отрытых
и капителей из дворцов забытых —
такая тишина… Как вздох времен —
восставший прах, окаменелый сон!
Со стен акрополей, весь день овеян
тенями приснопамятных Ахеян,
и вижу их: герои и цари,
едва причалив, строят алтари,
в горах стучат их медные секиры,
и солнце чаши золотит и лиры.
А чуть стемнело, огибает мыс —
вон там, на корабле своем, Улисс…
А чудится — насторожились стены:
у скал вдали еще поют Сирены.
Тринакрия, — о, сколько с той поры
разоров, бед! Здесь рушились миры,
в пустыню брег набеги обращали,
и гавани твои — как обнищали!
А там, в родных горах, что ныне там?
Черно везде, голо. И по тропам,
иссохлые от вековой разрухи,
горбатые на осликах старухи…
Но вот — не странно ли? — всё остров жив.
Пожалуй, весел. Беден, да счастлив.
И то сказать, его земля приветна:
и берега и горы, даже Этна,
И жизнь — что встарь… Пускай суровый крест
изгнал богов, — живут еще окрест,
верна векам наследственная вера:
Праматерь с сыном на руках, Церера[37],
всё царствует (века уберегли)…
Она, она, печальница земли,
в часовенках с лампадою бессонной,
на всех путях утешною Мадонной…
И я молился ей — непобежденной.
Таормина
«Что ж — разорву, сожгу письмо… Сгорит…»
Что ж — разорву, сожгу письмо… Сгорит,
но оттого небывшей ты не станешь.
Из сердца ложь не вытравит обид,
и правдой сердца не обманешь.
Дата добавления: 2021-04-05; просмотров: 78; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!