Русский « Таймс » московского англомана
Консервативный поворот 1860- х и деятельность М . Н . Каткова
https://magisteria.ru/russian-conservatism/katkov-cons-turn-in-1863s
Перелом общественного мнения
Русская общественная и во многом интеллектуальная атмосфера александровского царствования довольно существенно меняется в 1862-63 гг. Понятно, что общий консервативный поворот, заметный, фиксируемый, там, где говорится уже о во многом новом курсе или, во всяком случае, о чертах нового курса царствования, приходится на эпоху после каракозовского выстрела, на эпоху после 1866 года. Но водораздел в плане перелома общественного мнения как раз приходится датировать 1862-63 гг.
Собственно, что происходит в это время, и почему здесь можно говорить о возвращении русского консерватизма и о новом русском консерватизме? Я напомню, что первые годы александровского царствования можно охарактеризовать как своеобразный либеральный консенсус. Разные позиции, разумеется, там представлены, их спектр очень широк. Мы можем фиксировать его от социалистически-либеральных идей, даже от социализма как такого крайнего фланга, вплоть до консервативных либералов. Но тем не менее и те консервативные идеи и представления, которые здесь возникают, оформляются именно в рамках либеральной логики, либеральной риторики.
Т.е. само либеральное мироощущение, либеральное представление является господствующим. Та же самая дворянская оппозиция, пытаясь найти себе место в новых условиях, пытаясь стать действительно неким сформулированным оппозиционным центром, очень активно отсылает, с одной стороны, к логике юридических прав, к незыблемости частной собственности, к владельческим правам, к корпоративным структурам. С другой стороны, добивается представительного правления, ограничения монархической власти и т.д.
|
|
|
И вот к 1862 году происходит фундаментальная перемена. Вернее, начинается фундаментальная перемена. Символическими здесь становятся пожары Петербурга, когда горит Апраксин рынок и возникают страхи в отношении поджигателей. Напомню, что как раз тогда, в 1862 году, в момент самого пожара на Апраксином рынке, Федор Михайлович Достоевский, на тот момент со своим братом издатель журнала, взволнованный, бежит к Николаю Гавриловичу Чернышевскому, которого он мыслит то ли коноводом всего происходящего, то ли, во всяком случае, имеющим влияние на поджигателей, и умоляет его прекратить пожары, прекратить поджоги.
О пожарах будут спорить потом на протяжении десятилетий, но в глазах общества это во многом воспринимается как поджоги, причем поджоги, связанные с русскими радикалами, поджоги, связанные с «Современником», связанные с лондонской эмиграцией, связанные с русским радикальным движением, с той же самой «Землей и волей». Это довольно неопределенный контур представлений, но само ощущение, что эти пожары, которые затем раскинутся на Россию – затем будут знаменитые «волжские пожары», когда будут гореть поволжские города, включая Симбирск, включая знаменитый самарский пожар, – это все будет связано с русскими и польскими радикалами.
|
|
|
Польское восстание 1863 года
Следующая фундаментальная точка, опора нового мироощущения, нового взгляда – это реакция на польское восстание. Я напомню, что в январе 1863 года в Польше начинается второе восстание (первое восстание – это восстание 1830-31 гг.). И первоначальная реакция на польское восстание, в том числе и со стороны правительства, достаточно неопределенная. Речь идет о том, как реагировать на происходящее. К этому времени политический курс, осуществляемый в Царстве Польском, это курс наместника, брата императора великого князя Константина Николаевича, имеющего репутацию как раз лидера либерального крыла правительства.
Соответственно, целый ряд высших фигур в правительстве Российской империи определяются как люди, близкие к великому князю, они носят имя «константиновцев». Самыми известными «константиновцами» были министр внутренних дел Валуев и, например, министр народного просвещения Головнин. Так вот, Константин Николаевич как наместник Царства Польского и фактический глава правительства Царства Польского маркиз Велёпольский осуществляют курс на примирение. Речь идет, с одной стороны, о том, чтобы продемонстрировать жесткость и твердость власти, с другой стороны – о том, чтобы предложить польскому обществу достаточно широкий перечень возможностей для самодеятельности.
|
|
|
Речь идет о достаточно широком спектре реформ, о Варшавском университете, о правах печати, возможно, о представительстве, о том, чтобы восстановить действие польского сейма… И, кстати, к самому польскому восстанию приводит как раз та политика, которую пытается проводить Велёпольский. Это история про объявленный рекрутский набор – о том, чтобы в качестве рекрутов взять в армию подозрительных молодых поляков и тем самым обезвредить движение. Понятно, что это скорее повод к восстанию. Но вместе с тем именно на эти события ложится январское восстание 1863 года. Исходя из этого, можно видеть, что политика Петербурга здесь достаточно сложна. Петербург в это время ищет возможности какого-то компромисса, пробует разные варианты политики в Царстве Польском.
|
|
|
Как будут говорить впоследствии, во многом это приводит к дестабилизации режима, потому что курс Петербурга в отношении Царства Польского постоянно меняется. Переход от эпизодических строгостей к попустительству, которое современники зачастую путают с либерализмом, – все это довольно сложно. Но отсюда же и реакция на само польское восстание. Да, разумеется, Петербург принимает все меры для его подавления. С другой стороны, как дальше поступать с Польшей, что, собственно говоря, все это значит, для Петербурга отнюдь не определено. Плюс к этому польское восстание дает основания для зарубежного давления на Российскую империю, для волны обращений. Возникает призрак второй Крымской войны, второй Крымской коалиции.
Речь идет о попытках как-то консолидировать политику западных держав в отношении Российской империи по поводу Польши, о предъявлении требований Петербургу. Довольно активно здесь выступает наполеоновский Париж. К этому фронту присоединяется отчасти Великобритания, отчасти Австрия, и некоторое время эта дипломатическая угроза выглядит более чем серьезно. На этом фоне единственным однозначным союзником Российской империи выступает Пруссия, уже бисмарковская к тому времени. Заключается конвенция с Пруссией против своих и чужих польских мятежников о контроле над границей между Царством Польским, которое принадлежит Российской империи, и Великим герцогством Познаньским, которое относится к владениям Королевства Пруссия.
« Русский вестник » и либерализм М . Н . Каткова
Так вот, в этой ситуации отчасти растерянности, отчасти дезориентированности, отчасти, что важно, еще и господства самого усредненно-либерального языка эпохи очень ярким событием становится решительное выступление Михаила Никифоровича Каткова, выступление его «Московских ведомостей». Здесь необходимо, пожалуй, сделать шаг назад и немного остановиться на самом данном персонаже. Михаил Никифорович Катков – человек с богатой биографией, член кружка Станкевича, знаменитого западнического кружка.
В молодые годы – близкий знакомый Белинского, которого он учил эстетике Гегеля, достаточно близкий знакомый, а затем на почве личных отношений и неприязни к личности последовательный враг молодого Михаила Бакунина, человек, обучавшийся в том числе в Берлинском университете, слушатель «философии откровения» Шеллинга, его знаменитого позднего курса, где он излагает свою позднюю, зрелую философию, которую он мыслит как путь к позитивной философии. Эти шеллинговские мотивы будут достаточно сильны у Каткова. Катков, получивший очень хорошую философскую подготовку, возвращающийся в Московский университет, занимает должность по кафедре истории философии.
Кстати говоря, он – автор первого полноценного, качественного учебного пособия, как бы мы сейчас сказали, посвященного истории ранней древнегреческой философии, которое носит далеко не компилятивный характер. И вот Михаил Никифорович Катков в свете последних лет николаевского царствования и прекращения преподавания философии теряет свою кафедру в Московском университете.
Имея достаточно прочную репутацию, он в скором времени приглашается университетом, чтобы редактировать университетскую газету «Московские ведомости». Он становится редактором «Московских ведомостей» вплоть до 1856 года. В 1856 году на волне начинающегося нового царствования Михаил Никифорович Катков, уже получивший солидную репутацию опытного журналиста (ему действительно удалось из очень слабой, практически мертвой газеты сделать читаемое издание), Катков инициирует проект издания толстого московского журнала. Напомню, что к этому времени в Москве фактически нет толстых журналов.
Есть умирающий «Москвитянин» Погодина. Все толстые журналы – это петербургские журналы. Это «Библиотека для чтения», это «Отечественные записки», это «Современник». И вот Катков выступает с проектом создания в Москве толстого журнала. Одновременно он планирует сохранить за собой газету. Стоит отметить, что Министерство народного просвещения, к ведомству которого в это время относится цензура, в итоге не разрешит Каткову совмещать и то, и другое, так что Михаил Никифорович Катков будет вынужден уйти с должности редактора газеты, право на издание собственной газеты он не получит, но с 1856 года начнет выходить «Русский вестник», журнал легендарный.
Я напомню, что в летописи отечественного просвещения «Русский вестник» – это тот журнал, где будет публиковаться Лев Толстой, в частности, в «Русском вестнике» выйдет «Анна Каренина». Это журнал, где будет публиковаться Федор Михайлович Достоевский – в нем выйдет, например, «Преступление и наказание», в нем же будет опубликован «Идиот». В нем же, если память мне не изменяет, будут публиковаться и «Братья Карамазовы», не говоря уж о меньших авторах. «Русский вестник» сразу же получит широкий успех. Это будет крепкий либеральный журнал. В это время взгляды Михаила Никифоровича – это взгляды преимущественно либеральные.
Стоит отметить, что на протяжении жизни Михаил Никифорович остается тем, кем он и был в молодости. Он остается западником, безусловно. Другое дело, что с западничеством у нас обязательным образом связываются представления о некоем интеллектуальном радикализме. Но этот интеллектуальный ландшафт здесь явно не верен, это скорее бремя советской традиции. Когда мы говорим о западничестве, мы в первую очередь вспоминаем Белинского, следом мы вспоминаем того же самого Мишеля Бакунина и дальше уже по остаточному принципу всех остальных членов кружка.
Разумеется, если мы вспомним других участников, хотя бы Редкина, знаменитого профессора-правоведа, если мы вспомним Тимофея Николаевича Грановского, если мы вспомним Василия Боткина и его последующую интеллектуальную эволюцию, то интеллектуальная эволюция Михаила Никифоровича Каткова здесь нам не просто не покажется странной, а она, скорее, станет типичной для всего этого круга идей и представлений. Да, с годами он правеет, хотя стоит отметить, что и в молодые годы он отнюдь не радикал, и для «Русского вестника» характерно подчеркнутое англоманство. Это такой либерализм, ориентированный на Англию.
Любимые сюжеты «Русского вестника» в это время – это проблематика децентрализации, это антибюрократизм. Напомню, что на страницах «Русского вестника» буквально в первые годы его издания выходят «Губернские очерки» Салтыкова-Щедрина, которые становятся отсчетной вехой в истории русской обличительной литературы, и одновременно это как раз та самая подчеркнутая критика бюрократизма. Вообще борьба с бюрократизмом для конца 1850-х годов – общее место. Соответственно, антибюрократическим пафосом проникнута проблематика децентрализации.
С другой стороны, это стремление не просто к сельским преобразованиям, но опять же ориентированная на Англию постановка имущественного ценза. Я напомню, что это яркое содержание именно буржуазных реформ, буржуазных планов. Т.е. переход от сословных прав к имущественным правам. В этом плане кто должен обладать властью в земстве в идеале? Естественно, местные землевладельцы. Это логика имущественного ценза, а не сословного. Более того, как раз на этой почве Катков разойдется с Борисом Николаевичем Чичериным, разойдется с Коршем, и в 1858 году произойдет раскол, несогласные с Катковым создадут свой собственный журнал «Атеней», точно такой же либеральный.
Затем отсоединится окончательно Борис Николаевич Чичерин. И принцип раскола здесь будет заключаться, в свете последующей карьеры Каткова, конечно, несколько неожиданно, в том, что именно Борис Николаевич Чичерин будет выступать с точки зрения французских принципов, будет отстаивать либеральную программу и одновременно программу централизации, будет выступать за французскую централизацию и административное устройство как идеал реформ для Российской империи, а Катков как раз будет пламенным полемистом, отстаивающим местные свободы, отстаивающим разнообразие, отстаивающим сокращение вмешательства существующего центрального государственного аппарата в местные дела.
Катков в атмосфере конца 1850-х – начала 1860-х годов будет все более сдвигаться вправо. Показательным станет публикация на страницах «Русского вестника» «Отцов и детей» Ивана Сергеевича Тургенева. Это текст, который появляется у Каткова по вполне очевидной причине после разрыва Тургенева с «Современником». И вот против круга «Современника», против круга всей этой нигилистической молодежи, связанной с «Современником», связанной с благосветловскими изданиями, – против этого направлен текст Тургенева, и его с радостью публикует Катков как часть своего движения вправо. Я подчеркну, что здесь совпадение с Тургеневым очень важно. Это история во многом про общее движение, общую реакцию.
В 1862 году наступит один из важнейших эпизодов восхождения Михаила Никифоровича Каткова, когда он получит, добьется права впервые в русской печати с 1850-х годов упомянуть имя Герцена. Герцен в то время – политический эмигрант, пользующийся огромной известностью, огромным влиянием, но при этом никакой публичной полемики с ним, естественно, быть не может. Так вот, Катков получает право на ведение публичной полемики с Герценом. Понятно, что это, с одной стороны, делает его высказывания имеющими некоторый оттенок официозности.
Это не универсальное право, другие издания не имеют возможности в открытую полемизировать с лондонским эмигрантом. Но, с другой стороны, Катков привлекает к себе огромное внимание русской публики, потому что он вступает в противоборство один на один с «Колоколом». И что важно для Каткова – это история про противоборство двух печатных органов. Это история про борьбу мнений, борьбу позиций. И Катков фактически создает новый тип влияния, новый тип репутации, новый тип политической силы. Он – тот, кто опирается на общественное мнение. Он – тот, источником силы и дальнейшей власти которого являются его издания.
Русский « Таймс » московского англомана
С января 1863 года Катков, наконец, осуществляет свою мечту: он получает аренду на «Московские ведомости». До этого Катков, поскольку он постоянно занят политическими вопросами и его не устраивает редкая периодичность толстого журнала, в качестве приложения к своему «Русскому вестнику» публикует «Современную летопись», как более часто выходящие листки, где можно освещать политические события. Но понятно, что это компромисс. А вот с января 1863 года Катков получает теперь еще и право аренды «Московских ведомостей». И в январе же 1863 года случается польское восстание.
И вот эти только-только перешедшие под управление Каткова «Московские ведомости» сразу же становятся одной из самых известных, пожалуй, самой известной, самой читаемой, самой обсуждаемой русской газетой в силу тех передовиц, с которыми выступает Катков. Я напомню, что для Каткова идеалом газеты выступает «Таймс». Более того, если вы посмотрите, вы увидите, что это даже визуально так. Катков желает создать русский «Таймс». Он специально подбирает такие русские шрифты, заказывая их, печатая их. И он мыслит себя действительно как такого лондонского журналиста, властителя общественного мнения, и более того – учителя власти.
Что произведет очень сильный эффект: Катков буквально спустя несколько дней после начала польского восстания, очень быстро, займет не просто решительную позицию, но заговорит совершенно новым тоном, неизвестным в русской печати. Это будет тон власть имеющего, тон обсуждающего в том числе и действия правительства, тон, который предполагает независимость. И важно отметить, что реакция на позицию Каткова со стороны петербургских ведомств предсказуемо будет, мягко говоря, не комплиментарной.
Позиция, которую займет Катков, последовательно будет следующей. Во-первых, это безусловная лояльность существующему государю. Во-вторых, это обсуждение, зачастую критическое, действий в том числе и высших лиц правительства. Более того, в ситуации польского восстания предметом критики Каткова довольно скоро станет фактически второй человек в империи. В основном без прямых нападок, но абсолютно прозрачным для любого читателя образом основным негативным персонажем, представителем той политики, которая, на взгляд Каткова, является принципиально вредной для России, будет выступать брат государя императора Константин Николаевич.
И более того, последующее развитие событий фактически приведет к тому, что будет казаться, что Катков победит самого великого князя: в конце концов великий князь будет вынужден – еще раз подчеркну: разумеется, далеко не только и уж совсем не в первую очередь из-за позиции «Московских ведомостей», но тем не менее он будет вынужден покинуть свой пост наместника, и дальнейшая его политическая карьера будет, мягко говоря, лишена прежних успехов.
Катковский конституционализм
Но как бы то ни было, с чем связан успех Каткова? Катков, с одной стороны, заговорит, сформулирует, а с другой стороны, в нем найдут выражение те общественные настроения, которые вызревали в предшествующие годы. Это история про патриотическое воодушевление. Это история про защиту национальных интересов. Это история про решительный протест против европейского вмешательства во внутренние дела Российской империи. Это прославление будущего канцлера Горчакова, который в дипломатических депешах дает решительный отпор попыткам Англии и Франции вмешаться во внутренние дела Российской империи, в дела Царства Польского.
Это поддержка самых решительных и жестких мер в северо-западных губерниях, которые осуществляет Муравьев, в дальнейшем известный как Муравьев-Виленский. Подобно тому, как Муравьев для русских радикалов и части либералов станет символом всего отрицательного, получит прозвище Муравьев-вешатель, точно так же Катков будет создавать культ Муравьева, будет прославлять его, будет представлять его как решительного государственного деятеля, того, кто наконец делает так, как давно было необходимо поступить. Что здесь привнесет Катков?
Вообще-то сам Катков уже в лице «Московских ведомостей» будет осуществлять интеллектуальную эволюцию. Катков 1863 года, разумеется, является либералом, консервативным, но либералом. Его видение решения польского вопроса заключается в создании общеимперского представительства. Если Польша требует себе отдельного сейма, Катков решительно настаивает на том, что ничего подобного быть не может. Потому что Катков фактически один из первых и самый яркий представитель модерного русского национализма. Речь идет о политическом национализме, речь идет одновременно не просто о создании политической нации, но об имперском господстве, речь идет о территориальной целостности. Соответственно, для Каткова попытки компромисса в Царстве Польском – это путь подготовки отпадения Царства Польского, это путь сепаратизма.
Более того, особенно опасны уступки польскому обществу в северо-западных и юго-западных губерниях Российской империи, в том, что в польской логике, в польской риторике именуется «кресами». Допустить там польское влияние, допустить там поляков означает фактически готовить угрозу для национальной целостности, угрозу для большой русской нации. Соответственно, сама русская нация мыслится Михаилом Никифоровичем именно как политическое сообщество, политическое и культурное. Я специально подчеркну, что здесь мы можем увидеть его принципиальное различие со славянофилами.
Если для славянофилов русская нация выстраивается на основе конфессиональной идентичности, русский – значит православный, то для Каткова русская нация – это политическое и культурное сообщество. Это принадлежность к русской нации как к политическому целому и это принадлежность к русскому языку и русской культуре. В этом смысле для Каткова нет никакой проблемы в том, чтобы быть русским православным, как и русским иудейского вероисповедания или русским магометанского закона. Из этого будет вытекать, например, его позиция по еврейскому вопросу. Но отсюда же вытекает другая политическая повестка.
Решение ситуации 1863 года Катков первоначально мыслит через общеимперское представительство. Слить в имперском большинстве, слить в том самом сейме, который образуется через общеимперское представительство, представителей от Польши с подавляющим большинством представителей от русской нации, растворить их в этом. И осуществлять общеимперские меры, осуществлять общеимперское господство над Польшей как раз через логику представительства. В дальнейшем эволюция Каткова – это эволюция разочарования в русском обществе и разочарования в возможности политической мобилизации русского общества.
Так что тот путь, который Катков будет проделывать в 1870-80-е годы – это путь, который, например, в американской историографии довольно удачно обозначен как путь бюрократического национализма. Агентами национализации, теми, кто будет простраивать модерное национальное сообщество, являются агенты государственной власти. Это история про национальное сообщество, это история про модернизацию, это история про железнодорожное строительство, которое в том числе должно сплотить национальное целое. Это история про военные реформы, это история про подготовку организованного сообщества.
Contra « нигилизм »
Отсюда же для Каткова основными оппонентами в 1860-е годы выступают русские радикалы, русские социалисты. Не случайно именно в «Русском вестнике» будет опубликован первый роман, который получит обозначение «антинигилистический роман», положит основу этому жанру. Это знаменитое «Марево» Клюшникова, роман, сам по себе с литературной точки зрения не представляющий никакого интереса, но интересный идейно. Здесь возникает ключевой для Каткова образ – образ польской интриги. Польская интрига, которая позволяет связать воедино петербургских нигилистов, студентов, радикалов, социалистов, позволит фактически определить все источники угрозы как внешние.
Важно отметить, что само понятие «польской интриги» для Каткова является очень удачным политически и технически. Это позволяет, с одной стороны, выстраивать фронт противодействия, а с другой стороны – объявлять национальное целое само по себе не зараженным. Источником заразы, источником угрозы является нечто внешнее, что можно идентифицировать и определить. И, следовательно, эта зараза не проникает в саму сущность русского целого. Отсюда же возникает другой вопрос. Как возможно исцеление зараженного русского общества, русского народа? И вот здесь Катков станет идеологом целого ряда реформ, часть из которых будет осуществлена еще в правление Александра II, часть придется уже на царствование Александра III.
Дата добавления: 2021-02-10; просмотров: 70; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!