Некоторые черты духовной жизни 1895 – 1917 годов 2 страница
В социальных науках нашего времени интеллигенция дореволюционной России обычно делится на дворянско-помещичью (верхи государственного аппарата и офицерского корпуса), буржуазную (профессора высших учебных заведений, адвокаты, литераторы, верхи медицинской и художественной интеллигенции), мелкобуржуазную (в основном это «полуинтеллигенция») {12} и пролетарскую, включающую как образованных пролетариев, так и выходцев из буржуазной и мелкобуржуазной интеллигенции, перешедших на позиции революционного марксизма[18]. В этой классификации сказалась сложность, неоднозначность термина. Первые группы выделяются по социально-экономическому положению, последняя — по мировоззрению и общественному поведению, причем включает и представителей не умственного труда. Существует и определение интеллигенции как образованных людей, осуществляющих профессиональную деятельность в пределах определенных функций — главным образом в области народного просвещения и здравоохранения, исследовательской работы в науке и технике, в области литературы и искусства. Отмечается, что в России, где этот термин и родился, в него всегда вкладывался одновременно и социальный и психологический смысл[19].
В тогдашней литературе чаще всего под интеллигенцией подразумевали, как это утвердилось еще в эпоху народничества, лиц гуманитарных профессий[20]: писателей, журналистов, адвокатов, деятелей науки и искусства, педагогов и старших учащихся, а также врачей. К этой категории, своим положением призванной быть духовным гегемоном, обращались призывы и упреки критики и публицистики. Понятие «интеллигенция» связывалось с размышлениями об «общих» вопросах и с альтруистической направленностью деятельности, служением идеалам добра и справедливости. Библиограф и библиопсихолог Н. А. Рубакин, внимательно изучавший слой лиц «свободных профессий», как назывались почти все люди умственного труда, кроме служащих государственного аппарата (чиновников) и офицерства, подчеркивал при этом: «С ними не совпадает то, что составляет действительную интеллигенцию страны. Разумеется, было бы огромной ошибкой смешивать свободные профессии с тем, что называется интеллигенцией»[21]. Сотрудник популярного журнала «Образование» писал, что решающий признак, присущий профессиональной деятельности интеллигентов, — это «элемент учительства в широком смысле слова, передачи людям сведений и накопленных знаний с целью научения», а главная черта их психики — потребность духовной свободы. Автор отклика {13} на эту статью в демократическом «Вестнике знания» отклонил в качестве определяющего свойства не только источник заработка (интеллектуальный труд), но и характер деятельности (учительство). Он так определил «психические черты», делающие человека интеллигентом: «искательство правды и творчество идей». Интеллигентность, по его мнению, это «наличность умственных интересов, побуждающих человека углублять и расширять понимание окружающих физико-биологических и социальных условий, а также и понимание своей духовной жизни, постоянное искание правды-истины и правды-справедливости»[22]. Этот признак он считал присущим в той или иной мере «всем нормальным людям» и потому утверждал, что понятие интеллигентности относительно, выражает не вообще противоположение другим людям, а лишь степень этого признака.
|
|
|
|
|
|
«Интеллигенция — борцы за свободу и справедливость, за духовное, политическое и социальное освобождение» — так определял это понятие «в лучшем и самом высоком смысле» Рубакин. Он не только отмежевывал интеллигенцию от других «господ в шляпах», но и прямо назвал ее однажды врагом «чистой публики», для которой «современный строй более или менее выгоден и которая так или иначе к нему приспособилась и извлекает из него доход». Не всякий мыслящий, глубоко образованный, даже искренне преданный общественно необходимому делу человек имеет право считаться интеллигентом, полагал он. Один критерий интеллигентности — отношение к интересам трудящихся, другой — это то, что интеллигент прежде всего и всегда борец, независимо от того, в какой форме и в какой среде и при помощи каких орудий проявляется его борьба — в области ли идей, в мире ли наук, искусства, на арене ли общественной жизни, в парламенте, на митинге, на баррикаде, с оружием в руках, но всегда это борьба «за осуществление основных задач своего времени»[23].
|
|
|
Кроме такого понимания интеллигенции было и другое, где уже не звучала идея поиска «правды-справедливости». Тогда речь шла только об образованности и духовности. Известный философ Н. А. Бердяев в «Мире божьем» (1903) писал, что интеллигент не связан непосредственно с какой-либо экономической группой, живет прежде всего интересами интеллекта, его преобладающая страсть — духовный голод. По мнению {14} литературоведа и социолога Р. В. Иванова-Разумника, интеллигенция — это более или менее яркие индивидуальности разных классов.
Признание непременной чертой интеллигенции ее духовной активности объединяло все воззрения на нее со стороны ее самой.
|
|
|
В житейской практике наиболее распространенным было противопоставление: «народ», «серая масса» — «образованный класс», «культурное общество» — по образованию и внешнему образу жизни. Ко второму слою относились и коммерсанты, фабриканты, банкиры, офицеры — вся вообще «чистая публика», то есть люди, имевшие высшее и среднее (или около того) образование, а также члены их семей.
Часто в статьях о театре, как и вообще в литературе того времени, употреблялся термин «мещанство». Им клеймилось подавляющее большинство публики.
«Мещанство» начала XX века — это не мещане предшествовавшего периода, более или менее однородное городское сословие: мелкие домовладельцы, мелкие лавочники, ремесленники. В такой же мере, как и под словом «интеллигенция», под этим термином разумелось определенное направление мыслей и строй чувств, общественное поведение. Именно «антимещанство» было, по мнению большинства, основным, определяющим свойством интеллигенции — размышляющей, ищущей.
Широко было усвоено представление о тождественности понятий «мещанский» и «буржуазный». Горький в знаменитых «Заметках о мещанстве» (1905) писал: «Мещанство — это строй души современного представителя командующих классов», имея, таким образом, в виду скорее буржуазность. Г. В. Плеханов прямо декларировал, что мещанство — «свойство буржуазного класса». О людях «мещанских или так называемых буржуазных принципов» писал Н. К. Михайловский, добавляя, что этих принципов «могут держаться, и действительно держатся, представители самых разнообразных слоев общества, вплоть до “высшего света”». О внесословности интеллигенции в таком смысле говорилось постоянно. Ф. Д. Батюшков по поводу горьковских «Мещан» тоже заметил, что понятие мещанства не соответствует сословию, причем оно «всего чаще и лютее проявляется отнюдь не у мещан». Позже он вернулся к этому вопросу, сказав, что мещанство — образ мыслей и действий, который может встречаться у представителей всех сословий, хотя «произошло оно все-таки в зависимости от некоторых специфических свойств буржуазного класса»[24].
{15} Горький констатировал такие основные черты мещанства: «уродливо развитое чувство собственности, всегда напряженное желание покоя внутри и вне себя, темный страх перед всем, что так или иначе может вспугнуть этот покой», причем мещанину недоступен «социальный трагизм», «только ужас перед своей смертью он может чувствовать глубоко». Критик и публицист В. П. Кранихфельд подчеркивал, что в мещанстве «признак некоторой, а может быть, и полной материальной обеспеченности сплетается с признаком самодовольной и самоуверенной ограниченности». Об «узости и плоскости душевной», замыкании мещанина (в несословном понимании) в круг скудных личных интересов и переживаний говорил критик В. Г. Голиков[25].
Синоним мещанина — обыватель. Поэт Б. А. Садовский объяснил: «обыватель есть человек, который вполне и всесторонне удовлетворяется самым фактом своего бытия», «тип обывателя распространен во всех сословиях и слоях, во всех городах и весях, причем определяют его не внешние признаки, а особая обывательская психология, обывательский склад ума. Недоверчивость, равнодушие и злорадство — вот три основные стихии, образующие обывателя», «обыватель признает лишь одно положительное и определенное»[26]. Слово «обыватель» как синоним «мещанина» употреблял и Ленин (см. дальше).
Иногда толкование мещанства расширялось до полной утраты сколько-нибудь определенных границ. Театральный критик Б. И. Бентовин писал в связи с горьковскими «Мещанами»: «Мещанство — это все то мелкое, пошлое, условное, которое тысячами нитей опутывает нашу жизнь. Мещанство — это те искусственные осложнения жизни, которые <…> выдуманы людьми для того, чтобы пугать ими своего ближнего»[27].
В наиболее распространенном понимании термин «мещанство» охватывал такие черты психологии и образа мыслей, как рабская приниженность и пассивность духа в соединении с самодовольством, эгоизм, понимание благополучия как сытости и своей сытости как цели жизни. Это эгоистическое существование, не признающее других законов бытия, кроме практического смысла («здравого смысла») в самом узком его разумении, отрицающее закономерность других запросов, кроме собственных.
{16} Социал-демократы и близкие к ним круги полагали определяющим признаком мещанства индивидуализм, погружение в себя и связанный с этим отказ от борьбы во имя большинства. В период первой русской революции Горький полемически причислил к мещанам Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского. Ленин писал, что есть люди «забитые нравственно, например теорией о непротивлении злу насилием, или просто забитые не теорией, а предрассудком, обычаем, рутиной, люди равнодушные, то, что называется обыватели, мещане, которые более способны отстраниться от острой борьбы, пройти мимо или даже спрятаться (как бы тут в драке-то не влетело!)»[28]. В связи с этой же идеей борьбы Ленин говорил также о мещанстве «в смысле пошлости, золотой середины, бесцветности, общих мест, посредственности»[29].
Буржуазная интеллигенция, исповедовавшая индивидуализм, трактовала мещанство как проявление психологии и образа мыслей городской «толпы», отличающейся в этом плане от интеллектуальной элиты, а также от крестьянства, основой душевного строя которого считалась связь с землей. Мещанин в этом смысле — «массовый человек», «человек толпы» («вобла», «паюсная икра»), посредственность, трафаретность. Здесь синоним мещанства — «пошлость» как то, что исстари пошло, стало избитым, общеизвестным, массовым. Иванов-Разумник писал о «плоскости и безличности» мещанства. В 1903 году обратила на себя внимание критики брошюра М. Э. Гуковского «Новые веяния и настроения», в которой он указывал, что типичной чертой мещанина является именно отсутствие индивидуальности, стремление жить «как все», боязнь отступить от общепринятого. Та буржуазная интеллигенция, которая мнила себя духовной элитой, именовала мещанством социально-экономические требования социал-демократии, поскольку в них речь шла не о личностях, а о народе и голодный пролетарий хотел, по ее мнению, лишь «мещанской сытости». Синоним мещанина в этих кругах — «хам». В. Я. Брюсов определил хамство как «срединность, пошлость, некультурность».
Неподвижность и косность как типичнейшую черту мещанской психологии равно осуждали и социал-демократы, и «духовная элита», не принявшая идеи революции или отошедшая от нее. Но если первые вкладывали в понятие движения общественную борьбу, то вторые — лишь «жизнь духа».
Все сказанное имеет прямое отношение к театру, к восприятию зрителями спектаклей и пьес, к тому, о чем писалось в театральных {17} рецензиях. Не разобравшись в разных значениях одних и тех же терминов, можно придать неверный и даже противоположный смысл некоторым высказываниям. Так, например, как враг буржуазно-мещанских вкусов и стремлений всегда выступала в печати театральный и литературный критик Ю. Л. Слонимская. Она, кажется, самый беспощадный противник Суворинского театра, по ее определению «самодовольно-торгашеского». Но это — голос из того круга интеллигенции, который утверждал свою элитарность. Мещанству и пошлости противопоставлялись поиски «красоты». Слонимская писала, например: «Театр не хочет больше обманывать лживой реальностью поддельной жизни, — он предпочитает увлечь зрителя красотою своих снов и заставить забыть самое существование действительности. Требования “правдоподобия” сменились стремлением к художественной красоте. <…> Самые разнообразные течения театрального искусства объединяются в общем стремлении отойти от реальной действительности <…>, передать в призрачной, сказочно-углубленной форме затаенные мечты и думы поэта»[30]. Привлекала Слонимскую и тема ценности личности.
Авторы статей и заметок о театре рассматриваются в этой книге как представители «образованных» зрителей, выразители интересов различных групп интеллигенции — в том смысле этого термина, какой дал ему Ленин в уже приведенной формулировке[31]. «А интеллигенция, — писал он же, — потому и называется интеллигенцией, что всего сознательнее, всего решительнее и всего точнее отражает и выражает развитие классовых интересов и политических группировок во всем обществе»[32].
В газетах и журналах 1895 – 1917 годов, изученных в процессе работы над книгой, сотрудничало около двухсот постоянных театральных рецензентов, социальный облик которых более или менее ясен[33]. С отдельными статьями о театре выступали и другие авторы, в тех же и иных изданиях. С театром и литературой все они связаны не только как зрители и читатели. {18} Это драматурги, поэты, прозаики, публицисты, режиссеры, профессиональные критики. Принадлежность по образованию, а отчасти и по практической деятельности к другим областям социальной жизни, выводя из узкого «цеха» критиков, придает еще большую историческую ценность высказываниям этих лиц, как отражению мнений общества. Они вышли, иногда продолжая совмещать профессии, из врачей, юристов, офицеров, специалистов лесного и сельского хозяйства, профессоров, доцентов, учителей, недоучившихся гимназистов. Они дети чиновников, мещан, священников и дьяконов, зажиточных крестьян, врачей и учителей. Совокупность высказываний этих лиц можно считать достаточно представительной для анализа тогдашних мнений, вкусов, оценок.
На страницах самих изданий и практическими деятелями театра, и театральными обозревателями неоднократно поднимался вопрос о некомпетентности рецензентов[34], отсутствии у них профессионализма, научных критериев и т. п. Это перешло и в театроведческие работы. Такая позиция обусловлена, с одной стороны, высокой оценкой общественного значения театральной критики. Но с другой — если не утверждается, то подразумевается наличие какой-то единой теории театра, единственно правильного художественного вкуса, в несогласованности с которым и заключается некомпетентность. В отделении «достойных» критиков от «недостойных» часто проявляется субъективизм оценивающего: наиболее достойными оказываются те, чьи высказывания симпатичны, позиции в той или иной мере разделяются.
Субъективизм рецензентов ни в какой мере не помеха при обращении к их статьям для анализа взаимоотношений театра и общества. Критерий «нравится — не нравится» как раз и позволяет выяснить бытовавшие этические и эстетические идеалы, интересы и стремления, отношение зрителей к путям театрального развития. Об этом уже говорил В. И. Немирович-Данченко, отвечая на специальную анкету: «Я никогда не понимал упреков, обращенных к рецензенту, когда он основывает свои суждения не на каких-нибудь признанных теориях, а пишет: “Я нашел… Мне понравилось… Я вынес впечатление”»[35].
Принято различать критику и публику. Рецензии профессиональных театральных критиков, критические статьи теоретиков и практиков театра это, конечно, критика — как посредник {19} между искусством и его потребителем, арбитр и наставник, не просто голос публики. Но ведь и эти авторы — зрители. А многие рецензенты вообще выступали именно как зрители, одни — беря на себя функции голоса публики (в данный период это случалось реже, чем раньше), другие высказывали суждения, настаивая на личностном их характере. «Я как рецензент не призван судить, — говорил, например, петербургский критик В. А. Вакулин, — а лишь обязан высказать свое мнение, свой взгляд»[36].
Среди рецензентов не так уж много неизменно «верных избранной системе». Большинство готово было принять или не принять пьесу и спектакль соответственно произведенному ими непосредственному воздействию, не считаясь с прежними своими высказываниями, что давало повод обвинять их в эклектизме, непоследовательности. Но это как раз сближает рецензентов с «просто» зрителями. Отзыв о спектакле, написанный назавтра или в ближайшую ночь, мог иногда не вполне соответствовать эмоциям, испытанным в театральном зале. Но все же он отвечал тем нормативам, которым подчинялся рецензент, а они тоже характеризуют взаимоотношения театра и зрителей. Во всяком случае, критик — всегда «эхо понятий и вкусов своего времени»[37], как давно уже отмечено в литературе.
Исследуя духовную атмосферу эпохи, пытаясь понять истоки интерпретаций, автор этой книги старался выяснить настроение и общественное поведение театральных рецензентов. Жизнь опровергает обязательность непосредственной взаимозависимости между общественно-политической и эстетической позициями. Но в какой-то мере она имеет место. Идейная консервативность зачастую сочетается с консервативностью мышления вообще, устойчивостью всяких пристрастий. И наоборот, устремленность к переустройству социальной действительности побуждала живее отзываться на все новации, на всякую ломку, переворот, протест. Вообще, каждый неизбежно оценивал театральный факт в зависимости от собственных интересов, в рецензии проявлялись особенности мироощущения ее автора.
Неверно выводить общественные взгляды театрального критика из политического направления газеты в целом. Как уже отмечалось в литературе, в «толстых» (ежемесячных) журналах такая связь, действительно, довольно тесна. Но газетная практика «допускала весьма значительную автономию театральной критики от общественного “лика” издания»[38].
{20} Нельзя также искать сразу за спиной критика общественную группировку, социальный слой, взгляды которого он выражает. Уже достаточно выяснено, что художественные оценки «не столь прямо связаны с местом личности в социальной структуре»[39], не вытекают непосредственно из положения человека в обществе, его мировоззрения и политических взглядов. Только анализ высказываний многих лиц в сочетании с изучением их биографий, их общественного поведения позволяет найти связи в этом смысле, да и то лишь относительно, а не безусловно истинные. Кроме фактора времени и среды, кроме социальных обстоятельств, в интерпретации пьесы, спектакля и любого другого явления сказывались индивидуальные психологические особенности. Однако, как опять же достаточно известно, внесоциальной и внеисторической личности не бывает. Общественные воздействия создавали установку восприятия. Поэтому, несмотря на уникальность каждой личности, возникали некие общие тенденции. Выявляется связь суждений о театре с определенными общественными течениями, но иногда раскрывается и ложность представлений о таких связях.
Краткие справки о социальном лице авторов использованных статей и заметок о театре приведены в приложенном обзоре изданий. Но о некоторых из них целесообразно рассказать несколько подробнее, как о типах рецензентов и типах российской интеллигенции тех лет.
В числе критиков старшего поколения — С. С. Голоушев, более известный под псевдонимом С. Глаголь, Г. К. Градовский, И. Н. Игнатов.
Голоушев, приобретший значительную известность как художественный и театральный критик, — активный участник движения революционного народничества 1870‑х годов. В 1874 году он вышел из Медико-хирургической академии, где учился, занялся пропагандой в народе, был предан суду (процесс 193‑х), приговорен к тюремному заключению, позже сослан за организацию демонстрации в связи с делом В. И. Засулич (1878). Получив звание лекаря, служил участковым врачом в Москве, но после 1905 года вышел в отставку по политическим мотивам. Градовский — из тех старых либералов, которые были убеждены, что возможна прогрессивная политика и при существующем строе.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 50; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!