Последний избранник и последние битвы 47 страница
И нежный, и сладкий,
  Меж ними приятно катаешься.
Настроил ты скиний,
Везде по богине,
  Всё счастье богинь тебе вверено;
Но, схапав манатки,
Во все-то лопатки
  Уехал Аркашенька в Верино.
Ответ ***
Всё так просто, всё мне мило,
Шмель гудит, цветет сирень,
Солнце ясно восходило:
Ясный будет нынче день.
Дятел ползает на ветке…
Нет, иду, не утерплю…
Знаю, знаю, ты в беседке,
Ты, которую люблю!
Ах, любовь всегда наивна
(Если истина она),
У поительно-призывна,
Драгоценно-неумна.
И не ходит по дорогам,
Где увял сирени цвет,
Где в томленьи слишком строгом
Грезим мы о слишком многом,
О любви, которой нет.
Ах, любовь проста, как роза!
Успокоит – опьяня.
Не стыдись, моя мимоза,
Благодатного огня.
Будем ясно жить на свете,
В сердце есть на всё ответ.
Любим мы, да любят дети,
А иной любви и нет.
Целоваться б неотрывно
Там, в беседке, у реки…
Я наивен – ты наивна,
Остальное пустяки.
Остальное всё ничтожно –
Если, впрочем, не шучу.
Но об этом осторожно,
Осторожно умолчу.
Тебе
В горькие дни, в часы бессонные
Боль побеждай, боль одиночества.
Верь в мечты свои озаренные:
Божьей правды живы пророчества.
Пусть небеса зеленеют низкие,
Помни мысль свою новогоднюю.
Помни, есть люди, сердцу близкие,
Веруй в любовь, в любовь Господнюю.
1 января 1913
На – крест
|
|
|
Стены белы в полуночный час.
Вас ли бояться, – отмены, измены?
Мило мне жизни моей движенье,
Биенье, – забвенье того, что было,
Знак переплета… Сойдутся ль, нет ли
Петли опять – но будет не так.
Тают мгновенья, пройти не хотят…
Рад я смене, пусть умирают.
Слов не надо – хотения смелы.
Белы стены поздних часов.
1914
Три креста
О, Бельгия, земля святых смертей!
Ты на кресте, но дух твой жив и волен.
И перед ним – что кровь твоих детей
И дым, и гарь воздушных колоколен?
На Польшу, близкую сестру, взгляни, –
Нет изумительней ее удела:
Безумием пылающие дни
Ей два креста судили: на одном
  Ее истерзанное тело, –
  Душа немая на другом.
Но сочтены часы томленья,
Господь страданий не забудет.
Голгофа – ради воскресенья,
  И веруем, – да будет!
Завяжи
Если хочешь говорить –
  Говори ясно.
Если вздумаешь любить –
  Люби прекрасно.
Если делать – делай так,
  Чтобы делу выйти.
Если веришь – дай мне знак,
  Завяжи нити…
Серебряный день
А. О. Лурье
Люблю, люблю серебряные дни,
Без солнца – в солнце, в облачной тени.
|
|
|
Как риза брачная, свежа, ясна
Задумчивого моря белизна;
Колеблется туман над тихой далью,
А голос волн и ласковей, и глуше…
Такие я встречал людские души:
Овеяны серебряной печалью,
Они улыбкою озарены,
В них боль и радость вечно сплетены…
И любит буйная моя мятежность
Их детскую серебряную нежность.
Опрощение
Армяк и лапти… да, надень, надень
На Душу-Мысль свою, коварно-сложную,
И пусть, как странница, и ночь и день,
Несет сермяжную суму дорожную.
  В избе из милости под лавкой спит,
  Пускай наплачется, пускай намается,
  Слезами едкими свой хлеб солит, –
  Пусть тяжесть земная ей открывается…
Тогда опять ее прими, прими
Всепобедившую, смиренно-смелую…
Она, крылатая, жила с людьми,
И жизнь вернула ей одежду белую.
«Плотно заперта банка…»
Плотно заперта банка.
Можно всю ночь мечтать.
Можно, встав спозаранка,
То же начать опять.
Можно и с пауками
Играть, полезть к ним в сеть.
Можно вместе с мечтами
Весело умереть.
«Нет выбора, что лучше и что хуже…»
Нет выбора, что лучше и что хуже.
Покину ль я, иль ты меня покинешь –
Моя любовь стрелы острей и уже –
|
|
|
Конец зазубрен: ты его не вынешь.
«Ходит, дышит, вьется, трется между нами…»
Ходит, дышит, вьется, трется между нами
Черный человечек с белыми глазами.
Липой ли он пахнет, потом или сеном?
Может быть, малинкой, а быть может, тленом.
Черный ползунишка с белыми глазами,
Пахнущий постелью, мясом и духами,
Жертвочек ты ищешь, ловишь в водах мутных,
Любишь одиноких деток перепутных.
Жизнеописание Ники
1
«Нет, я не льстец!» Мои уста
Свободно Ника[100] славословят.
Ни глад, ни мор, ни теснота,
Ни трус меня не остановят.
Ты скромен, Ника, но ужель
Твои дела мы позабыли?
Преследуя святую цель,
Трудился с Филиппом[101] – не ты ли?
Ты победил надеждой страх,
Недаром верила Россия!
На Серафимовых[102] костях
Не ты ли зачал Алексия?
Не ты ль восточную грозу
Привлек, махнувши ручкой царской?
И пролил отчую слезу
Над казаками – в день январский?[103]
Толпы мятежные лились…
У казаков устали руки.
Но этим только начались
Твои, о Ник, живые муки.
Ты дрогнул, поглядев окрест,
И спешно вызвал Герра Витта…[104]
Наутро вышел манифест…
Какой? О чем? Давно забыто.
Но сердце наше Ник постиг.
Одних сослал, других повесил.
|
|
|
И крепче сел над нами Ник,
Упрямо тих и мирно весел.
С тех пор один он блюл, хранил
Жену, Россию и столицу
И лишь недавно их вложил
В святую Гришину[105] десницу.
Коль раскапризится дитя, –
Печать, рабочие и Дума, –
Вдвоем вы справитесь, шутя:
Запрете их в чулан без шума.
На что нам Дума и печать?
У нас священный старец Гриша.
Россия любит помолчать…
Спокойней, дети, тише, тише!..
И что нам трезвость[106], что война?
Не страшны дерзкие Германы.
С тобою, Ники, без вина
Победоносны мы и пьяны.
И близок, близок наш тупик
Блаженно-смертного забвенья,
Прими ж дары мои, о Ник,
Мои последние хваленья.
Да славит всяк тебя язык!
Да славит вся тебя Россия!
Тебя возносим, верный Ник!
Мы богоносцы – ты Мессия!
2
От здешних Думских оргий
На фронт вагонит Никс,
При нем его Георгий[107]
И верный Фредерикс[108].
Всё небо в зимних звёздах.
Железный путь готов:
Ждут Никса на разъездах
Двенадцать поездов.
. . . . . . . . . . . . . . .
На фронте тотчас слово
Он обратил к войскам:
«Итак, я прибыл снова
К героям-молодцам.
Спокойны будьте, дети,
Разделим мы беду –
И ни за что на свете
Я с места не сойду.
Возил сюда сынишку,
Да болен он у нас.
Так привезу вам Гришку
Я в следующий раз.
Сражайтесь с Богом, тихо,
А мне домой пора».
И вопят дети лихо:
«Ура! ура! ура!»
Донцы Крючков и Пяткин[109]
Вошли в особый пыл,
Но тут сам Куропаткин[110]
С мотором подкатил.
Взирает Ника с лаской
На храброго вождя…
В мотор садятся тряский,
Беседу заведя.
Взвилася белым дыбом
Проснеженная пыль
И к рельсовым изгибам
Запел автомобиль.
Опять всё небо в звездах,
И пробкой[111], как всегда,
Шипят на ста разъездах
Для Ники поезда.
К семье своей обратно
Вагонит с фронта Никс.
И шамкает невнятно:
«В картишки бы приятно» –
Барон фон Фредерикс.
3
«Буря мглою небо» слюнит,
Завихряя вялый снег,
То как «блок» она занюнит,
То завоет, как «эс-дек».
В отдаленном кабинете
Ропщет Ника: «Бедный я!
Нет нигде теперь на свете
Мне приличного житья!
То подымут спозаранку
И на фронт велят скакать[112],
А воротишься – Родзянку[113]
Не угодно ль принимать.
Сбыл Родзянку – снова крики,
Снова гостя принесло:
Белый дядя Горемыкин[114]
В страхе едет на Село.
Всё боится – огерманюсь,
Или в чем-нибудь проврусь…
Я с французами жеманюсь,
С англичанами тянусь…
Дома? Сашхен[115] всё дебелей,
Злится, черт ее дери…
Все святые надоели –
И Мардарий[116] и Гри-Гри[117].
Нет минуты для покоя,
Для картишек и вина.
Ночью, «мглою небо кроя»,
Буря ржет, как сатана.
Иль послать за Милюковым?[118]
Стойкий, умный человек!
Он молчанием иль словом
Бурю верно бы пресек!
Совершится втайне это…
Не откроет он лица…
Ох, боюсь, сживут со света!
Ох, нельзя принять «кадета»[119]
Мне и с заднего крыльца!
Нике тошно. Буря злая
Знай играет, воет, лает
На стотысячный манер.
Буря злая, снег взвихряя,
То «эн-эсом»[120] зарыдает,
То взгрохочет, как «эс-эр»[121].
Полно, Ника! Это сон…
Полно, выпей-ка винца!
В «Речи»[122] сказано: «спасен
Претерпевый до конца»[123].
4
Со старцем[124] Ник беседовал вдвоем.
Увещевал его блаженный: «Друже!
Гляди, чтоб не было чего похуже.
Давай-ка, милый, Думу соберем.
А деда[125] – вон: слюнявит да ворчит.
Бери, благословись, который близко,
Чем не министр Владимирыч Бориска?[126]
Благоуветливый и Бога чтит.
Прощайся, значит, с дединькою, – раз,
И с энтим, с тем, что рыльце-то огнивцем,
Что брюхо толстое – с Алешкою убивцем[127].
Мне об Алешке был особый глас.
Да сам катись в открытье – будет прок!
Узрят тебя, и все раскиснут – лестно!
Уж так-то обойдется расчудесно…
Катай, катай, не бойся, дурачок!»
Увещевал его святой отец.
Краснеет Ника, но в ответ ни слова.
И хочется взглянуть на Милюкова,
И колется… Таврический Дворец.
Но впрочем, Ник послушаться готов.
Свершилось всё по изволенью Гриши:
Под круглою Таврическою крышей
Восстали рядом Ник и Милюков.
А Скобелев, Чхеидзе и Чхенкели[128],
В углах таясь, шептались и бледнели.
Повиснули их буйные головки.
Там Ганфман[129] был и Бонди[130] из «Биржевки» –
Чтоб лучше написать о светлом дне…
И написали… И во всей стране
Настала некакая тишина,
Пусть ненадолго – все-таки отдышка.
Министров нет – один священный Гришка…
Мы даже и забыли, что война[131].
<Март 1916>
Вере
На луне живут муравьи
  И не знают о зле.
У нас – откровенья свои,
  Мы живем на земле.
Хрупки, слабы дети луны,
  Сами губят себя.
Милосердны мы и сильны,
  Побеждаем – любя.
29 апреля 1916
С.-Петербург
С лестницы
Нет, жизнь груба, – не будь чувствителен,
Не будь с ней честно-неумел:
Ни слишком рабски-исполнителен,
Ни слишком рыцарски-несмел.
Нет, Жизнь – как наглая хипесница:
Чем ты честней – она жадней…
Не поддавайся жадной; с лестницы
Порой спускать ее умей!
28 мая 1916
Кисловодск
О:
Знаю ржавые трубы я,
понимаю, куда бег чей;
знаю, если слова грубые, –
сейчас же легче.
Если выберу порвотнее
(как серое мыло),
чтобы дур тошнило,
а дуракам было обидно –
было! –
сейчас же я беззаботнее,
и за себя не так стыдно.
Если засадить словами
в одну яму Бога и проститутку,
то пока они в яме –
вздохнешь на минутку.
Всякий раскрытый рот мажь
заношенной сорочкой,
всё, не благословись, наотмашь
бей черной строчкой.
Положим, тут самовраньё:
мышонком сверкнет радость;
строчки – строчки, не ременьё;
но отдышаться надо ж?
Да!
Так всегда!
скажешь погаже,
погрубее, – сейчас же
весело, точно выпил пенного…
Но отчего?
Не знаю, отчего. А жалею и его,
его, обыкновенного,
его, таковского,
как все мы, здешние, – грешного, –
Владимира Маяковского.
13 октября 1916
«Опять мороз! И ветер жжет…»
Опять мороз! И ветер жжет
Мои отвыкнувшие щеки,
И смотрит месяц хладноокий,
Как нас за пять рублей влечет
Извозчик, на брега Фонтанки…
Довез, довлек, хоть обобрал!
И входим мы в Петровский зал,
Дрожа, промерзнув до изнанки.
Там молодой штейнерианец
(В очках и лысый, но дитя)
Легко, играя и шутя,
Уж исполнял свой нежный танец.
Кресты и круги бытия
Он рисовал скрипучим мелом
И звал к порогам «оледелым»
Антропософского «не я»…
Горят огни… Гудит столица…
Линялые знакомы лица, –
Цветы пустыни нашей невской:
Вот Сологуб с Чеботаревской,
А вот, засунувшись за дверь,
Василий Розанов и дщерь…
Грустит Волынский, молью трачен,
Привычно Ремизов невзрачен,
След прошлого лежит на Пясте…
Но нет, довольно! Что так прытко?
Кончается моя открьГгка!
Домой! Опять я в вашей власти –
Извозчик, месяца лучи
И вихря снежного бичи.
Рано?
Святое имя среди тумана
Звездой далекой дрожит в ночи.
Смотри и слушай. И если рано –
Будь милосерден, – молчи! молчи!
Мы в катакомбах; и не случайно
Зовет нас тайна и тишина.
Всё будет явно, что ныне тайно,
Для тех, чья тайне душа верна.
Ленинские дни
«В эти дни не до „поэзии“»
О, этот бред партийный,
  Игра, игра!
Уж лучше Киев самостийный
  И Петлюра!..
12 декабря 1917
СПБ
Издевка
Ничего никому не скажешь
Ни прозой, ни стихами;
Разделенного – не свяжешь
Никакими словами.
Свернем же дырявое знамя,
Бросим острое древко;
Это черт смеется над нами,
И надоела издевка.
Ведь так в могилу и ляжешь, –
И придавит могилу камень, –
А никому ничего не скажешь
Ни прозой, ни стихами…
Мелешин-Вронский
(шутя)
Наш дружносельский комиссар –
Кто он? Чья доблестная сила
Коммунистический пожар
В его душе воспламенила?
Зиновьев, Урицкий, иль Он,
Сам Ленин, старец мудроглавый?
Иль сын Израиля – Леон,
Демоноокий и лукавый?
Иль, может быть, от власти пьян
(Хотя боюсь, что ошибуся),
Его пленил левак-Прошьян
И разнесчастная Маруся?
А вдруг и не Прошьян, не Зоф
Нагнал на комиссара морок?
Вдруг это Витенька Чернов, –
Мечта казанских акушерок?
Иль просто, княжеских простынь
Лилейной лаской соблазненный,
Средь дружносельских благостынь
Живет владыка наш смущенный?
В его очах – такая грусть…
Он – весь загадка, хоть и сдобен.
Я не решу вопроса… Пусть
Его решит Володя Злобин.
8 июля 1918
Сиверская
Копье
Лукавы дьявольские искушения,
но всех лукавее одно, – последнее.
Тем невозвратнее твое падение
и неподатливость твоя победнее.
Но тайно верю я, что сердце справится
и с торжествующею преисподнею,
что не притупится и не расплавится
Копье, врученное рукой Господнею.
17 августа 1918
Дружноселье
В Дружносельи
1
Прогулки
Вы помните?..
    О, если бы опять
По жесткому щетинистому полю
Идти вдвоем, неведомо куда,
Смотреть на рожь, высокую, как вы,
О чем-то говорить, полуслучайном,
Дата добавления: 2020-12-22; просмотров: 57; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!