ПОЭТ ЛЕОНИД МЕРЗЛИКИН: «ЗДЕШНИЙ ЧЕЛОВЕК»
Стихи Леонида Мерзликина открыла для меня Галина Максимовна Шлёнская – первый преподаватель нашего первого курса. Её императивной рекомендации – читать Мерзликина – было достаточно, чтобы сработал читательский рефлекс удивления, стихи «зацепили». Стояла вторая половина 60-х годов, когда поэты были особенно востребованы. Всех тошнило стихами, все вокруг, если не сочиняли, то уж обязательно читали-цитировали чужие стихи. Благодаря усилиям Шлёнской, на филологическом факультете царила атмосфера Политехнического музея, в поэтических встречах активно участвовали поэты Барнаула. Всё это походило на сегодняшние мастер-классы, поэты читали свои стихи, отвечали на вопросы, слушали рецензии и отзывы филологов старших курсов. В этой «куче, боевой и кипучей», пробовали перо и мы, первокурсники, учились слушать, учились слышать. Для многих это была первая школа мастерства. Вскоре в нашей филологической аудитории появился поэт Леонид Мерзликин. Удивление грозило перерасти в разочарование: поэт предстал перед нами смешным деревенским пареньком, который бойко «вирши слагал о селе». Почти с вызовом бросал он в пространство «Посевную», «Агронома», «Бригадира», «Пастуха», «Крутояры» – стихи сельской ориентации.
Память сохранила облик чубатого молодого человека, взъерошенного, крутолобого и по-крестьянски ладно скроенного, которому «едва за двадцать два». Ни дать, ни взять – шукшинский чудик. Здесь будет, наверное, кстати вспомнить, что вошел Мерзликин в большую литературу вместе с Василием Макаровичем, став ему равновеликим в поэзии. Ассоциации оформятся в формулу: Мерзликин – Шукшин алтайской поэзии.
|
|
|
Восприятие менялось по мере того, как говорил наш гость. Он был похож на воробья, о котором написал в одноимённом стихотворении:
Воробей залетел через форточку,
И вдогонку вечерний мороз
Бросил мелкого инея горсточку,
Тихо скрипнул ветвями берёз.
Воробей, маскируя смущение,
Отряхнулся, поправил крыло
И чирикнул на всё помещение,
Поглянулось, наверно, тепло.
Вот именно так: точь-в-точь, как воробей поэт «маскировал» смущение.
Уже тогда обращала на себя внимание одна особенность его поэзии: в созданных персонажах и образах, будь то птицы или животные, угадывалось какое-то неуловимое сходство с автором, застенчивым и робким. Может быть, это уровень читательских ассоциаций. «Воробей», «Ворон», «Орёл», «Берлога», «Кобыла», «Телок» – стихи, в которых можно обнаружить прямое или косвенное уподобление автора его персонажам.
Ершистый, напористый и удивительно искренний, грубоватый, но опять-таки удивительно нежный в своей грубости, неловкий и застенчивый, он сразу расположил к себе слушателей и полностью завоевал аудиторию, когда начал читать стихи. Читал Мерзликин азартно и свободно, то энергично и с напряжением, а то расслаблено и с улыбкою. Стихи «отскакивали» от него как упругие мячики. При его внешней простоте и простодушии как-то неожиданно прозвучали серьёзные исторические картинки, («Историческая картинка», «Фараон», «Идол», «Гладиаторы», «Скифы», «Торг») личностно осмысленные и пережитые, но как-то уж слишком просто, как казалось, для высокой поэзии сложенные:
|
|
|
В своём дому сидел палач,
Сидел палач, жевал калач.
Жевал калач, в окно глядел,
А где-то колокол гудел.
Сгибался раб, дыша устало,
И плиты клал. А годы шли.
И пирамида вырастала
Среди полуденной земли.
Сразу и навсегда вошли в подкорку строчки из стихотворения «Самосожжение»:
Что ты нашел в самосожжении,
В самомучении, монах?
Его концовка прозвучала как кредо поэта:
Я, может быть, тебе завидую,
Поскольку ты сильней меня.
Но я не трус. Я славлю полымя
Во имя правды и добра!
Лишь не напрасно бы и вовремя
Упасть в объятия костра.
Акцент в стихах исторической тематики опять-таки был перенесён с исторических персонажей на авторское «я», благодаря чему история и современность приобрели тесную связанность, цельность и объёмность. Я и сегодня считаю эти строчки программными в поэзии Мерзликина.
|
|
|
Поразительно, но факт, тогда же, в 60-е, им были написаны поэтически «главные» стихи – «Слово», «Совесть» В них молодой поэт выразил своё мироощущение. Крепкие стихи, ладно скроенные, как и сам поэт, который не принимал то, что было общепринято. Вот эта органика соответствия выделяла Мерзликина среди других и разных поэтов. Запомнились как поэтическая удача стихи «Бабушкин профиль», «Мама варежки вязала», «Лампочка моргнула и погасла».
Вскоре моё читательское восприятие закрепилось личным знакомством, выражаясь высоким слогом, я была представлена поэту.
Как верно подмечено А. Твардовским,
Провинциальный ли, столичный –
Читатель наш воспитан так,
Что он особо любит личный
Иметь с писателем контакт.
Читателям-филологам, тем более, такие контакты профессионально интересны.
Познакомил меня с Мерзликиным сокурсник, тоже поэт, Володя Башунов. Мы пришли «к поэту в гости», оторвавшись от экзаменационных конспектов, уже под вечер, как я сейчас понимаю, не предупредив о своём визите заранее. Встреча не могла не запомниться ещё и потому, что случай этот был столь же не ординарным, сколь смешным. Я, быть может, и не рискнула бы, беря во внимание его пикантность, о нём вспомнить «вслух», если бы казус «этикетной ситуации», не открылся для меня чуть позже во всех смысловых оттенках и значениях этого слова на пересечении первой и второй реальности поэта. Казус здесь понимается мною как неординарность, граничащая зачастую с парадоксальностью. Такое толкование казуса распространяется на жизнетворчество как свойство личностное, характерное, а значит казус это и тип мышления, и приём самораскрытия. Если хотите, казус – объясняющий феномен поэта. Поясню на примерах:
|
|
|
Что такое? Не пойму,
То ли я рехнулся?
От Оби я уезжал
И к Оби вернулся.
Прогони меня, бог, из рая.
Знаю, рай у тебя хорош.
Мне приснилась баба нагая.
Ну чего с ней, с бабы, возьмёшь?
Смотрит князь и не верит князь:
Русалка сидит, за корму держась.
Глаза большие, черней грача.
Волосы ливмя текут с плеча.
Моё молчанье, как дыра
на зипуне у Пугачёва.
Они целовались, а я набрёл
Страсть поэта к необычным словечкам (скорее всего это была не страсть, а его речевая «подробность» и литературная выразительность), неожиданным словосочетаниям и сравнениям, как и его поэтическое самовыражение почти просторечной лексикой, тоже своего рода казус-приём:
Я закурю –
И дым в ноздрю.
А я свой чуб
Помыл – и в клуб.
Навалясь на выгнутые прясла,
Ночь сослепу пялится в окно.
Я вербною почкой расстрелян в упор.
Облик твой, как обрывок тумана.
При всём просторечии была в этих авторских находках поэтическая точность определений и характеристик, которая составит типологическую особенность поэзии Мерзликина. Есть в этих строчках авторский кураж, энергия непохожести, интонация самоощущения собственной неординарности: «Коробился неба брезент», «фары дикошарые», «верба босоногая», «ровный и чистый ледочек».
На приёме поэтического казуса «держится» стихотворение «Блудный сын»:
Блудным сыном древнего сказанья
Жертвою скитаний и дорог
Я пришёл к тебе на покаянье,
Позабытый всеми уголок.
И стою, как будто бы нездешний,
До кровинки здешний человек…
Улетели птицы из скворешни.
Скоро ночь. А ночью будет снег.
Стихотворение датируется 1962 годом. Осознавал ли автор мифологический контекст и психологическую глубину своих стихов? В восьми строчках уложилось немалое количество ассоциаций и реминисценций… Не думаю, что все они поэту были известны. Вообще рискну сказать, что поэзия Мерзликина не головная – она от сердца, в ней есть то, что чуть выше ума, а значит талантливо. Стихотворение вовсе не о блудном сыне – в нём архитектура внутреннего мира поэта. Художественное решение – в приёме остранения, которым фиксируется неуёмный, неоднозначный характер. Оппозиция нездешний/здешний раскрывает двойственность поэтического сознания. Ситуация парадоксальная, казус-ситуация («как будто бы нездешний, до кровинки здешний человек») закрепляется «пейзажем внутреннего мира» лирического героя.
Прежде чем описать встречу с поэтом, я должна предварительно отметить необыкновенно сердечное отношение Башунова к Мерзликину. Володя знал все стихи поэта наизусть, часто читал их, наслаждаясь звукообразами и мелодикой стиха, смакуя каждую букву, рождающую звук. Не случайно уже после смерти Леонида Семёновича, готовя сборник его поэм к изданию, Башунов представит автора в предисловии к читателю «первым по таланту среди поэтов Алтая». Для него эта фраза не юбилейная риторика, а констатация факта. На всех своих встречах с читателями, во всех аудиториях Башунов всегда находил повод вспомнить и почитать Мерзликина. Уверена, у обоих было взаимное притяжение, как было и взаимное уважение одного поэта к другому, что выражено поэтическим диалогом в творчестве каждого. Но это уже тема отдельной статьи.
Итак, мы пришли к поэту в гости ... Кумир находился под домашним арестом. Он был наказан за «классический порок» своей супругой, лишившей его возможности выйти из дома или принять гостей самым коварным и простым способом – спрятав всю одежду, включая верхнюю. Поэт предстал перед своими поклонниками в майке и семейных трусах, что называется, на босу ногу. Но жажда коммуникабельности была столь велика, что ни та, и ни другая сторона не смогли отказать себе в общении. Ни мало не конфузясь, поэт слёту вступил в разговор, открыв его наставлениями в адрес «собрата по перу», буквально умоляя ни в коем случае никогда не жениться. Спустя почти десятилетие в стихотворении «Собрату по перу» он даст уже прагматические советы:
Время выкроил – пиши,
Привыкай вести делишки.
Шубку заячью – жене,
Детям – валенки и книжки.
А тогда как приговор звучало: «Не женись!» и преобладало настроение других строчек – «Жену меняю на пимы». Резон своих доводов Л.С. подкреплял примерами из собственной брачной практики и брачным аналогом из «жизни знакомых насекомых». Интерес к личным переживаниям друга у адресата нарастал от характерного, поощряющего повествование, хихиканья до откровенного хохота восхищения рассказчиком. Я при этом, как и полагается скромной студентке, воспитанно молчала в стороне. Впрочем, обо мне тут же забыли, что само по себе было неплохо, так как позволяло свободно наблюдать за двумя особями, именующими себя поэтами. Ситуация выстраивалась по Пушкину:
Когда не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботы суетного света
Он малодушно погружён
Погружение было исполнено артистично, оно было разыграно и мастерски представлено. Ни дать ни взять – театр одного актёра, спектакль по пьесе Уильма Гибсона «Двое на качелях».
Прошло некоторое время, прежде чем я заметила, что «буднее» потеряло свою актуальность и поэты незаметно перешли на разговор стихами – о женщине и об одиночестве любви. Здесь, на лестничной площадке, в подъезде дома, где жила принимающая сторона, пронзительно и задушевно звучали строчки «опального» поэта. Контраст происходящего только усиливал остроту лирического переживания и противоречия восприятия. Некоторая, скажем, обнажённость картины происходящего не пугала бытовыми подробностями (или их отсутствием), а в буквальном смысле демонстрировала обнажённость чувств. Не так давно я наткнулась в сборнике последнего издания стихов поэта на строчки, которые соответствовали визуальной картине изложенного мною казус-эпизода:
И я с женою поругался,
И ноги стыли, как назло…
Однако вернёмся к поэтам. Не знаю, считать ли то, что происходило тогда на площадке, противоречием между тем, как жил и как писал поэт Мерзликин (сейчас я думаю – вряд ли). Дело в том, что в стихах, которые он озвучивал, открывалось другое, полярное тому, что поэт декларировал на площадке по отношению к матримониальным ценностям. Более того – стихи выразили такое знание женской психологии, такое понимание им тонкостей женской материи (а главное, такое уважение к женщине), что не отреагировать было невозможно.
Главный постулат о признании слабости женщины как её силы был так убедительно мотивирован, что мне, как представительнице этого пола, нельзя было не аплодировать поэту. Я и сегодня, когда читаю его строки – аплодирую ему мысленно.
Стихи, о которых идёт речь, трудно, на мой взгляд, назвать любовной лирикой. Не позволяет целомудрие их автора, «нежность особого напряжения» Есть у поэта стихи, которые, что называется, просятся в отдельный тематический цикл – «ягодный», поскольку «ягода» в них ключевое слово. Я имею в виду стихотворения «Ягода», «Морошка», «Боярка», «А у нас на Алтае кислица», «Облепиха-ягода». Ягода в лирике Мерзликина – метафора женского начала, символ плодородия и жизни, в любом контексте концепт ягода связан с женским лирическим сюжетом. Это ещё одна тема отдельного исследования. Поэзия Мерзликина даёт повод к серьёзным литературоведческим исследованиям. Однако главное в стихах нашего земляка их проникновенность, тонкий лиризм – поэтический говор малой родины поэта и большой потенциал человечности их автора.
«Уносятся годы, меняется память», но остаётся точность искреннего слова. Я думаю, если талант это действительно поручение Бога, то поэт Леонид Мерзликин свою миссию на Земле выполнил.
С.А. Мансков
ХРУПКОСТЬ МИРА
Хрупкость моего мира очевидна, но в нем и только в нем я могу жить и творить.
Надежда Гикал
Каждый поэт выстраивает собственную стихотворную Вселенную. Целостную или мозаичную, с железобетонной основой или воздушную, как тополиный пух. Вселенная Надежды Гикал не хрупкая, ведь она имеет «вертикальное» происхождение. Выбранная ею твердая строфическая форма хайку существовала столетиями, спускаясь иероглифами с небес к земле, и украшая собой пейзажные акварели. Русский синтаксис вытянул ее в горизонталь, но природа стиха от этого не изменилась – вечные образы снисходят к нам с небес через открытые ворота вдохновения поэта. Читая хайку этой книги, понимаешь, что есть звучание небес, доступное только избранным.
Автор – ребенок, как в детстве впервые постигает суть явлений и называет предметы. По этой причине поэтический мир сборника свеж, оригинален и, если позволите, несет новую истину.
Четвертая книга стихов имеет подзаголовок «философские хайку». Размышления над собственной жизнью и сущностью мира имеют глубоко личностный отпечаток – философия становится биографией. Женщина, Жена, Мать в этих стихах понятна и бытийна – именно так, потому что большинство стихотворений имеют особое свойство – каждый читающий может сказать: «Так ведь эти строки про меня!». Именно эта черта – свойство настоящей поэзии. Вспомните свой первый поцелуй. Что вы о нем можете рассказать?
Среди лиловых глициний
пламенеют маки –
первый поцелуй…
Одна незаконченная фраза делает событие видимым, вырывает его из привычного контекста обыденной жизни, рисует яркую живописную реальность. Цветочная символика позволяет дешифровать особое состояние души: мак одурманивает, как одурманивает первая любовь. Медленно текущие сонорные «л» первой строки предваряют три взрывных «п» (пламенеют, первый, поцелуй). Повторяющийся первый звук слова буквально воспроизводит поцелуй. Произнесите «п» и ваши губы повторят священные движения. В семи словах и двух знаках препинания Надежда Гикал смогла соединить огромное количество информации и слить ее в неразрывное единство. Специалист по деятельности головного мозга сказал бы, что здесь одновременно задействованы разные центры головного мозга. Мистик говорит, что это Откровение и Божественная информация.
Как и традиционные восточные хайку, стихи этой книги соединяют два пласта: человеческую жизнь и мир природы. Автору удается транслировать традиционные поэтические приемы Китая и Японии в национальную специфику русской природы. Русская пейзажная образность входит в мир через зимнюю ипостась мира. К национальной специфике отсылает и особый строй стихотворений, явленный в ярких, часто пограничных, ощущениях и неожиданных поворотах.
Смена времен года связана со сменой форм существования лирического «я». При этом очень трудно различить, что является причиной, а что следствием. Маяковский воюет с миром, у Ахматовой мир отражает состояние героини, у Пастернака отношения «я-мир» неуловимы и нелогичны. Не случайно последний неоднократно цитируется в различных эссе Надежды Гикал. Именно к его целостности и тяготеет автор. Причина и следствие часто меняются местами и формируют особое поэтическое единство:
Я любовь безответную
в своем сердце несу –
горит костер на снегу…
Очень хочется заменить многоточие точкой – ведь все сказано. Мир природы и мир влюбленной существуют как будто параллельно, но на самом деле они тесно связаны. Только невозможно зафиксировать, что же первично, а что вторично. Стихотворение фиксирует мгновение, которое вопреки всем законам физики длится вечность. С другой стороны – можно придумать десяток вариантов развития действия после того, как догорит костер. И снова мощнейшая визуальность, в этом хайку исполненная виртуозности. Черно-белый, близкий к графике мир взрывается желто-красным костром. Минимумом поэтических средств создается целостная яркая картина, имеющая космические черты. Пристальная наблюдательность художника преломляется в поэтическое мышление и создает совершенно новый подход к картине мира.
Лаконизм хайку создает язык лабиринта. Одного прочтения текста не достаточно, необходимо читать еще и еще, каждый раз все более погружаясь в лабиринт общепринятых штампов, которые в стихотворении перестают быть таковыми, и становятся живыми образами. Всю тоску матери передают одинокие «ку-ку» стихотворения. Посвящение фиксирует событие, и читатель искренне разделяет грусть автора:
Стасу, уехавшему в Канаду
Туда, где садится солнце,
улетел соловей –
одинокий голос кукушки…
Соловей и кукушка – орнитологические образы, существующие в русской литературе еще со времен древнего Баяна из «Слова о полку Игореве», здесь являются не поэтическими «ходулями», а создают бесконечные круги новых смыслов. Камень в воду – круги к берегам. В тексте отсутствует слово «дом», но пустое гнездо кукушки становится центром мира. Техника этого стиха безупречна: отъезд близкого – 6 слогов (быстрое и неминуемое событие), тоска матери – 9 слогов (самая длинная строка текста).
Любая хайку – сложно выстроенная система диалогов. Диалог человека с природой, диалог с самим собой и судьбой. У Надежды Гикал поэзия превращается еще и в диалог культур и искусств. Будучи художником, она не может пройти мимо своих предшественников и вносит их живописные тексты в собственный мир, создавая оригинальную реальность слов и визуальных образов:
Вместе с Ван Гогом
Безнадежность сковывает мысль,
тоска сжигает душу –
«стая ворон над хлебным полем»…
Действительно поэзия для посвященных. Но посвященным может стать каждый. Автор этой книги прикладывает определенные усилия для того, чтобы ее алтайские земляки из далекой деревни, нынешние друзья и единомышленники поняли, увидели, почувствовали. Даже, на первый взгляд, бесхитростные поэтические картины несут большой смысл. Каждый, проезжая мимо полузаброшенных и умирающих деревень, видел вызывающие щемящую боль картины запустенья, но только единицы могут эту боль превратить в бытийную картину:
Жмутся друг к другу
почерневшие избы –
моросит дождь…
или
До чего же мала и бедна
деревенька в горах –
спешит мимо торговец известью.
Живая корневая связь, ни одного выдуманного или неувиденного образа.
Наблюдения над миром и собой, диалог с мировой культурой, неравнодушие, моменты Божественного откровения – все это создает хрупкий мозаичный мир поэзии Надежды Гикал. Но эта хрупкость мира – личностная черта женщины, художника, поэта, которая за привычными событиями видит и чувствует движение сфер. Три коротких строки становятся окном в душу светлого человека.
С.А. Мансков
ТИШИНА СВЕТЛОЙ ПЕЧАЛИ
(Климов, С. Переулками Божьего дара. – Новоалтайск, 2009)
В Алтайской краевой универсальной научной библиотеке имени В.Я. Шишкова состоялась презентация поэтической книги «Переулками Божьего дара» дипломанта международной премии «Филантроп» в 2010 году Сергея Климова.
Поэт и композитор из Белоярска Сергей Климов давно известен за пределами края. Его песни поют по всей Сибири и России, а «Гимном сильных людей» завершаются все собрания Алтайской краевой общественной организации инвалидов.
Удивительная музыкальность стихов имеет свои корни в поэзии С. Есенина и Н. Рубцова – Сергей Витальевич вступает с ними в поэтический диалог. Его лирика исключительно национального характера, потому что она строит традиционный поэтический космос, в котором все приметы легко узнать и полюбить:
То ли ветер воет, то ли волки
Голосят от боли в западне,
То ли снег скрипучий кривотолки
По селу разносит обо мне.
Может быть, грешу на самом деле?
Может все вверх дном в моей избе?
И в простой житейской канители
Не заметил грешника в себе…
Сомнение и светлая грусть являются сквозной темой всей поэтической книги. Но это не постмодернистская тоска, лишенная всякой перспективы. Напротив – грусть лирического героя «Переулками Божьего дара» связана с отсутствием лишних, разрушающих мир звуков какофонии. Звук как таковой вообще находится в зоне постоянного внимания поэта, но главным аксиологическим абсолютом является тишина, которая связана с Божественным откровением:
Перед сном тишина прозвучала молитвой,
И откликнулись эхом чужие края…
Сергей Витальевич виртуозно владеет стихотворной техникой. Сегодня всех поэтов делят на тех, кто главный акцент стиха переносит на последнюю строфу или, напротив, – начинает с сильной позиции, впоследствии только развивая это движение поэтического маятника. Поэту Климову удается органично существовать сразу в двух этих началах. Традиционная для романтизма сильная позиция в конце стихотворения:
…Я суточный паек своей тоски
Едва ли израсходую за сутки.
…Мы с тобою до седьмого пота
Или парус из облаков.
…К левобережью жизнь большого Барнаула
Сползает маленькими улицами снова.
меняется в других текстах на сильное начало:
Между горем и счастьем найду перемычку
И останусь на ней до скончания дня…
Отсутствие искусственных украшений, чистота поэтического языка, существование в традициях русской поэзии – все эти качества определяют лирику Сергея Климова.
Э.П. Хомич
«ШИЗА»: ДИАГНОЗ ИЛИ ТРУДНОСТИ РОСТА
(Нифонтова Ю.А. ШИЗА. История одной клички: повесть. –
Барнаул, 2009. – 184 с.)
Книгу Юлии Нифонтовой «ШИЗА» понять можно в такой степени, в какой один человек вообще способен понять другого – то есть в какой-то степени; непонимание среди людей есть источник многих горестей, так что научиться пониманию очень полезно всем, хотя бы ради того, чтобы избежать неправильных выводов, обид и недоразумений. Как говорится в книге Нифонтовой, «хранить злобу – всё равно, что позволить кому-то, кого вы не любите, безвозмездно проживать в вашей голове». На мой взгляд, повесть молодого автора выдерживает очень важный принцип, необходимый для умных книг, – по авторской интонации она воспринимается как письмо, обращенное к каждому читателю; в нем говорится о том, что важно высказать писателю, но в то же время важно узнать и читателю.
«ШИЗА» уже обретает репутацию литературного хита. На нее поступают отклики, ее читают, о ней говорят. Мнения, как всегда бывает с такими книгами, расходятся. Однако это еще не повод, чтобы ставить вопрос «ребром»: шедевр или модная однодневка. В конце концов, вкус воспитывают не только шедевры, а и текущая словесность. Повод к разговору об эстетическом потенциале книга дает, и я решила этим воспользоваться. Есть в повести Ю. Нифонтовой нечто такое, что органически «вписывает» её в современный литературный процесс. Назовем это уровнем соответствия.
Книга, которую мы обсуждаем, отличается той психологической раскрепощённостью и интеллектуальной свободой, которые соответствуют уровню современной отечественной литературы. Психологическая раскрепощённость выразилась в изображении некоторых негативных «картин» современной жизни – без назидания, дидактизма и тенденциозности. Этот аспект повествования имеет отношение к вопросам, связанным с темой подростка. Судьба подростка, талантливой и неординарной девочки, рассматривается автором без обычной авторитарности взрослого человека. Повесть «ШИЗА», как и надлежит прозаическому произведению, содержит не только социальный анализ, но и антропологический. В центре исследования – человек и его тайна, и человек этот – подросток, который прежде чем войти во взрослую жизнь, должен преодолеть «пустыню одиночества» (Л.Н. Толстой). Мы встречаемся с Яной, так зовут героиню повести, в период личностного становления, в кризисный момент роста (героине только-только исполнилось шестнадцать лет), когда ещё чуть-чуть – и на «вылет», во взрослую жизнь. Состояние уже само по себе пограничное, «на грани», переходное, рубежное, а потому очень сложное психологически и психически, прежде всего. «Первый необдуманный шаг. Второй. Третий. Как легко решиться на первые шаги, ведь кажется, так далеко ещё до вершины, а значит, и расплата не скоро», но «рано или поздно, а приходится взрослеть». Взаимоотношения с матерью, её не любовь к дочери, история первой безответной любви и её рецидивы, проблемы общения со сверстниками, неудачная попытка творческой реализации, попытка суицида, эпатажная свадьба, мистика и открытие в себе фантастического дара… Предостаточно оснований, чтобы назвать поведение девочки неадекватным и поставить диагноз. Случай, «поставленный во главу повествования», не такой уж исключительный, весьма даже распространенный среди талантливых детей. Кстати будет, наверное, нелишне заметить, что вторичность названия (само слово уже в обиходе, есть фильм, есть публикации) как раз подчеркивает ординарность случая, его не исключительность.
Подросток и сегодня остается проблемным и недолюбленным, что в семье («При одном только упоминании о доме срабатывает рефлекс – «бежать, бежать, бежать, курить, курить, курить…»), что в литературе. Подросток по-прежнему для всех, в том числе по самооценкам, остается «гадким утенком». Тема «гадкого утенка» – одна из трудных тем современности. Утверждение о том, что у нас есть подростковая литература – ошибочно и иллюзорно. Есть отдельные книги на эту тему, более или менее удачные. Отрадно, что к этой малости добавилась повесть, которая издана на Алтае. Актуальность темы подростка неоспорима, она заявлена в самой этимологии слова. «Подросток» однокоренное со словом «подрост», которое в словаре трактуется так: «молодые деревья основной породы какого-нибудь леса», «способные занять место древостоя». Каждый подросток – потенциальный носитель породы будущего «леса». У Булата Окуджавы есть строчка, если говорить на языке подростка, как раз «в тему»: «у каждой эпохи свои подрастают леса»… Поскольку возраст подростка не только самый трудный, но и самый «нежный возраст», он по-прежнему нуждается во внимании.
«Сделаться большим не так трудно, как начать расти», – сказал классик А.И. Герцен. Мысль классика созвучна пафосу повести. «Тяжела жизнь подростка», он постоянно подвержен риску: его может занести в область экстремальных увлечений (наркомания, преступный мир и другие группы риска). Он может вести себя вызывающе и эпатажно, может сознательно стать отверженным. Для подростка современного «сорваться эффектнее, чем устоять», а смерть – это еще одно интересное приключение, экстрим и, если уж быть похороненным, то «Похороните меня за плинтусом» (П. Санаев). Эти парадоксальные экстримы, «психологические выверты», в полном наборе имеются в обсуждаемой книге. Предмет исследования далеко не поэтический, чего стоит только тема наркомании – вопрос больной и грязный. Писать об этом – не каждый решится, а сделать это художественно – не каждый сможет.
Автор Ю. Нифонтова психологически точно, реалистически мотивировано и достоверно передает состояние потерянности подростка, которое «незаметно сменяется внутренним воплем», ощущением «потерянного котенка, брошенным на выживание». Как выйти из круга противоречий – вопрос на сегодня остаётся открытым. Читать страшилки на эту тему – удовольствие тоже не из приятных да и малорезультативное: нас в них пугают, а нам по-прежнему не страшно. Что нового о негативе подростковой жизни в книге Нифонтовой? Парадокс в том, что автор нас не пугает и читать «ШИЗУ» не страшно, её текст порой даже окрашен лиризмом. Автор обличительной задачи, как я понимаю, перед собой не ставил, сокровенная мысль его заключается в том, чтобы предупредить ситуацию риска или выйти из нее, когда она уже сложилась. Поэтому книга о «ШИЗЕ» получилась светлая, во всяком случае, с просветлённым финалом. В финале, как в конце тоннеля, читатели вместе с персонажами повести увидят свет – свет любви. Светлый финал повести – от светлого чувства ее автора. Очевидно, что мы имеем дело с настоящей литературой, которая, будучи второй реальностью и, отражая первую, «пропускает» ее через переживания, осмысливая события эмоционально позитивно.
К сожалению, у нас сохраняется еще тип критика Чернышевского (выступающего сегодня в роли всё знающего «людоведа» и «душелюба»), который требует от литературы вынесения «приговора». Иначе на это смотрит Ю. Нифонтова, понимая психологическую сложность проблемы. Здесь тонко, на полутонах, академически говоря – на подтекстах и интертекстах, показан процесс возвращения подростка из состояния пограничья к реальности, проникновенно рассказана история освобождения от клички, обретения своего имени как дара Божьего.
В подростковой среде есть стремление к естественным отношениям, «без жести», как сейчас они что-то неприемлемое называют. Так вот, повесть Ю. Нифонтовой – «без жести». Автор не считает ситуацию фатальной и безысходной при условии, что люди способны услышать и понять друг друга. Хотя замечу, что текст повести не всегда безобидный, порой тонко ироничный, даже сардонически насмешлив, особенно по отношению к миру взрослых, которому в поисках самореализации противостоит подросток. Средневековая мораль, побитая молью педагогика воспитания мам и бабушек, – отталкивает, отчуждает и в результате приводит к одиночеству или – «Все дороги вели “Под арку” – в тесный дворик, где в разные времена собирались неформалы всех мастей». Стиляги, андеграунд, металлисты, панки и байкеры и т.п. Но сколько их, таких двориков по стране? Взрослые уже давно и по всей стране спилили и столики для распития, и скамейки примирения. Да и дворовое братство уже не спасает. «Уйти куда угодно, спрятаться от всех» – единственное желание не только Янки, но и многих её сверстников.
В повести эта ситуация обозначена как экстремальная, а состояние, в котором балансирует подросток-персонаж, – «на пределе». Вот-вот и эпизод обернётся преступлением, еще немного и наша героиня может стать социально опасной. Причем, ситуации описаны с психологической достоверностью, со знанием дела, «шизоанализ» сделан художественно убедительно и что не менее важно – с чувством меры и такта. Как «взгляд из космоса» – без брезгливости, ложного пафоса, при полном доверии и уважении к личности своего персонажа.
То обстоятельство, что главный персонаж – личность творческая, как, в прочем, и автор, сказалось в художественном оформлении, во владении литературными приемами и в знании законов жанра. Авторский дискурс определил специфику поэтики. Очень приятно, что мы имеем дело с грамотным писателем. У повести широкий литературный контекст, текст повести «искрит» реминисценциями (в первую очередь, булгаковскими), ключ к пониманию которых заключен в эпиграфах, функциональных и окрашенных авторским чувством переживания, эмоционально оценочных. Для такого обычно традиционно строго освещаемого сюжета автор находит даже чувство юмора, благодаря чему стиль повести подчас приобретает романтическую символичность. Поэтика отражает образованность писательницы, тот синтез искусств, которыми она владеет. Повесть, безусловно, выиграла от того, что её автор – художник и поэт. Психологическое многоцветье, цветовая гамма повести, её зарисовки и поэтический синтаксис выполнены в гармонии трех ипостасей: прозаической, поэтической и живописно-графической. В повести проявилось особое качество для прозаика – интеллигентность как результат его интеллектуальной свободы. Авторская позиция высказана не безапелляционно, как это бывает у взрослых по отношению к подростковым проблемам. Поэтому книга адресована не только подросткам (они ее прочитают без наших рекомендаций), а в первую очередь мамам, бабушкам, учителям, «чернышевским» ХХI века.
Есть еще одна существенная особенность, о которой следует сказать: авторское посвящение девочкам, выполненное в простых и человеческих интонациях, сразу сокращает дистанцию с читателем, настраивая его на позитивный диалог, собеседность и доверительность тона. «Я с вами, я на вашей стороне, – сразу заявляет автор своим читательницам. Так снимается предвзятость и морализаторство со стороны автора, в этом есть гарант доверия, установка на понимание страданий современных девочек, идеалы которых столь же высоки, как и идеалы шекспировской Джульетты или гриновской Ассоль. Посвящение здесь не только способ выражения авторской позиции, но и прием типизации, обобщения, заявка на реалистическую мотивировку освещаемых событий в предложенной юным читательницам повести. С этим обстоятельством связан и гендерный аспект повести: девчоночий роман, мотив безответной любви, ее надуманный (книжный) характер, экзальтированное пребывание в ожидании счастливой встречи и надежда на спасение любовью. Рекомендация автора, адресованная мужчинам (ни в коем случае «не читать повесть»), – прием лукавой писательницы: ведь знает, что после такого запрета обязательно прочтут и не напрасно: ещё повод к разговору о странностях любви. Это, во-первых, а во-вторых, еще и напоминание мужскому полу о тонкостях «женской материи», о том, что мужское и женское отношение к любви не одинаково, приоритеты её рассматриваются тоже по гендерному принципу.
Оригинальный авторский подход в актуализации злободневных проблем, нестандартное моделирование художественной действительности, аксиологическая парадигма и культурное пространство повести выделяют ее в потоке современных изданий. А это значит, что повесть Ю. Нифонтовой будет интересна не только молодым читателям, но и специалистам-филологам, изучающим детскую литературу, психологам и педагогам, а также всем, кому не безразлична судьба подростка.
Для себя первое прозаическое произведение Ю. Нифонтовой я выделила не по жанровому признаку (повесть), интерес представляет в целом КНИГА как эстетическое явление. Обложка, ее цвет, формат и даже шрифт, обращение к читателям – всё это технологии художественности, авторский текст, т.е. формы выражения авторского сознания. Свет, исходящий от книги, своего рода ещё и прививка против снобизма для тех, кто считает решение её проблем натуралистичным.
Если кто-то из читателей сочтет мой отзыв на книгу «ШИЗА» необъективным, я не буду это оспаривать. Во-первых, потому что пропустила историю, описанную автором, через «фильтр» своих эмоций, а во-вторых, по причине субъективного отношения к Юлии Нифонтовой: всё, что выходит из-под её пера, вызывает у меня читательское любопытство.
Э.П. Хомич
КАНИКУЛЫ В УСТЬ-ПАРОЗИХЕ,
ИЛИ С ЧЕГО НАЧИНАЕТСЯ РОДИНА
(Тарасава, Ю. Егорка и Змей Добрыныч.
– Барнаул, 2009. – 160 с.)
Увидеть свой край
можно либо своими глазами,
либо с помощью книг.
М. Ломоносов
«Егорка и Змей Добрыныч» – литературный дебют молодого автора Юстасии Тарасава. Книга издана на средства краевого бюджета по результатам краевого конкурса на издание литературных произведений – номинация «Литература для детей и юношества». Конкурс проходил под патронатом губернатора Алтайского края Александра Богдановича Карлина. Как стало известно из источников, «близких к достоверным», губернатор «Егорку» заметил и автора пригласил на разговор. О чём беседовал государственный человек с начинающей детской писательницей – остаётся только гадать, но вот что доподлинно известно, так это то, что за этим последовало указание губернатора: всем чиновникам книгу Юстасии прочитать и рекомендовать её для чтения детям от 0 до 10 лет. Похоже, Александр Богданович не просто полистал, а дочитал-таки до конца повесть-сказку о Змее Добрыныче.
История, случившаяся с нашей книжкой, во многом объясняется её географией: действие в ней происходит в алтайской деревеньке. Людям этой деревни и жителям всех российских сёл посвятила свою книгу Юстасия Тарасава. В посвящении, по сути, сформулирована авторская сверхзадача. Действие происходит в маленькой деревеньке на Алтае, а могло бы происходить в любом месте России. Пафос автора заключается в том, чтобы рассказать о малой родине как о большой, о самой большой стране на свете! Впрочем, это не единственный аргумент в пользу содержательности и оригинальности книги.
В сказке всё интригующе непонятно. Например, псевдоним, написанный, словно на японский манер. Феномен «Тарасава» отсылает нас к детству писательницы, когда она ребёнком четырёх лет от роду пробовала «создавать» книжки-малышки и оформляла их за своей подписью, причем фамилию писала по принципу «как слышим – так и пишем». Как догадывается читатель, орфограмм в этом возрасте даже гении не знают, а потому и сын писательницы все гласные своей фамилии писал через букву «а». Поскольку в России Тарасовых много, а у Тарасавы однофамильцев нет, – это решило выбор псевдонима. Юстасия – имя героини английской книжки, прочитанной в детстве. Имя нравилось тем, что напоминало слово «юстиция», а значит, читалось как справедливость. По мнению автора, справедливость – главная заповедь литературы.
Полной неожиданностью явился и тот факт, что у книги есть автор идеи (а ведь это, между прочим, обеспечивает присутствие в книжке детской точки зрения!), и этот автор – мальчик Вова Тарасов, ставший прототипом повести-сказки. И совсем уж странно, что другой персонаж, именуемый Змеем, в нарушение законов жанра и традиций, согласно которым это чудо всегда рисуется со знаком минус, оказался добрым – Добрынычем. Впрочем, наше убеждение, что Змей символизирует зло, не соответствует истине: в сказке убедительно аргументируется охранная функция горных змеев.
Ещё «Егорку» от других детских книжек отличает обилие сносок, совсем, как в научных работах родителей и бабушки. А реальные деревенские жители и сказочные персонажи действуют в одном пространстве, заняты в одних и тех же сюжетах и диалогах. И это оправдано жанром книги: не просто сказка, а повесть-сказка.
Всё фантастическое и всё волшебное в сказке имеет самое реалистическое объяснение. Во-первых, повесть-сказка рассказывает о каникулах первоклассника Егорки, который живёт в не то в Научном городке, не то в Академграде, в общем, в одном из Наукоградов большой России. Главной достопримечательностью городка являются учёные дети. Вот и Егорка «таким умным стал, что, когда научился сам ходить и говорить, его можно было на работу брать самым младшим сотрудником». «Жажда знаний» в ребёнке была столь велика, что энергия её проявления пугала родителей. «Кто в детстве не наиграется, тот во взрослой жизни доигрывать будет», – мудро, но хмуро резюмировал факт ранней акселерации Егоркин папа. Надо сказать ещё, что в этой семье, как в прочем и в других семьях городка, все «работали» учёными. Папа-профессор, мама научный сотрудник, бабушка-профессор на пенсии. Семейный совет принял решение отправить маленького гения на лето в деревню. Согласимся с автором в том, что «это было правильное решение. Ничто так не помогает маленькому гению развиваться, как свежий воздух, компания соседских сорванцов, речка, лес с грибными и ягодными полянами и мычаще-хрюкающее хозяйство по соседству».
Так мотивирован в повести выбор места действия: деревня Усть-Порозиха Шипуновского района Алтайского края, где родился и вырос Егоркин папа, когда он ещё не был профессором, а был маленьким Володькой. Подробно и поэтически образно воспроизведена карта описываемых мест. «Порозихой называлась речка, возле устья которой деревенька стояла. Вот и назвали деревеньку в честь реки. Там ещё озеро Кривое было. Почему его кривым окрестили – непонятно». И далее: «С одной стороны Кривое озеро деревеньку умывает, со второй и третьей – сосновый бор подпирает, а с четвёртой – чистое поле, пшеница колосится. Лес сосновый с лиственным околком чередуется-чередуется, будто полосами посажен, а потом и вовсе смешивается. И по смешанному лесу речка Порозиха течёт, к большому Чарышу торопится. Чарыш унесёт её в Обь, а там они все вместе побегут и вольются в Карское море, которое впадает в океан».
Находится это место в Сибири, сообщает читателям автор и дополняет: которая «больше, чем континент Австралия». Стоп. Дополнение вынесено в сноски. Вот с этого места в книжке начинают как раз «работать» ссылки для любознательных читателей, объясняющие значение новых для них слов и восполняющие пробелы в знаниях. Так сказать, своеобразный справочный свод ответов, предупреждающий и опережающий детские вопросы – одна из отличительных особенностей книги и главная её педагогическая составляющая. Строго академичный научный аппарат имеет обучающую и игровую природу. Он расширяет информационное поле сказки и одновременно учит юных читателей искать ответы на «любимые вопросы» в справочной литературе, кроме того, координирует их чтение.
Сказкотерапевтический эффект заключается в воспитании читателя. Что чтение труд – эту истину усваивает юный читатель на собственном читательском опыте. Самый взыскательный и любознательный читатель найдёт здесь ответы на самого разного спектра вопросы: как и почему пишется то или иное слово, какова площадь Соединенных штатов, почему моряки ходят по морю, а не плавают, какая мазь называется баскервильской. Особую ценность имеет оформленный в сносках обстоятельный справочный материал по региональной культуре, географии и истории Алтайского края: какая дорога называется Змеиногорским трактом, кто такой Демидов и где можно прочитать о том, что изобрёл самоучка Ползунов, а главное: где об этом можно получить подробную информацию, написанную в увлекательной форме. Так начинается знакомство с литературой и писателями Алтайского края. Автор в качестве дополнительных источников знания называет книги Александра Родионова и Марка Юдалевича, а также сказки известного российского детского писателя Андрея Усачёва и другие источники. Как видим, книга создаёт условия для обретения навыков вдумчивого чтения и способствует развитию пытливости ума. Не просто чтение – интеллектуальное пиршество для любознательных книгочеев и ненавязчивое воспитание в них чувства любви к малой родине. К этому нужно добавить и то, что согласно законам жанров детской литературы, рассматриваемая нами повесть-сказка сохраняет дидактические функции, но «действуют» они очень деликатно.
С появлением такой книги можно связывать надежды, что мы не утратим привычки к чтению. К достоинствам книги следует отнести знание автором детской психологии. Мы имеем дело с «маминой книжкой» как опытом семейного чтения или сказок, рассказанных перед сном. Справочный аппарат книжки – прагматический результат маминого опыта и вечернего ритуала «Спокойной ночи, малыши». «Мама, расскажи сказку», вслед за этим – обойма вопросов на тему «а это что такое» и бесконечные «почему». Во всяком случае, есть в книге молодого автора мамина повествовательная интонация, уютная и завораживающая, настраивающая на собеседность. А это своего рода гарант читательского доверия. Не случайно диалоги в книге заняли бóльший объём по сравнению с собственно авторским повествованием. Книга не только диалогична – ей присуща разговорная полифония. К примеру, все три головы Змея Добрыныча постоянно корректируют друг друга и при этом успевают участвовать в разговоре других персонажей – бабушки Прасковьюшки, деда Архипа, тёти Яги, «всех встречных и поперечных», тем более, полемичны змеиные головы в разговорах с Егоркой.
Тот, кому приходилось наблюдать, как играют дети, не мог не обратить внимания на то, что они часто мимикрируют, подражают, говорят за всех и разными голосами, расширяя тем самым ролевое поле своих спонтанно сочиненных сюжетов. Что-то вроде детского театра одного актёра или радиотеатра, где главный и единственный инструмент перевоплощения – голос, интонация ребёнка. Опыт детской режиссуры, актёрский опыт интонационного перевоплощения детей тоже вошёл в «мамину книжку» и сыграл определённую роль в организации повествовательной структуры креативной книги автора-дебютанта.
Книга необыкновенно хороша эстетически, её приятно держать в руках: она выдержана в критериях художественности, как с содержательной стороны, так и со стороны оформления. Рисунки, выполненные художником Александром Маркиным, органично смотрятся в книжке, поэтику которой во многом определил синтез искусств. Здесь важно заметить, что мы говорим о книге, эстетическое понятие о которой шире, чем понятие «литературное произведение». «Издано на Алтае» – книжная продукция с таким грифом не вызовет чувства стыда или досады, но переполнит сердца читателей гордостью за писательницу, которая является их землячкой. Книга даёт возможность говорить о ней как о серьёзном явлении нашей культуры, – сам по себе позитивный факт общей культуры в целом. Такие книги стимулируют читателей (а в нашем случае и родителей читателей) жить в режиме активного саморазвития и противостоять эпохе тотального развлечения. Они адресованы интеллектуальному читателю грамотным и интеллектуальным автором.
Однако есть в детской книге, о которой мы говорим, то, что хоть чуть-чуть, но выше ума, а значит, талантливо. Чего стоит главный персонаж дракончик Змей Добрыныч. Его уникальность в том, что он житель Алтайского края с «пропиской» в Змеиногорском районе. О его удивительных превращениях и о том, как подружились дракончик и мальчик, об алчном Колыване Берендееве и о красотах камнерезной Колывани увлекательно расскажет эта удивительная книга. Наряду с занимательно-познавательными эпизодами (например, о приборе, который придумал Егорка, и об экспериментах друзей по поиску Горного Змея) в ней много юмористических сценок. В повествовании нет налета назидательности, чем нередко грешат современные книги, адресованные детям.
География родного края опоэтизирована и будто пропущена через призму детского непосредственного восприятия. Деревня Усть-Порозиха, малая Родина героев повести и их предков, представлена и в персонажах, и в погодно-климатических характеристиках. Тема «вот моя деревня» раскрыта столь поэтически и по-домашнему тепло, проникновенно, что читателю непременно захочется в ней побывать. Автор всем ходом повествования выражает главную и задушевную мысль: маленькие деревни – достойный предмет литературы. Не каждый город может похвастаться тем, что создан по указу Екатерины Первой и имеет соответствующую дате создания историю. А именно такой историей гордится Усть-Порозиха (и с ней ещё два алтайских села).
Сказка-повесть имеет два плана: реальный и сказочный, но это не параллельные миры, а взаимодействующие. Люди и драконы общаются между собой, как правило, без комплексов и амбиций. Взаимодействие выполнено настолько талантливо, что достигает эффекта достоверности. Нельзя не увидеть отличие сказки от многих современных волшебных сказок, в которых действуют маги, колдуны и колдуньи. Ничего подобного в нашей сказке нет, как нет и популярной в сегодняшнем круге детского чтения разного рода нечисти. В отсутствии чёрных магов и персонажей нечистой силы – принципиальная позиция автора, который считает, что магия, вмешиваясь в сюжетные события, может навредить естественному ходу вещей и может разрушить гармонию в человеческих отношениях, а природные явления – разбалансировать.
Повесть учит думать, именно учит, а не воспитывает наставительно в этом плане. Сказка, умная, добрая, познавательная, учит к тому же главному – любви к миру, ко всему живому и развивает способности к фантазированию – то есть нестандартно учит мыслить. В связи с этим надо не забыть сказать о Егорке, маленьком гении и вундеркинде, как называют его в книге. Сам себя таковым наш герой не считает. Однако уровень его развития приятно удивляет: он и прибор сложный (теплоуловитель) собрать может и о созвездии Дракон знает, да и рассказать о том, почему на конкретном небосводе созвездия нет и где его в этом случае можно найти, что едят змеи и почему они предпочитают находиться в горах и т.д. Впечатляющий багаж знаний «будущего второклассника» - конкретика семейного воспитания.
Э.П. Хомич
ФЕНОМЕН ДЕТСКОГО ПИСАТЕЛЯ
(Цхай, И. «Поющая радуга»: сказки. – Барнаул, 2009. – 56 с.)
Путь к изданию первой книжки у Ирины Цхай не был легким, особенно если учесть, что это путь длиною в 10 лет. Говорят, помогать надо талантам, бездарности пробьются сами. Однако опыт показывает, что между моралью и правилами жизни – «дистанция огромного размера». А вот чудеса в жизни случаются, особенно с теми, кто верит в сказки. Так сложилось, что, прежде чем пришло признание на родине, о талантливой детской писательнице из Барнаула первой узнала Москва. В 1999 году состоялся Общероссийский конкурс детских писателей, в котором наша землячка приняла участие и стала лауреатом. «Радио России» и детский журнал «Колобок и Два Жирафа» – организаторы конкурса – «озвучили» ее сказки на всю Россию. Дальше – на долгие годы тишина. Правда, в 2002 году сказка о вредной Морковке была опубликована журналом «Колобок» и с некоторыми сказками познакомили своих читателей краевые газеты «Два слова», «Маркер экспресс», «Это мой мир» – все в 2007 году. В этом году же вышла небольшим тиражом книжка в издательстве Алтайского государственного университета.
«Поющая радуга» была рекомендована к печати по результатам Краевого конкурса литературных произведений 2009 года как «Лучшая книга детей и юношества». В сказке, давшей название всему сборнику, время между конкурсами «прочитывается» на подтекстах:
«Жила-была на свете маленькая Радуга. У нее было всего два цвета – красный и синий. И поэтому ей не разрешали появляться ни над лесом, ни над городом, ни над речкой, ни даже над лужей.
Доктора выписывали ей разные лекарства, назначали желтые, зеленые, фиолетовые ванны, но ничего не помогало: Радуга подрастала, а разноцветней не становилась.
Однако она не унывала и в свободное от разных ванн время брала уроки пения».
«Поющая радуга», «уроки пения» – ключевые слова и концептуальные словосочетания, имеющие для автора принципиальное значение. Поэтику заглавия составила индивидуально-авторская метафора, в ней – ключ к пониманию автором законов творчества, выражение эстетической позиции писателя – авторская формула творчества (как, например, «час ученичества» Марины Цветаевой или «уроки музыки» Беллы Ахмадулиной). Пение в этом случае следует понимать как метафорическое выражение творческой энергии. Уроки пения, живописи или фантазии – творческие уроки. Есть в книжке и первые уроки жизненного поведения (сравните с пушкинскими строками: «в начале жизни школу помню я…»), правила рационального понимания жизни. Таким образом, концепция, предлагаемая автором «Поющей радуги», – концепция уроков. Их смысл раскроется в процессе чтения всей книжки, главный алгоритм которой – алгоритм познания, а главный вектор – вектор обучения.
Поэтика Цхай – поэтика синтеза искусств, художественное мышление автора подтверждает разноцветье книжки. Не случайно и маленькие, и большие книгочеи любят иллюстрировать сказки Цхай. В 2007 году «Музей город» Барнаула организовал выставку «Сказки Ирины Цхай в иллюстрациях больших и маленьких художников».
«Поющая радуга» – бесспорное свидетельство того, что ее автор состоялся как детский писатель. Как бесспорно и то, что авторская сказка Цхай – художественный феномен. У детской писательницы есть имя, есть читатели.
«Сказки для маленьких и больших» – авторская редакция подзаголовка книги. В нем автор не только указывает на двух адресатов (что само по себе является достоинством детской книжки), но и обращает наше внимание на жанровые особенности сказок. Выбор жанра оправдан как содержанием, так и его оформлением. В каждой жанровой картинке заключен определенный смысл, достигающий в языковой реализации афористичной формы, а это, в свою очередь, преобразует повествование в логически завершенный и композиционно замкнутый текст. Сюжеты в большинстве своем содержат не более одного-двух эпизодов. Нет в них и традиционного для сказок драматизма или драматического напряжения, но все они отличаются законченностью, четкостью и динамичностью развития действия. Поистине это новые сказки. Продукт эволюции жанра и новой литературной эпохи. Они рассказывают не о фантастических вещах, а о простых предметах. У них, как это водится в сказках, два плана повествования. Однако мир Яви и тонкий мир открываются через обыкновенные предметы, на которые могут обратить внимание только детские писатели-сказочники.
Швейная машинка, калоши, унитаз, старая зубная щетка, чайник, расческа... Предмет как главный герой события в этих сказках – обычный предмет в необычном внутреннем измерении. На нем печать мира Нави. Опыт путешествия по миру тонкой реальности (постижение новой реальности как творческий процесс, поиск смысла, самовыражение, открытие внутреннего «я» и др.) существенно изменяет его. Так, например, обыкновенный унитаз может петь при определенных обстоятельствах или не петь от смущения («Певчий Унитаз»), а чайник может свистеть или не свистеть по деликатности («Вежливый Чайник»). Оставаясь предметами социального мира, они ведут себя в нем как сказочные персонажи. Есть меж ними при этом какая-то особая «одушевляющая связь», атмосфера дружественности и хорошей компании. И, напротив, образы тонкой реальности, переселяясь из мира фантазий в мир прозаических реалий, постигают прагматический смысл человеческого поведения и общения. Все это с юмором, мягкой иронией. «Да ну их! Все у них не как у макак!» – скажет в сердцах Макака, которой очень хотелось на людей походить («Про Макаку»). «А Головка Чеснока думала… Она думала о том, что неплохо было бы деток в люди вывести» («Чесночная мечта»). «Пахло от Котенка пенками от варенья, чупа-чупсами и детством. Как и от Олежки» («Котенок, который снился»).
Ожившие вещи и предметы способны действовать самостоятельно, а «братья наши меньшие» – иметь свое мнение, принципы и убеждение. «…Я своих родственников не ем! – сказал подслеповатый Паук и освободил жучка» («Жучок по имени Паучок»). Традиционное мифологическое сознание ребенка обычно включает предметы в игровую ситуацию (см. сказки Андерсена и Чуковского), воспринимая их в дальнейшем как игрушки. Литературная сказка Цхай расширяет предметный мир сказок и фантазийный спектр, с ним связанный. Примечательно здесь, что мир Яви – мир взрослых, а тонкий мир – мир ребенка. Взрослые постигают тонкий мир только благодаря детям и детским писателям.
Удивительные и неповторимые сказочные персонажи Ирины Цхай, тем не менее, похожи в том, что все они труженики или готовы таковыми стать, в рамках отпущенного им пространства небольших по объему сказок они успевают эволюционировать, расти и совершенствоваться. Сюжет подчиняется логике избавления того или иного персонажа от дурных качеств и привычек, исправления ошибок, очищения от всего наносного. Так Морковка окажется совсем даже не гадкой, а просто девушкой с характером («Гадкая Морковка»). Швейная Машинка – здравомыслящей и способной принять рациональное решение: «Надо начинать шить, потому что это – моя работа. А петь я буду в свободное от работы время» («Швейная Машинка, которая не хотела шить»). Вот почему в лексическом составе сказок Цхай преобладают глаголы действия – они констатируют динамику роста того или иного персонажа:
«Но мама разломила Чесночную Головку, растерла дольки и сделала больному лекарство.
И ребенок перестал болеть, повеселел и нарисовал Маме красивый-прекрасный букет…»
Дидактизм сказок ненавязчив и реализуется чаще в конце повествования как резюме на тему: чего делать не надо. Слон становится внимательным и «старается ни на кого не наступать, никого не обидеть» («Сказка про Занозу»). «Крокодил вдруг стал добрым, и все перестали его бояться» («Сказка про красивого Крокодила»). «Катушка перестала сплетничать…» («Королева Катушка»). Увлекательный сюжет сказок легко воспринимается, усваивается и запоминается. А значит, легко усваиваются и запоминаются основные ценности, и душа напитывается добром.
Еще один признак настоящей сказки – хороший конец. Поэтика финала в «Поющей радуге», отражающая авторскую концепцию добра, светлая и перспективная, гармонично закрывает действие. Как правило, действие завершается торжеством, на котором все отдают должное особым заслугам главного действующего лица – делятся друг с другом радостью, цветами, цветными снами. Любое действие заканчивается общим умиротворением. И герой событий в результате одержанных им побед осознает себя уже в новом качестве. В синергетике финала есть и авторский голос, а главное, есть полифония согласия, общности, единения:
«А Пудреница поняла: радость из нее сыплется! Радость» («Секрет Пудреницы»), «И даже когда просто носок Иголочка штопала – на носке кусочек ее радости оставался» («Иголочкина радость»), «Так Старая Щетка стала художницей и обрела семью. И стали ей сниться замечательные цветные сны!» («Сказка о Старой Зубной Щетке»), «Замечательно, когда у тебя есть старший друг. Особенно, если у твоего друга всегда с собою цветы» («Как Ежик с Кактусенком подружился»). Нетрудно догадаться, что в этих сказках «зашифрованы» человеческие истории, поскольку все они имеют жизненные основания и несут в себе «урок». Усвоение уроков связано с усилиями, с напряжением ума и сердца, долженствующим внутренне преобразить слушателя или читателя.
Чтение сказок Цхай предполагает духовную работу. Сказочные позитивные образы могут стать для маленьких читателей духовными ориентирами. Подготовленному читателю будут интересны реминисценции и философские мини-резюме. Для него в креативной сказке Цхай – пучок ассоциаций, связанных с именами Ганса Христиана Андерсена, Алексея Толстого, Евгения Шварца, метафорами и аллюзиями романтизма. Известные архетипы и мифологемы в сказках Цхай, узнаваемы, но, тем не менее, актуализированы, имеют свое информационное пространство.
Как афоризмы и философские высказывания, сказки Цхай притчеобразны. Притчевая интонация «складывает» слова в маленькие философемы. Однако сказочные истории, пронизанные лиризмом, воспринимаются и как лирические миниатюры. Отсутствие острых конфликтов и злых героев, а также библиотерапевтический (целительный) потенциал сказок позволяет ставить вопрос о медитативном аспекте «Поющей радуги».
Сказка Цхай может быть хорошим инструментом в руках сказкотерапевта. В ней ярко выражена созидательная творческая преобразующая сила, осмысливая которую, можно говорить на темы, созвучные нашей душе. Она обращена к чистому и восприимчивому детскому началу каждого человека. Удивительная полифония взрослого и детского языка «поднимает» сказки до уровня взрослой литературы для детей, они интересны (не только!), но даже детям.
У читателей «Поющей радуги» есть перспектива обретения навыков коммуникативного общения и расширения информационного пространства. Что весьма важно для формирования читательской культуры и читательского восприятия окружающей действительности как живой жизни.
Мы часто говорим о книгах, что в них есть «диалог с миром», но при этом бывает очевидным, что мир на диалог не идет, не отвечает – молчит. В «Поющей радуге» это молчание преодолено. Диалогичность повествования усиливает театральную природу сказки, а полифония сквозных мотивов наполняет ее мелодикой поэтических образов, организует внутренний ритм повествования. Таким образом, гармоничное восприятие мира порождает органику его отражения. В основе типологии сказок – концепты «Добро», «Дружба», «Радость», «Счастье». Автор обладает детской силой эмоционально-чувственного восприятия мира, повышенного и возвышенного ощущения жизни. В моделировании сказочного мира Цхай главная составляющая метода – детское мифологическое сознание как способ общения с миром. Помните у Цветаевой: «Я говорю как маленькие дети»? Наверное, поэтому сказки Ирины Цхай отличает эффект спонтанного сложения. «Она ничего не сочиняет. Она живет сказочным словом», – так или приблизительно так прозвучал отзыв одной читательницы.
И еще о самом главном. Есть авторы, которые пишут о детстве «по волнам» своей памяти. Таких – большинство. Детство для Ирины Цхай – не период, не время, а состояние. И пишет она свои книжки не по остаточным детским воспоминаниям, а по внутреннему ощущению детства как имманентного свойства души. А это знак редкого дара, имя ему – детский писатель.
С.А. Мансков
УМНЫЕ СКАЗКИ ДЛЯ ЛЮБОПЫТНЫХ
(Ожич, Е. Сказки. Рукопись)
Сказки Елены Ожич – хороший подарок современным детям. Ни для кого не секрет, что для детей нужно писать лучше, чем для взрослых. Помимо захватывающего сюжета, из-за которого нельзя оторваться от книги, должны присутствовать многие другие элементы. Сегодняшние школьники мыслят уже не так, как их сверстники 30 лет назад. Им подавай и элементы фэнтези, и новые компьютерные технологии.
Литературная сказка, а именно в этом жанре комфортно существует Елена Ожич, – это продолжение многовековых традиций и волшебной, и бытовой, и авторской сказки. Писательница органично существует в нескольких традициях одновременно. К этому отсылают персонажный мир, сказочное пространство, постоянный эффект пролонгированного ожидания. В ее сказках незримо присутствует Льюис Кэрролл, Ганс Христиан Андерсен, лучшие творцы русских сказок. При этом отсутствует механическое подражание названным художникам – Маруся из «Замории, Загории, Залесии и Прямоподносовии» только отчасти имеет сходные черты с кэрролловской Алисой, а «Мышиный цирк» и «Братья пуговицы» отсылают к бытовизму андерсеновских сказок только на уровне общего настроения. Зато «Малые Блинки» читаются как исключительно русская сказка. Да и все тексты, несмотря на наличие европейских примет (дракон, западно-европейские имена некоторых персонажей) смело можно назвать славянскими по ментальности. Во всяком случае, герои этих произведений легко могут жить в Барнауле, Бийске, да и во всем нашем аграрном крае.
Полноценное культурное начало сказок Елены Ожич не противоречит фольклорному дидактизму. Вспомните, «сказка – ложь, но в ней намек». Этот постулат вполне «работает» в публикуемых текстах. Таким образом, чтение не будет пустым времяпрепровождением. За интересным чтением мы станем немного лучше и узнаем много нового. И что удивительно – это произойдет даже со взрослыми! Автору неповторимым способом удается вместить современные реалии в сказочные абстрактные сюжеты. Чего стоят правители из «Замории, Загории…»? Они современны и вызывают множество злободневных вопросов. Но как в каждой хорошей детской сказке, побеждает добро и разум.
Третьим составляющим этих сказок является яркое визуальное начало. Эти тексты будут очень интересны детям, так как каждого персонажа можно увидеть в собственном воображении. Автору удается дать точные, часто комические детали, которые создают уникальный зрительный образ. Каждый читатель или слушатель (если малыш еще не дорос до знания алфавита) легко представит Ерему с почтовой голубицей в руках; мышиный цирк, загримированный в тигровый окрас; дракона, питающегося нефтью и, уверяю, многое другое. Это качество является ценнейшим, потому что без него сказки теряют привлекательность и востребованность.
Елене Ожич удается создать интригу, которая заставляет прочитать сказку до конца. Интересно, что когда герои сталкиваются с реальной опасностью, все равно подсознательно эта опасность воспринимается в комическом ореоле, что позволит читать сказки самым маленьким и любопытным.
Будем с нетерпением ждать новых умных творений автора, и следить за ее творческой биографией.
АНАЛИЗ И ИНТЕРПРЕТАЦИЯ
I . О ПОЭЗИИ
Т.А. Богумил
Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 983; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!