Отсутствует часть книги: Радищев - поэт-переводчик 26 страница



1 Ср. надпись на одном из ранних автографов (РНБ):

"Сочинена в 1817 осенью 1814 года", что, видимо, следу-

ет истолковывать как указание на начало и конец работы

над первой редакцией. Истоки замысла, возможно, уходят

и в более раннее время. Г. В. Ермакова-Битнер пишет:

"Первые черновые наброски "Дома сумасшедших", возможно,

относятся еще к началу 1810-х гг. 9 августа 1812 г. Ба-

тюшков пишет Дашкову: "Я и сам на днях отправляюсь в

Москву. Я увижу и Каченовского, и Мерзлякова, и

весь Парнас, весь сумасшедший дом кроме нашего милого,

доброго и любезного Василия Львовича"". И заключает:

"Это письмо Батюшкова свидетельствует о том, что уже в

1812г., по-видимому, существовали наброски поэмы Воей-

кова. И Каченовский, и Мерзляков попали в "Дом сумас-

шедших", в самый первый вариант, и Василий Львович Пуш-

кин сначала там находился, но потом на его место был

помещен Хвостов" (Поэты-сатирики конца XVIII - начала

XIX в. Л., 1959. С. 673). К сожалению, исследовательни-

ца, видимо, ошибочно истолковывает цитируемое ею пись-

мо: говорить на его основании о существовании какой-ли-

бо рукописи не приходится. Во-первых, никаких упомина-

ний о такой рукописи в переписке и других документах

окружения Воейкова не имеется (сам Воейков свидетельст-

вовал, что Вяземский в 1815 г. в Дерпте был первым чи-

тателем его сатиры; зачем Воейков стал бы долгие годы

прятать произведение, весь смысл которого заключался в

игре на скандальной актуальности текста?). Во-вторых,

перечень имен в письме Батюшкова не совпадает с сатирой

Воейкова: Мерзляков в ней упоминается, но не как житель

"желтого дома", а включение имени В. Л. Пушкина, как

это видно из анализа текста, вторично и, видимо, дати-

руется 1815 г. До и после этого эпизода его устойчиво

заменял граф Хвостов. Однако из этого письма следует,

что определение русского Парнаса как "сумасшедшего до-

ма" бытовало в литературном окружении Воейкова. В 1807

г. в "Послании моему старосте" Воейков сравнивал писа-

ние стихов с возможностью "в сумасшедший дом в жару

 не залететь". Этот, видимо, принятый в дружеском

кругу образ стал зерном, из которого вырос замысел са-

тиры.                                             

2 Цит. по копии РГБ. Ф. 53 (А. В. Висковатов). Ед.

хр. 6334. Л. 258-280. Аналогичная надпись имеется и на

ряде других списков, например: РНБ. Ф. 37 (Артемьев).

Ед. хр. 250.             

                            

I редакция. 1814-1817

                              

Други милые, терпенье,                             

Расскажу вам чудный сон.                          

Не игра воображенья,                               

Не случайный призрак он.                           

Нет - то мщенью предыдущий                         

И страшащий с неба глас,                           

К покаянию зовущий                                 

И пророческий для нас.                             

                             

 Ввечеру, простившись с вами,                       

В уголку сидел один                                

И Кутузова стихами                                

Я раскладывал камин,                              

Подбавлял из Глинки сору,                      

И твоих, о Мерзляков!                             

Из "Амура" по сю пору                              

Недочитанных стихов.                               

                              

Дым от смеси этой едкой                        

Нос мне сажей закоптил                             

Но в награду крепко, крепко                        

И приятно усыпил.                                 

Снилось мне, что в Петрограде                      

Чрез Обухов мост пешком                           

Перешед, спешил к ограде                          

И вступаю в желтый дом.                          

                           

От любови сумасшедших                              

В список бегло я взглянул                         

И твоих проказ прошедших                           

Длинный ряд воспомянул,                           

О, Кокошкин! Долг романам                         

И тобою заплачен;                              

Но, сказав "прости" обманам,                       

Ты давно уж стал умен.                             

                            

Ах! и я... Но сновиденье                           

Прежде други расскажу:                      

Во второе отделенье                                

Я тихохонько вхожу.                                

Тут - один желает трона,                           

А другой - владеть луной,                          

И портрет Наполеона                              

Намалеван, как живой.                               

                            

Я поспешными шагами                                

Через залу перешел                                

И увидел над дверями                             

Очень четко: "Сей отдел                            

Прозаистам и поэтам,                            

Журналистам, авторам;                           

Не по чину, не по летам,                           

Здесь места по нумерам".                           

                          

Двери настежь Надзиратель                          

Отворя, мне говорит:                              

Нумер первый - ваш приятель,                       

Каченовский здесь сидит                         

Букву Э на эшафоте                                 

С торжеством и пеньем жжет,                       

Ум его всегда в работе -                           

По крюкам стихи поет,                               

                            

То кавыки созерцает,                               

То обнюхивает гниль,                               

Духу роз предпочитает,                             

То сметает с книжиц пыль                           

И, в восторге восклицая,                           

 Набивает ею рот:                                 

"Сор славянский, пыль родная!                      

Слаще ты, чем мед и сот!"                         

                         

Вот на розовой цепочке                             

Спичка Шаликов в слезах                             

Разрумяненный, в веночке                        

В яркопланжевых чулках.                            

Прижимая веник страстно,                       

Кличет Граций здешних мест                         

И, мяуча сладострастно,                            

Размазню без масла ест.                             

                            

Нумер третий: на лежанке                       

Истый Глинка восседит,                             

Перед ним дух русский - в склянке                    

Нераскупорен стоит.                              

Книга кормчая отверста                             

И уста отворены,                              

Сложены десной два перста,                         

Очи вверх устремлены:                              

                             

"О, Расин! Откуда слава!                           

Я тебя, дружок, поймал, -                          

Из российского Стоглава                            

Ты "Гафолию" украл.                                

Чувств возвышенных сиянье,                         

 Выражений красота                                

В "Андромахе" - подражанье                         

"Погребению кота"!"                             

                                                      

                                                      

 "Ты ль. Хвостов? - к нему вошедши,            

 Вскликнул я. - Тебе ль здесь быть?             

Ты дурак - не сумасшедший,                         

Не с чего тебе сходить!" -                         

В Буало я смысл добавил,                          

Лафонтеня я убил,                              

Я Расиня обесславил, -                             

Быстро он проговорил.                               

                             

И читать мне начал оду.                            

Я искусно улизнул                              

От мучителя, но в воду                             

Прямо из огня юркнул.                              

Здесь старик с лицом печальным                    

Букв славянских красоту,                           

Мажет золотом сусальным                            

Пресловутую фиту,                                  

                                

И на мебели повсюду                                

Коронованное кси,                                 

 Староверских книжиц груду                         

И в окладе ик и пси.                               

Том в сафьян переплетенный                          

Тредьяковского стихов                           

Я увидел изумленный                            

И узнал, что то Шишков.                            

                            

Вот Сладковский восклицает:                        

"Се, се Россы, се сам Петр!                        

Се со всех сторон сияет                        

Молния из тучных недр!                             

И чрез Ворсклу при преправе                        

Градов на суше творец                              

С твердостью пошел ко славе                        

И поэме сей конец".                                

                               

Вот - Жуковский в саван длинной                    

Скутан, лапочки крестом,                          

Ноги вытянув умильно,                              

Дразнит черта языком,                              

Видеть ведьму вображает                           

И глазком ей подмигнет,                            

И кадит, и отпевает,                              

И трезвонит, и ревет.                        

                              

Вот Кутузов: он зубами                             

Бюст грызет Карамзина,                             

Пена с уст течет ручьями,                          

Кровью грудь обагрена.                         

Но напрасно мрамор гложет -                        

Только время тратит в том,                          

Он вредить ему не может                               

Ни зубами, ни пером.                                

                          

Но Станевич в отдаленьи,                           

Увидав, что это я,                                 

Возопил в остервененьи:                            

"Мир! Потомство!                                   

За меня Злому критику отметите,                    

Мой из бронзы вылив лик.                       

Монумент соорудите;                              

Я заслугами велик!"                                 

                                

-Как! И ты бессмертьем льстишься?                   

О червяк! Отец червей! -                             

Я сказал, - и ты стремишься                          

 К славе из норы своей?                               

И тогда как свет не знает                           

Точно где, в каких местах                           

 Храбрый Игорь почивает,                              

Где Пожарского скрыт прах,                          

                              

Где блистала Ниневия                               

И роскошный Вавилон,                               

Русь давно ль слывет Россия?                      

Кем наш север заселен?                             

"Двор читал мои творенья, -                        

Молвил он, - и государь                        

Должен в знак благоволенья..."                     

- Стой, дружок. Наш добрый царь                        

                    

Дел без нас имеет кучу:                            

То мирит, смятенный мир,                       

От царей отводит тучу;                             

То дает соседям пир.                               

То с вельможами хлопочет,                          

То ссылает в ссылку зло,                           

А тебя и знать не хочет,                           

Посиди - тебе тепло.                               

                              

Чудо! Под окном на ветке                           

Крошка Батюшков висит                              

В светлой, проволочной клетке;                     

В баночку с водой глядит,                          

И поет певец согласный:                            

"Тих, спокоен сверху вид,                          

Но спустись туда - ужасный                     

Крокодил на дне лежит".                            

                           

Вот Грузинцев, и в короне,                         

И в сандалиях, как царь,                          

Горд в мишурном он хитоне,                     

Держит греческий букварь.                             

"Верно Ваше сочиненье", -                           

Скромно задал я вопрос.                        

- Нет, Софоклово творенье,-                       

Отвечал он, вздернув нос.                   

                    

Я бежал без дальних споров.                        

- Вот еще, - сказали мне.                           

 Я взглянул: Максим Невзоров                      

 - - Углем пишет на стене: -                       

"Если б так, как на Вольтера,                      

Был на мой журнал расход,                          

Пострадала б горько вера:                          

Я вредней, чем Дидерот".                           

                           

От досады и от смеху                               

Утомлен, я вон спешил,                             

Горькую прервав утеху,                             

Но смотритель доложил:                            

"Ради ль вы или не ради                        

Но указ уж получен,                                

Вам отсель нельзя ни пяди                          

И указ тотчас прочтен:                             

                            

- Тот Воейков, что Делиля                    

 Столь безбожно исказил,                       

Истерзать хотел Эмиля                            

 И Виргилию грозил,                            

Должен быть как сумасбродный               

 В цепь посажен в желтый дом; -            

Темя все обрить сегодня                            

И тереть почаще льдом".                          

                          

Прочитав, я ужаснулся,                             

Хлад по жилам пробежал,                        

И, проснувшись, не очнулся                         

И не верил сам, что спал.                          

Други, вашего совету;                              

Без него я не решусь:                              

Не писать - не жить поэту,                         

А писать начать - боюсь.                           

                           

Верхний слой автографа из собрания Полторацкого, ко-

торый образует редакцию 1817 г., отличается тем, что

все строфы снабжены номерами (арабские цифры), а в

текст внесены следующие изменения:

                    

Други милые! Терпенье!                             

Нет - но мщенью предыдущий                        

И грядущий с неба глас,                            

Я в углу сидел один                                

                                                      

Я растапливал камин                                   

Недоконченных стихов                               

И в награду крепко, крепко                     

Перешед, спешу к ограде                            

Я тихонечко вхожу }                                

Я чинехонько вхожу } (оба варианта не зачеркнуты)  

Тут портрет Наполеона                              

Прямо из огня нырнул                               

И в окладе икс и пси.                              

                            

К редакциям 1814-1817 гг. следует отнести варианты,

извлекаемые из списков ИРЛИ, РНБ, РГБ, РГАЛИ и ГИМ

(первая цифра обозначает номер строфы, вторая - стиха):

 

1,4. Не паров скопленье он

4,5. О, Каверин, долг романам

Карамзин! О, долг романам

12,1. "Пушкин, ты? - к нему вошедши

 16,6. Тихо в гроб к себе зовет

            

В ряде списков стихи 5-8 в строфе 19 и 1-4 в строфе

20 отсутствуют, зато после строфы 24 введены:

        

  Слог мой сладок, как микстура                 

Мысли громки без ума,                        

Толстая моя фигура                            

Так приятна, как чума.                            

                             

Строфа 16, посвященная Жуковскому, видимо, в наибо-

лее раннем тексте 1814 г. отсутствовала и появилась при

одной из промежуточных переработок (вернее всего, ее

следует связать с 1815-1816 гг. - арзамасскими пародия-

ми и полемикой вокруг баллады "Людмила"). В наиболее

ранних списках она, как правило, не встречается.      

В списке РГАЛИ (Ф. 1346. On. 1. Ед. хр. 569) имеются

строфы, которые могут быть отнесены лишь к промежуточ-

ным редакциям 1815-1816 гг.:

                         

Вот и Герман, весь в чернилах                    

Пишет план воздушный свой                       

И толкует, как в горнилах                          

Плавят золото с сурьмой.                           


Дата добавления: 2019-09-13; просмотров: 189; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:






Мы поможем в написании ваших работ!