Когда строку диктует чувство, 15 страница
Дарья ладно,- сделала она отмашку в сторону Дарьи,- с нее спрос, как с
летошного снега. А вам-то че ешо надо?
Вера Носарева, необычно присмиревшая, уставшая и растерянная без
работы, сбитая с толку разговором, тяжело вздохнула:
- Дали б только корову держать... Косить бы дали... А там-то че? Другая
жисть, непривычная, дак привыкнем. Школа там, до десятого классу, говорят,
школа будет. А тут с четырехлеткой мученье ребятишкам. Куда бы я нонче Ирку
отправляла? А там она на месте, со мной. От дому отрывать не надо.- Вера
украдкой и виновато взглянула на Дарью и в мечте, не один раз, наверно,
представленной, захотелось свести...- Этот поселок да в Матеру бы к нам...
- Ишь, чего захотела! Нет уж, я несогласная,- закричала Клавка.- Это
опять посередь Ангары, у дьявола на рогах! Ни сходить никуды, ни съездить...
Как в тюрьме.
- Привыкнем,- откуда-то издалека, со дна, достал свое, своей думой
решенное слово Афанасий.- Конешно, привыкнем. Через год, через два... тут
Клавка в кои-то веки правду обронила... Через год, два доведись перебираться
куда, жалко будет и поселок. Труды положим, дак што... Нас с землей-то
первым делом оне, труды, роднят. Тебе, Клавка, не жалко отсюда уезжать - дак
ты не шибко и упиралась тута. Не подскакивай, не подскакивай,- остановил он
ее,- мы-то знаем. Покеда мать живая была, дак она твоих ребятишек подымала.
А ты по магазинам да по избам-читалкам мышковала...
- У меня грамота...
|
|
|
- Я про твою грамоту ништо не говорю. Я про землю. А там трудов - у-у!
- много трудов, чтоб землю добыть. За што и браться... Найти бы тую
комиссию, што место выбирала, и носом, носом... Эх, мать вашу растак...
- Тебя, может, нарочно туда загнали, чтоб ты больше трудов положил да
покрепче привык.
- Может, и так. Где наша не пропадала. Вырулим. Обтерпимся, исхитримся.
Где поддадимся маленько, где назад воротим свое. Были бы силы да не мешали
бы мужику - он из любой заразы вылезет. Так, нет я Павел, говорю? Што
молчишь?
Павел курил, слушал и все больше, не понимая и ненавидя себя, терялся:
говорила мать - он соглашался с ней, сказал сейчас Афанасий - он и с ним
согласился, не найдя, чем можно возразить. "Что же это такое? - спрашивал
себя Павел.- Своя-то голова где? Есть она? Или песок в ней, который, что ни
скажи, все без разбору впитывает внутрь? И где правда, почему так широко и
далеко ее растянули, что не найти ни начал, ни концов? Ведь должна же быть
какая-то одна, коренная правда? Почему я не могу ее отыскать?" Но
чувствовал, чувствовал он и втайне давно с этим согласился, и если не вынес
для себя в твердое убеждение, которое отметало бы всякие раздумья, то потому
лишь, что мешали этому боль прощания с Матерой да горечь и суета переезда -
|
|
|
чувствовал он, что и в словах Клавки, хоть и не ей, а куда более серьезному
человеку бы их говорить, и в рассуждениях Андрея в тот день, когда они
встретились и сидели за столом, и есть сегодняшняя правда, от которой никуда
не уйти. И молодые понимают ее, видимо, лучше. Что ж, на то они и молодые,
им жить дальше. Хочешь не хочешь, а приходится согласиться с Андреем, что на
своих двоих, да еще в старой Матере, за сегодняшней жизнью не поспеть.
- Привыкнем,- согласился Павел.
- Как думаешь, добьемся, нет хлебушка от той землицы? - спрашивал
Афанасий.
- Должны добиться. Наука пособит. А не добьемся - свиней будем
откармливать или куриц разводить. Счас везде эта... специализация.
- Дак я на своем комбайне што - куриц теребить буду?
Бабы оживились.
- Сделают приспособление - и будешь. Чем плохо?
- Хватит пыль глотать, вон почернел весь от ее.
- Перо полетит, дак очистится.
Дарья, отстав от разговора, никого не слушая и не видя, сосредоточенно,
занятая только этим, потягивала из поднятого в руках блюдечка чай и чему-то,
как обычно, мелко и согласно кивала.
- Што, бабы,- руководил Афанасий,- будем закрывать, однако, собрание.
Засиделись. Дарья уж самовар допивает. Какое примем постановленье?
|
|
|
Переезжать али што?
- Без нас давно приняли.
- Пое-е-хали! Там, на большой земле, и вниманье на нас будет большое.
- Только клопов, тараканов лучше вытряхайте.
-- Как ты, Тунгуска? Будем переезжать?
Тунгуска вынула изо рта трубку, облизнулась, подняла на голос непонятно
где плутавшие глаза и кивнула.
-- Ты, Дарья, тоже собирайся. Без тебя мы не поедем.
Но Дарья не ответила.
- Глите-ка,- спохватилась Вера Косарева.- Дожь-то вроде присмирел.
Засиделись, засиделись... Воду толочь - дак вода и будет. Я побежала.
Крикнешь, Павел, ежли че. Но седни уж не кричи. Седни я побежала.
...Дождь, дождь... Но виделся уже и конец ему, промежутки от дождя до
дождя стали больше, подул верховик и с натугой, с раскачкой сдвинул наконец
влипшую в небо мокрень, потянул ее на север. Только проходящие, проплывающие
мимо тучи продолжали сбрасывать оставшуюся воду. Притихнет и снова
забарабанит, падет без солнца слабый, скошенный многими углами солнечный
свет и опять померкнет, опять забрызгало - словно из какой-то вредности и
нарочитости, чтобы не подавать людям надежды, что когда-нибудь окончательно
прояснит. И люди, не умея покориться, злились, кляли и небо, и себя - за то,
|
|
|
что живут под этим небом.
В один из таких не устоявшихся еще шатких дней - не дождь и не ведро,
не работа и не отдых - приехал Воронцов и с ним представитель из района,
отвечающий за очистку земель, которые уйдут под воды. Народ собрали в
грязном и сыром помещении с наполовину выбитыми стеклами, бывшей колхозной
конторе. Не было лавок, люди стояли на ногах; не было и стола, за который бы
устроились приехавшие,- они, дав между собой и народом небольшую, в три шага
дистанцию, встали возле дальней стены. Первым говорил Воронцов - о том, что
надо закончить сенокос по-ударному, и люди, не перебивая, смотрели на него
так, будто он свалился с луны: что он говорит - дождь за окном. И верно,
опять сорвался дождь, застучал по крыше, но Воронцов, завернутый в
плащ-палатку, ничего не видел и не слышал, он толковал свое. Представитель
из района, по фамилии Песенный, простоватый с виду мужчина с загорелым и
скуластым, как у всех местных, лицом и голубыми детскими глазами, который,
быть может, и правда хорошо пел, если имел такую фамилию,- представитель
этот, когда Воронцов назвал его, начал издалека, чуть ли не с текущего
момента, но сумел увидеть, как люди переминаются и жмутся друг к другу от
сырости и сквозняка, и оборвал себя. Помолчав, он сказал то, зачем и прибыл
сюда: надо, чтобы к половине сентября Матера была полностью очищена от
всего, что на ней стоит и растет. Двадцатого числа государственная комиссия
поедет принимать ложе водохранилища.
- Дак мы картошку не успеем выкопать. Хлеб не успеют убрать. Вот так же
задурит погода...- несмело возразил кто-то.
Песенный развел руками; отвечал Воронцов:
- С личной картошкой как хотите, хоть совсем ее не копайте. А совхозный
урожай мы обязаны убрать. И мы его уберем. В крайнем случае из города силы
подъедут.
Но люди, изнуренные ненастьем, и объявленный крайний срок гибели родной
деревни приняли как-то спокойно и просто. Не верилось, когда все кругом на
десять рядов пропиталось водой, что когда-нибудь что-нибудь может
загореться. И середина сентября казалась сейчас столь же далекой, как
середина декабря. Только взяли на память, что нынче придется приниматься за
картошку пораньше. И мысли пошли в сторону: выкопать - ладно, выкопается, а
как ее перевозить, куда ссыпать? Где взять столько мешков? По семьдесят, по
восемьдесят кулей накапывали, а в это лето посажено было не меньше, чем
всегда. Тут чего проще: при нужде можно весь урожай одним мешком перетаскать
- огород под боком, а туда, наверно, понадобится снаряжать все одним разом.
Вот и задумаешься: что делать, как быть?
Из собрания запомнили еще, что Воронцов, наказывая не ждать последнего
дня и постепенно сжигать все, что находится без крайней надобности, поставил
материнцам в пример Петруху, который первым очистил свою территорию. Петруху
сроду никто не хвалил, и он завзглядывал кругом себя героем, а после
собрания подошел к Воронцову и Песенному для беседы. О чем была меж ними
беседа, никто не слышал, но видели, как Воронцов, показывая на Петруху,
что-то долго говорил Песенному, а тот вынул из кармана блокнот и стал
чиркать в нем карандашиком.
И только по избам, отогревшись, загалдели люди: середина сентября.
Полтора месяца осталось. Всего-навсего полтора месяца - не заметишь, как и
пролетят. И непривычно, жутко было представлять, что дальше дни пойдут уже
без Матеры-деревни. Будут всходить они, как всегда, и протягиваться над
островом, но уже пустынным и прибранным, откуда не поднимутся в небо
человечьи глаза: где там, рано или поздно, красное солнышко? Походят,
походят осенние дни над Матерой-островом, приглядываясь, что случилось,
отчего не несет с острова дымом и не звучат голоса, пока в свой час один из
дней, на какой это падет, не сможет отыскать на своем извечном месте и
острова.
И дальше дни пойдут без запинки мимо, все мимо и мимо.
18
Убрали хлеб, и на три дня опять напросился дождь. Но был он тихий и
услужливый - унять пыль, помягчить усталую затвердевшую землю, промыть леса,
которые под долгим солнцем повяли и засмурились, подогнать на свет божий
рыжики, которые нынче опаздывали, пригасить чадящие дымы и горькие, разорные
запахи пожарищ. И падал этот дождь светло и тихо, не забивая воздуха и не
закрывая далей, не давая лишней воды,- сквозь неплотные, подтаивающие тучи
вторым, прореженным светом удавалось сочиться солнцу. Все три дня было
тепло, мякотно, дождь не шумел, приникая к земле, и не набирался, после него
и луж не осталось, и подсохло быстро. А когда подсохло, оказалось, что
пришла пора копать картошку.
Приезжие, покончив с хлебом, слава богу, снялись - после них и прошел
этот благодатный, очистной дождик. Стало полегче, поспокойней, можно было
без страха выйти за ворота, прогуляться по острову. Но прощание они устроили
шумное, опять дрались, гонялись друг за другом с криком по деревне; верещали
бабешки, кого-то успокаивая, а когда успокаивают бабешки, значит, больше
того стравливая, сшибая злость со злостью; всю ночь как полоумные
шарашились, всю ночь держали деревню в дрожи, а утром, перед отплытием, на
жаркую память подожгли вслед за собой контору, в которой квартировали.
Только они отчалили, вышел из кустов на верхней протоке еще один из этого же
войска - покорябанный, грязный и страшный в свежих лохмотьях на одежонке,
имевший какую-то причину скрываться от своих. Завидев огонь, он кинулся в
деревню - как бежал, не обрываясь, влетел в конторскую дверь, за которой у
него, видать, что-то осталось, каким-то чудом сумел развернуться внутри и
выскочил ни с чем обратно. Поплясал, поплясал поджаренно и успокоился, стал,
отойдя, смотреть, как горит.
Горело на удивление долго, только под вечер опал огонь, но еще в
темноте горячим, накальным жаром полыхала высокая горка углей - то, что
осталось от конторы. Никто не догадался эту горку посторожить, и утром,
когда проснулись, горела уже стоявшая поблизости конюховка. Но грешить на
отставшего от орды парня нельзя было: он уплыл еще днем. От конюховки
занялся и горько, смрадно зачадил слежавшийся, спрессованный под ногами
назем на конном дворе. Тут и пошел дождь, но ему не удалось совсем прибить
дым - дым больше так и не сходил с Матеры.
На совхозную картошку стали привозить школьников. Это шумное, шныристое
племя, высыпав на берег, первым делом устремлялось искать по курятникам и
закуткам птичье перо. Не дай бог, попадется на глаза живая курица - загоняют
и отеребят. Вера Носарева едва спасла своего петуха: зажав вдвоем меж ног,
его уже доканывали. После этого чудо какой голосистый, петух уже и не
кукарекал, а только жалобно по-утиному крякал,- смертный страх даром ему не
прошел. Куриное перо работнички втыкали в картофелины и с силой подбрасывали
вверх - игрушка летела обратно со свистящим красивым рулением. А всего
потешней, если она находила цель, угадывала на чью-нибудь склоненную спину.
Просто швырять картошку - хулиганство, а с пером - игра. Играли - такой
народ! Что с него взять? Но, рассыпавшись по полю, иногда для чего-то и
нагибались, что-то подбирали, что-то отвозила на берег машина. Наверно, и
старшие, кто был с ними, присматривали и подгоняли. Дарья однажды издали
наблюдала: галдят, жгут костры и, окружив, караулят их, чтобы ненароком не
убежали, но кто работает - подвигается споро, вырывает ботву как коноплю. А
что там остается в земле, знает одна земля. Раньше, оберегая, чистя себя,
готовясь к новому урожаю, она сама выказывала худую работу на глаза, а
теперь, перед смертью, и ей было все равно.
В помощь ребятишкам снимали с разных служб в поселке женщин - из
конторы, больницы, детсада, столовой - откуда только можно. Совхозное
начальство, не без понуканий, конечно, со стороны, считало нужным прежде
всего прибраться на дальней и неудобной Матере, сюда и гнали людей. И
прибрались, верно, быстро: в прежние годы самая бы страда, самая работа, и
нынче - все, конец, хоть праздник справляй. За центнерами не гнались:
сколько окажется, столько и ладно, была бы очищена земля. За центнеры никто
не спрашивал. Новому совхозу разрешили в первые годы вести хозяйство не в
прибыток, а в убыток - чего ж было на приговоренных, затопляемых пашнях
подбирать колоски или выколупывать всю до единой картошку? Пришло время
обходиться без того, что давала эта земля.
Из материнских баб на совхозную картошку мало кто ходил: сидели на
собственной. В последний раз собрался в деревне свой народ. Но теперь в
отличие от сенокоса не сходились вместе, не пели песен, не вели о
подступающей жизни бесед - торопились, каждый жил в своем доме, в своем
огороде своим, а подступающее затопление уже и без бесед брало за горло.
Отрывали от школы ребятишек, нанимали работниц: четвертый куль - твой, но
скорей, скорей... Люди приберутся, перестанет ходить катер, таскать за собой
паром - и будешь прыгать, кричать перевозу. Совхозное добро вон уже
отплавили, поля за выгоном опустели и примолкли, все больше оголялась и
сквозила Матера. Да и какие песни - полдеревни сгорело, а уцелевшие,
расцепленные, раздерганные на звенья избенки до того потратились и вжались в
землю от страха, до того казались жалкими и старыми, что и понять нельзя
было, как в них жили. Какие песни! Горели уже материнские леса, и в иной
день остров, окутанный дымом, с чужого берега было не видать - туда, на дым,
и плыли.
Леспромхозовские пожогщики, управившись с Подмогой, не мешкая,
перебрались на Матеру. Было их то пятеро, то семеро - мужики, не в пример
прежней орде, немолодые, степенные, не шумливые. Поселились они в
колчаковском бараке, через стенку от Богодула, больше на Матере устроиться
было негде, и по утрам проходили по деревне с верхнего края на нижний и
дальше на работу, а вечером с нижнего на верхний возвращались обратно.
Работой своей и казались они страшными - той последней окончательной
работой, которой на веки вечные и суждено закрыть Матеру. Они вышагивали
молча, ни с кем не заговаривая, ни на что не обращая внимания, но твердо,
посреди дороги, с хозяйской уверенностью в себе, и один их вид, одно их
присутствие заставляли торопиться: скорей, скорей - пока не поджарили. Они
ждать не станут. Собаки и те чувствовали, что за люди эти чужие, и, завидев
их, с поджатыми хвостами лезли в подворотни. А тут еще прошел слух, что
"поджигатели", как их называли, подрядились заодно с лесом спалить и
деревню. И верно, Богодул приметил, как к ним в барак приходили и долго
толковали о чем-то Воронцов и кто-то из районного начальства. Что ж, на то
они и поджигатели. И хоть злиться на них, рассудить если, было не за что, не
они, так другие сделали бы то, что положено делать, но и водиться,
разговаривать с ними никто из деревенских желания не испытывал: делали-то
они, глаза видели перед собой их.
Картошка напоследок наросла не просто богатая, а дурная: два куста -
ведро, два куста - ведро. А ведра, конечно, не базарные - свои. И так у
всех, кто хоть мало-мальски присматривал за ней, тяпал, окучивал, берег. Но,
охая над белыми и чистыми в песочке, крупными, как поросята, картофелинами,
охали и над мешками, которые приходилось ворочать по многу раз, прежде чем
отправить с острова, не говоря уж о том, как доставить их до места. С
огорода на телегу ворочай, с телеги под яр ворочай, с берега на паром или
катер ворочай, а подводу надо караулить, потому что на деревню осталась одна
кобыленка, всех остальных увезли, а машин не осталось уже ни одной. Паром
тоже не ждет под берегом. Мучились, ох мучились с этим богатством! Но самое
страшное оханье: куда ссыпать там, в поселке? Совхоз, правда, чтобы выйти из
положения, предложил свое овощехранилище, едва заполненное до половины, но
это только подумать хозяйке: в одну огромную общую яму ссыпать свою
картошку, которая кажется лучше, роднее и вкуснее любой другой, и достать
потом неизвестно что. Да и набегаешься разве с котелком или ведром куда-то к
черту на кулички, а он, черт с ключом, то ли у дверей сидит, то ли дома на
печке спит! Что тут говорить! Не у себя - не свое. Да на двенадцать деревень
никакого и подземелья не хватит.
Но это там, там, впереди... Здесь же надо было поскорей выкопать и
увезти, чтоб не унесло водой.
Пинигины управились со своей картошкой в три дня, на четвертый остался
небольшой докопок. Отпросился с работы Павел, впервые за лето приехала Соня,
но приехала зато не одна, с работницей, с которой они вместе постукивали в
конторе на счетах, с молодой рыжей хохотушкой по имени Мила. Смеясь, эта
Мила запрокидывала кудрявую, папашью голову и закатывала глаза, ну и раз
смеялась она почти беспрерывно, то и глаза были как бельмастые, слепые. Что
ни скажи - ей смешно, а того, где она, хорошо ли тут мыть зубы, не понимает.
Потому она поначалу и не понравилась Дарье.
- Как, как, говоришь, ее зовут? - нарочно переспрашивала она у Сони,
чтобы слышала приезжая.
- Мила.
- Мила? Рази есть такое имя?
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 188; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!