Когда строку диктует чувство, 11 страница
Возьми ее, покорми до меня.
- Дак у меня своих дне. Анфиза тоже подкинула - уезжала. Куды я с имя?
- Нет, Дарья, Нюню надо взять, - заволновалась Настасья. - Нюня -
лаская кошечка, такой у тебя нету. Я ее с собой хотела, я бы ни в жисть ее
не оставила, а Егор говорит: на пароход не пустют. А ну как взаправду не
пустют - пропадет Нюня. Тебе с ей никакой заботушки, она ниче и не ест, рази
капельку когды бросишь...
- Господи... с Нюней со своей... Попадется на глаза - возьму, не
попадется - как хочет. Я за ей по острову бегать не буду.
- Нет, Дарья, она сама. Она все сама. Такая понятная кошечка. А
посмотришь на ее, и меня помянешь. Она как памятка моя останется. А я
приеду, я назадь ее... Ее вот только без меня поддержать, чтоб с голоду не
околела.
- Ты-то правду приедешь?
- Дак а мы без картофки-то как будем? А ну ежли зиму ишо придется не
помереть - как без картофки? - Казалось, Настасья говорила это кому-то
другому - Дарье она сказала, потеряв голос до стона: - Ой, да какую там
зиму! Ни дня одного я не вижу напереди. Ой, Дарья, в чем мы виноватые?
Вернулся, громыхая тележкой, дед Егор, и старухи поднялись. Снова
взялись за сундук, теперь уже в три силы, и снова опустили - не те силы.
Пришлось Дарье крикнуть Павла. Он пришел, с удивлением покосился на
оказину-сундук, не приспособленный для дорог, изготовленный в старину на
веки вечные стоять без движения на одном месте, но промолчал, не сказал о
|
|
|
том старикам. Лишь после, когда с трудом втащили его на тележку и подвязали,
посоветовал:
- Ты, дядя Егор, в Подволочную приплывешь, сразу к Мишке иди. Не
вздумай один пыжиться.
- Куды один... - махнул дед рукой. - Через грыжу не взять. Понапихала,
дурная голова. - Дед Егор хотел свалить вину за сундук на Настасью.
- Ниче, Егор, ниче, - не расслышала она, кивая чему-то своей большой
головой и попутно озираясь кругом, словно все еще что-то разыскивая.
Сундук повез Павел; дед Егор шел сбоку и придерживал его, чтоб не
свалился, за медное крученое кольцо. Павел же помог перевезти остальное и
сгрузить все в лодку, потом вывел лодку на воду, проверяя запас в бортах, -
его было достаточно. Прикатили обратно тележку, дед Егор поставил ее под
навес, осторожно опустив оглобли на землю, но, подумав, зачем-то поднял их и
уткнул в стену.
По двору, наговаривая, ходили курицы, проданные Вере Носаревой. Трех
куриц зарубили - двух съели раньше, одну сварили в дорогу, и четырех живым
пером за десять рублей купила Вера. А они, бестолковые, сюда, в свой двор,
не понимают, что теперь он чужой и мертвый. Телку за 130 рублей сдали в
совхоз - разбогатели - куда с добром! Но телка паслась на Подмоге - хорошо
|
|
|
хоть ее не увидать. И все. А было какое-то хозяйство, жизнь прожили не без
рук - все поместилось в лодку. Пойди и оно прахом, одна дорога.
Народу в избе прибавилось, подошли Катерина и Сима с ребятенком. Сидели
молча, подавленно, растеряв все слова, и только водили глазами за Настасьей,
которая продолжала тыкаться из угла в угол, будто все искала и не могла
отыскать себя - ту, что должна уезжать. Когда дед Егор с Павлом вошли,
старухи испуганно вздрогнули и замерли, приготовившись к последней команде.
Но дед Егор достал вторую бутылку купленного в плавларьке вина, они с Павлом
вынесли из кути и подставили к скамейке стол, и старухи обрадованно, что еще
не подниматься, зашевелились, завздыхали. А больше всех обрадовалась
Настасья, она повеселела, хохотнув, и принялась рассказывать, как топилась
сегодня в последний раз русская печка.
Стаканов было только два; первыми подняли их Павел и дед Егор.
- Отчальную, что ли? - неуверенно спросил Павел.
Нужно было сказать что-то еще, и он добавил: - Живите долго, дядя Егор,
тетка Настасья.
- Заживе-е-ом! - Дед Егор придавил слово так, что оно пискнуло.
Павел выпил и ушел собираться. Старухи опять умолкли, припивая вино
маленькими глоточками, как чай, морщась и страдая от него, перебивая этим
|
|
|
страданием другое. Дед Егор тоже поднялся, закурил под взглядами старух и,
выходя, предупредил:
- Недолго, суседки. Надоть трогаться.
Старухи засморкались, заговорили, все сразу винясь перед Настасьей, а в
чем винились, в чем оправдывались, не знали - тем более этот незнамый грех
нуждался в облегчении. Настасья, не слыша и не понимая, соглашалась; если уж
понесло, потащило куда-то - что камешки на берегу считать: они на берегу.
- Самовар-то с собой берешь? - спросила Сима, показывая на вычищенный,
празднично сияющий у порога самовар.
- А как? - закивала Настасья. - Не задавит. Я его Егору не дала везти,
на руках понесу. А заворачивать из дому нельзя, в лодке заверну.
- Пошто нельзя? - О чем-то надо было говорить - говорили.
- Чтоб видел, куда ворочаться. Примета такая.
- Нам тепери ни одна примета не подойдет, - отказала Дарья. - Мы для их
люди негодные. А от догадался бы, правда что, кто самовар хошь одной в гроб
положить. Как мы там без самовара останемся?
- Там-то он нашто тебе?
- Чай пить, - нашто ишо?
- А мы с Егором поедем, - сказала Настасья, перебивая этот пустой, по
ее понятию, разговор. - Может, ниче... Счас и поедем, все уж на берег
|
|
|
свезли.
И, будто подслушав, поймав момент, застучал в окошко дед Егор, показал,
что пора трогаться.
- Вот, поехали, - обрадованно всполошилась Настасья и первой выскочила
из-за стола. - Я говорела... Идем, идем, Егор! - крикнула она, как-то сразу
вдруг переменившись, чего-то испугавшись. - Погоди меня, Егор, не уходи.
Она подхватила самовар и кинулась к дверям, оборачиваясь на старух, с
молчаливой мольбой подгоняя их. Дарья, поднявшись, степенно перекрестилась
на пустой угол, вслед за ней, прощаясь, перекрестилась туда же Катерина.
Они, задерживаясь, ждали чего-то от Настасьи, какого-то положенного в таких
случаях действа, но она, вконец потерявшись, ничего не помнила и ничего не
сделала. На крыльце она опустила самовар на его место у стены - где он
всегда закипал, и, когда выбрались из избы старухи, торопясь, долго не
попадая ключом в гнездо, замкнула дверь на висячий замок. Она обернулась -
Егор выходил уже из ворот - и закричала что было мочи:
-- Его-ор!
Он запнулся.
- Егор, ключ куды?
- В Ангару, - сплюнул дед Егор.
И, больше уже не задерживаясь, зашагал в заулок, переставляя ноги с тем
вниманием, когда готовят и помнят каждый свой шаг. Настасья непонимающе,
жалобно скосив лицо, смотрела ему вслед.
- Давай сюды, - прикрывая платком рот, чтоб не разрыдаться, Дарья взяла
у нее ключ, зажала его в кулаке. - Пущай у меня будет. Я тут буду заходить,
доглядывать.
- Ворота закрывай, - не забыла Настасья; она словно бы улыбалась или
усмехалась, лицо ее, забытое, оставленное без внимания, провисало то в одну,
то в другую сторону. - А то скот наберется, напакостит. Это уж так.
- Мне тут рядом. Кажин день буду смотреть. Ты об этим не думай.
- А мы с Егором поедем...
...Утро поднялось уже высоко, но было еще утро, когда Настасья с Егором
отплывали с Матеры. Вовсю разгорелось солнце, выцвела зелень на острову,
сквозь воду сочно сияли на дне камни. Горячими, сверкающими полосами
вспыхивала, играя, Ангара, в них со свистом бросались с лету и терялись в
искрении стрижи. Там, где течение было чистым, высокое яркое небо уходило
глубоко под воду, и Ангара, позванивая, как бы летела в воздухе.
Лодка с грузом стояла у мостков, с которых брали воду. Старухи вслед за
Настасьей спустились на каменишник, и деревню из-под высокого яра стало не
видно. И не слышно стало Матеру рядом с Ангарой. Настасья пристроила самовар
в носу лодки и вернулась к старухам прощаться. Они всхлипывали, уже не
сдерживаясь. Испуганный их слезами, громко плакал Симин мальчишка. Настасья
по очереди подавала старухам руку - по-другому прощаться она не умела - и,
тряся головой, повторяла:
- Ниче, ниче... может, ниче...
Дед Егор поторопил ее.
Глядя под ноги и махая, как отмахиваясь, вытянутой назад рукой, она
взошла на мостки, еще раз быстро оглянулась и переступила в лодку.
- А Егор пла-ачет, плачет... - начала она, показывая на старика, и
умолкла. Дед Егор повернулся лицом к берегу и трижды - направо, налево и
прямо - поясно поклонился Матере. Потом быстро оттолкнул лодку и перевалился
в нее.
- Настасья! Настасья! - кричали старухи.
- Ниче, ниче, - стоя в рост в лодке и обирая руками слезы, бормотала
Настасья. И вдруг, как надломившись, упала на узлы и завыла.
Дед Егор торопливо отпихивался веслом от берега. Там, на глубокой воде,
их ждал в моторке Павел. Когда течение подхватило лодку, дед Егор перебросил
ему буксир; Павел завел мотор - лодку со стариками дернуло и потащило - все
быстрей и быстрей, все дальше и дальше вниз по Ангаре.
Ненадолго еще раз открылась на повороте Матера-деревня и тут же
скрылась.
8
Подступила и эта ночь, первая жаркая и яркая на Матере. Потом их будет
много, в сентябре, ближе к концу, запылают ночи одна за другой, и далеко по
сторонам озарится Ангара, провожаемая огромными, будто в честь ее нарочно
запаленными, огнями. Но эта ночь была первой, и вышла она на Матере задолго
вперед остальных.
В эту ночь горела Петрухина изба. Петруха, бывший от начала до конца
тут же и догадавшийся, несмотря на суматоху, засечь время, доводил затем до
сведения материнцев, что хорошая, сухая, выстоявшаяся изба горит два часа. В
деревне мало кто сомневался, что вспыхнула она не по какой другой причине,
как по исполнению его собственного желания. Перед тем Петруха куда-то ездил,
что-то вынюхивал и, воротясь, приказал матери, старухе Катерине,
перевозиться: будто не сегодня-завтра нагрянет за избой музей. Перевозить
было особенно нечего. Петруха был из тех богатеев, кому как в баню идти, так
и переезжать. Корову продали еще два года назад, последнюю живность,
подростка поросенка, закололи в апреле, когда стол опустел подчистую;
старуха Катерина собрала свои немудрящие пожитки и в руках перенесла их к
Дарье. Как раз в день перед пожаром и перенесла: Петруха пьяный настоял,
выжил чуть не силой, и Катерина от греха подальше, чтоб не скандалить с ним,
убралась. Дарья звала ее к себе еще раньше, уговаривая, что вдвоем им легче
будет коротать оставшиеся на Матере дни. Оно и верно, веселей, так и так
днями старухи сбивались в кучу вокруг Дарьи. Дарья жила тем же страхом, что
и другие, но жила уверенней и серьезней, с нею считался сын, человек не
последний в совхозе, ей было куда приклонить голову после затона, и даже с
выбором: захочет - поедет в одну сторону, захочет - в другую; а кроме того,
Дарья имела характер, который с годами не измяк, не повредился, и при случае
умела постоять не только за себя. В каждом нашем поселенье всегда были и
есть еще одна, а то и две старухи с характером, под защиту которого
стягиваются слабые и страдальные; и обязательно: отживет, отойдет в смерть
одна такая старуха, место ее тут же займет другая, подоспевшая к тому
времени к старости и утвердившаяся среди других своим строгим и справедливым
характером. В том особенном положении, в каком оказалась Матера, Дарья ничем
не могла помочь старухам, но они шли к ней, собираясь вместе, чтобы рядом с
Дарьей и себя почувствовать тоже смелей и надежней. Известно же, что на миру
и смерть красна, а предложи им кто смерть всем в одночасье, друг возле
друга, едва ли хоть одна отошла бы задуматься - с последней радостью они бы
согласились.
Под эту ночь Матера утихомирилась рано. Поздние дела случаются обычно у
молодых, а их в Матере, кроме набежников из совхоза, не осталось. Легли еще
при свете, когда он затихал и замирал, скатываясь за Ангару, куда ушло
солнце. Теперь и время наступило непутевое, не как у нормальных людей: с
одной стороны, охота задержать лето и оттянуть то небывалое-неживалое, что
готовилось, а с другой - не терпелось, чтобы поскорей чем-нибудь кончилась
эта тягомотина, когда не дома и не в гостях, то ли живешь, то ли снишься
себе в долгом недобром сне. Легли, как обычно, рано; Катерина впервые
уходила из дому и, хоть давно приготовилась, настроилась на уход и этот
малый, перед большим, переезд тоже загодя предчувствовала, но было ей
донельзя горько и тошно, всякое слово казалось неуместным и ненужным. Дарья,
понимая ее, не лезла с разговором; под вечер приходил Богодул, но с ним тоже
не разбеседуешься, потыркали, помыркали, чтоб совсем не молчать, и Дарья
спровадила старика. Себе она постелила на русской печке, там она больше
всего и спала и зимой и летом, влезая на печку через голбец, а Катерина
устроилась на топчане в переднем углу. Для Павла, когда он будет приезжать,
оставалась деревянная кровать.
Легли и затихли. Катерина не знала, уснула она или, молясь ненадежными
мыслями, только еще подбиралась ко сну, когда в окно забарабанили - сначала
в окно и тут же в дверь, и Богодул за дверью (все недобрые вести приносил
Богодул) сипло и раскатисто закричал:
- Катер-рина! - Обычная очередь мата, без которого не смыкались у него
вместе два нормальных слова. - Катер-рина, горишь! Кур-рва! Петр-руха!
Старухи вскочили. В двух окнах, выходящих на верхний край Матеры,
плясали огненные сполохи, огонь казался настолько близким, что Дарья со сна
перепугалась первым страхом:
- Господи! Мы, ли че ли?!
Что к чему, Катерина разобрала сразу. И, путаясь в одежонке,
вскрикивала запальчиво и слабо, будто билась лбом о стенку:
- Ну, бесовый! Ну, бесовый! Как знала! Как знала! Царица небесная! -
Подхватилась и со всех своих ног кинулась туда - домой, что еще только
вечером было ее домом. Богодул, заторопившийся было за ней, с полдороги
переиначил и повернул на нижний край добуживать деревню.
Когда Катерина подбежала, изба полыхала вовсю. Не было никакой
возможности отбить ее от огня, да и не было в этом нужды. Один Петруха
метался среди молча стоящих, неотрывно глядящих на огонь людей и пытался
рассказать, как он чуть не сгорел, как в последний момент проснулся "от дыма
в легких и от жара в волосах - волоса аж потрескивали". "А то бы хана, -
повторял он с усмешкой. - Ижжарился бы без остатку, и не нашли бы, где че у
меня было", - и, присаживая голову, заглядывал в глаза: верят, не верят? От
него, как от чумного, отодвигались, но Петруха особенно и не рассчитывал на
веру, он знал Матеру, знал, что и его знают как облупленного, а потому
допускал и свою невольную вину. "Я вечером печку топил и лег спать, - лез он
с никому не нужными объяснениями. - Может, уголь какой холерный выскочил,
натворил делов", - и опять принимался рассказывать, как он спасся. Для него
только это и было важно - что он сам мог сгореть и лишь чудом уцелел, он так
уверился в этом, что, рассказывая, добивался у себя слезы и дрожи в голосе -
того, что требовалось для правды. Про печку и уголь он здесь же и забывал и
грозил: "Узнать бы, какая падла чиркнула, я бы..." - и точил кулаки,
пристукивая ими один о другой, как точат ножи. Или он опьянел от пожара, или
с вечера еще не просох окончательно, но казался Петруха нетрезвым и
пошатывался, оступался; лохматый и грязный, был он в майке, одна лямка
которой сползла с плеча, и в сапогах - обуться все-таки успел старательно. К
тому же Петруха успел кое-что и выбросить из огня: на земле валялось ватное
лоскутное одеяло, старая дошонка и "подгорна" - гармошка, которая в
Петрухиных руках знала только: "Ты Подгорна, ты Подгорна, широкая улица, по
тебе никто не ходит - ни петух, ни курица..." Петруха все хватался за нее и
все переносил с места на место, подальше от жара; люди тоже отступали, когда
припекало, но не расходились и не сводили с огня тревожных, пытающихся
что-то рассмотреть и понять глаз.
Тут была вся оставшаяся живая деревня, даже ребятишки. Но и они не
гомонили, как обычно; стояли завороженные и подавленные страшной силой огня.
Старухи с суровыми и скорбными лицами держались не вместе, а кто где - с
какой стороны подбежала каждая и уперлась перед жаром. Как никогда,
неподвижные лица их при свете огня казались слепленными, восковыми; длинные
уродливые тени подпрыгивали и извивались. Катерина, прибежав, закричала,
заголосила, протягивая руки к горящей избе, в рыданиях наклоняясь, кланяясь
в ее сторону - на нее оглянулись, узнавая, кто она и почему имеет право
кричать, узнали, молча пожалели и опять в мертвом раздумье уставились на
огонь. Из темноты вынырнула Дарья и встала рядом с Катериной - и остальным
сделалось спокойней, что Дарья там, рядом, что она, понадобится если,
удержит около себя Катерину и что они, стало быть, могут оставаться на своих
местах. Но и Катерина, поддаваясь этому жуткому и внимательному молчанию
людей, вскоре тоже умолкла, подняла глаза и не убирала их больше с того, что
с малых лет было ее домом.
Люди забыли, что каждый из них не один, потеряли друг друга, и не было
сейчас друг в друге надобности. Всегда так: при неприятном, постыдном
событии, сколько бы много ни было имеете народу, каждый старается, никого не
замечая, оставаться один - легче затем освободиться от стыда. В душе им было
нехорошо, неловко, что стоят они без движения, что они и не пытались совсем,
когда еще можно было, спасти избу, - не к чему было пытаться. То же самое
будет и с другими избами - скоро уж - Петрухина первая. И они смотрели,
смотрели, ничего не пропуская, как это есть, чтобы знать, как это будет, -
так человек с исступленным вниманием вонзается глазами в мертвого, пытаясь
заранее представить в том же положении, которого ему не миновать, себя.
Настолько ярко, безо всяких помех, осветилась этим огнем судьба каждого
из них, та не делимая уже ни с кем, у близкого края остановившаяся судьба,
что и не верилось в людей рядом, - будто было это давным-давно.
Пламя уже охватило всю избу и взвивалось высоко вверх, горело сильно и
ровно, и горело, раскалившись от жара, сплошным огнем все - стены, крыша,
сени, стреляло головешками, искрило, заставляя людей спячиваться; лопались и
плавились стекла; изнутри хлестким взмахом, точно плескал кто бензином, с
фуканьем выметывались длинные буйные языки. Пылало так, что не видно было
неба. Далеко кругом озарено было этим жарким недобрым сиянием - в нем
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 192; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!