Какое настроение у читателя и почему создает каждое стихотворение? Попробуйте ответ на этот вопрос письменно сформулировать в виде тезисной гипотезы, состоящих из нескольких фраз. 4 страница
мира в игре юности и достоинстве своей строгой свободы
обозначили на детских лицах важную радость, заменившую им
красоту и домашнюю упитанность.
Вощев стоял с робостью перед глазами шествия этих
неизвестных ему, взволнованных детей; он стыдился, что пионеры,
наверное, знают и чувствуют больше его, потому что дети -- это
время, созревающее в свежем теле, а он, Вощев, устраняется
спешащей, действующей молодостью в тишину безвестности, как
тщетная попытка жизни добиться своей цели. И Вощев почувствовал
стыд и энергию -- он захотел немедленно открыть всеобщий,
долгий смысл жизни, чтобы жить впереди детей, быстрее их
смуглых ног, наполненных твердой нежностью.
Одна пионерка выбежала из рядов в прилегающую к кузнице
ржаную ниву и там сорвала растение. Во время своего действия
маленькая женщина нагнулась, обнажив роднику на опухающем теле,
и с легкостью неощутимой силы исчезла мимо, оставляя сожаление
в двух зрителях -- Вощеве и калеке. Вощев поглядел на инвалида;
у того надулось лицо безвыходной кровью, он простонал звук и
пошевелил рукою в глубине кармана. Вощев наблюдал настроение
могучего увечного, но был рад, что уроду империализма никогда
не достанутся социалистические дети. Однако калека смотрел до
конца пионерское шествие, и Вощев побоялся за целость и
непорочность маленьких людей.
-- Ты бы глядел глазами куда-нибудь прочь,-- сказал он
|
|
|
инвалиду.-- Ты бы лучше закурил!
-- Марш в сторону, указчик!-- произнес безногий.
Вощев не двигался.
-- Кому говорю?-- напомнил калека.-- Получить от меня
захотел?!
-- Нет,-- ответил Вощев.-- Я испугался, что ты на ту
девочку свое слово скажешь или подействуешь как-нибудь.
Инвалид в привычном мучении наклонил свою большую голову к
земле.
-- Чего ж я скажу ребенку, стервец. Я гляжу на детей для
памяти, потому что помру скоро.
-- Это, наверно, на капиталистическом сражении тебя
повредили,-- тихо проговорил Вощев.-- Хотя калеки тоже
стариками бывают, я их видел.
Увечный человек обратил свои глаза на Вощева, в которых
сейчас было зверство превосходящего ума; увечный вначале даже
помолчал от обозления на прохожего, а потом сказал с
медленностью ожесточения:
-- Старики такие бывают, а вот калечных таких, как ты,--
нету.
-- Я на войне настоящей не был,-- сказал Вощев.-- Тогда б и
я вернулся оттуда не полностью весь.
-- Вижу, что ты не был: откуда же ты дурак! Когда мужик
войны не видел, то он вроде нерожавшей бабы -- идиотом живет.
Тебя ж сквозь скорлупу всего заметно!
-- Эх!..-- жалобно произнес кузнец.-- Гляжу на детей, а
самому так и хочется крикнуть: "Да здравствует Первое мая!"
Музыка пионеров отдохнула и заиграла вдали марш движения.
|
|
|
Вощев продолжал томиться и пошел в этот город жить.
До самого вечера молча ходил Вощев по городу, словно в
ожидании, когда мир станет общеизвестен. Однако ему по-прежнему
было неясно на свете, и он ощущал в темноте своего тела тихое
место, где ничего не было, но ничто ничему не препятствовало
начаться. Как заочно живущий, Вощев гулял мимо людей, чувствуя
нарастающую силу горюющего ума и все более уединяясь в тесноте
своей печали.
Только теперь он увидел середину города и строящиеся
устройства его. Вечернее электричество уже было зажжено на
построечных лесах, но полевой свет тишины и вянущий запах сна
приблизились сюда из общего пространства и стояли нетронутыми в
воздухе. Отдельно от природы в светлом месте электричества с
желанием трудились люди, возводя кирпичные огорожи, шагая с
ношей груза в тесовом бреду лесов. Вощев долго наблюдал
строительство неизвестной ему башни; он видел, что рабочие
шевелились равномерно, без резкой силы, но что-то уже прибыло в
постройке для ее завершения.
-- Не убывают ли люди в чувстве своей жизни, когда
прибывают постройки?-- не решался верить Вощев.-- Дом человек
построит. а сам расстроится. Кто жить тогда будет?-- сомневался
|
|
|
Вощев на ходу.
Он отошел из середины города на конец его. Пока он двигался
туда, наступила безлюдная ночь; лишь вода и ветер населяли
вдали этот мрак и природу, и одни птицы сумели воспеть грусть
этого великого вещества, потому что они летали сверху и им было
легче.
Вощев забрел в пустырь и обнаружил теплую яму для ночлега;
снизившись в эту земную впадину, он положил под голову мешок,
куда собирал для памяти и отмщения всякую безвестность,
опечалился и с тем уснул. Но какой-то человек вошел на пустырь
с косой в руках и начал сечь травяные рощи, росшие здесь
испокон века.
К полуночи косарь дошел до Вощева и определил ему встать и
уйти с площади.
-- Чего тебе!-- неохотно говорил Вощев.-- Какая тут
площадь, это лишнее место..
-- А теперь будет площадь. Теперь здесь положено быть
каменному делу. Ты утром приходи поглядеть на это место, а то
оно скоро скроется навеки под устройством.
-- А где же мне быть?
-- Ты смело можешь в бараке доспать. Ступай туда и спи до
утра, а утром ты выяснишься.
Вощев пошел по рассказу косаря и вскоре заметил дощатый
сарай на бывшем огороде. Внутри сарая спали на спине семнадцать
или двадцать человек, и припотушенная лампа освещала
|
|
|
бессознательные человеческие лица. Все спящие были худы, как
умершие, тесное место меж кожей и костями у каждого было занято
жилами, и по толщине жил было видно, как много крови они должны
пропускать во время напряжения труда. Ситец рубах с точностью
передавал медленную освежающую работу сердца -- оно билось
вблизи, во тьме опустошенного тела каждого уснувшего. Вощев
всмотрелся в лицо ближнего спящего -- не выражает ли оно
безответного счастья удовлетворенного человека. Но спящий лежал
замертво, глубоко и печально скрылись его глаза, и охладевшие
ноги беспомощно вытянулись в старых рабочих штанах. Кроме
дыханья, в бараке не было звука, никто не видел снов и не
разговаривал с воспоминаниями,-- каждый существовал без всякого
излишка жизни, и во время сна оставалось живым только сердце,
берегущее человека. Вощев почувствовал холод усталости и лег
для тепла среди двух тел спящих мастеровых. Он уснул,
незнакомый этим людям, закрывшим свои глаза, и довольный, что
около них ночует, и так спал, не чувствуя истины, до светлого
утра.
x x x
Утром Вощеву ударил какой-то инстинкт в голову, он
проснулся и слушал чужие слова, не открывая глаз.
-- Он слаб!
-- Он несознательный.
-- Ничего: капитализм из нашей породы делал дураков, и этот
тоже остаток мрака.
-- Лишь бы он по сословию подходил: тогда -- годится.
-- Видя по его телу, класс его бедный.
Вощев в сомнении открыл глаза на свет наступившего дня.
Вчерашние спящие живыми стояли над ним и наблюдали его немощное
положение.
-- Ты зачем здесь ходишь и существуешь?-- спросил один, у
которого от измождения слабо росла борода.
-- Я здесь не существую,-- произнес Вощев, стыдясь, что
много людей чувствуют сейчас его одного.-- Я только думаю
здесь.
-- А ради чего же ты думаешь, себя мучаешь?
-- У меня без истины тело слабнет, я трудом кормиться не
могу, я задумывался на производстве, и меня сократили...
Все мастеровые молчали против Вощева: их лица были
равнодушны и скучны, редкая, заранее утомленная мысль освещала
их терпеливые глаза.
-- Что же твоя истина!-- сказал тот, кто говорил прежде.--
Ты же не работаешь, ты не переживаешь вещества существования,
откуда же ты вспомнишь мысль!
-- А зачем тебе истина?-- спросил другой человек, разомкнув
спекшиеся от безмолвия уста.-- Только в уме у тебя будет
хорошо, а снаружи гадко.
-- Вы уж, наверное, все знаете?-- с робостью слабой надежды
спросил их Вощев.
-- А как же иначе? Мы же всем организациям существование
даем!-- ответил низкий человек из своего высохшего рта, около
которого от измождения слабо росла борода.
В это время отворился дверной вход, и Вощев увидел ночного
косаря с артельным чайником: кипяток уже поспел на плите,
которая топилась на дворе барака; время пробуждения миновало,
наступила пора питаться для дневного труда...
Сельские часы висели на деревянной стене и терпеливо шли
силой тяжести мертвого груза; розовый цветок был изображен на
облике механизма, чтобы утешать всякого, кто видит время.
Мастеровые сели в ряд по длине стола, косарь, ведавший женским
делом в бараке, нарезал хлеб и дал каждому человеку ломоть, а в
прибавок еще по куску вчерашней холодной говядины. Мастеровые
начали серьезно есть, принимая в себя пищу как должное, но не
наслаждаясь ею. Хотя они и владели смыслом жизни, что
равносильно вечному счастью, однако их лица были угрюмы и худы,
а вместо покоя жизни они имели измождение. Вощев со скупостью
надежды, со страхом утраты наблюдал этих грустно существующих
людей, способных без торжества хранить внутри себя истину; он
уже был доволен и тем, что истина заключалась на свете в
ближнем к нему теле человека, который сейчас только говорил с
ним, значит, достаточно лишь быть около того человека, чтобы
стать терпеливым к жизни и трудоспособным.
-- Иди с нами кушать!-- позвали Вощева евшие люди.
Вощев встал и, еще не имея полной веры в общую
необходимость мира, пошел есть, стесняясь и тоскуя.
-- Что же ты такой скудный?-- спросили у него.
-- Так,-- ответил Вощев.-- Я теперь тоже хочу работать над
веществом существования.
За время сомнения в правильности жизни он редко ел
спокойно, всегда чувствуя свою томящую душу.
Но теперь он поел хладнокровно, и наиболее активный среди
мастеровых, товарищ Сафронов, сообщил ему после питания, что,
пожалуй, и Вощев теперь годится в труд, потому что люди нынче
стали дороги, наравне с материалом; вот уже который день ходит
профуполномоченный по окрестностям города и пустым местам,
чтобы встретить бесхозяйственных бедняков и образовать из них
постоянных тружеников, но редко кого приводит -- весь народ
занят жизнью и трудом.
Вощев уже наелся и встал среди сидящих.
-- Чего ты поднялся?-- спросил его Сафронов.
-- Сидя у меня мысль еще хуже развивается. Я лучше постою.
-- Ну, стой. Ты, наверно, интеллигенция -- той лишь бы
посидеть да подумать.
-- Пока я был бессознательным, я жил ручным трудом, а уж
потом -- не увидел значения жизни и ослаб.
К бараку подошла музыка и заиграла особые жизненные звуки,
в которых не было никакой мысли, но зато имелось ликующее
предчувствие, приводившее тело Вощева в дребезжащее состояние
радости. Тревожные звуки внезапной музыки давали чувство
совести, они предлагали беречь время жизни, пройти даль надежды
до конца и достигнуть ее, чтобы найти там источник этого
волнующего пения и не заплакать перед смертью от тоски
тщетности.
Музыка перестала, и жизнь осела во всех прежней тяжестью.
Профуполномоченный, уже знакомый Вощеву, вошел в рабочее
помещение и попросил всю артель пройти один раз поперек старого
города, чтобы увидеть значение того труда, который начнется на
выкошенном пустыре после шествия.
Артель мастеровых вышла наружу и со смущением остановилась
против музыкантов. Сафронов ложно покашливал, стыдясь
общественной чести, обращенной к нему в виде музыки. Землекоп
Чиклин глядел с удивлением и ожиданием -- он не чувствовал
своих заслуг, но хотел еще раз прослушать торжественный марш и
молча порадоваться. Другие робко опустили терпеливые руки.
Профуполномоченный от забот и деятельности забывал ощущать
самого себя, и так ему было легче; в суете сплачивания масс и
организации подсобных радостей для рабочих он не помнил про
удовлетворение удовольствиями личной жизни, худел и спал
глубоко по ночам. Если бы профуполномоченный убавил волнение
своей работы, вспомнил про недостаток домашнего имущества в
своем семействе или погладил бы ночью свое уменьшившееся,
постаревшее тело, он бы почувствовал стыд существования за счет
двух процентов тоскующего труда. Но он не мог останавливаться и
иметь созерцающее сознание.
Со скоростью, происходящей от беспокойной преданности
трудящимся, профуполномоченный выступил вперед, чтобы показать
расселившийся усадьбами город квалифицированным мастеровым,
потому что они должны сегодня начать постройкой то единое
здание, куда войдет на поселение весь местный класс
пролетариата,-- и тот общий дом возвысится над всем усадебным,
дворовым городом, а малые единоличные дома опустеют, их
непроницаемо покроет растительный мир, и там постепенно
остановят дыхание исчахшие люди забытого времени.
К бараку подошли несколько каменных кладчиков с двух
новостроящихся заводов, профуполномоченный напрягся от восторга
последней минуты перед маршем строителей по городу; музыканты
приложили духовые принадлежности к губам, но артель мастеровых
стояла врозь, не готовая идти. Сафронов заметил ложное усердие
на лицах музыкантов и обиделся за унижаемую музыку.
-- Это что еще за игрушку придумали? Куда это мы пойдем --
чего мы не видали!
Профуполномоченный потерял готовность лица и почувствовал
свою душу -- он всегда ее чувствовал, когда его обижали.
-- Товарищ Сафронов! Это окрпрофбюро хотело показать вашей
первой образцовой артели жалость старой жизни, разные бедные
жилища и скучные условия, а также кладбище, где хоронились
пролетарии, которые скончались до революции без счастья,--
тогда бы вы увидели, какой это погибший город стоит среди
равнины нашей страны, тогда бы вы сразу узнали, зачем нам нужен
общий дом пролетариату, который вы начнете строить вслед за
тем...
-- Ты нам не переугождай!-- возражающе произнес Сафронов.--
Что мы -- или не видели мелочных домов, где живут разные
авторитеты? Отведи музыку в детскую организацию, а мы справимся
с домом по одному своему сознанию.
-- Значит, я переугожденец?-- все более догадываясь,
пугался профуполномоченный.-- У нас есть в профбюро один
какой-то аллилуйщик, а я, значит, переугожденец?
И, заболев сердцем, профуполномоченный молча пошел в
учреждение союза, и оркестр за ним.
На выкошенном пустыре пахло умершей травой и сыростью
обнаженных мест, отчего яснее чувствовалась общая грусть жизни
и тоска тщетности. Вощеву дали лопату, он сжал ее руками, точно
хотел добыть истину из земного праха; обездоленный, Вощев
согласен был и не иметь смысла существования, но желал хотя бы
наблюдать его в веществе тела другого, ближнего человека,-- и
чтобы находиться вблизи того человека, мог пожертвовать на труд
все свое слабое тело, истомленное мыслью и бессмысленностью.
Среди пустыря стоял инженер -- не старый, но седой от счета
природы человек. Весь мир он представлял мертвым телом -- он
судил его по тем частям, какие уже были им обращены в
сооружения. Мир всюду поддавался его внимательному и
воображающему уму, ограниченному лишь сознанием косности
природы; материал всегда сдавался точности и терпению, значит,
он был мертв и пустынен. Но человек был жив и достоин среди
всего унылого вещества, поэтому инженер сейчас вежливо улыбался
мастеровым. Вощев видел, что щеки у инженера были розовые, но
не от упитанности, а от излишнего сердцебиения, и Вощеву
понравилось, что у этого человека волнуется и бьется сердце.
Инженер сказал Чиклину, что он уже разбил земляные работы и
разметил котлован, и показал на вбитые колышки: теперь можно
начинать. Чиклин слушал инженера и добавочно проверял его
разбивку своим умом и опытом -- он во время земляных работ был
старшим в артели, грунтовый труд был его лучшей профессией;
когда же настанет пора бутовой кладки, то Чиклин подчинится
Сафронову.
-- Мало рук,-- сказал Чиклин инженеру,-- это измор, а не
работа -- время всю пользу съест.
-- Биржа обещала прислать пятьдесят человек, а я просил
сто,-- ответил инженер.-- Но отвечать будем за все работы в
материке только вы и я: вы -- ведущая бригада.
-- Мы вести не будем. А будем равнять всех с собой. Лишь бы
люди явились.
И сказав это, Чиклин вонзил лопату в верхнюю мякоть земли,
сосредоточив вниз равнодушно задумчивое лицо; Вощев тоже начал
рыть почву вглубь, пуская всю силу в лопату; он теперь допускал
возможность того, что детство вырастет, радость сделается
мыслью и будущий человек найдет себе покой в этом прочном доме,
чтобы глядеть из высоких окон в протертый, ждущий его мир. Уже
тысячи былинок, корешков и мелких почвенных приютов усердной
твари он уничтожил навсегда и работал в теснинах тоскливой
глины. Но Чиклин его опередил, он давно оставил лопату и взял
лом, чтобы крошить нижние сжатые породы. Упраздняя старинное
природное устройство, Чиклин не мог его понять.
От сознания малочисленности своей артели Чиклин спешно
ломал вековой грунт, обращая всю жизнь своего тела в удары по
мертвым местам. Сердце его привычно билось, терпеливая спина
истощалась потом, никакого предохраняющего сала у Чиклина под
кожей не было -- его старые жилы и внутренности близко
подходили наружу, он ощущал окружающее без расчета и сознания,
но с точностью. Когда-то он был моложе и его любили девушки --
из жадности к его мощному, бредущему куда попало телу, которое
не хранило себя и было преданно всем. В Чиклине тогда многие
нуждались как в укрытии и покое среди его верного тепла, но он
хотел укрывать слишком многих, чтобы и самому было чего
чувствовать, тогда женщины и товарищи из ревности покидали его,
а Чиклин, тоскуя по ночам, выходил на базарную площадь и
опрокидывал торговые будки или вовсе уносил их куда-нибудь
прочь, за что томился затем в тюрьме и пел оттуда песни в
летние вишневые вечера.
К полудню усердие Вощева давало все меньше и меньше земли,
он начал уже раздражаться от рытья и отстал от артели; лишь
один худой мастеровой работал тише его. Этот задний был угрюм,
ничтожен всем телом, пот слабости капал в глину с его мутного
однообразного лица, обросшего по окружности редкими волосами;
при подъеме земли на урез котлована он кашлял и вынуждал из
себя мокроту, а потом, успокоившись, закрывал глаза, словно
желая сна.
Дата добавления: 2019-01-14; просмотров: 199; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!