ДРЕВНЕХРИСТИАНСКАЯ КНИЖНОСТЬ НА РУСИ 16 страница

Наиболее волнующие события войны изображены с подлинным драматизмом и очень образно. Особенно это следует сказать о тех страницах, где речь идёт о войне в Галилее и об осаде и разорении Иерусалима. Драматизму повествования немало содействует введе­ние в повествование снов и знамений.

Начиная с третьей книги, когда Иосиф переходит к рассказу о современных ему фактах и лицах и когда говорит о том, что сам видел или о чем слыхал от свидетелей происходивше­го, он вдаётся в очень подробные описания местностей, захва­ченных войной, и всех перипетий войны, с детальным описанием боевых эпизодов, воинских орудий, приёмов нападения и за­щиты и т. д.

Данные лингвистического анализа дошедшего до нас древней­шего русского списка «Иудейской войны» с несомненностью свиде­тельствуют о том, что перевод её с греческого сделан был непосред­ственно на русский язык. Русский текст нашего памятника, помимо отдельных позднейших списков, существует в хронографи­ческой компиляции, известной под именем «Иудейского» или «Архивского», хронографа. Дошедший до нас список этого хроно­графа датируется XV в., но он восходит к списку 1262 г. Так как, однако, некоторые следы стилистики русского перевода «Иудей­ской войны» близки к стилистике «Слова о полку Игореве», то отсюда можно заключить, что перевод её уже существовал около последней четверти XII в. Но есть основания предполагать, что «Иудейская война» могла быть переведена у нас ещё при Ярославе Мудром, т. е. около середины XI в., когда на Руси переведён был ряд памятников с греческого, в том числе, быть может, и Хроника Георгия Амартола.

Впрочем, сопоставление русского текста «Иудейской войны» с дошедшим до нас греческим её текстом убеждает в том, что мы здесь имеем дело не столько с переводом в буквальном смысле слова, сколько со свободным переложением иноязычного оригинала, сделанным языком, близким к языку русских памятников XI— XII вв., прежде всего— «Повести временных лет». В большинстве случаев греческий подлинник подвергся у нас значительному сокращению, но имеются в русском переводе и дополнения сравни­тельно с греческим текстом. Иной раз косвенная речь подлинника заменена прямой, и обратно. Чаще всего сокращения сводятся не к исключению отдельных частей греческого подлинника, а к сжа­тому их пересказу. Что касается дополнений русского текста, то наиболее существенны из них те, в которых имеются упоминания об Иоанне Крестителе и о Христе. Помимо этих добавлений русско­го текста, в нём имеется ещё два резких выпада против римлян, отсутствующие в греческом тексте, и резко отрицательная харак­теристика Ирода Великого, также отсутствующая в соответствую­щем месте греческого текста, а имеющаяся в греческом подлиннике иначе выражена.

Естественно возникает вопрос в первую очередь о том, кто был автором всех указанных добавлений русского текста, не находящих себе соответствия в греческом, в особенности довольно частых упоминаний об Иоанне Крестителе и о Христе.

Немецкий учёный Берендтс, познакомившись с русскими спис­ками «Иудейской войны», пришёл к мысли, что автором всех добавлений, сохранившихся в русских списках, был сам Иосиф Флавий '. По предположению Берендтса, Иосиф, переводя свой труд с арамейского на греческий, впоследствии переработал свой греческий перевод, исключив из него все места, которые могли быть неприятны евреям, т. е. прежде всего упоминания об Иоанне Кре­стителе и о Христе. Христиане же не сохранили первоначальной редакции потому якобы, что эти упоминания были слишком недо­статочны по сравнению с соответствующими евангельскими сви­детельствами и в них был обнаружен известный скептицизм. Но каким образом эта исчезнувшая греческая редакция дошла до русского переводчика, Берендтс отказывается объяснить. К гипо­тезе Берендтса примкнул В. М. Истрин ², который также предпо­лагает существование двух обработок «Иудейской войны» на гре­ческом языке, принадлежащих самому Иосифу Флавию. По мысли Истрина, Иосиф Флавий перерабатывал во второй раз свой гре­ческий текст в период, когда он был близким лицом к императору Титу и пользовался почётом в Риме; он, с одной стороны, смягчил те места своего сочинения, в которых были выпады против римлян, с другой — устранил то, что могло вызвать неудовольствие евреев. Что касается недоумения Берендтса по поводу того, каким образом несохранившаяся греческая редакция «Иудейской войны» дошла до русского переводчика, то Истрин напоминает тот общеизвестный факт, что в древней славяно-русской литературе приходится очень часто иметь дело с переводами византийских памятников в таких редакциях, которые в оригинале не сохранились.

Однако предположение Берендтса и Истрина о вторичной пе­реработке Иосифом Флавием, по указанным ими побуждениям, своего греческого перевода «Иудейской войны» вызывает реши­тельные возражения. Помимо целого ряда других соображений, очень сомнительно, чтобы Иосиф, принадлежавший к фарисейской секте, мог говорить с таким сочувствием об Иоанне Крестителе и о Христе, какое проявляется в первой якобы редакции греческого перевода «Иудейской войны», послужившей, по мнению Берендтса и Истрина, оригиналом русского перевода, и уже совсем невероятно, чтобы не только фарисей, но вообще еврей мог объяснить бедствия своего народа воздаянием за пролитую кровь Христа. Не при­ходится сомневаться в том, что упоминания о Христе и Иоанне Крестителе принадлежат христианским редакторам сочинения Иосифа Флавия ³.

Что касается добавлений русского текста «Иудейской войны», в которых имеются резкие выпады против римлян и резкая харак­теристика Ирода Великого, то, несмотря на неясность их происхождения, нет причин на основании их предполагать существование двух авторских обработок греческого перевода «Иудейской войны», из которых во второй Иосифом в период его близости к Титу, как думают Берендтс и Истрин, были исключены резкие отзывы о римлянах.

Прежде всего Иосиф был близок к Титу уже в пору осады и взятия Иерусалима, т. е. ещё до того, как он принялся за работу над своей книгой. Далее, осудительные отзывы о римлянах мы кое-где встречаем и в греческом тексте «Иудейской войны», точно так же как положительные и даже лестные суждения о них нахо­дим и в русском переводе.

Остаётся решить последний вопрос — о происхождении тех сокращений и перефразировок сравнительно с греческим текстом, какие мы находим в русском переводе. И то и другое может быть объяснено трояко. Во-первых, они могли быть уже в том греческом оригинале, с которого делался русский перевод; во-вторых, они могли быть сделаны, как допускает Истрин, на русской почве каким-либо учёным греком, помогавшим русским переводчикам, сократившим подлинник и синтаксически облегчившим его; нако­нец, особенности русского перевода мы можем всецело объяснить и индивидуальным почином русского переводчика. Последнее пред­положение является, как кажется, наиболее вероятным ввиду нали­чия в переводе таких индивидуальных стилистических особенно­стей, которые не могут быть объяснены греческим текстом и уясняются лишь при допущении значительной творческой инициа­тивы в работе самого русского переводчика.

Мы не имеем возможности с точностью определить степень этой инициативы, так как всё же не знаем в точности особенностей греческого текста, бывшего под руками у русского переводчика. Однако с несомненностью инициатива переводчика проявляется прежде всего там, где в переводе выступают понятия, терминология и фразеология, характеризующие идейный и бытовой уклад дру­жинной Руси и находящие себе соответствие в современных пере­воду оригинальных русских памятниках, особенно в летописях. Таковы понятия чести, славы, заменяющие находящиеся в грече­ском тексте другие понятия — радости, обильного угощения, на­грады. Греческие термины, связанные с воинским бытом и с военной обстановкой, в переводе получают специфически русское звучание (тулы, сулици, пороки, хорюгви, приспы, забрала, детинец и т. д). То же нужно сказать и относительно выражений, типичных для русского быта дружинной поры: «отний стол», «дума», «думце», «и на златем столе седя», «и нарече достойна отеческаго стола», «Анан бо думал с людьми своими» и т. д.

Индивидуальная манера переводчика сказывается и в передаче действий и душевных состояний, связанных с воинской практикой: «римляне же толик пот приимше», «римляне с великим потом и трудом ставляху дела», «и исполнившеся ратнаго духа», «вой исполнишася духа браннаго», «подострите душа ваша на мсти», «и приимь умь в свою крепость и ста крепко, исполчився» и т. д. Большинство этих выражений находит себе параллели в наших старых летописных текстах.

Стилистическое своеобразие русского перевода особенно обна­руживается в картинах воинского боя. Ужас и грандиозные разме­ры сражений обычно подчёркиваются шумом и треском ломающе­гося оружия, обилием пускаемых стрел, от которых помрачается воздух, потоками крови, заливающей большие пространства, огромным количеством трупов, по которым можно ходить, как по лестницам или по мосту: «и бысть видети лом копийный и скреже-тание мечное и щиты искепани и мужи носими, и землю напоиша крове»; «и сулице из лук пущаеми шумяху, и стрелы помрачиша свет»; «и ручаи по граду потекоша крови»; «кровь же течаше яко река, и струя кровная влачаше трупие»; «и помощен бысть Иордан трупием, и тако исполнися вся река утопшими, и ходяху по ним, яко по мосту». Полёт стрел уподобляется дождю: «и стрелы на ня летаху, яко дождь». В разгар боя сражающиеся, изломав мечи, хватают друг друга за руки и продолжают биться: «и люта сеча ста окрест съсуд... овем тснущемся зажещи, а сим бранящем, и вопль возвышашеся от обоих незнаем, и от мечь искры выле-таху, и за рукы емлюще сечаху, и мнози предстателе падоша»; «по­том же и меча изломавше, и руками начаша битись, и всяко обре­таемое оружие бысть обретающему его». В пылу битвы иногда невозможно отличить своего от врага: «И тогда, пометавше стрелы и копиа, обнаживше меча, сняшася, и в том снятии невозможно расудити или знати, кто с кым биется, смятившемся мужем и в стогна совокупившесь, и голку незнаему нападшу величеством, и кровопролитие бысть в обоих яко река». Мешает этому и пыль, поднимающаяся от битвы: «И снемшемся полком, прах очима не дадяше видети, ни ушима слышати кличь, не мощно познати своего или супостата»; « и от толстоты праха друг друга не знающе, вер-тяхуся около, яко слепи, и друг друга резаху». Губительность и жестокость войны изображается так: «и бысть сеча бесчисленна по граду и по храмом и по дворам, не милующим ни младенець, ни старых, ни немощи женскы»; «и не пощадеша от них ни младенець, ни старых стыдяхуся, и бысть избиенных в той день 50 тысячь».

Большая часть этих и им подобных стилистических формул не находит себе соответствия в дошедшем до нас греческом тексте «Иудейской войны», но очень близкие параллели к ним мы встре­чаем в русских оригинальных памятниках, современных русскому переводу сочинения Флавия или хронологически недалеко от него отстоящих,— особенно в летописи и в «Слове о полку Игореве». Можно утверждать, что, частично использовав в этих случаях образные средства своего оригинала, русский переводчик большей частью всё же воспользовался тем запасом поэтических образов, какие ко времени его перевода уже существовали в русской литературе. Он, разумеется, и сам мог их создавать. Так, в барсов-ском списке находим такой прекрасный образ: «к смерти челом идут». В греческом тексте соответственно читается: «презирают смерть», а в волоколамском списке — «о смерти не радят».

Для характеристики стиля перевода показательны образные сравнения, довольно часто фигурирующие в русском тексте: «се слово яко буря порази уноши обе»; «гради части и села яко звез­ды»; «выюще акы волкы»; «и пободоша их акы дивиа звери»; «яко зверь бесуяся на свою плоть, зубы взвращая, такоже и си свою руку на своя сродникы поостриваху»; «4 камени... вывалиша из места, великыя акы горы»; «июдеи же ристаху к лесу акы звери»; «ови же ласкосердствующе на златоимание, яко же врани на труп» и т. д. Большая часть этих сравнений не имеет соответствия в гре­ческом тексте.

В некоторых случаях в русском переводе встречается ритми­чески организованная речь:

Вспомянете же, яко они нази,

а мы въоружени,

они пеши,

а мы на конех,

они без наряда,

а мы с нарядом.

Тако утвержден есть чин их,

скоровратно же есть приведение их,

и уши их остри на послушание,

очи же их на хоругвы эрять

и руце на сечю готовають.

Темь же и скоро творять

еже хотять,

и язвы дати,

неже приимати. И т. д.

Своей стилистикой и отдельными своими поэтическими образа­ми, особенно относящимися к воинской тематике, русский перевод «Иудейской войны» Иосифа Флавия оказывал известное влияние на русскую повествовательную литературу воинского жанра. К рус-¹ скому переводу «Иудейской войны» восходят болгарские, и серб-, ские её тексты'.

* * *

Одной из популярнейших как на Западе, так и на Востоке пове­стей была повесть об Александре Македонском, так называемая «Александрия», содержавшая в себе баснословное жизнеописание знаменитого героя древности (ум. в 323 г. до н. э.). Она расска­зывала о его необычайном рождении, подвигах, воинской доблести, завоеваниях земель, изобилующих всякими чудесами, о ранней его смерти и рисовала Александра как героя, наделённого большим умом, мудростью, жаждой знаний и незаурядными физическими _й душевными качествами. Сказания о нём, возникшие, видимо, вскоре после его смерти, оформились во II—III вв. н. э., вероятно, _s Александрии в письменное произведение, приписывавшееся племяннику Аристотеля Каллисфену, но явно ему не принадлежав­шее, так как Каллисфен умер раньше Александра. Около V в. псевдокаллисфенова «Александрия», будучи эллинизирована, стала распространяться в Византии, а ещё раньше она в латинской пере­работке Юлия Валерия появилась и в Западной Европе. На её основе и на основе греческой «Александрии» в X в. неаполитан­ским архипресвитером Львом была составлена новая латинская редакция повести, от которой пошли многочисленные европейские средневековые её обработки. Псевдокаллисфенова «Александрия» проникла затем на мусульманский Восток ' и на славянский Юг.

Точно определить время появления «Александрии» на русской почве затруднительно. Однако есть основания думать, что она существовала на Руси уже в XI—XII вв. и, весьма вероятно, самый перевод её сделан был на Руси и восходит ко второй грече­ской псевдокаллисфеновой редакции, ни один из известных спи­сков которой, впрочем, не может считаться оригиналом русского перевода. Уже в переводе она была пополнена вставкой из Хро­ники Георгия Амартола «О вшествии Александра в Иерусалим». С этой вставкой она вошла в Хронику Иоанна Малалы, которую мы знаем в составе «Еллинского и римского летописца» в двух его редакциях и так называемого «Иудейского хронографа» ².

Повесть начинается с рассказа о рождении Александра. Мно­гие ошибочно утверждают, говорится в повести, что Александр был сыном царя Филиппа, но это не так: он был сыном Нектанеба и жены Филиппа Олимпиады. Нектанеб — египетский царь — обла­дал силой волхвования, при помощи которой побеждал всех своих врагов. Но когда на него пошли войной персы, он на основании гаданий понял, что ему на этот раз врагов не одолеть, и бежал из Египта в Македонию; бог же Серапис сказал египтянам, что Нек­танеб вернётся помолодевшим и победит персов. Обещание Сера-писа было записано египтянами на статуе Нектанеба. Во время прибытия Нектанеба в столицу Македонии Филиппа не было в го­роде. Красивая жена его Олимпиада, будучи неплодной и опасаясь, чтобы Филипп, оставив её, не женился на другой, как он ей угро­жал, обращается за помощью к Нектанебу, прославившемуся волхвованием и в Македонии. Нектанеб пообещал ей, что она родит сына, если соединится с ливийским богом Аммоном, которого она увидит в эту же ночь во сне. Аммон, действительно, явился к Олим­пиаде во сне, и после этого она попросила Нектанеба, чтобы бог пришёл к ней наяву. Ночью к Олимпиаде явился, однако, в образе Аммона сам Нектанеб, от которого она зачала. Филипп, узнав во сне, внушённом ему Нектанебом, что его жена соединилась с Аммоном и зачала от него, примирился с этим как с неизбеж­ностью.

Наружность родившегося Александра была необычна: вид его был человеческий, но он имел гриву вроде львиной и зубы острые, как у змеи; один глаз его смотрел вниз, другой вбок. К нему были приставлены учителя, научившие его разным искусствам и наукам, в том числе музыке, геометрии и астрономии; философии его учил Аристотель. С детства он обнаруживает силу и отвагу; двенадцати лет он ходит с отцом на войну. Однажды, отправившись с Некта­небом за город наблюдать звёздное небо, Александр подвёл Некта­неба ко рву и сбросил его туда. На вопрос разбившегося Нектанеба, зачем Александр это сделал, он ответил: «Ты сам над собой глумишься, учитель: не зная, что делается на земле, ты исследуешь, что творится на небе», Умирая, Нектанеб открыл Александру тайну его рождения. Сын пожалел отца, взвалил себе на плечи умершего Нектанеба, не желая, чтобы звери растерзали его тело, и принеёс его к Олимпиаде, рассказав ей всё, что услышал от Нектанеба. Тогда она поняла, что была «прельщена от него волх-вовным злодейством», но по любви похоронила его, как отца Алек­сандра.

Пятнадцати лет Александр укрощает вологлавого коня, пожи­равшего людей, чем очень радует Филиппа, которому дельфий­ский оракул предсказал, что тот, кто победит вологлавого коня, будет миродержцем. Потом на состязании в Нисе он побеждает злоумышлявшего против него арканского царя Николая, украсив себя победным венком. И сбылась над погибшим Николаем притча: «Иже иному зло мыслить, собе зло смыслить». По возвращении в Македонию Александр примиряет Филиппа со своей матерью, которую Филипп оставил было, вздумав жениться на другой жен­щине. Вскоре Филипп, раненный фессалоникским правителем Павсанием, умирает, и Александр вступает на престол.

Вслед за тем рассказывается о многочисленных походах Алек­сандра, в частности против персидского царя Дария, и об осно­вании им городов. Придя в Египет, он увидел в городе Мемфисе статую Нектанеба с надписью, возвещавшей о том, что Нектанеб вернётся в Египет помолодевшим. Александр объявил, что помоло­девший царь —он сам, и предложил египтянам заплатить ему дань, которую они ранее платили персам,— она нужна ему для построе­ния нового города Александрии. Египтяне охотно принимают предложение Александра. После этого читается вставка из Хро­ники Георгия Амартола «О вшествии Александра в Иерусалим», изображающая Александра как почитателя единого невидимого бога.

Отправляясь в поход на персов, Александр встречает послов Дария, вручивших ему грамоту, плеть, мяч и ящичек с золотом, g грамоте было написано: «Я, Дарий, царь царям и сродник бо­гам и сам бог, сияющий вместе с солнцем, велю тебе, Александру, рабу моему, возвратиться к своим родителям на лоно матери твоей Олимпиады, так как тебе подобает ещё учиться и сосать материн­скую грудь, и потому посылаю тебе мяч, плеть и ящичек с золотом. Выбирай, что хочешь. Мяч означает, что тебе следует ещё играть со сверстниками, плеть — что ты должен ещё учиться, а ящичек с золотом посылаю тебе затем, чтобы ты накормил подобных тебе разбойников, когда они вернутся в отечество. А не подчинишься мне, то велю моим воинам взять тебя и распять». Испугавшееся войско Александр успокаивает, сравнивая Дария с псами, которые «велици суще и не могуще, лають велми, да лаяния деля явятся аки силни суще». Решив было сначала распять послов, Александр в конце концов щадит их: «Несть бо того в моей воли погубити вас,— говорит он,— но явити образ еллинского царя... царь бо посольника не убивает», и затем сажает их с собой за трапезу. Совет послов захватить Дария хитростью Александр отвергает.

После взаимной обличительной переписки Александра с Да-рием между ними происходит кровопролитная битва: «Падаху друг на друга в множестве вой, ничтоже бяше увидети, но токмо коня, лежаща на земли, и мужа избиены. Не беяше како познати ни пер-сянина, ни макидонянина, ни болярина, ни пеша, ни конника в ве-лице прасе; не видети бо бяше ни неба, ни земли от многы крови. И тоже само солнце, сжаливси о бывших и не могый зрети толика зла, пооблачися». Персы и вслед за ними Дарий обратились в бегство; бывшие вместе с персидским войском мать, жена Дария и его дети попали в плен к Александру. Он принимает их с честью, убитых персов велит предать земле, а взятых в плен утешает словами.

---

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 238; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!