ТРЕВОЖНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ В ГЕРМАНИИ

 

Париж, 15 ноября 1859 г.

В настоящее время в порядке дня стоит querelle allemande {германская ссора. Ред.} , которая, сколь бы незначительной она ни казалась широкой публике, может привести к общегерманской и даже общеевропейской катастрофе. Маленькая страна, представляющая предлог для ссоры между главными тевтонскими державами, приобрела себе дурную репутацию в истории Соединенных Штатов. Общеизвестно, что из тех тысяч вымуштрованных рабов, которых Англия покупала в Германии, чтобы, переправив через Атлантический океан, спустить их на свои восставшие колонии, главную массу доставлял Гессен‑Кассель, патриархальный курфюрст которого обычно извлекал доходы из обмена своих верных крестьян на британское золото. С этой памятной эпохи отношения между курфюрстами и их подданными, по‑видимому, становились все более враждебными, пока в 1830 г. июльская революция во Франции не подала сигнала для революции в Гессен‑Касселе. Эта революция была тайно поддержана нынешним курфюрстом {Фридрихом‑Вильгельмом I. Ред.} , который в то время очень желал разделить ответственность верховной власти со своим дражайшим батюшкой {Вильгельмом II. Ред.} . Маленькая революция расчистила путь для гессенской конституции 5 января 1831 г., которая ныне является основным боевым кличем в борьбе между Австрией и Пруссией. В 1850 г. эта конституция довела их до бескровной битвы при Бронцелле и, при благоприятных обстоятельствах, может вскоре побудить Луи Бонапарта заняться «изучением» «германского вопроса», после того как он сумел всем надоесть «итальянским вопросом». Чтобы объяснить нынешний конфликт, представляется не лишним сделать краткий обзор гессенской конституции 1831 г., превращений, которым она подвергалась, и событий, которые связали ее судьбу с притязаниями соперничающих Австрии и Пруссии.

За исключением способа выборов, предписываемого гессенской конституцией 1831 г., т. е. выбора представителей старыми сословиями (дворянством, горожанами, крестьянами), эту конституцию можно признать самым либеральным основным законом, когда‑либо провозглашенным в Европе. Нет другой конституции, которая ограничивала бы исполнительную власть столь узкими пределами, ставила бы правительство в большую зависимость от законодательной власти и давала бы судебной власти столь широкое право контроля. Чтобы объяснить этот странный факт, можно сказать, что гессенская революция 1831 г. была в действительности революцией, совершенной против монарха адвокатами, гражданскими чиновниками и военными, действовавшими в согласии с недовольными из всех «сословий». Согласно первой статье конституции, права престолонаследия лишается каждый гессенский государь, отказавшийся принести присягу конституции. Закон об ответственности министров, который отнюдь не является пустой фразой, дает народным представителям возможность, с помощью государственного трибунала, удалить с должности каждого министра, признанного виновным хотя бы в ложном истолковании какого‑нибудь постановления законодательного собрания. Монарх лишен права помилования. Он не имеет права ни переводить на пенсию членов правительства, ни удалять их с должностей против их воли, в таких случаях они всегда могут апеллировать к судебным палатам. Последние облечены правом выносить окончательное решение по всем вопросам служебной дисциплины. Палата представителей избирает из числа своих членов постоянную комиссию, образующую нечто вроде ареопага, который осуществляет наблюдение и контроль за деятельностью правительства и предает суду чиновников за нарушение конституции, причем не делается никаких исключений и в тех случаях, когда подчиненные выполняли приказания своих начальников. Таким образом, чиновники освобождены от власти короны. С другой стороны, судебные палаты, имеющие полномочия выносить окончательные решения по всем актам исполнительной власти, были сделаны всемогущими. Коммунальные советники, избираемые народом, должны были руководить не только местной полицией, но также и общей. Офицеры армии перед поступлением на службу обязаны принести присягу верности конституции и пользуются ко отношению к короне такими же правами, как и гражданские лица. Представительный орган, состоящий только из одной палаты, имеет право приостанавливать взимание всех налогов, податей и пошлин в случае какого‑либо конфликта с исполнительной властью.

Такова гессен‑кассельская. конституция 1831 г., которую отец ныне правящего государя курфюрст Вильгельм II провозгласил «в полном согласии со своими сословиями» и которая, как он надеялся,

«будет процветать в течение многих столетий, как прочный памятник согласия между государем и его подданными».

Проект этой конституции в свое время был представлен гессенским правительством Союзному сейму, который, если и не дал ему своей санкции, то, по‑видимому, принял его как fait accompli {совершившийся факт. Ред.} . Можно было предвидеть, что, несмотря на все pia desideria {благие пожелания. Ред.} , конституционной машине не суждено будет действовать гладко в Гессен‑Касселе. С 1832 по 1848 г. сменилось не менее десяти составов законодательной палаты, из которых даже и двум не удалось просуществовать положенный им срок. Революция 1848–1849 гг. пропитала конституцию 1831 г. более демократическим духом: выборы по сословиям были отменены, назначение членов верховного суда передано законодательной власти, и, наконец, из рук государя было изъято верховное командование армией и передано военному министру – лицу, ответственному перед представителями народа.

В 1849 г. при открытии первой гессенской законодательной палаты, избранной в соответствии с новым избирательным законом, в Германии уже началась всеобщая реакция; тем не менее, все находилось еще в состоянии брожения. Старый Союзный сейм был сметен революционной волной, а германское Национальное собрание с его призрачной исполнительной властью было ликвидировано при помощи штыков. Таким образом, общего центра всего Германского союза более не существовало. При таких обстоятельствах Австрия потребовала восстановления старого сейма во Франкфурте, где ее влияние всегда было преобладающим, тогда как Пруссия стремилась образовать северный союз для использования его в своих интересах и под своим собственным контролем. Австрия, поддерживаемая четырьмя германскими королевствами и Баденом, действительно сумела сгруппировать вокруг себя во Франкфурте‑на‑Майне остатки старого Союзного сейма, тогда как Пруссия сделала слабую попытку организовать союзный сейм в Эрфурте при участии некоторых из более мелких государств. Само собой разумеется, что Гессен‑Кассель, руководимый своим либеральным законодательным собранием, находился среди главных противников Австрии и был сторонником Пруссии. Однако, как только курфюрст убедился, что Австрия имеет поддержку России и, по всей вероятности, должна победить в этом состязании, он сбросил маску, высказался за австрийский сейм и против прусского союза, поставил у власти реакционное министерство во главе с имевшим дурную славу Хассенпфлугом, распустил оппозиционную законодательную палату, отказавшуюся вотировать налоги, и, после тщетной попытки взимать налоги своей собственной властью, не находя поддержки в рядах армии, у бюрократии и в судебных учреждениях, ввел в Гессен‑Касселе осадное положение. Он принял весьма благоразумные меры предосторожности, удалившись из своего государства и отправившись во Франкфурт‑на‑Майне, чтобы остаться там под непосредственной защитой Австрии. Австрия, от имени восстановленного ею старого сейма, отправила союзный корпус с заданием уничтожить гессенскую конституцию и восстановить курфюрста на троне. Со своей стороны, Пруссия была принуждена высказаться за гессенскую конституцию и против курфюрста, чтобы подкрепить свой собственный протест против восстановления Союзного сейма и свою попытку создать северный союз под своим собственным покровительством. Таким образом, гессенская конституция превратилась в лозунг борьбы между Австрией и Пруссией. Тем временем события шли к кризису. Авангарды союзной и прусской армий встретились у Бронцелля, однако обе стороны протрубили сигнал к отступлению. Министр‑президент Пруссии фон Мантёйфель встретился в Ольмюце 29 ноября 1850 г. с австрийским премьер‑министром князем Шварценбергом и здесь отказался в его пользу от всех прусских притязаний на самостоятельную политику во всем, что касалось сейма, Гессен‑Касселя и Шлезвиг‑Гольштейна. Пруссия вернулась в сейм в качестве униженного и кающегося грешника. Ее унижение было усилено триумфальным шествием одной из австрийских армий к берегам Северного моря. Гессенская конституция 1831 г. была, разумеется, уничтожена без всяких разговоров и заменена сначала осадным положением, а позже, в 1852 г., самой реакционной конституцией, состряпанной Хассенпфлугом, подправленной самим курфюрстом и исправленной и санкционированной Союзным сеймом. Эта конституция 1852 г. сделалась постоянным предметом раздора между страной и курфюрстом, причем все попытки примирения оказались тщетными. Недавние события в Италии и последовавшее за ними движение в Германии, по мнению прусского правительства, давали наилучшую возможность взять реванш за поражение в Ольмюце и возобновить свою старую борьбу с Австрией. Пруссии известно, что Россия, которая в 1850 г. перетянула чашу весов на сторону Австрии, на этот раз будет действовать в противоположном направлении. До сих пор обе соперничающие стороны не обменялись еще ничем, кроме бумажных снарядов. Что гессенские конституции 1831 и 1852 гг. представляют только предлог для их борьбы, явствует из того простого обстоятельства, что Австрия высказывается за изменение конституции 1852 г. в соответствии со статьями конституции 1831 г., тогда как Пруссия настаивает на восстановлении конституции 1831 г. после того, как она будет переделана в соответствии с общими (монархическими) принципами Союзного сейма. Народ и парламент Гессен‑Касселя, опираясь на поддержку Пруссии, требуют восстановления прежней конституции. Все это дело, соответствующим образом направляемое заинтересованными советниками извне, может кончиться гражданской войной в Германии, если только германский народ в подходящий момент не повернет против «обоих своих правящих домов».

Написано К. Марксом 15 ноября 1859 г.

Напечатано в газете «New‑York Daily Tribune» № 5807, 2 декабря 1859 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

 

К. МАРКС

ТОРГОВЛЯ С КИТАЕМ

 

В то время, когда распространялись самые нелепые представления о том, какой толчок неминуемо должно было получить развитие американской и британской торговли в связи, как тогда говорили, с открытием дверей Небесной империи, мы поставили себе задачей показать, путем тщательного обзора внешней торговли Китая с начала нынешнего столетия, что эти преувеличенные ожидания не имели под собой прочного основания[351]. Помимо торговли опиумом, которая, как доказано нами, растет обратно пропорционально сбыту фабричных изделий Запада, главное препятствие для быстрого расширения импорта в Китай мы нашли в экономической структуре китайского общества, представляющей сочетание мелкого земледелия с домашней промышленностью. Для подкрепления наших тогдашних утверждений мы можем теперь сослаться на Синюю книгу, носящую название «Переписка, касающаяся специальной миссии графа Элгина в Китай и Японию»[352].

Всякий раз, как действительный спрос на ввозимые в азиатские страны товары не соответствует предполагаемому спросу, – который большей частью определяется на основании столь поверхностных данных, как территориальные размеры нового рынка, численность его населения и сбыт заграничных товаров в некоторых крупных морских портах, – коммерсанты, в своем стремлении расширить область товарообмена, весьма склонны видеть причину своего разочарования в том, что на их пути становятся искусственные препятствия, созданные варварскими правительствами, и что, следовательно, эти препятствия могут быть устранены военной силой. Именно такое заблуждение превратило в наше время британских купцов в безрассудных сторонников каждого министра, который обещает путем пиратских нападений вынудить у варваров торговый договор. Таким образом, искусственные препятствия, которые, как предполагалось, внешняя торговля встречала со стороны китайских властей, служили в действительности тем главным предлогом, который оправдывал, в глазах торговых кругов, каждое насилие, совершенное над Небесной империей. Ценные сведения, содержащиеся в Синей книге лорда Элгина, в значительной степени рассеют эти опасные иллюзии у каждого непредубежденного человека.

Синяя книга содержит помеченный 1852 г. отчет британского агента в Кантоне г‑на Митчелла сэру Джорджу Бантраму, из которого мы приводим следующее место:

«Наш торговый договор с этой страной» (Китаем) «к настоящему времени» (1852 г.) «действует полностью почти уже десять лет, причем устранены были все возможные препятствия, для нас открыта тысяча миль нового побережья, и новые торговые центры учреждены у самого порога производящих областей и в самых удобных пунктах на морском берегу. И тем не менее каков же результат в смысле обещанного роста потребления наших фабричных изделий? Попросту говоря, этот результат таков: по истечении десяти лет отчеты министерства торговли показывают нам, что сэр Генри Поттингер, при подписании дополнительного договора в 1843 г., нашел более обширную торговлю, существовавшую тогда, чем дает его договор в конце 1850 г.»(!), «причем здесь имеется в виду наше отечественное производство, единственно интересующее нас в данном случае».

Г‑н Митчелл признает, что торговля между Индией и Китаем, состоящая почти исключительно в обмене серебра на опиум, сильно развилась со времени заключения договора 1842 г.[353], по даже относительно этой торговли он прибавляет:

«Она развивалась в такой же быстрой пропорции между 1834 и 1844 гг., как и между этим последним годом и нынешним, причем этот второй период есть именно тот, когда торговля велась якобы под покровительством договора; с другой стороны, мы имеем в таблицах министерства торговли другой, бросающийся в глаза факт, что вывоз в Китай наших фабричных изделий был в конце 1850 г. почти на три четверти миллиона фунтов стерлингов меньше, чем в конце 1844 года».

Объявленная стоимость

 

 

Что договор 1842 г. не имел никакого влияния в смысле поощрения британского экспорта в Китай, можно видеть из следующей таблицы.

Сравнивая эти цифры с китайским спросом на английские фабричные изделия в 1843 г., который, согласно г‑ну Митчеллу, выражался в сумме 1750000 ф. ст., мы увидим, что в течение пяти лет из последних девяти британский экспорт падал значительно ниже уровня 1843 г., а в 1854 г. он представлял только ¹⁰/₁₇ того, чем он был в 1843 году. Г‑н Митчелл объясняет этот поразительный факт в первую очередь некоторыми причинами, которые являются слишком общими, чтобы доказывать что‑либо в частности. Он говорит:

«Китайцы настолько унаследовали скромный образ жизни, что в качестве одежды они носят то же самое, что носили их отцы до них, т. о. ровно столько, сколько нужно, и ничего больше, как бы дешево ни предлагали им какой‑нибудь товар». «Ни один трудящийся китаец не может позволить себе надеть новую одежду, которая не прослужила бы ему по крайней мере три года, выдерживая носку при самой грубой черной работе в течение этого периода. Поэтому платье такого рода должно содержать весом по крайней мере в три раза больше сырого хлопка, по сравнению с количеством хлопка, которое идет на изготовление самых тяжелых тканей, ввозимых нами в Китай; другими словами, эта ткань должна быть втрое тяжелее, чем самый тяжелый тик и доместик, которые мы можем туда послать».

Отсутствие потребностей и пристрастие к старинным видам одежды – эти препятствия цивилизованной торговле приходится встречать на всех новых рынках. Что же касается плотности и прочности тика, то разве британские и американские промышленники не могли бы приспособить свой товар к особым требованиям китайцев? Но здесь мы подходим к самому существу вопроса. В 1844 г. г‑н Митчелл отправил в Англию образчики туземных тканей всех сортов с указанием цен. Английские фирмы, которым он писал, уверяли его, что по указанным им ценам они не могут изготовить такой товар в Манчестере и тем более не могут доставить его в Китай. Почему же самая передовая фабричная система мира оказывается неспособной продавать свои изделия дешевле, чем продается материя, сотканная ручным способом на самом примитивном станке? Уже указанное нами сочетание мелкого земледелия и домашней промышленности разрешает загадку. Приводим опять слова г‑на Митчелла:

«Когда урожай хлопка собран, то все работающие в хозяйстве, молодые и старые без различия, принимаются чесать, прясть и ткать этот хлопок; из этой‑то домотканной материи, тяжелой и прочной, способной вынести предстоящее ей грубое обращение в течение двух или трех лет, китайцы шьют себе одежду, а остаток несут в ближайший город, где лавочник покупает его у них для нужд городского и речного населения. В платье из этой домотканной материи здесь одеты девять десятых жителей, причем качество ее варьирует от самой грубой бумажной материи до тончайшей нанки, вся она сработана в крестьянских хижинах и в буквальном смысле обходится производителю только в стоимость сырья или, точнее, в стоимость сахара, являющегося продуктом его собственного хозяйства, который он обменял на это сырье. Пусть наши фабриканты только на момент присмотрятся к изумительной экономии этой системы производства и к ее, так сказать, замечательной симметричности прочим хозяйственным процессам земледельца, и они сразу же убедятся, что для них нет никаких шансов конкурировать с нею, поскольку дело идет о более грубых тканях. Характерно, что из всех стран мира, быть может, только в одном Китае можно найти ткацкий станок в каждом зажиточном хозяйстве. Во всех других странах люди удовлетворяются расчесыванием и прядением, и на этом их производство останавливается, а пряжу они. посылают профессионалу‑ткачу для переработки в материю. Только бережливый китаец производит весь этот процесс до конца. Он не только расчесывает и прядет свой хлопок, по он сам же и ткет его с помощью своих жен и дочерей, а также работниц своего хозяйства, причем он не ограничивается производством только для нужд своей семьи, но значительную часть труда в течение сезона тратит на производство известного количества материи для снабжения жителей соседних городов и рек.

Итак, фу‑киенский крестьянин есть не просто крестьянин, но земледелец и промышленный производитель в одном лице. Производство материи ему в буквальном смысле ничего не стоит, если не считать стоимости сырья. Он производит ее, как показано, под собственной кровлей, руками своих жен и работниц. Она не требует ни дополнительной рабочей силы, ни специального времени. Он занимает своих домашних прядением и ткачеством в то время, пока растет его посев, и после уборки урожая, в дождливый сезон, когда работа вне дома невозможна. Словом, при каждом перерыве в году этот образец домашнего трудолюбия занят своим делом и производит что‑либо полезное».

В дополнение к этому рассказу г‑на Митчелла стоит познакомиться со следующим описанием сельского населения, которое лорд Элгин наблюдал во время своего путешествия вверх по Янцзы:

«Все, что я видел, заставляет меня думать, что сельское население Китая, вообще говоря, живет в достатке и довольно своей судьбой. Я всячески старался, правда без особого успеха, получить от них точные сведения относительно размера их участков, характера их владения, уплачиваемых налогов и тому подобных вещей. Я пришел к заключению, что по большей части они держат свои очень маленькие участки на правах полной собственности от короны, при условии уплаты ежегодно некоторой суммы, не являющейся чрезмерной, и что благодаря этим преимуществам и прилежной работе они полностью удовлетворяют свои простые потребности в пище и одежде».

Такое же точно сочетание сельского хозяйства с домашней промышленностью долгое время составляло препятствие и еще теперь мешает экспорту британских товаров в Ост‑Индию. Однако там это сочетание было основано на особом положении земельной собственности, которую британцы, в качестве верховных земельных собственников страны, имели возможность подорвать в ее основах и таким образом насильственно превратить часть индийских самодовлеющих общин в простые хозяйства, производящие опиум, хлопок, индиго, коноплю и прочее сырье в обмен на британские товары. В Китае англичане еще не достигли такого могущества и едва ли когда‑либо смогут его достигнуть.

Написано К. Марксом в середине ноября 1859 г.

Напечатано в газете «New‑York Daily Tribune» № 5808, 3 декабря 1859 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

 

К. МАРКС

БОЯЗНЬ ВТОРЖЕНИЯ В АНГЛИЮ

 

Лондон, 25 ноября 1859 г.

За последнее время паника сделалась, по‑видимому, таким же обычным явлением в английской политической жизни, каким она давно уже была в английской промышленной системе. При умелом использовании паника предоставляет большие возможности правительствам так называемых свободных стран. Когда люди напуганы до умопомрачения, их ум легко отвлечь от опасных фантазий. Возьмем для примера вопрос о реформе в Англии. Как раз в то время, когда Англия рассматривала вопрос о том, отказаться ли ей навсегда от контроля над Северной Америкой, лорд Грей выступил с широковещательным законопроектом о парламентской реформе, которая должна была положить конец традиционному влиянию палаты лордов на палату общин. В 1780 г. герцог Ричмонд внес законопроект, в котором он доходил даже до требования ежегодных выборов в парламент и всеобщего избирательного права. Сам Питт, столетняя годовщина со дня рождения которого прошла совершенно незамеченной его соотечественниками, всецело занятыми в это время торжествами по случаю столетия со дня смерти Генделя, этот самый Питт первоначально начертал на своих знаменах лозунг: «парламентская реформа»[354]. Как же случилось, что движение за реформу, владевшее в XVIII в. умами наиболее передовых представителей правящих классов, угасло, не оставив никаких следов? Оно было сметено паникой, вызванной французской революцией, за которой последовали антиякобинская война, чудовищный государственный долг и позорные законы о затыкании рта[355]. Несколько лет тому назад панический страх перед Россией погубил два билля о реформе[356], в настоящее время страх перед французским вторжением, вероятно, сослужит такую же службу. Исходя из этого, мы можем дать надлежащую оценку мрачным предчувствиям английских радикалов, возглавляемых г‑ном Брайтом, которые открыто заявляют, что, по их мнению, олигархия и ее органы печати умышленно распускают панические слухи, используя призрак французского вторжения для того, чтобы сорвать реформу и увековечить дурное управление. Дело это действительно приобрело какие‑то отвратительные и подозрительные черты. Главным распространителем паники по поводу предстоящего вторжения является пальмерстоновская пресса, в то время как сам Пальмерстон слывет ближайшим другом Луи Бонапарта. Может ли человек, изгнанный из состава одного правительства за то, что без согласия своих коллег признал coup d'etat, выведенный из состава другого правительства за внесение законопроекта о французских заговорщиках[357], – может ли такой человек быть самым подходящим лицом для противодействия бонапартистским замыслам? Предостерегая английский народ от вероломства Бонапарта, пальмерстоновская пресса одновременно призывает его начать вместе с этим человеком новую экспедицию против Китая.

Тем не менее нельзя отрицать, что нынешняя военная паника в Англии не лишена разумных оснований, хотя она и используется в интересах политики аристократической партии. Каждый раз, как Бонапарт заключает новый мир, Англия инстинктивно спрашивает себя, не наступил ли, наконец, ее черед нести бремя войны. Таким образом, война между Францией и Англией кажется лишь вопросом времени. Правящая Европа признала режим Луи Бонапарта из страха перед революцией, но периодическое возобновление войны является одним из непременных условий существования этого режима. Он избавляет правительства от страха перед жупелом революции, под непременным условием, что они позволят поочередно завоевать себя. Бонапарт не просидел и двух лет на своем узурпированном троне, как стала необходимой война против России, чтобы продлить его пребывание у власти. Не прошло и двух лет со дня подписания мира с Россией, как оказалось, что только авантюра в Италии может спасти его от позорной катастрофы. Правда, его трудности не уменьшились благодаря этим следующим одна за другой войнам, окончившимся, с одной стороны, лишь обманом, с другой – государственным долгом и растущей наглостью преторианской гвардии, не говоря уже о клерикальной оппозиции в дополнение к прочим элементам уже существующей внутренней неустойчивости. После войны с Россией прошло известное время, прежде чем недовольные орлеанисты отважились на саркастические выступления, а пришедшие в отчаяние революционеры пустили в ход свои бомбы. Разочарование, вызванное последней войной, самым явным образом выразилось в застое французской торговли, в полном провале императорской амнистии, в усилении репрессий против печати и в оживлении надежд орлеанистов. В то время как большинство французского народа ропщет из‑за бессмысленной войны, которая стоила ему всех его сбережении мирного времени, армия поносит мир, который, по ее мнению, лишил ее плодов войны. Еще несколько месяцев, и трудности, стоящие перед Луи Бонапартом, проявятся в полной мере, и у него будет только один выход – новая война. Однако эти следующие одна за другой войны, которые он вынужден вести в силу своего положения, становятся все более опасными и для него самого, и для Европы, наиболее мощной представительницей которой можно считать Англию. Крымская война велась скорее не на европейской территории, войну с Италией удалось локализовать только благодаря внезапному прекращению ее. Война на Рейне, а тем более вторжение в Англию, были бы с самого начала равносильны общеевропейской войне. Но при определении объекта своего очередного нападения, Луи Бонапарту остается только выбор между Пруссией и Англией. В обоих случаях Англия примет участие в войне, в одном случае, в качестве главной воюющей стороны, в другом – в качестве союзницы. Последний вариант наиболее вероятный, но нельзя предвидеть, какие осложнения во взаимоотношениях между Францией и Англией вызовет война между Францией и Пруссией. Мы предполагаем рассмотреть в другой раз военные приготовления, которые осуществляет Англия, имея в виду предстоящий конфликт.

Написано К. Марксом 25 ноября 1859 г.

Напечатано в газете «New‑York Daily Tribune» № 5813, 9 декабря 1859 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

На русском языке публикуется впервые

 

Ф. ЭНГЕЛЬС

ХОД ВОЙНЫ С МАВРАМИ

 

ВОЙНА В МАРОККО 1859 – I860 ГГ.

 

 

Мы долго ожидали со стороны испанской армии в Марокко какого‑либо решительного продвижения, которое могло бы завершить первый или подготовительный период войны[358]. Но напрасно. Маршал О'Доннель, по‑видимому, не торопится покинуть свой лагерь на высотах Серальо, и поэтому мы вынуждены дать обзор его действий в тот момент, когда они едва только начались.

13 ноября 1‑я дивизия испанской действующей армии под командой генерала Эчагуэ была посажена на суда в Альхесирасе и несколько дней спустя высадилась в Сеуте. 17‑го она выступила из города и заняла Серальо, или Белый дом, – большое здание приблизительно в 1¹/₂ милях перед позициями у Сеуты. Местность в этом районе весьма неровная и пересеченная, чрезвычайно удобная для действий в рассыпном строю и иррегулярного боя. После предпринятой в эту же ночь безуспешной попытки взять обратно Серальо мавры отошли, а испанцы начали постройку укрепленного лагеря, который должен служить базой для дальнейших операций.

22‑го Серальо подвергся атаке со стороны анджеритов – мавританского племени, живущего в окрестностях Сеуты. Это нападение послужило началом для ряда безрезультатных боев, заполнивших собою всю кампанию до настоящего момента, причем каждый из них в точности похож на все остальные. Мавры большими или меньшими силами атакуют линии испанцев и пытаются благодаря внезапности или хитрости овладеть частью их позиций. Согласно мавританским сообщениям, им это, в общем, удается, но за неимением артиллерии они покидают захваченные редуты. Согласно испанским сообщениям, еще ни одному мавру ни разу не удалось заглянуть внутрь испанских редутов, и все их нападения оказались совершенно безуспешными. При первой атаке анджериты насчитывали не более 1600 человек. На следующий день они получили подкрепление в 4000 человек и сразу возобновили нападение. 22‑е и 23‑е прошли в мелких стычках, но 25‑го мавры предприняли наступление всеми силами, и завязался сильный бой, в котором генерал Эчагуэ получил ранение в руку. Эта атака мавров была настолько серьезна, что она заставила Сида Кампеадора О'Доннеля несколько стряхнуть с себя ту сонливость, с которой он до сих пор вел войну. Он немедленно отдал приказ погрузить на суда 2‑ю дивизию под командой генерала Сабалы и резервную дивизию под командой генерала Прима, и сам направился в Сеуту. В ночь на 27‑е вся испанская действующая армия была сосредоточена у этого города. 29‑го последовала новая атака мавров, повторившаяся 30‑го. После этого испанцы стали искать выхода из своих тесных позиций; целью их первого передвижения должен был стать Тетуан, находящийся на расстоянии около 20 миль к югу от Сеуты и в четырех милях от моря. Они начали строить дорогу в направлении к этому городу; мавры не оказывали никакого сопротивления до 9 декабря. Утром этого дня они навали внезапно на гарнизон двух главных редутов, но, как обычно, к концу дня отошли от них. 12‑го перед испанским лагерем, приблизительно в четырех милях от Сеуты, произошел новый бой, а 20‑го О'Доннель телеграфирует, что мавры опять атаковали два редута, но, как всегда, были победоносно отражены. Таким образом, 20 декабря дела не подвинулись ни на шаг вперед по сравнению с 20 ноября. Испанцы все еще оборонялись, и, вопреки сделанным две‑три недели назад заявлениям, не было заметно никаких признаков продвижения.

Численность испанцев со всеми подкреплениями, полученными ими к 8 декабря, доходила до 35000–40000 человек, так что для наступательных действий они могли располагать армией в 30000 человек. С такой армией завоевание Тетуана не должно было представлять затруднений. Правда, отсутствуют хорошие дороги, а продовольствие для армии приходится целиком подвозить из Сеуты. Но как же справлялись французы в Алжире или англичане в Индии? К тому же испанские мулы и ломовые лошади не настолько избалованы хорошими дорогами у себя на родине, чтобы отказываться идти по мавританской земле. Что бы ни говорил в свое оправдание О'Доннель, решительно ничем нельзя оправдать его продолжающееся бездействие. В настоящее время испанцы располагают такими силами, какие вообще можно ожидать от них в этой кампании, если только неожиданные неудачи не потребуют от них чрезвычайного напряжения. Мавры же, наоборот, с каждым днем становятся сильнее. Лагерь у Тетуана, под начальством Хаджи Абд‑Салема, выделивший отряды, которые атаковали позиции испанцев 3 декабря, уже вырос до 10000 человек, не считая гарнизона самого города. Другой лагерь, под начальством Мулай Аббаса, находится в Танжере и непрерывно получает подкрепления из внутренних районов страны. Уже одно это обстоятельство должно было бы побудить О'Доннеля начать наступление, как только состояние погоды позволило бы это сделать. Но, хотя погода была благоприятной, он все же не начал наступления. Не может быть сомнения, что ото является признаком полной нерешительности с его стороны и что мавры оказались не таким уж ничтожным противником, как он ожидал. Не подлежит никакому сомнению, что мавры сражались превосходно, и лучшим доказательством этого являются поступающие из испанского лагеря жалобы на те преимущества, которые дает маврам характер местности перед Сеутой.

Испанцы говорят, что в зарослях кустарника и оврагах мавры являются грозным противником и что, кроме того, они великолепно знают каждую пядь земли, но что, как только они попадут на равнину, сплоченность испанской пехоты быстро заставит иррегулярные отряды мавров повернуть и поспешно отступить. Такая аргументация представляется довольно сомнительной в условиях, когда три четверти времени каждого сражения приходится на действия в рассыпном строю на пересеченной местности. Если испанцы, простояв шесть недель под Сеутой, не изучили местности так же хорошо, как мавры, тем хуже для них. Что для иррегулярных отрядов пересеченная местность более благоприятна, нежели гладкая равнина, это достаточно ясно. Но и на пересеченной местности регулярная пехота должна значительно превосходить иррегулярные отряды. Современная система стрелкового боя в рассыпном строю, с поддерживающими силами и резервами позади разомкнутой цепи, регулярность движений, возможность сохранять управление войсками и обеспечивать их взаимную поддержку, направляя все усилия для достижения одной общей цели, – все это даст такое преимущество регулярным войскам по сравнению с иррегулярными отрядами, что на местности, пригодной для действий в рассыпном строю, никакие иррегулярные отряды не могут противостоять им даже при соотношении сил два к одному. Но у Сеуты численное соотношение как раз обратное. Испанцы обладают численным превосходством, и все же они не решаются наступать. Единственный вывод заключается в том, что испанская армия вовсе не умеет вести боя в рассыпном строю, и, таким образом, плохие качества отдельного солдата при этом способе ведения боя сводят на нет те преимущества, которые должны давать дисциплина и регулярное обучение. В действительности им, по‑видимому, чрезвычайно часто приходится драться врукопашную ятаганом и штыком. Обыкновенно, когда испанцы подходят достаточно близко, мавры прекращают огонь и бросаются на них с саблей в руке, точно так же, как обычно делают турки, и это, наверное, не очень приятно для войск, состоящих из молодых солдат, вроде испанских. Однако частые схватки должны были приучить их к особенностям мавританского способа ведения боя и к надлежащим приемам борьбы с ними. И если мы видим, что главнокомандующий все еще колеблется и остается на своей оборонительной позиции, то мы не можем быть очень высокого мнения о его армии.

Насколько факты позволяют судить об испанском плане кампании, испанцы, видимо, избрали Сеуту в качестве операционной базы, а Тетуан – первым объектом для наступления. Та часть Марокко, которая лежит на другом берегу прямо против Испании, представляет нечто вроде полуострова шириной в 30 или 40 миль и длиной около 30 миль. Танжер, Сеута, Тетуан и Лараш (Эль‑Араиш) являются главными городами на этом полуострове. Заняв эти четыре города, из которых Сеута уже находится в руках испанцев, можно легко покорить полуостров и сделать его базой для дальнейших действий против Феса и Мекнеса. Поэтому завоевание этого полуострова является, надо полагать, целью испанцев, а первым шагом к этому должен быть захват Тетуана. Этот план, по‑видимому, в достаточной степени разумен, он ограничивает боевые действия небольшим районом, с трех сторон окруженным морем, а с четвертой стороны – двумя реками (Тетуан и Лукос), и поэтому занять его гораздо легче, нежели территорию, расположенную южнее. Кроме того, он устраняет необходимость идти в пустыню, что было бы неизбежно, если бы в качестве операционной базы были избраны Могадор или Рабат, а также дает возможность действовать в непосредственной близости от границ Испании, отделенной только Гибралтарским проливом. Но каковы бы ни были преимущества этого плана, от них нет никакой пользы, если он сам по выполняется, и, несмотря на высокопарный стиль своих сводок, О'Доннель навлечет позор на себя и на испанскую армию, если он и впредь будет действовать так же, как действовал до сих пор.

Написано Ф. Энгельсом около 10 декабря 1859 г.

Напечатано в газете «New‑York Daily Tribune» № 5846, 19 января 1859 г. в качестве передовой

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

 

Ф. ЭНГЕЛЬС

ВОЙНА С МАВРАМИ

 

Наконец‑то кампания в Марокко началась по‑настоящему, и в результате этого блекнут все романтические краски, которыми изображали О'Доннеля испанская пресса и энтузиазм испанского народа. О'Доннель оказывается обычным генералом средней руки, вместо рыцарей Кастилии и Леона мы видим гусар принцессы[359], а вместо толедских клинков война ведется нарезными пушками и цилиндрическими снарядами с коническим наконечником.

Около 20 декабря испанцы начали прокладку пригодной для артиллерии и обозов дороги, которая должна была проходить через гористую местность к югу от лагеря перед Сеутой. Мавры так и не попытались разрушить эту дорогу; время от времени они атаковали генерала Прима, дивизия которого прикрывала рабочие команды, а иногда и самый лагерь, но всякий раз безуспешно. Ни одно из этих столкновений не вышло за рамки стычки авангардов; в самой значительной из них, имевшей место 27 декабря, потери испанцев не превысили 6 убитых и 30 раненых. До конца года дорога, длиной не более двух миль, была закончена, но возобновившиеся штормы и дожди помешали дальнейшему продвижению армии. Тем временем, как бы для того, чтобы осведомить мавританский лагерь о предстоящих передвижениях армии, испанская эскадра в составе одного парусного линейного корабля, трех винтовых фрегатов, трех колесных пароходов, всего 246 пушек, подошла к устью реки Тетуан и 29 декабря бомбардировала форты у ее устья. Форты были подавлены и их земляные укрепления приблизительно за три часа разрушены; следует напомнить, что это были те самые форты, которые около месяца назад французы бомбардировали гораздо меньшими силами[360].

Так как 29‑го наступила хорошая погода, 1 января испанская армия начала, наконец, движение вперед. 1‑й корпус из двух дивизий под командой Эчагуэ, который первым высадился в Африке, оставался на позициях перед Сеутой. Хотя в первые недели он понес значительные потери от болезней, теперь солдаты уже достаточно акклиматизировались, и корпус с полученными затем подкреплениями насчитывал 10000 человек, т. е. значительно больше, чем 2‑й или 3‑й корпуса. Эти два корпуса, 2‑й под командой Сабалы, а 3‑й под командой Рос де Олано, вместе с резервной дивизией Прима, – общей численностью в 21000–22000 человек, – выступили в первый день нового года. Каждый солдат имел при себе продовольствие на шесть суток, в то время как миллион пайков, или месячный запас продовольствия для армии, везли на морских судах, которые должны были сопровождать армию. Войска прошли гористую местность к югу от Сеуты, причем Прим находился в авангарде, поддерживаемый Сабалой, а Рос де Олано замыкал колонну. Новая дорога вела вниз к Средиземному морю, проходя в двух милях от лагеря. Здесь на некотором расстоянии расстилалась равнина в форме полукруга, хорду которого составляло море, а периферию – пересеченная местность, переходящая постепенно в обрывистые горы. Как только большая часть дивизии Прима вышла из лагеря, началась стычка. Испанская легкая пехота без труда отбросила мавров назад на равнину, а оттуда оттеснила их в горы и кустарники, которые находились на фланге их походного порядка. Здесь, благодаря какому‑то недоразумению, два малочисленных эскадрона гусар принцессы были брошены в атаку. Они провели ее с такой отвагой, что пронеслись прямо сквозь линию мавров в их лагерь, но, попав на пересеченную местность и нигде не находя ни кавалерии, ни пехоты, которую они могли бы атаковать на удобной для себя местности, они вынуждены были повернуть назад, потеряв при этом семь, т. е. почти всех, офицеров, не считая рядовых. До сих пор бой вели главным образом пехота в рассыпном строю и несколько батарей горной артиллерии, которую местами, скорее морально, чем физически, поддерживали огнем с нескольких канонерок и пароходов. По‑видимому, О'Доннель намеревался остановиться на равнине, пока еще не занимая прочно хребта, образующего границу этой равнины на юге. Однако, с целью обеспечить свою позицию на ночь, он приказал Приму вытеснить мавританских стрелков с северного склона хребта и затем отойти, когда начнет темнеть. Однако Прим, самый боевой генерал испанской армии, завязал серьезный бой, который закончился тем, что он занял весь гребень хребта, правда, с большими потерями. Его авангард расположился лагерем на хребте и окопался по фронту. Потери испанцев в этот день достигали 73 убитых и 481 раненых.

Захваченная в этот день позиция известна под именем Castillejos {Кастильехос (Замки). Ред.} , свое название она берет от двух белых зданий, одно из которых находится на внутреннем склоне близ равнины, а другое на хребте, занятом днем Примем. Однако официально этот лагерь, по‑видимому, носит название Campamento de la Condesa {Лагерь графини. Ред.} . В тот же день мавры попытались произвести небольшую диверсию против лагеря у Сеуты, атаковав как крайний правый редут, так и промежуток между двумя крайними левыми редутами. Впрочем, они были без труда отражены пехотой и огнем артиллерии Эчагуэ.

Действующая армия оставалась в Лагере графини три дня. Полевая артиллерия и одна ракетная батарея, равно как и оставшаяся кавалерия (вся кавалерийская бригада состоит из восьми эскадронов гусар, четырех эскадронов кирасир без кирас и четырех эскадронов улан, всего 1200 человек) прибыли в лагерь. Только осадный артиллерийский парк (в составе которого имелась батарея нарезных двенадцатифунтовых орудий) еще не прибыл. 3 января О'Доннель произвел разведку в направлении на Монте‑Негро, следующую гряду гор к югу. Погода по‑прежнему была хорошей, жаркая днем, с очень сильными росами по ночам. Холера все еще свирепствовала в нескольких дивизиях, некоторые части жестоко пострадали от болезней. Например, в двух батальонах инженерных войск, которые особенно пострадали от болезней, численность каждой роты сократилась со 135 до 90 человек.

До этого момента в нашем распоряжении имеются подробные отчеты; для описания последующих событий нам приходится довольствоваться скудными и несколько противоречивыми телеграммами. 5‑го числа армия двинулась вперед, 6‑го она стала лагерем «к северу от долины Негро, пройдя без сопротивления перевалы». Остается неясным, означает ли это, что армия прошла хребет Монте‑Негро и расположилась лагерем на его южном склоне. 9‑го армия находилась, как нам сообщают, на расстоянии одной лиги {Испанская лига равна около 5,5 км. Ред.} от Тетуана и отразила атаку мавров. 13‑го армия овладела всей позицией у Кабо‑Негро, одержала полную победу и стала перед Тетуаном; как только можно будет подвезти артиллерию, будет начата атака города. 14‑го сосредоточенная ранее в Малаге дивизия генерала Риоса, насчитывавшая десять батальонов, высадилась у устья реки Тетуан и заняла форты, разрушенные флотом за две недели до этого. 16‑го нам сообщают, что армия собирается перейти реку и начать наступление на Тетуан.

Чтобы разъяснить все это, следует указать, что между Сеутой и Тетуаном находятся четыре различных горных хребта, которые должна была перейти армия. Первый – непосредственно к югу от лагеря – ведет к равнине Кастильехос, второй запирает эту равнину с юга. Оба эти хребта были взяты испанцами 1‑го числа. Далее к югу перпендикулярно к берегу Средиземного моря проходит хребет Монте‑Негро, а параллельно ему, но еще дальше на юг, идет другой, более высокий хребет, оканчивающийся на берегу мысом, носящим название Кабо‑Негро, к югу от которого протекает река Тетуан. 1 января мавры теснили фланг вторгшейся армии, а затем они изменили свою тактику, отошли дальше на юг и попытались закрыть дорогу на Тетуан с фронта. Ожидали, что решительное сражение за обладание этой дорогой произойдет на перевалах последнего хребта, т. е. Кабо‑Негро; так оно, кажется, и произошло 13 января.

С точки зрения тактики, эти бои не делают чести ни одной из сторон. От мавров мы не можем ожидать ничего, кроме иррегулярных действий, которые они проводят со свойственной полудикарям отвагой и ловкостью. Однако даже и в этом они, по‑видимому, недостаточно сильны. Они, кажется, не проявляют того фанатизма, с которым борются против французов кабилы алжирских прибрежных гор и даже рифы. Длительные безуспешные схватки перед фронтом редута у Сеуты, видимо, сломили первый пыл и энергию большинства племен. Что касается стратегии, они также не могут сравниться с алжирцами. После первого дня боев они отказываются от своего правильного плана, который состоял в том, чтобы тревожить фланги и тыл наступающих колонн и прерывать или ставить под угрозу их коммуникации с Сеутой. Вместо этого они изо всех сил стараются опередить испанцев и преградить им путь на Тетуан с фронта, вызывая таким образом то, чего им следовало бы избегать, – решительное сражение. Быть может, они еще сумеют понять, что с такими солдатами, какими они располагают, и в такой стране, в какой они живут, малая война является именно тем способом борьбы, которым можно измотать неприятеля, – последний, несмотря на все свое превосходство в дисциплине и вооружении, связан во всех своих движениях огромным impedimenta {обозом. Ред.} , которого нот у мавров и с которым чрезвычайно трудно маневрировать по негостеприимной и лишенной дорог стране.

Испанцы продолжают кампанию так же, как начали. Проведя в бездействии два месяца у Сеуты, они затем за шестнадцать дней прошли двадцать одну милю, делая по пять миль в четыре дня! Даже учитывая все трудности пути, это неслыханная в условиях современной войны медлительность. По‑видимому, испанские генералы совершенно разучились управлять большими массами войск, подготовлять широкие операции и передвигать армию, которая, в конечном счете, по численности едва ли равняется одному французскому армейскому корпусу в последней итальянской кампании. Чем же иным можно объяснить эти промедления? 2 января вся артиллерия О'Доннеля находилась в Кастильехосе, за исключением осадного парка, однако он прождал еще целых два дня и выступил только 5‑го. Самый поход колонны организован, по‑видимому, неплохо, но это и немудрено при столь коротких переходах. Под огнем испанцы проявляют то пренебрежение к врагу, которое является неизменным результатом более крепкой дисциплины и ряда успешных боев, но будущее еще покажет, сохранится ли эта уверенность в победе, когда климат и трудности кампании, которая в конце концов неизбежно превратится в утомительную малую войну, значительно ухудшат как моральное, так и физическое, состояние армии. Что касается командования, то и в настоящее время мы можем сказать о нем лишь очень немного, ибо у нас нет подробных сведений о боях, кроме первого. Однако этот первый бой обнаруживает две несомненные ошибки – атаку кавалерии и продвижение генерала Прима за пределы, предусмотренные заданием. Если такие явления станут постоянными в испанской армии, то тем хуже для нее.

Оборона Тетуана будет, по всей вероятности, непродолжительна, но упорна. Его укрепления, несомненно, слабы, но мавры – отличные солдаты, когда сражаются под прикрытием крепостных валов, как показали бои в Константине[361] и многих других алжирских городах. Следующая почта, возможно, принесет известие о взятии его штурмом. Если это произойдет, то мы можем ожидать затишья в кампании, ибо испанцам потребуется время, чтобы улучшить дорогу между Тетуаном и Сеутой, превратить Тетуан во вторую операционную базу и дождаться подкреплений. Отсюда будет осуществлено дальнейшее наступление на Лараш или Танжер.

Написано Ф. Энгельсом, около 18 января I860 г.

Напечатано в газете «New‑York Daily Tribune» № 5863, 8 февраля 1860 г. в качестве передовой

Печатается по текста газеты

Перевод с английского

 

Ф. ЭНГЕЛЬС

САВОЙЯ И НИЦЦА

 

В то время как губернатор Шамбери определенно заявил, что король Сардинии никогда не имел в виду уступать Савойю Франции, мы имеем заверения английского министра иностранных дел, сделанные им в палате общин 2‑го сего месяца, что прошлым летом граф Валевский от имени французского императора отказался от этого проекта. Однако эти заявления лорда Джона Рассела относятся к периоду, имевшему место несколько месяцев тому назад, и то, что тогда отрицалось, возможно, теперь почти уже свершилось. Конечно, трудно и даже невозможно поверить, чтобы движение в пользу присоединения к Франции, развивавшееся в последнее время среди населения Савойи, было чисто местного происхождения. По всей вероятности, оно разжигалось французскими агентами, а правительство короля Виктора‑Эммануила санкционировало его или, по крайней мере, терпимо относилось к нему.

Савойя – провинция с полным и бесспорным преобладанием французской национальности, подобно западным кантонам Швейцарии. Народ говорит на южнофранцузском диалекте (провансальском или лимузинском), но литературный и официальный язык повсюду французский. Однако это вовсе не доказывает того, что савойяры желают быть присоединенными к Франции и особенно к бонапартистской Франции. Согласно заметкам одного германского офицера, который в январе 1859 г. совершил по этой стране поездку с военной целью, сторонники присоединения к Франции нигде не имеют какого‑либо влияния, за исключением Шамбери и других городов Нижней Савойи, в то время как Верхняя Савойя, Морьен и Тарантез предпочитали бы остаться при своем теперешнем положении, а Шабле, Фосиньи и Женевэ – три северных округа – образовать новый кантон в составе Швейцарского союза. Тем не менее Савойя, будучи целиком французской, несомненно будет все больше и больше тяготеть к основному центру французской национальности и в конце концов присоединится к нему, так что это лишь вопрос времени.

С Ниццей дело обстоит иначе. Население графства Ницца также говорит на провансальском диалекте, но здесь литературный язык, образование, национальный дух – все итальянское. Североитальянский и южнофранцузский диалекты настолько близки друг другу, что почти невозможно сказать, где кончается один и где начинается другой. Даже говор Пьемонта и Ломбардии по своим флексиям является целиком провансальским, в то время как образование слов из латинских корней по существу такое же, как в итальянском языке. Требовать присоединения Ниццы, ссылаясь на этот говор, было бы невозможно, поэтому ее присоединения теперь требуют на основании ее предполагаемых симпатий к Франции, существование которых, впрочем, более чем проблематично. Несмотря на эти симпатии и на свои особый говор, Ницца – целиком итальянская провинция. Это убедительнее всего доказывается тем обстоятельством, что она дала par excellence {по преимуществу. Ред.} итальянского солдата Джузеппе Гарибальди. Представить себе Гарибальди французом было бы просто смешно.

Уступка обеих этих провинций с чисто финансовой точки зрения не нанесла бы большого ущерба Пьемонту. Савойя – бедная провинция, которая хотя и дает лучших солдат для сардинской армии, тем не менее никогда не покрывает расходов по своему собственному управлению. Финансовое положение Ниццы не намного лучше, и, кроме того, она представляет собой лишь маленькую полоску земли. Потеря, очевидно, была бы небольшая. Ниццу, хотя она является итальянской провинцией, можно было бы принести в жертву ради объединения Северной и Центральной Италии, а потеря иностранной провинции вроде Савойи могла бы даже считаться выгодной, поскольку это может способствовать объединению Италии. Но если подойти к вопросу с военной точки зрения, то дело представится в совершенно ином свете.

От Женевы до Ниццы нынешняя граница между Францией и Сардинией представляет собой почти прямую линию. Море на юге и нейтральная Швейцария на севере отрезают все пути к ней. В этом смысле в войне между Италией и Францией положение воюющих сторон было бы равным. Но и Савойя, и Ницца расположены за главным Альпийским хребтом, окружающим собственно Пьемонт обширным полукругом, и обе открыты в сторону Франции. Таким образом, в то время как на пограничной линии между Пьемонтом и Францией каждая сторона владеет одним склоном Альпийского хребта, в северной и южной частях границы Италия владеет обоими склонами хребта и потому целиком господствует над перевалами.

К тому же вследствие недостаточно развитой торговли все дороги, ведущие через Альпы из Пьемонта во Францию, оказались в страшно запущенном состоянии, между тем как дорога через Монсени из Пьемонта в Савойю и дорога через Коль‑ди‑Тенду из Пьемонта в Ниццу являются главными путями европейской торговли и содержатся в полном порядке. В результате во всех войнах между Италией и Францией, – в тех случаях, когда нападающей стороной была Италия, – как Ницца, так и Савойя служили естественными операционными базами для вторжения во Францию, а когда нападающей стороной была Франция, ей приходилось завоевывать обе эти провинции, чтобы быть в состоянии вести наступление на трансальпийскую Италию. И хотя итальянцы не смогли бы удержать ни Ниццу, ни Савойю перед лицом численно превосходящей армии, все же эти провинции давали возможность заблаговременно сосредоточить итальянские силы на равнинах Пьемонта и таким образом служили гарантией от неожиданного нападения.

Если бы военные выгоды, вытекающие для Италии из обладания Савойей и Ниццей, ограничивались лишь этими позитивными выгодами, то провинциями этими все же можно было бы пожертвовать без какого‑либо серьезного ущерба. Но наиболее значительными являются выгоды негативные. Представим себе, что Монблан, Монт‑Изеран, Монсени и Коль‑ди‑Тенда являются Гигантскими каменными столбами, которыми обозначена граница Франции. В этом случае граница, вместо того чтобы представлять собой прямую линию, как теперь, окружила бы Пьемонт огромной дугой. Шамбери, Альбервиль, Мутье – пункты, где сходятся главные дороги, – были бы превращены во французские базы. Французы укрепили бы северный склон Монсени и охраняли бы его; аванпосты обеих стран встретились бы на вершинах этой горы, в двух переходах от Турина. На юге центром французских баз стала бы Ницца, а аванпосты расположились бы в Онелии, на расстоянии четырех переходов от Генуи. Таким образом, даже в мирное время французы находились бы у самых ворот двух крупнейших городов Северо‑Западной Италии, и так как их территория почти окружила бы Пьемонт с трех сторон, они могли помешать сосредоточению итальянской армии в долине верхнего течения По. Всякая попытка сосредоточить итальянские силы к западу от Алессандрии подвергла бы их опасности быть атакованными раньше, чем будет завершено сосредоточение, другими словами, подвергла бы их опасности быть разбитыми по частям. Таким образом, центр обороны Пьемонта сразу же переместился бы из Турина в Алессандрию; иначе говоря, собственно Пьемонт потерял бы возможность серьезно обороняться и оказался бы со власти французов. Именно это Луи‑Наполеон и называет

«свободной и благодарной Италией, которая будет обязана своей независимостью одной только Франции».

Обратившись к северу, мы увидим, что то, что для Италии является постоянной угрозой, для Швейцарии было бы смертельным ударом. Если Савойя станет французской, то вся Западная Швейцария, от Базеля до Большого Сен‑Бернара, была бы со всех сторон окружена французской территорией и в случае войны ее нельзя было бы удержать ни одного дня. Это настолько очевидно, что Венский конгресс решил нейтрализовать как Северную Савойю, так и Швейцарию, и в случае войны предоставить Швейцарии право занять и оборонять этот район. Сардиния, незначительное государство с четырьмя миллионами жителей, не могла протестовать против такого решения, но может и захочет ли Франция допустить, чтобы часть ее территории была тем самым и военном отношении подчинена другому, и притом меньшему, государству? Сможет ли Швейцария в случае войны сделать попытку оккупировать и держать под своим военным контролем французскую провинцию? Конечно, нет. А в таком случае Франция могла бы в любой удобный для нее момент так же легко и спокойно присоединить и всю французскую Швейцарию – Бернскую Юру, Невшателъ, Во, Женеву и те части Фрибура и Вале, какие она сочтет целесообразным, – как Савойю и Ниццу; а вплоть до этого момента Швейцария находилась бы под столь сильным влиянием и контролем Франции, как если бы она была ее простым придатком. Что касается нейтралитета Швейцарии в случае войны, то он перестал бы существовать с самого момента ее объявления. Не может быть никакого нейтралитета, если великая и воинственная держава в любой момент в состоянии раздавить своего нейтрального соседа.

Этот с виду невинный план присоединения Савойи и Ниццы означает не что иное, как установление французского господства в Италии и Швейцарии, т. е. обеспечение господствующего положения Франции в Альпах. После того как будет осуществлен этот маленький план, много ли пройдет времени, прежде чем мы явимся свидетелями попытки установить господство Франции и на Рейне?

Написано Ф. Энгельсом около 30 января 1860 г.

Напечатано в газете «New‑York Daily Tribune» № 5874, 21 февраля 1860 г. в качестве передовой

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

 

Ф. ЭНГЕЛЬС

ВОЙНА С МАВРАМИ

 

Так как первый, а может быть и последний акт испанской войны в Марокко в настоящее время закончен и так как прибыли все подробные официальные сообщения, мы еще раз можем вернуться к этому вопросу.

1 января испанская армия покинула позиции у Сеуты с целью повести наступление на Тетуан, отстоящий всего на расстоянии в 21 милю. Хотя маршал О'Доннель ни разу не был серьезно атакован или остановлен неприятелем, ему понадобилось не менее месяца, чтобы вывести свои войска на подступы к этому городу. Отсутствие дорог и необходимые предосторожности не являются достаточным оправданием для такой неслыханной медлительности; ясно также, что испанцы не использовали полностью своего господства на море. Не может служить оправданием и то, что им приходилось прокладывать дорогу для тяжелой артиллерии и обоза с продовольствием. Одно и другое можно было перевезти главным образом на судах, в то время как армия, снабженная продовольствием на неделю и не имеющая при себе иных орудий, кроме горной артиллерии (перевозимой на мулах), могла бы достигнуть господствующих над Тетуаном высот самое большее в пять дней и соединиться с дивизией Риоса, которой тогда, как и три недели спустя, ничто не могло бы помешать высадиться у устья реки Вахад‑эль‑Джелу. Сражение, имевшее место 4 февраля, могло бы произойти 6 или 7 января и, вероятно, при еще более благоприятных для испанцев условиях; таким образом, были бы сохранены тысячи людей, выбывших из строя в связи с болезнями, и 8 января Тетуан мог быть взят.

Такое утверждение может показаться смелым. Конечно, О'Доннелю, не менее, чем любому из его солдат, хотелось достичь Тетуана; он проявил храбрость, осторожность, хладнокровие и прочие качества солдата. Если ему понадобился месяц, чтобы появиться у Тетуана, каким образом мог бы он сделать то же самое в одну неделю? О'Доннель мог привести свои войска двумя путями. Во‑первых, он мог избрать главным образом сухопутные коммуникации, а судами пользоваться исключительно как вспомогательным средством. Именно так он и поступил. Он организовал регулярную транспортировку провианта и боевых припасов по суше, а армию снабдил большим количеством полевой артиллерии, состоящей из двенадцатифунтовых орудий. Его армия должна была в случае необходимости быть совершенно независимой от флота; последнему предназначалось служить лишь второй линией коммуникации с Сеутой, полезной, но отнюдь не обязательной. Этот план потребовал, разумеется, организации огромного обоза, а наличие обоза сделало необходимым прокладку дороги. Так была потеряна неделя на прокладку дороги от занимаемой позиции до берега моря; и почти на каждом шагу вся колонна – армия, обоз и все прочее – останавливалась, пока строился новый участок дороги для продвижения на следующий день. Таким образом, продолжительность перехода измерялась длиной участка дороги, который могли прокладывать изо дня в день испанские инженерные войска; а длина эта, по‑видимому, составляла в среднем около полумили в день. Так, самый способ, избранный для перевозки продовольствия, вызывал необходимость колоссального увеличения обоза, ибо, само собой разумеется, чем дольше армия оставалась в пути, тем больше она потребляла продовольствия. Тем не менее, когда примерно 18 января шторм заставил пароходы отойти от берега, армии пришлось голодать, и это в непосредственной близости от своей базы в Сеуте; еще один день шторма, и одной трети армии пришлось бы возвращаться, чтобы доставить провиант для оставшихся двух третей. Таким‑то образом маршал О'Доннель заставлял 18000 испанцев прогуливаться в течение целого месяца вдоль африканского берега, делая по две трети мили в день. Раз эта система снабжения армии была принята, то никакая сила в мире не могла бы сколько‑нибудь значительно сократить продолжительность этого ни с чем не сравнимого похода. Но не было ли вообще ошибкой принятие этой системы?

Если бы Тетуан представлял собой город, удаленный от берега моря не на четыре, а на двадцать одну милю, то, разумеется, иного выбора не было бы. В своих экспедициях в глубь Алжира французы встретились с такими же трудностями и преодолевали их теми же способами, правда, с большей энергией и быстротой. В Индии и Афганистане англичане избегли этих хлопот благодаря тому, что сравнительно легко находили вьючных животных и корм для них в этих странах; артиллерия их была легкая, не требовавшая хороших дорог, ибо кампании проводились только в сухое время года, когда армия может передвигаться и без дорог. Но одним лишь испанцам и маршалу О'Доннелю выпало на долю в течение целого месяца вести армию вдоль морского берега и за все это время покрыть огромное расстояние в 21 милю!

Все это показывает, что как практика, так и теория в испанской армии являются весьма устарелыми. С флотом из пароходов и парусных судов, постоянно находящимся на виду у армии, этот поход представляет собой нечто совершенно смехотворное, а солдаты, выведенные из строя в продолжение этого похода холерой и дизентерией, оказались жертвами предрассудков и бездарности. Построенная инженерными войсками дорога фактически не обеспечивала связи с Сеутой, ибо испанцы владели ею только там, где им случалось расположить свой лагерь. В тылу же мавры в любой день могли сделать ее непроходимой. Чтобы доставить известие или препроводить обратно в Сеуту транспорт, требовалась, по крайней мере, дивизия в 5000 человек. В течение всего похода связь с этим городом поддерживалась только пароходами. И при всем этом продовольствие, которое армия имела при себе, было настолько недостаточным, что не прошло и двадцати дней, как армия оказалась на грани голода и была спасена только запасами флота. Для чего же в таком случае вообще было строить эту дорогу? Для артиллерии? Но ведь испанцы, должно быть, наверняка знали, что у мавров не было полевой артиллерии и что их собственные нарезные горные пушки превосходили все, что неприятель мог им противопоставить. Зачем же в таком случае было тащить с собой всю эту артиллерию, если она целиком могла быть доставлена морем из Сеуты в Сан‑Мартин (в устье Вахад‑эль‑Джелу, или реки Тетуан) за каких‑нибудь несколько часов? На всякий случай армию могла бы сопровождать одна батарея полевых орудий, и испанская артиллерия, по‑видимому, очень уж неуклюжа, если ее не могли передвигать по любой местности со скоростью 5 миль в день.

Как доказала высадка дивизии Риоса у Сан‑Мартина, испанцы обладают количеством судов, достаточным для перевозки одновременно по крайней мере одной дивизии. Если бы наступление производилось английскими или французскими войсками, то нет сомнения, что эта дивизия была бы немедленно высажена у Сан‑Мартина, после того как из Сеуты было бы произведено несколько демонстраций, чтобы привлечь внимание мавров к этому пункту. Такая дивизия, численностью в 5000 человек, расположенная за легкими полевыми укреплениями, которые можно было возвести в течение одной ночи, могла бы безбоязненно ожидать атаки любого количества мавров. Но в случае благоприятной погоды можно было бы высаживать ежедневно по одной дивизии, и таким образом армия могла бы быть сосредоточена у Тетуана в шесть или восемь дней. Допустим, что О'Доннель не желал подвергать атаке одну из своих дивизий, оторванную от остальной армии в продолжение трех или четырех дней: его войска состояли из молодых солдат, еще не привыкших к войне, и ему нельзя ставить в упрек, что он не стал на этот путь.

Но он несомненно мог бы сделать следующее. Снабдив каждого солдата пайком на неделю, захватив всю свою горную артиллерию, а быть может, и одну батарею полевых орудий и столько запасов, сколько можно было погрузить на вьючных мулов и лошадей, он мог бы двинуться от Сеуты и как можно скорее достигнуть Тетуана. Даже принимая во внимание все трудности, 8 миль в день – это, конечно, довольно мало. Но даже при скорости движения, скажем, в 5 миль продолжительность похода составила бы четыре дня. Допустим, два дня уйдет на бои, хотя плохи должны быть победы, которые не приносят выигрыша пяти миль пространства. В общем это составило бы шесть дней, включая все задержки из‑за погоды, ибо армия без обоза, конечно, может делать четыре или пять миль в день почти при любой погоде. Таким образом, армия достигла бы равнины у Тетуана до того, как израсходовала бы взятую с собой провизию; на случай необходимости имелись паровые суда, которые могли во время похода снабжать ее провизией, что они в действительности и делали. Характер местности или условия погоды в Марокко не хуже, чем в Алжире, а ведь французы в Алжире делали гораздо большие переходы в самый разгар зимы, притом значительно углубившись в горы и не имея пароходов, которые бы поддерживали и‑ снабжали их. Появившись на высотах Монте‑Негро и овладев перевалом, ведущим к Тетуану, можно было иметь обеспеченную связь с флотом по Сан‑Мартинской дороге, причем море явилось бы операционной базой. Итак, немного смелости, и период, в течение которого армия не имела бы иной операционной базы, кроме себя самой, сократился бы с одного месяца до одной недели, и поэтому наиболее смелый из двух планов был бы также наиболее надежным, ибо чем страшнее были мавры, тем опаснее становился медленный марш О'Доннеля. А если бы армия понесла поражение на пути к Тетуану, то ей было бы гораздо легче отступить, чем в том случае, если бы она была обременена обозом и полевой артиллерией.

Продвижение О'Доннеля через Монте‑Негро, которые он прошел, почти не встретив сопротивления, вполне гармонировало с его прежней медлительностью. Здесь он тоже строил и укреплял редуты, словно против него стояла самая лучшая регулярная армия. Таким образом, была потеряна целая неделя, хотя против такого противника было бы достаточно простых полевых окопов; он не мог ожидать артиллерийского нападения силами, равными шести его горным пушкам, поэтому для постройки такого лагеря было бы достаточно нескольких дней. Наконец, 4‑го он атаковал укрепленный лагерь своего противника. По‑видимому, испанцы в этом бою вели себя отлично; о качестве тактических мероприятий судить мы не можем, ибо немногочисленные корреспонденты в испанском лагере в интересах картинного описания и в угоду чрезмерному энтузиазму опускают все сухие военные подробности. Как пишет корреспондент лондонского «Times»: что толку описывать вам участок местности, который вы должны посмотреть сами, чтобы судить о его характере. Мавры были полностью разгромлены, и на следующий день Тетуан сдался.

Этим заканчивается первый акт кампании, и если император Марокко {Сиди‑Мухаммед. Ред.} не будет слишком упрямиться, то этим, весьма возможно, закончится также и вся война. Однако трудности, с которыми до сих пор столкнулись испанцы, – трудности, усугублявшиеся их способом ведения войны, – показывают, что если Марокко выдержит до конца, то испанцам предстоит весьма нелегкая работа. Дело не в сопротивлении мавританских иррегулярных войск, которые никогда не смогут нанести поражение дисциплинированным войскам, пока последние держатся вместе и получают продовольствие; дело в неразвитости страны, в невозможности завоевать что‑либо, кроме городов, и получать продовольствие и фураж даже из этих последних; армию необходимо будет рассредоточить на большое количество мелких постов, которых все же не может быть достаточно, чтобы поддерживать беспрепятственное и регулярное сообщение между захваченными городами, причем эти посты можно будет снабжать продовольствием только в том случае, если большая часть сил будет сопровождать транспорты по бездорожной местности через кольцо постоянно появляющихся на пути отрядов мавританских стрелков. Всем известно, каково было французам в первые пять или шесть лет их завоевательной войны в Африке снабжать продовольствием даже такие города, как Блида и Медея, не говоря уже о пунктах, более отдаленных от берега. Принимая во внимание, что климатические условия быстро изнуряют европейские армии, шесть или двенадцать месяцев подобной войны будут не шуточным делом для такой страны, как Испания.

Если война будет продолжаться, в первую очередь наступление будет развернуто, конечно, на Танжер. Путь из Тетуана в Танжер идет через горный перевал, а затем вниз по долине реки. Все это внутренние районы страны, поблизости нет пароходов для подвоза запасов, нет также и дорог. Расстояние равно приблизительно 26 милям. Сколько времени понадобится маршалу О'Доннелю, чтобы пройти это расстояние, и сколько солдат должен он будет оставить в Тетуане? Передают, что он сказал, будто для удержания за собой этого города понадобится 20000 человек, но это, конечно, сильно преувеличено. Имея 10000 человек в самом городе и в окрестностях бригаду в укрепленном лагере у Сан‑Мартина, этот пункт будет в достаточной степени в безопасности; такая группа всегда могла бы принять бой и достаточными силами отразить любое наступление мавров. Танжер можно взять бомбардировкой с моря и с моря же ввести в пего гарнизон. То же самое можно сказать о Лараше, Сале и Могадоре. Но если испанцы намереваются действовать таким образом, то зачем было предпринимать длительный поход на Тетуан? Достоверно одно: если Марокко продержится еще год, то, чтобы принудить его к миру, испанцам придется еще многому поучиться в военном деле.

Написано Ф. Энгельсом в начале февраля 1860 г.

Напечатано в газете «New‑York Daily Tribune» № 5896, 17 марта 1860 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

 

Ф. ЭНГЕЛЬС

САВОЙЯ, НИЦЦА И РЕЙН[362]

 

Написано Ф. Энгельсом в феврале 1860 г.

Напечатано отдельной брошюрой в начале апреля 1860 г.

Печатается по тексту брошюры

Перевод с немецкого

 

I

 

Вот уже год, как на глазах у всех начал раскрываться бонапартистско‑пьемонтско‑русский заговор. Сначала новогодняя речь, затем сватовство к «итальянской Ифигении», далее вопль Италии и, наконец, признание Горчакова, что он заключил письменный договор с Луи‑Наполеоном[363]. А в промежутки – вооружения, передвижения войск, угрозы и попытки посредничества. Тогда, в первый момент, вся Германия инстинктивно почувствовала: здесь дело идет не об Италии, а о нашей собственной шкуре. Начнут на Тичино, а кончат на Рейне. Конечной целью всех бонапартистских войн может быть только обратное завоевание «естественной границы» Франции, рейнской границы.

Однако та часть немецкой прессы, которую приводили в неописуемый ужас замаскированные притязания французов на естественные границы по Рейну, – эта пресса во главе с аугсбургской «Allgemeine Zeitung» с таким же неописуемым фанатизмом защищала австрийское господство в Северной Италии на том основании, что Минчо и нижнее течение По являются естественной границей между Германией и Италией. Г‑н Оргес из аугсбургской «Allgemeine Zeitung» пустил в ход весь свой стратегический аппарат, чтобы доказать, что Германия погибнет без По и Минчо, что отказ от австрийского господства в Италии означает предательство по отношению к Германии.

Это придавало делу другой оборот. Совершенно очевидно было, что угроза Рейну только предлог, что цель – сохранение австрийского деспотизма в Италии. Угроза Рейну должна была склонить Германию солидарно выступить за подчинение Северной Италии Австрии. При этом получалось еще комическое противоречие: одну и ту же теорию защищали применительно к По и осуждали применительно к Рейну.

Автор этих строк написал в то время работу, которую он опубликовал под заглавием «По и Рейн». Именно в интересах национального движения автор брошюры протестовал против теории границы по Минчо; он пытался с военно‑теоретической точки зрения доказать, что Германия для своей обороны не нуждается ни в одном клочке итальянской территории, и что, если исходить только из военных соображений, то у Франции во всяком случае гораздо более основательные притязания на Рейн, чем у Германии на Минчо. Одним словом, автор пытался обеспечить немцам возможность вступить в предстоявшую борьбу с чистой совестью.

Насколько это автору брошюры удалось, пусть судят другие. Нам неизвестно о какой‑либо попытке научно опровергнуть данный в брошюре анализ. Аугсбургская «Allgemeine Zeitung», против которой брошюра была прежде всего направлена, обещала дать собственную статью по этому вопросу, но вместо этого перепечатала три чужие статьи из «Ost‑Deutsche Post»[364], которые в своей критике ограничились тем, что объявили автора «По и Рейн» «малогерманцем» за то, что он хочет отказаться от Италии. Во всяком случае, аугс‑бургская «Allgemeine Zeitung» с тех пор, насколько нам известно, больше не касалась теории границы по Минчо.

Между тем попытка навязать Германии солидарную ответственность за господство и политику Австрии в Италии послужила северогерманским филистерам из Готы удобным предлогом для выступления против национального движения. Первоначальное движение было действительно национальным, гораздо более национальным, чем все шиллеровские торжества от Архангельска до Сан‑Франциско[365]; оно возникло естественно, инстинктивно, непосредственно. Имеет ли Австрия права на Италию или нет, претендует ли Италия на независимость, нужна ли линия Минчо или нет – все это пока было для национального движения совершенно безразлично. Один из нас подвергается нападению и притом со стороны третьего, которому нет никакого дела до Италии, но который тем больше заинтересован в захвате левого берега Рейна, – против него, против Луи‑Наполеона и традиций Французской империи мы все должны объединиться. Народ инстинктивно и совершенно правильно почувствовал это.

Но либеральные филистеры из Готы давно уже перестали рассматривать немецкую Австрию как «одного из нас». Им была по душе война, так как она могла ослабить Австрию и таким образом сделать, наконец, возможным возникновение малогерманской или великопрусской империи. К ним примыкала масса северогерманской вульгарной демократии, которая рассчитывала на то, что Луи‑Наполеон разгромит Австрию, а затем позволит ей объединить всю Германию под главенством Пруссии; к ним же примыкала и та небольшая часть немецкой эмиграции во Франции и Швейцарии, у которой хватило бесстыдства открыто связаться с бонапартизмом. Но их самым сильным союзником была – скажем это открыто – трусость немецкой мелкой буржуазии, которая никогда не смеет прямо смотреть опасности в глаза; чтобы вымолить на год отсрочку своей казни, она предает своих верных союзников и таким путем, без них, надежнее обеспечивает впоследствии собственное поражение. Рука об руку с этой трусостью шло известное сверхблагоразумие, у которого всегда есть тысяча оснований ни за что не совершать никаких действий, но тем больше предлогов произносить речи; оно относится скептически ко всему, кроме указанных предлогов; это то самое сверхблагоразумие, которое приветствовало Базельский мир, уступивший Франции левый берег Рейна, которое тайно потирало руки от удовольствия, когда австрийцев били под Ульмом[366] и Аустерлицем; то самое сверхблагоразумие, которое никогда не видит приближения своей Йены и резиденцией которого является Берлин.

Этот союз победил. Германия бросила Австрию на произвол судьбы. Между тем, австрийская армия дралась на ломбардской равнине с беззаветной храбростью, вызвавшей удивление у ее врагов и восхищение у всех – но только не у готцев и их прихвостней. Ни плацпарадная дрессировка, ни гарнизонная муштра, ни капральская палка не были в состоянии убить в немцах их неиссякаемую боеспособность. Несмотря на скудную экипировку и тяжелое снаряжение, эти никогда не бывавшие под огнем неопытные войска держались, как ветераны, против испытанных в боях, легко одетых и легко вооруженных французов, и только австрийское командование с его исключительной неспособностью и отсутствием единства могло допустить разгром таких войск. Но какой же это был разгром? Ни трофеев, ни знамен, почти совсем без пушек, почти без пленных; единственное захваченное врагом знамя было найдено на поле боя под грудой убитых, а нераненые пленные были итальянские или венгерские дезертиры. От рядового до майора австрийская армия покрыла себя славой, и слава эта почти исключительно принадлежит жителям немецкой Австрии. Итальянцев нельзя было использовать, и большая их часть была отстранена, венгры толпами сдавались в плен или были очень ненадежны, хорваты в этой кампании дрались гораздо хуже, чем обычно^{158}. Жители немецкой Австрии могут с полным правом присвоить себе эту славу, хотя на них же в первую голову падает и позор за плохое командование.

Это командование было истинно староавстрийским. То, что не могла сделать бездарность одного Дыолаи, то довершило отсутствие единства в командовании, обусловленное наличием камарильи и присутствием Франца‑Иосифа. Дыолаи напал на Ломеллину и, очутившись в районе Касале – Алессандрии, немедленно остановился; все наступление окончилось неудачей. Французы беспрепятственно соединились с сардинцами. Чтобы во всей полноте продемонстрировать свою беспомощность, Дыолаи приказывает произвести рекогносцировку у Монтебелло, словно заранее желая показать, что староавстрийский дух неуверенного нащупывания и тяжелого раздумья в военном командовании все еще жив, как во времена блаженной памяти гофкригсрата[367]. Он целиком предоставляет инициативу противнику. Свою армию он распыляет от Пиаченцы до Ароны, чтобы, на излюбленный австрийский манер, везде иметь непосредственное прикрытие. Традиции Радецкого за какие‑нибудь десять лет уже преданы забвению. Когда неприятель наступает у Палестро, отдельные австрийские бригады так медленно и разрозненно вступают в бой, что каждую из них выбивают с позиции еще до прихода другой. Когда же неприятель действительно предпринимает маневр, возможность которого придавала какой‑то смысл всей позиции у Ломеллины – фланговый марш от Верчелли на Боффалору, – когда, наконец, представился случай ударом на Новару парировать этот смелый маневр и использовать невыгодное положение противника, Дьюлаи теряет голову и бежит обратно через Тичино, чтобы, сделав крюк, преградить наступающему противнику путь с фронта. Во время этого отступления 3 июня в 4 часа утра в главной квартире в Розате появляется Хесс. Возродившийся в Вороне гофкритсрат, по‑видимому, усомнился в способностях Дьюлаи как раз в самый решительный момент. Теперь, таким образом, здесь оказалось два главнокомандующих. По предложению Хесса, все колонны были задержаны до тех пор, пока Хесс не убедился, что момент для атаки на Новару упущен и что нужно предоставить события их естественному ходу. Между тем на это ушло почти пять часов, и движение войск было на это время приостановлено^{159}. Войска прибывают к Мадженте на протяжении 4 июня разрозненными колоннами, голодные, усталые; они тем не менее дерутся прекрасно и с отличным успехом, пока Мак‑Магон, нарушая приказ идти от Турбиго прямым путем на Милан, не сворачивает на Мадженту и не нападает на австрийский фланг. Тем временем подходят остальные французские корпуса, австрийские же запаздывают, и сражение оказывается проигранным. Отступление австрийцев происходит так медленно, что под Меленьяно одну из их дивизий атакуют целых два французских армейских корпуса. Одна бригада удерживает этот пункт против шести французских бригад в течение нескольких часов и отступает лишь после того, как теряет свыше половины личного состава. Дьюлаи, наконец, смещают. Армия отступает от Мадженты по большой дуге, обходя Милан, и еще успевает (так мало думали о преследовании!) прийти на позиции у Кастильоне и Лонато раньше противника, который двигался по более короткой хорде. Сообщалось, будто эту позицию, которая была с давних пор тщательнейшим образом изучена австрийцами, Франц‑Иосиф сам разыскал для своих войск. Факт тот, что она издавна входила в систему обороны четырехугольника крепостей и представляла отличную позицию для оборонительного сражения с контратаками. Здесь австрийская армия, наконец, соединилась с подкреплениями, подошедшими теперь или находившимися до этого времени в резерве. Но как только неприятель прибыл на другой берег Кьезе, снова раздался сигнал к отступлению, и армия отошла за Минчо. Едва эта операция была закончена, как австрийская армия снова перешла через ту же Минчо, чтобы отбить у неприятеля позицию, которую она ему только что добровольно уступила. В этом хаосе ordre, contre‑ordre, desordre {приказа, контрприказа, беспорядка. Ред.} , с уже сильно подорванным доверием к верховному командованию, австрийская армия вступает в бой под Сольферино. Это было беспорядочное взаимное истребление; о тактическом руководстве не было и речи ни с французской, ни с австрийской стороны. Неспособность, растерянность и боязнь ответственности в большей степени у австрийских генералов, большая уверенность у французских бригадных и дивизионных начальников, природное превосходство французов в ведении боя в рассыпном строю и в населенных пунктах, доведенное до совершенства в Алжире, – в результате всего этого австрийцы в конце концов были прогнаны с поля боя. На этом кампания кончается, и кто же мог радоваться этому больше, чем бедный г‑н Оргес, в обязанности которого входило на все лады расхваливать в аугсбургской «Allgemeine Zeitung» австрийское верховное командование и объяснять его действия разумными стратегическими соображениями.

Луи‑Наполеон был также совершенно удовлетворен. Тощая слава Мадженты и Сольферино все же превосходила ту, на которую он имел право рассчитывать, а среди фатальных четырех крепостей все‑таки мог как‑нибудь наступить момент, когда австрийцы не дали бы больше бить себя своим собственным генералам. К тому же провела мобилизацию Пруссия, и ни французская армия на Рейне, ни русские войска не были готовы к войне. Короче, идея свободной Италии до Адриатического моря была оставлена. Луи‑Наполеон предложил мир, и был подписан Виллафранкский договор. Франция не приобрела ни одной пяди земли; отошедшую к ней Ломбардию она великодушно подарила Пьемонту; она вела войну за идею, как могла она думать о рейнской границе!

Между тем Центральная Италия временно присоединилась к Пьемонту, и североитальянское королевство представляло тогда довольно внушительную силу.

Прежние провинции на материке и остров Сардиния с населением 4 730 500 человек

Ломбардия, без Мантуи, около 2 651700»

Тоскана 1 719 900»

Парма и Модена 1 090 900»

Романья (Болонья, Феррара,

Равенна и Форли) 1 058 800»

---

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 219; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

⇐ Предыдущая15161718192021222324Следующая ⇒

---

Мы поможем в написании ваших работ!