Новые театральные тенденции в контексте отечественного умозрения

От идеи «нового человека» к идеологии наслаждения, или Театр в контексте метаморфоз миропонимания современной элиты

В исследовании современного русского театра в контексте смены парадигм последнего рубежа веков нельзя обойти вниманием такую тему, как эволюция и последовательное превращение в этом контексте русской интеллигенции в интеллектуальную элиту и отражение этого процесса на изменении лица русского театра. И здесь логично напрашивается сопоставление предыдущего рубежа веков с нынешним.

Обращение к тематике, связанной с интеллигенцией и интеллектуальной элитой России начала и конца ХХ столетия, в первую очередь, ставит перед необходимостью прояснения отличий понятия «русская интеллигенция», широко употреблявшегося в начале ХХ века, от понятия «интеллектуальная элита» (включающего в себя и творческую элиту), закрепившегося в общественном сознании и лексиконе конца того же века. Эта лексическая трансформация на самом деле отражает суть происшедших в судьбах самой культуры и ее творцов перемен.

Понятие «интеллигенция», как известно, было создано в России И.С. Тургеневым и П.Д. Боборыкиным. Последний ввел этот термин в обиход в 60‑е годы XIX века, и именно из русского языка само слово перешло в другие языки. Интеллигенция (от лат. intellegens – понимающий, мыслящий, разумный), как объясняет энциклопедический словарь, – понятие, обозначающее общественный слой людей, профессионально занимающихся умственным, преимущественно сложным творческим трудом, а также развитием и распространением культуры. Понятие «интеллектуальная элита», очевидно, содержательно расходится с этим определением. Причем следует отметить, что упор в данном словосочетании в современном социокультурном контексте все больше делается на втором слове, а «элита» и «интеллигенция» – это уже совсем не одно и то же. В современном Российском энциклопедическом словаре не случайно отмечается, что понятию «интеллигенция» придают нередко моральный смысл, считая ее носителем высокой нравственности. Поскольку все, что так или иначе связано с совестью и нравственностью, сегодня настойчиво вытесняется из нашей жизни, то и употребление слова «интеллигенция» кажется нынче неуместным. Дискредитированное со всех сторон, оно переродилось в другое, более современное, созвучное сегодняшним токам жизни определение. Элита (от фр. elite – лучшее, избранное) – понятие в социологии, обозначающее высшие привилегированные слои в обществе, осуществляющие функции управления, развития науки и культуры. Моральный смысл в этом определении закономерно отсутствует, зато присутствует ярко выраженная социальная составляющая. Наступление элитаризма в обществе, и в частности в области образования и культуры, свидетельствует о том, что идея элиты вступает в непримиримое противоречие с принципом демократического равенства.

В еще недавно относительно однородной среде деятелей науки, культуры и искусства в России 90‑х годов ХХ века была произведена глубокая и резкая дифференциация, разведшая по разным полюсам социального положения основные массы трудовой отечественной интеллигенции и немногочисленную приближенную к власти и обласканную ею элиту. В результате чего одни оказались нищими и униженными, другие – утопающими в роскоши и осыпанными нескончаемым дождем всевозможных наград, премий и привилегий. Первые в короткое время превратились едва ли не в люмпенов, вторые – в привилегированное сословие со всеми вытекающими последствиями. Одни почти лишились доступа к возможности как повышать собственную квалификацию, так и предоставлять своим детям отвечающее требованиям сегодняшней острой конкуренции качественное образование, полноценный, восстанавливающий здоровье отдых и многое другое, в то время как перед иными открылись неограниченные возможности совершенствования самих себя и своего потомства. Для одних мир сократился до размеров их города, деревни или поселка, для других расширился до планетарных масштабов. В результате процесса глобализации в мире, и в России в частности, нет больше национальных элит, а есть единая всемирная элита и противостоящая ей остальная часть человечества, в которой национальные различия и оттенки сохраняются в гораздо большей степени. Перестав блюсти национальный интерес и оставив за собой исключительно личный, элита окончательно оторвалась от отечественной почвы и, соответственно, не только от проблем, но и от всей системы ценностей своих оставшихся на ней многочисленных соотечественников. Вернее даже сказать, что интересы тех и других стали диаметрально противоположны.

Расправившись с тоталитарной системой, рожденной ХХ веком, новая власть в конце этого века вернулась к старому, рыночному «тоталитаризму» всеобщей купли‑продажи с диктатурой «денежного кулака», к правам сильного и к главенствующему над всем и вся «закону джунглей». Нравственное и физическое здоровье нации не могло перенести такой удар без существенных, чтобы не сказать невосполнимых, потерь. В проигрыше оказались прежде всего те, кто искренне верил в подлинно демократические и гуманистические идеалы свободы, социального равенства и братства (вмиг объявленные вредными), в ценности честного и основанного на целях служения обществу, а отнюдь не на безудержной корысти и бесстыдном обмане труда (мгновенно приравненного новой, насаждаемой рыночной ментальностью к большой глупости). Короче, проиграли прежде всего те, чей менталитет оказался несовместим с рынком. Продавать свой труд, особенно интеллектуальный, как и заниматься спекулятивными операциями, в прежней системе никто не учил. Да и не все на свете продается. Ученые, врачи, учителя, библиотекари и прочие рядовые представители интеллигенции, до того бывшие государственными служащими, были в одночасье переведены в новый разряд обездоленных бюджетников с зарплатами, не дотягивающими до прожиточного минимума. Ни для кого не секрет, что застойная бедность рано или поздно вводит человека в состояние апатии, подавляет его волю, снижает самооценку, обрывает его связи с социумом. И это – только верхушка айсберга той трагедии, которая постигла миллионы людей в России, честно работающих, но «не зарабатывающих», оказавшихся «на дне» жизни в положении то ли «лишних», то ли «бывших» людей, не вписавшихся в новую действительность. Вымирание нации происходит от безысходности, от утраты перспективы, в конечном итоге от потери смысла жизни. В эпоху тотального нравственного распада, так или иначе стимулируемого жесткой рыночной психологией, в определенной части общества происходит процесс своеобразной возрастающей энтропии (термин, применяемый в термодинамике и обозначающий остановку, смерть системы, когда исчезают внутренние источники движения). Состояние смертельной обреченности охватило прежде всего тех, кто не желает с этим распадом мириться и в то же время уже не видит возможностей его преодоления, какой‑либо иной, ненасильственной формы противления злу.

Что же произошло в начале и в конце ХХ века с интеллектуальными силами России, формирующими общественное и культурное сознание нации? Остановимся на некоторых моментах, ознаменовавших решительные повороты в проделанной русской интеллигенцией идейно‑нравственной эволюции в ХХ веке, приведшей в конечном итоге к превращению одной немногочисленной ее части в «интеллектуальную всемирную элиту», а другой, несравнимо большей, – в списанный с корабля современности лишний балласт, обреченный на вымирание.

Отнюдь не простой задачей представляется анализ круга идей, захватывавших данную неоднородную часть общества тогда и теперь. Идеи, возникшие на заре ХХ века, не пребывали в статике, а закономерно эволюционировали по мере изменения социального и культурного контекста. В мире, как известно, всему свое время. Есть время надежд и время крушений, время собирать и время разбрасывать камни. Юность мира давно прошла, как было сказано еще в древнеиндийской «Махабхарате», оттого все так жестоко (данное утверждение прозвучало с обезоруживающей простотой, наполнившись новым осознанием, в легендарной постановке этой поэмы, осуществленной в конце ХХ века известным английским режиссером Питером Бруком). Хотя не известно, как было в начале человеческой цивилизации: свидетелей не осталось. Вопрос, который мучил людей во все времена, – заложены ли в прекрасных начинаниях и благих идеях их оборотная сторона и обязательное вырождение – остается и поныне открытым.

Серебряный век с его обостренными религиозно‑философскими исканиями оказался эпохой, активно вырабатывавшей новый «символ веры» и несшей в зародыше почти все судьбоносные настоящие и будущие культурные идеи и начинания ХХ века. В ней сталкивалось слишком многое и слишком разное, зачастую отрицающее одно другое, для того чтобы все сразу одновременно, не разрушая и не подрывая одно другим, развивалось. С одной стороны, это было время триумфа эстетизма и отказа от «утилитаризма» народничества с его первоочередным и заслоняющим все остальное служением народу и общественному идеалу. С другой – деятели Серебряного века были одержимы идеей пересоздания человека и общества на высших духовных началах. Идея «нового человека» и идея «второй реальности» пронизывали духовные искания и философские системы рубежа веков. Ницшеанство и символизм, русская религиозная философия и марксизм, антропология и психоанализ в той или иной мере были заряжены этими идеями. В русской культуре Серебряного века они тесно смыкались с общими вопросами бытия и духа и несли в себе отпечаток поисков философии жизни. Именно этим идеям в силу сложившихся на тот момент исторических условий суждено было одержать верх над всеми остальными и выйти на авансцену истории в России начала ХХ века.

Интеллигенция, по словам философа С.Н. Булгакова, «была нервами и мозгом гигантского тела революции. В этом смысле революция есть духовное детище интеллигенции, а следовательно, ее история есть исторический суд над этой интеллигенцией».[112] Оказавшись перед лицом обострившихся противоречий бытия, человек рубежа XIX – ХХ веков больше не доверял идее материального прогресса, ощущал катастрофичность жизни, но верил, что обновление ее осуществится через духовное воскрешение человечества. Человек нынешнего рубежа веков не верит уже ни во что, а в особенности – в возможность подобного обновления. Но это сегодня. А после 1917 года идея пересоздания человека и общества была подхвачена и положена в основу как социального, так и культурного переустройства всей жизни. Небеса, как известно, не выносят создания «царства Божьего» на земле. Реальность всегда противостоит и сопротивляется идеалу, как будто издевается над ним, часто доводя его до полного абсурда и превращая в свою прямую противоположность, оборачивающуюся человеческой трагедией. И все же, истины ради, как бы ни старались сегодня придать ушедшей эпохе исключительно черный цвет, нельзя не признать, что созидательная энергия, которую породили идеалы революции 1917 года, в целом все‑таки оказалась сильнее ее разрушительных сил. Невозможно перечеркнуть и забыть и тот настоящий творческий подъем и неподдельный энтузиазм народных масс, с которым началось строительство новой, более справедливой жизни, и то, как много хорошего удалось осуществить в данный исторически короткий срок, вопреки всем чудовищным репрессиям и априори искажающим идеал реалиям эпохи. Миллионам людей был открыт путь к преодолению доселе нерушимых вековых границ, неукоснительно деливших общество на социальные страты, где жизнь человека с рождения определялась его местом в сложившейся общественной иерархии, был открыт путь к личностному становлению и самораскрытию, к высшему образованию, к интеллектуальному, творческому и физическому саморазвитию через возникшую и охватившую всю страну всеобщую бесплатную сеть самых разных учебных заведений, творческих студий, спортивных секций, культурно‑просветительских и оздоровительных учреждений. Лозунг «Искусство и культуру – в массы!» был отнюдь не декларативным. Лучшие достижения науки и культуры обращались на службу интересам страны и народа. Общедоступность и широко развернутая просветительская деятельность театров, музеев, библиотек, не говоря уже об особой роли киноискусства этого времени, на самом деле дали невиданный доселе и неоценимый культурный рывок нации в целом. Впервые в истории появилась реальная возможность строительства новых отношений между людьми, основанных на взаимопомощи и всечеловеческом единении, а не на страсти к стяжательству и жажде обогащения, неизбежно порождающих человеческое отчуждение и эгоистическое разобщение. Открывшиеся горизонты новой реальности пробуждали подлинное, а не декларируемое творчество масс. То, что не удалось в идеале воплотить в жизнь, отчасти так и осталось в сфере идей, отчасти отразилось в лучших произведениях искусства советской эпохи, особенно киноискусства, за которым со временем закрепилось определение едва ли не самого гуманного, что и признается ныне во всем мире. Однако этот период в целом пока остается за рамками всестороннего, серьезного и глубокого анализа. Общественное и культурное сознание до сих пор не готово подойти к нему объективно. Видимо, для этого нужно время, историческая дистанция.

Духовно больная разрывом связи времен, наша элита снова продемонстрировала миру сотрясающее основы новое, куда более дикое разрушение собственного отечества в конце ХХ столетия. В России – стране крайностей, не ведающей золотой середины, в 90‑е годы ХХ века именно гуманистическая составляющая прежней эпохи в первую очередь подверглась безжалостному искоренению, а произвол и насилие, унаследованные от всех эпох понемногу, стали разрастаться, демонстрируя искусство изощренной мимикрии. Конец ХХ в. отмечен в России и в ее культурном сознании резким отрицанием не только прежних идеалов и ценностей, но и крушением, по сути дела, страны, разом обвиненной в «преступной связи» с недавним прошлым, растоптанным и преданным новой властной элитой безоговорочной «анафеме». Причем в отличие от 1917 года никто на сей раз вооруженного сопротивления новой смене политической системы не оказывал, и не понятно, чем была исторически мотивирована и вызвана такая неистовая разрушительная ярость пришедших к власти «реформаторов», всю мощь своего мстительного удара обрушивших на самых незащищенных, ни в чем не повинных сограждан только за то, что они отказались от участия в санкционированном разграблении государственной собственности и привыкли честно, без махинаций и спекуляций зарабатывать себе на жизнь. Вопрос, чем чревато новое разрушение до основания и чем грозит слепой нигилизм, дышащий одной ненавистью по отношению к собственной истории, спустя уже 10–15 лет разрешился трагическим прозрением для многих. Но дело, как говорится, было сделано. За последние 100 лет Россия второй раз переживает утрату исторической памяти, снова нарушается цепь преемственности поколений, «отцы» и «дети» снова оказались по разные стороны баррикад. Сегодня мы пребываем на обломках разбитых идеалов и ценностей, среди руин, в полном духовном тупике.

В 1917–1918 годах М. Горький в «Несвоевременных мыслях» так определял главную задачу внутренней политики свергнутой многовековой российской монархии: «Если окинуть одним взглядом всю внешне разнообразную деятельность монархического режима в области “внутренней политики”, то смысл этой деятельности явится пред нами в форме всемерного стремления бюрократии задержать количественное и качественное развитие мыслящего вещества. Старая власть была бездарна, но инстинкт самосохранения правильно подсказывал ей, что самым опасным врагом ее является человеческий мозг, и вот, всеми доступными средствами, она старалась затруднить или исказить рост интеллектуальных сил страны».[113] И все же с позиции нынешнего времени совершенно очевидно, что под могучим влиянием русской литературы XIX века и в результате пробуждения мощной освободительной энергии общественных сил России в начале века ХХ направление этого движения, пусть медленного (не оттого ли и ускоренного революцией?), но было прямо противоположным – к привлечению и втягиванию в орбиту образования все более широких слоев населения, смыванию сословных преград в доступе к знаниям. В 90‑е годы ситуация вернулась к тому, от чего пытались уйти сто лет назад, – к дремучему, дикому капитализму, такому, который описан в ушедших учебниках политэкономии.

Новая перестроечно‑реформаторская элита в самом деле обратилась к прежним задачам «внутренней политики», характерным, кстати, для деспотических, а не демократических государств, с не менее усиленным рвением. Хорошее образование сегодня снова вернуло себе роль ключа к достатку, а посему, решено сверху, доступ к нему должен быть ограничен. Тем или иным образом перевод его на платную основу фактически состоялся. Запущены мощные механизмы по оглуплению и превращению людей в обывательскую толпу. Главная составляющая этого процесса – упор на приоритет природных, самых низменных инстинктов человека, пестования их и игры с ними перед подчинением стихийных энергий природы общекультурным интересам человека, человечества. Идейная и духовная насыщенность эпохи модерна (в какой‑то степени имевшей свое продолжение и в советское время) сменилась безыдейностью фрагментарной «клиповой» эпохи постмодернизма. Изжив эпоху «нео», мы перебрались в век «пост»: постиндустриальный мир с постмодернистским искусством.

Постмодерн, как известно, не приемлет категорию «сущность», таким образом отказываясь от категориально‑понятийной иерархии, и оставляет невостребованными термины «цель», «замысел», предпочитая им другие, такие как «игра», «случай». Если модерн стремился к «определенности», то постмодерн тяготеет к «неопределенности». Все элементы определенности в наше время подорваны и подвергаются сомнению, а условия проживания людей принимают характер глобального и фрагментарного общества, в котором не существует абсолютных правил и критериев оценки. Если русскую интеллигенцию волновал прогресс общества, то «новую русскую» интеллектуальную элиту больше волнует собственный комфорт и комфорт истории, в которой вечные больные вопросы, вроде устранения социальной несправедливости и бедности, объявляются априори неразрешимыми, а следовательно, и заниматься ими не имеет смысла. Однако отвернувшись от подобных вопросов, элита одновременно отвернулась от морального права быть совестью нации, а занявшись торговлей совестью, она не только перешла Рубикон, окончательно разделившей ее с традициями русской интеллигенции, но и нанесла один из самых сокрушительных ударов по нравственным устоям общества.

Культура распалась на субкультуры, ни одной из которых не принадлежит истина. Новая культура общества потребления ориентируется на установки, вырабатываемые «новой русской» интеллектуальной и творческой элитой. В конце 80‑х – начале 90‑х годов ХХ столетия эта часть общества очертя голову бросилась наверстывать упущенные возможности этического и эротического раскрепощения. Результаты не замедлили сказаться. Очень скоро значительная часть раскрепостившейся сытой элиты, опьяненной собственным благополучием, по уши погрузилась в имморализм, или моральный аморфизм (к которому, кстати, она тяготела всегда и о котором столько рассуждали в свое время следом за Ницше почти все деятели Серебряного века). Однако по большому счету, кроме эпатирующего взлома норм и табу, освобождающего от «пут» совести и нравственности и шокирующего разнообразия непристойных вариантов этого взлома, нынешние ее деятели так ничего иного для себя открыть и не смогли. Культурная почва России за последние десятилетия оказалась на редкость бесплодной.

В одну и ту же реку, как известно, нельзя войти дважды. Под воздействием вульгарно истолкованных ницшеанских идей и психоанализа Фрейда ХХ век развивался в направлении раскрепощения подсознания и природных инстинктов человека, начав со снятия оппозиции «добра» и «зла» и замены ее иной, более актуальной и определяющей все вокруг – «красота‑безобразие». Декаданс начала этого века был овеян дуновениями особой красоты сладостно‑утонченного распада и духовного растления, он упивался созданной им болезненно‑разрушительной, окруженной «цветами зла» картиной мира и творил на ее основе свои изысканные произведения. Уже тогда многие чувствовали смертельный яд этих созданий. Революция не может быть искусственным порождением, она явилась ответом и крайней реакцией на трещавшее по швам и сквозившее, по точному и образному выражению современницы этих событий Н. Берберовой, «как истрепанная ветошь», состояние общества, требовавшее на тот исторический момент кардинальных перемен и оздоровления.

Сегодня мы пребываем на ином витке исторической спирали. Приходится констатировать очевидную эманацию (истечение) многих культурных идей, переход от высшей ступени культурного сознания к низшей, менее совершенной. Трудно представить, что были времена, когда приходилось сталкиваться с подобным нынешнему – по обилию «мусора» в жизни и в искусстве, с таким количеством чудовищной, извращенной мерзости. Людей обрабатывают во имя причастности к новым потребительским ценностям, где слово «престижность» определяет все. В обществе, где нет не только идеалов, но и какой‑либо определенности, кроме природного, да еще раздуваемого частнособственнического инстинкта, многие теряют ориентиры и могут броситься в любую чудовищную авантюру. Какой ответ «дожмет» нынешняя «неопределенная» ситуация в расслоенном и на самом деле все более далеком от согласия и примирения обществе, никому не известно.

Для сравнительного примера духовной и интеллектуальной эволюции в России можно обратиться к одной, но ставшей едва ли не ведущей области культурного ренессанса Серебряного века – театральной. Утратив свое величие к концу ХХ века, театр, тем не менее, остается весьма показательным материалом для подобного рода сравнения. В заданном контексте интересно сопоставить идеи и театральные концепции, владевшие умами творцов русского театра начала ХХ века и его конца. Отличия их личностного, духовного, интеллектуального потенциала и масштаба очевидны.

Идеи «нового человека» и «второй реальности» , владевшие умами русской литературной и художественной интеллигенции начала ХХ века в его конце сменила эстетика наслаждения и эстетизация разложения, ставшая для новой интеллектуальной элиты своеобразной новой идеологией. Одновременно с этим любая сфера жизни, в том числе и духовная, в нынешнем тотальном рыночном пространстве подвергается безусловной коммерциализации. «Апостолов духа» начала ХХ века, гениальных реформаторов русского и мирового театра Чехова и Станиславского сменили в конце этого века «апостолы шоу‑бизнеса» и «культовые» драматурги и режиссеры. Иное состояние мира, иное самосознание эпохи и выражающих ее интеллектуальных сил. Накануне книжной ярмарки, проходившей во Франкфурте в октябре 2003 года, известный писатель‑шестидесятник Василий Аксенов в одном из телевизионных интервью сказал, что сегодня писатель должен быть не «властителем дум», а «освободителем дум». Но ведь освободиться можно от всего (как от плохого, так и от хорошего), в том числе от сопричастности к боли своей страны, людей в ней живущих, от глубоких и неутешительных выводов, от искренних, настоящих чувств, эмоций, от сострадания и сочувствия, от какого‑либо нравственного суда, наконец. Подобное понимание свободы, на удивление легко воспринятое культурным сознанием современной России, на самом деле не только еще более усугубило трагическую обреченность опущенных на дно сегодняшней жизни, но и обернулось тем духовным тупиком, в котором пребывают сегодня все.

Начало ХХ века – время модернизма, время культурного эксперимента, совпавшего со временем общественного эксперимента. На этой волне рождается и новый театр. Задача «воспроизведения» существующих типов отступает в нем перед задачей конструирования нового типа личности и нового типа артистического сознания. Модернизм формировал новую «модель» сознания, для которой было характерно страстное желание отрыва от грешной земли и «прорыва в вечность» (А. Белый), стремление в «даль неизведанных пространств», к «безднам духа», с одной стороны, а с другой – построение собственной жизни по законам этого высшего искусства духа. Театр стал в это время средоточием этических, эстетических и стилевых исканий эпохи, сцена брала на себя задачу постижения диалектики текущей жизни, и одновременно сам театр выносился в жизнь. Идея преображения мира искусством, сотворение нового человечества как цели культуры вообще выходила далеко за рамки символистского сознания. Театр в понимании не только создателей Московского Художественного театра, но почти всех творцов Серебряного века должен был способствовать все тому же духовному обновлению человечества и утверждению гармонии в мире.

В одной из книг, посвященных Станиславскому, ее авторы И.Н. Соловьева и В.Н. Шитова писали о начале ХХ века: «Начало века отмечено ощущением иной фактуры жизни. Больше воздуха – больше воздуха между домами и в домах; больше воздуха в том, как располагается текст в новых книгах, просторнее, прихотливее… Что стоит за переменами, что просвежает воздух? Историки формулируют: общедемократический предреволюционный подъем… Обсуждены этические принципы нового театра. Немирович‑Данченко предлагает круг будущего репертуара – называет имена Ибсена, Гауптмана. Говорит о Чехове».[114] Кто это сейчас начинает новый театр с этических принципов? А ведь вся система Станиславского, как известно, была этическим оправданием лицедейства. Нынешние основы театрального дела базируются на совсем иных началах – весьма далеких от нравственного императива, но зато, видимо, всецело отвечающих нормативам рынка и рыночного сознания.

Другая знаменательная черта иного дыхания времени и изменившегося мира – стремление к созданию не «общедоступного», а «элитного» театра со всеми вытекающими последствиями. Русский театр 90‑х годов ХХ века сделал свой выбор, войдя в анналы театральной летописи как театр, по духу и содержанию примкнувший к «новой русской» элите и презревший судьбу народную в едва ли не самый трагический период ее истории. Этот выбор – антидемократический по своей сути – разительно отличается от того, который был сделан в начале ХХ века. Чехов – один из тех, кто обозначил начало ушедшего века в русском, а затем и в мировом театре и определил его судьбу. «Демократическая природа чеховского театра подтверждена по‑разному и многократно: от изначального его посыла, авторской установки на будни “обыкновенных людей” как предмет драмы, на равноправие героев; от адреса чеховских пьес, обращенных к демократической интеллигенции его времени и поддержанных ею, – до того мощного, сложного, но целостного сооружения, каким стал этот Театр за вторую половину столетия», – отмечает известный современный исследователь чеховского театра Т. Шах‑Азизова.[115] Однако к концу этого столетия демократическая направленность (кстати, в сочетании с высочайшим художественным аристократизмом), заданная Чеховым в театре, стала последовательно перерождаться в противоположную, во всяком случае в русском театре. Поразительное пренебрежение и равнодушие, которое выказал театр, как и вся русская культура 90‑х годов в целом, к судьбам миллионов людей, оказавшихся лишними в своей стране, еще более ослабили и без того надломленные душевные силы выживших за годы дикого криминального капитализма и вряд ли могут быть прощены жертвами этой «крутой» эпохи. Сколько зрителей театр потерял за эти годы не только по причине невероятной дороговизны взлетевших в сотни раз цен на билеты, но еще и по причине шокирующей глухоты, отсутствия внутреннего созвучия современной театральной сцены переживаниям тех, кто был выкинут на обочину жизни. Взамен прежней демократической по сути, а не по званию интеллигенции сегодняшний театр обрел в подавляющем большинстве бездумную, но зато платежеспособную публику, состоящую из преуспевающих обывателей, чье, как правило, глухое мещанское сознание лучше всего сочетается с крепкой деловой хваткой. Говоря словами поэта: «Люди сметки и люди хватки победили людей ума» (Б. Слуцкий). Этих людей перестал интересовать философский вопрос о смысле жизни, который всегда стоял в центре внимания русской литературы, театра, вообще всей культуры. Теперь этот вопрос даже не встает. Процесс определенной варваризации и примитивизации общества до уровня полного слияния культуры с потреблением и развлечением набрал в постперестроечной России невиданные обороты. Взаимопонимание новой сцены и нового зрителя установилось на редкость быстро и без особых проблем. Опустевшие было в начале 90‑х театральные залы к концу этого десятилетия заполнились вновь. Но русский театр за эти годы успел стать другим. Направление его репертуарной и творческой политики определяют теперь совсем не те художественные задачи, которые долгое время были для него основополагающими.

Довольно рискованно нынче вспоминать, например, то, что «в спектакле, которым открылся Художественный театр, была истинность исторической жизни народа и истинность законов жизни человеческого духа».[116] Сегодня это утверждение звучит странным вызывающим анахронизмом применительно к новому русскому театру в общем контексте эгоцентричных асоциальных веяний тотального индивидуализма и прагматичного настроения умов творческой элиты, которой нет никакого дела не только до жизни народной, но и до высших законов искусства, ее деятельностью движут лишь железные законы рыночного маркетинга. Само понимание природы искусства к концу ХХ века необычайно обедняется и деформируется в пространстве всеобщего прагматизма. Культурное сознание эпохи потребления презирает и подвергает травле познавательную, просветительскую, воспитательную функции искусства, зато холит и раздувает до невиданной гипертрофии игровую и гедонистическую. Разгул последних, с одной стороны, с успехом справляется с целью отвлечения и отучения человека мыслить и ставить неудобные для власти вопросы, а с другой – с главной задачей, поставленной новой элитой перед искусством, – принесения прибыли.

Таким образом, сегодня воплощается в жизнь не столько формула «искусство для искусства», сколько «искусство для бизнеса». У нынешних модных и «раскрученных» режиссеров уже априори не может быть ничего общего с тем благородным стремлением, которое было у создателей МХТ. «Не забывайте, что мы стремимся осветить темную жизнь бедного класса, дать им счастливые, эстетические минуты среди той тьмы, которая окутала их. Мы стремимся создать первый разумный, нравственный общедоступный театр, и этой высокой цели мы посвящаем свою жизнь», – говорил Станиславский в своей речи перед открытием Художественно‑общедоступного театра 14 июня 1898 года.[117] Художественный театр с момента своего появления стал центром притяжения лучших духовных сил страны. Этот театр многим поколениям людей дал неоценимые уроки сердечности, человеческого сострадания и достоинства, уроки искусства высокого духа, идущие непосредственно от человека к человеку, подарил счастливые мгновения незабываемого душевного подъема в жизни. Сегодня никто из «успешных» режиссеров не стремится раскрыть жизнь на сцене во всей ее полноте, «в ее социально‑бытовой, психологической, исторической правде, в ее реальных конфликтах, в разнообразии человеческих характеров и людских судеб», – как когда‑то писал отечественный историк и теоретик театра Борис Алперс, раскрывая основы психологического реализма режиссерской системы Станиславского.[118] Беды народные, к которым вполне можно отнести и те, что выпали сегодня на долю отвергнутой и обездоленной интеллигенции, если и затрагиваются каким‑то образом где бы то ни было, то превращаются в хорошо продуманный и подаваемый товар, который так же, как и все остальное, подлежит продаже, и не более того. В современном театре искренность переживания и боль за эти беды, как и сама отзывчивость души его создателей на устроенную очередную «ломку страны через колено» и рушащиеся вокруг миллионы людских судеб, просто отсутствуют. Молодые театральные творцы‑рыночники, если и обращают свой косвенный взор на них, то подходят к ним с той же, исключительно прагматической точки зрения. Да и не сказать, что подобная тематика может занимать умы нынешних «успешных» писателей, драматургов и режиссеров, взращенных на релятивистских основах постмодернистского сознания и питающихся токами нынешней театральной «всемирности». Судя по всему, они уже окончательно избавились от «проклятой» национальной русской «интеллигентской привычки решать проблемы социального бытия» (А. Блок).

Преуспевающую сегодня часть театральных деятелей, молодых, «попавших в обойму» режиссеров и драматургов, кажется, отпугивает жизнь ученых, врачей, учителей и прочих работников умственного труда, затоптанных лакированным ботинком новых радикал‑реформаторов. Может быть, суеверный страх оказаться на месте сегодняшних униженных и оскорбленных заставляет отворачиваться и не замечать миллионы раздавленных колесом истории очередных «лишенцев». Проще обрушиваться с обвинениями в их адрес, как это делает новая властная элита, за то, что они, так и не смогли приспособиться к нынешней «прекрасной свободной и демократичной» жизни, а значит сами виноваты, что оказались на ее обочине, и вообще, по убеждению этой элиты, не преуспели сегодня только иждивенцы и пьяницы. Ну, а для творческой, настроенной на волну праздников и фейерверков театральных фестивалей элиты гораздо притягательнее выглядит погружение в «улетный» и прожигательный мир геев, проституток и наркоманов, чем в нищую, неяркую и скудную жизнь современного интеллигента или любого другого «обыкновенного человека». Купающаяся в радостях, она бежит от подобной тематики, как черт от ладана. Театр становится равнодушным и буржуазным в самом дурном смысле этого слова. Душевная и духовная деморализация нашей интеллектуальной элиты создает тяжелую атмосферу. В обществе развивается моральная трусость. Кстати, и воздуха в 90‑е годы ХХ века в России стало как будто меньше. Душная атмосфера тесноты, базарной затхлости давно ушедших веков от заполонивших площади и улицы, входы и выходы в метро, вокзалы, аэропорты и, кажется, все вокруг мелких лавочек, стихийных рынков и прочих торговых точек, видимо, тоже способствовала рождению материи совсем иного искусства. Шокирующий провинциализм сознания пришедших в театр новых людей выжег вокруг себя плодотворную почву на долгие годы. Бездумная ориентация на низкопробный масскульт, заскорузлое низкопоклонство и рабское следование второсортным западным лекалам вряд ли могут вывести из тупика. А безрассудный нигилизм общественного сознания в отношении к собственным, завоеванным дорогой ценой как культурным, так и подлинно демократическим ценностям лишь усугубил и увеличил угол падения и откат отечественного культурного сознания вслед за страной в положение полуколониальной отсталости. На бесплодной культурной почве России конца ХХ века не могло быть великого прорыва, не могли появиться конструктивные новаторы мирового масштаба, не могло родиться искусство революционного авангарда, потрясающего мир новыми невиданными художественными и гуманистическими открытиями, как это было после 1917 года. Творчество Маяковского, Эйзенштейна, Мейерхольда и многих других, как и творчество масс, рожденное идеалами социалистической революции (пока не было раздавлено реалиями, опирающимися на неискоренимую отечественную традицию произвола и насилия), не просто демонстрировали мощь бьющей креативной энергии страны, но и определили один из векторов развития мирового искусства ХХ века.

Сегодня определенно можно говорить скорее не о качественном, а о количественном прорыве на театральном фронте. Невероятно разросшееся за последние годы количество театров (в одной Москве их число давно перевалило далеко за 100, а по некоторым данным приближается уже к 200) и, соответственно, по меньшей мере раза в три превышающее эту цифру (опять же только в одном городе) количество выпускаемых ежегодно и буквально теснящих друг дружку премьер должны создавать весьма радужную, бурлящую творчеством картину. К этому следует прибавить еще и бурное фестивальное движение, мощь и натиск которого ничуть не уступает, а порой и превосходит повседневное репертуарное строительство. Кажется, при таком объеме не может оставаться неохваченных тем, всему должно найтись место. На самом деле на большой сцене сегодня почти отсутствует современная тема, в то время как МХТ в начале ХХ века взрастал на современной ему драматургии Чехова, Ибсена, Горького, Толстого, Метерлинка, Гауптмана и др. Кроме того, в этом море театральных кораблей нет сегодня «флагманов», нет художественного и духовного камертона, по которому настраивались бы другие, нет «маяков», нет не то, что направляющих, а вообще никаких идей, все «плавают» без руля и без ветрил. При этом головокружительном разнообразии, сказать, что мы живем в пространстве свободы выбора, нельзя. Негласно, но всем управляет новый неписаный кодекс правил, по которому известно, что поощряется сегодня сверху, за что можно получить награды и премии, а чему лучше не давать публичной трибуны. Если и существуют исключения из новой конъюнктуры, определяющей очередной поворот общего потока конформистского сознания, как обычно чрезвычайно чуткого к веяниям и сигналам «верховной» моды, то их старательно замалчивают и игнорируют (в Москве, например, такое отношение сложилось в 90‑е годы к МХАТ им. М. Горького под руководством Т. Дорониной, явно не вписавшемуся в московский буржуазно‑театральный «цветник»). В целом, однако, в русском театре конца ХХ века говорить серьезно о последовательном, сильном и глубоком художественном противостоянии новой конъюнктуре не приходится, его, по сути, не было. Скорее можно говорить об имеющем место, но особенно никак не выявленном на сцене идейном расколе внутри театральной среды, впрочем, как и повсюду в обществе.

Таким образом, почти на всем отечественном культурном пространстве, и на современном театральном дворе в частности, одержала победу мода на иронический стёб, телесную эстетику, новую тенденциозность, солью которой стали деструкция и дежурный негативизм по отношению к сведенному до примитивной схемы недавнему историческому прошлому страны. При этом взгляд на нынешнюю окружающую действительность как будто отсутствует вовсе или затерялся в новых виртуальных играх с нею. Многие драматурги сегодня, кажется, не знают, не чувствуют определенных сторон реальной жизни. Режущая глаз и ухо фальшь, искусственность навороченных сгущенных фантомов болезненной яви в духе истерического театра жестокости, прицельно ударяющего по нервам, при отсутствии потока настоящей жизни в ее историческом, социальном, национальном контексте – характерная черта сегодняшней сцены, утратившей вкус к подлинности и достоверности. Иногда кажется, что реальной жизни для драматургов и режиссеров нового русского театра просто не существует, поскольку ее пульс не прослушивается на «модной» театральной сцене сегодня. Есть некий обман, муляж, завуалированный морок действительности.

Театр за прошедшее десятилетие, наряду с открытием театральной «всемирности» и ошеломляющего богатства театральных форм, открыл для себя и бессодержательную пустоту, попутно испробовав многие блюда отменно низкопробного вкуса. Бессодержательное искусство на самом деле не столь безобидно, как может показаться на первый взгляд. По своей внутренней сути оно подобно энергетическому вампиру, отсасывающему последние духовные соки и без того истощенного общества. На фоне новой пропагандистской кампании, культивирующей радости наступившей жизни, аналитический и критический взгляд на нее, мягко говоря, не поощряется, а на деле просто не принимается и игнорируется. Многие современные исследователи культуры отмечают поразительный и в то же время подтверждающий сказанное выше факт: «…у нас “наступил” капитализм, но не появилось (у молодых) антибуржуазное искусство, что имело (и имеет) место во всех странах, в том числе и в дореволюционной России. А ведь для подлинного искусства естественно и закономерно быть антибуржуазным! То есть не принимать социальной несправедливости, бедности, отчуждения, прагматизма, пошлой прозы и самодовольства и многого другого, что неизбежно сопутствует раннему (а подчас и зрелому) капитализму и что несовместимо с испокон веков защищаемым подлинным искусством идеалом человечности… Как ни странно, ни непривычно еще об этом говорить, но, кажется, в России появилось первое поколение художников, которое уже нельзя считать интеллигенцией за отсутствием соответствующего масштаба и направленности социальной мысли и гражданской совести».[119]

Для нынешнего культурного сознания очень показательно такое, например, озорное высказывание, сделанное одним из входящих в обойму нового поколения режиссеров, Ниной Чусовой: «Сейчас среди молодых актеров много талантливых. В них есть бесшабашность, хотя они не знают истории театра, и педагоги их за это ругают. Раньше были такие правильные все, с уважением к традициям, с желанием быть похожим на того или этого. А сейчас молодые актеры стали по‑хорошему безответственные, не боятся замутить что‑нибудь…».[120] Замутили, надо сказать, немало. А вот увидеть в этой мути что‑то настоящее, не пустое и ясное в представлении хоть о чем‑либо, трудно.

Но вот в этом море «бесшабашных» и «по‑хорошему безответственных» творений неожиданно появилось одно, идущее несколько вразрез с общим карусельным движением, принадлежащее, правда, не молодому таланту, а мэтру отечественной театральной режиссуры. Речь идет о спектакле‑фантазии «Плач палача» на темы Ф. Дюрренматта и Ж. Ануя, поставленном М. Захаровым в театре «Ленком» (2003). Спектакль М. Захарова интересен для нашей темы прорвавшимися размышлениями режиссера о сегодняшнем времени, своей стране и судьбе ее народа, хотя авторы, обозначенные на афише, казалось бы, не давали оснований для такого откровения. Следует сразу сказать, что, дав волю своим размышлениям, режиссер оказался в состоянии некоей раздвоенности. С одной стороны, Захаров, активно вошедший в большую политику в 90‑е годы, ставший в это время членом Президентского совета, является одним из наиболее ярких и видных представителей не только современной интеллектуальной, но и властной элиты. Он – органичная частица сегодняшнего истеблишмента. С другой стороны, он был и остается прежде всего режиссером, творцом театра. В результате в этой постановке сталкиваются как бы две ипостаси одного человека, причем одна другой, очевидно, противостоит. На передний план спектакля вышел внутренний монолог режиссера, своеобразный автопортрет его миропонимания и его метаморфоз (кстати, спектакль вначале предполагалось назвать «Метаморфозы»).

В данном, не совсем, прямо скажем, согласующимся с прорвавшимся публицистическим пафосом режиссера сценическом материале, выстроенном на западной драматургии, в Захарове снова во весь голос заговорила, казалось, уже заглушенная (в элите в целом, во всяком случае, вне сомнения) за последние годы гражданская совесть художника. Странное раздвоение породило не менее странный сценический текст. Фрагменты радиопьесы «Ночной разговор», написанной Дюрренматтом еще в 1952 году, смонтированные с пьесой Ануя «Эвридика», служат здесь только основой, малопонятной почвой для выражения, видимо, мучающих режиссера горьких размышлений по поводу сегодняшней жизни. Главным содержательным моментом в спектакле является монолог Палача, звучащий в прологе спектакля, и его же финальные реплики – в эпилоге. Тирада‑обвинение народу не только за то, что тот покорился бандитам и грабителям, но самое главное за то, что выбрал для себя непротивленческую смерть, как единственно возможный ответ тому, что происходит вокруг. И этот ответ оказался слишком серьезен и неожиданно неприятен для новой властной и интеллектуальной элиты, чьи скрытые настроения опосредованным образом выразил режиссер. Все‑таки трудно (хотя далеко не для всех) продолжать веселиться и радоваться, когда вокруг вымирает страна. Люди все‑таки могут еще понадобиться элите, хотя бы даже в качестве новых крепостных, для ее охраны и обслуги. Однако признать истинную причину такого народного ответа ни элита, ни режиссер в данном случае как ее прямой выразитель по‑настоящему не хотят. Правда заставит признать совершенные элитой деяния, обрекшие на вымирание многочисленную часть населения страны, а это равносильно признанию совершения смертного греха. Хорошо бы исправить положение, заставив людей продолжать спокойно жить, работать и приносить пользу в новых условиях несмотря ни на что. Заставить поверить их в то, что во всем виноваты только они сами, их лень, отсутствие воли. Ведь все поправимо. Но люди почему‑то не желают этого понять, они больше никому не верят и не хотят принимать правила игры бандитского мира. Глубинное подсознание нации отключило механизмы сопротивления смерти, но не подчинилось условиям новой жизни. Такого верха подлости и цинизма в грабительском «кидании» своей страны и людей, которое было совершено элитой в последние годы, сегодня уже не сможет заслонить никакая демагогия. В обществе тотальной продажности и растоптанных идеалов моральные силы нации подкошены под корень. И то, что в финале спектакля Палач в исполнении А. Абдулова берет автомат и стреляет в зрителей с криком: «Быдло, нелюди, вы покорились бесноватым ворюгам и слащавым вурдалакам, которые питаются вашим мясом! Очнитесь, недоумки!», не поможет. На фальшивых призывах народ не очнется. На гнилом изнутри фундаменте ничего не построишь. В атмосфере санкционированного разбоя и оправдывающих его агрессию идеологически обосновываемых и узакониваемых новых правил «жизненной игры» (на что тратятся немалые интеллектуальные усилия нынешней элиты), основанной на тотальной бесчестности и вопиющей несправедливости, люди будут по‑прежнему пребывать в состоянии фрустрации и смертельной обреченности. У них не осталось больше ничего – ни веры, ни идеалов, ни уверенности в завтрашнем дне, ни надежды, ни желания жить.

Нравственные основы общества, изначально базирующиеся на совести, этических идеалах добра и справедливости, в трагической российской истории не раз давали силы нации вынести то, что, казалось, физически вынести невозможно. Нынешний распад этих основ, идущий сверху, причем, что особенно разрушительно для общества, от тех, кто считает себя его лучшей частью – элитой, стал причиной едва ли не самой страшной национальной катастрофы, которую переживала Россия в истории. Не только желудки «низов» опустошены сегодня, но и сердца, и умы как «верхов», так и «низов». Конечно, прагматики с рыночниками выживут, и еще не в последнюю очередь те, кому это позволит заполненная потребительская корзина. Но это уже будет совсем другая страна, заселенная другими людьми, с другим менталитетом, численность которой пополняется исключительно за счет миграции.

Ничто в мире не проходит бесследно. Генофонд нации и этические ценности накапливаются, как и культурное наследие, веками и поколениями. Разрушить их гораздо легче, чем взрастить и накопить вновь. Высокий строй души, который сложился в русском культурном сознании в начале XIX века, и который еще оставался в нем, несмотря на все войны и революции, в веке ХХ, к концу этого столетия оказался окончательно растоптан. В выжженной пустыне культурного сознания нации, ее общественных идеалов и ценностей, разъеденных коррозией всепожирающего цинизма, осталась и заправляет всем лишь голая идеология наслаждения. Каждый здесь ловит кайф как может. Русская интеллигенция, какой она сложилась и была еще на протяжении ХХ века, уходит как Атлантида на дно истории. Нынешняя участь ее загнанных в угол жизни, разрозненных «людей‑обломков» похожа на проданный «вишневый сад», подлежащий вырубке. Занявшие вырубленное пространство, купающиеся в радостях жизни на фоне ужасающих социальных контрастов, «новые дачники» из числа российской интеллектуальной элиты уже не имеют ничего общего с «совестью нации» и вряд ли могут считаться людьми интеллигентного самосознания.

* * *

Когда смотришь многие спектакли и фильмы, созданные в последние два десятилетия, а особенно на образ и поведение героев новой продукции нашего телевидения и на самих телеведущих новой формации, в глаза бросается среди прочих отметин нынешнего времени образовавшийся новый, старый, как мир, культ барства. Вновь поднятая на щит идеология наслаждения, как и идеология элитаризма, возродила и вторичный культ, утверждающий перемены, происходящие в общественной психологии. Все закономерно. Причем этим культом заражены не только пресловутые «новые русские», но и те, кто относится к наиболее образованной и благополучной части нашего общества. Довольно часто в последнее время приходится слышать от весьма авторитетных и уважаемых людей некую апологию барству. То здесь, то там в их речах нет‑нет да и проскочит восхищение скрытой или явной барственностью того или иного лица, будь то в прошлом или в настоящем. Да и сами они, судя по всему, не прочь окунуться в новое, хорошо забытое старое барство. Когда подобная апологетика исходит от уважаемых, тонких и умных людей, то глубокая человеческая коррозия, разъевшая и видоизменившая сознание и поведение нашего расслоенного общества, проявляется особенно явственно. Общественное и культурное сознание, а соответственно, умозрение и поведение социума как будто опрокинулись в далекое прошлое, а история двинулась вспять, где общество вновь резко разделено на бар и челядь. Поражает именно это ностальгическое отношение, часто транслируемое с телевизионных экранов, та поразительная восторженная придыхательная интонация, с какими ныне вспоминается это качество, к примеру, в мастерах искусства прошлого. Так говорят о каком‑то утерянном достоинстве, которое во что бы то ни стало необходимо вернуть в нашу жизнь. А является ли барство достоинством?

В ответе на этот вопрос открываются глубинные психологические мотивации того или иного типа личности человека и целых групп людей, которые, в конце концов, ими движут в стремлении к той, а не иной политической, социальной и экономической формации. Сегодня в мире вновь остро встал вопрос приятия или, напротив, неприятия социального расслоения, социального превосходства одного над другим, прежнего сословного разделения социума. Обострение подобных вопросов особенно наглядно демонстрирует то, что от демократии современное мировое сообщество уходит все дальше и дальше вглубь нового «технологического средневековья». В то время как современное постмодернистское культурное сознание отменяет любую ценностную иерархию, уравнивая в правах добро и зло, прекрасное и безобразное и т. д., его общественная ипостась насаждает с варварской энергией иерархию социального и имущественного неравенства. Очевидно, во многих наших людях все годы советской власти дремало подавленное желание барствовать, повелевать другими, уйти от ненавистного им социального равенства, которое отечественные реформаторы‑монетаристы сразу презрительно, но, по сути, неправомерно окрестили уравниловкой. Так же как очевидно, что современные реформаторы, а вслед за ними и успешные деятели нового буржуазного искусства не могут успокоиться, пока не вобьют последний гвоздь в крышку гроба самой идее демократического, социального равенства на российской почве.

Соответственно интерес к воспеванию монархии и всего, что с нею связано, в разных видах и с помощью любых форм художественной и иной фантазии переживает сегодня небывалое возрождение в умах творческой элиты и выплескивается с большим энтузиазмом в немалом количестве фильмов и спектаклей. Тиражирование с разной степенью успеха на телеэкране, в кино и на сценических подмостках вполне конъюнктурной акунинской игры‑мистификации на тему сотворения из главного персонажа сериального романа – неуязвимого сыщика царской полиции Фандорина – романтического героя нашего времени, тому яркий пример. Именно таким этот персонаж представлен в одном из самых успешных спектаклей РАМТ «Эраст Фандорин» в постановке А. Бородина.

А ведь для народа расправа над идеей социального равенства в реальной жизни, обернувшаяся диким расслоением социума, – на самом деле акт глубочайшей трагедии и страшного трагического раскола нации снова на два антагонистических лагеря – имущих и неимущих, «чистых» и «нечистых», на высшие и низшие разряды, на противостоящие друг другу цивилизации и культуры. Ответ на вопрос, откуда в нашей постсоветской элите, часть которой ныне кичится своими вновь поднятыми на щит дворянскими корнями, а значительно большая игнорирует свои рабоче‑крестьянские истоки, взялось столько спеси и такой безудержной тяги к барству «без чувства, без закона», ко всему тому, что позволяет одному роскошествовать за счет унижения и бедственного положения другого и при этом не слышать стонов последнего, видимо, надо искать в каких‑то не изживаемых архетипах человеческой природы и общественного поведения. Хотя, возможно, эта тяга лишний раз указывает на то, что подлинно демократического сознания у значительной части нашего общества никогда не было и возникнуть не могло.

Как бы то ни было спесивое барство, как и мещанство, культивируется в новом общественном и культурном сознании в целом и проявляется сегодня так или иначе в самом типе нового русского театра и особенно в образе мыслей, психологии и поведении его благополучных создателей. При таких установках закономерно происходит переход от этического релятивизма к моральной деградации этого сознания. Оттого и не чувствуют многие известные и успешные деятели современного театра не только молодого, но и старшего поколения нарушения нравственного императива в демонстрации оглушившей их сознание сытой вальяжности на фоне бедственного положения рядовых граждан. Дело, конечно, не во внешнем облике с разлитым в нем довольством и благополучием, но, прежде всего, в том, как и, главное, что они говорят в своих публичных выступлениях, в той душевной и гражданской глухоте, разом поразившей почти всех ныне успешных персон. Абсолютная слепота в отношении настоящего положения большинства населения страны и ничем не прошибаемая убежденность, что все вокруг стало лучше, чем было. Эти разговоры о свободе передвижения, когда 80 % населения ни разу не выезжали за границу, а самое главное – стали ездить значительно меньше по своей родной стране в силу не сопоставимых с прошлым цен на билеты. Другие типичные высказывания о том, что талант всегда пробьется, в то время как миллионам перерезан доступ к качественному образованию, особенно высшему. А уж восхваления достигнутого изобилия, полных ныне полок магазинов, забитых за счет того, что высокие цены на товары и искусственно удерживаемые низкие зарплаты подавляющего большинства населения позволяют создавать и сохранять это изобилие, на самом деле не выдерживают никакой критики. При этом бесконечные нападки на советскую систему, на ее ценности и идеалы, как и обвинения этой системы во всех нынешних грехах, уже просто набили оскомину. Причем, как правило, к подобным обвинениям склонны люди, отнюдь не бедствовавшие при советской власти. Что же это за «демократы», которые так цинично относятся к нынешнему положению большинства российских людей, загнанных в угол? Как не вспомнить здесь вечную тихую укоризну «безмолвного народа», часто звучавшую в классической русской литературе и драматургии, «Ах, барин, барин…». Невольно на ум приходит и старая формула о том, что бытие определяет сознание.

Одна из важных задач нынешней культурной и интеллектуальной элиты России – истребление памяти, объективного знания о прошедшей эпохе. Новая пропаганда, направленная на создание односторонней и искаженной картины сложного и противоречивого советского прошлого с помощью средств массовой информации, подкрепляемая новыми фильмами, спектаклями и прочей продукцией современного искусства и литературы, возможно, сопоставима с тем, как работала пропагандистская машина, обличающая самодержавный режим в 20‑е и 30‑е годы. Что‑то во всем этом есть перекликающееся с деятельностью рапповцев. Непонятно, зачем надо снова с тупой настойчивостью наступать на те же грабли. Обрыв традиции, разорванность и прерывистость пути – это дурная российская привычка. Вместо того, чтобы сохранять все лучшее из достижений прошлого и преумножать его. Как можно было с таким цинизмом отказаться от возможности сохранения всеобщего доступного, бесплатного образования и здравоохранения – от подлинных, свершенных впервые в человеческой истории социально‑демократических завоеваний народа? Как можно было вообще так разрушать и грабить страну, все то, что было создано героическим и порой непосильным трудом предыдущих поколений? Это вопросы, взыскующие к отсутствующей совести нынешних солидных людей, выбравших солидный путь и придумывающих, как в романе В. Пелевина «Generation “П”» новый «слоган» для Христа – «солидный господь для солидных господ», останутся без ответов. Между тем заданная ориентация общественного и культурного сознания на социальную селекцию, дифференциацию и социальное неравенство лежит в основе многих современных бед и проблем.

Вновь возрожденная в сегодняшней действительности апология мещанского сознания в контексте современного культурного дискурса заслуживает также особого внимания. В начале 90‑х годов наши СМИ провели мощную агитационную и пропагандистскую кампанию за возрождение мещанства как оплота стабильности и процветания страны. Наряду с барством мещанство стало еще одним общественным ориентиром и объектом культивирования современного элитного и обывательского сознания.

Дата добавления: 2018-10-26; просмотров: 148; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 10 111213 14 15 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!