Оазис свободы за колючей проволокой. Значение Московского договора 1963 г.

Может вызвать удивление, что решающая идея, которая привела к успеху переговоров, пришла не от их непосредственных участни­ков — дипломатов и ученых-экспертов, а как бы совсем со сторо­ны, от советских разработчиков ядерного оружия — физиков-теоре­тиков из секретного Арзамаса-16. Но особенно удивляться тут не­чему.

Во-первых, нередко бывает, как говорится, что со стороны вид­нее. Свежий, непредвзятый взгляд способен выявить суть проблемы ярче и глубже. Во-вторых, физики-теоретики в Арзамасе-16 всегда представляли собой совершенно особую «касту» с необычными для того времени традициями и возможностями. Остановимся на этом несколько подробнее.

Среди сотрудников академиков Я. Б. Зельдовича, И. Е. Тамма, а затем и А. Д. Сахарова, возглавлявших теоретические отделы ядер­ного центра, было много незаурядных людей. И, что особенно важ­но, в этих отделах сложилась атмосфера свободного творческого общения. Была страсть к политической дискуссии, которая делала ее участников знатоками политической жизни в стране и за рубежом, учила понимать тонкости политической «кухни».

В. Б. Адамский в своих публикациях³³ и частных беседах расска­зывал, что тогда у теоретиков существовал своеобразный политиче­ский клуб. Естественно, идеологические и охранительные органы знали о таком «клубе», но смотрели на него снисходительно. В то же время сами сотрудники, сознавая, что они живут и работают под постоянным контролем спецслужб, эти дискуссии за пределы теоре­тических секторов не выплескивали. По-видимому, вольные дискус­сии принимались органами за невинные забавы, без которых физи­ки-теоретики не могут обойтись. Лишь бы делали нужное стране дело. А делали они его хорошо.

Обсуждению подвергалось все — и наша полная драматизма и нелепостей история, и текущая политика, и те изменения в мире, которые были вызваны самим существованием ядерного оружия.

Последнее обстоятельство не так легко поддавалось осмыслению. С одной стороны, участвуя в ядерных испытаниях и сталкиваясь с «живой» картиной ядерного взрыва, и ветераны, и молодые сотруд­ники понимали, что впервые создано оружие, применение которого может уничтожить человечество. А с другой — именно это обстоя­тельство диктовало сдержанность в отношениях между великими державами. Война между ними становилась немыслимой. Вооружен­ные столкновения оттеснялись на периферию, принимая характер локальных конфликтов.

Власть вынуждена была терпеть «чудачества» физиков-теоретиков ядерного центра. Никто не препятствовал будущему лауреату Нобе­левской премии Игорю Тамму еще при жизни Сталина слушать за­падное радио и пересказывать последние известия своим молодым коллегам. Терпели «органы» и тот факт, что по анкетным данным И. Е. Тамм, Н. Н. Боголюбов, не говоря уже о Ю. Б. Харитоне, ни­как не соответствовали представлениям спецслужб о благонадежно­сти. Политическое руководство страны было вынуждено привлечь к работе над атомной бомбой лучших ученых из ведущих институтов страны, которые, в свою очередь, обладали преимущественным пра­вом отбирать из студентов-выпускников наиболее сильных и подго­товленных молодых людей.

Небезынтересный факт. Один из заслуженных ветеранов Арзама­са-16 Н. А. Дмитриев вспоминал: «Когда Сахаров стал заниматься диссидентской деятельностью, это он к нам примкнул, а не мы к нему. Он занялся этим в каком-то смысле под нашим влиянием»³⁴. В то же время А. Д. Сахаров из наиболее яркого и лояльного пред­ставителя советского военно-промышленного комплекса совсем не случайно превратился во всемирно известного правозащитника и критика советской системы. Именно Арзамас-16 «вырастил» и дал миру первого в стране лауреата Нобелевской премии мира. Здесь молодые специалисты учились у старших товарищей не только фи­зике и принципам конструирования ядерных зарядов. Они впиты­вали широту взглядов своих наставников, приобретали интерес к политическим проблемам и критически воспринимали официальную пропаганду. Но для всех главной была работа и понимание ее важ­ности и необходимости.

Властям и партийному руководству пришлось признать, что ес­тественные науки являются фундаментом военной техники, и пре­кратить, хотя и не без рецидивов, нападки невежественных партий­ных философов на современную физику — квантовую механику и теорию относительности, которые якобы несовместимы с диалекти­ческим материализмом. Сказался и безусловный прагматизм Л. П. Берии, который, возглавляя советский атомный проект, не пе­реоценивал значение идеологических установок.

У руководства страны разработчики ядерного оружия были вооб­ще на особом счету: в годы холодной войны именно они олицетво­ряли собой мощь отечественного оборонного потенциала. Авторитет руководителей теоретических отделов Я. Б. Зельдовича и А. Д. Са­харова в правительственных кругах был чрезвычайно высок и позво­лял им в случае необходимости напрямую выходить на представи­телей самых высоких эшелонов государственной власти. Более того, вследствие исключительного значения объекта для обороны, многие его сотрудники также имели тогда право выйти с критикой или предложениями непосредственно в ЦК КПСС. И делали это. Такая практика повышала у людей чувство сопричастности к делам госу­дарственного масштаба и, естественно, повышала ответственность и инициативу. Так что обратиться из Арзамаса-16 на «самый верх» с тем или иным предложением не было экстраординарным событием.

Благодаря специфике своей работы физики-теоретики допускались к участию в очень важных совещаниях и были весьма информирова­ны о состоянии дел в отрасли, о направлении технической полити­ки. Свободные дискуссии создавали высокий уровень понимания по­литических проблем, и прежде всего в вопросах, касающихся роли и места ядерного оружия в мире. Это особенно проявилось в период, когда шли переговоры о запрещении испытаний ядерного оружия.

Поэтому то, что судьба связала имя Виктора Борисовича Адамско-го, как и А. Д. Сахарова, с Московским договором о запрещении ис­пытаний ядерного оружия в трех средах на самом критическом этапе его подготовки, в какой-то мере было предопределено. Сахаров писал:

«В. Б. Адамский был одним из старейших сотрудников теоротде-ла... Он был весьма образованным человеком и, опять же, как боль­шинство теоретиков, интересовался общеполитическими проблемами. К моим мыслям о вреде испытаний относился сочувственно, что было для меня поддержкой на общем фоне непонимания или, как мне ка-залось, цинизма. Я любил заходить к нему поболтать о политике, науке, литературе и жизни в его рабочую комнатушку у лестницы»³⁵. Когда-то и мне немало времени довелось провести в этой «комнатуш­ке» и быть неоднократным свидетелем подобных неспешных бесед.

Но как теперь выясняется, на финишной прямой, когда Москов­ский договор уже должен был состояться, о В. Б. Адамском — од­ном из главных его «виновников» — даже некому было вспомнить. Цепочка была нарушена. Сахаров, как мы уже знаем, в разговоре с министром Славским Виктора Борисовича почему-то не упомянул. Как не обмолвился и о заготовленном им же проекте письма Хру­щеву. В свою очередь, Славский разговаривал о задуманном ходе с заместителем Громыко опальным Яковом Маликом — человеком в ту пору хотя и прощенным, но далеко не в почете. Именно он дву­мя годами ранее на одном из приемов в Москве проговорился ду­айену дипломатического корпуса послу Швеции Сульману, что сби­тый ракетой под Свердловском летчик Френсис Пауэрc жив и его «допрашивают». Сульман немедленно сообщил об этом американ­цам, и хитроумная игра Хрущева с США мгновенно оказалась под угрозой³⁶. В этой ситуации Громыко вряд ли услышал от Малика даже имя Сахарова. Наконец, учитывая практику советской номен­клатурной субординации, маловероятно, чтобы, докладывая идею Хрущеву, Громыко (даже если бы и знал об инициативе Адамского) распространялся о «первоисточниках».

Во всяком случае, на заседании Президиума ЦК КПСС 25 апре­ля 1963 года при обсуждении этого вопроса не присутствовали ни Сахаров, ни Малик. Так оттеснили истинного героя этой истории.

Зато на заседании Президиума Н. С. Хрущев представил идею Адам­ского уже как собственную инициативу (цитируется по стенограмме³⁷):

«Я думаю, товарищи, что сейчас — вот поэтому я пригласил и товарища Малиновского, и товарища Славского, — можно было бы пойти в конце концов на соглашение о запрещении испытаний в возду­хе, под водой и обойти вопрос под землей, записать — найти какую-то форму, —что будем прилагать усилия и вести переговоры и пр., но подписать соглашение о прекращении испытаний только в атмос­фере. Наши военные товарищи говорят, что на ближайшие годы мы не будем нуждаться в проведении испытаний в атмосфере, т. е. круп­ных зарядов. Испытания или взрывы под землей, видимо, у нас будут, даже в связи с хозяйственной потребностью; вот как сегодня и сто­ит вопрос Славского и Келдыша — мы вот т. Келдыша не пригласили на этот вопрос — о проведении взрывов в интересах развития нефте­добычи и других вопросов, и может быть, возникнут и оборонные ин­тересы в проведении подземных испытаний.

Поэтому мы оставим это за собой, и этим, конечно, будут пользо­ваться и англичане, и французы. Но и мы можем пользоваться, когда это нам нужно.

И общественность мировая тоже будет удовлетворена нашей по­зицией, потому что атмосферных взрывов не будет, следовательно, не будет загрязняться атмосфера и вода.

Это они тоже расценивают как нашу большую уступку, и это будет действительно уступка. Но эта уступка наша будет взаимовыгодна...

Я думаю, у нас по этому вопросу может быть соглашение немедлен­ное, потому что здесь никакой инспекции не требуется, тут только со­ставление проекта, договор. И об этом говорил даже Эйзенхауэр и на этом  настаивает давно Макмиллан. Поэтому мы можем сейчас только выработать нашу тактику во времени, когда нам выгодно это сделать...»

Московский договор о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, в космическом пространстве и под водой стал первым ре­альным шагом на пути к замедлению гонки вооружений и в этом его основное историческое значение. В коммюнике в связи с подписани­ем договора говорилось: «Три правительства, подписавшие Договор о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, космическом пространстве и под водой, согласились, что этот Договор является важным первоначальным шагом в сторону разрядки международной напряженности и укрепления мира, и выразили надежду, что в этом направлении будет достигнут дальнейший прогресс»³⁸.

Сам факт его существования стал катализатором добрых веяний в советско-американских отношениях и примером для продолжения усилий во имя ограничения гонки вооружений и за разоружение. Фактически холодная война дала первую трещину, хотя в дальнейшем она еще не раз разгоралась с новой силой и не единожды затихала.

Когда советский посол в США А. Ф. Добрынин 26 августа 1963 г. встретился наедине с Дж. Кеннеди в Белом доме, президент выра­зил не только удовлетворение по поводу подписания в Москве до­говора, но также добавил, что, как и советский премьер, он считает необходимым продолжить обмен мнениями по другим вопросам сра­зу же после ратификации договора. Такими вопросами могли бы явиться в первую очередь меры по предотвращению внезапного на­падения и декларация о неиспользовании космоса для размещения оружия массового уничтожения³⁹.

Заключение Московского договора явилось ясным сигналом, что ядерные державы считают недопустимым расширение «ядерного клу­ба» и утрату контроля за расползанием ядерного оружия в мире. Этот договор стал первым в серии договоров и соглашений, регули­рующих поведение государств в сфере ядерных испытаний. Он вос­становил ряд провозглашенных, но игнорировавшихся вследствие ядерных испытаний норм международного права, в частности, о сво­боде пользования ресурсами мирового океана.

Премьер-министр Индии Д. Неру заявил, что этот договор «от­крывает путь к разоружению и обеспечению мира во всем мире». Премьер-министр Великобритании Г. Макмиллан, выступая в пала­те общин, заявил: «Я счастлив, что на мою долю выпала обязанность сообщить об этом соглашении в палате общин не только вследствие ценности, которую имеет это соглашение само по себе, но также вследствие надежд на дальнейший прогресс, которое оно сулит в

будущем»⁴⁰.

Ныне особенно хорошо видно, что Московский договор озна­меновал собой отход от упоения и иллюзий, связанных с представ­лением о всемогуществе стран — обладателей ядерного оружия и осознание необходимости шагов по ограничению ядерной опасно­сти. Представление о ядерном оружии как об оружии поля боя начало сменяться пониманием, что оно таковым быть не может и что за ним должна оставаться только функция устрашения и сдер­живания.

Конечно, нельзя упускать из виду и то обстоятельство, что за­ключению Московского договора чрезвычайно способствовало обще­ственное мнение, встревоженное возможными отрицательными по­следствиями радиоактивных осадков атмосферных взрывов.

 

Заключение

Обладание ядерным оружием оказалось тяжелой, но поучитель­ной страницей в истории человечества. Уже более полустолетия ядерный монстр, рожденный гением человека, — тяжелейшее испы­тание для всех: для могущественных и рядовых государств, для их руководителей и простых людей.

Один из сотрудников Совета национальной безопасности США описывал, как президент Джимми Картер передавал свои полномо­чия только что избранному на этот пост Рональду Рейгану. Он по­яснил преемнику, что практически означает «нажать кнопку». Рас­сказ этого сотрудника был опубликован: «Картер выложил все — количество боеголовок и цели, по которым они будут выпущены, неимоверные трудности, с которыми будет связано управление бое­выми действиями, а также вполне вероятную перспективу того, что в конечном счете президент окажется в одиночестве в своем само­лете в воздухе. Пилот не сможет найти места для посадки, а по ра­дио будут слышны только статические помехи. Ужас описанного дошел до Рейгана. После этой встречи он выглядел бледным и ка­ким-то притихшим. Наконец-то он знал (выделено Т. Пауэрсом)»⁴¹.

Во время беседы с Михаилом Горбачевым 23 августа 1994 г., я на­помнил эту историю и поинтересовался, каковы были его собственные переживания во время передачи ему, генсеку, «ядерного чемоданчика». Он рассказал: «У нас система руководства и управления страной была все-таки другая. Был институт Политбюро. Вновь приходящие на.пост генерального секретаря были его членами. И новый генсек уже был «посвящен», потому что определенная группа вопросов решалась только членами Политбюро, без участия кандидатов в члены Политбюро и секретарей ЦК. Была особая «закрытая» папка с решениями Полит­бюро о системах и видах вооружений. Под эти решения дeлались программы, финансирование и так далее. Поэтому еще до принятия обязанностей генсека я в течение пяти лет как член Политбюро уча­ствовал в рассмотрении подобных вопросов.

Ю. В. Андропов активно привлекал меня к решению более об­щих задач, все ближе приобщал к узкому составу Политбюро. Ре­ально это были тогда еще, так сказать, «мэтры» по ведомствам — Громыко, Тихонов, Устинов... И когда на меня в 1985 году были возложены обязанности генсека, я принимал «хозяйство», зная его параметры. Иначе как бы я мог во время визита в декабре 1984 г. в Великобританию вести содержательные разговоры с М. Тэтчер, если бы не представлял себе противостоявшие друг другу ту и другую стороны. Ведь именно там, в Чекерсе, я впервые говорил о необхо­димости «нового мышления».

Что касается системы управления, связанной с «кнопкой», то она стала мне известна уже как генсеку. Докладывали Генштаб с мини­стром обороны. Был чемоданчик... Эмоциональная сторона, навер­ное, была та же, что и у Рейгана. Но она была скорректирована на мое знание той мощи, которая накоплена и тысячной доли которой было достаточно для уничтожения всего живого на Земле. Да и доклад о «ядерной зиме» был мне известен. В общем, я это уже пере­жил и, наверное, такой драмы у меня все-таки не было. Я пережил ее, когда стал членом Политбюро и стал получать документы и го­лосовать... Помню, как со мной делились впечатлениями мои новые коллеги-реформаторы в составе Политбюро, которым я уже как ген­сек давал поручения, и они стали получать эти документы. Казалось бы, они знают все — и цифры «гуляют», и выводы ученых извест­ны. Но совсем другое дело, когда подобные документы ты должен подписывать сам. И некоторые из них приходили ко мне потрясен­ные.

Но ведь была еще и тренировка... С центрального пульта пере­дали: на страну летят ракеты, принимайте решение. Идут минуты и докладывается большой объем информации. Надо отдавать команду на ответный удар. Я сказал: «Не буду нажимать кнопку даже на тре­нировке»... Между прочим, я еще ни с кем и никогда не обсуждал

эту тему».

Многозначительная сцена... Она лишний раз показывает, что ядерные арсеналы и возможности СССР и США достигли такого уровня, при котором никто в здравом уме не нажмет на «ядерный курок»: подобный шаг был бы равносилен самоубийству.

Но ядерные арсеналы, средства доставки зарядов к цели и сред­ства контроля — не более чем техника, которой свойственно давать сбои. Не случайно среди дипломатов-переговорщиков, участвующих в выработке эффективных международных мер безопасности, важ­ное место занимает проблема предотвращения несанкционированно­го или случайного применения ядерного оружия. По существу, че­ловечество уже стало заложником смертельно опасной техники: ей слишком многое доверено в критической ситуации, когда на при­нятие ответственнейших решений останутся минуты, а то и секун­ды. Пока в мире существуют тысячи ядерных боеприпасов, опас­ность сохраняется. И каким временем располагает человечество для «повзросления», не знает никто. Но есть и другая сторона пробле­мы. Прислушаемся к А. И. Солженицыну: «Не будь у нас ядерного оружия, которое все проклинали и я — первый, сейчас бы нас уже

слопали»⁴².

Холодная война многому научила. В разговоре со мной Михаил Горбачев отметил: «В значительной мере проблема ядерного оружия и ее решение все-таки оказались уделом политиков. Я пришел к руководству в ЦК, когда ядерная гонка приобрела уже такие темпы, что стало возможным тысячу раз уничтожить все на Земле. Дискус­сии и поиски цутей к ядерному разоружению, заявления о том, что нужно остановить гонку, были оглашены концептуально, публично всеми — и Брежневым, и Андроповым, и другими. Мы шли к это­му. Трудно, но шли. Боялись, оглядывались, что кто-то нас обгонит. Точно так же, как наши оппоненты думали, что мы их обойдем. И что же? В действительности даже при соблюдении количествен­ных параметров, установленных соглашением ОСВ-1, происходило не сокращение, а наращивание, увеличение мощи! Мощь росла не­вероятно. Это был сумасшедший дом!»

Реальный мир полон противоречий. Люди видят: в наступившем веке угроз становится больше и они многоплановее. Хотя претензии на мировое господство изживают себя, но на наших глазах неожи­данным по масштабам последствий становится, к примеру, современ­ный терроризм. Казалось бы, этот извечный «промысел» отчаянных одиночек-смертников всегда ограничивался локальными, единичны­ми трагедиями. Теперь же, когда за десятилетия холодной войны арсеналы наполнены изощреннейшими средствами массового унич­тожения противника, даже террорист-одиночка, завладевший, ска­жем, компактным, но мощным боевым химическим или бактерио­логическим поражающим веществом, способен принести неисчисли­мые беды.

Мир изменился. Кардинально поменялись геополитические свя­зи и интересы. Уходят в прошлое рецидивы холодной войны, но еще остаются горы оружия. И все-таки не верится, что мир когда-либо позволит себе самоубийственную глобальную войну. Зато нельзя ис­ключить, что мощные средства поражения, созданные человечеством, однажды могут, как переспевшее яблоко, упасть в руки безжалост­ного фанатика. Как будто именно для него они и создавались все эти годы...

 

 

Приложение

---

Дата добавления: 2018-08-06; просмотров: 245; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!