Счастливый «господин Александр» 30 страница
К концу царствования Екатерины (1794–1796) это был уже вполне сложившийся характер. И те либеральные воззрения, свободолюбивые экскурсы, которые поразили вначале Чарторыйского, вошли уже в плоть и кровь будущего императора. Свидетельств этому имеется предостаточно. Они проявлялись в его беседах с близкими людьми, в переписке с ними, в беседах с женой. Можно с полным основанием сказать, что к середине 90‑х годов эти взгляды стали мировоззрением Александра.
К 1796 г. относится поразительная запись, сделанная Чарторыйским в одной из бесед с великим князем в Царскосельском парке: «Он сказал мне затем, что он нисколько не разделяет воззрений и правил Кабинета и Двора, что он далеко не одобряет политики и образа действий своей бабки; что он порицает ее основные начала; что все его желания были на стороне Польши и имели предметом успеха ее славной борьбы; что он оплакивал ее падение; что Костюшко в его глазах был человеком великим по своим добродетелям и потому, что он защищал дело человечества и справедливости. Он сознался мне, что ненавидит деспотизм повсюду, во всех его проявлениях, что он любит свободу, на которую имеют одинаковое право все люди; что он с живым участием следил за французской революцией; что, осуждая ее ужасные крайности, он желает республике успехов и радуется им. Он с благоговением говорил мне о своем наставнике г. Лагарпе, как о человеке высокой добродетели, истинной мудрости, строгих правил, сильного характера. Ему он был обязан всем, что в нем есть хорошего, всем, что он знает; в особенности он обязан ему теми началами правды и справедливости, которые он имеет счастье носить в своем сердце, куда внедрил их г. Лагарп». «Великий князь сказал мне, что его супруга – поверенная всех его мыслей, что она одна знает и разделяет его чувства, но что, за исключением ее, я первое и единственное лицо, с которым после отъезда его наставника он решился говорить о них; что он не может поверить их решительно никому, ибо в России еще не способен никто разделять их или даже понять; что поэтому я должен чувствовать, как для него будет отрадно отныне иметь человека, с которым он может говорить откровенно и с полным доверием».
|
|
|
Эти строки Адам Чарторыйский написал много лет спустя, когда Александра уже не было в живых; между их юношескими мечтами и этими мемуарами пролегла целая эпоха, в которой уложились и попытка реализовать на практике эти идеалы, и полный крах этих попыток, и глубокое разочарование Чарторыйского в своем венценосном друге, а также войны, конгрессы, революции, но Чарторыйский тем не менее отметил взгляды Александра, которые поразили его больше всего в их первые встречи в 1796 г.
|
|
|
Его поразило и то, что Александр сам первым потянулся к нему и к его брату, двум польским молодым мятежным душам, двум высокопоставленным шляхтичам из бунтующего рода, которые в Петербурге были фактически на положении заложников.
Конечно, это сближение Александра с Чарторыйским можно трактовать как очередное его желание понравиться, «подыграть» партнеру, как об этом пишут суровые «классовые» критики Александра, но зачем, с какой целью? Тем более что позднее эта привязанность еще более укрепилась, а мечты и идеалы юности переросли в попытку в рамках Негласного комитета более четко сформулировать те реформаторские планы, которые, по мнению молодых друзей Александра, более всего нужны были России. Чарторыйский писал в своих мемуарах: «Я часто доказывал его хулителям, что убеждения его были искренними, а не напускными. Впечатление от первых лет наших отношений не могло изгладиться из моих мыслей. Конечно, если Александр в девятнадцать лет говорил мне в страшнейшей тайне, с откровенностью, облегчавшей его, о своих мнениях и чувствах, которые он скрывал от всех, то, значит, он их испытывал на самом деле и чувствовал потребность кому‑нибудь их доверить. Какой иной мотив мог он иметь тогда? Кого хотел обмануть? Без сомнения, он следовал лишь наклонностям своего сердца и высказывал свои истинные мысли».
|
|
|
Видимо, в системе мироощущений Александра было что‑то такое, что постоянно стимулировало его склонность к либеральным свободолюбивым настроениям, что подвигало его откликнуться на рассуждения Лагарпа, а позднее на пылкие речи молодого польского аристократа.
Повторим, что одним из источников этого вольнолюбия, возможно, стал его внутренний протест против постоянной, так сказать, «официальной» зависимости от Екатерины, взявшей его с малолетства под свою опеку.
Уже позднее, в 1818 г., в одной из задушевных бесед он скажет: «Екатерина была умная, великая женщина, но что касается воспитания сердца в духе истинного благочестия, при петербургском дворе было… как почти везде. Я чувствовал в себе пустоту, и мою душу томило какое‑то неясное предчувствие».
В одном из писем к В.П. Кочубею (также будущему своему соратнику по Негласному комитету), относящемся к тому же 1796 г., он откровенно продемонстрировал оппозиционность екатерининскому двору, дал уничтожающие оценки людям того времени.
|
|
|
Внешне Александр благоговел перед Екатериной; декларировал он свою преданность ее времени и при своем вступлении на престол. Однако позднее начинается его быстрый отход от ее принципов, планов, людей. В совокупности с тем, о чем рассказывал А. Чарторыйский, это рисует совсем иную картину отношений внука и бабки, чем та, которую усердно рисовали оба они в 80–90‑е годы XVIII в. Если Александра хоть в малейшей мере волновали те мысли, о которых писал Чарторыйский и которые он сам поведал Кочубею, то это означает лишь одно: он должен был тщательно скрывать от Екатерины и свои мечты, и свои привязанности, должен был терпеть и ненавидеть пресс глубоко эгоистичной, жестокой, властолюбивой женской натуры, отшлифованный десятилетиями неограниченной власти. И вместе с тем это постоянное давление, эта властная рука как бы втягивали Александра в лоно высшей власти, исподволь приучали его к ничем не ограниченной свободе собственного волеизъявления, формировали, лепили облик будущего абсолютного монарха. И это относилось не только к Екатерине, но и ко всему ее окружению, ко двору с его иерархией, завистью, интригами и интрижками, фаворитизмом, нравственной распущенностью, над которыми высилась великая воля великой государыни.
Прав, наверное, был тот же Н.Н. Фирсов, заметивший, что «незаметному, но едкому влиянию Екатерины, как ржавчина, подтачивавшему героическое содержание бесед Лагарпа, Александр был обязан тем, что из него вышел не государственный и социальный реформатор, а просто „сладенький человечек“, с доброжелательными и высокими словами на устах и с камнем на всякий случай за пазухой, умевший очень мягко стлать, но все‑таки так, что спать, кому он стлал, было очень жестко».
Конечно, Екатерина оказывала на внука сильное влияние в плане его, так сказать, «государственного строительства», но это и вызывало в нем ту сердечную пустоту, о которой он говорил позднее, потому что вся его натура, весь стиль воспитания, определенный Лагарпом, тянули в иную сторону. И не случайно именно в это время Александр в письме к Лагарпу впервые высказал желание отказаться от будущего престола. До самого этого факта, как он полагал, было еще очень далеко: была жива Екатерина, полон сил был и цесаревич Павел Петрович, но мысль об уходе от власти, побужденная прикосновением к русской государственной деятельности, уже мелькает в его сознании. Это письмо любимому воспитателю, датированное 27 сентября 1797 г., год спустя после смерти Екатерины II и вступления на престол Павла I, является апофеозом его настроений того времени: «Вам известны различные злоупотребления, царившие при покойной императрице; они лишь увеличивались по мере того, как ее здоровье и силы, нравственные и физические, стали слабеть. Наконец в минувшем ноябре она покончила свое земное поприще. Я не буду распространяться о всеобщей скорби и сожалениях, вызванных ее кончиной, и которые, к несчастью, усиливаются теперь ежедневно. Мой отец, по вступлении на престол, захотел преобразовать все решительно. Его первые шаги были блестящими, но последующие события не соответствовали им. Все сразу перевернуто вверх дном, и потому беспорядок, господствовавший в делах и без того в слишком сильной степени, лишь увеличился еще более.
Военные почти все свое время теряют исключительно на парадах. Во всем прочем решительно нет никакого строго определенного плана. Сегодня приказывают то, что через месяц будет уже отменено. Доводов никаких не допускается, разве уж тогда, когда все зло совершилось. Наконец, чтобы сказать одним словом, – благосостояние государства не играет никакой роли в управлении делами; существует только неограниченная власть, которая все творит шиворот‑навыворот. Невозможно перечислить все те безрассудства, которые совершались здесь; прибавьте к этому строгость, лишенную малейшей справедливости, немалую долю пристрастия и полнейшую неопытность в делах. Выбор исполнителей основан на фаворитизме; заслуги здесь ни при чем. Одним словом, мое несчастное отечество находится в положении, не поддающемся описанию. Хлебопашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены. Вот картина современной России, и судите по ней, насколько должно страдать мое сердце. Я сам, обязанный подчиняться всем мелочам военной службы, теряю все свое время на выполнение обязанностей унтер‑офицера, решительно не имея никакой возможности отдаться научным занятиям, составлявшим мое любимое времяпрепровождение; я сделался теперь самым несчастным человеком.
Вам уже давно известны мои мысли, клонившиеся к тому, чтобы покинуть свою родину. В настоящее время я не предвижу ни малейшей возможности к приведению их в исполнение, а затем и несчастное положение моего отечества заставляет меня придать своим мыслям иное направление. Мне думалось, что если когда‑либо придет и мой черед царствовать, то вместо добровольного изгнания себя, я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ее сделаться в будущем игрушкою в руках каких‑либо безумцев. Это заставило меня передумать о многом, и мне кажется, что это было бы лучшим образцом революции, так как она была бы произведена законною властью, которая перестала бы существовать, как только конституция была бы закончена, и нация избрала бы своих представителей. Вот в чем заключается моя мысль».
По существу, в этом письме была начертана программа либеральных преобразований Александра. Но от идей до их реализации в России того времени пролегала дистанция огромного размера. Позднее Александр стал это понимать все более и более определенно. Пока же он упивался этим новым для него волнующим мироощущением. Это было его собственное открытие, пробужденное Лагарпом, трудами просветителей, реальностями двора, Гатчины, России…
Большим потрясением для Александра стала, несомненно, попытка Екатерины передать ему престол мимо законного наследника Павла Петровича. Эта идея впервые была высказана Екатериной еще в 1787 г., когда Александру не было и десяти лет. Позднее она приняла четкие очертания династического кризиса, когда в 1793–1794 гг. Екатерина выдвинула в среде своих советников план лишения престола Павла. Однако Императорский совет в 1794 г. воздержался от одобрения этой идеи. Тогда Екатерина решила действовать через Лагарпа. Она просила его подготовить к этому Александра. Между Лагарпом и Екатериной состоялся двухчасовой разговор, который закончился резким отказом Лагарпа участвовать в этом деле. Царица была раздражена. С этого времени начинается охлаждение Екатерины к Лагарпу. Его противники при дворе начинают одерживать верх. В конце 1795 г. Лагарп получил рескрипт императрицы об отставке. Узнав об этом, Александр бросился с рыданиями на шею своему воспитателю, а в день его отъезда передал ему усыпанные бриллиантами портреты свой и жены с проникновенным посланием, в котором были и такие слова: «Поймите, что Вы оставляете здесь человека, который Вам предан, который не в состоянии выразить Вам свою признательность, который обязан Вам всем, кроме рождения». Эта привязанность продолжалась долгие годы, и сомневаться в ее искренности не приходится.
Вскоре тайна перестала быть тайной, отец и сын были осведомлены о планах Екатерины и противопоставлены друг другу. К тому же Екатерина попыталась втянуть в «дело» супругу Павла Марию Федоровну, которой предложила написать мужу письмо с требованием отречься от престола в пользу сына. Однако Мария Федоровна отказала императрице. Все это не могло не поставить Александра перед необходимостью сделать впервые в своей жизни важный, возможно решающий выбор. Он уверил отца в нежелании принять престол, дал в присутствии Аракчеева Павлу клятву на верность и назвал его «императорским величеством».
Именно тогда зарождается в Александре крайне критическое отношение к системе действующей в России власти, ко двору, к светской жизни, которое он не раз впоследствии демонстрировал. Уже в 1796 г. он писал Лагарпу: «Я же, хотя и военный, жажду лишь мира и спокойствия и охотно уступлю свое звание за ферму подле Вашей или, по крайней мере, в окрестности. Жена разделяет мои чувства, и я в восхищении, что она держится моих правил». В том же году следует грустное и в известной степени разоблачающее письмо В.П. Кочубею, бывшему в то время за границей. «Мое положение меня вовсе не удовлетворяет. Оно слишком блистательно для моего характера, которому нравятся исключительно тишина и спокойствие. Придворная жизнь не для меня создана. Я всякий раз страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих, в моих глазах, медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями… Я сожалею, что не рожден для того сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или иным способом…
…В наших делах господствует неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя стремится лишь к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно и одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нем злоупотребления; это выше сил не только человека, одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения, а я постоянно держался правила, что лучше совсем не браться за дело, чем исполнять его дурно. Мой план состоит в том, чтобы, по отречении от этого поприща (я не могу еще положительно назначить время сего отречения), поселиться с женою на берегах Рейна, где буду жить спокойно честным человеком, получая свое счастье в обществе друзей и в изучении природы».
«Спокойную совесть, – продолжал Александр, – ставлю первым для себя законом». Относительно отношений с отцом он проявил определенную твердость и заявлял окружающим: «Если верно, что хотят посягнуть на права отца моего, то я сумею уклониться от такой несправедливости».
В таких сложных жизненных, психологических условиях проходили детство и юность Александра.
Заметим, что его взгляды и тревоги разделяла с ним юная супруга Елизавета Алексеевна. Луиза, принцесса Баденская, прибыла в Петербург в октябре 1792 г. и понравилась юному великому князю. Через год она стала его женой. В то время ей было 14 лет, а Александру – 16. Столь ранний брак, конечно, не мог не повлиять на отношения супругов.
Вначале это не ощущалось. Скромная, обаятельная, умная Елизавета увлеклась либеральными взглядами Александра, поддерживала его умонастроения, как это видно и из его писем.
Уже позднее личная близость супругов была нарушена, и Александр поплыл по волнам амурных удовольствий. Однако их душевная близость сохранялась, что подтверждалось неоднократно, особенно в критические для Александра дни. Была Елизавета Алексеевна рядом с мужем и в последние дни его жизни в Таганроге, в ноябре 1825 года.
Некоторые считают, что мотивы ухода от власти и даже будущего отречения были связаны со страхом перед отцом. Возможно, в 1793–1794 гг. так это и было. Но этим же объясняют знакомый лейтмотив в позднейших письмах Александра Лагарпу, Кочубею, считая, что переписка Александра перлюстрировалась для Павла. Но ведь Екатерина умерла осенью 1796 г., а письма эти относятся к началу года (позднейшее письмо Лагарпу было тайно переслано за границу), когда ее партия еще была у власти. Ни о какой перлюстрации писем внука в пользу ненавистного сына не могло быть и речи. Значит, причину этих первых колебаний Александра в отношении престола, а попросту в отношении того, чтобы взвалить на себя всю полноту власти в прогнившей империи (а именно так он оценивал положение дел в стране), надо искать в другом, а именно в его общих настроениях, в миросозерцании. Надо учитывать и тот факт, что сразу же после смерти Екатерины и восшествия на престол Павла I Александр попросил Чарторыйского составить проект манифеста о собственном вступлении на престол, в котором бы говорилось о даровании стране гражданских свобод и об отречении от трона.
Как видим, уже в это время мечта осчастливить страну, а затем покинуть престол зародилась в голове Александра.
В этом калейдоскопе отмеченных выше и замеченных историками влияний, отношений, противоречий, дружбы, любви, ненависти и формировался характер Александра.
Любознательный читатель может отыскать весьма многочисленные пространные и весьма противоречивые оценки этого характера. Уже сам этот факт показывает, что натура «загадочного сфинкса», как называли Александра, являла собой нечто удивительное и неповторимое. Я не буду перечислять все эти оценки, отмечу лишь их некоторую односторонность, продиктованную опять же скорее идеологическими, нежели научными мотивами.
Все, кто писал об Александре, о свойствах его натуры, наклонностях, чертах, выработанных жизнью, отмечали его хорошие человеческие задатки, мягкость, скромность, любознательность, большую впечатлительность и восприимчивость, изящество мысли, достаточный ум, большое личное обаяние; слова «un vrai charmant» («сущий прельститель». – фр.), сказанные о нем М.М. Сперанским, как нельзя лучше передают его способность привлекать сердца людей, особенно представительниц слабого пола. Отмечалось его христианское терпение, набожность и даже мистицизм в конце жизни. М.И. Богданович, отзывавшийся о нем восторженно, как и должно быть свойственно официальному историографу александровского времени, писал, что император соединял в себе «христианское смирение и величавость, беспечность и кипучую деятельность, доброту и упорство мнений насчет людей, подвергавшихся его неудовольствию».
Н.Н. Фирсов, напротив, разобрав наследственные влияния на Александра, взял из них лишь негативные черты (впечатлительность и противоречивость деда и отца, хитрость и приспособляемость Екатерины, холодный эгоизм и рассудочность матери), но отметил тем не менее, что душевный облик Александра находился в состоянии равновесия, хотя и весьма неустойчивого. А.Е. Пресняков подчеркивал вслед за Пирлингом его эклектизм, прекрасное самочувствие в условиях смешения принципов и способности не следовать ни одному из них до конца.
Другие его биографы отмечали свойственные Александру робость и пассивность, праздность и леность мысли, его нелюбовь к систематическим занятиям, работе, его недеятельную мечтательность, способность быстро загораться и быстро остывать.
Общепринятым суждением о нем стало то, что Александр отличался неприятием каких‑либо волевых актов, но проявлял стойкость и упорство в отстаивании своих эгоистических, личных интересов. Отмечались его честолюбие и тщеславие, двуличие, недоверчивость, скрытность, упрямство. А. Чарторыйский тонко заметил, что «для совершения удачных и крупных преобразований в социальном строе надо было иметь больше подъема, силы, огня, веры в самого себя».
Специальный анализ характера Александра сделал врач‑психиатр профессор Сикорский в начале XX в. в книге «Вопросы нервно‑психической медицины». Лейтмотив его оценок – слабая воля и средний ум Александра при тонком художественном развитии («слабость воли и преобладание чувства»). Разрыв между этими свойствами характера и вынес на поверхность жизни такие его качества, как робость, тщеславие, скрытность, двоедушие, хитрость, обидчивость, мечтательность. Чужое напряжение воли подавляло его; таким было влияние на него Фотия, Аракчеева, других сильных личностей.
Дата добавления: 2018-04-05; просмотров: 251; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!