Счастливый «господин Александр» 29 страница
По мнению императрицы, «дети обыкновенно плачут от упрямства либо от болезни, но должно запрещать всякие слезы. В болезни – следует употребить необходимые средства для ее облегчения, не обращая внимания на слезы и стараясь внушить детям, что плач их не уменьшает, а усиливает болезнь и что лучше преодолевать ее бодростью духа и терпением. Мысли же их стараться отвлечь на что иное или обратить слезы в шутки… Если в чем‑либо приставники отказали детям, то чтобы криком и плачем не могли выпросить».
Далее Екатерина пишет «Об истинном познании Бога», присовокупляя, что, «когда идет речь о Законе (о христианской вере), тогда неинако отзываться при детях, как с достодолжным почтением».
По словам императрицы, «телесная сила обнаруживается в преодолении труда, а душевная твердость – в подчинении своих желаний здравому рассудку, и потому с самого детства необходима привычка следовать указаниям рассудка и справедливости». Должно приучать воспитанников к беспрекословному повиновению. «Да будет то, что пишет императрица, что бабушка приказала, непрекословно исполнено; что запретила, того отнюдь не делать, и чтобы казалось детям столько же трудно то нарушить, сколько переменить погоду по их хотению… Кто с младенчества не поважен повиноваться приказанию и совету родителей и приставников, тот, созрев, не в состоянии будет слушать советов здравого рассудка и справедливости. Чего дети повелительным голосом требовать будут, того не давать…»
|
|
|
«Кто не слушается, – продолжает Екатерина, – тот болен, и должно поступать с ним как с больным, лишив развлечений и забав, свойственных здравому, пока болезнь его кончится с возвращением здравого рассудка, т. е. с послушанием и покорностью».
Императрица требовала, чтобы царственные дети не только не мучили и не убивали животных, как, например, птиц, бабочек, мух, но чтобы имели попечение о принадлежавших им собаках, птицах, белке и даже о цветах в горшках, поливая их. Все же, оставляемое ими без призрения, приказывала отбирать от них.
Ложь и обман запрещались как детям, так и «приставникам», даже в шутку. Приказано было: «если кто из воспитанников солжет, то в первый раз выказать удивление тому, как поступку странному, неожиданному и неприличному; если опять солжет, то сделать виновному выговор и обходиться с ним холодно и с презрением, а буде, паче чаяния, не уймется, то наказать, как за упрямство и непослушание».
Императрица предписывала: «отдалять от глаз и ушей их высочеств все худые примеры и чтобы никто при детях не говорил грубых, непристойных и бранных слов и не сердился».
«Главное достоинство наставления детей, – продолжает Екатерина, – состоять должно в любви к ближнему (не делай другому, чего не хочешь, чтоб тебе сделано было), в общем благоволении к роду человеческому, в доброжелательстве ко всем людям, в ласковом и снисходительном обращении со всеми, в добронравии, чистосердечии, в удалении гневной горячности, боязливости и пустого подозрения…»
|
|
|
По словам императрицы, «истинная смелость состоит в том, чтобы пребывать в том, что долг человеку предписывает».
По ее мнению, надлежало отдалять от детей все то, что могло бы испугать их, но если они чего боятся, то приучить к таким предметам исподволь, сперва издали, а потом подходя ближе, стараясь рассеять их опасения доказательствами, доступными детскому понятию, но «основанными на истине», либо обратить их страх в шутку. С такой же целью было приказано «приставникам» не выказывать опасений при громе, буре и в других случаях и приучить детей не бояться пауков, мышей, собачьего воя, качки кареты или лодки, а также чтобы они видели, как лягают и топают ногами лошади, и подходили к ним. Приказано также приучать детей ходить по таким местам, где они могут споткнуться без опасных последствий; если кто из них упадет, не спешить без нужды на помощь и дать время встать самому; в случаях же, когда нужна помощь – подать ее не торопясь.
|
|
|
Насчет учтивости императрица полагала, что «она основана на том, чтобы не иметь худого мнения ни о себе самом, ни о ближнем… Человеколюбие, уважение ближнего, внимание к каждому да послужат основаниями учтивости».
«Противны учтивости: во‑первых, природная грубость и невнимание к тому, что другим нравится или не нравится; во‑вторых, пренебрежение к людям, выказываемое взглядами, словами, поступками и движениями; в‑третьих, насмешки, умышленные споры и противоречие и, в‑четвертых, привязчивость и пересуды. Но и лишняя учтивость несносна в обществе… Приучать детей, чтобы не перебивали никому речи, не спешили сказывать свое мнение, не говорили слишком громко или утвердительно, а просто, не возвышая голоса».
Насчет «поведения». Императрица полагала, что оно во многом зависит от общества, в котором будут дети, и потому следует быть весьма осторожными в выборе окружающих их людей. По мере приближения воспитанников к юношескому возрасту необходимо показать им мало‑помалу свет, каков он есть, и стараться внушить в них осторожность от пороков и порочных людей… «Способ не быть обманутым в свете, – говорит Екатерина, – знать свет… Необходимо уменье различать свойства людей и в каких случаях прилично не обращать на то внимания… В ком кет ни добродетели, ни учтивости, ни доброго поведения, ни знания людей и вещей, тот никогда не будет достоин почтения».
|
|
|
По мнению императрицы, главное дело «приставников» состояло в том, чтобы дать питомцам здравое понятие о вещах и внушить им правила добродетели, послушание к императрице, почтение к родителям своим, любовь к истине, благоволение к человечеству, снисхождение к ближнему, показывать им все, как оно есть и как быть должно… Учение же должно было служить единственно к отвращению праздности, к развитию природных способностей и для привычки к труду. Приказано было учить детей в те часы, когда они сами изъявят к тому охоту, не более получаса сряду[25] и оканчивать прежде, нежели станут скучать. За учение не бранить, но если учатся хорошо – похвалить… По мнению императрицы, «страхом научить нельзя, ибо в душу, объятую страхом, не более вложить можно учения, как на дрожащей бумаге написать».
Насчет предметов, которым должны были учиться великие князья, находим в «Наставлении» следующие правила: «Языкам учить детей не иначе как в разговорах, но чтобы при том не забывали своего языка русского… К изучению иностранных языков присоединить полезные познания, как, например, учить минералогию на латинском, ботанику на немецком, зоологию на французском языке, но не все предметы вдруг, а последовательно один за другим. Чтение Евангелия на разных языках и сличение их с русским дает достаточное знание некоторых, в разговоре необычных (мертвых?), языков, как, например, греческого, владея коим, воспитанники могут приобрести многие полезные сведения». «Сперва учить: чтению, письму, рисованию, арифметике; не худо учиться и письму под титлами (abreviation). Затем последуют: география, хронология, астрономия и математика, но запрещается принуждать детей твердить много наизусть». Весьма знаменательно, что для первоначального образования императрицей избраны большей частью предметы, которые требуют от обучающихся памяти, именно: языки, хронология, география. Далее следуют «история, законы российские, не узнав коих, невозможно знать и порядки, коими правится Россия…» «Русское письмо и язык надлежит стараться, чтобы знали как возможно лучше». «Желательно, – писала императрица, – чтобы они прошли военную, сухопутную и морскую службу, от первоначальных оснований до высшей части их, и получили о них основательное понятие».
Сверх того предполагалось обучать царственных детей верховой езде, фехтованию, вольтижированию, плаванию, ружейным приемам «и всему тому, что телу придает силу и поворотливость…» «Доброй походке и наружности ничем лучше выучиться нельзя, как танцеванием…» Если дети изъявят охоту «точить» или заниматься каким‑либо другим ремеслом, то не отвращать их от сих занятий.
Великих князей, в возрасте от одиннадцати до пятнадцати лет, надлежало упражнять сведениями, относящимися к изучению России, и в этом должны состоять главные предметы их занятий. К достижению этой цели, по мнению императрицы, могли служить карты России и каждой из российских губерний, с описанием почвы, растений, животных и основных направлений «народной промышленности», а также виды примечательных мест, городов и строений; сведения о течении судоходных рек, о состоянии крепостей и дорог, описание народов, живущих в каждой губернии, их одежды, нравов и обычаев. Кроме того, в числе предметов обучения были указаны и судопроизводство страны, финансы, образование и содержание войск, попечение о больных, дряхлых и неимущих.
Мы не случайно остановились на тех принципах, которые были заложены в воспитании Александра. Это были прекрасные, умные принципы, и они вполне соответствовали хорошо сбалансированной, здоровой натуре великого князя. Но зловещая дворцовая интрига властно вторгалась в его жизнь, заставляя закрываться, лукавить, притворяться, хитрить. К тому же Екатерина, если уж благодетельствовала, то претендовала на ответные чувства, что уже являлось одной из форм насилия. Не случайно Александр, возмужав, еще при жизни императрицы с горечью и неприязнью высказывался о Екатерине, которая так и умерла в неведении относительно действительного отношения к ней любимого внука.
И все же, безотносительно к императрице, основы воспитания Александра были замечательные для того времени.
Не случайно друг его молодости князь Адам Чарторыйский вспоминал много лет спустя: «Великий князь восторгался красотами природы; нередко цветок, зелень растения либо ландшафт какой‑либо местности восхищали его. Александр любил смотреть на сельские работы, на грубую красоту крестьянок, полевые труды; простая спокойная жизнь в уединении – таковы были мечты его юности». И если мечты Александра об уединенной жизни могли быть фразой, то его любование природой, которое он пронес через всю жизнь, сомнений не вызывало. Кстати, ни его брат Константин, бывший на два года моложе его и воспитывавшийся по тем же канонам, что и Александр, ни тем более третий брат, Николай, будущий Николай I, подобными качествами не отличались. Поэтому здесь приходится говорить не только о принципах воспитания, но и о натуре, которая всегда бывает уникальна.
Эти качества, заложенные с детства, остались с ним навсегда, несмотря на все превратности судьбы и жестокие коррективы, внесенные в его воспитание и в его характер системой.
Огромное влияние оказал на Александра его воспитатель – тридцатитрехлетний швейцарский адвокат Фредерик Сезар Лагарп, республиканец, гуманист, человек высоких нравственных качеств. Удивителен был выбор Екатерины, который подсказал все тот же Гримм. Лагарп составил программу обучения и воспитания восьмилетнего Александра и шестилетнего Константина, цель которой заключалась в том, чтобы сделать из великих князей просвещенных граждан. Екатерина программу утвердила. И даже тогда, когда противники Лагарпа при дворе с фактами в руках доказывали императрице республиканскую приверженность швейцарца, Екатерина не тронула его, и Лагарп продолжал свои занятия с титулованными учениками.
По существу, через Лагарпа Александр воспринял идеи французского Просвещения, перелитые позднее в свободолюбивые лозунги Великой французской революции.
Известны иронические высказывания на этот счет советского историка 20‑х годов Н.Н. Фирсова, позднейших советских историков. «Лагарп, – писал Н.Н. Фирсов, – сумел увлечь своего воспитанника хорошими словами настолько, что тот выучился их повторять „с чувством, с толком и расстановкой“. Автор приводит, опять же с иронией, воспоминания о юном Александре уже 90‑х годов Адама Чарторыйского, который пишет, что мнения Александра‑юноши, когда он с ним впервые познакомился, „были мнениями школьника 1789 года, который желал бы видеть повсюду республику и считал эту форму правления единственно сообразную с желаниями и правами человечества“. „Но в действительности, – комментирует Н.Н. Фирсов, – эти мнения являлись наносными, лишь кажущимися убеждениями, прочно не сросшимися с душой, убеждениями, эмоциональная форма которых обыкновенно не переживает школьного возраста…“
И все же кажется, что и здесь, и во всех иных подобных оценках мы имеем дело с идеологическим материалом.
Во– первых, трудно отрицать огромное влияние взглядов, сложившихся в юности, на всю последующую жизнь человека; во‑вторых, поразительно, что семена, брошенные Лагарпом в души своих воспитанников, взошли в душе Александра, но оставили глухим Константина Павловича, для которого республика, как и для Николая, была синонимом ругательного слова. В‑третьих, имеются и другие многочисленные свидетельства всей серьезности и глубины свободолюбивых и республиканских переживаний Александра.
Кстати, Н.Н. Фирсов неточно цитирует А. Чарторыйского, который пишет, что Александр «по своим воззрениям являлся выучеником 1789 года», а это нечто совсем другое, нежели «мнение школьника». К тому же автор обрывает цитату, а ведь князь Чарторыйский далее отмечал: «Хотя я и сам находился тогда во власти экзальтации, хотя и был рожден и воспитан в республике, где принципы французской революции были встречены и восприняты с энтузиазмом, тем не менее в наших беседах я обнаруживал более рассудительности и умерял крайние мнения великого князя. Он утверждал, между прочим, что наследственность престола была несправедливым и бессмысленным установлением, что передача верховной власти должна зависеть не от случайностей рождения, а от голосования народа, который сумеет выбрать наиболее способного правителя».
Все те годы, что Лагарп был рядом с Александром, – а это без малого одиннадцать лет, с 1784‑го по 1795 г., – воспитатель боготворил своего ученика, а ученик боготворил воспитателя. «С самого младенчества, – писал Лагарп, – замечал я в нем ясность и справедливость в понятиях». Сам же Александр неоднократно писал Лагарпу и говорил окружающим: «Я вам обязан тем немногим, что я знаю», «Я всем ему обязан». Связь Лагарпа с великим князем, цесаревичем, а позднее императором с перерывами продолжалась долгие годы. Лагарпа упрекали в том, что он пытался сделать из Александра будущего Марка Аврелия[26], но воспитатель, пользуясь благорасположением императрицы, упорно выполнял свою программу воспитания. Кстати, его позиции по части подготовки великого князя к будущему управлению государством были не столь уж вегетарианскими. Лагарп был разумный и трезвый человек и преподал Александру ряд полезных политических уроков. Так, в своей основополагающей к воспитанию «Записке», одобренной Екатериной, Лагарп писал: «Будущий правитель не должен быть ни физиком, ни натуралистом, ни математиком, ни географом, ни филологом, ни юристом, и т. д. Но он должен быть честным человеком и просвещенным гражданином и знать преподаваемые ему предметы настолько, чтобы понимать их настоящую цену и иметь ясное сознание обязанностей, лежащих на монархе, в руках которого счастье и несчастье многих миллионов. А какая же наука может развить гражданское чувство более, нежели история? Всякий гражданин, желающий приносить пользу своей стране своим участием в делах общественных, обязан изучить историю. Тем более обязанность эта лежит на будущем правителе. Но надобно направить ее изучение таким образом, чтобы он не мог почерпнуть в нем вредные начала. Не следует никогда забывать, что Александр Македонский, одаренный прекрасным гением и блестящими качествами, опустошил Азию и совершил столько ужасов единственно из желания подражать героям Гомера, подобно тому, как Юлий Цезарь из подражания этому самому Александру Македонскому совершил преступление, сокрушив свободу своего отечества».
Лагарп постоянно убеждал своего воспитанника в том, что государь не может иметь истинных друзей. Эти уроки, кажется, пошли впрок умному и дальновидному Александру.
Все, кто писал о становлении личности Александра, обращали внимание на то, что он находился как бы меж двух огней, которые неистово жгли друг друга, – между Екатериной и отцом, Павлом Петровичем. Отец и бабка почти не общались. В Павловске и в Гатчине шла своя, обособленная от Царского Села и от Петербурга, жизнь. Здесь были свой уклад, свой ритуал, свои фавориты, возвышения и падения, своя армия, состоявшая под началом цесаревича, слепо копировавшего в ней прусские военные порядки с их бездумной муштрой, жестокой регламентацией всей армейской жизни, увлечением внешней стороной службы – парадами, построениями, разводами.
Отец требовал активного участия старших сыновей, когда они пришли в возраст, в этой одуряющей ум службе, и оба они включились в военный гатчинский бег: командовали пусть небольшими, но армейскими подразделениями, участвовали в маневрах и парадах. А. Чарторыйский позднее тонко заметил, что Александр и Константин всерьез увлеклись этой полуигрой‑полужизнью, поскольку она отвечала натуре взрослеющих молодых людей, позволяла им активно проявить себя в «мужском деле», представляла собой известную и естественную антитезу созерцательной жизни в Царском Селе, с его лагарповскими проповедями, нравоучительными беседами, размеренным, спокойным укладом жизни, устроенной под себя стареющей женщиной.
В Гатчине судьба впервые свела Александра I с А.А. Аракчеевым, его будущим всесильным фаворитом, который, являясь крупным специалистом в области артиллерии, преподавал ему баллистику, знакомил с основами артиллерийского дела.
«Императрица, – писал Чарторыйский, – не сумела овладеть воображением своих внуков, ни занять их какой‑нибудь работой, ни разнообразить их время. Отцу их это удалось, что было большим злом, имевшим печальные последствия. Молодые великие князья считали себя в глубине души, и вполне согласно с действительностью, в гораздо большей степени членами так называемой гатчинской, нежели русской, армии».
В Гатчине Александр впитывал дух военщины, муштры, парадомании, порядка, педантичности, что так не гармонировало с либеральными идеями царскосельского воспитания, приводило его к душевному разладу, к необходимости уже в раннем возрасте примирять в душе непримиримые вещи.
В Царском Селе он берегся Екатерины – умной, хитрой, деспотичной, без памяти любящей его, Екатерины, которая внимательно следила за его душевным состоянием, за тем, насколько он предан ей, предан Царскому Селу. В Павловске и Гатчине он остерегался отца – искреннего, взбалмошного, эксцентричного, жестокого. Страх перед отцом омрачал военно‑мальчишеские его забавы. Отец мог похвалить за военные экзерсисы, но мог разнести в пух и прах, высмеять, наказать. Так нередко во время учений Павел посылал своего адъютанта Котлубинского выразить недовольство в связи с тем или иным промахом великого князя в таких словах: «дурак», «скотина». В отношениях Александра с отцом создавалась так часто встречающаяся семейная ситуация: он был для него мужским авторитетом, олицетворением многого из того, к чему стремился молодой человек, но он же, обладая также деспотическим характером, несдержанностью, был одновременно источником страха, источником все растущей с годами ненависти, которая по мере взросления Александра могла когда‑то выплеснуться наружу.
Ради гатчинских забав Александр сносил насмешки «большого двора», язвительные уколы бабки. Все это заставляло его лавировать и в Гатчине, и в Царском Селе, лавировать между Павлом и Екатериной. Как образно сказал В.О. Ключевский, это вынуждало его «жить на два ума, держать две парадные физиономии».
Постоянная раздвоенность, тяжелые комплексы избалованного ребенка, который не мог тем не менее быть действительно свободным, удручающе воздействовали на характер Александра, тяжким прессом давили на его в общем‑то здоровую и хорошо сбалансированную натуру. Одновременно они закаляли его, защищали в атмосфере дворцовых интриг и опасностей, формировали его политический иммунитет в наступавших событиях. Однако одновременно это давление вызывало у него внутренний протест. А свободолюбивая проповедь Лагарпа дополняла дело.
Дата добавления: 2018-04-05; просмотров: 266; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!