Попытка реконструкции политической ментальности дальневосточников 3 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 31 из 42Следующая ⇒

Источники, хотя бы косвенно отражающие настроения массы – сельского труженика, да и городского рабочего, противоречивы, фрагментарны и нередко тенденциозны. Вчитываясь в них, мы с трудом можем уловить живую мысль или слово самих людей. Говорят не они сами, а о них. Это – чужая речь. Причём чаще всего фиксируются не политические настроения, мысли, чувства конкретных людей, а действия массы. Поэтому в идеале историку необходима своеобразная

____________________________

ло 22700 фамилий. М., 1986. С. 431.

Форма "Стефан" считается библейской и в переводе с современного английского языка хождения вообще не имеет. Возможно, версия "Стефан" возникла по аналогии с типичным чтением сочетания ph как [f].

¹²Проскурина Л.И. Социализм и дальневосточная российская деревня в 20–30 гг. // Эволюция и революция: опыт и уроки мировой и российской истории: Материалы междунар. науч. конф. Хабаровск, 1997. С. 224-227; Проскурина Л.И. Некоторые итоги изучения аграрной истории российского Дальнего Востока 20-х – 30-х годов // Дальний Восток России в контексте мировой истории: от прошлого к будущему: Материалы междунар. науч. конф. (докл. и сообщ.) 18–20 июня 1996 г. Владивосток, 1997. С. 69-75 и др.

См. также: Stephan J.J. The Russian Far East: A History. Stanford, 1994.

дешифровка, обратный перевод действия (или бездействия), так сказать, "бытия" – в мысль, чувство, "сознание". Но как раз такой перевод неизбежно будет искажать картину настроений массы, и без того неотчётливую.

Теперь об источниках, которые позволяют осветить важнейшие черты политической ментальности жителей Дальнего Востока России–СССР. Было бы преувеличением утверждать, что круг этих источников широк. Но он достаточен, чтобы, используя компаративистский подход в качестве вспомогательного метода, попытаться выявить и осмыслить общие и специфические черты в политических настроениях населения региона.

В первую очередь среди используемых источников следует назвать комплекс недавно опубликованных информационных материалов ОГПУ¹³, прежде хотя и в доступном исследователям, но в разрозненном виде присутствовавших лишь в фондах одного из центральных архивохранилищ страны – Российского государственного архива социально–политической истории (РГАСПИ). Среди документов второго тома этого издания более сотни сводок содержат анализ политического положения и настроений в дальневосточной деревне нэповского времени. Увы, источники по Дальневосточной республике в упомянутый уникальный многотомный сборник по каким-то причинам не попали.

Естественно, закономерен вопрос о достоверности информации, запечатлённой в этих весьма специфических документах, или, иначе говоря, их адекватности действительности. Составители сборника документов "Советская деревня глазами ВЧК – ОГПУ – НКВД. 1918 –

_______________________

¹³Советская деревня глазами ВЧК–ОГПУ–НКВД. 1918–1939: Док. и материалы: В 4 т. / Под ред. А. Береловича, В. Данилова. Т. 2: 1923–1929 гг. М., 2000.

1939"приводят весьма показательное высказывание шефа советской тайной полиции Ф.Э. Дзержинского в письме своему заму (и будущему преемнику) В.Р. Менжинскому от 24 декабря 1924 г.: "Наши сводки таковы, что они дают одностороннюю картину – сплошную чёрную – без правильной перспективы и без описания реальной нашей роли"¹⁴.

Однако сама природа ВЧК–ГПУ–ОГПУ и назначение исходящей от сотрудников сего ведомства секретной информации как раз и заключалась в выявлении и фиксации (без какой бы то ни было фильтрации или препарирования) именно негативных или, по крайней мере, нестандартных (разумеется, с точки зрения власть предержащих) событий общественной и политической жизни региона, и, прежде всего, явлений враждебных или представляющих хотя бы потенциальную (или косвенную) угрозу правящей партии.

Политбюро ЦК РКП (б) естественно стремилось "всё знать", всё держать под своим контролем. Именно информацию ГПУ–ОГПУ вожди страны считали наиболее ценной и доверительной. Именно поэтому уже позднее, в 1925–1927 гг., по мере совершенствования технологии сбора и обработки данных, информационные отчёты стали куда более обширными, превратившись в "спецсводки" по конкретным, актуальным в данный момент проблемам. Тематические "спецсводки" составлялись по ходу событий (к примеру, о перевыборах советов, о политических настроениях населения), или по мере накопления материала (например, о выполнении налоговых заданий). Эти документы, часто весьма обширные, освещали практически все вопросы политической, хозяйственной, социальной, религиозной, культурной, даже бытовой

__________________________

¹⁴Данилов В., Верт Н., Берелович А. Советская деревня 1923–1929 гг. по информационным документам ОГПУ (Введение) // Советская деревня глазами ВЧК–ОГПУ–НКВД. 1918–1939: Док. и материалы. С. 7.

жизни в регионе.

Между тем для избранного в настоящей главе ракурса – реконструкции политической ментальности, настроений и действий традиционалистской массы в отношении власти – важно как раз то обстоятельство, что в информационных сводках ведомства политического контроля о настроениях людей фиксировались действительные, объективного порядка причины недовольства политикой властей, а отнюдь не исключительно связанные с враждебными действиями идейных противников большевистского режима. Материал о "врагах" и "враждебной деятельности" (преимущественно извне, из-за кордона), конечно, тоже находил отражение в информационных материалах ГПУ–ОГПУ, однако он "не делал погоды" и не затмевал реальную картину жизни населения региона. В любом случае, можно уверенно предположить, что вплоть до начала "великого перелома" и, соответственно, конца НЭПа "враги" не исчерпывали всех действительных проблем дальневосточников. Метаморфоза случилась в кровавые тридцатые годы: любая революция востребовала врагов, а "революция сверху" – в особенности.

Как уже отмечалось, существует аналогичный (хотя и, по понятным причинам, куда менее объёмный) информационный материал (периодические политические сводки, обзоры политического положения, отчёты) Госполитохраны (ГПО) ДВР за "буферный" период 1920–1922 гг., который тоже адресовался партийному и государственному руководству Советской России и ДВР. Он столь же безупречен с точки зрения достоверности и содержится в РГАСПИ (разрозненные дела из фондов 17, 372), где и был в основном отобран автором.

Среди вторичных по значимости (и, видимо, неискажённости информации) источников информационные данные о политических настроениях содержат отчёты местных партийных и государственных структур, адресованные Дальбюро ЦК РКП (б), а последнего – ЦК РКП (б). Эти документы отложились в хранилищах бывших архивов КПСС, начиная с РГАСПИ (в первую очередь фонды 17 и 372), и заканчивая местными.

Однако все (или почти все, об одном из исключений – письме К.И. Бреусова в секретариат ЦК РКП (б) – речь пойдёт ниже) эти источники – всё-таки взгляд на регион и его жителей "сверху" и "со стороны".

Между тем "немота" дальневосточников отражала ещё одну черту, присущую прежде всего крестьянской среде (хотя и не только ей): "маленькие" люди часто вообще не воспринимали (а значит, и не различали) партийных программ и лозунгов, их сознание оставалось в стороне от политического содержания тех или иных акций власти. В то же время большевики, будучи не в состоянии предложить той же деревне сколько-нибудь реальную и ощутимую хозяйственную помощь, продолжали "кормить" крестьян лозунгами, уповая на самый привычный и простой, но по большей части бесполезный способ работы с людьми – агитацию. Так, в "Секретных тезисах внутренней политики", принятых Дальбюро ЦК РКП (б) 23 августа 1922 года, даже с кулачеством предполагалось наладить и вести диалог через "сильную агитационно-пропагандистскую работу"¹⁵. И всё это невзирая на непререкаемую партийную большевистскую установку на классовый подход и на классовую борьбу.

И всё-таки люди реагировали вовсе не на слова, пусть даже касавшиеся их непосредственно, а на реальную пользу от практической политики "рабоче-крестьянской" власти, пропуская "мимо ушей" декларировавшиеся ею принципы. Отсюда недоверие к любым заезжим

__________________________________

¹⁵РГАСПИ. Ф. 372. Оп. 1. Д. 135. Л. 74.

агитаторам, которые традиционно воспринимались деревней как "чужие". Поскольку инициатива в установлении контакта всегда исходила от властей, крестьян такая навязчивость только раздражала.

Любопытно, что большевики, иногда сами имевшие крестьянское происхождение (поначалу это было довольно редким явлением, но постепенное "окрестьянивание" партии победителей в крестьянской стране было явлением закономерным и сделалось неизбежным), оказываясь "во власти", отрывались от влияния внутрисельской среды, её воздействия, но не от её ментального "духа". Последний никуда не исчезал, а воспроизводился, трансформируясь в поведении большевистского чиновника. Такой полуграмотный (в лучшем случае) функционер довольно быстро начинал воспринимать вчерашний родной для себя сельский мир как "чужой", "непонятный", "тёмный", а то и откровенно враждебный его (и его партии) намерениям, или даже презиравшийся им, как своё собственное "вчера", в котором людская масса – "быдло" и с которой основательно "придётся повозиться".

Документальный материал в целом убедительно свидетельствует, что единство (довольно относительное) крестьян и большевиков в регионе практически ограничилось борьбой с "белой" контрреволюцией и особенно интервентами периода смуты. С устранением общих противников вчерашние союзники (в какой-то степени) неизбежно должны были оказаться лицом к лицу, с трудом уживаясь, зачастую не понимая друг друга, а то и вовсе не предпринимая попыток вступить в диалог. Неудивительно, что в послесмутное время не то что гармоничного единства, но даже бесконфликтного сожительства большевиков и деревни не получилось.

С одной стороны, можно говорить об определённой автономности настроений массы от лозунгов, нюансов и корректив политического курса власти, даже если они отчасти затрагивали интересы людей. Та же дальневосточная деревня 1920-х, пережив потрясения смутного времени, вернулась к своему обычному мирному труду, далёкому от политических перипетий. Она оставалась, как и в дореволюционный период, вне реального воздействия власти и продолжала жить своею собственной жизнью, не имея ясной и определённой перспективы по отношению к новому для неё большевистскому режиму. В сущности, крестьяне всегда стремились обособиться от любой власти, как сковывающей их индивидуальную (хозяйственную и бытовую) свободу, отвоевав у неё поле групповой (внутрисельской и семейной автономии). Они привыкли надеяться только на себя, и главным для них была тяга к самостоятельности, от власти прежде всего. Они хотели, чтобы их не трогали, оставили в покое.

Как точнее определить такого рода позицию "дистанцирования" от власти? Можно уверенно предположить, что это и не конфронтация, и не союзнические отношения, и не нейтралитет, а, скорее, вынужденное сосуществование, при котором дальневосточная деревня фактически игнорировала большевистскую власть как "чужую", "некрестьянскую", далёкую от массового идеала.

Какую власть хотела видеть традиционалистская масса? Какими были представления об идеальной власти у дальневосточников и как они соотносились с реалиями послереволюционного времени? Проблема реконструкции политической ментальности требует от историка выявления господствовавших на протяжении "времени большой длительности" представлений о предназначении государства в системе традиционных ценностей. А тем самым – и соответствия власти с другими составляющими ментального идеала и совокупной мотивации массы.

Сразу же нужно оговориться, что региональная специфика дальневосточной окраины смутного времени, с одной стороны, состояла в значительно большей, чем обычно, "дистанции" массы от центральной власти, которая "далеко", а потому не может "дотянуться", "не трогает" (и это позитивный фактор), с другой – многолетний хаос и безвластие ощущались куда острее, болезненнее, чем обычно (негативный фактор), потому и востребованность порядка бессознательно должна была проявляться сильнее.

Заметим, что отношение массы к власти в России всегда было более или менее одинаковым, но странным, наполненным парадоксальными особенностями.

Прежде всего, стоит отметить архаичный характер традиционных массовых представлений о власти. Одним из важнейших факторов, обусловивших политические предпочтения массы, была непоколебимая вера в абстрактную справедливость, в идеальную власть, которая сама сделается вовсе незаметной, а крестьян превратит в полных хозяев своей жизни, даст им возможность самим принимать повседневные решения (но не распоряжаться всем произведённым продуктом). Крестьяне полагали, что лишь обстоятельства (судьба) и алчные местные чиновники препятствуют этому желанию, но в один прекрасный день случится чудо, и их сопротивление непременно будет преодолено.

В то же время традиционалистский идеал не допускал и мысли о том, чтобы оказаться вовсе без власти. Иначе кто будет следить за порядком? Поэтому предполагалась исходная включённость каждого крестьянина с его семьёй, всем хозяйством–имуществом во внутрисельскую организацию (общину – "мир"), а последней, в свою очередь, вместе со всей остальной "землёй" – в государство. Не случайно масса и государство не разделялись ("народ – тело, царь – голова"). "Земля" попадала в пространство власти, в "систему". Архетипическая включённость "во власть" выражалась в ощущении крестьянами своей многовековой "крепости" государству и в признании необходимости "тянуть" государево тягло. Это ощущение переживалось многими поколениями русских землепашцев в качестве законного (но не формально-правового, а, скорее, ментального, психологического) условия самой возможности и права хозяйствования на земле.

Но крестьяне понимали тягло не как дань или платеж верховному собственнику земли, а как выпавшую на их долю обязанность, некий специфический способ служения государству. Сама работа на земле уже воспринималась как способ несения тягла. А условием тягловой способности крестьянина выступало наличие земледельческого хозяйства как его имущества. Земледельцы полагали, что и они сами, и их имущество существуют главным образом для пропитания, собственного потребления. Но не с целью повысить уровень последнего или разбогатеть за счёт других, а для поддержания себя как необходимой государству рабочей силы, а также для отбывания казённых повинностей (например, воинской службы "царю и Отечеству").

Поэтому на протяжении целого ряда столетий основным предназначением имущества крестьянского двора представала необходимость воспроизводства тягла и тяглоспособности двора, т.е. и производительных сил, и средств производства. В ментальности крестьян сформировалось устойчивое представление о двух уровнях предназначения имущества – семейно-потребительском и тягловом. Тягловое предназначение признавалось необходимым и достаточным, а семейно-потребительское – только необходимым¹⁶. Конкретно-истори-

__________________________________

¹⁶ Яхшиян О.Ю. Собственность в менталитете русских крестьян (Попытка конкретно-исторической реконструкции на основе материалов исследований русского обычного права, литературных описаний деревенской жизни второй половины XIX – первой четверти XX вв. и крестьянских писем 1920-х гг.) // Менталитет и аграрное развитие России (XIX–XX вв.). Материалы межд. конф. М.,

ческие формы тягла менялись, но пока власть оставалась легитимной, признаваемой "землёй", ментальное представление о государевом тягле как способе крестьянского служения сохранялось и проявлялось в мотивации хозяйственного поведения, в представлениях, суждениях и поступках крестьян.

Но такая установка не подразумевала абсолютно никакого проявления крестьянской инициативы, активности. Решение в любом случае принимала власть, и только она. "Земле" оставалось только пассивно подчиниться, скорее инстинктивно выполнив своё тягло государству. Получается, что масса покорно "тянулась" к власти, лишь чтобы снять с себя и возложить только на власть (и на судьбу) ответственность абсолютно за всё происходящее вокруг. И фатализм, и патернализм шли здесь рядом, "рука об руку". И объединяла их одна и та же черта – безответственность, отстранённость самого традиционного мира от судьбы не только страны в целом, но и своей собственной.

Основой традиционалистской ментальности был фатализм. Мужик редко относил какое-то событие, особенно несчастье, за счёт своих собственных поступков. Он видел везде "божью волю" – даже в тех случаях, когда вина явно лежала на нём самом (например, когда по его неосторожности погибал скот или случался пожар). Вовсе не случайно русский фольклор буквально пронизан фаталистическими настроениями – смирением и покорным принятием судьбы¹⁷.

Точно так же удивительно элементарен механизм явления патернализма. В самоотождествлении "земли" с властью проявилась ти-

__________________________________

1996. С. 92-93.

¹⁷Подробный обзор и интерпретация русской фольклорной традиции с позиций западных психоаналитических концепций см. в книге: Ранкур-Лаферрьер Д. Рабская душа России. Проблемы нравственного мазохизма и культ страдания. М., 1996.

пично средневековая ментальность, сродни отношению землепашца к "своему" коллективу – патриархальной "большой" (или сложной) семье или "миру" – общине. Однако индустриальное "большое" общество быстро размывало или нивелировало роль этих средневековых социальных институтов, их влияние сходило на "нет", и вместе с ним ослабевали важнейшие стабилизирующие факторы традиционной жизни. В итоге, начиная с пореформенной России, закономерно и неуклонно возрастала значимость их мощного заместителя – патерналистской "опеки" традиционалистской массы со стороны государства. Традиционализм нуждался в патернализме и востребовал его. В свою очередь, патернализм "подпирал" традиционализм.

Как ни парадоксально, несмотря на внешнюю свою аполитичность и консерватизм, никогда, ни в один период русской истории традиционалистская масса не выступала оплотом стабильности в стране. До революционной смуты тот же крестьянин, несомненно, был "монархистом" (в смысле, что просто не представлял себе иного субъекта земной власти, кроме царя-батюшки). Он, как встарь, смотрел на правителя как на наместника божьего на земле, созданного, чтобы повелевать подданным и печься о нём. Всё хорошее мужик приписывал одному лишь царю, во всём дурном винил кого угодно – либо судьбу, либо божью волю, либо местных чиновников. Поэтому традиционалистская преданность была скорее персонифицированной личной преданностью отстранённому образу некоего далёкого властителя, в котором масса видела своего земного отца и защитника. Непростой процесс легитимации большевизма в глазах традиционалистских слоёв объясним тем, что безликая "диктатура пролетариата" стала реальностью лишь после того, как приобрела характер персональной власти "красного" царя – "отца народов", что сделалось возможным лишь после разгрома всевозможных оппозиций внутри "партии победителей" и внедрения образа вождя в сознание советского социума.

Дата добавления: 2018-04-04; просмотров: 269; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 26 27 28 29 303132 33 34 35 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!