Попытка реконструкции политической ментальности дальневосточников 2 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 30 из 42Следующая ⇒

Незрелость российских "сословий", которые исторически всегда предшествуют классам (если о сословиях в данном контексте вообще можно говорить), делает само появление классов в России, как носителей самосознания(выделено мной. – А.А.), практически невероятным.

Итак, в России не завершились процессы формирования сословий, а впоследствии и классов. Бросается в глаза слабость, локальность страт, их размытость, взаимопереплетение, фрагментированность, сосуществование вперемешку, по принципу "винегрета". Все эти характеристики не давали стратам возможности вычленить какие-то общие внутристратовые интересы и даже начать осознавать их: _______________________________

⁶ См. электронный ресурс: http://www.dbulanin.ru/index.html.

⁷Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII – начало XX в.). Т. 1. С. 123; Т. 2. С. 134.

⁸ Там же. Т. 1. С. 147.

нельзя отстаивать то, чего не существует. Вот почему политически ангажированные российские интеллектуалы проявляли интерес лишь к чужим, европейским идеологиям: отечественная реальность своих идей попросту не могла сгенерировать (в лучшем случае, как у народников, пришлось соединять европейскую идею социализма с русским крестьянским синкретизмом – общинностью, объявив последнюю неким непорочным зародышем первого). Многие из страт, приспосабливаясь к меняющейся реальности – государственной индустриализации, трансформировались, умирая, растворялись в "melting pot" ("плавильном котле") российского социума, "земли" (отсюда – земство). Причём на локальном, региональном уровне процесс этот шёл неодинаково как по темпам, так и по содержанию, конкретным формам взаимопроникновения. Это касается, прежде всего, основных страт, связанных с традиционным миром и привычными архаичными хозяйственными укладами жизни, как дворянство, крестьянство, купечество, а затем, уже при большевистском режиме – казачества.

Итак, стратификация или дифференциация "общества" (точнее, по российской исторической традиции, "земли") столкнулась в императорской России с серьёзными препятствиями. Общество современного, западного типа так и не смогло достигнуть здесь более или менее завершённого состояния, что свидетельствовало о слабости российского социума перед лицом усложняющегося многообразия жизни, об ограниченности и неустойчивости внутреннего разнообразия. В "земле" массово преобладало крестьянство – носитель архаики, постоянно подпитывающее ею городские низы, даже смыкавшееся с ними. Именно доминирующая архаика существенно снижала или даже сводила к нулю потенциал развития российского социума, убивала его динамику, а значит, лишала и государство возможности выбора эффективных ответов на вызовы истории. На фоне динамичных западных соседей Российская империя дряхлела, изо всех сил поддерживая свой державный статус. Последний, между тем, быстро превращался в фикцию.

Как и на заре индустриализма в Европе, российские рабочие предреволюционного времени – в своей основе вчерашние крестьяне – психологически ещё не расстались, да вовсе и не желали по своей воле расставаться с идеалами привычной сельской жизни. Больше того, смею предположить, что чем больший их поток с началом бурной индустриализации страны устремлялся на городские предприятия, тем в больших дозах они привносили свою крестьянскую, общинно-уравнительную психологию в город. И хотя крестьянская ментальность под влиянием городской жизни постепенно так или иначе размывалась, но автоматически всё же никуда не исчезала, вмиг не превращалась в иную, "пролетарскую", хотя уже и не была чисто крестьянской.

Всё новые и новые дозы инфильтрации крестьянского элемента в городскую среду имели своим результатом внешне малозаметный процесс "окрестьянивания" городского микрокосма, архаизации городской жизни, превращения иных городов (вполне современных лишь по своему облику, но не ментальности жителей) в полуурбанизированные (или, лучше сказать, псевдоурбанизированные) центры, в своеобразный, типично российский тип "полугород-полусело". Интересно, что ранее почти аналогичные социальные процессы, правда, как правило, в более сглаженной форме (хотя бы в силу длительности, "растянутости" и меньшей болезненности процесса индустриализации) имели место и на Западе, в Европе. Хотя насчёт "сглаженности" есть сомнения: примеры из истории довикторианской Англии эпохи так называемого "промышленного переворота" вовсе не свидетельствуют о какой-то особой "дикости" или архаичности России. Часто дело обстояло совсем наоборот, особенно в упомянутом английском случае с тотальной индустриализацией: зато там речь шла о решительном, полном и необратимом разрыве с привычной, сельской, по смыслу – средневековой жизнью. Правда, радикальность изменений порождала и радикальность традиционалистского протеста, включая самые экзотичные его формы. Так, многие из английских рабочих, психологически ещё не расставшиеся с идеалами сельской жизни, испытав на городской фабрике некое подобие "шоковой терапии", подчас были склонны к самым экзотичным фобиям, например, разрушению машин.

Можно, конечно, доставить себе удовольствие называть рабочих и буржуазию в России индустриальной, пореформенной эпохи на западный манер классами. Однако при этом возникает одно весьма щекотливое, неудобное обстоятельство. Ведь класс, по Марксу – это группа, осознающая свою специфику, отстаивающая свои интересы (выделено мной. – А.А.). Класс формируется, формируя и развивая своё самосознание (выделено мной. – А.А.). В России же все страты бессознательно, инстинктивно "тянулись" к власти, фетишизируя государство, склонялись к слиянию с ним, к отождествлению себя с властью как общим, единым целым, стремясь осознать себя и своё место не самостоятельно, а исключительно через власть. Подобное явление на научном языке принято выражать термином патернализм, а на языке российской массы этот феномен до сих пор называется порядком. Но патерналистский тип отношений несовместим, более того, противоположен отношениям классового типа.

Следовательно, российский социум – это нечто совсем иное, чем предполагаемая арена классовой борьбы, которая, со слов большевистских теоретиков, должна была вывести страну в новое, светлое будущее. Поэтому и победитель – большевизм, как леворадикальная партия и как идея – не мог быть результатом классовой борьбы. Он имел совсем другие истоки. Его шансы зависели от того, сможет ли он, после дезорганизации примитивнейшей патерналистской системы отношений "государство-масса", разрушения старой власти и неизбежного хаоса внутрироссийской смуты заместить старую поизносившуюся патерналистскую модель новой, только более справедливой, а значит, близкой и понятной традиционалистским низам, и примет ли масса этот обновлённый патернализм во "втором издании".

От признания постоянной незавершённости, "размытости" страт "большого" российского социума ("земли") логически необходим следующий обобщающий шаг, то есть признание того, что масса болезненно переживала недостаток прежнего комфортного синкретизма (совсем так же, как и теперь с трудом расстаётся с "бесклассовостью", усреднённостью, элементарностью советской эпохи), испытывая, в ответ на кризисы патерналистского начала, перманентное стремление вернуться от уже некомфортного псевдосинкретизма к настоящей архаической нерасчленённости. Возможно, поэтому в истории России всегда была чрезвычайно проблематичной, а по сути неразрешимой задача формирования реального субъекта развития – общества современного, гражданского типа. Но и отчётливо, хотя в то же время стихийно обозначившееся стремление вернуться к подлинному синкретизму, выраженное в начавшейся в 1917 году очередной смуте, тоже оказалось утопией, миражом истории.

Получается, что такие краеугольные камни большевистской "исторической необходимости", как классы и классовая борьба, в России являлись не исторической реальностью, а, скорее, историческим фантомом, результатом искусственного, идеологического навязывания "сверху" вопреки жизненным реалиям. Попытку победителей интерпретировать генезис и триумф большевизма как естественный результат классовой борьбы можно вполне логично объяснить стремлением его вождей рассматривать общество изнутри как сферу непрерывного насилия. Что, между прочим, идеологически (как нельзя кстати!) оправдывало кровь революции "снизу" – смуты и последующей второй революции "сверху" – сталинского "Большого террора". Но, что бы ни думали большевистские доктринёры о теории классовой борьбы, в действительности это было всего лишь средством идеологического осмысления российской истории, очередным мифом, не имеющим под собой реальных оснований. Вот почему предметом исследовательского анализа вполне может быть традиционалистская масса в целом. Её допустимо рассматривать в самом широком смысле этого слова, без деления на и без того слабые, а вдобавок ещё и изрядно размытые революционной смутой социальные отличия.

Ещё одно методологическое замечание касается использования терминологии проблемы политической ментальности. В последние два десятилетия вошло в моду вместо уже упоминавшегося выше и ставшего привычным понятия "сознание масс" или, к примеру, "крестьянское (пролетарское, "буржуйское" и т.д.) сознание" довольно бездумно, а часто и в видах примитивнейшей самопрезентации оперировать термином "менталитет". Это последнее понятие приобрело сколь непродуманный, столь и широкий смысл, стало "резиновым", вместив в себя абсолютно любые свидетельства о настроениях и ценностных установках людей.

Между тем не всё так просто. По мнению автора авторитетнейшего историографического исследования по истории русской революции В.П. Булдакова "Красная смута" (одного из оппонентов кандидатской диссертации автора настоящей работы), "исторически понятие менталитет включает в себя, прежде всего, логические стереотипы мировосприятия, характерные для западного социокультурного пространства. В России основы мировосприятия определяются, скорее, эмоциональностью, базирующейся, в свою очередь, на этических императивах. Применительно к России можно говорить лишь о психоментальности"⁹. Свою идею в упомянутой монографии В.П. Булдакову удалось достаточно убедительно аргументировать.

С мыслью автора трудно не согласиться. Но, право, она столь важна и принципиальна, что стоит того, чтобы её некоторым образом конкретизировать.

Понятие менталитет может быть выражено как устойчивый, крайне медленно меняющийся способ организации, осмысления и освоения различных форм реальности через устоявшуюся систему основополагающих ценностей. Упомянутые ценности появляются не вдруг, существуют не сами по себе, а обусловлены осознанными и вполне конкретными материальными интересами вполне конкретных и устойчивых социальных групп. Эти интересы опираются не на неясные, подспудно существующие, но никак не оформленные, "неприземлённые" этические императивы, а на реальные, осязаемые ценности, богатства, собственность. При этом менталитет имеет в виду органичное соотношение сразу нескольких категорий. Ключевой из них является категория меры.

Прежде всего, это мера между логическим (рассудочным, или интеллектуальным) и эмоциональным (чувственным) уровнями в принятии решений. Мера, в свою очередь, подразумевает существование __________________________

⁹Булдаков В.П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997. С. 303.

общественно значимой границы между допустимым и неприемлемым в человеческом поведении. Именно мера и граница как категории менталитета "задвигают" эмоции и "задействуют" разум при принятии решений, придают им смысл. Они же позволяют экстраполировать социокультурный потенциал прошлого (прагматичный консерватизм) на осмысляемое и ориентироваться на оптимальное реформаторское решение (умеренный либерализм), делать поток новшеств общественно приемлемым, двигаться по пути развития, прогресса, избегая радикализма, потрясений, смут.

Взвешенность, продуманность в принятии решений, в свою очередь, ведёт к раскрепощению личности, высокому уровню индивидуального творческого потенциала, измеряемого масштабом приемлемых для общества и реальных к освоению новшеств, целей, и в то же время обусловливает умеренность новизны, позволяет опереться на "работающие", общественно полезные традиции.

Кроме того, мера подразумевает некий оптимум между условиями и целями. Выбор приобретает осознанный, осмысленный характер, деятельность ограничивается либо изменением условий, либо развитием, совершенствованием целей. Столь выверенный подход, в свою очередь, подразумевает поведенческую ориентацию на поиск средств. Кроме того, мера позволяет снимать накопившиеся проблемы не путём имитации их решения, а практическим, реальным "снятием" дискомфортных состояний в обществе. Она же подразумевает общественный диалог, контакт между властью и обществом, делает возможным плюрализм мнений, взаимопроникновение разных смыслов и интерпретаций в ходе диалога.

Мера не только не отвергает этические нормы, а, напротив, способствует формированию не абстрактных, умозрительных, а вполне конкретных, "работающих" в практике и востребованных даже в самых кризисных ситуациях нравственных идеалов, укрепляемых их всеобщим признанием и общественной стабильностью, которые и придают нравственным императивам столь важную и необходимую устойчивость.

Наконец, мера нацелена на рефлексию индивида, его способность к критичной оценке своего поведения и самого себя, а значит, на способность к самоуглублению, к самоизменению¹⁰.

(Психо)ментальность противоположна менталитету. В отличие от западного, в отечественном социокультурном пространстве не существует естественных, органичных, а потому устойчивых, общественно признанных, ставших стереотипными, эталонными механизмов воспроизводства. Напротив, доминируют крайне зыбкие, фантомные ценности и поведенческие рефлексы. Не случайно выделенные В.П. Булдаковым этические императивы в ситуациях системного кризиса перестают действовать. (Не по этой ли причине кризисы повторяются снова и снова и всякий раз приобретают именно форму разрушительной смуты?).

В ситуации непривычного для российского социума ("земли") безвластия происходят стремительные перемены в сознании людей, и то, что вчера казалось невероятным (например, уголовный "беспредел" или необузданная и немотивированная жестокость), сегодня "вдруг" становится возможным. Возрастающий поведенческий динамизм усиливает роль эмоционального начала и приводит к смешению, взаимопроникновению, а то и к нивелировке, даже стремительному разрушению этических норм. Ментальности присущи быстрые, ______________________

¹⁰Подробнее о дефинициях менталитета см.: Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта (Социокультурная динамика России). Новосибирск, 1998. Т. 2: Теория и методология. Словарь. С. 275-276.

ситуативные сдвиги. Она лишена меры, не знает рамок, границ. Поэтому дозволенное легко переходит во вседозволенное. Повышенная эмоциональная возбудимость, чувственность, не сдерживаемые ничем, кроме пресловутых этических норм, неписаных императивов "можно–нельзя", в критических ситуациях закономерно ведут к психозам, поведенческим срывам.

Принимаемые в таких ситуациях личные и коллективные решения всякий раз спонтанны, непродуманны, часто склонны к аффектации, имитации, подражательству, показушности. Органичность, синтез нравственных процессов в России так и не достигнуты. Отношения между различными нормами морали не установлены, а потому этические требования никак не упорядочены. Поэтому подчас ситуативное выдвижение на первый план одного императива приводит к забвению и даже полному игнорированию другого ("ради правды можно и пострадать"). Именно здесь скрыт фактор несбалансированности, нравственной неустойчивости. Кризисная ситуация смуты только стимулирует эту нестабильность, сталкивая друг с другом и тем самым уничтожая умозрительные ценности.

Сами идеалы, ценностные установки в России крайне поляризованы. При этом преобладает крайний радикализм: либо стремление решительно преобразовать, даже разрушить существующую реальность, не считаясь ни с какими условиями, возможностями и средствами, либо столь же бескомпромиссно и решительно вернуться к утраченным идеалам старины, традиции. Либеральные идеалы и утилитарные ценности крайне слабы, лишены почвы, всякий раз оказываясь между "молотом" революционаризма и "наковальней" традиционализма. Поиск ответов на возникающие проблемы происходит, как правило, на чисто эмоциональной основе. В лучшем (лучшем ли?) случае он связан с псевдонаучными интеллектуальными фантазиями (утопиями).

Это и есть обычные для России ментальные ценности и психоментальное поведение.

Обращая дальнейшее внимание к историографии поставленной проблемы, следует заметить, что реконструкция послесмутных политических настроений и поведения традиционалистской массы как на общероссийском, так и на региональном уровнях до сих пор не стала предметом комплексного анализа. Дальневосточные историки касались этой темы либо вскользь, фрагментарно, либо привычно ограничивались изучением только пресловутого "революционного" сознания трудящихся масс с "классовых" позиций¹¹.

В последние годы наиболее основательно и непредвзято социально-политические (хотя куда в меньшей степени социально–психологические) проблемы истории российского Дальнего Востока первой половины 1920-х годов были поставлены в статьях Л.И. Проскуриной и монографии J.J. Stephan (Stephen)* ¹².

_____________________________

¹¹Флёров В.С. Дальний Восток в период восстановления народного хозяйства. Томск, 1973. Т. 1; Балалаева Н.М. Из истории борьбы с контрреволюционной деятельностью баптистских организаций на Дальнем Востоке в первые годы советской власти // Из истории советского Дальнего Востока. Материалы межвуз. науч. конф. Хабаровск, 1963. С. 96-112;Щагин Э.М. Дальневосточная партийная организация в борьбе за развёртывание шефства города над деревней в 1923–1925 гг. // Там же. С. 72-95; Мандрик А.Т. Дальний Восток в период формирования и развития "государственного социализма" в СССР (1923–1941 гг.) // Эволюция и революция: опыт и уроки мировой и российской истории: Материалы междунар. науч. конф. Хабаровск, 1997. С. 206-209; Крестьянство Дальнего Востока СССР XIX – XX вв.: Очерки истории / Под общ. ред. акад. А.И. Крушанова. Владивосток, 1991 и др.

* Важно обратить внимание, что в историографической традиции фамилия данного автора называется "Стефан". Однако по принятому способу перевода английской фамилии Stephen на русском языке, согласно английской транскрипции ['sti:vn], произносится как "Стивен". – См.: Рыбакин А.И. Словарь английских фамилий. Око-

Историк, рискнувший взяться за анализ ментальных структур, неизбежно сталкивается с проблемой, кажущейся почти неразрешимой. Это проблема источников – материала, с которым ему предстоит работать. Дело в том, что суждения, настроения, стереотипы чаще всего действительно "тёмной" и не имевшей обыкновения оставлять о себе какие-либосвидетельствамассы по известным документам почти не фиксируются. Те же дальневосточные (да и в целом российские) крестьяне вплоть до сталинского "большого скачка" (а в ряде случаев – и до хрущёвской эпохи включительно) – это в полном смысле слова традиционный "коммунальный" мир, "безмолвствующее большинство" (А.Я.Гуревич).

Дата добавления: 2018-04-04; просмотров: 264; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 25 26 27 28 293031 32 33 34 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!