Распавшийся горизонт: взаимосвязь воли и интеллекта при шизофрении
О каком состоянии сознания может свидетельствовать эта склонность говорить без замысла, протокольно? И о каком состоянии сознания свидетельствует способность здорового человека говорить почти всегда с замыслом? Кажется, тут лучше всего подходит идея Гуссерля о горизонте. Под горизонтом сознания понимается общая его способность существовать не только в «здесь и сейчас». Мы еще раз увидим это в главе про аутизм. Можно говорить о том, что сознание имеет горизонт во времени (об этом Гуссерль подробно пишет[223] на примере восприятия мелодии), можно говорить о том, что каждый предмет существует в горизонте своего смысла для данного сознания. В общем, сознание само строит свой горизонт исходя из того, что находится в фокусе интенционального акта и каковы связанные с этим проекты. Любой здоровый человек способен думать в значительном отвлечении от точки «здесь и сейчас». Что касается бредового дискурса, он не выходит за точку «здесь и сейчас».
Конечно, это более сложный вопрос. Выше мы говорили о мире фантазии при шизофрении. Здоровый человек находится под контролем принципа реальности, а больной нет, он может уноситься в своей фантазии далеко от реальности. Поэтому, может показаться, что как раз отделяться от точки «здесь и сейчас» – это признак болезненной фантазии, а здоровый человек может держаться ее. Поэтому мы должны ввести какие-то два слоя управления мысли, проще всего, наверное, сказать, бессознательный и сознательный. В бессознательном слое управления как раз и происходит это отсутствие принципа реальности и господство фантазии. Поэтому выше мы видели, что тема бредового дискурса – фантазийная (расправа с воображаемыми врагами). А на уровне сознательного управления отсутствует способность сознания строить и поддерживать горизонт. Поэтому речь больного протоколирует, а мысль его лишена замысла, она никуда не движется. Если мы примем это упомянутое «господство фантазии на нижнем слое управления», то у нас, стало быть, будет фантазийный дискурс, что само по себе еще не патология. Сказка, фэнтези, да и любая фикшн-литература тоже относятся к фантазийному дискурсу, ведь они описывают то, чего нет. Однако на верхнем слое управления у них есть замысел. Они обращены к Другим и строят свое повествование по плану, переходя от мысли к мысли, от начала к концу. Все сказанное удерживается и накапливается, эти повествования кумулятивны. А фантазийный дискурс без верхнего слоя управления просто протоколирует фантазии и тут же утрачивает их, он не кумулятивен. Правда, этот признак не является критерием бреда. Конечно, протокол сознания никогда не совместим с замыслом, но это не значит, что любой протокол сознания или любой текст без замысла – обязательно бред, тем более острый аффективный бред. Бывает даже такой жанр: литература потока сознания. Но для любого бредового дискурса распад замысла – очень характерный признак. Это, кстати, и один из аргументов против стремления некоторых идеологий восхищаться шизофреническим типом мышления. Мысль без замысла, занятая протоколированием фантазий, вопиюще лишена самой своей сути как мысли, она лишена способности построить единицу мысли, лишена мыслительного движения.
|
|
|
|
|
|
Поскольку помимо такой тонкой вещи, как отсутствие замысла в бредовом дискурсе, для шизофрении характерно гораздо более явное и более центральное нарушение, а именно поражение воли, напрашивается предположение, что это вещи близкие. По-видимому, шизофрения нам демонстрирует, что для того, чтобы поддерживать замысел, требуется волевое усилие.
Этого, правда, нельзя сказать о горизонте. Видимо, для поддержания горизонта сознания, будь то темпоральный горизонт временного сознания, или горизонт смысловых связей предмета, никакого волевого усилия прилагать не нужно. Наоборот, кажется, что без особых усилий этот горизонт иногда даже расширяется. Смысловые связи настолько обогащаются огромным количеством поверхностных ассоциаций, что это приводит к их перепутыванию, беспорядку, скольжению по ним. Сам предмет при этом очень часто не удерживается, или то пропадает, то возвращается, как это случается в примере шизафазии выше. Это, так сказать, горизонт в беспорядке. Волевое усилие мысли мы прикладываем, очевидно, чтобы приводить смысловой горизонт в порядок (конечно, что-то теряя при этом: ведь может случиться, что мы навяжем сами себе унылый и предсказуемый порядок, в то время как свободное беспорядочное скольжение по ассоциациям окажется способным обрисовать порядок, намного более интересный с точки зрения истины предмета).
|
|
|
В философии обычно не проводится связи между интеллектом и волей. Традиционно считается, что это вещи разные. Шизофрения нам показывает, что при поражении воли интеллект поражается вполне определенным образом: теряет упорядоченность горизонта и способность к замыслу, к планированию мышления.
Поршневская теория суггестии
Теория Поршнева подробно изложена в главе 1. Кратко напоминаю здесь основные результаты. Пафос человеческого разума по Поршневу можно определить таким образом: «Человек – это тормоз». Первоначальный этап эволюции гоминид можно охарактеризовать как деятельность без речи. В отсутствии речи необходимую функцию коммуникации несет так называемая суггестия. Поршнев пишет: «Суггестия добивается от индивида действия, которого не требует от него совокупность его интеро-рецепторов, экстеро-рецепторов и проприо-рецепторов ... суггестия есть побуждение к реакции, противоречащей, противоположной рефлекторному поведению отдельного организма.»[224]. Другими словами, суггестия есть настолько сильное воздействие одного человека (суггестора) на другого человека (реципиента), которое превосходит по силе воздействие на реципиента его собственного организма. В момент суггестии контакт с Другим у реципиента является более непосредственным и сильным, нежели контакт с самим собой.
|
|
|
Нужно заметить, что суггестивные механизмы коммуникации – на доречевом этапе они были единственными – работают в общении людей и сейчас. Скажем, двое любящих супругов вполне могут «понимать друг друга без слов», а это и есть суггестия, а в общении, скажем, матери и младенца этот механизм просто единственный.
Суггестивное воздействие сильное, по силе оно превосходит сигналы окружающей среды. Именно поэтому оно работает как механизм управления. Команды вожака определяют действия стаи: без этих команд она вела бы себя иначе. Более того, без суггестии каждый член стаи был бы сам по себе (на него сильнее воздействовало бы собственное бытие, аффицированное стимулами окружающей среды, нежели сигналы коммуникации).
Каждый из нас имеет опыт такого бытия, когда задачи группы становились важнее собственного индивидуального бытия, определенного собственными контактами с миром. Даже среди распространенных культурных практик легко найти примеры таких, которые держатся на суггестивном взаимодействии. Например, для футболиста, который играет за сборную, настолько более важными становятся задачи команды, что он оказывается способен игнорировать собственные травмы, не говоря о мелких ушибах, усталости и настроении. Команды же капитана он весьма часто видит через посредство жеста, нежели слышит посредством литературной речи. Оба признака характерны для суггестивного взаимодействия. На войне такие примеры умножаются. Часто для них употребляется термин «герой, геройство». Мы можем даже дать предположительное определение героизма: это такое действие индивида, которое является действием на благо коллектива без учета собственных интересов. И мы можем наблюдать, что почти всегда приказ о таком действии получен без посредства речи (хотя это не обязательно).
Как правило, суггестивные механизмы требуют непосредственного контакта общающихся, и уж конечно в момент общения необходим взгляд друг на друга, в том числе в глаза. Однако, поскольку члены группы при некоторых видах сложной деятельности могут подолгу не видеть друг друга, возникает интериоризация суггестии, то есть удержание полученного воздействия, как приказа для действий, внутри себя, средствами собственного мышления.
Однако при сложной деятельности в изменяющихся условиях, а именно так обстояли дела у этих гоминид (поскольку они расселялись, изменяли территорию проживания) возникает необходимость также и на торможение суггестии. Ведь полученные приказы в изменяющихся условиях могут оказаться устаревшими, условия могут требовать нового решения, и каждый член стаи может оказаться в этот момент в одиночестве. Тогда необходимо затормозить суггестию, в основном это касается интериоризированной суггестии, то есть это столкновение двух намерений, каждое из которых является собственным. Поршнев называет это контр-суггестией. Сначала торможение суггестии происходит в поисках другой суггестии, которая будет лучше обслуживать изменившиеся условия, однако затем много раз интериоризированные суггестивные воздействия дают толчок к тому, чтобы повторять их самому, уже без воздействия. Они различны, среди них можно выбирать. Так начинается мышление.
Однако чтобы самостоятельное мышление действовало эффективно, суггестивные воздействия надо решительно затормозить, так как исходно они гораздо сильнее, чем собственные мысли. Возникают специфические тормозящие механизмы. Нередко антропологи-эволюционисты упоминают о тормозящих механизмах, рассуждая о необходимости торможения у человека остатков животных инстинктов. Поршнев указывает, что тормозить нужно в первую очередь суггестию. Заметим, что еще надо тормозить собственные программы поведения, поскольку они имеют тенденцию делаться ригидными.
Итак, чем более возрастала в коллективе роль индивидуального мышления, тем слабее была суггестия, поскольку тормозящие механизмы вытормаживали ее – иначе собственное мышление не могло работать. Этот процесс являлся даже самоусиливающимся: чем слабее суггестия, тем больше нагрузка на самостоятельное мышление, чем больше работает самостоятельное мышление, тем сильнее тормозится суггестия. Поэтому мы не должны удивляться, что Поршнев указывает на крайне, неправдоподобно короткие сроки, которые заняла эволюция гоминид в людей (порядка 30 тысяч лет).
Следующее, что надо отметить – это интериоризация Других. Она не происходит, до тех пор пока деятельность осуществляется в коллективе при непосредственной суггестии. В коллективной деятельности ошибки корректируются тоже коллективно. Однако когда члены коллектива надолго остаются в одиночестве и пользуются собственным мышлением, интериоризация Других становится необходимым средством коррекции ошибок. Интериоризованное участие Других в деятельности отдельного члена дает начало тому, что мы знаем как рефлексию. С момента появления рефлексии член коллектива уже может называться субъектом, так как его мышление делается самостоятельным, свободным и ответственным, под контролем рефлексии. Рефлексия приводит к свободе от коллектива, она дополняет субъекта почти до самодостаточности, за счет того, что теперь он носит Других внутри себя. Заметим, что для этого не необходима речь.
Кроме того, появляется логика. Вот для ее появления речь необходима. К простым логическим умозаключениям способно любое мышление, однако во многих случаях логические рассуждения – не самый краткий и экономный путь к принятию решения. Особенно это так в случае традиционной деятельности, которую почти всегда экономнее производить традиционными способами, без обсуждения их. Однако с появлением речи складывается новая ситуация: оказывается возможна намеренная ложь, которая была невозможна на этапе суггестивного общения. Мы можем подкрепить это соображение идеями Поппера из работы «Эволюционная эпистемология». В связи с появлением лжи формируется особый запрос на истину, и в ответ развиваются формы речи, которые Поппер называет аргументативными, то есть основанные на явно выраженной логике. В этом нам важно то, что, хотя логика возникает как ответ на запрос на истинность, в мышлении субъекта она играет роль такого инструмента, который освобождает от суггестии. Мышление, которое привыкло оперировать логическими умозаключениями, освобождается от суггестии, поскольку логика – это внутреннее орудие мышления, она делает его свободным и автономным.
Дата добавления: 2018-02-28; просмотров: 266; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!