Расшифровка архивного источника
посылал ее к черту со всеми ее лепешками и пряженцами. Но взявшись с места в карьер, он надорвался, как молодой конь, и, добравшись до физики, нашел себя уже ошалевшим, тупым, ни черта не разумеющим. Строчки вытягивались, как зазубренная проволока перед глазами, а отдельные буквы ускользали от внимания, о чем шла речь в книге, что означали мертвые рисунки, для чего были вытянуты формулы, - понять не было возможности!.. Его охватило отчаяние, бешеная злоба, неистовство свихнувшегося человека, который пытается лбом пробить стену. Он бегал по двору, скрипя зубами, выл, катался по полу, бил кулаками по стенам того сарайчика в котором поселился на знойное время. Он прибегал к всевозможным мерам освежения и возбуждения нервов: пил крепкий чай, обливался ледяной водой прямо из колодезной бадьи, ставил на лед голые ноги… Ничто не помогало, и голова работала с большими промежутками полнейшего отупения. Однажды Лиза, удивляясь, что долго не видно младшего из ее опекаемых, заглянула в сарай и нашла Гавриила таким страшным, что отпрянула в ужасе: он сидел в углу сарая, схватив ноги руками и качался, а глаза неподвижно смотрели на балку, откуда свешивалась веревка. Она вскрикнула и убежала. Он пришел в себя, прислушался к голосам сожителей: старик слезливым голосом молил девушку:
— Уговори, ясочка, успокой, развлеки его!.. Все гибнут, все пропадают, все хорошие, милые вянут... Ах, ах!.. Ну, поди, дочка, развлеки его! Я уж стал полоумный, а ты молодая, у тебя золотое сердечко!..
Гавриил вскочил с полу, напугавшись своего состояния, лихорадочно начал одеваться и побежал... Куда? Он долго не мог отдать себе отчета, куда несется, и только на повороте в одну из дальних улиц сообразил, что ему захотелось повидать одного из товарищей. Товарища он нашел на траве, под густым кленом, с руками под головой. Счастливец благополучно свалил бремя экзамена и теперь нежился, находя трудным даже думать о чем бы то ни было. Гавриил пожаловался ему на себя. Нет сомнения, что ему придется или удалиться, или поступить в извозчики: надежды на возможность сдать переэкзаменовку далеко не оправдываются.
— Очень жаль, — сказал лениво отдыхающий. — Но если ты пришел ко мне с надеждами, что я помогать тебе стану, то и эти твои надежды далеко не оправдываются: я лучше утоплюсь или уеду на извозчике, чем опоганю руку учебниками!
|
|
|
ПОДЛОЕ СОСТОЯНИЕ.
— Но что же делать? что же мне делать? — стонал бедный молодой человек, которого не согревал даже июльский зной.
— Делать что? — лениво переспросил товарищ, — Гм!.. А вот что, голова, попробуй. Ты водку пьешь?
— Нет, конечно! — пожал плечами Гавриил.
— Напрасно ежишься так высокопарно — водка тебе помогла бы. Налижись до умопомрачения, и ум прояснится. А еще как насчет девчонок?
— Фу, какие ты гадости говоришь — возмутился Гавриил, чувствуя жар, запаливший щеки и уши.
— Дурак! Но ты поумнеешь, если попробуешь.
— Да я и представить себе не могу этой мерзости единения с несчастными тварями, являющимися результатом несовершенства существующего общественного уклада! — прошипел с отвращением Гавриил.
— Так где-то в книгах написано, — заметил товарищ. — И это в книге удивительно красиво выходит. Ты сам, голова, если попадешь не на козлы, а в университет, напиши когда-нибудь томик размышлений на эту тему — удовольствие доставишь. А пока умоляю тебя именем лени, которой я здесь неслыханно служу, забудь ты, пожалуйста, о несовершенствах общественного уклада и жар за единением: оно, поверь, удивительно помогает раскумекать закон Бойля-Мариотта. Сам испытал, клянусь Краевичем!
— Перестань! — негодовал на циника Гавриил. — Я не ожидал от тебя, порядочного человека, таких гнусностей!.. Я, ей-Богу, лучше о тебе думал!.. Прощай, и ноги моей больше у тебя не будет!
— Теперь о себе лучше подумай! — крикнул ему вслед товарищ.
Разговор возымел, однако, действие, несмотря на все негодование, унесенное Гавриилом: совет товарища, который «сам испытал», засел гвоздем в мозгу, припоминался с каждой строкой, которую приходилось перечитывать два-три раза, чтобы добраться до смысла, влил какую-то жгучую отраву в кровь, которая стучала в висках горячими молотками. Когда Лиза, чистосердечно исполняя просьбу старого батьки, приходила в сарайчик и робко, неумело развлекала молодого человека сообщениями о Капитолине Петровне, с которой она как-то ухитрялась видеться, рассказами о проделках козы, — Гавриил хмурился, затыкал уши, но уже не прогонял прочь девушку. Кося от книги глазами в сторону девушки, он подмечал украдкой, что у нее ноги маленькие, беленькие, с
высоким подъемом, с красивыми синими жилками и припоминал, что когда Лиза, еще не такая кругленькая, как теперь, а худенькая, мыла полы, то он мимоходом заметил точеную белую икру... Затем мало-по-малу стали лезть в голову и прочие гадости относительно телосложения стройной девушки: груди, например, тугие и для ее лет довольно высокие… И так далее. Кончил он свои сомнения на том, что вспомнил «Доктора медицины», и нашёл его в глубине сундучка. Роли переменились, развлекателем являлся уже коварный молодой мужчина: он читал Лизе откровенно-библейские описания сумасшествий при воздержания, которое клеймилось библейски-откровенным проклятием, как страшный грех против матери-природы. Одна из страниц «Доктора», особенно откровенная, сопровождалась сетованиями молодого человека, что он не имеет сил дольше заниматься, не выполнив предписания медицины, а до осени ему необходимо одолеть еще целую книгу. Лиза была уже взрослая, она поняла, она инстинктивно отодвинулась, опасливо оглянулась. Но это движение сорвало его с места и он овладел ее рукой, он целовал руку, искал ее губы... Она вырвалась, едва переводя дыхание, убежала, стала избегать сарая...
Бедняжка-Лиза с ее истинно золотым сердцем испытывала большое затруднение: с одной стороны, ее страшила настойчивость молодого человека, которому мешало заниматься очень определенное обстоятельство, с другой же — Гавриил, несомненно, нуждался в ее обществе, так как стал необыкновенно бледен, печален и смотрел на нее умирающим взглядом. Сожаление взяло верх над осторожностью, и Лиза снова явилась на порог сарайчика, прося дать обещание, что Гаврюша шалить не будет. Стыдно вспоминать все эти подробности, — но Гавриил не сдержал обещания и целовал девушку так горячо, что она ушла вся в огне, растерзанная, с распущенной косой, вырвалась лишь после вынужденного обещания уже с ее стороны.. Дня два Лиза не показывалась на глаза Гавриилу; на третий день, возвращаясь вечером от колодца, он увидел девушку в тени амбара, где она цедила молоко, и сказал ей каким-то не своим, глухим, трепещущим голосом:
— Лиза, неужели ты хочешь, чтобы я погиб?! Ведь мне нужно же кончить гимназию!..
Как лакей, соблазняющий горничную!..
Она низко опустила голову над скамьей и шепнула с отчаянием:
— A если я... если у меня родится ребенок?
И опрокинула молоко, и, вскрикнувши, убежала... Бедная девушка! Ведь она сама еще была ребенок...
Отчаянный вопрос девушки не охладил, а зажег еще сильнее желание. Мысль о ней стала неотступна, неотвязчива. Горел мозг, не отвлекаемый на безлюдье ничем идейным: Лиза, ее пунцовый ротик, ее бархатистые глаза, ее талия, ее бюст... Лиза— диво, Лиза— очарование, «моя прелесть», «моя девочка» — таковы были единственные мысли и соображения. Правда, много помогали и знойные ночи. Ах, эти ночи! Как они томительно-страстны, когда чувствуешь их, имея семнадцать лет!... Знойные ночи не упразднены природой и теперь; они существуют вечно, но уже не оказывают волшебного действия на сорокалетних людей. То ощущение - чувство, что переживалось тогда всем молодым организмом, — сама поэзия, источник всякой поэзии, по меньшей мере. После, в Сибири, потом за границей, были связи с товарищами-подругами, заключаемые по-человечески, естественно, в силу обоюдной потребности. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но никогда после, даже в разгаре зрелой любви, никогда уже не повторялось то волшебство знойных, прозрачных, томительно-млеющих ночей. Казалось… нет чувствовалось — мир задумчиво дремлет, улыбаясь во сне своей собственной неге и медленно, счастливо дышит теплым ароматом лугов, дремлющих там, в прозрачной дали.. Сердце куда-то рвалось, сладостно ныло, просилось обнять весь мир, овладеть им и плакать… Было забыто и время, и место, и дело: влекло лишь спросить ту, что спала на балконе... О чем? Ах, ни о чем!.. Так…увидать, утопить всю истому души в глубине ее глаз!..
Странное дело! Все волшебство, вся истома, вся поэзия знойных ночей мигом исчезла тотчас же, как поэт, обнимавший сердцем весь мир, стал самцом. Было смущенье, чувствовалась виноватость, клонилась голова от упреков себя, но уже не было и тени поэтического влечения куда-то, к чему-то… И он постыдно бежал, — как вор, как Иуда, преследуемый муками стыда. Боясь встретить свою жертву, он вытянул голову из сарая, вышел крадучись, оглянулся и замер на месте: Лиза стояла у стены, прислоняясь к ней головой, — бледная, страдающая, прекрасная выражением печали и упрека в измученных, темных глазах. Она быстро отвернулась, ушла, низко уронивши голову: но он видел, как ее лицо, уши, шея залились густой краской. И он, не помня себя от смущения, бросился назад, в сарай, лихорадочно собрал книги, белье, вещи, постель, смял все, что можно было затискать в чемодан, и бежал со двора. Решения, приходящие в голову впопыхах, бывают иногда удивительно удачными: он побежал прямо на базар, где сосредотачивались постоялые дворы, удачно отыскал гайских мужиков, уже собирающихся в село, обрадовал дядю, заколовшего упитанного тельца для блудного племянника. Дело с подготовкой к переэкзаменовке, надо сознаться, пошло удивительно успешно: он сдал блестяще и недурно кончил курс, но уже в нижегородской гимназии. После все было позабыто, — до того прочно забыто, что когда он был в родном городе, лет восемь тому назад, проездом, дня на два, совершенно нелегально, то ему тогда и в голову не пришло, что тут еще живет, быть может, одна хорошенькая кухарка, с которой когда- то он себя скомпрометировал. Но в то время, в тот год, он не мог без смущения подумать о возможности встретиться с кем-либо из общины «мамы», оставаясь в родном городе: ведь как-никак, а поступил он легкомысленно, по-мальчишески, недостойно!..
— Ни-ко-лай же Ни-ко-ла-и-ич! — снова раздался голос Бумагина, заглушенный далью. — Те-бя до-жи-даем-ся-а-а!..
— Надо пойти! — прошептал Гавриил, спуская ноги на циновку. — Что бы там ни было, а надо пойти!.. Но… как же мы встретимся?.. Как она меня встретит?.. Он посидел с минуту в нерешительности, затем встал, подавил вздох, тряхнул головой и вышел. Было уже темно в чаще. Поднимался теплый, насыщенный влагой, ветер. Под ногами хрустели ветки, и Гавриилу припомнилось, как земля жгла его босые ноги в ту ночь, когда он, опьяненный истомой, крался к балкону, чтобы спросить ту, что спала наверху… О чем?.. «Какие у нее красивые глаза»! — мелькало в пылающем мозгу. — Она раздета, — кипели страстные думы, — я увижу хоть издали грудь... Ну, поцелую беленькую впадину!. Ну, ну, что же на самом деле — ведь она уже задумалась о том, что может забеременеть, а это уже значит.. это уже значит, что она"…
Ветхая лестница лениво и тихо поскрипывала. Он крался медленно, весь охваченный лихорадочной дрожью. Сердце перестало биться, когда он, едва переводя дух, остановился на верхней ступеньке: у самой решетки перил слабо белелась фигура Лизы, наполовину скрытая простыней. — «Не надо было обливаться, — упрекал он себя, стуча зубами и в то же время чувствуя, что ему нечем ды-
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Дата добавления: 2022-12-03; просмотров: 23; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!